Бесплатный фрагмент - Наслаждение

ЭТЬЕН ЭКЗОЛЬТ
НАСЛАЖДЕНИЕ

Срочность вызова позволила мне забыть о приличиях и правилах, и я потребовал от моего слуги ехать быстрее разрешенной скорости. В прошлом мы уже несколько раз нарушали предписанное ограничение и дважды нас останавливали за то полицейские. Удостоверение доктора королевской Академии и указанная среди прочих специальность хирурга неизбежно убеждали их в несомненной важности моего торопливого перемещения. В одном из случаев мне даже выделили полицейский автомобиль, распугавший прочих присутствовавших на дороге и доставивший меня на место так быстро, что мой собственный экипаж появился перед домом пациентки только через полчаса.

Кабросс давно уже сетовал на непригодность моей машины для подобных приключений. Приобретенная задолго до того, как в моем доме появился разбирающийся в столь сложных механизмах слуга, она досталась мне почти случайно, лишь благодаря намерению одного из постоянных клиентов избавиться от нее. Уговоренный низкой ценой и настойчивой необходимостью, я согласился, вскоре уже пожалев об этом. На обслуживание придирчивой стальной твари у меня уходило почти столько же, сколько на содержание дома, а Кабросс позднее объяснил и продемонстрировал мне множество различных изъянов и мелких повреждений, оказавшихся очевидными неудобств и проблем, требовавших скорейшего избавления от автомобиля и приобретения нового. Особенно же раздражала его неповоротливость громоздкого корпуса, массивного и широкого, с трудом одолевавшего узкие городские перекрестки и грозившего перевернуться при любом резком движении передних колес на шоссе, где хоть и мог он развить приличную скорость, но делал это ценой невероятного расхода топлива и быстрого перегрева двигателя.

В бесчисленный раз проклиная собственную слабовольную нерешительность, я не смог удержаться на очередном повороте, правая рука моя соскользнула с обтянутого кожей поручня под потолком и я отлетел к левой дверце, больно ударившись о нее плечом и рукой. Кабросс выругался, и я расслышал его даже через визг шин. В какой-то момент мне показалось, что машина приподнялась и ехала на двух колесах, но умелым движением руля шофер вернул ее на землю и дальше мы ехали уже чуть менее быстро.

На сей раз нас никто не остановил, хотя я не присматривался к мелькавшим за окном улицам и меньше всего намеревался делать это в желании высмотреть постовых. Только перед самым въездом в железные черные ворота, широко открытые в ожидании доктора, мы замедлились настолько, чтобы наше появление выглядело подобающе величественным. Стоявший возле ворот слуга в черном костюме, показавшийся мне взволнованным и обрадованным нашему появлению, скромно улыбнулся и кивнул в мою сторону, хотя едва ли мог рассмотреть меня за темными стеклами. Но мы были здесь далеко не впервые и он, несомненно, запомнил уже мой автомобиль.

Обогнув фонтан с прижимающими к огромным грудям водообильные чаши позеленевшими русалками, мы подъехали к парадному входу. Раньше, чем машина остановилась, владелец дома бросился к нам по мраморной лестнице. Высокий, полноватый мужчина с пышной светлой бородой, всегда казавшейся мне неуместной на его узком лице, но считавшейся обязательной для всех банкиров, к числу которых он принадлежал вот уже два десятка лет, он добился на том поприще немалых успехов и, как меня уверяли, к слову его прислушивались в неких обозначаемых воздетым пальцем кругах. Достаточно упомянуть только наличие в том же городе еще двух принадлежавших ему домов схожего размера, обозначавших его несомненное богатство.

— Скорее, скорее, доктор. — он открыл дверь и без приветствия поманил меня, протягивая ко мне руку. Сердиться на него было бы глупо, учитывая сложность его случая и я только приветливо улыбнулся и кивнул в ответ.

Уже на крыльце я услышал донесшийся со второго этажа разъяренный звон разбитой посуды, а следом тяжелый удар и стеклянный расколотый треск.

— Доктор, прошу вас. — вцепившиеся в мой локоть пальцы мужчины тряслись, лацкан его черного пиджака болтался, непристойно выставив белые нити, из четырех пуговиц остались только две, а на воротнике рубашки бугрился темный след, слишком напоминавший засохшую кровь.

Кабросс появился рядом со мной, обогнув машину и держа в руке кожаный саквояж с серебряной эмблемой Гильдии на каждом боку и мы последовали за хозяином дома по широкому гладкому мрамору, в темную прохладу, где нас приветствовали взволнованные, испуганные слуги, шепотом приветствовавшие нас. Всех их я знал по именам и кивал, придерживая котелок, каждому, ободряюще улыбаясь. Одна из служанок плакала, другая обнимала ее за плечи, уверяя, что мое появление спасет их всех.

Черная лестница вознесла нас, темно-синий, в раскидистых алых цветах ковер провел в правую сторону и мы остановились перед дверью, за которой теперь блаженствовала тишина.

Банкир прижал палец к губам, требуя от нас молчания, как будто имелось у нас намерение производить ненужные звуки, склонился к двери и сощурился, прислушиваясь. Словно в ответ на его движение, замеченное таившимся в комнате чудовищем, из нее раздался высокий протяжный рев и что-то загремело, сдвинулось, покатилось по полу, ударилось о стену, звонко всхлипнув, но едва ли разбившись.

Мужчина испуганно отступил от двери, взглянул на меня, приподнял брови и вздохнул, извиняясь, пожал плечами. Руки его беспомощно разошлись в стороны и я увидел, что он готов зарыдать. Перчатки покинули мои руки, Кабросс подхватил их, передал мне саквояж. Дважды ударив по плечу банкира в ненужном утешении, я решительно открыл дверь и переступил высокий порог.

Хаос объял всю ту просторную комнату. Пол ее усыпали осколки разноцветного стекла, обломки фарфора и мрамора, в самых крупных из которых угадывались яркие южные цветы и изящные черты некогда украшавших помещение бюстов. Высокое зеркало стоявшего возле левой стены трюмо сохранило в себе едва ли треть стекла и она также готова была покинуть его, влекомая протяжными трещинами. Многие из бутыльков, флаконов и коробочек, неисчислимых и занимавших некогда всю поверхность длинного трюмо, были теперь повалены, перевернуты, низверглись на пол, где раскрылись или разбились, изливая и рассыпая свое содержимое, смешавшееся, растворившееся, впитавшееся в черный ковер пола, отчего в воздухе не осталось места ни для чего, кроме тяжелого, вязкого, едкого и сладкого аромата, тошнотворного, требовавшего немедленной слабости, намекавшего на нечто гнилостное и подземное, словно исходил он от разъяренных ядовитых слизней. Посреди комнаты, занимая половину ее пространства, темнела громада широкой кровати, прикрытой с правой стороны сдернутым пологом. С другой стороны, держась рукой за резной столб изножья, стояла, чуть согнувшись и тяжело дыша, молодая женщина в темно-синей ночной рубашке, короткой и прозрачной, позволявшей разглядеть все изящества и красоты ее взывавшего к материнству тяжелого тела. Рыжие ее волосы, растрепанные, спутавшиеся, мокрые от пота, закрывали лицо, но при моем появлении она выпрямилась и отбросила их, взглянув на меня с забавляющимся, озорным вызовом. Должно быть, она ждала своего мужа, но, стоило ей увидеть, кто именно оказался перед ней, как все в ней изменилось. Дверь закрылась за мной, повернулся в замке ключ и мы остались в душной тишине. Расслабившись, всплеснув руками, женщина бросилась ко мне. Руки ее обняли мою шею, груди ударились о меня, горячее тело прильнуло ко мне, волосы защекотали шею.

— Доктор, наконец-то! — она всхлипнула, прижимаясь еще сильнее. Чуть присев, я осторожно опустил на пол саквояж и приобнял ее, чувствуя под тонкой тканью взволнованную дрожь. — Он сказал мне, что позвонил вам, но я ему не поверила.

— Почему же, милая? — я осторожно обхватил ее за плечи, развернул, мелкими шажками направил к кровати. — Ваш муж всегда беспокоится о вашем здоровье.

— В прошлый раз он сказал, что вы слишком дорого ему обходитесь. — она села на край кровати, провела ладонью надо лбом, отбрасывая назад волосы, тряхнула головой, выглядя уже намного более спокойной и уверенной. К ней вернулась горделивая осанка, какой восхищались все столичные жиголо, а высоко поднятый подбородок явил мне острый, резкий, точный профиль, состоящий из прямых и ровных линий, явно указывающий на родство с древними северными родами. Глубоко вздохнув, она стерла со лба пот и медленно опустилась на кровать, положив голову на синий шелк подушки.

Весьма вероятно, что муж говорил ей совсем другое, но она обошлась со мной милостиво, не решившись передать мне его истинные слова. Услуги мои действительно стоили немало, но обычно мужья соглашались с их эффективностью и необходимостью. Большинство из них предпочитало сохранять меня в качестве постоянного наблюдателя за состоянием их жен, платило мне за профилактические посещения и осмотры, не забывая и про небольшие подарки, естественным образом приводившие к улучшению наших взаимоотношений. Иногда я проводил приятные вечера у моих клиентов отнюдь не по вызову, но будучи приглашенным на ужин и карточную игру, остерегаясь, впрочем, какого-либо недопустимого сближения, ибо не был уверен в том, что в следующем году все еще буду проживать в этом городе. За свою жизнь я уже немало путешествовал и привык считать временным любое свое жилище, каким бы приятным или уютным оно ни было. Конечно же, рано или поздно я должен был осесть, следуя примеру своих коллег, но до сих пор время это не пришло. Не далее как несколько месяцев назад Кабросс нашел возможным упрекать меня за нежелание принять приглашение моего старого учителя и перебраться в столицу, где, несомненно, мой доход возрос бы многократно. Если верить услышанному мной от проезжих коллег, узнанному из писем моих однокурсников, то положение дел в том великом городе ухудшалось едва ли не с каждым днем и врачи моей специализации требовались со все возрастающим количеством. Но сразу же по окончании университета я успел год поработать в тени державных башен и даже тогда обстановка показалась мне изматывающей и подавляющей. Не желая, по примеру некоторых коллег, обращаться за помощью к различной опасности препаратам для поддержания в бодрости тела и разума, я предпочел уехать в провинции, проведя некоторое время и за границей, и вполне успешно существовал таким образом и до сих пор, заработав себе некоторую известность и довольствуясь тем.

Как и многие мужчины, супруг рыжеволосой красавицы был уверен в ее способности самостоятельно преодолеть терзавший ее недуг или в возможности исцелить его лекарствами. Последнее, в определенной мере было возможно и я никогда не позволял себе настаивать на необходимости дорогостоящих визитов, если имелась возможность обойтись травяными настоями, простыми процедурами или очаровательными таблетками. К сожалению, в большинстве случаев, подобных мер оказывалось недостаточно. И я отмечал с течением времени все большее количество именно сложных, требующих особого внимания течений болезни. Положение жены банкира представлялось далеко не самым худшим. С моего прошлого посещения прошло почти два месяца и это представлялось мне вполне достаточным и обещающим возможное выздоровление сроком.

Успокоившись, она лежала, закрыв глаза и вытянув руки, готовая к осмотру и процедурам. Прежде всего я поднял и вернул в подобающее положение перевернутый стул, скинул и повесил на его спинку пиджак, после чего сходил в имевшуюся справа от входа в комнату ванную, где в свете тусклой электрической лампы, повернув горгульи головы кранов, вымыл руки в прохладной воде с источавшим яблочный аромат круглым мылом. Не вытирая пальцев, держа их перед собой, я вернулся к женщине, сел на край кровати, прикоснулся к ее руке.

— Приступайте, доктор. — шепот ее дрожал, предвкушая избавление.

Ладонь моя легла на ее живот, вздрогнувший, придавший себе твердость, но почти сразу же расслабившийся. Напряжение все же сохранялось в нем. Подрагивая от пульса, мышцы ее пребывали в готовности, как у борца, в любой момент ожидающего удар или приготовившегося к старту бегуна. Плохой признак, указывавший на запущенное состояние. Им следовало позвать меня намного раньше, тогда всех случившихся разрушений можно было бы избежать. Левые указательный и средний пальцы я прижал к сгибу ее локтя, нащупывая пульс, другая же моя рука медленно поднялась, нависла над правой грудью женщины, над ее воспаленным, торчащим, натянув на себя дымчатую ткань соском, а затем медленно опустилась на него, на горячую, нежную, волнительную под ним плоть. Осторожно сжав ее пальцами, я ощутил ее твердую упругость, указавшую мне также и на некоторые другие, усугублявшие ее состояние явления и мне пришлось сокрушенно покачать головой, понимая необходимость вновь повторить банкиру все мои наставления и указания, неблагоразумно им игнорируемые. От прикосновений моих женщина напряглась сильнее, простынь смялась в ее кулачках, она плотнее сжала губы, слегка согнула правую ногу. Широко раздвинув пальцы, я медленно и ритмично сжимал и отпускал ее грудь, наблюдая за реакцией и надеясь на возможность обойтись простыми средствами. Дыхание женщины стало более глубоким и частым, она слегка выгнулась, подставляя мне свое тело, прикусила нижнюю губу и запрокинула голову, едва слышно постанывая, когда пальцы мои напрягались. Даже когда я прекратил свои манипуляции, она продолжала издавать те животные, жалобные звуки. Понаблюдав за ней несколько мгновений, я дотянулся до другой ее груди, но теперь, сжимая, я одновременно с тем совершал и вращающие движения, отчего стоны ее стали немного громче, а глаза приоткрылись, взирая на меня с нетерпеливой надеждой. Сжав подушечками большого и указательного пальцев едва поместившийся между ними твердый сосок, я заставил ее губы раскрыться и темный язычок мелькнул, облизывая их, а голова ее снова упала на подушку. Усилив сжатие, я покрутил сосок между пальцами, удерживаясь на той грани, за которой притаилась страстная, но непригодная для этого случая боль. Но и этого оказалось недостаточно и даже когда я подверг такому же испытанию и правое его подобие, мне ничего не удалось добиться. Сжатия мои стали более настойчивыми и тогда она сама не выдержала, приподняла голову и широко раскрытыми глазами посмотрела на меня с таким укором, словно я обманул ее с давно обещанным подарком.

Сокрушенно вздохнув, я отпустил ее покрасневшие груди, повернулся поудобнее и приподнял ткань над вздымающимся лобком, обнажив для удобства и живот. На него я положил левую ладонь, правой же, приблизившись, отчего поднялись над полом мои туфли, сжал ее правое бедро чуть выше колена, позволяя ей привыкнуть к моему прикосновению и вспомнить его. В последнем она, судя по всему, не нуждалась. Не было ни дрожи, ни попытки свести вместе колени. Вместо этого бедра ее разошлись, позволяя мне увидеть аккуратные и светлые между ними губки, почти неприкрытые волосками, довольно густыми над ними, пребывавшими в аккуратной ровности, подстриженные согласно прошлогодней иностранной моде, все еще сохранявшейся в нашей весьма удаленной части страны.

Прижав ладонь к ее лобку, я совершил несколько круговых движений, слегка сжимая и поглаживая, радуясь наличию обильной плоти над лобковой костью, с оторопью вспоминая некоторых моих тощих пациенток. Затем, вывернув запястье, я опустил руку и пальцы мои коснулись горячих губок, осторожно раздвинули их, обливаемые обжигаюшей влагой, позволяя среднему и безымянному проникнуть в гладкие, скользкие глубины, отчего правая нога женщины согнулась, а сама она, застонав, подалась навстречу мне, закинув правую руку за голову, левой хватаясь за левую же грудь.

В детстве я посвятил немало времени игре на различных музыкальных инструментах, больше всего преуспев в гитаре и фортепиано. И если первой я не касался уже много лет, то второе неизменно появлялось в любом моем доме, каких бы денег то не стоило. В ранние годы мне пророчили славу великолепного исполнителя. Учителя хвалили мои усидчивость и чувство ритма, а длина пальцев и способность слышать то, что один из них называл внутренним потоком музыки, служили естественной предрасположенностью к тому занятию. В некий момент музыка наскучила мне. Побывав на множестве фортепианных концертов, я заметил среди зрителей по большей части чопорных стариков и экзальтированных старух и не захотел становиться знаменитостью среди подобных персон. Но взбитая клавишами в переливчатую пену фуги подвижность пальцев оказалась существенным подспорьем в моей врачебной карьере.

Теперь они кружились, суетились, сгибались и выпрямлялись в глубине женского лона, сходясь и раздвигаясь, пребывая в неустанном, переменчивом, ритмичном несовпадении. Тело женщины радостно отвечало на него, изгибаясь, поворачиваясь, взбивая ногами простынь, сминая руками подушки. Смущаясь собственных стонов, она прижала к губам правую руку, левую вытянула, цепляясь за львиную морду посреди резного темного изголовья, всхлипывая и дергаясь, а вскоре тело ее затряслось, вздымая лобок и мне пришлось напрягать руку для того, чтобы пальцы мои оставались в ней и левой ладонью я почувствовал возникающие в ее плоти волны. Живот ее напрягся, задрожал, она вскинула согнутую правую ногу, обеими руками вцепилась в свои груди, сжимая их с такой силой, что мне показалось, будто затрещала разрываемая ткань и взвыла, извергая из себя гремучий стон, обливая мои продолжавшие движение пальцы пылающей влагой.

Вытерев их извлеченным из кармана жилета носовым платком, я поднялся, с любопытством осматривая следы причиненного ею разрушения. Приползший с океана ветер ворвался в разбитое окно, вскинул прозрачную белую занавесь едва ли не до потока.

— Доктор, — она лежала с закрытыми глазами, едва заметно шевеля вытянутыми ногами, поглаживая пальцами шелк и шепот ее был услышан мной лишь потому, что в университете нас учили прислушиваться даже к мертвым.

— Да, моя дорогая. — я убрал горько пахнущий платок в карман брюк.

— Спасибо вам, доктор. Вы мой спаситель. — уже готовая отдаться дреме, она продолжала радостно улыбаться.

Муж ее бросился ко мне, едва я появился на пороге, вскочил, чуть не уронив стул.

— Как она, доктор? — беспокойство его было несомненным и мне даже показались странными, мстительными и, возможно, лживыми слова женщины.

— Уже лучше, мой дорогой, — я положил руку на его плечо. — Но не следовало доводить ее до такого состояния.

— Я уже не знаю, что и делать, доктор. — смущенно опустив взор, он показался мне готовым зарыдать.

— Как часто вы производите соития? — я передал Каброссу не понадобившийся саквояж, втолкнул левую руку в пиджак.

— Один раз в неделю, как и полагается. — возмущение его было таким, словно я обвинил его в использовании поддельных векселей. — Каждую ночь с субботы на воскресенье.

— Следует делать это дважды в неделю.

— Доктор, вы же знаете, что это невозможно. — голос его стал тише, как будто я подговаривал его на совершение преступления. — И даже опасно.

— Полагаю, не так опасно, как считается. — Кабросс протянул мне перчатки, но я покачал головой, предпочитая обойтись без них. Правая рука моя все еще дрожала и мне не удалось полностью стереть с нее впитавшиеся в кожу женские истечения. — Мой однокурсник опубликовал статью в прошлом году. Согласно его исследованиям, последствия двух совокуплений в неделю не будут такими уж разрушительными. Все негативное можно будет восполнить витаминными составами.

— Прошу извинить меня, доктор, но пока эти новомодные исследования не будут подтверждены, я не рискну так разрушать свой организм. — он вздохнул с некоторым, как мне показалось, печальным сожалением и попрощался со мной, не способный избавиться от мечтательной тоски во взоре.

Обратный путь я провел в тягостной дремоте, увлекшей меня видениями неких темных существ, радостно тянувших ко мне когтистые лапы и возмущавшихся, обнаружив мою плоть призрачной и пустой. Разочарование их смешило и радовало меня и потому я с довольной улыбкой очнулся ото сна, потревоженного открывшейся дверью.

Выбравшись из машины, я уже собирался сделать шаг по узкому тротуару к калитке в высокой черной ограде моего дома, когда мужчина в сером костюме, замеченный мной ранее напряженно разглядывающим мой автомобиль, бросился в мою сторону. Кабросс возник между нами, препятствуя возможному нападению. У меня почти не имелось недоброжелателей, но несколько раз жизнь моя оказывалась под угрозой. Однажды мне удалось разоблачить притворявшегося волаптологом похотливого мошенника, а в другой раз ревнивый муж, неспособный доставить удовольствие своей жене счел меня виновником их расставания. В каждом из тех случаев, угрожавших мне оружием и расправой, присутствие Кабросса оказалось для меня спасительным, за что он был вознагражден в размере его годового жалования.

— Прошу прощения, — мужчина остановился, с испугом глядя на моего слугу, производившего, следовало признать, весьма внушительное впечатление уже одним своим ростом и массивным телом, источавшим ощущение неостановимой силы. — Я хотел бы поговорить с господином доктором.

Из кармана сюртука он извлек визитную карточку, протянул ее Каброссу. Не сводя глаз с мужчины, тот передал мне отливающую кремовым золотом бумагу. Взглянув на нее, я коснулся руки своего слуги, вынуждая его отступить в сторону.

— Господин Аккоре, — я приветственно кивнул. — Прошу простить моего слугу. Он очень беспокоится о моем благополучии.

— Я понимаю. — обозначивший себя инженером, он больше напоминал одного из тех превозносящих дерзость юных мечтателей, каких я нередко встречал в столичных салонах. В глазах молодого мужчины я наблюдал тот же требующий от мира наслаждений требовательный и пытливый блеск, в движениях его рук мне виделись жесты любителей машин, очарованных стальной новизной, а таящая яростные замыслы улыбка встречалась мне у тех, кто полагал уничтожение необходимым условием для некоего всеобщего и всеобъемлющего усовершенствования.

— Я знаю, что у вас очень много работы, доктор. — он взглянул на меня сквозь круглые очки в тонкой золотой оправе и я увидел знакомый мне страх мужа растерянного и смущенного. — Мне сказали, что вы уже не берете новых пациенток. И поэтому я пришел лично.

Являясь единственным волаптологом в городе, я действительно временно отказал в наборе новых пациенток, исключая случаи сложные или чем-либо привлекательные для меня, вынужденный прежде всего провести полный курс с теми, кто обратился ко мне раньше прочих. Но отчаявшийся муж, подстерегший меня возле дома, вызвал во мне любопытство.

— Видите ли, доктор, моя жена, — он смутился и отвел взор. На его гладко выбритых щеках появился призрачный бледный румянец. — Как только мы переехали, я заметил перемены в ней. Теперь же, мне кажется, они становятся опасными для нее. Вчера, во время очередного приступа, она угрожала покончить с собой.

Своим волнением он выдавал мужа неопытного, немного времени проведшего в браке и мало знающего женщин. Услышанное породило во мне беспокойство о его жене, в воображении моем представшей девушкой юной и еще более неопытной. Кабросс, ухмыляясь, уже протягивал мой ежедневник.

— Я могу посетить вас послезавтра, в десять часов утра.

— Благодарю вас, доктор! — инженер выпрямился, глаза его засияли радостью больного, узнавшего о появлении лекарства против его недуга. — Мы будем ждать вас с нетерпением.

Кабросс усмехнулся, недовольно покачал головой. Не обратив внимания на его упрек, я взялся за скрипнувшую под моей рукой кованую калитку, царапнувшую меня лепестком черной розы.

Без всякой моей просьбы Кабросс узнал все возможное об инженере Аккоре. Выяснилось, что тот числился среди самых талантливых работников верфей Стилмора и являлся одним из разработчиков системы поршней для великолепного «Альмитара», поставившего в прошлом году рекорд по скорости хода среди сухогрузов. За столь значительное достижение компания наградила Аделяра Аккоре премией, на которую он приобрел себе только что построенную виллу в южной части города, недалеко от бухты Призраков, откуда, как я слышал, открывался едва ли не лучший вид на острова Игральных Костей. Год назад инженер привез в город жену, прослывшую женщиной весьма привлекательной, но редко бывавшую в обществе и предпочитавшую проводить время в стенах собственного дома. Услышав подобное описание, я усмехнулся и Кабросс согласно кивнул. Слишком легко было представить прибывшую из праздного великолепия девицу, которую чудом удалось соблазнить провинциальному, пусть и весьма преуспевающему инженеру, мечтавшую о доме у моря и молодом страстном муже, но неожиданно обнаружившую себя посреди пустословного, размеренного, постылого однообразия жизни маленького прибрежного города, где для не нашлось ни достойных развлечений, ни приятных подруг. Общество мужа, какой бы полной радостей ни была их совместная жизнь, не могло заменить привычных излишеств и, я был уверен, именно в этом и заключались причины его вынужденного обращения ко мне. Учитывая обстоятельства, следовало удивляться, что этого не произошло ранее.

Нисколько не преувеличивая свою занятость, я провел каждый день до назначенного инженеру в посещениях своих постоянных пациенток, которых у меня имелось более чем достаточно. Доход мой вполне соответствовал необходимым тратам и даже позволял откладывать средства на грядущий переезд в какую-либо из нежных стран, затерявшихся между подводными вулканами и теплыми течениями. Только вечером предшествующего дня, когда Кабросс зачитывал мне расписание, я уловил незнакомое имя и вспомнил о тягостной необходимости. Отвращение мое оказалось слишком велико и прорвалось к моим губам, искривив их, превратив в гримасу надменного отчаяния.

— Я вас предупреждал, — Кабросс пожал плечами. — Теперь уже поздно отступать, это повредит вашей репутации.

Приходилось соглашаться с его правотой. Местное общество достаточно настороженно относилось к приезжим и легкость, с которой оно приняло меня объяснялась прежде всего рекомендацией моего однокурсника, родившегося в этом городе, вернувшегося сюда по окончании обучения, но вынужденного прервать работу по причине ухудшившегося здоровья. Несмотря на это, мне стоило немалых усилий избавиться от настороженной сдержанности по отношению к себе и только после того, как мне удалось облегчить состояние нескольких влиятельных женщин, жен чиновников и офицеров и сделать тем самым более приятной жизнь их мужей, меня стали приглашать на ужины, официальные мероприятия и карточные игры, в которых я, благодаря своему слуге достиг немалых успехов. По моим расчетам, мне предстояло провести в том городе еще около пяти лет и представлялось крайне неблагоразумно портить сложившееся обо мне благоприятное мнение, выражавшееся в получении от некоторых клиентов весьма дорогостоящих подарков.

Утро четверга встретило меня привычной головной болью, участившейся в последнее время, постепенно перебиравшейся со лба к вискам и тем самым внушавшей мне изрядное беспокойство. Проснувшись, я некоторое время ворочался на кровати, вытягивая и сгибая ноги, стараясь изгнать из них судорожное напряжение, изгибался, пряча голову в намокших от пота подушках в попытке устранить болезненное покалывание в мышцах плеч, разглядывал пробивавшееся сквозь узкую щель между черными, в золотистых розах шторами лезвие солнечного света, раздумывая, следует ли мне позвать Кабросса, поглядывая на занимавшие половину прикроватного столика часы, чей позолоченный круглый корпус держали на полусогнутых руках две пышнотелые бронзовые девы. Черные стрелки, недвусмысленно намекавшие формой на целеустремленные фаллосы проникали в покрасневшие от возбуждения цифры, пронизывали их и оставляли позади себя, обмякших, сомневающихся в собственном рассудке, мечтающих лишь о возвращении сладостных страданий. Отбытие из дома, назначенное мной на половину десятого, казалось теперь слишком ранним. Заставив себя расслабиться, я лежал на спине, рассеянно осматривая комнату и мечтая о том великолепном дне, когда мне не придется подниматься так рано и исполнять свои скучные обязанности и я смогу до полудня находиться в постели с книгой, а затем, отправившись к морю, буду писать картины, наслаждаясь существованием в том виде, в каком оно только и могло показаться мне приятным.

Кабросс появился за пять минут до девяти, распахнул дверь без стука, оставил ее открытой, взгромоздил стальной поднос на столик, протянул мне белую пилюлю болеутоляющего и бокал холодной воды, сам по себе уже принесший мне облегчение. С помощью слуги, опираясь на его могучие руки, напрягшиеся под тонкой белой сорочкой мускулы, я поднялся и доковылял до уборной, где помочился, недовольно взирая на темную, близкую по цвету к оранжевой вялую струйку мочи, исчезавшую в жемчужном сиянии, умылся, прислушиваясь к выкрикам разносчикам газет, врывавшимся в приоткрытое окно и дожидаясь, когда исчезнет пульсирующая назойливость, засевшая под моим черепом. Несколько приободрившись, я вернулся в спальню, где слуга уже приготовил мою одежду на сегодня и придирчиво осмотрел черный костюм с тонкими красными полосками, сочтя его слишком чопорным, но вполне при этом уместным. Следовало произвести как можно более благоприятное впечатление, ибо я подозревал, что стану частым гостем в том доме и обрету нового постоянного клиента. Усевшись на кровати, я выпил чашку мускатного кофе без сахара, привычную мне еще со времен учебы, а Кабросс тем временем прочитал мне новости, не обнаружившие ничего удивительного или любопытного для меня. Допив воду, я сообщил слуге о своей готовности и уже через пятнадцать минут мы уже стояли перед входной дверью, где мне, как обычно, пришлось на некоторое время остановиться, собираясь с силами и успокаивая сердцебиение перед тем, как явить себя мирозданию. Чуть сдвинув вперед широкополую шляпу, я поправил солнцезащитные очки, махнул рукой Каброссу, закрыл глаза и он открыл дверь, являя мне ослепительную солнечную безмятежность.

Девушка встречала нас, сидя за маленьким круглым столом, положив руки на его побелевшее, сияющее лаком дерево, осторожно переворачивая кончиками пальцев страницы устроившейся в стальном держателе книги. Не требовалось присматриваться, чтобы понять увлекшее супругу инженера сочинение. Темно-синяя обложка с белыми цветами по углам выдавала привлекшее некогда и меня скандальное сочинение об адюльтере, популярное несколько лет назад, вынудившее автора надолго покинуть родину, ибо в описываемых им событиях и персонажей многие из мужей узнали собственных спутниц, родственников и друзей. Недоумевая о том, почему инженер позволяет своей жене подобное чтение и нисколько не сомневаясь, что книга была выбрана ею и намерено поставлена на позволявшую рассмотреть ее название подставку с желанием возмутить, взволновать и раздразнить, я мысленно усмехнулся той наивной и нелепой попытке вывести кого-либо из нас из равновесия. Девице следовало бы понимать невозможность подобного ни с кем из мужчин, достойных именоваться таковыми. Сделав вид, что наше появление осталось ею незамеченным, она перевернула страницу, подцепив ее край острыми черными ногтями, медленно опустила и подняла фиолетовые веки с ресницами, длину которых я счел чрезмерной и признал ее исходящей от накладных искусственных наслоений. Светлые ее волосы, едва добиравшиеся кончиками волнистых прядей до плеч, разделенные пробором, пышные и легкие, таили в себе мириады алмазных искорок и словно в ответ им мерцали серебристые нити ее фиолетового платья, оставлявшего открытыми руки и обнажавшего сдавленную тугим лифом грудь настолько, что любой слишком глубокий вдох мог избавить нас всех от приличия.

— Дорогая! — инженер остановился посреди залы, забавно переминаясь, переступая с ноги на ногу, сжимая за спиной правые пальцы левыми и более всего напоминая студента на первом свидании.

Истинным наслаждением было наблюдать за тем, как она промедлила, сохраняя вид чрезвычайно увлеченной чтением, затем дважды быстро моргнула и, словно опомнившись и вернувшись к нам от бесчисленных незаконных соитий, подняла на нас рассеянный взгляд широко раскрытых голубых глаз, приветливо и сдержанно улыбнулась мужу, после чего, слегка сощурившись, посмотрела на меня, мало внимания уделяя стоявшему за моей спиной Каброссу. Даже если и не сумела она навести справки о моей персоне, опознать во мне доктора не составляло большого труда. Слуга же мой даже в самом цивилизованном одеянии более всего напоминал грабителя с восточных островов, несмотря на то, что давно уже оставил то занятие.

— Милая. — инженер отступил в сторону, плавным жестом указал на меня. — Это доктор, о котором я рассказывал тебе.

— Но дорогой, — она откинулась на спинку кресла, кончиками пальцев цепляясь за край стола. — Я же говорила тебе, что не нуждаюсь в докторе.

— Но ты же помнишь, как тебе было плохо три дня назад, — он подступил на шаг ближе к ней с осторожностью впервые входящего в клетку к тигру дрессировщика. — Наш дорогой доктор поможет сделать так, чтобы приступов больше не было.

Насторожившись от его слов, я позволил себе внимательнее осмотреть девушку. Некоторые признаки указывали на ее с трудом сдерживаемую ярость. Все вокруг нее полнилось сухим, жестоким напряжением, словно источала она некие неразличимые, но ощутимые энергии, превращавшие ее в существо опасное, яростное и непредсказуемое. Казалось, будто только наше присутствие удерживает ее от воплей и визга, а мужа ее сберегает от необходимости уклоняться от летящей в него книги, за которой, несомненно последовали бы и подставка и стоявшая на столе изящная тонкая ваза из синего стекла с ленивыми в ней пустоцветами, жалобно тянувшими к солнцу алые лепестки.

Вздохнув и словно сдавшись своему мужу, она снова посмотрела на меня с въедливой, хищной заинтересованностью.

— Лармана Аккоре. — губы мои прикоснулись к пальцам, тонким и мягким, выдавшим мне тем самым множество скрытых в девушке страстей.

Представившись, я заметил в ней некоторое довольство, словно звучание моего имени показалось ей приятным.

— Что вы за доктор? — она опустила голову, губы ее сжались, тонкие брови выгнулись в презрительном недоверии.

— Я имею дипломы гинеколога и терапевта. — о своей истинной специализации я предпочел пока не заявлять, оставаясь удивленным ее неведением. — Судя по тому, что рассказал ваш муж, я могу подозревать у вас некоторое нервное расстройство, которое может мешать как вам, так и вашему супругу и которое, как я полагаю, будет легко устранить, не прибегая ни к чему сложнее травяных настоев или парочки очаровательных маленьких таблеток.

— Вы хотите осмотреть меня? — в словах ее послышало странное, дрожащее волнение, предвкушающее нетерпение, неожиданное и настораживающее.

— Да, если вы не возражаете. В этом климате легко подхватить некоторые местные болезни, о которых мало что слышали даже в столице.

— Мне понадобится раздеваться? — губы ее брезгливо сжались.

— Конечно. Ваш супруг может присутствовать, если пожелаете. — я махнул рукой в сторону инженера.

— В этом нет необходимости. Меня же не в первый раз будет осматривать доктор. Служанка позовет вас, когда я буду готова. — она поднялась из-за стола, обнаружив свой невысокий рост, кивнула мне и покинула нас.

— Что вы думаете, доктор? — как только дверь закрылась за ней, инженер бросился ко мне.

— Не беспокойтесь. Насколько я вижу, ее случай далеко не самый сложный. Думаю, одного сеанса в месяц будет достаточно, но точно смогу сказать только после осмотра.

— Конечно, конечно. — сцепившие пальцы его замерли перед его солнечным сплетением. — Делайте все, что сочтете нужным.

Подозревая в девушке забавную изобретательность, я обошел стол, взял в руки книгу и поднял ее к глазам. Раскрытые страницы явили мне сцену, в которой жена изменяет мужу с пришедшими во время его отсутствия коммивояжерами.

Вернув книгу на подставку, я спросил у инженера разрешения и взглянул в окно. Над высокими деревьями, встававшими переливчатой стеной перед самим домом и тенистыми рядами абрикосовых садов, видневшимися чуть дальше, поднималось до самого горизонта темное, искристо мерцающее море. Посреди его трепетной неподвижности замерли угловатые маленькие острова, поросшие яркой зеленью, а слева, защищая бухту от злобных западных ветров, поднимался высокий клык песчаного утеса. Вид действительно представлялся приятным и я признал то с некоторой завистью. Не портили его даже пароходы, ибо порт и верфь располагались далеко на восток, за мысом Восторга и чередой роскошных пляжей с синеватым песком, избавлявшим, как говорили, от многих недугов вплоть до импотенции.

Повернувшись к инженеру, я хотел высказать ему свое восхищение увиденным, но тут из двери, куда ушла девушка, появилась ее одетая в простое черное платье служанка, юная и непозволительно загорелая, смущенно улыбнувшаяся нам всем по очереди, не посмевшая смотреть при этом в глаза, и сообщившая о готовности ее хозяйки принять меня.

Темные коридоры, высокие и пустые, радовали меня тихой, слегка затхлой прохладой. Зеленые их стены взывали к ярким картинам из тех, какие писали новомодные художники, а ниши тосковали по высоким растениям с тяжелыми, опускающимися до пола лепестками. Видно было нежелание хозяев заниматься домом, словно иное увлекало их и не находили они возможным тратить время и деньги на подобные глупости или же и вовсе не считали его полноценным жильем для себя, предвидя скорую перемену.

Спальня девушки оказалась комнатой весьма просторной, но мало места оставившей в себе свободным. Посередине, между двумя окнами, расположилась широкая деревенская кровать с простыми деревянными изголовьем и изножьем, придавленная высокой периной, на стене над собой благоразумно расположившая для распаления страсти картину, демонстрировавшую изнасилование пышнотелых жительниц прибрежного города морскими кочевниками в мятых стальных шлемах. Возле правой стены устроился белый комод, заставленный высохшими цветами в тонких вазах из разноцветного стекла и жемчужной керамики и фотографиями в стальных и деревянных рамках, по большей части изображавших саму девушку в обществе различных мужчин. Только на двух из них я разглядел ее мужа, немало позабавившись домыслами о том, кем были все остальные. Стена напротив служила прибежищем для трюмо с высоким овальным зеркалом, в раму которого воткнулись уголками бесчисленные фотографии всевозможных знаменитостей и женщины пребывали на них в сценических своих нарядах, едва прикрытые вуалями, прозрачными одеждами и золотистыми украшениями из цепочек и листьев, а мужчины являли себя с обеленными лицами, облаченные, как если бы то почиталось униформой, в черные костюмы и фраки, взирающие с одинаковым высокомерным пренебрежением, сжимая в темных губах сигареты и мундштуки.

Лармана лежала на кровати, закрытая по плечи белой простыней, положив поверх нее вытянутые руки, закрыв глаза, глубоко и часто дыша. Дверь скрипнула, закрываясь, но девушка никак не ответила на тот звук, сберегая свое испуганное одиночество. Саквояж мой с трудом нашел место на трюмо, сдвинув в сторону стопку книг с неизвестными мне, но намекавшими на различные непотребства названиями и метками столичных издательств. Несомненно, она получала их по почте, что должно было делать их безумно дорогими, учитывая сложности доставки в эту весьма удаленную местность, куда поезд шел восемь дней, а пароход лишь на двое суток меньше, и то при благоприятной погоде. Оставив саквояж открытым, я удалился в ванную комнату, узкую, вытянувшуюся к овальному окну, видом из которого служил аккуратный ухоженный сад с яблонями, розовыми кустами и каменными мозаичными дорожками между ними. Круглая раковина напомнила мне те, какие были в университете. Привычная от подобных воспоминаний тошнота не вовремя подобралась к моему горлу. Отвлекаясь от нее, я посмотрел на себя в маленькое квадратное зеркало, удивившись уже успевшей пробиться, пусть и едва заметными темными точками, щетине и понадеявшись на несущественность подобной мелочи для взволнованной моим первым посещением девушки. Как бы то ни было, несмотря на мою почти лишавшую меня пола сущность доктора, я все же был мужчиной и впервые предстать передо мной обнаженной нередко оказывалось для женщин затруднительно, а иногда и неприятно.

Вернувшись в комнату, я обнаружил позу девушки ничуть не изменившейся. В мое отсутствие она едва ли пошевелилась и, как подумалось мне, скорее всего, не открывала и глаз. Когда я сел на кровать, она едва заметно вздрогнула, губы ее сжались, веки еще сильнее задрожали. Добродушно улыбнувшись и подозревая, что она подглядывает, я осторожно коснулся кончиками пальцев ее руки. Прикосновение мое отозвалось в девушке короткой судорогой, но я перевернул ее руку, успокаивающе погладил, прижимая пальцы к запястью, без труда нащупывая частый, торопливый, сбивчивый, панический пульс.

— Не нужно так волноваться, моя дорогая. — я отпустил ее руку. — Я не собираюсь делать вам больно или неприятно. Если хотите, мы можем отложить осмотр или вовсе отменить его. Уверяю вас, мы обсуждали эту возможность с вашим мужем. Он все понимает и ничуть не будет рассержен.

Девушка глубоко вдохнула, попыталась что-то сказать, снова сомкнула губы, сглотнула, кашлянула и только после этого хриплый шепот смог пробиться ко мне.

— Продолжайте, доктор. — губы ее плотно сомкнулись, едва отдав мне те слова.

Внимательно осмотрев ее руки, я отметил тонкость маленьких длинных пальчиков, бледную кожу, хорошо заметные ровные вены под ней, уже служившие достаточным признаком для того, чтобы заподозрить в ней женщину страстную и склонную к удовольствиям. Осторожно подцепив левыми пальцами тонкую, почти невесомую простыню, правыми я приподнял руку девушку и откинул покрывало. Ногти ее вонзились в мое предплечье, проникая болью сквозь ткань сорочки и, я был уверен, разрывая ее. Глаза девушки широко раскрылись, но смотрела она на потолок, словно брезгуя уделить мне взгляд, губы разошлись, выпуская изумленный и восторженный выдох. Под простыней она оказалась совершенно нагой.

Обычно я просил своих пациенток оставаться в ночных рубашках или ином подобном одеянии, позволявшим им чувствовать себя защищенными и более спокойными. Условие то было озвучено мной по телефону инженеру, когда я объяснял ему, как следует подготовиться к моему визиту, и он должен был передать его жене.

В смятении, я отвернулся.

— Дорогая, я ведь говорил вашему мужу, что во время осмотра вы можете быть в ночной сорочке. Неужели он вам не сказал этого?

— Я забыла об этом доктор. — но застенчивость в ее голосе показалась мне лукавой и лживой. — Я подумала, что вам будет лучше, если на мне не будет одежды.

— Если хотите, можете надеть что-нибудь. Я отвернусь.

— В этом нет нужды доктор. — веки ее снова опустились. — Разве вам так не будет удобнее? Продолжайте.

Имея опыт общения с большим количеством самых различных по характеру и темпераменту женщин, я знал и тех, кому нравилось представать передо мной обнаженными, ибо это волновало и возбуждало их, позволяло чувствовать себя порочными и развратными. В случае с женой инженера, подобное предположение казалось вполне естественным. Несколько успокоившись, я вернулся к осмотру.

Еще когда она лежала под простыней, я успел отметить проступавшие сквозь покрывало очертания ее груди и теперь убедился в справедливости моего туманного ранее впечатления. Крупные и тяжелые, нависавшие над боками, поднимавшиеся крутобокими холмами к напряженным темным соскам, они выглядели достаточно привлекательно, чтобы забыть о некоторых недостатках во внешности девушки, к которым я, руководствуясь собственным вкусом, отнес бы слишком широкие бедра и не желающую тонкости талию. Плоский живот позволял разглядеть очертания мышц, выдавая следование и вдали от столицы ее прилежным привычкам. Ладонь моя легла поверх ее пупа и ответом стала ожидаемая и понятная дрожь. На лобке ее волосы были чуть темнее, но сохраняли приятную пышную легкость, ровно подстриженные, но не исчезнувшие, как то стало обычно у покорных моде девушек. Здесь, должно быть, сказывалось влияние инженера, показавшегося мне мужчиной, не имеющим склонности к подобным веяниям и предпочитающим все наиболее простым и естественным. Медленно поднимаясь ладонью к груди, я наблюдал за девушкой, неподвижным, неморгающим взором смотревшей на потолок. Кончиками пальцев я дотронулся до упругой плоти, но только слегка приоткрылись от того ее губы и я позволил себе большую и привычную смелость. Правая моя рука опустилась на ее грудь, сочетавшую в себе мягкость и упорство в пропорциях, приятных для руки и ложащегося на них тела, а горячий и твердый сосок, крупный, окруженный скромным ореолом, любой мужчина счел бы приятным держать в губах, поводя по нему языком, покусывая его зубами.

— Моя дорогая, я вижу у вас достаточно серьезную проблему. — руки мои больше не прикасались к ней и она удивленно приподняла голову, встревожено глядя на меня.

— Со мной что-то не так, доктор? — недоверчивый испуг широко раскрыл ее глаза.

— Нет, нет, моя дорогая. Ничего страшного. Такое часто случается в этих краях. Вы прибыли издалека и не знаете особенностей этого климата. Он может не самым лучшим образом сказаться на вашем здоровье и прежде всего, женском. Отсюда и ваше плохое самочувствие и приступы.

— Приступы? — она всплеснула руками и упала на подушки. — Так их называет мой муж. Я всего лишь злюсь на то, что он не оказывает мне внимание.

— Вы беспокоитесь о том, как часто он приходит в вашу спальню?

— следовало убедиться, правильно ли я понял ее слова.

— Что вы имеете в виду-? — она приподнялась на локтях, изогнула левую бровь в оскорблении, слишком наигранном, чтобы я мог ему поверить.

— Как часто между вами происходит интимная близость?

— Два раза в неделю, как и подобает. — она сообщила об этом с прилежной гордостью, словно подтверждала соблюдение режима и прием лекарства.

— И вам этого достаточно?

— Вполне. — она пожала плечами, но лобик ее сморщился, как будто она не была уверена в искренности собственного ответа.

— Вы ласкаете себя? — от женщин, полагавших себя находившимися в отчаянном положении, можно было ожидать самых необдуманных поступков.

— Что вы, доктор! — теперь в ее голосе слышалась искренняя обида. — Я же не враг себе.

Согласно кивнув, я положил руку на ее бедро и теперь она уже не дрожала от моего прикосновения.

— В этом климате с вами могут происходить некоторые изменения, не самые благоприятные и способные стать опасными. Вы позволите мне осмотреть вас полностью? — на сей раз я приподнял брови, позволяя ей понять смысл моих слов. — Я уверен, что возникшее в вас нервное напряжение исходит от морских испарений, от цветения садов, от того, что мы пребываем на возвышенности. Все это очень тяжело, особенно для тех, кто родился и долгое время жил на равнине. Я уже видел такие случаи.

— Я действительно не очень хорошо чувствую себя в последнее время. — теперь она сдалась и расслабилась. Осторожно поглаживая ее бедро, я чувствовал, как исчезает напряжение в ее мышцах. — Вы можете что-нибудь сделать?

— Для начала, если вы не возражаете, я продолжу осмотр. — рука моя двинулась к ее промежности. Не встречая возражений, я придвинулся, наблюдая за девушкой, за движениями ее глаз и губ. Щеки ее покраснели, широко раздувались ноздри, пальцы рук дрожали, едва заметно сгибаясь и выпрямляясь, царапая ногтями золотистую простыню. Аккуратные, гладкие, ровные губки ее почти не выступали из промежности. Когда моя ладонь прижалась к ним, заставив девушку задрожать и выгнуться, извергая стон сквозь плотно сжатые губы, липкая смазка осталась на моей коже, убеждая меня в недостатке для нее двух посещений мужа. Должно быть, он позволял себе быть невнимательным к жене и к наставлениям мудрецов, недостаточно посвятил времени изучению всего, описанного ими в книгах, пренебрегая необходимостями, без которых совместная жизнь с женщиной представлялась недопустимой и почти невозможной. Средний мой палец ткнулся посредине губок, осторожно двинулся по кругу, раздвигая их и безымянный присоединился к нему, принимая скользкую влагу. Горячий воздух комнаты наполнился едким запахом женского вожделения. Привычным ответом на него была дрожащая моя улыбка. Скрыв ногти во влажных глубинах, пальцы мои замерли, лишь слегка расходясь и сближаясь. Девушка не шевелилась, прислушиваясь к их движениям. Только когда они двинулись глубже, исчезая до второй фаланги, она застонала, прикусила губу и вскинула левую руку, закрывая ею глаза. Медленным и упорным движением, плотно сдвинув пальцы, я полностью погрузил их в ее лоно и она застонала еще громче, мало беспокоясь уже о том, что будет услышана. Изгибаясь, она переместила себя ближе к изголовью, ткнулась в него затылком и мне пришлось несколько поменять положение, забравшись чуть повыше на кровать. Пальцы мои легко и размеренно скользили в ней, останавливались в е глубине, изгибались то совместно, то поодиночке, расходились, кружились, замирали у самого входа, поглаживая шероховатое пятнышко возле него, снова погружались, вытягивая из девушки слезливый стон. Обилие выделяемой ею смазки поразило меня. Редко когда доводилось мне встречать подобное. Не только пальцы мои, но и вся ладонь, почти до запястья, покрылась не желавшей высыхать влагой, источавшей горьковатый пряный запах, расплывавшийся по комнате, заполнявший все пространство ее, пожиравший все прочие ароматы. Перед ним не смогли устоять ни увядающие цветы арфенума, славные своей способностью сохранять силу вплоть до того мгновения, когда начинают опадать их фиолетовые бархатные лепестки, ни столпотворение всевозможных бутыльков и сосудов на трюмо, ни полурастворившиеся ароматические свечи, увлечения которыми не могла избежать ни одна столичная красавица. Теперь он царствовал здесь, вязкий, тяжелый, медленно пробирающийся в легкие, чтобы навсегда остаться в них напоминанием об упущенных удовольствиях, расползающийся по омертвевшим мечтаниям первобытной жадной грезой. Даже у меня, привычного к нему и считавшего себя почти неуязвимым для подобных воздействий, засвербело в носу и немного закружилась в пьянящем мороке голова. Во всем этом я не видел ничего удивительного. Некоторые из женщин отличались тем, что оставляли после себя насквозь промокшие простыни, с другими же приходилось использовать всевозможные смазки и возбуждающие препараты. Только немногие могли произвести аромат столь густой, вязкий и тяжелый, вызывающий желания упоительно древние, отнимающий возможность любых размышлений, превращающий мужчину в самодовольного, одержимого зверя, не желающего больше ни отказов, ни оправданий. Даже мне, при всей моей сотворенной военной дисциплиной сдержанности, не удалось избежать его влияния. Движения руки моей стали более резкими, ускорились, ладонь ударялась о промежность девушки со звучными, влажными шлепками, мне стало тяжело дышать и в какой момент, когда губы мои, вопреки всем моим усилиями, приоткрылись, втягивая не имеющий в себе жизни воздух, я едва удержался от того, чтобы зарычать, вцепиться судорожной хваткой в грудь девушки, протолкнуть в нее всю свою ладонь, зажать ей рот, чтобы не было слышно криков и добраться до самой ее матки, позволяя ей в полной мере ощутить себя женщиной. К счастью, за мгновение до того, как я готов был уже позволить себе некую жестокую вольность, моя лежавшая на ее животе ладонь ощутила знакомое содрогание. Уже через мгновение тряслось уже все ее тело, напряженное и покорное. Сгибаясь, она приподняла голову, брови ее поднялись и изогнулись в страдальческом удивлении, широко раскрытые глаза взирали на меня с назойливой прямотой, сверкая кровожадными откровениями, требуя невозможных даров. Влагалище ее сдавило мои пальцы с такой силой, что мне не удавалось пошевелить ими. Пульсирующие торопливые волны метались по нему и в провалах между ними она едва слышно вскрикивала, прикрывая рот сгибом локтям. Когда наслаждение покинуло ее, она с мягким стоном упала на подушки, широко раскинула руки, всхлипнула, вытянула ноги и медленно закрыла глаза. Осторожно высвободив пальцы из ее чрева, я поднес их к глазам, разглядывая облепившую их густую влагу, принюхался к едкому запаху, вновь восхитившему меня, заставившему вспомнить о подростковых наваждениях. Женский стон вырвал меня из приятных грез. С удивлением взглянув на девушку, я увидел ее изогнувшейся еще сильнее, чем прежде, вновь содрогающейся, прикусившей нижнюю губу, постанывающей и подвывающей, широко раскрытыми глазами уставившейся на невидимое, неотразимое сияние. Руки мои метнулись к ней. Левая снова прижалась к животу, а правая едва успела втолкнуть в нее указательный палец, как резкие судороги вонзились в ее тело, сотрясая его. Крик ее пробился сквозь вдавившиеся друг в друга губы, глаза закатились и я снова ощутил сотрясающее мироздание биение оргазма, обдавшее мои пальцы потоком горячей влаги. Успокоившись, она повернулась на правый бок, прижала колени к груди и, закрыв глаза и тяжело дыша, исчезла для всего сущего.

— Вы более нежный, чем мне представлялось. — в то мгновение я вытирал руки извлеченным из саквояжа платком.

— О чем вы? — я поднял глаза и взглянул на ее отражение в зеркале передо мной.

— Вы же волаптолог. — сидя на коленях, она левой рукой поглаживала свои груди, перескакивая ладонью с одной на другую, правые пальцы спрятала в своих волосах, разлепляя их, слипшихся от пота, ничуть не стесняясь своей наготы.

— Вы знали это? — до того мгновения мне казалось, что очарование недоговоренности позволяло ей считать меня кем угодно другим.

— Конечно. — Лармана равнодушно пожала плечами, провела ладонью по простыне, растворяя волны. — В столице я много слышала о таких, как вы. Но не думала, что это коснется меня.

— Почему же?

— У моего мужа достаточно большой член и он красивый мужчина. Я была уверена, что с ним буду счастлива.

— Разве это не так? — откровенность ее несколько смутила меня, но я уже чувствовал в ней мятежную волю, противостояние которой позабавило бы меня как мужчину и отняло бы много сил у любого волаптолога.

— Мне не хватает его, но я не могу требовать, чтобы он причинял вред своему здоровью. — Девушка вздохнула, повернулась к окну, подставляя моему взору острый профиль.

— Не беспокойтесь. Все поправимо. Обещаю вам, не пройдет и месяца, как все ваши проблемы останутся в прошлом.

Муж ее поджидал меня возле двери спальни.

— Я слышал. — взволнованно заламывая пальцы, он бросил взгляд в комнату. — Неужели все настолько плохо?

— Случай несколько более сложный, чем я мог предположить. — ободряюще улыбнувшись, я положил руку на его плечо и заметил, как расширились его ноздри. Полностью стереть с пальцев истечения его жены мне так и не удалось. — Не стоит волноваться. Со всем можно справиться. Но мне придется посетить вас несколько раз в самое ближайшее время.

— Конечно, конечно. — рука его взмахнула, отрицая любые страхи. — Я и сам думал, что это понадобится, но не осмеливался просить.

Кабросс подошел ко мне и, понимая происходящее, уже достал из кармана свой обтянутый красной кожей ежедневник, в котором вел все мои записи.

— Следующий свободный день будет только через две недели. — он вытянул из нагрудного кармана своего пиджака гладкую черную ручку, сжал ее в зубах, открутил колпачок и занес над разлинованной бумагой золотистое перо.

— Так долго? — инженер вскричал от ужаса, но тут же вернул себе самообладание. –Конечно, доктор. Я сделаю все, что необходимо.

Как только мы выехали за ворота, Кабросс рассмеялся и посмотрел на меня через маленькое овальное зеркальце посреди лобового стекла.

— Что там было? — его всегда забавляли и возбуждали мои рассказы, а я немало развлекался, наблюдая за реакцией моего слуги на самые непристойные подробности.

— Похотливой самке мало ее мужа. — расстегнув пуговицы пиджака, я устроился поглубже на сиденье, принимая как высшее наслаждение теплый ветер из окна. — Ничего необычного.

— Я так понимаю, мы часто будем ездить сюда? — взор его вернулся к дороге.

— Думаю, понадобится сеансов десять, прежде чем удастся успокоить ее хотя бы на год. — по тому, как сощурились глаза Кабросса я понял, что он уже считает мой доход, который с полным основанием считал и своим. На службе у меня он получал намного больше, чем предполагалось за выполнение подобных обязанностей и связано это было прежде всего с необходимостью хранить в тайне не только мои собственные, но и чужие секреты. Именно из-за недостаточной способности к тому и был уволен мой предыдущий слуга, а мне пришлось покинуть уютный маленький город, окруженный яблоневыми и грушевыми садами.

Давно уже установив непременным правилом один визит в день, я поблагодарил себя за то, когда, вернувшись, с трудом взобрался по лестнице и, едва добравшись до кабинета, рухнул на кожаное сиденье кресла, задыхаясь и чувствуя, как тяжелые и частые удара сердца с каждым мгновением приближают меня к благословенной и последней темноте. В верхнем ящике стола хранилась стеклянная цилиндрическая бутылочка, затерявшаяся между тяжелыми тетрадями в плотных черных обложках, меднокожими патронами для пистолета и варварскими костяными фигурками, привезенными мной из южных странствий. Только проглотив две хранившиеся в ней белые таблетки, оставившие на языке приятную колкую горечь, я почувствовал себя немного спокойнее. Затылок мой прижался к высокой липкой спинке, глаза закрылись, руки обмякли на подлокотниках. Темнота стала вязкой сладостью, стук копыт и трепетный шепот автомобильных шин, сопровождаемый гневным стрекотом двигателей, слились в тень добродушной тишины и я признал себя усталым, но умиротворенным. Мягкой иноходью постукивали часы на столе, на первом этаже разговаривал по телефону Кабросс. Слабость отступила от рук, увлекая за собой головокружение, проникшая в тело взволнованная дрожь требовала действия. Подняв веки, я провел пальцами по гладкому дереву стола, раскрыл лежавшую на нем тетрадь, вытянул из подставки слева от круглого позолоченного корпуса часов перьевую ручку и следующие полчаса старательно записывал все случившееся за день, допуская и пространные отстраненные размышления, и описание привидевшегося мне в автомобильной полудреме многолапого зверя, и некоторые мои касавшиеся моей профессии мысли, знать которые не следовало даже Каброссу, и заметки, предназначавшиеся для мемуаров, если когда-нибудь я найду в себе силы приступить к их написанию. Дневники те я вел на далаурском языке, неизвестном почти никому в этой части мира. Из далауров была моя мать, научившая меня тому певучему наречию вопреки возмущению отца, считавшего ее язык мертвым, бесполезным и недостойным траты времени. В редком том случае он оказался неправ и знание далуара я счел весьма полезным, ибо оно позволяло мне сохранять самые мои потаенные мысли нетронутыми, но сохраненными в подробностях. Поначалу Кабросс регулярно просматривал мои записи и я посмеивался, обнаруживая намеренно оставленные мной волоски и пылинки сбитыми его прикосновением, наслаждаясь его незаконным любопытством. Невозможность понять содержимое моих записей вскоре успокоила его. В отличие от моего прежнего слуги он, хотя бы, не присваивал себе деньги, довольствуясь как назначенной платой, так и некоторыми дополнительными вознаграждениями, которыми я регулярно его поощрял. Положив ручку поверх сероватой, вспоротой красными линиями бумаги, я откинулся на спинку, чувствуя себя уже намного лучше. Причиной того могла быть и грезившаяся уже вечерняя прохлада, намекавшая на свое скорое пришествие порывами ветра, и действие таблеток. Погрузившись в расслабленные раздумья, я неожиданно обнаружил возникшими передо мной образы моей новой пациентки. На мгновение мне даже показалось, что я чувствую пряный запах ее истечений. Впечатлительность всегда была свойственна мне. Неоднократно мне доводилось признавать очарование моих пациенток оказавшим на меня неподобающее пагубное влияние. О некоторых из них я позволял себе вспоминать и по прошествии многих лет с последнего сеанса. Лармана Аккоре обещала пополнить тот список, если только оказался я прав в своих предположениях.

В том кабинете я всегда ощущал себя находящимся посреди уютного, рассудительного покоя. Полутьма его пребывала в окаменевшей неподвижности. Запрет мой, не позволявшей ей ни менять расположение закрывавших окна и опускавшихся до пола темно-синих штор, ни допускать к себе какие-либо источники света, кроме устроившейся с левой стороны стола лампы, соблюдался с величайшим тщанием.

Инженер договорился с Каброссом о следующем моем посещении, обязанном состояться через две недели, но намного раньше того срока я вновь услышал о восхитившей меня девушке.

Телефонный звонок вторгся в вечернюю тишину дома, отвлек меня от изучения восхитившей меня работы коллеги, с которым я несколько раз встречался в столичных учреждениях, посвятившего жизнь изучению клитора и утверждавшего, что орган сей представляет собой нечто более значительное, чем представлялось ранее и уходить далеко вглубь женского тела, выставляя из него лишь крошечную свою часть. Уверенный голос Кабросса донесся с первого этажа, прозвучало лишь несколько фраз. Положив ручку, не сумевшую дописать начатого слова, я поднял взгляд на стоявший слева от часов дополнительный аппарат и протянул к нему руку, чтобы снять его после первой же звенящей дрожи.

— Жена инженера Аккоре. — насмешливая скромность слуги смутила меня, позволяя множество неприятных подозрений.

Изумленно кашлянув, я позволил ему соединить меня с девушкой.

Голос ее, приглушенный, мягкий, растворившийся в электрическом пульсирующем шуме, показался мне вкрадчивым, немного смущенным и растерянным, но вместе с тем уверенным в собственном соблазняющем очаровании.

— Я знаю, доктор, что вы очень заняты. — так пуля могла бы флиртовать с осужденным на расстрел.

— Дорогая, я не смогу появиться у вас раньше, чем назначено. — улыбнувшись, я признал слишком знакомыми для себя умоляющие те дыхания.

Печально вздохнув, но ничуть от того не расстроившись, она придала своему голосу наигранную веселость.

— Что вы планируете делать завтра, доктор?

— Завтра у меня день отдыха. — вторжение ее становилось все менее приятным для меня.

— И как вы намереваетесь?

Обычно я предпочитал проводить свои выходные в постели, вставая после полудня, читая и работая над своими бумагами, о чем и сообщил девушке.

— Могу предложить вам более приятное времяпрепровождение. — она на мгновение замолчала, придавая голосу вкрадчивую легкость. — Что вы думаете о прогулке на лодке?

Раздраженно вздохнув, я закрыл глаза.

— Ваш муж присоединится к нам?

— К сожалению, его сейчас нет в городе. Он проводит испытания нового котла в море. Вернется только через неделю. Но не беспокойтесь, мы заранее обсудили с ним нашу с вами прогулку и он был в восторге. Он уверен, что общение с вами благотворно повлияет на меня.

Предложение ее восхитило и испугало меня. Подобные прогулки были одним из самых распространенных развлечений среди местных молодых людей. Путешествие по реке в арендованной моторной лодке сопровождалось для них обычно безмерным употреблением алкогольных напитков и завершалось неразборчивыми и малоизобретательными соитиями. По прибытии в город я потратил один из свободных дней для того, чтобы иметь представление о происходящем. Увиденное вынудило меня сожалеть, что я не занимаюсь излечением передающихся половым путем заболеваний. Опыт позволял мне утверждать о невозможности точного определения человеческих пристрастий и предсказания поступков. Иногда, по причинам неясным и неопределимым, люди совершали нечто, казавшееся мне противоречащим всему в них, что должно было исходить от образования, профессии, увлечений и производимого впечатления и, будучи восхищенным тем, я все же испытывал перед подобными явлениями первобытный ужас, надеясь, что сам никогда не окажусь во власти столь же разрушительных влияний. Любую из женщин я с легкостью мог подозревать если не в самой неверности, то в желании когда-нибудь стать неверной, испытать то переживание уже только для того, чтобы познать преступную, запретную сладость тайного наслаждения. За свою практику я неоднократно сталкивался с направленным на меня вожделением со стороны пациенток, но, помимо профессиональной этики, имелись и многие другие причины, не позволявшие мне воспользоваться тем интересом. В большинстве случаев женщины оказывались разочарованы и более не желали оставаться среди моих пациенток. Не желая подобного завершения, я старательно отказывался от любого уединения с Ларманой, изобретая все новые причины и поводы и так продолжалось до тех пор, пока появившийся на пороге кабинета Кабросс не одарил меня улыбкой сокрушенной и увещевающей, удивляющейся моей нелепой глупости и намекающей на нечто, избегающее моего понимания. С укором он смотрел на меня, сложив на груди руки и вынуждая меня чувствовать себя так, словно совершал я ошибку, обязанную если не разрушить меня, то отнять у меня нечто драгоценное и способное стать неизведанным удовольствием. И я сдался, я согласился на ее просьбу и уже в следующее мгновение после того, как телефонная трубка придавила собой щелкнувшие стальные рычаги сожалел о своей никчемной слабости, признавая следующий день потерянным и потраченным впустую на существо, не заслуживавшее того и не способное ничем ответить на мою отчаянную жертву.

Условившись встретиться в десять часов утра на лодочной станции «Местераль», я прибыл на место за час до назначенного времени и, пока Кабросс договаривался о лодке, объясняя служащим требующийся маршрут и все прочие условия, нашел себе место на крытой веранде, обнесенной резной оградой и заказал бодрящий холодный напиток из числа иностранных заимствований, ставший неожиданно популярным. Журналы утверждали в его бодрящем и приятно возбуждающем действии, но до сих мне не довелось убедиться в том и потому некоторое время я с опаской смотрел на его пенистую темноту, прерываемую сливочными потоками, медленно кружащуюся в высоком прозрачном бокале, на стенках которого вели свою гонку оставлявшие мутные следы капли, торопливые в гибельном сошествии к тонкой, разбрасывающей по белой скатерти радужные блики граненой ножке. Стоило мне сделать первый глоток, скривившись от горького холода, отозвавшегося ледяной дрожью где-то под черепом, как возле меня появился Кабросс, сообщивший о совершенных им договоренностях и протянувший мне деревянную лакированную табличку с красной на ней девяткой. После этого он покинул меня, обязавшись вернуться к двум часам дня, когда лодка обещала вернуться на станцию. Оставшись в пугающем одиночестве, я неторопливо пил мерзкий напиток, оказывавший свое благотворное влияние. С каждым его глотком я чувствовал себя все более рассудительным, точным в движениях и мыслях, позабытая уже бодрость возвращался к моему взгляду, даруя силу конечностям и вскоре уже рассматривал окружающее с необычной для себя смелостью, пусть и совершая то через дымчатое стекло очков, придававших всему вокруг меня оранжевое затемнение. Почти все столы на веранде были заняты и по большей части присутствовавшие разделялись на пары. Лишь изредка можно было увидеть состоявшие из трех или четырех человек компании, но заметное в них напряжение и беспечные, торопливые, пристальные и смущенные одновременно взгляды убеждали меня в оргиальном их торжестве. Здание станции, одноэтажное строению, обитое белыми досками, с глупой башенкой по центру, прикрытой зеленой черепицей, служило обиталищем для тяжело летавших крупных голубей, то появлявшихся из нее, то вновь исчезавших в темных пустотах, царапая крылья об остатки синеватого стекла. Бесконечной веренице подъезжали к нему автомобили с шумными в них молодыми людьми, по большей части таксомоторы, но я заметил и несколько дорогих частных экипажей, блиставших черной сталью широких крыльев, гладким серебром округлых фар, выбрасывавших из себя облаченных в черную, с медными пуговицами униформу шоферов, руками в черных перчатках брезгливо касавшихся серебристых ручек, выпуская из смешливых салонов мужчин в клетчатых легких костюмах и женщин в облегающих платьях.

Располагавшийся передо мной и чуть ближе к ограде столик заняло общество из двух молодых мужчин и темноволосой девушки, шепотом обсуждавших свои планы. Старший из ее спутников уже изрядно полысел, отчего сохранившиеся на его маленькой голове рыжие кудри выглядели неприятно комично. На его месте я бы обрил голову, тем более, что форма его черепа располагала к тому, а после знаменитой победы генерала Мосса это стало модно среди патриотично настроенной молодежи. Второй же, явно проявлявший к девушке больший интерес, выглядел привлекательнее уже в силу своей молодости. На пальцах его я заметил странные темные пятна, вынудившие меня подозревать в нем художника или скульптора, студента имевшейся в городе школы или же столичного школяра, вернувшегося на время для отдыха или общения с изрядно наскучившей ему семьей, портить отношения с которой он не желал ввиду денежной от нее зависимости. Обращаясь к девушке, он говорил резко и порывисто, старался смотреть прямо ей в глаза, совершал руками жесты взволнованные, завершавшиеся также неожиданно, как и начинавшиеся и дважды ладонь его прикрывала собой ее маленькие ручки в белых перчатках, беспомощно замершие на столе и брезговавшие касаться блиставшего между ними бокала с игристым вином. Собственная их игра казалась мне вполне очевидной и то, как девушка опускала голову в ответ на самые страстные, сопровождаемые сдвигающим стол порывом всего тела слова юноши, подтверждало мои подозрения. Для меня не оставалось сомнений, что любовник или муж девушки уже некоторое время уговаривал ее совершить совместное соитие с юношей или же, оказавшись внезапно бессильным, желал стать свидетелем их первого совокупления, видевшегося уже неизбежным и потому обязанного произойти именно в его присутствии, при его позволении и покровительстве.

За приятными теми домыслами я не заметил появления моей спутницы. Только когда спинка моего стула вздрогнула от чужого прикосновения, я, отпустив ножку бокала, испуганно вздрогнул и повернулся, отвлекшись от занимавших меня триединых видений.

Прямо перед взором моим оказались ее груди, едва прикрытые белым кружевом, занявшим собой всю верхнюю половину платья, кроме доходивших до локтя рукавов. В тот год мода на подобное обнажение добралась до самых дальних берегов и я видел уже нескольких женщин, осмелившихся появиться в таком виде, неизменно привлекавших внимание мужчин, несмотря на то, что груди их не были столь впечатляющими.

Сдавленные, округлые, прижавшие к ткани расплющившиеся о нее соски, сошедшиеся в горячей, глубокой тени, они касались невозможно тяжелыми для тела Ларманы и я замер от смущенного восторга, а затем вскочил, бормоча извинения, вытягивая цепочку своих часов, поднимая крышку над циферблатом, подозревая в нем припадочный обман.

Золотистые стрелки указывали на раннее прибытие девушки, но я только обрадовался тому и своей предусмотрительности. Если бы она прождала меня хотя бы минуту, это дало бы ей возможность упрекать меня, что легко было превратить в любые властные требования.

Узкие поля ее очаровательной маленькой шляпки, расшитые, как и рукава платья, золотистыми остроклювыми птицами, прокололо множество крошечных золотых цветочков, узкий стоячий ворот платья сжимал горло в страстном удушении и посреди него сверкало улыбчивое солнце с восемью острыми лепестками.

Посмеиваясь, она подняла руку, с умелым изяществом изогнув запястье, и я прикоснулся к ним губами, случайно коснувшись верхней придавившего ее указательный палец овального черного камня, синими прожилками напомнившего мне образы туманностей, увиденные некогда в университетском телескопе. Оцарапав мою ладонь острыми черными ногтями, она взглянула вокруг с беспокойной тоской, глаза ее часто моргнули, вынуждая фиолетовые тени к переливчатому радужному блеску и я снова поразился бесчестной, намекающий на неведомый обман длине ее ресниц.

Отказавшись от предложения напитка, она осведомилась у меня, успел ли я заказать лодку и, увидев появившуюся в моих руках табличку, усмехнулась так, словно я предложил ей ложу в театре, плохо позволяющую разглядеть сцену, но надежно скрывающую происходящее в ней от прочих зрителей. У меня возникло подозрение в ее знакомстве с тем лодочником, но было легко предположить многократные ее визиты на эту лодочную станцию, как и на любую другую, вместе с мужем в поисках радости посреди ароматного душного леса вдали от города, в возбуждающем ощущении потерявшегося освобождения. Выхватив из моих рук табличку, она ободряюще улыбнулась мне, словно командир новобранцу за мгновение до того, как послать его в самоубийственную атаку, кивнула головой и направилась ко входу в здание. Следуя за ней, я наблюдал за движением белых волн длинного ее платья, с нежной легкостью прижимавшегося к бедрам. Казавшиеся еще более светлыми в солнечном мареве волосы, сходившиеся изогнутым острием между лопаток, переливались золотистой волной, а срывавшийся с них сладковатый аромат напомнил мне о сезоне урожая из моего яблочного детства.

Решительно пройдя сквозь темное пространство, разделенное на занявший правую половину здания, отделенный стеклянными дверями ресторан и служебные помещения, где суетились мужчине в напоминавшей морскую синей форме и служащие в грязных комбинезонах, она выскочила на деревянный пирс, вбивая в него золотистые высокие каблучки, протянула вскинувшему пальцы в белой перчатке к слюдяному козырьку служащему табличку, выслушала его указания, проследила за взмахом руки и, кивнув в благодарность, направилась в правую сторону, мимо пустых причалов, сопровождаемая полными похотливого любопытства взглядами лодочников, ожидающих своих клиентов, сидящих на скамейках поверх моторных коробов, покачивающихся сообразно волнам, сплевывающим густую слюну в мутную зеленоватую воду, оставлявшую пенистые следы на белых и голубых потертых бортах.

Одна из лодок как раз причалила и смеющийся длинноволосый мужчина, либо потерявший пиджак, либо осмелившийся появиться в одной жилетке, выпрыгнул из нее на пирс и протянул руку своей спутнице, на чьем белом платье я разглядел приставшие к нему травинки и листья. Навстречу мне попалась искавшая свою лодку компания из двух женщин и двух мужчин, и я несколько замешкался, прислушиваясь к их гневным речам и понимая, что одна из женщин вынуждена участвовать в грядущей оргии против своей воли, уступая некоему давнему обещанию и постыдному долгу. Ожидавшая меня лодка старательно стирала со своего носа красную девятку, пустоту свою превратившую в остроконечный глаз и наполовину преуспела в том, очистившись уже от изогнутого окончания той неустойчивой цифры. Приближение мое только состоялось, а Лармана уже смеялась над некоей шуткой лодочника, закатавшего рукава своей холщовой рубахи только для того, чтобы демонстрировать женщинам загорелые холмы бицепсов. То, с каким пренебрежением он осмотрел меня, выпрямившись при этом и сделав еще более очевидной невероятную ширину его груди, позабавило меня. Левый мой безымянный палец обнимал двухвековой давности перстень с акронитом, стоивший больше, чем этот мужчина мог заработать за месяц, да и проживал он, несомненно, в какой-нибудь душной маленькой комнатенке без мебели и удобств, имея в качестве развлечений только выпивку и драку, да и умереть должен был, скорее всего, в очередной поножовщине, какие во множестве оставили кривые шрамы на его руках. Удовольствия поэзии и оперы ничего не значили для него, но в трепетном блеске девичьих глаз, в соединившихся над промежностью ее пальцах я видел производимый женским телом ответ на присутствие самца, которому при несколько иных обстоятельствах она могла бы отдаться, от которого, скрывая то от себя, желала насилия и семени. В очередной раз признав за женщинами, какими бы образованными они не представлялись, неизбывную примитивность желаний, я уточнил у лодочника наш маршрут, подхватил девушку под левый локоть и помог ей встать на широкий трап, ведущий на лодку. В тот же самый момент стоявшая через одну от нашей извергла из высокой, усеянной вмятинами серебристой трубы тугой черный дым и двинулась прочь от пирса, вспенивая воду тягучими волнами, добравшимися и до нашей лодки, толкнувшими ее, отдавшимися упругой дрожью в бревнах пирса. Жена инженера вскрикнула, оступилась и едва не упала, но лодочник, ухмыльнувшись так, словно подобное давно уже стало привычным ему ежедневным происшествием, выставил правую руку и поймал ее за талию. Вторая рука его коснулась девушки, удерживая ее, помогая ей вновь обрести равновесие и касаясь при этом ее груди, едва не добираясь длинными толстыми пальцами до соска. Но она сделала вид, что не заметила того прикосновения или же оно оказалось ей слишком приятным и достойным потому сокрытия. Оказавшись на обитом черной тканью сиденье, она расправила платье, подняла голову и улыбкой поблагодарила лодочника за спасение, а он уже протягивал руку мне. Предпочитая сомнительное унижение падению в зловонные воды, я принял его помощь, перескочив через борт лодки и устроившись слева от девушки на сиденье, где мог бы разместиться еще один пассажир. Отбросив трап пинком ноги в грязном, потерявшим шнурок ботинке, лодочник подхватил весло из светлого дерева, оттолкнулся им от потемневшего, покрытого зеленой слизью бревна, служившего опорой пирсу, разгоняя маленьких коричневых крабов, и лодка, качаясь, медленно двинулась прочь от берега. Возле воды происходящее стало намного менее для меня приятным. Известная своим вздорным характером река, неоднократно разливавшаяся или почти исчезавшая по причинам, так и оставшимся невыясненными, и без того славившаяся мутными своими потоками, в это время года особенно усердствовала в непроницаемости их. Илистая взвесь, принесенная из глубины континента глина, смешавшись с осадком песчаных бурь, превращали воду в нечто вязкое и густое, выглядевшее ядовитым и опасным. В действительности все обстояло совершенно иначе. К удивлению изучавших сей вопрос ученых, воды те почти не содержали в себе зловредных микроорганизмов, способных начать неостановимую болезнь и тому, кто наглотался бы их, стоило беспокоиться не больше, чем после чашки несвежего молока. И под поверхностью той, какой бы непроглядной она ни была, вершилось неистовое буйство жизни. Время от времени вокруг лодки вспухали на воде торопливые круги, всплывали и лопались пузыри воздуха, таинственные подводные страсти волновали глубину, поднимали к поверхности рассыпчатые куски илистой грязи, обрывки ярких водорослей, а то и яркую, красную, золотистую, переливчатую чешую или даже оторванную от тела когтистую лапку маленькой рептилии. Над рекой роились насекомые, но в это время дня те из них, кому по вкусу приходилась человеческая кровь, еще отдыхали после ночной охоты. Стрекозы длиной с мою ладонь, яркость тел чьих мечтал бы подарить своим краскам любой жизнерадостный художник, метались возле поверхности, проносились над нашими головами, едва не задевая волосы. Одна из них, жгуче-алая, с черными пятнами и золотистыми глазами, опустилась на железную, подернутую ржавчиной уключину и замерла, расставив в сторону радужные крылья, высматривая новую добычу, отдыхая перед хищным броском. Воздух полнился туманными испарениями, не брезговавшими ни цветочной пряностью, ни гнилостной прямотой и таивших в себе, подобно дорогому искусному парфюму, горьковатое, волнующее послевкусие, после неудачного глубокого вдоха надолго сохранявшееся на кончике языка, делавшее слюну густой, порождавшее приятное, возбуждающее волнение. Теперь я понимал, почему лодочные прогулки неизменно оказывали волнующее действие. Аромат сей напоминал одновременно и запах возбужденной женщины и вкус мужской спермы, слившиеся, перемещавшиеся, превратившиеся в единое плодородное предзнаменование. Над водой повисла тяжелая дымка, более темная и плотная возле поверхности, превращавшая берега в расплывчатый мираж, где деревья сливались в трепещущую, расплывчатую, подрагивающую в зное стену. На моем лбу немедленно выступил пот, мне захотелось снять пиджак, чего я не мог себе позволить, ибо чувствовал, как намокла под мышками моя белая сорочка. Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, солнце, как показалось мне, уже забралось в зенит и, судя по всему, собиралось оставаться там до позднего вечера. Лодка качалась слишком сильно, чтобы я мог поверить в безопасность нашей прогулки. С тоской взглянув на удалявшийся берег, я поправил на переносице очки, взглянул на свою спутницу, с любопытством озиравшуюся по сторонам и, как показалось мне, получавшую наслаждение от всего происходящего. Лодка отошла от причала на несколько корпусов, я услышал визгливый шум, обернулся и увидел, как лодочник вытягивает за деревянную ручку тонкий стальной тросик. Сперва он совершил то с мягкой плавностью, словно проверяя его ход, во второй раз движение было уже более резким и сильным. Под железным моторным коробом нечто заурчало, затрещало, завыло. После третьего решительного рывка, в который лодочник вложил уже всю свою силу, упираясь правой ногой в деревянную, прикрепленную к коробу подставку, звук тот превратился в сотрясавший лодку треск. От усилий мужчины содрогалась и качалась вся лодка. И мне и девушке пришлось схватиться за гладкие деревянные поручни, что испугало меня и позабавило ее, радостно улыбнувшуюся, словно ребенок на карусели.

Яростно затрещав, двигатель встрепенулся, рявкнул, выплюнул в воздух пыльную тугую струю темного дыма из черной мятой трубы, на мгновение задумался, а затем заскрипел, зарычал, утробно подвывая. Лодка мелко задрожала подо мной, замедляя движение назад, медленно разворачиваясь, направляя нос на середину реки. Лодочник передвинул рычаг, рычание и дрожь усилились, вода за кормой лодки вспенилась и она начала ускоряться.

Довольно улыбнувшись, девушка откинулась на спинку сиденья, вытянула ноги, упираясь каблуком в противоположное сиденье. Платье ее приподнялось, обнажив голень почти до колена и мне стоило немалого труда отвести взор. Взглянув на покинутую нами станцию, жена инженера сощурила глаза, перевела взор на небо, сняла шляпку и тряхнула головой, позволяя вьющимся волосам разлететься в пышном всплеске. Шляпка легла между нами, девушка повернулась к лодочнику и сделала странный жест, взмахнув прижавшимися друг к другу выпрямленными пальцами. Мужчина кивнул, наклонился, потянул рычаг с левой стороны от себя. Укрепленный на тонких телескопических стальных трубках, над нами поднялся покров из темной ткани, подаривший спасительную тень, принесшую мало облегчения, но спасшую от солнечного пекла. Теперь девушка могла смотреть вокруг, не сощуривая глаз.

— Снимите очки. — она скрестила щиколотки, наклонила голову, запустила пальцы в волосы и взор ее при этом напомнил мне забавляющихся девочек, обещающих мальчикам поцелуи, если те одержат верх в прыгучей уличной игре.

Не имея никакого желания, я все же уступил ей. Глаза мои часто заморгали, левый заслезился, я обратил на девушку пристальный, внимательный и спокойный взор, после чего быстро вернул очки на переносицу.

— Прошу прощения. Я редко бываю на улице, мои глаза непривычны к солнцу. — продолжая смотреть в ее сторону, я опустил взор рассматривая ее груди под тонким белым кружевом, вместившим в себе лишь несколько небольших цветов и едва ли способным скрыть собой обнажение.

— У вас много пациенток? — она проводила взглядом проплывшую невдалеке от нас лодку с громко смеющимися молодыми людьми. Как мне подумалось, она с большим удовольствием оказалась бы с ними, независимо от того, куда бы они плыли и какими бы ни оказались их намерения.

— Вполне достаточно. — иногда мне даже хотелось несколько уменьшить их количество, но оплата была щедрой и каждый сеанс приближал день, когда я смогу, наконец, покинуть этот город и либо перебраться поближе к столице, либо отправиться на южные острова, где у меня было бы меньше практики, но я пребывал бы в более приятном для себя окружении.

— Сколько точно? — ее настойчивость раздражала меня, ощутимо превосходя простое любопытство.

— Более двух десятков. — редко когда я позволял себе большее их количество.

— Вы каждый день посещаете какую-либо из них?

— Конечно же, нет. Иногда у меня выдаются выходные. — я постарался придать тем словам достаточно желчи, чтобы она поняла мое недовольство.

Девушка рассмеялась, свесила правую руку с борта, касаясь воды тонкими пальчиками, вспенивая мутную, желтовато-зеленую взвесь.

— Вам нравится делать с женщинами то, что вы сделали со мной? — забавляясь, словно жертва, встретившая среди приговоренных к казни пытавшего ее палача, она не сводила глаз с мглистого потока.

— Вы же не будете спрашивать хирурга, нравится ли ему резать людей. Мои визиты приносят облегчение как женщинам, так и их мужьям. В семьи возвращается мир. Разве не произошло такого с вами и вашим мужем? — порывом ветра ее шляпку сбросило на дно лодки, но девушка не заметила того. Наклонившись, я поднял ее и вернул на место.

Помрачнев, Лармана недовольно кивнула, подняла руку, созерцая поблескивавшие на пальцах капли.

— Он давно уже предлагал пригласить вас. Но я отказывалась. Это казалось мне отвратительным. — губы ее задрожали.

— Вы и теперь считаете так же?

— Нет. — она приподняла левую бровь, искоса взглянула на меня. — Теперь я с нетерпением жду вас.

На иное не следовало и надеяться.

— Скажите, все ли ваши пациентки страдают так же, как я?

Двигатель лодки затрещал громче, она наклонилась вправо, минуя плывшее по реке, едва заметное над ее поверхностью обмазанное желтоватой слизью бревно, выставившее вверх длинную надломленную ветвь, отяжелевшую от множества ярко-зеленых на ней жуков.

— Что вы имеете в виду? — вопрос ее удивил меня, ведь любой из сеансов моих посвящен был только женскому наслаждению и никогда не оставался без него.

Девушка придвинулась ко мне, ладонью придавив шляпку, озорно взглянула на лодочника, придавшего себе вид внимательного и увлеченного происходящим на реке, приблизила губки к моему уху.

— Я едва могу дождаться, когда муж снова придет ко мне. А ведь он делает все правильно, согласно всем положениям и предписаниям.

— Вы получаете от него удовольствие?

— Конечно. Я не могу жаловаться. Но каждый раз, когда он уходит, я понимаю, что мне недостаточно. Еще в столице я разговаривала об этом со своими подругами. — она смутилась, на мгновение замолчала. — С одной подругой. Она говорила мне, что ей более чем достаточно посещений мужа, хотя у него и орган был меньше и справлялся он быстрее. Что со мной, доктор?

— Все женщины и мужчины разные, моя дорогая. Иногда требования нашего тела, жадного до удовольствий, превосходят все разумные пределы. Люди обретают пристрастие к опасным веществами оказываются неспособными отказаться от них, даже понимая их разрушительное действие. Наш разум, достижения нашей науки позволили нам понимать враждебность страстей, необходимость смирять их, обращать на пользу себе. Мы должны преодолевать в себе чрезмерность, тогда мы сохраним здоровье и жизнь наша будет долгой и лишенной страданий.

— Боюсь, что я уже могла навредить себе, доктор. — голова ее печально опустилась.

— О чем вы говорите?

— До того, как выйти замуж, я часто успокаивала себя собственными руками.

К сожалению, даже в столице девицы нередко оказывались недостаточно внимательными к себе и слишком слабыми перед соблазном плоти. Строжайшая дисциплина, требовавшаяся от подростков, прежде всего зависела от их родителей, для которых имелось немало пособий и книг, описывавших многочисленные способы уберечь потомков от рукоблудия.

— Как часто, моя дорогая? — иные из моих пациенток рассказывали, что десятками повторений подобных ласк доводили себя до изнеможения, не в силах поутру подняться с постели.

— Иногда по несколько раз в день.- шепот ее стал почти неслышим, губы едва не касались моего уха, но слышалась мне только смущенная радость от тех воспоминаний.

— Вы прекратили делать это после замужества?

— Почти. — отодвинувшись от меня, она взглянула исподлобья, как будто признание то было для нее приятным.

— Не беспокойтесь. Вы еще очень молоды, ваш организм восстановится и восполнит свои силы. Вот только с ребенком я рекомендовал бы вам подождать не меньше года.

— Муж стал говорить о ребенке, как только мы переехали в новый дом. — опечалившись, она отвернулась от меня.

— Кажется, у вас нет желания иметь детей? — все чаще встречались мне женщины, не желавшие продолжения рода, что тревожило меня, мечтавшего о будущем, полном силы и красоты, но наблюдавшим его возможным только для слабости и уродства.

— Не знаю, доктор. Пока нет. Мне кажется, я получила еще недостаточно удовольствия от жизни.

Слова ее, в точности повторявшие обычные изречения столичных обитательниц салонов и театров, позабавили меня. Только необходимость удерживаться в качающееся лодке позволила мне сохранить вид внимающего женским словам со всей требуемой ими серьезностью.

Лодка повернула к берегу, сбавляя ход. Грохот позади меня стих, а вместе с ним ушла и раздражавшая меня, отдававшаяся болью в затылке дрожь. С мягким плеском подплыли мы к пологому песчаному берегу. Нос лодки ткнулся в него, лодочник тут же соскочил, обдавая нас насмешившими девушку брызгами, ничуть не беспокоясь о том, что намочит свои брюки, пробежал мимо меня, схватил веревку, обмотал ее вокруг ближайшего дерева, ловкими движениями фокусника закрутил на ней хитроумный узел. К дереву тому крепилась кривая табличка с красной на ней девяткой.

Вернувшись к лодке, он протянул девушке руку и помог ей спрыгнуть на песок, на сей раз избежав непристойных прикосновений. Пока я выбирался, он успел уже достать из располагавшегося между рядами сидений люка все требовавшееся для пикника, разложил в древесной тени плотный синий коврик с вышитыми на нем разноцветными и яркими бабочками и птицами, устроил возле него сундучки, хранившие фрукты, бутылки с прохладительными напитками и вином, приятно прохладным от пребывания вблизи воды, а сам уселся поодаль, прислонившись спиной к стволу дерева, воткнув в песок возле себя бутыль из темно-желтого стекла и закурив красную сигарету, содержавшую опьяняющий, но сохраняющий разум цельным стабат, о пагубном воздействии которого на нервную систему я читал статьи еще во время учебы.

Не дожидаясь моих услуг, девушка сама налила себе бокал вина и, сжав в левой руке сочащуюся от ее прикосновений персиковую нежность, опустилась на коврик, радостно и призывно взирая на меня. Сохранить изящество в подобных обстоятельствах не представлялось возможным. Беспокоясь только о том, как не испачкать костюм, я рухнул рядом с ней, вызвав у нее новый приступ смеха, прополз по ковру, отыскал среди бутылок содержавшую гранатовый сок и наполнил им простой круглый бокал, едва ли имевший право именоваться таковым.

— Мне иногда кажется, доктор, что я могла бы принимать моего мужа каждый день и не по одному разу. — она отпила вино, зубки ее вонзились в персик, разбрызгивая вокруг сок, крошечными оранжевыми каплями осевший на ее платье, чего она не заметила или не придала значения.

— Так думает большинство женщин. — я снял шляпу и положил ее рядом с собой, пригладил мокрые волосы, постаравшись незаметно вытереть ладонь о ковер за собой.

— А иногда я думаю, — голос ее стал тише. — Что могла бы принимать и других мужчин.

— Так думают некоторые женщины. — гораздо чаще, чем было принято думать, женщины задумывались об измене своим мужьям. Стараясь спасти себя, они нередко обращались ко мне в поисках совета.

— И многие решаются? — она прикусила губу, ожидая откровений.

— Я знал таких. — более всего забавляло меня выбранное ею для того разговора место. Вероятнее всего, многие на станции и в темными миражами проплывавших сквозь дымные испарениях лодках, взглянув на нас, приходили в уверенность о нашем скором соитии, для которого мы выбрали одну из самых уединенных площадок. В глубине очищенного от деревьев пространства виднелся маленький деревянный домик с плоской крышей, чуть покосившийся, приподнятый на обвитых вьюнком, заросших мхом темных сваях, вполне пригодный, как я понимал, для любого скрытного действия. За неимением свидетелей вполне можно было утверждать об имевшей место за его узкой дверцей беседе о красотах природы. Узаконенный блуд, на который город предпочитал не обращать внимания, касался, конечно же, мужчин и женщин, не снабженных семейными узами, но изредка даже мне доводилось узнавать слухи о лодочных прогулках, совершенных женами с мужчинами, обычно называемыми их друзьями.

— У моего мужа были до меня женщины. — она облизнула губы, вбирая оставшееся на них вино. — Почему же у меня не может быть других мужчин? Мне хотелось бы узнать, что такое другой мужчина.

Подобно многим другим, она совершала ошибку, принимая мои прикосновения за мужские, тогда как не могли они быть ничем, кроме лечения и никакого воздействия не оказывали на меня самого.

— В этом нет никакой необходимости. — я махнул рукой, придав своим словам игривую легкомысленность. — Поверьте мне, все мужчины одинаковы.

— И женщины тоже? — правый глаз ее лукаво сощурился, подозревая меня в готовности солгать.

— О, нет. Все женщины совершенно различны. — так следовало говорить каждой, соблюдая условия их удовольствия.

— Уверяю вас, и мужчины тоже. — она мечтательно вздохнула, поддавшись волнительным воспоминаниям.

— Даже с точки зрения физиологии женщины более разнообразны, чем мужчины.

— Расскажите мне. — она поставила бокал на ковер, не заметив неровности того и тонкое стекло опрокинулось, изливая из себя остававшееся на его донышке вино, темной струйкой проползшее по искрящемуся расколотым солнцем стеклу и вытекшее на крыло распустившей пышный хвост птицы, протянувшей клюв в сторону летящей прямо к ней бабочки.

— Мужчина проще и поэтому не так интересен. Женщина сложнее как с точки зрения физиологических процессов, так и в психической организации. Для того, чтобы изучить женщину, требуется намного больше времени и усилий.

— Вы уже изучили? — она недоверчиво сжала губы.

— Я изучаю уже почти двадцать лет и чувствую, что не познал и миллионной части. — казалось, льстивое заявление мое добилось своей цели и она успокоилась. Некоторое время мы пребывали в тишине, нарушаемой лишь изредка проплывавшими посередине реки лодками. Человеческие фигуры на них казались неясными темными призраками, подергивающимися, совершающими непонятные резкие движения, перетекающими друг в друга, пребывающими в постоянном одурманенном превращении. Полдень уже занес над нами свой сияющий меч. Каждый следующий вдох давался мне все тяжелее, но я обнаружил, что, задержав надолго дыхание, после этого обретал в нем некоторую легкость и пользовался тем, стараясь не обращать внимание на возникавшее головокружение.

Девушка потребовала налить ей еще бокал вина и я выполнил ее просьбу, постаравшись при этом придать своему взору упрекающее неодобрение. Изрядно опьяненная, она уже взирала на меня из-под полуопущенных век, предпочитала лежать на ковре, опираясь на локти и, скрестив ноги, с завистливым сомнением изучать другие лодки. Кружево натянулось на ее груди, едва не разрываемое напрягшимися сосками и мне было приятно смотреть на их упорную темноту.

— Мне кажется, доктор, что вы неправы. — проводив глазами лодку, с которой до нас донеслись приглушенные, расплывчатые, приобретшие в речной дымке странное хрипящее эхо отзвуки веселой песни, она с тоской взглянула на опустевшую, повалившуюся на бок, сползшую с ковра и уже привлекшую к себе струйку желтых муравьев бутылку. — Я думаю, что все мужчины различаются не меньше, чем женщины. Хотите, я докажу вам это?

— Каким образом? — слова сорвались с моего языка раньше, чем я успел обдумать последствия и тут же понял свою ошибку.

— Сейчас узнаете! — она села на колени, обрадованная моей досадной несдержанностью, подмигнула мне левым глазом, позволив правому сверкнуть восторженной и отчаянной дерзостью. Развернувшись к реке, она дважды хлопнула в ладоши, привлекая внимание лодочника и, когда он повернул к нам голову, жестом правой руки подозвала его к нам. Ступая неторопливо, вразвалочку, словно бы нехотя, вдавливая толстые подошвы ботинок в песок и траву, осторожно переступив через протянувшийся через поляну, поднимавшийся кривой петлей корень, он подошел к нам и встал возле ковра, положив руки на талию, криво ухмыляясь, сжимая между зубов незажженную сигарету, с непристойным вниманием осматривая девушку.

— Ни в чем не может быть равенства, доктор. — она подползла к мужчине на коленях и руки ее протянулись к его промежности. Возможно, мне следовало бы остановить ее на пути к незаслуженной ее мужем измене, но я давно уже избавился от гнетущей гордыни, позволявшей бы мне указывать людям о невозможности желаемых ими поступков. Собственные мои убеждения мало значили в беспутном хаосе человеческих вожделений. Ни при каких обстоятельствах не удалось бы мне вспомнить, каким неуверенным в себе и слабым следовало быть для того, чтобы навязывать кому бы то ни было любые воззрения. Каждый имел право быть таким, каким хотел, совершать те поступки, которые представлялись ему наиболее уместными и только страдания других людей могли служить ограничением для той свободы. Препятствовать я стал бы только насилию и убийству, для чего во внутреннем кармане моего костюма всегда имелся маленький трехзарядный пистолет. До тех пор, пока что-либо совершалось исходя из так называемой воли, которую я считал выражением плохо скрытых и весьма примитивных желаний, я не чувствовал себя в праве вмешиваться. За время своего пребывания в полной развлечений и забав столице, где я был завсегдатаем клубов и самых различных увеселительных заведений, в бесчисленных своих путешествиях и исходя из своей профессии я имел общение с большим количеством самых разнообразных людей, от веселого уборщика нечистот до угрюмого и горделивого барона и более не желал разговора ни с кем из них. Если кто-либо оказывался противоположного моему мнения, то я избегал его, ибо вражда казалась мне ненужной тратой времени, а любой, придерживающийся моих представлений становился уже по той самой причине невероятно для меня скучным. Идеальным для себя положением я видел мир, в котором каждый имел совершенно отличное от другого мнение, но подобное казалось невероятным даже философам. Имея предрасположенность сбиваться в группы по пристрастию к определенным запретам, люди никогда не допустили бы подобного.

— Ни в чем не может быть никакого равенства. — она визгливо хихикнула. — И я вам сейчас это докажу.

— Смотрите. — она торопливо облизнулась, схватилась за пряжку с головой крокодила, дернула ее, высвобождая ремень. — Сейчас.

Одну за другой она медленно, с упорным усердием, высунув кончик языка, извлекла из петель черные пуговицы ширинки. Лодочник наблюдал за тем со спокойным и терпеливым высокомерием, время от времени бросая на меня заинтересованные, любопытные, подозревающие взгляды, беспокоясь о моей возможной реакции, не наблюдая таковой и позволяя себе все большее успокоение.

Когда его член вывалился, выпрыгнул в ее руки бледной тяжестью напряженной плоти, упал в ее случайно оказавшиеся подставленными ладони неожиданным и давно желанным даром, ударился о них с нежным, насмешливым шлепком, она удивленно вскрикнула и подалась назад, едва не упав при этом, выставив в сторону руки, но удержавшись и не позволяя себе ни на мгновение отвлечься от представшего перед ней зрелища.

Понадобилось мгновение для того, чтобы она смогла вернуть себе уверенность. Обернувшись, убеждаясь в моем внимании к ней, словно было все происходящее предназначенным для меня представлением, она облизнулась и снова пальцы ее потянулись к мужской плоти, обвисшей в срединном напряжении, тревожно покачивающейся, подрагивающей, ожидающей чужого прикосновения. Указательный палец Ларманы вытянулся, ноготь замер, едва не царапая трепещущую бледность. Наклонив голову, она всматривалась в подрагивающий, словно первые мгновения затмения, медленно вытягивавшийся и поднимавшийся член, обретавший вместе с тем и все больший изгиб, распрямлявшийся с мягкой медлительностью, подобно крыльям бабочки, и глаза ее не желали моргать, не позволяя себе пропустить ни мгновения того возвеличивающего зрелища. Левая ладонь девушки прижалась к щеке в странном жесте неверия и сомнения и легко было понять ее, ибо даже мне, побывавшему во многих больницах и спальнях, лишь пару раз доводилось лицезреть мужскую плоть столь впечатляющих размеров. Тугие вены, обвивавшие ее, тянувшиеся к острой головке, казались мне толщиной с мой мизинец. Едва ли не вдвое превосходил член лодочника принадлежавший мне в толщине и не меньше, чем на мой указательный палец оказался длиннее. У инженера Виллара, как был я уверен, не имелось никакой возможности соперничать с представшим перед нами гигантом. Восхищенный взгляд девушки, обнаружившей себя в присутствии чуда, равного которому ей, вероятнее всего, не доводилось видеть и на картинках, служил доказательством тому. Чуть сместившись в сторону, я отставил за спину руки и согнул левую ногу, устраиваясь поудобнее, намереваясь в подробностях запомнить происходящее, во что бы оно не пожелало превратиться. Впрочем, правая рука моя лежала в достаточной близости к пистолету и одним мгновением мог бы я выхватить его и убить несчастного лодочника, если бы пожелал он совершить насилие над женой инженера.

Но он пребывал в совершенной, бесшумной неподвижности, спокойно взирая на девушку, отчего становилось мне ясно множество подобных сцен, пережитое им. Подцепив пальцами его брюки и белое нижнее белье, она потянула их вниз, обнажая бледные тестикулы вполне соответствующего члену размера, округлые от печальной натуги, как будто много дней намеренно избегал он общения с женщинами и даже самоудовлетворения. Девушка хихикнула, наклонила голову, перевернула ладонь, поместила ее под разбухшую плоть, приподняла ее костяшками пальцев. Расплющившись о них, скрыв под собой их остренькие пики, хранилища мужского семени произвели на нее впечатление тяжестью своей и она издала неясный, полной довольства негромкий возглас.

— Вот видите, доктор. — она повернулась ко мне, ладонь ее приняла в себя животворную мягкость. — У моего мужа они намного меньше. Это значит, что в них намного меньше и спермы, а значит и удовольствия для меня.

Мнение о необходимости обильного истечения мужского семени для женского удовольствия выдало ее знакомство с некоторыми популярными представлениями, распространяемыми авторами непристойных романов.

Пальчики ее подпрыгнули, повернулись, направляя ногти к основанию члена, положили его на ладонь, уместив на ней едва ли половину.

— Не говоря уже и об остальном. Представьте себе, что должна чувствовать женщина, когда нечто столь огромное пытается пробиться в нее.

Лодочник снисходительно усмехнулся, посмотрел на меня и подмигнул, словно призывая мне вообразить скорее те ощущения, какие способен при подобных обстоятельствах пережить мужчина.

— Разве это не причинит боль? — мне всегда нравилось слушать рассказы женщинах об их ощущениях во время соития. Сколько бы я ни пытался прикрывать то порочное любопытство профессиональными мотивами, истинной причиной было похотливое стремление выяснить, каким представляется совокупление для иной стороны, понять все возможности человеческой плоти,

Взгляд ее подозревал меня в слабоумной наивности.

— Возможно.- она обвила пальцами подпрыгнувший от того ствол, не сумев соединить их на нем. — Но потом станет только приятно. Даже если боль будет продолжаться. Это вернет к лишению невинности, единственному истинному половому акту. Я читала сказания о богинях, становившихся девственницами с каждым восходом солнца. Я хотела бы, чтобы со мной происходило то же самое.

Лодочник оскалился, вообразив, должно быть, как лишает ее невинности каждую ночь на протяжении многих лет.

Пальцы Ларманы осторожно скользили по его плоти высокомерной, брезгливой, скучающей лаской. Кончиками их она сдавила головку, провела по ней, коснулась указательным ее навершия, прижала к нему подушечку. Мужчина понимающе и довольно ухмыльнулся, признавая в ней опытное и бесстрашное умение. Прикосновения ее кружились, сжимали, тянули, терзали, но лодочник сохранял свое неподвижное молчание, наслаждаясь даже теми деяниями ее, которые она совершала, прикусив губу и широко раскрыв глаза, не сдерживая уже ни силы, ни желаний, царапая его острыми ногтями, выкручивая натужную твердость с пугавшей меня яростью. Когда же семя изверглось из него, длинной струей взмывая в туманящуюся, мглистую полуденную дымку, едва не сбивая полет рубиновых стрекоз и чернокрылых, мозаично узорчатых бабочек, выплескиваясь снова и снова, ядовитой росой застывая на высоких травинках и широких, остроконечных, темных листьях, долго еще покачивавшихся после жестокого удара, пригибавшихся к земле от непосильной тяжести, он позволил себе закрыть глаза и издать единственный звук, рычащий, утробный стон, с каким мог бы торжествовать победу над охотником умирающий зверь.

Обратный путь показался мне быстрым и тихим. Возможно, причиной того стало течение реки или же моя усталость. Лармана полулежала на сиденье и дремала, опустив в воду пальцы. Заинтересовавшиеся ими темные рыбины некоторое время преследовали лодку, поднимая над поверхностью воды сверкающую черную чешую с длинными и низкими спинными плавниками, ударяясь о возмутившую их бледную плоть, но все же не осмеливаясь вцепиться в нее.

К моему следующему посещению Лармана подготовилась со всей обстоятельностью. По прибытии нас отвели в кабинет инженера, где мы застали его стоящим, скрестив руки, перед высокой чертежной доской из желтого дерева, пребывающим в глубокой задумчивости, исследуя взором тонкие, снабженные цифрами и пояснениями линии, формировавшими для меня нечто более подобное хаосу пересекающихся, наплывающих друг на друга, исчезающих друг в друге геометрических фигур, но для него, несомненно, имевшее смысл и представлявшее некую проблему, требовавшую самых сосредоточенных размышлений. Понадобилось кашлянуть, привлекая к себе его внимание и только тогда он, вздрогнув, повернул к нам голову, часто заморгал и, словно очнувшись, бросился ко мне.

— Простите, доктор. Работа полностью поглотила меня. — он усадил меня в темное резное кресло возле его почти невидимого под бумагами стола. — Лармана просила передать, что не успевает к вашему визиту. Мы очень извиняемся и оплатим вашу задержку как полагается.

Кивнув, я закинул ногу на ногу, осматривая кабинет. Зеленая кожа сиденья заскрипела подо мной¸ напоминая крик призывающего самку болотного хищника. Большую часть маленького того помещения занимала чертежная доска, сложная конструкция со множество рычажков, шестерней и зубцов, позволявших регулировать высоту и наклон, с двух сторон вытянувшая нависшие над бумагой, прикрытые черными железными абажурами лампы. Стол занял место у другой стены, правой стороной ткнувшись в широкий подоконник, уставленный растениями с яркими широкими листьями, поднимавшимися слишком высоко и не позволявшими в полной мере воспользоваться преимуществами естественного освещения. Организация кабинета в таком помещении казалась мне не самым лучшим выбором. Имея в прошлом общение с художниками, скульпторами и архитекторами, я бывал в их студиях и помнил общим для них обилие светлого простора, казавшегося мне необходимым и для труда инженера по причине не менее кропотливой работы с чертежами и книгами. Устроившийся напротив входной двери шкаф полнили широкие свитки разлинованной в красную мелкую клетку бумаги, внушительной величины книги с темными и тусклыми корешками, обязанные быть справочниками и энциклопедиями и множество перетянутых желтыми веревками распухших и едва не лопающихся от обилия содержимого папок. Слева от шкафа громоздились уродливые часы со странно вытянутым в ширину золотистым циферблатом, маятником для которых служили две белки, вцепившиеся в почти равную им по размерам шишку.

Все подобные задержки подвергались подробнейшему описанию в подписанном им договоре и, несмотря на то, что сам я считал небольшое и вполне привычное женское опоздание не таким уж и неприятным для себя, мне было приятно использовать эту слабость для своей выгоды.

— Я не устаю благодарить вас, доктор и вспоминаю в каждой молитве. После первого же вашего сеанса она стала намного покладистей, а прогулка и вовсе привела ее в восторг. — он склонился ко мне, бросил быстрый взор на стоявшего в дверном проеме Кабросса и превратил голос в тенистый шепот. — Она даже сделала кое-что особенное для меня и сказала, что это вы уговорили ее.

Улыбка моя допускала такую возможность.

— Следовало раньше обратиться к вам. — он выпрямился, повернулся к своим чертежам, глаза его сощурились и сам он помрачнел. — Мне приходится все больше времени проводить на работе. Флоту нужны новые котлы. Вы слышали о «Короле Гарценде»?

В газетах мне встречались статьи про тот корабль, обещавший стать самым большим из всех, существующих в настоящее время и снабженный невероятным количеством пушек совершенно немыслимого калибра. Кабросс, побывавший в нескольких морских сражениях, скептически усмехнулся, когда я спросил у него, действительно ли такой корабль будет непотопляемым и непобедимым.

— Если наш котел пройдет испытания, то его поставят на Гарценда и это будет невероятный успех. — инженер обошел стол и сел в свое кресло, отличавшееся от моего лишь более высокой спинкой. — Возможно, мы даже сможем тогда переехать в столицу, как того хочет жена.

Внезапно он забеспокоился, руки его сцепили пальцы, он наклонился вперед.

— В этом случае вы ведь сможете порекомендовать нам кого-либо из ваших коллег?

— Несомненно. — представление о том, кому именно я передам столь занятного пациента у меня имелось, хотя и сопровождалось оно неприятной профессиональной ревностью.

Кабросс посторонился, пропуская служанку.

— Госпожа готова принять вас.- она поклонилась, краснея под взглядом моего слуги и мы последовали за ней по коридорам, в некоторых нишах уже принявших установленные на высоких столиках горшки с цветами и одинаковые статуи обнаженных девушек, поднимавших над головами жертвенные чаши.

Войдя в спальню и закрыв за собой дверь, я не обнаружил девушки в постели. Из уборной доносился неясный стук и я, позволив себе краткое недоумение, поставил саквояж на прежнее место, поглядывая на узкую белую дверцу.

Появление свое она сопроводила взлетевшими в воздух розовыми лепестками, вместе с собой принесла она тягостное благоухание сонных цветов. Распущенные, убранные за спину волосы она присыпала блестящей пылью, золотистым лаком удушила ногти, гневными румянами озарила щеки, золотыми тенями окропила веки. Короткая, едва доходившая до середины бедер фиолетовая сорочка ее создана была из ткани, прозрачность отнявшую у крыльев самых страстных стрекоз и двумя линиями обозначала границу груди, растекаясь над сосками целомудренными цветочными бутонами.

— Сегодня я лучше подготовилась? — прилипший к ладони лепесток ей пришлось снимать, подцепляя его ногтями.

— Значительно лучше, моя дорогая. — я видел мало различий между ее одеянием и наготой, но если ей было так приятнее и спокойнее, то соглашался терпеть и это.

Рука моя указала ей на кровать и, к тому моменту, когда я вернулся, вымыв руки, девушка уже лежала, широко раздвинув выпрямленные ноги, подложив под голову обе подушки и взирая на меня так, словно была императором, которому я должен был принести весть о великой победе или последнем поражении.

На сей раз она уже не вздрагивала от моих прикосновений. Как только ладонь моя легла на ее живот, она опустила голову, спрятала руки под верхней из подушек, закрыла глаза и замерла в обрадовавшем меня нетерпеливом предвкушении.

Прикоснувшись к ее губкам, я ощутил на пальцах приятно удивившую меня влагу и позавидовал ее мужу. Несомненно, в столь взволнованное состояние она пришла от близости моих манипуляций и можно было только догадываться, сколь волнительным становился для той женщины вид лишившего ее невинности члена.

Средний и безымянный пальцы мои раздвинули губки, первый из них скользнул в горячее и сочное лоно, не требовавшее никаких приготовлений перед основной процедурой и я, добавив второй палец, немедленно приступил к ней. Некоторые женщины причиняли мне немало мучений, принуждая к использованию всевозможных возбуждающих средств или к продолжительному массажу их грудей и ягодицы, прежде, чем мне удавалось добиться от них достаточных истечений.

Тело девушки не оказывало никакого сопротивления. Расслабившись, лишь слегка согнув ноги, она запрокинула голову и тихо постанывала, кусая при этом нижнюю губу.

Следуя положенному набору движений, проверенному десятью годами моей практики и сотней пациенток, не говоря уже о бесчисленных предшествовавших мне коллегах, я лишь слегка изменил его, заметив, что особенно приятно ей было, когда я широко раздвигал вошедшие в нее на всю длину пальцы. Не прошло и пяти минут, как она задрожала, бедра ее затряслись, живот напрягся, веки сжались с вырывающей ресницы силой и ладонь моя ощутила пульсирующий трепет оргазма. Помня предыдущий опыт с той девушкой, я дождался, пока она успокоится и, чувствуя пальцы свои утопающими в смазке, немедленно продолжил их движения. Вторых содроганий пришлось ждать намного меньше и теперь уже она не смогла сдерживаться. Выгнувшись, она схватилась за груди, сжимая их с испугавшим меня неистовством и хрипло застонала, сгибаясь при этом и дергая бедрами с такой силой, что мне пришлось напрячь руку, удерживая пальцы в ее лоне. Тяжело дыша, она упала, продолжая постанывать, повернула голову, правой щекой прижимаясь к подушкам. Высвободив пальцы, я поднялся, вышел в уборную, подошел к окну и посмотрел на них, облепленных пленкой быстро высыхающей влаги. Пряный, терпкий, гнетущий аромат требовал от меня немедленного убийства некоей живой твари, непременно обязанной иметь череп и кровь. Рука моя задрожала, голова закружилась и стала невыносимо легкой. Не удержавшись, я поднес пальцы к ноздрям. Отпрянув, я успел схватиться за поднимавшуюся над ванной медную трубу душа и только благодаря тому смог не упасть. Ноздри мои болезненно расширились, в носу раздражающе засвербело, а член мой дернулся, несколькими мучительными толчками втянув в себя кровь, возомнив себя прежним, вспомнив о далекой своей силе. Согнувшись, я повалился вперед, ударяясь коленами о зеленые, с золотистыми цветами плитки, хватаясь левой рукой за прохладный край ванны, неспособный вдохнуть и уверенный в неизбежном приступе. Все вокруг меня превратилось в зеленоватую темноту, я почти не чувствовал своего тела и только пульсирующая боль в промежности убеждала меня в наличии собственной плоти. Во время своих путешествий мне довелось однажды провести около года в городе, славном как своей кровожадной холодной рекой, так и каменным зданием университета пятисотлетней давности. Именно в том заведении я и провел немало увлекательных бесед с прославившимся позднее философом, научившим меня практике управления организмом через дыхание, обнаруженной им в одной из древних книг. В последнем отчаянной попытке удержать сознание, я совершил несколько коротких вдохов в положенном ритме, со всеми требуемыми паузами и почувствовал, как боль успокаивается, а разум обретает положенную уверенность в моем существовании. Радость от успеха придала мне сил. Повторяя упражнение, я усложнил ритм, добавил несколько более продолжительных пустот между вдохами и смог выпрямить ноги.

Девушка все так же лежала и казалась почти сонной, потерянной, опустошенной и успокоенной пережитым удовольствием. Не следовало позволять ей больше положенного, но в некоторых случаях чрезмерность признавалась допустимой и даже полезной. Преподававшие мне науку волаптологии признанные светила науки в один голос утверждали наше занятие близким к искусству, требующим от каждого из нас совмещать в себе чувствительность и изобретательность художника с внимательностью и знанием доктора.

В кабинете инженер объяснял Каброссу некие механические секреты, указывая на различные части чертежа.

— Доктор, это поразительно! — он улыбнулся мне как давнему и давно не встречавшемуся другу. — Ваш слуга плавал на канонерках, для которых я разрабатывал систему поршней. Он очень высоко отзывается о лодках. Говорит, что их скорость не раз спасала ему жизнь.

Несколько уязвленный отвлекшимся от меня вниманием, я сообщил ему о великолепном самочувствии супруги, попросил дать ей час на отдых, передал Каброссу саквояж и мы покинули дом инженера.

— Лодки действительно были так хороши? — не удержался я, когда мы выехали за ворота.

— Хуже некуда. — Кабросс хрипло рассмеялся. — У проклятых тварей дважды ломались новые гребные валы прямо во время боя. Но действительно быстрые.

Рассмеявшись, я взмахнул руками в восторженном жесте.

Через пару дней после того я был потревожен посреди дня неожиданным вторжением. Как и в любой день, когда мне не требовалось ехать к пациентке и я мог посвятить время домашней работе, после завтрака я закрылся в кабинете, где привел в порядок некоторые бумаги, составил подробные заметки, уделил немного времени своей научной работе и даже набросал план главы для грядущих мемуаров. Ближе к полудню я уже чувствовал себя уставшим и, согласно собственному обычаю, задремал прямо в кресле, свесив с подлокотников руки, находя умиротворение в едва слышном уличном шуме, прерываемом лишь похотливыми птичьими трелями да воинственными кошачьими воплями.

Грохот телефонного звонка воткнулся в мой сон гневливым клыком. Приоткрыв глаза, я с сомнением смотрел на аппарат, не желая отвечать. Единственной причиной мог быть срочный и неотложный вызов, которого мне хотелось меньше всего. Только мысль о белостенном домике на далеком острове помогла мне преодолеть слабость.

Посетитель представился Иоганном Солмом, химиком со все тех же Аламарских верфей компании «Сторг-Ритген», на которых работал и инженер Аккоре. Именно от его жены я и заполучил своего нового клиента. Подобная ситуация всегда казалась мне удивительной. Практика, подобная моей, имела, к счастью, не меньшее распространение, чем стоматология. Оказавшись в новом городе, я всегда тратил значительную сумму на рекламу, сообщая о своем прибытии и нисколько не опасаясь при этом конкуренции. Опыт убеждал меня в наличии огромного количества факторов, по которым женщины выбирали того или иного волаптолога. Имели значение как профессиональные способность доктора, так и его внешность и даже манера речи, поэтому я всегда пребывал в уверенности, что смогу набрать достаточно количество клиенток для спокойного существования и никогда не обманывался в тех ожиданиях. И все же раз в месяц я повторял объявление во всех местных газетах. Несмотря на это, иногда ко мне приходили клиенты, узнавшие обо мне случайно после нескольких лет моей практики в городе.

Так случилось и с господином Солмом, двадцати пяти лет от роду, высоким и плечистым молодым мужчиной, гладко брившим узкое бледное лицо и коротко стригшим светлые волосы. В ладони его могли бы поместиться две моих, рукопожатие причинило мне боль, а каждый его шаг отзывался неслыханной ранее громкости стоном паркета. Намного проще мог я представить его стоящим на верфи с молотом или клепальной машиной в руках, чем склонившимся над колбами и ретортами в лаборатории, но речь его отличалась учтивой точностью и мягким произношением длинных и сложных в построении фраз, столь приятным для меня, привыкшего к подобному за время учения.

Устроившись в предложенном кресле, пригубив холодное вино, он проследил за вышедшим из кабинета Каброссом, прислушался к его удаляющимся шагам и только тогда обратил ко мне испуганный и умоляющий взор карих глаз, слишком маленьких для огромных над ними густых бровей.

— Доктор, вы должны помочь мне! — он выдохнул то и я понял, что он долго готовился к раздражавшему меня вторжению.

Печально вздохнув неизменной фразе, я покорно улыбнулся ему, открыл журнал и взял в руку перо, приготовившись записывать.

Случай его показался мне любопытным и занимательным. Не далее как месяц назад он женился на девушке, знакомой ему с раннего детства. Так хорошо зная друг друга, они нисколько не сомневались и в счастливой супружеской жизни и, конечно же, сберегли себя. Во всяком случае, девушке это удалось. Сам же Иоганн признался мне как в посещении публичных домов, так и в случайных соитиях во время командировок, но это мало меня интересовало. Жена его, на фотографии выглядевшая девушкой тонкой и хрупкой, слишком серьезной для искреннего влечения к удовольствиям, оставалась невинной и по сей день. Вопреки всем его стараниям, ему никак не удавалось лишить ее девственности. Уже столкнувшись с подобными случаями, я признавал только две причины для них. Для начала я попросил мужчину продемонстрировать мне его член.

— Прямо здесь? — его изумление рассмешило меня.

— Я должен понять все, что имеет отношение к вашему случаю. Размер мужского члена, его длина, толщина, изгиб, выступ головки, все имеет значение. — неосведомленность его позабавила меня. От моих слов щеки его покраснели, как будто он услышал нечто непристойное. Должно быть, он все же мало времени проводил в доках и верфях.

Последовало еще несколько секунд сомнений, но затем он вс же поднялся, расстегнул ширинку и приспустил мне брюки, демонстрируя мне свою мужскую плоть, вполне достаточных размеров, с приятной любой женщине выступающей округлой головкой.

— У вас бывают проблемы с твердостью члена? — я придал себе вид отвлеченной задумчивости, делая быстрые записи в журнале.

— Доктор! — он явно уже жалел, что обратился ко мне. Перо поднялось над бумагой, блеснув затравленным солнцем, пристальный мой взгляд не подразумевал никаких лишних восклицаний.

Если верить ему, то плоть его напрягалась легко и быстро и способна была пребывать в таком состоянии долгое время. В таком случае можно было предположить особую прочность или эластичность плевы, но для понимания того требовалось, конечно же, осмотреть саму девушку.

— Есть способы помочь вам. — я провел пальцами по разлинованной странице. — Имеются особые приспособления, которые надеваются на член и помогают пробить плеву.

— Как интересно! — я увидел в том любопытство ученого, столкнувшегося с неизвестным ему механизмом.

— Вы, возможно, не знаете, но в некоторых южных странах есть традиция лишать девушек невинности в достаточно раннем возрасте. Для этого имеются особые специалисты. Во время своих путешествий я встречался с ними и потому знаю о невинности больше, чем многие из моих коллег.

— То есть они готовят докторов, лишающих девушек невинности? — изумление позволило ему позабыть о собственных неприятностях.

— Именно так.

— И скольких девушек? — глаза его напряглись в естественном для мужчины вожделенном мечтании.

— Я беседовал с доктором, получившим звание великого дефлоратора. — знакомство то я считал одним из самых приятных для себя. — Дают это звание за три сотни совершенных ритуалов.

— Ритуал? Это что-то религиозное?

— Нет, нисколько. Чистая наука. Они так называют процесс и действительно обставляют его со всей элегантностью. Уж если каждое совокупление отнимает у нас жизненные силы, то вы можете представить, сколько их тратится на дефлорацию.

Глаза моего посетителя широко раскрылись, как будто я сообщил ему о найденных в его анализах признаках опасной болезни.

— Не следует бояться, мой дорогой. — я закрыл журнал. — Вы совершите первый половой акт со своей женой и, конечно же, потратите немало сил, но они быстро вернутся. Что касается профессиональных дефлораторов, то они угасают достаточно быстро. В частности, тот человек, о котором я упомянул, в возрасте сорока лет уже выглядел совершенной развалиной и не мог существовать без целого вороха лекарств.

— Ваша профессия так же опасна? — подобно большинству увлеченных техникой, он мало что знал о медицине.

— Нет. Поскольку я не совершаю полового акта, то теряю лишь незначительную часть жизненной энергии, обычно уходящей с ним. Конечно, в этом тоже есть неприятные стороны, но хорошее питание и некоторые особые препараты позволяют мне быстро возвращать потерянное здоровье.

— А как же девушки? Ведь их первое соитие происходит с совершенно незнакомым мужчиной. — должно быть, он вообразил себя мужем такой женщины и, как и следовало, воспылал возмущенным непониманием.

— Дефлоратор не воспринимается ими как мужчина. Культурное и общественное убеждение таково, что никто из мужчин никогда не будет ревновать к дефлораторам. Они только благодарят их за сбереженную силу, которую не пришлось тратить на преодоление плевы. Профессия дефлоратора пользуется уважением и приносит немалый доход. Они становятся популярными и знаменитыми, книги их воспоминаний расходятся огромными тиражами. Конечно же, жизнь их коротка. Мало кто из них доживает хотя бы до пятидесяти, но и к этому возрасту приходит с огромным количеством болезней, делающих жизнь нестерпимой. Большинство кончает с собой.

— Возможно, я предпочел бы обратиться к такому специалисту. — пораженный, Иоганн опустил глаза и шепот его был полон смущенных сожалений.

— Полагаю, вы хотите поговорить и о вашей супруге. — следовало вернуть его к затруднениям в его собственной жизни.

— Да, доктор. — он встрепенулся.- Видите ли, уже после первой нашей неудачной попытки она очень обозлилась на меня. После второго раза, когда я полчаса пытался войти в нее, она два дня кричала на меня. Когда я уходил из ее спальни в третий раз, в мою голову прилетела цветочная ваза. — рука его приподнялась, попытавшись добраться до все еще болевшего места. — Теперь она кричит уже четвертый день, не позволяет мне прикоснуться к себе и говорит, что больше не позволит никакой близости. Два дня она вообще не выходила из спальни. Говорят, что вы можете успокоить любую женщину. Я имею представление о том, что делают волаптологи, но ведь она же девственница. Мне очень нужен ваш совет, доктор.

Несчастную девушку вполне можно было понять. Сама мысль об очередном повторении той боли должна была вызывать в ней сожаления о замужестве и нежелание подпускать к себе мужчину.

— Вам следовало обратиться ко мне раньше. Есть способ и в случае с девственницами. — учителя мои предусмотрели многие случаи, на изучение которых уходило два года обучения.

— Какой же, доктор? — в нем видел я уже больше любопытства, чем страха и это радовало меня. — Как это возможно?

Несколькими предложениями я объяснил ему. Лицо его мгновенно побледнело, глаза широко расширились, он мелко задрожал, выхватил из кармана платок и прижал его ко рту. Тело его сотряслось от рвотных спазмов, но все же ему удалось удержаться.

— Простите, доктор. — сворачивая платок, на котором осталось темное пятно, он не мог посмотреть мне в глаза. — Я, должно быть, слишком впечатлителен. Правду говорят, что настоящий врач не может быть брезгливым.

Равнодушно пожав плечами, я рассказал, как ему следует подготовиться самому и что сказать жене. Случай его я счел неотложным и потому уже на следующий день появился в его доме, маленьком двухэтажном строении на окраине города, слишком близко расположенном к верфям, чьи коричневые трубы, извергавшие хрупкий темный дым, казавшийся неподвижным, древним, истлевшим, поднимались над верхушками неохватных яблонь, колеблющиеся в дремотном зное.

Жена Иоганна оказалась не такой высокой, как я предполагал и еще более хрупкой, чем казалась на фотографии. В сравнении с мужем она и вовсе казалась слишком маленькой для него, но я давно уже отвык подозревать размеры мужского члена и женского влагалища исходя из величины тела. Никаких точных соотношений между ростом, длиной пальцев, величиной стопы или иными измерениями и длиной члена, равно как и глубиной влагалища произвести было невозможно и я всегда предпочитал лишь непосредственные и произведенные мной самим измерения.

Сидя за столом на балконе второго этажа, одетая в узкое белое платье, девушка внимательно выслушала меня, сощурив глаза, пребывая в ощутимом напряжении. В отличие от мужа, она не удостоилась подробностей о предстоящей процедуры, поскольку они могли бы отвергнуть ее, показавшись слишком отвратительными.

— Вы уверены, что это поможет? — испуганное сомнение задрожало в ее глазах.

— Во многих случаях это действительно помогает. Как бы то ни было, вы расслабитесь и ваше тело с большей готовностью впустит в себя член вашего мужа.

— Доктор, — она повернулась к двери, убедилась в отсутствии возле нее Иоганна или любых других подслушивающих ушей. — Должна признаться, что я сама пыталась успокоить себя.

— Милая, это мало поможет. — откровенность заставила ее покраснеть и отвернуться. — Если бы все было так просто, в моей специальности отпала бы нужда.

Задумчиво склонив голову, она некоторое время размышляла над моими словами, позволив мне насладиться странным для меня видом на далекие заводские строения и парящее над ними море, заполненное самыми различными кораблями. Перед взором моим предстали и длинные темные тела со множеством труб, острыми очертаниями своими, страстными выступами выдававшие военное предназначение и широкотелые черные пароходы, доставлявшие руду и прочее, требовавшееся для производства, и тонкие курьерские корабли, с казавшейся невероятной скоростью проскальзывавшие между угрожающих раздавить их тел своих гигантских собратьев, выстраивавшихся в длинную линию на рейде в ожидании, когда запустят в них свои черные морды ажурные портовые краны.

Зрелище то одновременно казалось мне неприятным и увлекательным. Грязь и ржавчина, неизменно сопровождающие все, связанное с кораблями, успели изрядно надоесть мне, но все же не мог я позабыть и способности любого из представших передо мной суден достичь манивших меня потерянных островов, поднимающихся из моря в один високосный год и вновь уходящих под волны в следующий.

— Я согласна доктор. — она горестно вздохнула. — Иначе мне придется подавать на развод, так и не став женщиной.

Заявление ее выглядело для меня лишенным смысла и, скорее, унижающим ее мужа, но я предпочел оставить его без замечаний со своей стороны.

— Тогда вы должны будете сделать все, что я сочту нужным. Позволение от вашего мужа мной уже получено.

Покорно кивнув и едва не рыдая, она на мгновение закрыла глаза, сделала глоток вина, позвонила в стоявший на столе стальной колокольчик, подзывая слугу. Тот отыскал хозяина, обрадовавшегося, узнав о согласии девушки и немедленно отправившегося производить все указанные мной приготовления.

Окна в маленькой спальне скрыли темно-зеленые шторы. Девушка лежала на кровати, обнаженная, с широко раскинутыми руками и ногами. Кивнув ей и попытавшись успокоить ее улыбкой, я последовал в ванную, где умылся и вымыл руки, а по возвращении снял пиджак и жилет, почувствовав себя слишком легким и уязвимым под шелковой синей сорочкой. Туфли мои остались лежать возле изножья. Сминая серые брюки и признавая их испорченными, я забрался коленями на кровать, приподнял за щиколотку правую ногу девушки, пробираясь к пространству между ее бедрами. С каждым мгновением страх нарастал в ней. Глаза ее широко раскрылись, брови изогнулись, губы разомкнулись и шевелились, готовясь произнести слова запрета и отказа. Следовало поторопиться и я, подхватив ее ноги под коленями, поднял ее бедра и притянул к себе девичье тело, прижимая свой рот к губкам ее влагалища.

— Доктор! Что вы делаете?! — она дернулась, попыталась вырваться, натягивая белые простые веревки, притянувшие ее руки к столбцам изголовья. Язык мой ткнулся в ее губки, раздвинул их, пробрался между ними.

— Что?! — и она замолчала, прислушиваясь к своим ощущениям, часто дыша, успокоив дергавшиеся до того, пытавшиеся высвободиться ноги. Как и во всем другом, имеющем отношение к женщинам, следовало действовать со знанием и упорством. Движения моего языка сохраняли в себе ритм, плавно меняя его, ускоряясь или замедляясь с неторопливой мягкостью. Кружась, выписывая спирали и зигзаги, поднимаясь и опускаясь, пробираясь вглубь до самой плевы, пару раз толкнувшись в нее, он странствовал по девичьим глубинами, начинавшим заполняться смазкой. Не следует верить тем, кто говорит, будто бы у влагалища девственниц другой вкус. Подобные заявления не могут быть ничем, кроме поэтического бреда или стремления выглядеть особенно и чрезмерно порочным. Женщины действительно различаются во вкусе своих истечений, я не встречал двух схожих среди многих десятков, которым оказал подобные услуги, но наличие или отсутствие девственной плевы никак не влияет на то.

Девушка затихла в моих руках, наслаждаясь неожиданной и незнакомой лаской, лишь слабо подрагивая и постанывая, когда мой язык погружался в нее. Губы мои были уже влажными от ее истечений, добравшихся и до подбородка. Настал момент для перехода к следующему и главному действу. Перехватив ее ноги, сжав их посильнее, я провел языком снизу вверх, нащупал им клитор, ткнулся в него, вызвав у нее изумленный протяжный стон и тут же обхватил его губами.

Вопль ее разнесся по всему дому. В некоторых случаях мужья прибегали спасать своих жен и потому возле дверей спальни я оставил Кабросса, способного усмирить даже такого великана, как Иоганн, чему у меня было множество весьма увлекательных наблюдений. Многие годы портовых драк, участие в нескольких войнах и паре восстаний подарили ему опыт, позволявший одерживать верх почти над любым противником в схватке один на один.

Сражаться приходилось и мне. Губы мои обхватили клитор, присосались к нему, а девушка вопила, извивалась, дергала ногами, билась в своих путах, желая вырваться, освободиться, сбежать от подвергающих ее пыткам мужчин.

На мгновение я позволил себе отвлечься от ее отвердевшей плоти.

— Кричи, кричи, милая! Громче! — и снова губы мои сдавили потемневший выступ, приложив еще больше сил и добавился к ним язык, кружившийся вокруг него, вдавливавший, дразнивший, а затем и зубы мои осторожными покусываниями коснулись его и от вопля ее задребезжали зеркала, уверенные в потере для себя всех отражений.

— Нет, нет! Прекратите! — она выгнулась, попыталась повернуться на бок, левая рука ее вытянулась, натягивая веревку. — Не могу больше! Хватит!

Привычный к подобным возгласам, я лишь усилил свой напор, прижимая к себе ее дергающиеся бедра, стараясь не замечать ударов пятками по спине.

— Что?!! — она прекратила дергаться, приподнялась, уставившись на меня глазами, погрязшими в неизбывном ужасе пожираемой живьем добычи. — Что это?!

Оргазм ударил ее и она согнулась, мелко затряслась и в глубине той дрожи возникла другая, растоптавшая ее размеренной поступью яростного гиганта и мне пришлось отнять от девушки губы. Промежность ее, несмотря на все усилия моих рук, вздымалась и опускалась, губки влагалища оставались раскрытыми, сияющие от смазки и слюны, бедра трепетали и, словно один глубокий вдох исходил из нее короткими вспышками, сквозь тоскливый, мертвенный вой пробивались жалобные стоны. Слезы текли из ее неспособных моргнуть, узревших первозданное сияние глаз, широко открытый рот желал поглотить все сущее, мне же оставалось, вобрав последние остатки ее вкуса, с терпеливым спокойствием ожидать, когда наслаждение покинет ее.

Едва тело ее успокоилось и обмякло, упало на черную простынь, как я отпустил его, я вскочил и бросился к двери. Кабросс отступил, но я понял, что в его умениях не было нужно. Обнаженный, Иоганн стоял посреди коридора, поглаживая свой и без того напряженный член.

— Скорее! — я отпрыгнул к стене и он, кивнув, бросился мимо меня, сотрясая своей яростной поступью весь дом.

Кабросс закрыл дверь и, не отпуская золотистой, принявшей форму змеиной головы ручки, склонился к белому дереву, ухмыляясь так, словно готовился вскрыть сейф, полный самых крупных ассигнаций.

Примеру его последовал и я, едва не касаясь ухом левой створки. Несколько тяжелых шагов закончились скрипом кровати, непонятным мужским шепотом, мгновением тишины, мужским стоном, новой тишиной и девичьим криком, намного более тихим, чем произведенный ранее, имевшим в себе нечто более жестокое и порочное, признание поражения, открывающего возможность для многих грядущих побед.

Когда химик открыл дверь, мы с Каброссом стояли уже поодаль от нее. Слуга протягивал мне один за другим смоченные в спиртовом растворе платки, которыми я протирал лицо.

— Доктор, вы спасли нас! — Иоганн выступил под свет из открытой двери в другую комнату и я увидел растертую по его члену кровь. — Вы гений, доктор!

— Не преувеличивайте. — я слабо взмахнул рукой.

— Как я могу отплатить вам? — он провел рукой по мокрым от пола волосам.

— Сейчас ступайте к жене, а позднее заплатите гению согласно подписанному договору. Этого будет достаточно.

Обрадованный, он улыбнулся мне, кивнул Каброссу и дверь спальни снова закрылась за ним.

— Должен признать, он умеет держать себя в руках. — Кабросс вел машину одной рукой, в другой держа надкусанное зеленое яблоко. — Думаю, даже если бы вы насиловали ее, он стоял бы и ждал.

— Надо будет попробовать как-нибудь. — я посмотрел на целое яблоко в своей руке, казавшееся тяжелым для моих уставших, перенапрягшихся рук. — Выдам это за новую, уникальную и самую современную методику.

— Уверен, некоторые ваши коллеги быстро подхватят это нововведение.

Следующий визит к Лармане Аккоре состоялся субботним утром и ее мужа не оказалось дома. Нечто неприятное приключилось с одним из кораблей и он был вынужден уже третью ночь проводить на службе.

Девушка встретила меня сидя на табурете перед трюмо, с круглой стальной пудреницей в руках.

— Одно мгновение, доктор. — прозрачное белое одеяние, едва прикрывавшее промежность, слишком сильно прилегало к ее груди.

Не желая тратить время, я отправился в ванную, взглянул на себя в зеркало¸ сочтя слишком утомленным и осунувшимся, пообещав себе в скором времени самое меньшее месяц отдыха.

— Я благодарю вас за помощь моей подруге. — ожидая меня, она согнула ноги и широко развела их, пребывая в этой странной позе с заметным удовольствием. — Она уже была уверена, что навсегда останется девственницей.

— Не думаю, что в ее случае это было бы возможно. — мне доводилось встречать женщин, лишенных, на мой взгляд, всякой привлекательности и все же имевших верных мужей и многочисленное от них потомство.

— Она говорила, что больше не хочет мужа. — Лармана посмотрела на потолок, позволяя мне заподозрить и в ней схожие переживания.

— Тогда он стал бы брать ее силой, имея на то право.

— Силой? — глаза ее вспыхнули, она хотела произнести некое продолжение, но остановила себя.

— То, что вы сделали для нее. — я сел на кровать и она вытянула ноги, положив правую руку на лобок и рассеянно поглаживая его. — Она сказала, что никогда не испытывала такого наслаждения. Что это было?

— Со временем она получит еще большее наслаждение от мужа.

— Я хочу, чтобы вы сделали и мне такое же. — ладонь ее остановилась.

— В вашем случае для этого нет показаний. Я же не могу назначать лекарство, если нет болезни. Это причинит только вред.

— А если я вас попрошу? — она резко поднялась, села на колени, вонзила в меня мечтательный, умоляющий взор. — Если я заплачу вам?

— Прошу прощения, дорогая. Ни за какие деньги я не буду причинять вред своей пациентке. — истории о моих коллегах, пренебрегших тем правилом, раскрытых и потерявших право на практику, студентам рассказывали еще на первом курсе.

— Разве может быть вред в удовольствии? — она не хотела даже смотреть на меня, подозревая во мне некую злонамеренную ограниченность.

— В такой его разновидности — несомненно. Вы знаете, кем был Антуан Аломар?

Так покачать головой могла бы школьница, не выучившая урок из-за грез о мальчиках.

— Откуда вы узнали о том, что следует ограничивать себя?

— В детстве наш семейный доктор рассказал мне, что слишком часто ласкать себя опасно и вредит здоровью. — назидательный тон ее насмешил меня.

Отсутствие подобающего образования даже среди жителей столицы всегда было предметом особого возмущения моих преподавателей. Антуан Аломар, почитаемый как основатель волаптологии, изначально намеревался изучать развитие эмбрионов животных и человека. Постепенно его интерес сместился к процессу зачатия, которое оказалось событием столь комплексным, что ему невольно пришлось обратить внимание и на предшествующие ему события и деяния. Подробно изучив взаимосвязи между количеством соитий и оргазмов и многими пагубными процессами, происходящими в человеческих телах, болезнями и недугами, терзающими его, он подсчитал, как выяснилось позже, повторяя некоторые работы древних, сколько оргазмов отпущено мужчине и женщине на всю жизнь.

— И сколько? — рассказ мой увлек Ларману, глаза ее широко раскрылись и редко моргали.

— Мужчине- около десяти тысяч. Женщине немногим больше.

Девушка приступила к подсчетам, прикусив губу и для чего-то сгибая пальцы. Результаты показались ей обескураживающими.

— Но это же очень мало, доктор! — возмущение сей несправедливостью заставило ее ударить кулачком по подушке.

— Если превзойти это число или то количество оргазмов, какое организм человека может вытерпеть в день, неделю, месяц, то последствия будут пагубными. Мы ничего не можем поделать с этим, таковы условия наших тел. Аломар наглядно продемонстрировал это, проведя наблюдения за людьми невоздержанными в плотских утехах и теми, кто умел ограничивать себя. Свои наблюдения он вел в течение пятидесяти лет и только тогда счел, что накопил достаточно и весьма убедительных доказательств. Ему было семьдесят восемь лет, когда он издал «Плотоядный оргазм». Вам следует прочитать эту книгу. В ней подробно описано все, что происходит с организмом при совокуплении и оргазме и даны наставления о том, как возможно через умеренные и разумные ограничения продлить как саму свою жизнь, так и все удовольствия плоти.

— И это удается? — недоверие ее смущало меня.

— Аломар умер в возрасте ста восемнадцати лет. Последнего своего ребенка он зачал, когда ему было сто. Его последней вдове было тридцать, когда она стала таковой.

Услышанное произвело на нее впечатление.

— То же самое касается и женщин. Не только жизнь становится длительнее, но и возможность получать удовольствие. Но для женщин есть и еще одно важное условие. Удовольствие должно исходить от влагалища, а не от клитора. Ощущения при оргазме должны быть такими, какими их предусмотрела природа. Думаю, вы прекрасно знаете различие между ними.

— Конечно! — она похотливо усмехнулась, как будто уличила подружку во лжи о ее любовных умениях.

— И какое вы предпочтете? — я вел подробную статистику ответов на тот вопрос, задавая его каждой своей пациентке.

— Я никогда не задумывалась над этим. — напрягшиеся ее соски рвались сквозь тонкую ткань.

— И все же?

Пристальный ее продолжительный взор испытывал мое смущение, но у меня, рожденного посреди моря, его изначально имелось немного.

— Я предпочту член мужа, когда он заполняет меня семенем. — быстрым шепотом пробормотала она.

— Видите. — я улыбнулся ее принадлежности к большинству. — Всегда нужно следовать тому, что природа сочла наилучшим для нас. Именно ее выбор позволил нам выжить и стать теми, кем мы являемся. Если мы будем следовать ей, то жизнь наша будет долгой и полной удовольствий.

Все сказанное мной опечалило ее и в глазах ее появились слезы.

— Я попросила мужа сделать то, что вы сделали для Ксении.

— И что? — результат таких просьб неизменно оставался одинаковым.

— Он отказался. — она разгладила ладонью складку на простыни. — Он сказал, что это отвратительно и от самой мысли его начинает тошнить.

— И он совершенно прав. Как к самому сильному средству, к этому следует прибегать только в самом крайнем случае.

— У вас есть такие же другие такие же сильные средства? — игривое лукавство ее сощуренных глаз намекало на многие увлекательные тайны, но я предпочел не задумываться о том.

— Возможно. — не следовало раскрывать ей все тайны наслаждений. — Но пока мы, в любом случае, прекрасно обходимся без них.

Чем меньшими средствами удавалось одолеть недуг, тем меньше сил тратит на то организм и тем больше сохранялось у меня резервов на случай непредвиденных обстоятельств.

Сочтя мои слова признанием, она, завороженная видениями неведомых удовольствий, медленно опустилась, прикрыв глаза серебристыми веками, позволяя мне приступить к процедуре.

На сей раз я решил использовать технику, называемую в учебниках «змеей». Пальцы мои выгибались, насколько это было возможно, сгибались, вращались в затопленном смазкой женском чреве, позволяя себе движения более порывистые и сильные, чем раньше и я видел, что они доставляют ей больше наслаждения. Уже через пару минут она заполучила первый оргазм. Помня о ее особенностях, я немедля продолжил процедуру и второе удовольствие пришло к ней еще быстрее первого. И вновь незадолго до него она стиснула руками груди, сдвинула их, заострившихся от того, сошедшихся сосками. Стоны ее завершились, но пальцы все также сжимали упругую плоть.

Дождавшись, пока она успокоится, я собирался уже было встать, но правая рука девушки метнулась, схватил мое запястье, не позволяя мне покинуть ее.

— Еще! — не открывая глаз и едва слышно прошептала она. Большинство женщин считало достаточным для себя один оргазм. После него им требовалось некоторое время для возвращения чувствительности, нередко растягивавшееся на час и более. Некоторые способны были пережить удовольствие два раза подряд и лишь немногие обладали редким даром принимать его в больших количествах. Заинтригованный, я пошевелил пальцами, но смазки в ее чреве как будто не становилось меньше. Вернув ладонь на живот девушки, я позволил своим пальцам вновь начать движение. Левая рука Ларманы неистово сжимала грудь, правая же присоединилась к ней не сразу, некоторое время оставаясь на моем запястье. Мягкий трепет постепенно нарастал в ее теле и я чувствовал уже готовность ее и в третий раз пережить удовольствие. Неприятное волнение коснулось и моего тела. От покалывания в левом виске холодная дрожь спускалась к сердцу, каждый вдох давался труднее предыдущего, голова начинала кружиться, у слюны появился неприятный жгучий привкус, а пульсирующий шум в ушах отнял у мира половину живущих в нем звуков. Именно из-за него я и не услышал сперва ее шепот. Только когда мне захотелось взглянуть на лицо девушки, уродуемое наслаждением, я заметил, как шевелятся ее губы. Сглотнув горькую, тошнотворную слюну, я тряхнул головой, прогоняя глухоту.

— Больше! — расслышать ее было сложнее, чем песню рептилии.

— Что? — я остановился, подозревая услышанное ошибкой.

— Больше! — она открыла глаза, увидела мое недоумение, ласково улыбнулась мне, оттолкнула мою руку своей. — Смотри!

Один за другим, начиная с указательного, все ее пальцы, кроме большого, исчезли во влагалище.

— Вот так! — она взглянула на меня исподлобья. — Мне нравится так.

И она вновь вернула руки к грудям, сдавливая их, вминая друг в друга.

Подобные техники рекомендовалось применять к менее чувствительным женщинам. В случае с женой инженера в них не было никакой необходимости. Бедра ее дрожали от уже пережитых удовольствий и в предчувствии новых, между ними растекалось темное пятно, губки влагалища блестели, залитые смазкой, и все в ней трепетало, полнилось мучительным напряжением и казалось, достаточно одного прикосновения, чтобы удовольствие вновь вонзило в нее свои алмазные клыки. И запах, не знающий жалости к разуму запах, воспарявший от ее тела, подменявший собой все прочие, пожиравший их, не позволявший остаться в воздухе ни малейшему намеку от прежних ласковых сладких ароматов, тяготил и одновременно веселил меня, от него я обретал радость единственного выжившего в кораблекрушении, познавал великий сон сторожащего гарем евнуха, мечтающего быть юной наложницей, я чувствовал свои руки сильными, а разум никчемным и плоть моя напрягалась, насколько это оставалось для нее возможным, шевелилась в промежности, прижатая к ней брюками, а губы мои поднимались в счастливом оскале и я забывал многое из являвшегося мной, сопровождавшего меня в течение многих лет, я задыхался, становясь счастливым утопленником, я шумно втягивал в себя этот запах, надеясь найти свободное от него дыхание и только отравляя свои легкие похотливым благовонием. Злобное, мстительное веселье пробиралось в меня и я уже готов был стать безумным и следовать чужим желаниям наперекор своим.

Безымянный палец мой вошел в нее, средний последовал за ним.

— Больше! — прохрипела она и к ним добавился указательный, обнаружив достаточно для себя места.

— Больше! — протиснулся и мизинец и теперь, сдавленные, собранные в щепотку, они распирали ее, обливаемые скользким жаром.

— Ну же! — она повела бедрами из стороны в сторону.

— Что? — на мгновение я обрел прежнюю ясность сознания, посмотрел на нее, упрекая себя в разрушительной слабости.

— Ты что? — она поднялась, почти села, похотливая ненависть высветлила ее глаза. Правая ее ладонь взметнулась и голова моя дернулась от пощечины столь сильной, что я первым делом проверил языком, все ли остались на месте мои зубы. — Делай!

Ладонь ее попыталась снова ударить меня, но левой рукой я перехватил, отшвырнул прочь, судорожной хваткой обрушил пальцы на грудь, запрыгнул на кровать, встав на нее коленями.

Протяжный хрип вырвался из меня и правая моя рука двинулась вперед, с трудом раздвигая растягивавшиеся вокруг моих пальцев губки, проталкивая себя вглубь. Девушка стонала, шевелила бедрами и не было сомнений в причиняемой ей боли, тем более, что пальцы мои, далекие от нежности, размеренно, четко и резко сжимали и отпускали ее грудь, ткнувшуюся соском в центр ладони. Теперь я понимал ее лучше и знал, чего она хотела и не было уже возможности для нее избежать востребованного. Одна за другой скрывались в ее чреве мои фаланги, вступая в предназначенные им владения и вскоре все они исчезли, стали невидимыми, навсегда потерялись в растворившей их горячей влаге. И тогда я приступил к новому движению. Сама естественность, оно происходило в одной стороне и исчезало в другой, повторяясь с печальной размеренностью, становясь лишь все более быстрым, ускоряясь настолько, насколько это было возможно для человеческих мышц. Самого меня трясло, член мой напрягся так, как не было уже многие годы. Склонившись над животом девушки, я хрипел, стараясь видеть одновременно и ее груди, левая из которых с не меньшим неистовством была терзаема собственной ее рукой и ее бедра и все вокруг исчезло и осталась только плоть, неистовая, беспредельная и всемогущая и я поверил тем жестоким мудрецам, которые утверждали все во вселенной являющимся плотью, различной в своей форме и представлении. Все ниже и ниже опускалась моя голова, губы мои почти касались пупа девушки, заливая его густой слюной. В то мгновение, когда мне почудилось изменение в ней, я позволил себе упасть и прикоснуться к нему, рухнуть на него левой щекой и почувствовать, как в невозможной глубине под ней, дальше, чем могло быть до ядра нашей планеты, зарождается тяжелая дрожь, ветвистой молнией рвущаяся к поверхности и следующая, становящаяся ядовитым испарением и другая, несущаяся пустотелым камнепадом и еще одна, прорастающая сквозь кожу ослепительной белизны рогом и новая, вынуждающая пот высыхать и превращаться в изумруды.

Рука моя покрылась ее истечениями почти по локоть. Дрожа всем телом, схватившись за столб изножья, я смотрел на девушку, обхватившую себя руками, прижавшую друг к другу трясущиеся ноги, улыбающуюся как новобранец, узнавший об отмене войны. Из глаз ее текли слезы, тени размазались по подушке сверкающей туманностью, но ни на мгновение не возникло во мне подозрения, что теперь я потеряю пациентку или ко мне придет, как случилось когда-то, разгневанный муж, которого с трудом удастся убедить в необходимости всего содеянного мной.

Кабросс подхватил меня на выходе из спальни, но не посмел заглянуть в нее.

— Сейчас, хозяин. — в руке его появился пузырек, выпрыгнули две маленькие таблетки и я слизнул их с горькой, твердой от мозолей ладони. К тому моменту, когда он доволок меня до машины, они уже полностью растворились и я смог совершать обычные вдохи и выдохи и мне не приходилось более втягивать воздух прерывистыми судорожными всхлипами.

— Вам нужно быть осторожнее, хозяин. — слуга мой искренне беспокоился за меня, если только способен был я понимать что-либо во лжи. — Изучите ее повнимательнее. В ней есть что-то странное.

— О чем ты? — задержав дыхание, я сумел выплеснуть из себя тяжелый хрип.

— В своей жизни я изнасиловал трех женщин.

— Я помню, ты рассказывал. — истории те поразили меня, ибо ранее я никогда не встречался ни с чем подобным, сталкиваясь с ним только на страницах книг да в историях, будораживших студентов, передаваемых на лестницах университета похотливым табачным шепотом. Насильники представлялись мне чем-то невообразимо далеким от всего присутствующего в мироздании, некими сказочными чудовищами, о которых принято рассказывать, но которые едва ли могут существовать в действительности.

— Никогда мне не хотелось изнасиловать женщину сильнее, чем жену этого инженера. Честное слово, только ваше присутствие удерживает меня. Окажись я с ней один на один, то ей бы не поздоровилось. Окажись я с ней и с ее мужем, то вырубил бы или убил его, если бы понадобилось. Мне не хочется добиваться ее, завоевывать, соблазнять. Есть что-то странное в том, как она движется, как смотрит и особенно в том, как смотрит на мужчин. Она словно создана для того, чтобы ее насиловали.

Слова Кабросса смутили меня. Далекий от подобных желаний или фантазий, я не мог даже представить себя совершающим насилие над женщиной, но некоторая потеря самообладания в моем случае также имела место и слабым оправданием служило желание самой девушки.

Через два дня, когда Кабросс появился на пороге моего кабинет с почтой на железном подносе, ухмылка его была такой, словно ему удалось избавиться от самого назойливого кредитора.

— Письмо от жены инженера. — сообщил он, с величайшей аккуратностью кладя на стол передо мной желтый конверт. Изящный витиеватый почерк, превращавший окончания некоторых букв в нечто опасно близкое к спиралям вывел на нем мое имя. Костяной нож с тонким фаллосом рукояти вознесся над конвертом, но Кабросс не уходил и мне пришлось приподнять бровь, прогоняя его.

— Понял, понял. — усмехнувшись, он закрыл за собой дверь. Аккуратно разрезав ломкую бумагу, я вытряхнул сложенный вдвое узкий листок крахмальной бумаги, пахнувший цветочной сладостью. Мелкие буквы, сохранявшие свое пугающее каллиграфическое изящество, складывались в слова, приятные для меня, но ничуть не удивительные.

— И что она написала? — доставив мне обед, Кабросс не смог удержать, обежав взором стол и не заметив спрятанного уже письма.

— Поблагодарила меня за мастерство рук. — я поднял в воздух пальцы, пошевелил ими. — Ничего необычного.

Презрительно фыркнув, слуга снял с фарфоровой улитки ракушку, вытащил кусочек сахара и, разломив его зубами, вышел из кабинета.

Отсутствие лжи было одним из принципов моего существования. Нисколько не обманул я и Кабросса, умолчав только о подробностях и выражениях, в которых девушка описала ощущения моих разрывающих ее лоно пальцев и о высказанном ею пожелании в следующий раз пережить нечто их превосходящее. У меня было что предложить ей, ибо задумался я об этом еще по пути домой и то был следующий шаг по пути преодоления ее восхитительной ненасытности.

В очередную субботу я, наконец то, застал ее мужа и был препровожден в кабинет, где попросил оставить нас вдвоем и закрыть дверь.

Бледность его лица, впалые щеки и устало щурившиеся глаза, равно как и значительно возросшие кипы бумаг на столе убеждали в огромном количестве работы у молодого инженера. Даже во время разговора со мной он постоянно бросал взгляд на чертеж некоего агрегата, в качестве примечательной особенности имевшего колесо со множеством изогнутых коротких лопастей.

— Ваша жена рассказывает вам о том, как проходят наши сеансы?

— Да. Она делает достаточно подробные отчеты. — он скривился. — Пожалуй, даже слишком подробные. Она делает их тогда, когда я прихожу к ней. Мне кажется, они возбуждают ее.

— Возможно. — в случае с Ларманой, я нисколько не удивился бы тому. — Такая реакция распространена и совершенно естественна. Успела ли она рассказать вам о нашем последнем сеансе?

— Да. И попросила сделать с ней то же самое.

— Вы сделали? — он предпочел перевести взор на лежавший на столе поверх прочих бумаг документ, избитый машинописными строками, в верхнем углу принявший родимое пятно гербовой печати.

— Я попытался. — голос его стал тише и более звонким. — У меня не получилось.

Руки его казались мне более еще более тонкими в запястьях, чем мои, да и пальцы выглядели изящными и подвижными. Возможно, он испугался причинить ей вред, не понимая особенностей женской анатомии.

— Вы когда-нибудь измеряли себя? Или кто-нибудь из ваших женщин?

— Что вы имеется в виду? — но предположения мелькнули среди его мыслей, отклонили в сторону взор.

— Длину и толщину вашего члена. — слова мои заметно смутили его.

— Никогда.

— Возможно, вам следовало бы. Каждому мужчине следует знать свои размеры для понимания своих возможностей. Вы же знаете, сколько килограммов можете поднять?

— Имею представление. — здесь он явно испытывал некоторую гордость.

— А ведь это имеет для женщин намного меньшее значение.

— Разве? — подобно многим мужчинам, он наивно полагал женщин особо требовательными к физической силе, тогда как последняя далеко не всегда обозначала собой возможность и способность подарить удовольствие и, таким образом, привязать к себе.

— Поверьте мне. Ваша жена — страстная женщина, нуждающаяся в плотском удовольствии так же, как ваши котлы — в древесном угле. — отвратительная аналогия, давно уже замысленная мной, произвела на него впечатление. — Оно разжигает в ней жар жизни. И если ваш член недостаточно велик для нее, но при этом она не имеет намерения расставаться с вами, есть способы улучшить положение.

— Разве? — с таким недоверием он мог бы отнестись к словам о возможности получать энергию из воздуха.

— Имеются различные приспособления, кольца, насадки на член, которые позволят вашей жене получить больше удовольствия. Препараты позволят вам дольше избегать семяизвержения или сделать ваш член более твердым, чем обычно.

— Несомненно, вы правы, доктор. — инженер потер висок, благодарно улыбнулся мне — Я готов сделать все, что угодно для ее счастья. В ближайшее время я измерю себя.

— Лучше, чтобы это сделала ваша жена. Женщинам доставляет удовольствие узнавать, насколько в действительности впечатляющи цифры. В ваших возможностях у меня мало сомнений.

— И все же сначала я проведу эти измерения сам. — он позволил лукавому озорству вползти в его улыбку.

— Разумно. — я взглянул на часы, встал с кресла, откланялся и направился в спальню его жены, где она, как сообщила служанка, давно уже ждала меня.

Дверь осталась приоткрытой, и я вошел, сопровождаемый волочившим тяжелый чемодан Каброссом. Вскрикнув, лежавшая на кровати девушка вскочила на колени и прижала к груди зеленую шелковую подушку, сминая ее золотые розы. Какой бы стремительной она ни была, я успел заметить на ней прозрачное черное одеяние, слегка зауженное выше талии, сближавшее и сдавливавшее груди.

Опустив подбородок, она взирала на нас исподлобья, уделяя внимание только Каброссу и следила за ним подобно маленькой степной твари, заметившей в небе хищную птицу. Волнистая белизна ее волос увлеклась в тот день прямым пробором, упавшие на подушку пряди почти полностью скрыли лицо. Для саквояжа с трудом, но нашлось место на трюмо. Оставив его там, я отступил к окну, наблюдая за Каброссом, потратившим пару минут, аккуратно переставляя на подоконник бесчисленные пузырьки и флаконы, фиолетовые, золотистые, зеленоватые, прозрачные, украшенные витиеватыми золотыми и черными надписями, красочными этикетками с птицами, цветами и полуобнаженными красотками. Разноцветные жидкости нехотя колыхались в них маслянистым течением. В жестяной коробочке, яркой от переплетшихся на ее крышке орхидей, хранилось нечто мелкое, перекатывающееся, гремучее, а рисунок на костяной пудренице изображал одну из северных богинь, женщину тяжелую, с немыслимых размеров грудями, совокупляющуюся с разинувшим клыкастую пасть мускулистым медведем, больше напоминавшим телом мужчину. Все это время я наблюдал за своим слугой, при каждом движении от окна к трюмо старавшемся взглянуть на девушку, скосив глаза. Губы его напряженно сжались, уголки их опустились в воинственной гримасе, глаза сощурились, руки напрягались под тонкой сорочкой больше необходимого и напряжение, создаваемое им, в полной мере подтверждало его слова о производимом на него девушкой впечатлении. Сама она, впрочем, также демонстрировала некоторую заинтересованность. Каким бы ни был ее испуг, но во взгляде ее возможно было заметить изучающее, пристальное любопытство, восторженное, испуганное, в любой момент готовое к бегству. Стараясь оставаться спокойным, я наблюдал за ними, испытывая желание выйти из комнаты по случайной и выдуманной надобности, проверяя тем самым Кабросса. У меня появилась бы возможность понаблюдать за насилием над женщиной, прежде чем я или подоспевший инженер совершили бы выстрел. Конечно, потребовалось бы долгое время, чтобы найти столь исполнительного и достойного доверия слугу, но это казалось намного более вероятным, чем еще одна возможность испытать столь поучительный опыт.

Освободив достаточно места перед зеркалом, Кабросс взгромоздил на него чемодан, кивнул девушке, стараясь не смотреть на нее и ушел, осторожно закрыв за собой дверь.

— Ваш слуга пугает меня. — подушка выпала из ее рук и я не мог не отметить, с какой силой рвались сквозь туманную ткань темные соски.

— Не беспокойтесь. Пока я рядом, он ничего вам не сделает. — ладонь моя погладила жесткую кожу чемодана. Длинными потайными тропами протянулись по ней глубокие светлые царапины, обозначая безопасные пути между вспухшими рытвинами и горестными надрывами, являвшими под собой древесную белизну, древние тропы, ведущие мимо угловатых светлых пятен и расплывчатых темных, оставшихся от событий, прошедших незамеченными, от случайных столкновений, падений и крушений, от далеких дождей и сонных наводнений. Стальная тигриная морда поднялась, вытягивая длинные клыки, за ней последовала и вторая. Чемодан раскрылся, крышка его легла на мои ладони и я медленно опустил ее, являя девушке хранимые им сокровища.

Их было десять, каждый в своем стальном отсеке, одинаковые лишь в выбранном для них рубиново — алом цвете, различавшиеся во всем прочем, предоставляя достаточный выбор для самого привередливого вкуса.

Восхищенная, она спрыгнула с кровати, босыми ногами прошлась по сияющему от солнечных волн полу, встала рядом со мной и наклонилась к принесенным мной гигантам, позволяя повиснуть груди, проявляя ее истинный, представавший в таком виде еще более явным объем.

— Как прекрасно! — она протянула руку, но отдернула, не решаясь прикоснуться, словно опасаясь, что они исчезнут от того нарушающего волшебство вторжения. — Я только слышала о том, что такое бывает, но никогда не видела сама.

— Я привез их с юга. — отсутствие в ней страха перед ними придавало смелости и мне самому. — Там их называют фламарами. Это только один из имеющихся у меня наборов. Их изготовил для меня знаменитый в тех местах мастер. Они стоили целого состояния.

— Вы хотите использовать их сегодня? — но я слышал только немного испуганное предвкушение.

— Если вы не возражаете. — лишь несколько раз я слышал от женщин отказ в такой ситуации, позднее вызывавший у них сожаление.

Наклонив голову, она медленно осмотрела их, словно изучала мужчин, представленных ей кандидатами в мужья.

— Не возражаю. — она повернулась ко мне и я увидел в ней неуверенную мольбу. — Только я хотела бы выбрать сама.

— Конечно. — указательный и средний мои пальцы лекционным указующим жестом пригласили ее.

После предыдущего сеанса выбор ее не мог удивить меня. Увесистый фламар, восьмой из десяти по мере увеличения в том наборе, как длиной, так и толщиной намного превосходивший любой встречавшийся мне мужской член, с огромной, слегка заостренной головкой, показался бы большинству женщин уродливым и опасным чудовищем, но только такой и мог бы заинтересовать жену инженера. Скорее я был удивлен, что она не выбрала самый крупный, принять который смогли только две из пяти возжелавших его.

Тщательно вымыв избранного героя и обработав обеззараживающим раствором, я поднял его к глазам, взглянул на пористую поверхность, поражавшую меня мастерством изготовления. Секрет его на южных островах передавался в течении бесчисленных поколений. Еще в древние времена мореходы обнаружили необычные свойства обитавшего в теплых водах осьминога, называемого ими в наши дни «синим капитаном». Будучи обработанной особым способом, кожа его внешне и на ощупь мало чем отличалась от человеческой, обладая при этом неизмеримо большей прочностью и почти не меняла своих свойств со временем. Все это позволило жителям островов избавиться от обычая человеческих жертвоприношений их криволиким богам. Теперь они изготавливали кукол, обтягивали их выделанной кожей осьминога и сжигали их. Боги их оказались достаточно глупы и не заметили мелководного обмана. Вскоре обнаружилось и множество других применений для покровов «синего капитана» и обтянутые им фламары заменили собой простые деревянные, использовавшиеся во время некоторых ритуалов. Пребывавшие в моей коллекции являли собой истинные произведения искусства, имевшие на себе и протяжные изворотливые вены и случайные неровности и плавные изгибы и некоторую асимметрию, позволявшую испытавшим их женщинам утверждать о естественности ощущений. В основании фламара, в его мягких, гладких тестикулах, имелась полость, которую я заполнил жидкостью из стальной фляги. Черная на ней кошачья голова напомнила мне о временах учебы, ибо был то подарок одного из моих однокурсников, испытывавшего особое чувство к сим животным.

Приближаясь к кровати, я нес в правой руке фламар, а в левой — стеклянный бутылек с искусственной смазкой, необходимый даже в случае с такой легкой на истечения девушкой. В большинстве других случаев я отказался бы от использования в первый же раз приспособления такой величины, но она требовала решительных и, в некотором смысле, чрезмерных действий. Только так было возможно найти способ для преодоления ее губительной ненасытности, каким бы он ни оказался.

Сосредоточившись на головке фламара, она неотступно следила за ним, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот. Губы и веки ее яркостью почти сравнялись с его пламенеющей краской, в завороженном нетерпении она сжала груди, провела большими пальцами по соскам.

Сперва я все же прикоснулся к ней пальцами, передав фламар левой руке. Средний, указательный и безымянный легко скользнули в нее, истекающую похотливой влагой и уже через несколько движений я пришел к выводу о ее готовности. Все это время она не сводила глаз с пылающего в моей руке фламара. Донышко бутылька прижалось к моей груди, указательным и большим пальцами я открутил ребристую стальную крышку и щедро облил содержимым, густым, вязким, матово-прозрачным, весь фламар, от всепроникающей головки до несокрушимого основания ствола. Холодный терпкий запах растекся по комнате, сливаясь с благовонием женского вожделения. Пальцы мои раздвинули губки влагалища так широко, как только было то возможно, головка фламара нашла место между ними, приникла к ним, вдавилась, залитая робким сиянием и от прикосновения ее девушка застонала сквозь плотно сжатые губы, приподнялась, развела пошире полусогнутые ноги, разглядывая рвущуюся в ее глубины твердость.

— Приступайте, доктор. — голова ее опустилась на подушки, глаза закрылись, покорная слабость овладела ею.

С величайшей осторожностью я направил фламар в ее лоно. Нежная кожа растянулась, обхватывая его головку, пробиравшуюся с медлительностью наползающей тоски. Лармана выплеснула новый стон, жалобный и нетерпеливый, дернулась, сжала в правых пальцах простынь, а в левых — подушку и я остановился.

— Продолжайте же! — взмолилась она, кончики пальцев ее провели по моей руке, вовлекли в холодную знобящую судорогу, оттолкнулись от меня, упали на правую грудь, засуетились вокруг соска. Презрев ее боль, плавным, неотступным, вращающимся движением я вдавил в нее жестокий фламар, вошедший с той сочной мягкостью, с которой одна тень сочетается с другой или сливаются в единую плоть языки пламени. Вырвавшийся у девушки крик мог бы сокрушить нескольких языческих идолов. Лармана широко раскрыла глаза, приподнялась, намереваясь произнести некие слова, способные оказаться и запрещающими, отрицающими прежние желания, но фламар уже двигался в ней, смещаясь вглубь и обратно едва ли на длину моего мизинца и она застыла, глядя перед собой с изумлением, каким следовало бы встречать появление на небе второго солнца. Когда он погружался в нее, в ней возгорался глумящийся над плотью стон и только на обратном его пути она позволяла себе вдох. Опираясь на локти, она следила за ним, как за невероятной красоты зверем, о котором ранее только читала и видела плохие фотографии, обнаружив его совершенно отличающимся от всех представлений, но не менее удивительным. Так мог бы ученый созерцать доказательство, опровергающее труд всей его жизни и поражающее его неожиданным откровением о сути мироздания. С каждым новым повторением фламар проникал все глубже и глубже, движения его обретали все большую силу, становились все быстрее. Продолжая вздрагивать, она вскрикивала при каждом погружении, она размыкала губы при его удалении и снова сходились они, когда прилагала усилие моя рука. И так, с воинственным упорством, он пробирался в нее до тех пор, пока стало понятна мне невозможность дальнейшего продвижения. Треть его осталась снаружи, но я счел то вполне примечательным результатом. При невысоком росте девушки, глубина ее влагалища оказалась намного больше средней и инженеру следовало иметь соответствующую мужскую плоть, чтобы в должной мере могла его жена насладиться своим телом. Как я узнал еще во время учебы и чему я склонен был верить, ибо подобное говорили мне и многие другие женщины, мало что могло быть приятнее для них, чем упирающаяся во вход в матку головка члена. Какими бы ни были размеры члена и влагалища, главным было именно их позволявшее то соответствие. Меньшего размера мужская плоть едва ли могла удовлетворить женщину, независимо от стараний. О недовольстве слишком большим размером мне пришлось слышать только однажды, да и тогда причиной я счел узкое и маленькое влагалище женщины.

Уже через пару десятков фрикций тело девушки свыклось с размерами фламара и теперь уже он если и причинял ей боль, то стала она тем жалящим привкусом, какой делает некоторые блюда особенно запоминающимися и волнующими, вынуждая просить их вновь и вновь. В стонах ее слышалось теперь только наслаждение, вспыхивающее искоркой боли лишь когда головка упиралась в непреодолимый предел. Фламар теперь почти наполовину покидал ее тело и гладко скользил внутрь и каждый раз ноги ее раздвигались и сходились, а левая рука снова была уже на груди, впиваясь в нее острыми ногтями, лак чей черноту выгрыз из самых глубоких пещер подземного мира. Голова ее поворачивалась из стороны в сторону, зубки покусывали красный шелк подушек и каждое второе погружение завершалось уже вонзавшейся в ее плоть протяжной дрожью.

— Сильнее! — правая ее рука присоединилась к ласке, сжимая сосок. — Я хочу сильнее!

Но подобное было бы неразумным и могло повредить ей, посему я продолжал так, как следовало. Стоны ее пронизало недовольство.

— Ну же, доктор, сильнее! — правая ее ладонь протекла от груди по животу, опустилась на лобок, нащупала указательным пальцем алую твердь. — Не бойтесь. Мне нужно это. Больше, чем что-либо. Разве вы здесь не для того, чтобы насытить мою страсть?

Ладони ее вывернулись, уперлись в изголовье, руки сошлись и прижали, смяли волосы, нарушая симметричное их разделение.

— Ну же, доктор! — она трясла головой, кусая губы. — Что вы хотите? Я прошу вас.

Голос ее дрожал от нестерпимой похоти, все меньше перистых вздохов отделяло девушку от оргазма и я, ввиду несомненного ее наслаждения, позволил своей руке ускориться. Фламар погружался теперь резко и на всю доступную глубину, сопровождаемый возгласами влажной радости и она подавалась навстречу ему, выпрямив руки, упираясь ими в изголовье. Левая из них не выдержала, взметнулась, схватила грудь и, вместе с тем, как фламар ткнулся в матку, сдавила ее с такой силой, что ногти порвали тонкую ткань. Раздавшийся при том слабый шероховатый звук изумил девушку. Приподняв голову, она отняла руку, взглянула на груди, на три овальных разрыва над левой из них, пламенеющих хрупкой белизной и от вида их губы ее широко раскрылись и новый стон, хриплый, переливчатый вой, тоскующий по беспутной вседозволенности сна, впустил в нее неистовую смелость. Возопив, она стиснула груди руками, сгибая напряженные пальцы, подцепила ткань и рванула ее в стороны. С нежным треском та разошлась, обнажая покачивающиеся высоты молочной плоти и вид ее, освобожденной яростным разрушением, указал мне на невозможность следования прежним законам там, где насилие порождало само себя и могло существовать в одном теле во всей полноте воплощения, делая его одновременно и насильником и жертвой.

В то мгновение фламар почти покинул ее тело. Глубоко вдохнув, я резким ударом втолкнул его и девушка вскрикнула, сдавила соски руками, взвыла, изгибаясь и подаваясь навстречу пытавшему ее орудию.

— Да! — пробился ко мне ее голос сквозь горячий шум, окруживший меня. — Вот так!

Следующий удар был еще сильнее, но она только громче застонала и послышалось мне некое недовольство в дыхании ее, в изменившемся, обретшем в себе сладковатую пряность запахе, томное разочарование, сминавшее все скороспелые надежды.

— Лучше, доктор. — она прикрыла глаза сгибом локтя. — Вы же можете лучше.

Упрек в непокорной слабости оказался еще более неприятным ввиду точной справедливости его и новое погружение, превзошедшее в резкой силе прежние, подтолкнуло девушку еще ближе к изголовью.

— Да! –растягивая звуки до немыслимого напряжения между самыми крошечными волнениями, она вращала бедрами, качала ими, не желая ни мгновения оставаться неподвижной. — Так лучше!

С каждым мгновением злость моя нарастала, восковым цветком либрона поднималась все выше к выжигающему разум солнцу отчаяния и, потворствуя ей, поддаваясь уговорам девушки, я вкладывал в каждый новый удар все больше напора и ей снова пришлось упереться правой ладонью в изголовье и осторожно поправлять свое тело, не позволяя ему сместиться, уклониться, увернуться от пронизывающей его тверди.

Затолкнув фламар в женское чрево, я медленно повернул его сперва в одну, потом в другую сторону и от необычных тех ощущений стоны ее превратились в прерывистый вой и я почувствовал, как задрожали в моих пальцах резиновые тестикулы.

И почти сразу же, как только оргазм покинул ее, она, разомкнув губы и тяжело выдыхания отравленный ее истечениями воздух, принялась кружить бедрами, поднимать и опускать их, требуя немедленного продолжения. В ее случае подобная предсказуемость казалась естественной и ничуть не раздражала. Именно таким я предполагал тот сеанс, намереваясь, если не возникнет у нее неприятных ощущений, трижды добиться ее удовольствия. Потому я позволил себе взмахнуть рукой, стряхивая с пальцев усталость и снова схватился за безжизненную твердость фламара.

После первых же его движений молитвенные стоны ее прорвались к нам, не оставляя больше ни в чем чистоты, возникая при стремлении вглубь, вынуждая блекнуть лепестки амарисов, стоявших в высокой черной вазе перед зеркалом, вырывая перья из пролетающих за окном птиц.

— Сильнее, — груди ее покрыты уже были красными пятнами, почти не осталось на них нетронутой бледности. — Вы же сильный мужчина, доктор. Почему так слабо?

Лесть никогда не производила на меня впечатления. Если говорить о физической силе, то я, немного занимавшийся в юности королевской борьбой бомас, превосходил многих своих однокурсников, но значительно уступал ее мужу, не говоря уже о столь смертоносном существе, как мой слуга. Для моего рода занятий мне требовалось лишь удерживать себя в приятном для женщин виде, что удавалось легко и без особых усилий, а в большем я не видел необходимости и еще в школьные времена полагал стремление к физической силе, восхищение ею, признание ее в качестве ценности и значимого феномена уделом созданий истинно слабых, диких, необразованных и невежественных. И все же от слов девушки, от ее ароматного упрека я вновь ощутил в себе стеклянную злость, нараставшую с каждым ее словом, требовавшим от меня превосходства над собственными ограничениями, не позволявшими ей пережить желаемых ею ощущений. Вдавливая и вращая, я наблюдал за ее бедрами, двигавшимися навстречу фламару в отчаянном стремлении собственным порывом придать ему силу и рука моя дрожала, едва удерживающаяся от презирающей последствия свободы, перегрызшей бы горло любой возможности раскаяния.

Желчный восторг, горьким пламенем застрявший в горле, распространявший кисловатое, волнующее, отравленное дыхание свое, проникавший сквозь невидимые небесные прорехи в незримые пустоты моего черепа и добиравшийся до мозга лукавым паразитом, окутывал его пьянящей доверчивостью. С каждым ударом нарастал он и давление его становилось почти невыносимым. Сминая все мои мысли и чувства, превращая видимое в темную ограниченность, едва прорывающуюся сквозь пыльную мглу, звукам придавая смягченную рикошетирующую оторопь, он сохранял только голос девушки в безутешной чистоте. Приходилось сжимать вторую руку в кулак, вдавливать зубы друг в друга, рискуя повредить их, выдавливая из десен жидкую медь, сдерживая тем самым собственное намерение, равное, пусть и не подобное, стремлениям Кабросса, содрогаясь от сладострастной ненависти, пробуждаемой во мне девицей и надеясь никогда больше не услышать от нее ни одного слова.

— Сильнее! — застонала она, схватила обрывки ткани и потянула ее и та разошлась, растеклась веселой тенью, полностью обнажая груди, протянула разрыв до нижнего предела своего, и на мгновение я весь покорился лучистой мгле, я замер, покачнулся, чуть не упав на правый бок, а когда совладал с собой, то не мог более позволить себе умеренности. Повалившись на девушку, я прижал ее левым боком, обхватил ее левую ногу своей правой и мог теперь действительно использовать всю силу мою.

— Вот! — успела выкрикнуть она и дальше слышимы были от нее только стоны, становившиеся все более громкими и визжащими, но не требовавшими ничего, кроме продолжения пытки.

Со всей возможной силой и так быстро, как позволяли то условия плоти и самой материи я погружал в нее блистающий фламар, оскалившись при этом, радуясь злобному вдохновению, сожалея о том, что не стал ее выбором самый крупный из всего набора и раздумывая над тем, не следует ли мне вскочить и схватить его, облить его очищающим раствором и затолкнуть, разрывая губки ее влагалища, намекая ее лону, как будет оно чувствовать себя, когда решится произвести на свет ребенка.

Влажные сочные звуки сопровождали перемещения фламара, тело девушки не прекращало обильных истечений, а я оказался теперь слишком близко к ним и они стали единственным известным мне ароматом, заполнили собой ноздри мои, растянули их, выжгли из них столь любимое мной смиренное благоухание плотоядных цветов. Особенно же беспокоила меня непозволительная близость к вместилищу ее наслаждения, опасная и угрожавшая в ближайшие дни многими недомоганиями, но даже эта угроза не могла уже остановить меня, ибо я уподобился пьянице, знающему о грядущей головной боли и тошноте и все же продолжающему пламенеющие возлияния.

Тело ее даже не тряслось, а неистово, припадочно дергалось подо мной, словно некая сторонняя сила рывками тянула его то вниз, то вверх. Все оно напряглось, сжалось, насторожилось. Несколькими всхлипывающими восторгами она приподнялась, выгнулась, а затем закричала и влагалище ее забилось, выталкивая из себя фламар и теперь мне приходилось удерживать его, чтобы того не произошло и я чувствовал себя слегка уязвленным, не ощутив приближения ее оргазма.

Дождавшись его отступления, я вскочил и встал возле кровати, чувствуя под ногами в тонких носках прохладный деревянный пол. Кулаки мои не желали разжиматься, ноздри раздувались, сердце пыталось пробиться к легкому, вцепиться в него клыками, разорвать его влажные стенки, прорваться в аппетитную пустоту. Фламар все еще находился в ее теле, наполовину торчал из нее, подрагивая от продолжавшихся остаточных сокращений, призрачного эха наслаждения, волновавшего ее мягкие бедра. Правая нога ее вытянулась, левая оставалась полусогнутой, пальцы вытянутых рук сжимали и отпускали простынь, обрывки ночной сорочки собрались под ее ребрами пенистой темнотой. Опустив веки, она лежала, постанывая в отстраненном изнеможении и никак не ответила, когда я извлек из нее фламар и я чувствовал себя довольным своей работой.

— Доктор! — только когда я вернул его к оставшимся в тот день без женщины собратьям, голос пришел к ней, пусть и в самом слабом, едва слышном полумертвом воплощении своем. — Кажется, мне никогда не было так хорошо.

— Прекрасно, моя дорогая. — стальные тигры с щелчком вонзили свои клыки в защелки. — Именно для этого я и прихожу к вам.

Случай ее все больше напоминал мне встречавшееся ранее только в учебниках и требовал, как верно указывал Кабросс, не только значительно более внимательного изучения, но и немного других воздействий и наблюдений. Перед уходом я снова заглянул в кабинет инженера, отрывая его от математических вычислений, вершимых при помощи триединой логарифмической линейки.

— Я слышал даже здесь. — инженер сокрушенно вздохнул, быстро записал еще одну цифру в громоздкую, занимавшую едва ли не половину стола тетрадь. — Бедняжка. Неужели нельзя сделать процедуры менее мучительными?

— Нет. Более того, я вынужден признаться вам в совершенной мной ошибке. — лишь несколько раз за свою практику мне приходилось делать подобные заявления, но я научил себя оставаться спокойным и твердым, произнося их. — Я недооценил состояние вашей супруги. После сегодняшнего сеанса вы заметите существенное улучшение, но потом оно может резко и сильно ухудшиться.

— Что вы предлагаете? — он отложил ручку в сторону, подцепил пальцами уголок тетрадного листа.

— Мне нужно понять, что именно с ней происходит, как обстоит ваша интимная жизнь. Для этого я должен увидеть ваше соитие.

— Вы имеете в виду, присутствовать, когда мы будем вместе? — брови его поднялись от недоверчивого изумления.

— Именно так. Есть что-то в вашей жене, ускользающее от моего понимания. Как будто я наталкиваюсь на преграду, не позволяющую мне найти нужные метод и средство. Я должен увидеть, как она ведет себя во время близости с вами.

— Все это звучит так странно, доктор. — он прикоснулся пальцами ко лбу, стирая пот. — Я понимаю, что это может быть необходимо, но мне и самому будет сложно сделать это в вашем присутствии, каково же будет ей.

— Скажите ей, что это необходимо для вашего общего счастья, для вашей спокойной и радостной жизни. Постарайтесь уговорить ее. Сообщите мне результат вашего разговора. Лучше всего, чтобы вы смогли убедить вашу супругу до следующей субботы. Не хотелось бы терять время на почти бесполезные процедуры. Я использую каждый раз все более сильные средства и, должен признаться, запас их скоро у меня иссякнет. — конечно же, арсенал мой содержал намного больше вооружений, но об этом я всегда предпочитал молчать, сохранять многие из его хранилищ в нетронутой на протяжении многих лет тайне.

— Какой вы использовали? — фламары всегда особенно интересовали Кабросса.

— Восьмой. — я коснулся пальцами ноющих висков, закрыл глаза, наслаждаясь мягким покачиванием автомобиля.

— Невероятно! — от восторга он даже ударил по черному кожаному рулю. — А ведь она кажется такой маленькой! Как она приняла?

— Дважды получила оргазм.

— Поразительно. — возбуждение его было столь велико, что оне мог спокойно сидеть на сиденье, ерзая, почесываясь, ежеминутно сплевывая в наполовину опущенное окно.

— Я уверен, что ее не придется долго уговаривать. — он издал неприятный звук языком, словно выплюнул нечто оказавшееся горьким и ядовитым.

— О чем ты? — мимо нас промчалась огромная машина с золотистым гербом на белом боку.

— О том, чтобы вы присутствовали при соитии. Стоит ей услышать об этом, как она захочет сама. — уверенность его восхищала меня.

— Я тоже так думаю. — намного больше сомнения у меня вызывала решимость самого инженера. — Именно это и настораживает меня. С таким я сталкивался за свою жизнь только дважды.

— Госпожа Арбиния? — Кабросс похотливо улыбнулся, вспомнив ту рыжеволосую обольстительницу, с которой у него была связь, начавшаяся, как я полагал, несколько раньше ее развода.

— В том числе. — сам я имел все основания считать тот случай одним из немногих неудачных в своей практике. Все мои усилия, использование всех имеющихся у меня приспособлений и медикаментозных средств позволили лишь продлить ее брак на полгода. Неуемная похоть Арбинии, чей отец состоял в дальнем родстве с нашей славящейся тем королевской фамилией, внушала мне трепет даже при воспоминаниях о ней. В отличие от жены инженера Аккоре, ей требовалось некоторое время для восстановления между оргазмами, редко превосходившее полчаса и она рассказывала мне, что могла проводить целые дни в постели, лаская себя руками, вставляя во влагалище различные предметы, снова и снова покоряя себя наслаждением. Муж Арбинии, майор кавалерии в отставке, отличался весьма значительными размерами и я лично присутствовал при одном их соитии, длившемся три часа с перерывами. При этом он четырежды излил в нее семя, что большинство женщин сочли более чем достаточным и удовлетворительным для себя. Но Арбинии было мало и когда муж ушел, она потребовала от меня немедленно провести сеанс. С ней я обычно использовал девятый номер, а однажды и десятый. На ее неудержимое вожделение никакого влияния не оказали самые сильные из предлагаемых фармакологией средств, а одно из них, призванное подавить вожделение, странным образом оказало обратный эффект. В ее организме имелась некая индивидуальная особенность, приведшая к неутолимой жажде наслаждений, поглощающей все ее естество. Доступные мне исследования не выявили никаких отклонений. Женщина образованная и склонная к размышлениям, Арбиния знала три языка, любила музыку и литературу, производила оригинальные рассуждения об истории и театре. Беседы с ней отличались приятным разнообразием и такую женщину, высокую и статную, с крупными упругими грудями и не зная о ее пагубной особенности, мог бы пожелать себе любой мужчина, обладающий нормальными сексуальными предпочтениями. Пребывание с ней в людном месте неизменно привлекало к себе слишком много внимания. Всегда приветливая, способная найти слова утешения и одобрения, она неизменно производила самое восторженное впечатление на мужчин любого возраста, но мне так и не удалось подавить в ней саморазрушительные позывы плоти. После моей неудачи ее муж обращался еще к трем волаптологам, но и они не смогли одолеть ее глумливую ненасытность. Одна измена с ее стороны следовала за другой и вскоре он устал их терпеть. Когда мы через пару лет встретили ее в одном восточном порту, она славилась как одна из самых популярных проституток и была совершенно счастлива. Сутенеры со шрамами на лицах и шеях говорили о ней с испуганным восторгом, но все же я считал ее случай своим невероятным провалом и меньше всего хотел повторения того с женой инженера.

Звонок от него раздался только во вторник. Смеясь, я передавал Каброссу его слова о том, что девушка, конечно же, была невероятно возмущена и только ценой долгих уговоров и нескольких дорогих подарков мужу удалось уговорить ее. Маленькая жеманница немало позабавилась, получая от него нечто давно желанное и я был только рад за нее.

Действо было назначено мной на три часа дня в следующую субботу. Согласно уверениям инженера, нередко они проводили все выходные в постели, совершая положенное количество совокуплений через равные промежутки времени и потому я предпочел именно то время, как наиболее полное сил.

Стул, с которого мне предстояло наблюдать за происходящим, поставили с левой стороны от кровати, на полпути к трюмо. Опустившись на закругленное его сиденье, прислонившись к высокой решетчатой спинке, погладив лакированное черное дерево кончиками пальцев, я устроился поудобнее, закинув ногу на ногу, не без удивления взирая на пустую кровать, шелковую кремовую простынь и единственную белую подушку. Прохладные дуновения из открытого окна покусывали мою шею, принося с собой аромат юного океана, развлекая голодными возгласами птиц и мягкими хлопками, с какими обычно открывают игристое вино после первого истечения семени. В тот день невдалеке от побережья проходили испытательные стрельбы одного из линкоров, полюбоваться которым, стоявшим на рейде, собирался, как мне казалось, весь город.

Девушка появилась из ванной комнаты, одетая в черное облегающее платье длиной до колен, полностью закрывавшее спину, округлым вырезом не посмевшее и приблизиться к груди. Расшитое золотистыми бабочками и плотоядными орхидеями, оно показалось мне знакомым. Ранее я видел его в витрине одного из магазинов в пассаже возле ратуши. Насколько я помнил, табличка указывала на него как на новейшее творение одного из самых модных иностранных модельеров и стоило оно столько, сколько я тратил за три месяца на оплату всех своих счетов. Прошествовав мимо меня, она кивнула, оставляя меня в недоумении, встала в изножье, опираясь на него ягодицами и дважды хлопнула в ладоши. Тотчас к нам присоединился ее супруг, полностью обнаженный, с возбужденным покачивающимся членом, взглянувший на меня с извиняющимся смущением, закрывший за собой дверь крошечным стальным ключом и швырнувший его в угол комнаты.

— Не подходи ко мне! — прошипела девушка, как только он сделал шаг в ее сторону.

— Дорогая, может быть мы все же обойдемся без этого. — он примирительно развел руки в стороны, ласково улыбаясь. — Едва ли доктор…

— Не приближайся! — она схватилась за изножье, наклонила голову и я слышал в ней несомненную жестокую враждебность, настораживающую и непонятную.

— Милая. — совершив второй шаг, он протянул к ней руку, но она ударила по ней ладонью.

— Только попробуй прикоснуться ко мне! — она тряхнула головой, облизнула потемневшие губы, угрожая укусом маленьких ровных зубок.

Инженер остановился, потирая покрасневшие костяшки. Спина его выпрямилась, взор обрел ту сдерживаемую приличию злобу, какой исходят друг к другу окруженные задумчивыми зрителями игроки в антаран.