Бесплатный фрагмент - Наша зима. Проза

Короткая проза

Марат Валеев

Игра в снежки

Коренной москвич студент Гарик Карапетян декабрьским вечерком вышел из подъезда дома своей однокурсницы Наденьки Рыжовой. Они только что закончили подготовку к очередной экзаменационной сессии и потому у Гарика было хорошее настроение. Под стать была и погода: мягкая, чуть-чуть морозная. Крупными хлопьями валил снег, мягким ватным одеялом покрывая дома, улицы, деревья, смоляные кудри Гарика.

— И-эх, как хорошо-то! — закричал Гарик, слепил снежок и метнул его наудачу.

Снежок попал в лобовое стекло одной из стоящих у подъезда крутых иномарок. Иностранка взревела дурным голосом. Тут же распахнулось окно на втором этаже и какой-то мужик не менее дурным голосом прокричал:

— Э, ты, а ну отойди от моей тачки! Или сейчас выйду — мало не покажется!

— Да не трогал я вашей машины! — обиженно ответил Гарик.

Но хорошее настроение у него не пропало, и вторым снежком он залепил точно в распахнутое окно автовладельца. Тот выругался и исчез в глубине квартиры.

Гарик захохотал и побежал прочь. Позитив все еще не оставлял студента. Он на ходу еще раз зачерпнул снежок и легонько бросил его в спину торопливо семенящей впереди него женщины.

— Караул, грабят, убивают! — пискнула та и припустила бегом по тротуару. Но поскользнулась и упала.

Гарик, все еще улыбаясь, подошел к ней, протянул руку.

— Уйди, маньяк! — завизжала тетенька, прижимая к груди сумочку.

— Да я же помочь вам хотел, — сконфуженно пролепетал Гарик. — Ну, не хотите — как хотите.

И опечаленно пошел прочь. А крупные хлопья снега, кружась, все падали и падали вниз, как будто с неба на землю вдруг устремились мириады белых бабочек. Гарик подумал о своей однокурснице Наденьке, с которой они сегодня столько трудились, готовясь к сессии, и у него потеплело в груди.

Он снова слепил снежочек и просто высоко подбросил его вверх. Снежок, описав крутую дугу, упал точно на бритую голову вразвалку шедшего перед Гариком рослого парня.

— Быкуешь, пацан? — бритый угрожающе выставил перед собой сжатые кулаки и косолапо пошел на Гарика. — Э, да ты еще и нерусский? А ну стой!

Гарик тут же нырнул в подвернувшийся двор. Запыхавшись, встал за покрытое снежной шапкой дерево, выглянул. Бритого не было. Гарик вздохнул с облегчением.

И тут ему в спину мягко ударил снежок и послышался заливистый детский смех. Гарик вздрогнул и обернулся. В пяти шагах стояла тепло одетая хорошенькая девчушка лет семи-восьми и лепила новый снежок.

— Какой ты смешной! — весело сказала она. — Давай в снежки поиграем, а?

— Девочка, тебя разве не учили, что нельзя общаться с незнакомыми мужчинами? — разулыбался Гарик. — А вдруг я нехороший?

— Да какой ты нехороший! — снова засмеялась девочка. — Ты смешной. Да и не боюсь я тебя. Со мной охрана. Ну, теперь твоя очередь. Брось в меня снежок!

И только тут Гарик заметил, что за соседним деревом стоит, весь покрытый снегом, как большой сугроб, верзила.

— Бросай снежок, парень, бросай! — поощрительно прогудел сугроб. — Но смотри мне!

И он сунул руку во внутренний карман.

— А можно, я домой пойду, а? — жалобно сказал Гарик. — У меня бабушка больная.

— Ладно уж, иди! — милостиво разрешила девочка. — А это тебе на дорожку!

И увесистый снежок угодил Гарику точно в лоб.

— Контрольный! — довольно крякнул охранник. — Молоток, Юленька. А ты иди, мужик, иди! Пока мы не передумали…

Изюминка

Весной прошлого года это было. Мартовским утром я стоял в очереди в регистратуре Красноярского Спид-Центра, чтобы сдать кровь на анализы — не подумайте плохого, просто собирался на плановую госпитализацию, а без этого анализа, понятное дело, больница не примет.

Окошечко было еще закрыто, и я, выбравшись из очереди, присел на лавку у стены. И тут мой взгляд зацепился за молодую женщину, стоявшую до этого впереди меня. Там, в очереди, я мог видеть только ее узкую спину с рассыпанными по плечам роскошными рыжими, почти красными волосами.

А тут, немного со стороны, появилась возможность рассмотреть ее получше. Правильно, начал я с ног, обтянутых колготками телесного цвета. И хотя ноги эти были открыты только до колен, выше их скрывало пальто, я от этих ног уже не мог оторвать глаз. Вернее, от щиколоток.

Боюсь, у меня не хватит слов, чтобы описать их красоту. Они были тонкие — не худые, а именно тонкие и изящные, плавно переходящие опять же в изящные округлые икры. Полы длинного пальто не могли скрыть стройности этих ножек.

Обладательница их время от времени как-то по особенному отставляла в сторону то одну, то другую ножку в красивых ботильонах (вот не люблю этого слова, но это были именно они, ботильоны). И столько женственности и сексуальности было в этой отставленной ножке!..

Но, блин, лучше бы она не оборачивалась, и я бы унес с собой созданный в моем воображении образ пленительной молодой женщины.

Однако она обернулась. И оказалась простушкой, с размалеванными глазами, мелкий калибр которых не могла скрыть никакая краска, с толстоватым носом и большегубым ртом, опять же искусно, посредством помады, визуально уменьшенным в размере.

Мда, не красавица… Но, с другой стороны, друзья мои, много ли вообще на свете таких женщин, в которых бы все сочеталось самым наилучшим образом: и лицо, и фигура, и манеры, и этот, как его, ум? Таких, если честно, единицы. И я не открою большого секрета, если скажу, что женщину мы вообще-то можем любить и за отдельные ее красивые части, наиболее пришедшиеся нам по вкусу.

Вот когда мне было десять лет, я влюбился в одноклассницу за то, что однажды увидел ее на морозе синей, и этот цвет ее, к тому же еще и хорошенького, личика, так сочетался с ее сизоватой меховой шубкой, что я на долгие годы, вплоть до окончания сельской восьмилетки, был в нее безответно влюблен. Впрочем, она о моих чувствах, я так думаю, и не догадывалась.

А уже став взрослым, перед армией влюбился в девчонку, в которой меня покорил ее… носик! Такой аккуратный, точеный, ну — просто само совершенство среди женских носиков. И я любил целовать его. Ну да, и губы тоже. До всего остального добраться, увы, не успел — до меня раньше добрался военкомат.

Еще одна девушка, это когда я уже вернулся из армии, сводила меня с ума своей шеей — длинной, белой, с пульсирующей под почти прозрачной кожей синеватой жилкой. И для меня эта часть ее тела была самой привлекательной. Не отказывался я, конечно, и от остальных, но вот эта почти лебединая шейка вводила меня в экстаз и, сколько бы ее хозяйка шаловливо, а порой и сердито, не шлепала меня по губам, я так и не научился не оставлять на ней засосы.

Или вот, мой знакомый, Виктор, тот сходил с ума, если встречал особей с зелеными глазами. Он прямо трясся от вожделения и был готов идти за зеленоглазой женщиной на край света. И ведь встретилась ему такая — Наташа, с глазами цвета малахита.

Правда, замужняя уже, с ребенком. Но Виктора это не остановило, он увел зеленоглазую Наталью из семьи и увез ее хоть и не на край света, но, считайте, на край России, в Ставрополье. И они жили там счастливо, но правда — недолго, потому что у Виктора эту Наташу сумел отбить другой любитель зеленых глаз.

Впрочем, пора уже возвращаться ко мне. Мне вот повезло: женился на женщине, которая ну само совершенство (чего уж там скромничать!). Но больше всего мне нравится ее профиль. Он и сегодня у Светки остается очень милым и женственным, и я люблю вглядываться в него и думать: «До чего же хорошо, что я тебя когда-то встретил!»…

А то, что я иногда обращаю внимание и на других женщин, вовсе не означает, что я готов променять свою жену на кого-то другого. Ведь и на нее тоже кто-то смотрит. И пусть смотрит. Нельзя не любоваться красотой и совершенством женщины. Пусть они при этом не все красавицы. Но в каждой есть своя изюминка, заставляющая мужиков идти с ними хоть на край света…

Зимние забавы

Зимние каникулы! Их мы ждали с не меньшим нетерпением, чем летние. Ведь зимних забав в деревне хоть отбавляй — тут тебе и катание на коньках на замерзшем льду озера Долгое, и подледная рыбалка, и поход на лыжах через Иртыш, и катание на санках с крутого старого иртышского берега — спуска к огородам.

Но поскольку зимой день короток, а после школы надо и родителям по хозяйству помочь, и хоть часть уроков сделать, на эти забавы времени абсолютно не оставалось. Глядь в заиндевелое окно — а там уже багровый (к морозу) вечерний закат и быстро надвигающиеся ночные сумерки с яркими слабо мерцающими звездами в темном безоблачном небе. Так что на зимние игры оставалось разве что воскресенье.

А в каникулы — это ж две недели свободы! В 60-е мое родное село Пятерыжск было особенно населено и детей в нем было много, так что в зимние каникулы на льду пойменных озер, на крутой укатанной береговой горке просто звон стоял от счастливых криков и смеха ребятишек.

Коньков настоящих тогда почти ни у кого не было, к валенкам туго приматывались деревянные бруски с прилаженными к ним проволочными полозками, вот на них-то мы и рассекали со скрежетом по льду, гоняя самодельными же деревянными клюшками шайбы (а вот шайба, помню, почти всегда была настоящей — где-то доставали).

Но больше всего детей — и мальчишек, и девчонок, — суетилось на горке, спуске к огородам под иртышским берегом. Этот взвоз (как раз напротив дома Копейкиных Дяди Тимоши и тети Физы) был самым крутым — как помнится, с уклоном градусов в 30—40, — из всех имеющихся в деревне, и длиной в несколько десятков метров.

Он предназначался преимущественно для пешего спуска сельчан, как я уже говорил, к расположенным под берегом на черноземной луговине огородам, для выгона гусей и уток, телят на луговые пастбища летом и поения коров из бьющего внизу из песчаного обрыва большого ручья зимой.

На чем только мы не съезжали с этой горки, с радостным визгом от захватывающей скорости, от бьющего в лицо встречного ледяного ветра! Лучше всего, конечно, было скатываться на заводских санках — с алюминиевыми полозьями, с решетчатой крашеной седушкой!

Такие санки и скользили хорошо, и обратно вверх их затаскивать было легко (за день-то удавалось съезжать до десяти и больше раз, дождавшись своей очереди — да-да, именно очереди, потому как здесь действовал самый настоящий, постоянно движущийся конвейер из двух-трех десятков ребятишек: пока одни, плюхнувшись животом на санки или солидно усевшись на них, нередко — по двое, скатывались вниз, другие вереницей карабкались обочь спуска вверх, таща на веревочных, ременных или проволочных поводках санки.

У кого не было санок — те лихо скатывались вниз в корытах или тазиках, часто — вываливаясь из них и с хохотом кувыркаясь по накатанной колее. Катались также, стоя на самодельных самокатах из толстого, специального выгнутого в кузнице прутового железа.

Несколько раз видел, как взрослые парни (восьмиклассники для нас, учеников третьих-четвертых классов, казались уже взрослыми — они были выпускниками) толпой, с гоготом скатывались вниз на самых настоящих конных розвальнях, с торчащими вверх специально подвязанными оглоблями!

Но верхом совершенства и предметом всеобщей зависти нам всем тогда казались санки, сотворенные с немецкой основательностью и добротностью дядей Адольфом Ляйрихом для своих сыновей Сашки и Вовки! Основой их было то же прутовое железо, овально выгнутое таким образом, что низ их служил полозьями, а верх — рамой, на котором намертво было прикреплена, толстая и достаточно широкая и длинная, гладко обструганная плаха- сиденье.

На этих санях, не мелко дребезжащих на ходу, как разбитые алюминиевые, а солидно покрякивающих и плавно покачивающихся на стремительном ходу, сразу могли уехать вниз несколько человек! Причем, быстрее и куда дальше, чем на обычных санках.

И желающих прокатиться на ляйриховских санках, конечно, было хоть отбавляй! Надо сказать, что Сашка с Вовкой не жадничали и давали попользоваться своими санками хоть раз в день всем желающим.

Там, внизу, из снежных блоков был сооружен самодельный трамплин, предназначенный для лыжников-старшеклассников. Но иногда на него наезжали и безрассудные саночники, что заканчивалось обычно разбитыми носами и сломанными санками. Потому трамплин этот мы все же избегали.

Но однажды один из братьев Ляйрихов, то ли Сашка, то ли Вовка, один наехал на стремительно мчавшихся санях на это возвышение. И воспарил! Он, слившийся с седушкой, пролетел метров, наверное, с десять и с глухим стуком обрушился на веерно раскатанный многими санками и лыжами скат за трамплином и еще по инерции проехал по нему пару десятков метров.

Мы думали — отбил все себе к чертовой матери, надо идти поднимать его и нести домой. Но Сашка (или Вовка?) сам сполз с санок и, взяв их за ременный поводок, слегка прихрамывая, потащил к подъему в горку. К нему уже сбежал брат, и скоро они оба были вверху. И Вовка (или Сашка?!) возбужденно рассказывал:

— Лечу я, и вижу: дядя Тапень внизу подо мной! Корову гонит от ручья и мне прутом грозит: «Я те полетаю!»

Мы не видели ни дяди Тапеня (был у нас такой в деревне мужичок-казах с таким вот странным именем и не менее странной для казаха профессией — свинопас), ни его коровы. Но видели, как высоко летел на своих знаменитых санках один из братьев Ляйрихов. И мало ли что там могло быть, внизу?..

Эх, зимние школьные каникулы! Многое бы я отдал, чтобы хоть еще раз ощутить на себе их непередаваемое очарование…

Предъява

— Так, это кто кинул?

— Извините, это я.

— Ты что, ботаник, предъяву мне делаешь?

— Простите, не понял?

— Ну, в смысле, стрелку мне забить хочешь?

— Как это?

— Ты что, русского языка не понимаешь?

— Почему же? Я, в некотором роде, филолог.

— Так вот, философ, ты что, рамсы попутал.

— Чего я, извините, напутал?

— Нет, ты только погляди на него! Шлангом прикинулся!

— Боюсь повторно вызвать ваше раздражение, но я не…

— Так, заткнись, профессор! В последний раз спрашиваю! Возможно, на понятном тебе языке. С какой целью ты кинул в меня этот слепленный тобой комок снега, а?

— Ну, просто настроение у меня хорошее! Смотрю, идет молодой интеллигентный человек с хорошим, открытым лицом…

— Ага, понятно! Расслабуху я, говоришь, допустил, открылся. Ну, дальше трактуй свой безрассудный поступок.

— Ну, я слепил снежок и кинул в вас. Просто так. Извините, если вам не понравилось.

— Значит, ты ничего ко мне не имеешь?

— Ничего, кроме первоначальной симпатии. Хотя от нее, кажется, уже ничего…

— И никто тебя ко мне не подсылал?

— Да нет. Я сам. Смотрю, идет молодой симпатичный человек…

— А, так ты голубой?

— Простите? А, вы в этом смысле… Нет, что вы, я женщин люблю.

— Хм! Что-то я тогда никак не врублюсь… Впрочем, некогда мне тут с тобой.

— Ну, тогда я пошел?

— Куда это ты пошел? Ты понимаешь, что на твое действие я просто обязан ответить противодействием? Иначе это будет не по-пацански!

— Понимаю… Наверное. Хотя не совсем.

— Щас поймешь, ботаник несчастный! Становись вот к этой стенке.

— Вот сюда? Хорошо. Можно, я очки сниму?

— Ладно, снимай. И не шевелись, пока я не прицелюсь! Во, сходу попал! Не больно?

— Да нет! Снежок вы слепили не очень твердый.

— Ну, тогда мы с тобой, значит, разошлись краями. Бывай, ботаник!

Утро в гареме

— Хабиба!

— Я, мой господин!

— Фатима!

— Да, мой повелитель!

— Зухра!

— Я здесь, свет моих очей!

— Гульчатай!

…

— Гульчатай!!

…

— Гульчатай, зараза!!!

— Ее нет, о муж наш! Но скоро будет.

— А что вы такие все надутые? Как неродные прямо! Говори, моя старшая жена Хабиба! Нет, сначала вели принести мне щербета*. Только холодненького!.. Ах, хорошо! Рахмат* тебе, Фатима! Ну, так что ты хотела мне сказать, Хабиба?

— Ты, наверное, забыл, мой повелитель. Но вчера, когда ты приполз из дукана*, куда ты уходил попить кофе, ты был как тюфяк*, прости меня, Господи!

— Да как ты смеешь!

— Хабиба правду говорит, о наш общий супруг!

— А тебя, Зухра, никто не спрашивает! Ладно, продолжай, старшая жена! И прошу тебя, поаккуратнее с выражениями. Какой пример ты подаешь своим младшим коллегам?

— Якши, мой господин! Скажем так — ты был не в своей пиале*. И сообщил нам, что хочешь поменять нас на другой гарем!

— Так, что-то припоминаю… Ну-ка, Зухра, дай-ка я еще отхлебну щербета… Фу ты, уже теплый! А покрепче у нас там ничего нет?

— В нашем сарае* сейчас ничего крепче зеленого чая нет. Ты вчера все выпил, о пьянейший муж наш! Даже двухнедельный прокисший кумыс! Алкач*!

— Нет, это никуда не годится! Ты наказана, Хабиба — три месяца без этого, как его… без интима!

— Четыре.

— Что — четыре?

— Уже четыре луны*, как того, о чем ты говоришь, не было с тобой не только у меня, но и у остальных жен!

— Да? Странно, а с кем же это я вчера… Ну ладно, не будем об этом.

— Нет, почему же, о неверный наш муж! Мы все хотим услышать, на кого ты нас хочешь променять!

— Все? А где Гульчатай? У вас нет кворума, о несчастные женоподобные созданья!

— Гульчатай сейчас придет.

— А где она?

— Да за бузой* она ушла, в дукан! Ты еще с вечера ей наказал, как самой любимой жене.

— Ну, это другое дело. Ладно, Зухра, продолжай.

— Так на кого ты там польстился? На гарем кривого Махмуда? Или на жен Абдурахмана? А может быть, супруги Рашида тебя сбили с толку?

— Да что вы, о занозы сердца моего! Мне и вас за глаза хватает! Вы, наверное, вчера меня просто не так поняли! Я, наверное, про это… про гараж говорил, вот! Старый у меня гараж, да и тесный. Надо бы на десять машин, а мой вмещает всего пять. Вот надо бы его поменять на более просторный. А вам, о ревнивицы мои, послышалось, что я говорю про какой-то другой гарем, тогда как я говорил про гараж, хе-хе!

— Поклянись!

— Да чтобы мне еще раз жениться! Да чтобы все мои любимые тещи разом приехали в гости! Да чтобы в нашем дукане закончилась буза! Да чтобы…

— Ладно тебе, господинка наш, ладно, верим. Но в последний раз, слышишь? А то мы сами скажем тебе хором: талак!* И это уже ни с каким гаражом не спутаешь!

— Да слышу, слышу! Но где же мой утренний бальзам? Где шляется эта несносная Гульчатай? Гульчатай!! Гульчатай, зараза!!!

Примечания:

Гарем — коллектив из нескольких жен

Щербет — безалкогольный восточный напиток

Рахмат — типа «спасибо»

Дукан — восточная забегаловка

Тюфяк — бесформенный матрац

Сарай — по-ихнему дворец

Алкач — международное определение пьющего человека

Луна — не то, что вы подумали. Это календарный месяц

Пиала — чашка такая. Сойдет и за тарелку

Буза — слабый алкогольный напиток, которым можно неслабо надраться

Талак — мечта всякого не восточного женатика. Арабу, например, достаточно трижды прокричать «Талак!», и он в разводе.

Как я был Дедом Морозом

В седьмом классе (школа наша была восьмилетней) меня назначили Дедом Морозом. Моей задачей было дождаться, пока меня позовет Снегурочка, и награждать сладостями тех, кто прочитает Деду Морозу стихи или споет песенку.

— С конфетами поаккуратнее, — предупредила меня классная руководительница Татьяна Ивановна. — Ну, иди, иди, не мешай нам Снегурочку нарядить. Я потом подойду.

Я еще не успел удалиться от учительской, как откуда-то вынырнул Ленька Скосырев, известный оболтус и хулиган. Он показал мне кулак, затем левой рукой схватился за посох — чтобы я не смог его огреть, а правой залез в корзину и выгреб оттуда приличную горсть сладостей раз, потом еще раз. Единственное, что я успел — так это пнуть его вдогонку. Но я был в валенках. А они, как известно, почти мягкие. Так что Ленька в ответ только загоготал и пошел себе, шурша на ходу фантиками.

Я заглянул в корзину — там еще было, и грустно зашаркал валенками дальше.

— Дед Мороз, а куда это ты без меня? — услышал я за спиной мелодичный голосок, оглянулся и обомлел — меня нагоняла, постукивая каблучками, ослепительная Снегурочка.

В ней я узнал восьмиклассницу, красавицу Любочку Анискину.

— Так это ты будешь Снегурочкой? — пролепетал я, краснея от макушки до валенок.

— А ты бы кого хотел? — жеманно пропела Снегурочка и потрепала меня за бороду. — Ну, ладно, дедуля, дай-ка мне немного конфет и жди, когда я тебя позову из класса.

— Конечно, конечно! — заторопился я, и отвалил объекту своих тайных воздыханий столько конфет, сколько мог захватить. И проводил Снегурочку влюбленным взглядом.

— Слышь, Дед Мороз, ты когда отдашь мне спиннинг, а?

Опять этот Вовка!

— Вот летом заработаю на сенокосе, куплю и отдам, — пробурчал я. — Но учти, сначала я его поломаю, как и ты мне дал сломанный…

— Значит, не хочешь отдавать? А если я своему старшему брату пожалуюсь, и он тебе самому чего-нибудь сломает, а?

— Ладно, ладно, — примирительно сказал я Вовке. — Чего ты хочешь?

Вовка не сводил своих алчных глаз с моей сильно полегчавшей корзины.

— На, жри! — обреченно сказал я, вылавливая остатки конфет и пряников.

А от елки уже кричали хором, и звонче всех был голос Снегурочки:

— Дед Моррро-о-з, ты где-е? Иди к нааааам!

Я затосковал: идти к ним было не с чем. На дне корзины сиротливо валялись две карамельки. И тут меня осенило: в учительской я видел ящики с новогодними подарками. Был там, несомненно, и мой. Что ж, придется им пожертвовать на общее дело. И я, путаясь в полах длинной шубы, засеменил обратно к учительской.

— Ты чего, Дед Мороз? За мной, что ли? — удивилась Татьяна Ивановна.

— Нет, не за вами, — сказал я. — Можно, я заранее свой подарок заберу?

— А не сбежишь? — с подозрением посмотрела на меня Татьяна Ивановна.

— Да ну что вы? — укоризненно сказал я. — Вот прямо щас иду под елку.

— Ну, ладно, — сказала Татьяна Ивановна. — Все меньше потом раздавать.

И тут меня еще раз осенило.

— Татьяна Ивановна, — как можно проникновеннее сказал я. — Давайте я уж тогда сам, как Дед Мороз, вручу подарки в виде исключения и моим лучшим друзьям Леньке Скосыреву и Вовке Спирину! Им будет приятно.

— Дед Морооооооооз, ты гдееееееееееееее! — надсадно орала школа и сердито топала ногами.

— Ладно, забирай и беги скорее к елке, — прислушавшись к этому реву, сказала Татьяна Ивановна.

И ведь этих подарков хватило всем старательным чтецам стихов, певцам песен и танцорам танцев! Даже всего двух пакетов… Правда, потом все зимние каникулы мне пришлось прятаться от Леньки Скосырева и Вовкиного брата, амбала Мишки-тракториста. Но это было ничто в сравнении с тем, какие были у моих обидчиков рожи, когда они пришли получать свои подарки, а их отправили к Деду Морозу!..

У всех дети как дети…

— У всех дети как дети! Один ты у меня… Торгаш несчастный! Вот кем стал Колька Бандурин?

— Ну, прокурором.

— А-а, то-то! А ведь вместе росли, можно сказать. За одной партой сидели.

— Я с ним не сидел! Со мной Олежка сидел.

— Да какая разница. Так кто он, Колька Бандурин, и кто ты, а?

— Мама, так Кольку Бандурина сняли недавно.

— Как это сняли? Прокуроров у нас не снимают!

— А вот его сняли! За некомпетентность и злоупотребление служебным положением. И теперь он сам может сесть. Где-нибудь рядом с Олежкой.

— Как, Олежка сидит? Такой красавец, спортсмен, чемпион. За что же его?

— Связался с какой-то преступной бандой, долги они вышибали. И перестарался. Шесть лет дали ему.

— Ну ладно, Бандурин, Олежка — это просто какое-то глупое стечение обстоятельств. А вот взять Витеньку Пожарского. Кто ты и кто он?

— Ну, артист он… С погорелого театра.

— Как этого погорелого? Не погорелого, а областного драматического!

— Прогорел театр. Уже полгода актерам зарплату не платит.

— Боже, какое время! Какое несчастье! Ну и где теперь Витенька?

— Не переживай за него, мама! Он все же, как-никак, мой одноклассник. Я его к себе пристроил.

— Куда, торгашом? В свою лавку? О, несчастная я, несчастная! За что только боролись твои деды и прадеды?

— Во-первых, маму, не в лавку, а в один из сети магазинов. Причем сразу заместителем директора. Может, будет с него какой толк. Во-вторых, мои деды и прадеды и боролись за то, чтобы всем было хорошо. А разве я виноват, что кому-то хорошо, а кому-то нет? Может, они сами виноваты, не той дорогой пошли?

— Ай, оставь, тебя не переспоришь, торгаш несчастный!.. Постой, куда это мы едем?

— Уже не едем, а летим, мама!

— Ну, хорошо. Так куда мы летим?

— Так на Сейшелы же, мама!

— На Сейшелы? Не хочу! Мы там в позапрошлом году были.

— А куда же ты хочешь, мама?

— На Бали!

— Ну, на Бали, так на Бали! Поворачивай, Сергей Михайлович! Так, кто у нас там еще остался, мама?

Бешбармак

А побалую-ка я своих домочадцев и друзей сегодня, в Новый год бешбармаком! Тем более что готовится это блюдо очень просто.

Многие наверняка знают, что оно широко распространено в Казахстане и Башкортостане. Хотя им также не прочь полакомиться и мои соотечественники — татары. Поэтому и называется оно немного по-разному: бесбармак, бешбармак, бишбармак. Но суть всех названий едина — в переводе на русский сие кушанье означает «пять пальцев». То есть угощаться бешбармаком можно при помощи рук.

Но этот обычай уходит корнями в глубокое прошлое, когда и со столовыми приборами, и с водой для их мытья был напряг, особенно в среде степняков. Сегодня бешбармак едят вполне цивилизованно, с использованием ложек и вилок, кому как сподручней. Но для начала его надо всё же приготовить. Рецептов бешбармака на самом деле совсем немного. И готовить его, на мой взгляд, совсем просто.

Для этого нужно:

— жирная баранина на разрубленных костях (на человек 5—6 — килограмма два);

— обычное тесто (полкило муки, яйцо, вода);

— головки 3—4 лука, укроп, петрушка, перец, соль.

Мясо надо варить в большой кастрюле долго и на медленном огне, пока оно не начнёт сваливаться с костей. Да, насчёт мяса. Если нет под рукой баранины, сойдёт и говядина (но, опять же, как вы понимаете, на кости — для навара). На худой конец, бешбармак варят даже из гуся!

Я много лет жил на севере, в Эвенкии, и у нас была проблема с названными видами мяса. Но вполне сходила и оленина. Во всяком случае, я готовил бешбармак из мяса ДСО (дикого северного оленя).

Поскольку оленина в моём холодильнике не переводилась, то бешбармак у меня дома был практически дежурным блюдом. И когда я доводил его до ума, собаки на улице сходили с ума — запахи через форточку обволакивали полпосёлка. Думаю, непросто приходилось и соседям.

Но вернёмся к столу.

Пока мясо, тихо побулькивая, доходит до кондиции, раскатаем два-три сочня (лепёшки из теста) практически до толщины газетного листа. И оставим подсыхать. Нарежем полукольцами лук, накромсаем зелени.

Готовое мясо вынимаем шумовкой и кладём в большую миску, пусть немного остынет. В это же время добавим огня, лепёшки порвём руками в клочья, как Тузик грелку (ну, кто-то режет его на аккуратные ромбики, я же предпочитаю вот такой первобытный способ), побросаем это дело в кипящую воду и, пару разу мешанув шумовкой, снимаем кастрюлю и ставим в сторонку — сочни тонкие и сами дойдут.

Тут же в небольшую кастрюльку (ну, там на литр-полтора) отливаем бульон, бросаем в него наструганный лук, солим, перчим — это и есть наш туздук — рассол, — и ставим на освободившуюся конфорку, пусть потомится до начала кипения. Остывшее мясо режем на небольшие куски (чтобы помещались целиком в рот) и…

Стоп, стоп! Вот сейчас можно вознаградить себя за основную часть выполненной работы. Граммов сто под разваренное мясо с лучком и зеленью — в самый раз. Как, хорошо пошло? Да уж, плохого я вам не посоветую!

Кстати, кинем уже кусочек-другой мяска и коту, а то он скоро у нас охрипнет от голодного ора. А теперь поехали дальше.

Берём заранее приготовленное большое металлическое или керамическое блюдо и выкладываем в него выловленные шумовкой из бульона сочни ровным слоем, поверх — мясо, сколько поместится, но чтобы по краям было видно тесто. И несём бешбармак в гостиную, где уже собрались домашние и гости с урчащими желудками.

Не обращая внимания на их радостные вопли, поливаем мясо сверху туздуком, посыпаем зеленью, ставим также рядом с каждым участником застолья по чашке с горячим бульоном.

И водочки, водочки, конечно! Под это блюдо её можно выпить чёрт знает сколько и при этом практически не запьянеть.

Ну а с другой стороны — если не пьянеть, то зачем зря переводить спиртное? Так что всем — по сто граммов, не более. И приятного аппетита!

Ах, какой мужчина!

Тут у Крышкина жена уехала проведать свою маму на недельку в деревню. Остался Крышкин один. А когда женатый мужчина остается один, его начинают одолевать всякие разные мысли. Крышкин не мог отделаться от одной: «Почему бы мне не навестить нашу одинокую соседку Марью Ивановну? Скучно ей, наверное».

А она, эта Марья Ивановна, ничего себе женщине. Когда, бывало зайдет по соседству — за солью там, хлебушком, так порой взглянет, аж мурашки начинают бегать у Крышкина по всем щекотливым местам. Потом жена не раз говорила, что Марья Ивановна очень хвалит Крышкина. Так и говорит: «Какой замечательный у тебя муж. Не пьет, не гуляет, хозяйственный, симпатичный. Мне бы такого!»

Ну, разве можно мужьям передавать, что о них хорошего говорят соседки и подружки? Ну и значит, решился Крышкин, купил цветов, вина и пошел к Марье Ивановне под благовидным предлогом. Позвонил. Марья Ивановна дверь открыла, стоит перед ним в халатике, переминается с ноги на ногу. То одну коленку, покажет, то другую. У Крышкина аж в горле пересохло.

— Я, это… Хотел время узнать, — пролепетал он.

А Марья Ивановна посмотрела на букет цветов у Крышкина под мышкой, на бутылку вина, которую он держал перед собой как букет (все перепутал в последний момент от волнения), понимающе улыбнулась и нежно проворковала:

— У меня с собой нет часов. Проходите в дом, там посмотрим, сколько сейчас времени.

Вошли. Марья Ивановна забрала у Крышкина бутылку, поставила на стол, букет определила в вазу. Потом вышла из спальни с будильником и говорит:

— Ах, Григорий Федорович! Не скажу я вам, сколько сейчас времени. Будильник у меня сломался.

Крышкин, до этого стоявший с опущенными вдоль туловища руками и не знающий, что ему дальше говорить, как вести себя (ну, между нами, не ходок он был), аж вскинулся весь:

— Это мы мигом! У вас отвертка есть?.. Ладно, я свою принесу!

Убежал домой, принес набор инструментов, раскидал будильник, собрал его, и тот снова пошел.

— Принимайте работу, Марья Ивановна! Вот только надо бы точное время поставить. Включите телевизор, вот-вот новости должны начаться.

Марья Ивановна всплеснула руками:

— Ой, Григорий Федорович, сломался у меня телевизор! Хотела завтра мастера вызвать…

— Зачем нам чужой мастер? — напыжился Крышкин. — Мы сами мастера!

Разобрал он телевизор, собрал его, включил — работает! Включили они с Марьей Ивановой НТВ — как раз ночные новости идут, поставили на будильнике точное время. А Марья Ивановна, уже зевает, прикрыв прелестный рот ладошкой. И вежливо так говорит:

— Чаю не хотите, Григорий Федорович?

— А теперь можно и чаю. Или чего покрепче, — солидно отвечает ей, очень довольный собой, Крышкин. — Вот только руки помою…

И направился в ванную комнату.

— Ай! — спохватилась Марья Ивановна. — Осторожнее, Григорий Федорович. У меня только горячая вода идет, кран с холодной сломался. Давайте я вам лучше из чайника полью!

— Еще чего не хватало! — возмутился Крышкин. — Или я не мужчина? Сейчас починим.

Провозился он с краном долго. Но под утро таки отремонтировал. Кричит из ванной:

— Марья Ивановна, принимайте работу!

А в ответ — тишина. Вышел Крышкин в гостиную, и видит: спит Марья Ивановна на диване. Уютно так свернулась калачиком, кулачок подложила под розовую щеку, и посапывает, улыбаясь во сне.

Вздохнул Крышкин, на цыпочках вышел из квартиры Марьи Ивановны, и захлопнул за собой дверь.

А Марье Ивановне в это время снилось, что Крышкин ремонтирует ей квартиру.

— Ах, какой мужчина! — томно пролепетала она во сне и перевернулась на другой бочок…

Вундеркинд

Ватрухин сидел, уткнувшись в телевизор. И вдруг кто-то потрогал его за ногу. Перед ним стоял его полугодовалый сынишка, до этого мирно сопящий в своей кроватке.

— Папа! — звонко сказал он. — Дай попить.

Ватрухин на ватных ногах прошёл на кухню, принёс воды. Карапуз с причмокиваньем напился.

— Спасибо! — сказал он. — Ну, я пошёл к себе.

Ватрухин бросился за женой на балкон, где она развешивала белье.

— Ольга, там… там… Андрюшка наш!..

Перепуганная Ольга влетела в детскую. Андрюшка сидел на полу и сосредоточенно ощупывал плюшевого медвежонка.

— Мама, он ведь неживой? — спросил Андрюша. — Тогда почему кряхтит?

Ольга тоже села на пол.

— Да ну что вы, в самом деле, — обиделся Андрюшка. — Надоело мне сиднем сидеть и молчать, всего делов-то!

— С ума сойти! — пролепетала Ольга.

— Феномен. Этот, как его, вундеркинд, — согласился Ватрухин.

Ольга спросила мужа:

— Ну, что будем делать?

— В школу устроим… Которая с уклоном. Может быть, он математик. А ну-ка, Андрюша, сколько будет дважды два?

Сын снисходительно посмотрел на отца:

— Надо полагать — четыре.

— Вот! — обрадовался Ватрухин.

— А может быть, он музыкантом будет, — воспротивилась Ольга

Тут они заспорили, куда лучше пристроить сына. Мальчонка сразу же уяснил: родители собрались лишить его детства. Он нахмурил бровки и решительно объявил:

— Ничего у вас, дорогие мои, не выйдет.

— Это почему же? — в один голос спросили удивленные родители.

— А потому, — буркнул Андрюшка. — Я ещё, между прочим, маленький. Совсем.

Он сел на пол. И под ним тут же образовалась лужица. Мокрый Андрюшка заревел и с этой минуты вновь стал развиваться, как и все обычные дети.

Интервью с долгожителем

Однажды я брал интервью у долгожителя. Вот что из этого получилось.

Я включил диктофон.

— Итак, дедушка, вам на самом деле сто один год?

Дед отрицательно помотал головой.

— Что, больше?

Дед согласно закивал.

— Ну, ничего себе! А на сколько?

Дед показал два пальца.

— Ага! Значит, вам сто три?

Дед согласно закивал.

— А почему вы молчите?

Дед что-то пробулькал, показывая себе указательным пальцем на рот.

— А, понимаю, зубы! Так у вас еще свои зубы есть?

Дед согласно закивал.

— И что, сильно болят?

Дед отрицательно помотал головой.

— Ага, несильно! Это потому, что вы их полощете, да? Народным средством, да? Которое дошло до нас, так сказать, из глубины веков, да? А, вот оно, вижу! Можно?

Я взял со стола запотевшую бутылку, повертел ее в руках, вынул самодельную бумажную пробку, понюхал.

— Так это же самогон! Да холодный какой. Ледяной просто!

Тут дед сделал глоток и просипел:

— Вот именно! Перехолодил малость.

— В холодильнике? — глупо спросил я (в самом деле, где же еще?)

Дед посмотрел на меня как на дурачка:

— На кой мне зимой холодильник-то? В сенцах у меня колотун знатный, вот он заместо холодильника. Но шибко холодное мне пить нельзя — ангины боюсь, язви ее. Пришлось вот во рту согревать, а потом уж глотать. Слушай, паря, у тебя закурить нету? А то мне бабка не дает!

— Чего не дает? — переспросил я.

Дед, осторожно забирая из моей руки бутылку и ставя ее на место:

— Чего, чего… И курить не дает! Разведусь с ней, на хрен, женюсь на молодке. Есть тут одна по соседству. Всего шестьдесят пять годков. Хоть куда еще телка. Ну, чего там у тебя еще, спрашивай. А я, пока бабка из погреба вылезет с огурцами, накачу-ка еще по одной. Грех перед обедом не выпить. Будешь?..

Ну, чего оставалось? Выпили мы с дедом, и на прощание я пожелал ему дожить до ста… Фу ты, о чем-то я? До ста пятидесяти, вот!

А недавно узнал: нет, не дожил старичила тот до ста пятидесяти. В сто семь дуба дал. В погреб упал, когда сам за огурцами солеными полез, и шею себе сломал, болезный.

Вот люди бывают, а?

Мать-Моржиха

У меня соседка, баба Таня, самая что ни на есть Мать-моржиха (так её в нашем доме и называют): начинает купаться в реке, когда только льдины сойдут. Или посреди льдин. А как река замерзает, она обливается во дворе водой, стоя на снегу. Прямо под нашими окнами, босиком.

Все, кто смотрит из окон на этот здоровый энтузиазм, мёрзнут в своих квартирах. И сразу бегут на кухню греться — кто крепким горячим чаем, а кто чем покрепче. Благодаря бабе Тане уже пять мужиков из нашего подъезда спились. А ей хоть бы хны. Семьдесят пять уже нашей Матери-моржихе. Но ей никто столько не даёт. Только семьдесят четыре. Такой вот молодухой она после обливания выглядит.

И тут я в нашей местной газете прочитал, что если прислать на фотоконкурс «Чудак-человек» снимок гражданина или гражданки, занимающихся чем-то необычным, можно неплохо заработать. Гонорар за снимок — это раз. А ещё денежный приз в случае победы — два. Ну и с героя или героини снимка потом слупить чего-нибудь можно — три (это я уже сам додумался).

И ещё я догадался, что как раз на нашей бабе Тане и можно заработать. Она самая что ни на есть чудачка. Ну, какой ещё нормальный человек по доброй воле на морозе, босиком будет поливать себя холодной же водой (холодная, холодная — сам как-то потрогал)?

Ввёл бабу Таню в курс дела, она и говорит: ну а что, можно! Сроду, говорит, про меня в газетах не писали. А тут фотография будет! И в Пензу своей сестре можно послать, и в Бобруйск племянникам. И замуж, говорит, может, ещё раз выйду. В пятый. Или шестой. Не помню точно, говорит.

Сказано — сделано. Договорились о фотосессии на завтра. Утром я глянул на градусник за окном — минус тридцать. Во, в самый раз — это ж как красиво баба Таня будет куриться паром на морозе! Оделся потеплее, отыскал фотоаппарат и вышел во двор. А Мать-моржиха уже ждёт меня, полуголая, на свидание. Только не с цветами, а с ведром воды. И на нём уже корочка льда.

— Ну, сколько тебя ждать, паря? — говорит баба Таня. — Снимай давай, а то вода скоро совсем замёрзнет.

Я поймал бабу Таню в кадр, командую:

— Так, ведро кверху. Можно выливать! Готово!

Пар от бабы Тани — как от закипевшего чайника. Самое то должно быть.

— Ну, я пошла, — говорит Мать-моржиха.

А я глянул в камеру — блин, снимок совсем тёмный получился. Оно и понятно, утро же ещё. Надо было со вспышкой.

— Баба Таня, — говорю, дуя на замёрзшие пальцы. — А слабо ещё разик? Под вспышку. Так красившее будет.

— Ах ты, соблазнитель! — Погрозила мне баба Таня пальчиком и пошла домой за очередным ведром. Неспешно так пошла, величаво, оставляя в снегу талые следы.

— Баба Таня! — Кричу я. — Побыстрее, пожалуйста, холодно же!

Вышла она с новым ведром воды, приняла эффектную позу.

— Ну? — спрашивает.

А я не могу надавить на кнопку — пальцы закоченели.

— Баба Таня, постой минутку, руки отогрею!

— Две минуты, паря, не больше! — Мать-моржиха уже слегка посуровела. — А то я на этот, как его, на фитнес опаздываю…

Я затолкал закоченевшие руки себе глубоко под мышки, попрыгал на месте — ноги в ботиночках тоже зазябли. Минут через пять, чувствую, пальцы рук снова стали гнуться.

— Готово! — кричу. — Итак, ведро наверх, баба Таня! И на себя!

Облилась она снова, я клацнул кнопкой, а вспышки нет. Ещё раз — нет! Чёрт, батарейки, видать, подсели на морозе. Что делать? Не бросать же начатое дело на полпути. Тем более видно же, что Мать-моржиха только распалилась от водных процедур, вон какая красная стоит.

— М-мать М-моржи… Т-то есть, б-баба Таня! — сказал я со всей силой убедительности, какую только нашёл в своём насквозь продрогшем организме. — В-вот гадом буду — последний раз, а? Я только сбегаю, ба… батарейку заменю, а? Г-гонорар за фотку п-пополам, так уж и быть, а?

— Точно последний раз? — Заботливо отламывая сосульку с моего носа, спросила Мать-моржиха. — Ну, смотри, паря!

И мы вместе, как голубки, только она — розовая, а я — синий, пошли в свой подъезд: она — за водой, я — за батарейкой. Не скрою, дома я, клацая зубами, сразу кинулся к холодильнику. У меня там давно стояла бутылочка коньяка. Так, на всякий случай. Этот случай был не всякий, и потому я почти без передышки отпил сразу половину.

Чудодейственная влага тут же вернула меня к жизни, и я через две ступеньки поскакал вниз, где меня ждала она, замечательная полуобнажённая женщина. С полным ведром воды. Ну, сейчас-то у нас с ней всё получится!

— Эй, чудило! А фотоаппарат твой где? — ледяным тоном спросила меня Мать-моржиха.

Я посмотрел себе на грудь — там ничего не висело. Забыл дома, б-блин!

— Только никуда не уходи, баба Таня! — заорал я благим матом. — Только стой на месте, милая ты моя Моржулечка! Я мигом!

Через пять секунд я уже вернулся обратно с фотоаппаратом. Слава Богу, Мать-моржиха была на месте.

— Ну, ведро к голове! — бодро скомандовал я, нацеливая объектив на бабу Таню.

— Погоди, — сказала Мать-моржиха. — Дай-ка мне аппарат, паря, я сама гляну, всё ли в порядке. Чтобы наверняка уж.

— Погоди, — сказала Мать-моржиха. — Дай-ка мне аппарат, паря, я сама гляну, всё ли в порядке. Чтобы наверняка уж.

Я пожал плечами, но фотоаппарат отдал. Баба Таня повесила его себе на шею, не спеша вернулась к ведру и вдруг схватила его и выплеснула всю воду на меня! Меня сначала обожгла ледяная вода, и почти тут же по глазам резанула ещё и фотовспышка. От неожиданности и возмущения я только хватал ртом воздух, не в силах что-либо вымолвить.

— Вот теперь порядок! — сказала Мать-моржиха, скалясь в очаровательной улыбке. — Забирай свой фотоаппарат и беги домой греться… Пингвин!

…Снимок, который я потом всё же отправил в газету, так и назывался — «Пингвин». И победил на конкурсе.

А во дворе у нас теперь двое чудаков, регулярно обливающихся водой. Это она, Мать-моржиха, ну и я, её выученик — Пингвин…

Бабушки и дедушки

Я и сам уже неоднократный дед, но своих бабушек и дедушку помню. Вот они в гостях у нас в Пятерыжске (скорее всего, в начале 70-х, когда я был в армии) — мамины родители и отцова мама, слева которая). Дедушку по отцовой линии я и в глаза не видел — он умер очень рано, до моего рождения. А с остальными своими предками, еще дореволюционных годов рождения, успел и повидаться, и пообщаться.

Правда, не так часто, как хотелось бы: мы с 50-х годов жили в Казахстане, а дед и бабушки так и оставались на своей родине, в Татарстане, куда мы изредка ездили в гости, а они к нам — еще реже, потому как дорога дальняя, а они тогда были уже в возрасте.

Фото сделано, скорее всего, в соседнем, через иртышскую паромную переправу, райцентре Иртышске. Из внуков на нем только одна Роза. Ну, про себя я уже сказал, Рината тогда тоже, скорее всего, не было дома — он учился в Павлодаре. Ну а другого моего младшего брата Рашита могли оставить дома на хозяйстве, когда поехали ненадолго в Иртышск: тамошних татарстанских земляков навестить, сфотографироваться…

Какие они были, мои бабушки и дедушки? Обычные крестьяне, трудолюбивые, домовитые, богобоязненные. Главы больших семейств: и у отцовых, и маминых родителей детей (выживших) было не менее чем по пять-шесть. Понятно, что внуков и правнуков у них было много, но и любви, ласки на всех хватало. Правда, не помню, чтобы они сюсюкались с нами, любовь их была скорее строгая, дозированная, не дающая чувствовать, что тебе все дозволено. Так же, кстати, к нам относились и родители. Но это и хорошо, так что выросли мы неизбалованными…

Берегите мужчин

«Заберите меня, а?!»

— Полицию вызывали?

— Да, вызывали, вызывали! Сколько вас можно ждать?

— Так пробки же! Ну, и что у вас тут случилось?

— Заберите вот этого изверга, этого уголовника!

— Это кого?

— Ну вот его же, мужа моего!

— Извините, гражданочка, но я что-то не вижу повода, видимых причин, чтобы забрать этого гражданина. У вас дома тихо, идеальный, порядок, следов дебоша нет. А муж ваш сидит себе, чай пьет.

— Тьфу! Это я не сяй пью, это я рот полоссю. Нет узь, заберите меня. Где васи эти, как их, оковы? Заковывайте и забирайте меня!

— Не оковы, а наручники. За что вас забирать-то?

— Так он вам и скажет, зверь! Это я знаю, за что его надо забрать. А ты, животное, не радуйся, мне решать, забирать тебя или нет.

— Все, у меня кончается терпение! Говорите четко, гражданка, за что мне забирать вашего мужа?

— Он руку на меня поднял!

— Где, покажите?

— Что показать?

— Ну, следы подъема его руки на вас?

— Так вы будет меня забирать, товарисс лейтенант, или нет? Я вон узе и узелок собрал. Пойдемте, где вася арестантская масина?

— А ну сидеть! Не слушайте его, товарищ мили… полиционер! Ишь, обрадовался!

— Так, гражданин, может, вы мне объясните, что у вас тут произошло?

— Да стё — присёл я с работы, а она постелила на пол новый ковер…

— Ну и что?

— А я несяянно наступил… туфлём… Совсем на краесек.

— Так, дальше?

— А стё дальсе? Она как даст мне с правой, у меня зюб и вылетел. Она хотела иссё и с левой прилозиться. Да я вовремя руку поднял, закрылся. Заберите меня, а? У меня зубёв не так узь и много осталось…

— А, вон оно что! С удовольствием! Берите, ребята этого хулигана. Пусть хоть у нас суток пятнадцать отдохнет…

Семечки

— Ну, что вам, бабуси, делать больше нечего, кроме как семечками здесь сорить да сплетничать? — сердито замечала Юлия Петровна трем закадычным подружкам, когда по утрам проходила мимо них на автобусную остановку.

— Какие мы тебе бабуси? — обижалась Ольга Валерьевна.

— Да и не сорим мы вовсе, — вторила ей Варвара Игнатьевна. — Вон кулечки у всех, туда шелуху сплевываем.

— Шава ты псе бегаишь да бегаишь? — сострадательно спрашивала третья из подружек, Марзия Хасановна. — Садись, кызым, к нам, пагаварим за жизнь!

— Некогда мне! — обрывала их Юлия Петровна и уносилась на остановку. «Ну, о чем можно болтать часами?» — недоуменно думала она, трясясь в маршрутке по дороге на работу в школу.

Но однажды Юлия Петровна оказалась на больничном, а когда ей стало полегче, вышла на улицу подышать свежим воздухом. На лавочке перед подъездом сидела все та же компания.

— Садись, девонька, — доброжелательно похлопала по лавочке рядом с собой Варвара Игнатьевна.

— Да, да, подыши с нами — вон ты какая бледная, — пожалела ее Ольга Валерьевна.

— На, кызым, пащалкай, — протянула сухой кулачок с калеными семечками Марзия Хасановна.

Отказываться было неудобно. Юлия Петровна приняла семечки и уселась рядом с Вараварой Игнатьевной.

— Ну, так вот, бабоньки, я и говорю — ходит он теперь к этой, блондинке с третьего этажа, — возобновила прерванный разговор Ольга Валерьевна.

— Ай, сапсем собесть нет! — сплюнула Марзия Хасановна в газетный кулечек.

«Ну вот, в самый разгар рождения сплетни попала!» — с досадой подумала Юлия Петровна и, закинув в рот пару семечек, разгрызла их.

— А кто и к какой, говорите, блондинке ходит? — вдруг услышала она свой заинтересованный голос и от неожиданности поперхнулась шелухой, закашлялась.

— Ну, как же, все об этом знают, — с укором сказала Ольга Валерьевна, смахивая прилипшую к подбородку семечную лузгу. — Совсем ты, соседка, от жизни отстала!

— На третьем этаже, между прочим, я живу, — прокашлявшись, сказала Юлия Петровна. — И никакой блондинки там не знаю. Кроме разве что меня самой.

Ее соседки визгливо засмеялись.

— К тебе, Юленька, Шалва не пойдет, — снисходительно пояснила Варвара Петровна. — Твой поезд ушел, как и наш. Ему только молодых подавай.

— А кто он, этот Шалва-то? — чувствуя охватившее ее любопытство, нетерпеливо спросила Юлия Петровна, забрасывая в рот очередную щепотку семечек.

— Сапсем прапащий баба! — осуждающе покачала головой Марзия Хасановна. — Даже кто такой Шалва не знаит…

— Это же наш местный олигархик! — сказала Ольга Валерьевна. — У него чебуречная. А живет он в первом подъезде. Холостой. Но каждый месяц женится на новой блондинке. Вот сейчас обхаживает Маргаритку из двадцать третьей.

— Ох, бабоньки, а что у нас в школе делается! — вдруг азартно сказала Юлия Петровна, возбужденно хрустя семечками. — К нам молодой биолог поступил на работу. Совсем еще мальчик, только после института. Так его директриса, эта змея подколодная, тут же в оборот взяла.

— Надо же! — всплеснула руками Ольга Валерьевна. — У нее такие новости в школе, а она ходит тут, святошу из себя строит. Ну, рассказывай!

— В подробностях! — потребовала Варвара Игнатьевна.

— Да не малши ты, пажалста! — взмолилась и Марзия Хасановна.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась Юлия Петровна, и обнаружила, что у нее кончились семечки. Тут в ее голове как будто что-то щелкнуло: «А что это я тут делаю, когда мне надо к занятиям готовиться? Завтра же в школу!»

Она торопливо встала с места и молча устремилась к своему подъезду.

— Ты куда!? — остановил ее нестройный возмущенный хор. — А кто нам про школьные новости расскажет?

— Извините, милые, не сегодня, — сконфуженно сказала Юлия Петровна. — Еще будет время…

— Ну и пусть себе топает, — пренебрежительно сказала Варвара Игнатьевна. — Никуда она от нас не денется, помяните мое слово! Марзия Хасановна, голубушка, у тебя еще семечки есть?.. Рахмат! Так, на чем мы остановились?

— Не на чем, а на ком, — поправила ее Ольга Валерьевна. — На Шалве, будь он неладен!

Пятка

В семидесятых под Новый год возвращались мы в редакционном уазике из глубинки — ездили для сбора материала в праздничный номер. Мы — это водитель, корреспондент Гена и ваш покорный слуга, тогда завсельхозотделом районной газеты.

До райцентра оставалось немного, и тут уазик влетел в снежный перемет. Как ни раскачивал водитель машину взад-вперед, она оседала в сугроб все глубже. Пришлось и мне, и Гене вылезать из теплой уютной кабины и, проклиная все на свете, выталкивать уазик.

Провозились не меньше часа, пока вызволили его из снежного плена. А ноги наши, хоть и в теплых ботинках, уже начали отваливаться. Заскочили мы с Геной в машину почти в полной темноте и устроились оба на заднем сидении с ногами, скинув промерзшие ботинки.

Водитель включил фары и погнал уазик дальше. Тут бы подремать в тепле на покачивающемся мягком сидении, но окоченевшие ноги все никак не отходили. Нащупал я свою пятку — а она совершенно задубела, не ощущает, что я держу ее в горсти!

Испугался я: «Ну все, отморозил, на фиг!». Да и вся нога бесчувственная совершенно. Ухватил пятку и ну давай ее массировать и натирать обеими руками, аж вспотел весь от усердия. А она все не отходит. Точно, отморозил!

И тут Гена мне говорит: «Спасибо, друг! А теперь себе…»

Вот ёшкин кот! Это у нас на заднем сидении ноги переплелись, и я, в темноте вцепившись в Генину, давай её спасать! Потом я, конечно, и собственную нашёл — ничего, тоже выжила, родимая!

А позже, дома у ёлки, так отплясывал на радостях, что уж и опять ног под собой не чуял…

Верное средство

И вот, когда Пулины во время исполнения взаимного супружеского долга, провозившись, как два малогабаритных бегемотика, битый час, так и остались ни с чем, они поневоле призадумались.

— Что-то надо делать, — изрек Иван Иваныч.

Супруги Пулины так любили покушать, что любая мысль об ограничении приема пищи казалась им святотатством. Однако другого способа вернуться из «бегемотиков» в люди не было.

— Сядем на кремлевскую диету, — поразмыслив, предложил Иван Иваныч.

— Кто же нас туда пустит? — испугалась Марта Павловна.

Супруг пояснил, почему диета так называется:

— Так в Кремле первыми стали кушать, чтобы похудеть. Надо отказаться от хлеба, картошки, сладкого, плюшек всяких, булочек…

— От булочек, — как эхо повторила за ним Марта Павловна. И заплакала.

— Иначе — развод! — припугнул ее Иван Иваныч.

И тут же сообразил, что сморозил глупость: кому они, кроме друг друга, нужны? Но Марта Павловна все равно испугалась. И супруги Пулины сели на кремлевскую диету. Они действительно не ели ни хлеба, ни картошки, ни булочек. Неделю, две… Но стрелка напольных весов все равно упорно ползла в сторону увеличения веса. Еще бы: отказавшись от всего мучного, крахмального и сладкого, они вдвое больше стали поглощать мяса и колбас. А когда и лифт отказался везти их двоих из-за перегруза, а диспетчер через переговорное устройство потребовал, чтобы в кабинке осталось не более шести человек, Пулины решились вообще отказаться от еды. Пили только воду и соки. Пили час, два, три… Тут и ночь настала.

Пулины улеглись спать, прислушиваясь к урчанию своих желудков. Ворочались, ворочались. И как будто заснули. Ошалевший от голода Иван Иванович дождался, когда Марта Павловна засвистела носом, и осторожно сполз с кровати. Прислушался еще: супруга жалобно повизгивала во сне. Как щенок, которому дали косточку и тут же ее отняли. Иван Иванович в полной темноте, волоча урчащее пузо по полу, пополз по направлению к кухне. Не включая свет, он нетерпеливо распахнул дверцу холодильника и вытянул полпалки копченой колбасы. Застонав от вожделения, впился в нее зубами. И тут вспыхнул свет! На пороге кухни стояла в сиреневой ночной сорочке, похожая на небольшую грозовую тучку, его дражайшая половина, вся дрожащая от негодования.

— А ну положь колбасу, слабак! — рявкнула Марта Павловна. — И марш в постель!

Но Иван Иванович оттолкнул свою необъятную супругу и потрусил из кухни, на ходу кусая уже наполовину уменьшившуюся колбасную палку.

— Ах, ты так! Ну, держись! — возопила Марта Павловна, и погналась за мужем, прихватив веник и воинственно размахивая им над головой.

Она уже настигла было его с ликующим воплем, но запуталась в своей длинной сорочке и рухнула на пол, произведя при этом небольшое, балла на три-четыре, землетрясение. Из всех нижних квартир с паническими криками повыскакивали соседи. Иван Иванович благополучно спустился с ними на улицу. Жена увидела его сразу: он стоял под тополем и с жадностью доедал колбасу. Марта Павловна не могла простить ему такой подлости и погналась за ним уже по городу…

Обратно Пулины добирались пешком, поскольку денег с собой у них не было, а бесплатно везти такой большой груз никто не хотел. Шли полдня, без маковой росинки во рту, только два раза попили из попадавшихся им поливочных машин. От домашних тапок у Пулиных остался только верх, когда они, наконец, оказались дома. Супруги тут же свалились на постель и заснули мертвецким сном. Проспали Пулины сутки, не меньше. А когда Марта Павловна, отдохнувшая и посвежевшая, решила взвеситься, то не поверила своим глазам

— Ваня! — позвала она Ивана Иваныча. — А ну посмотри, сколько там показывает?

— Ну, сто двадцать пять.

— Вот, а позавчера было сто тридцать пять!

— Наверное, сломались, — усомнился Иван Иваныч. — А ну-ка, дай я взвешусь.

Он встал на весы, втянул живот, и надо же, получилось — сам увидел стрелку. И она показала, что Иван Иваныч тоже стал легче. На целых шесть килограммов!

— Вот он, самый верный рецепт! — воскликнули Пулины почти хором. — Будем бегать!

И ведь забегали. Да так, что теперь оба едва тянут на полтора центнера. А было — около трех! И, кроме того, у них теперь все получается. Ну, вы понимаете, что именно.

Расчлененка

Группа захвата действовала быстро и слаженно. Двое омоновцев, с автоматами наизготовку, поднимались на цыпочках к указанному в поступившем телефонном сообщении четвертому этажу.

Еще двое, также на цыпочках, спускались им навстречу с чердака. Все делалось для того, чтобы застать преступника врасплох и по возможности с уликами.

Да, так и есть: на площадке четвертого этажа двевятиэтажного дома по улице героя гражданской войны Лазо кто-то, приглушенно чертыхаясь, возился у крышки люка мусоропровода.

Милиционеры ворвались в этот тесный закуток одновременно и сверху, и снизу с диким воплем: «Руки вверх! Лежать!». На них оторопело смотрел перепуганный очкастый парень лет девятнадцати, с окровавленными руками.

Выполняя первую команду милиционеров, он поднял их кверху, но вот лечь с поднятыми руками у него не получалось. А из раззявленной крышки мусороприемника торчала согнутая в колене нога в телесного цвета чулке, также выпачканная кровью. Рядом на полу валялся кухонный топорик.

— Так, ботаник, расчлененкой, значит, занимаемся? — обрадовался дюжий капитан, стаскивая с головы маску с прорезями для различных лицевых отверстий. — Все уже спустил в мусоропровод? Одна нога, говоришь, осталась?

— Ах! — сказал кто-то слабым голосом за широкой капитанской стеной и с глухим стуком упал на бетонный пол. Капитан мельком оглянулся. В обмороке лежала старушка с пятком бигудей на голове.

— Это кто? — строго спросил капитан.

— Моя соседка, Марья Семеновна, — печально сказал ботаник, опустил правую руку и провел указательным пальцем под носом, оставив на верхней губе окровавленный след.

— Сознательная у тебя соседка, — похвалил капитан. — Ну, ты, убивец, ручки-то поднял! Вот так! А теперь давай признавайся, чьи останки пытаешься схоронить столь варварским способом?

— Это отцова нога, — честно сказал убивец и шмыгнул носом.

— Мужики, так он отца своего грохнул! Это что же за зверь такой, а?

— Да не убивал я никого! — рассерженно сказал «зверь», непослушно опуская руки.

— Руки в гору, тебе говорят! Мы что, все тут слепые, да? Вон же нога торчит! А кровь у тебя на руках чья?

— Да эта нога не та нога, о какой вы думаете. Это протез! А кровь… Это я руку поранил, когда пытался пропихнуть ногу в мусоропровод.

— Какой протез? — недоуменно спросил капитан.

— Обыкновенный. Да вы потрогайте, потрогайте его, не бойтесь!

— Как же, испугался я! — фыркнул капитан. — Диденко, а ну потрогай ногу.

Стоящий ближе всех к торчащей из трубы мусоропровода ноге милиционер с погонами лейтенанта снял правую руку с автомата и осторожно, одним указательным пальцем потыкал в обтянутую чулком икру. Палец легко продавил икру.

— Точно, она неживая, товарищ капитан, — изумленно пробасил лейтенант. — Там что-то мягкое, как поролон, а под ним вроде как железка. Да, похоже, это точно протез.

— Та-а-к, — сконфуженно протянул капитан. — Ну, ладно, малец, ты руки-то опусти. И объясни, откуда у тебя этот протез, что это ты с ним тут делаешь?

И малец объяснил: отец у него живет неподалеку, в деревне. Ногу потерял по болезни. Носит протез, который время от времени меняет на новый здесь, в городе.

На днях он и приезжал за новым протезом. Старый оставил у сына-студента на квартире, которую они с мамкой снимают для него на время учебы в институте. Наказал выкинуть как-нибудь.

— Ну и снес бы этот чертов протез вниз, в мусоронакопитель. Чего ты его сюда-то запихал? — пожурил капитан студента.

— Да поленился, — признался парень. — Думал, протолкну как-нибудь. А он застрял, зараза. Я уж эту чертову ногу и так и этак, и топориком колотил, все руки вон поранил. Не идет, и все тут. Ни туда, ни обратно. Уже два часа с ним мучаюсь. Может, у вас получится, товарищ милиционер?

— У нас? У нас получится! — азартно сказал капитан. — У нас кувалда есть, не то что твоя тюкалка! А ну, Диденко, дай кувалдой по пятке!

— Ах! — снова услышал капитан за своей спиной. Это пришедшая было в себя бдительная старушка увидев, как дюжий милиционер с хеканьем колотит кувалдой по торчащей из мусоропровода ноге, опять рухнула в обморок

Сонинг Увачан

В 1989 году по договору, заключенному с редакцией окружной газеты «Советская Эвенкия», с женой переехали на север Красноярского края, в Эвенкию. В столице округа Туре сразу обратил внимание на бюст молодого воина-эвенка перед зданием средней школы.

Конечно же, заинтересовался героем. Им оказался уроженец деревни Наканно Иркутской области Иннокентий Увачан, в 30-е годы переехавший с семьей в национальную автономию Эвенкию.

Закончив начальную школу, к пятнадцати годам Кешка успел научиться добывать рыбу острогой, бить пушного зверя из лука, а затем и из ружья. Он работает промысловиком, продавцом-приемщиком пушнины. Кешка жаждет новых знаний и очень много читает, вступает в комсомол.

На фактории Усть-Илимпея грамотный, сообразительный парень становится секретарем — это в 15-то лет! — кочевого Совета. Он увлекается радиоделом, и когда его от райкома комсомола назначают агитатором, ездит по кочевьям со своим радиоприемником, с прослушивания которого начинает беседы с соплеменниками о преимуществах советской власти, о том, что она дает коренным малочисленным народам Севера.

Уже к 18 годам Увачан избирается депутатом сельского и районного Советов, в 19 его назначают председателем кочевого Совета. А к 20 годам парня выбирают членом бюро Илимпийского райкома комсомола и назначают инструктором Эвенкийского окрисполкома! Трудно предугадать, кем бы мог стать толковый, все схватывающий на лету парень, но разразилась Великая Отечественная война.

Особым указом ГКО малочисленные народы Севера не подлежали мобилизации, как раз в силу своей малочисленности. Но нганасаны, ненцы, энцы, эвенки не захотели оставаться в стороне и стали вступать в ряды добровольцев. Был среди них и Иннокентий Увачан.

Он хотел стать снайпером или разведчиком. Но когда на сборном пункте прибывший за пополнением офицер скомандовал: «Кто знаком с радиоделом, радиосвязью — шаг вперед!», комсомолец Увачан честно сделал этот шаг. Так он стал связистом.

Воевал у стен Сталинграда, в Воронеже, вышел со своим подразделением к Днепру. Был на хорошем счету у командования, среди боевых товарищей как примерный, храбрый боец.

«В ночь с 30 сентября на 1 октября 1943 года связист Увачан первый переплавился через Днепр у села Успенки, проложил связь через Днепр, под непрерывным огнем устранил порыв и способствовал командованию управлять боем, — сообщалось в представлении Увачана к награде за совершенный им в те дни подвиг. — 3 октября 1943 года по правобережью Днепра 1-ый и 3-ий батальоны были отрезаны от КП полка. Рядовой связист Увачан и 12 добровольцев, зайдя в тыл фашистов, прорвали кольцо и дали связь батальонам».

Иннокентий Увачан в том бою лично пробился к высотке, которая играла важную роль на этом участке, занял ее и попросил подкрепления. Благодаря его действиям — уничтожению живой силы противника, установлению связи с батальонами, немцы были опрокинуты и на этом днепровском рубеже.

«За исключительную доблесть, отвагу, сообразительность и самопожертвование, что дало полку возможность удержать занятый рубеж, ходатайствую о присвоении тов. Увачану звания Героя Советского Союза и медали «Золотая звезда» — писал командир полка, гвардии майор Силинов

Представление ушло по инстанции, а Увачан продолжал воевать за освобождение Украины от фашистов. Стылым днем 14 декабря 1943 года, в ходе боя он, уже в который раз, ушел на восстановление связи. Вскоре штаб полка ее получил, но сам Иннокентий в этот раз не вернулся.

Нашли его, изрешеченного осколками, но намертво сжавшего в окоченевшей руке связанный порыв провода. 24-летний боец, комсомолец Увачан до конца выполнил свой долг и был похоронен в братской могиле у украинского села Недайвода. А 2 февраля 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Да, Иннокентий Увачан так и не узнал о своей высокой награде. Но зато героя знает и помнит весь эвенкийский народ, почитающий его как своего сонинга (богатыря). Вот кем стал подающий в мирное время большие надежды простой эвенкийский парень — отважным богатырем, отстоявшим свою родину от порабощения жестоким врагом.

Олен Лисичка

УЖАС

— Девушка, а какое сегодня число? «Девушка» лет сорока пяти, недовольно поджала губы, но всё же ответила.

«Это почтовое отделение а не справошная, пятнадцатое сегодня, сентября»

Дозаполнил извещение, протянул в окошко выдачи, получив взамен бандероль. Посмотрел на облезлые электронные часы висящие на стене: 19: 55. Под часами, позапрошлогодний календарь с видами Серпухова. Понятно почему злится почтальон, через пять минут закрываться, а тут я со своей бандеролью.

От почтового отделения до парка при Высоцком мужском монастыре, всего десять минут ходу. Сел на лавочку, нетерпеливо распаковал бандероль. Вот он, жезл Сешафи. Месяц ждал. Отправитель утверждал, что случайно нашёл его в Нубийских песках. Пришлось машину продать, что бы его купить. Нет, я не идиот, я студент пятого курса истфака. Я прекрасно понимаю что купил.

Взял жезл в руки, покрутил. Головы Анубиса, черепа, египетские иероглифы, сцены пыток. Недаром, имя «Сешафи» означает — злая женщина.

Под моими руками, одна из голов сдвинулась. В рукояти жезла, что то щёлкнуло. Навершие украшенное головами Анубиса, пришло в движение, сделав два оборота вокруг своей оси. Из рукояти выскочил шип и уколол меня в ладонь, на землю упала капелька крови. За спиной раздался шорох, хрустнула ветка. Я замер. Рядом с моей тенью, появилась ещё одна. Запахло тленом и страхом. На плечо легла иссохшая ладонь с длинными чёрными ногтями. Моё сердце остановилось. Пот струйками потёк по вискам. Египетские боги! Неужели сама Сешафи пожаловала в наш мир?

— Эй, милок, дай бабушке десяточку на хлеб — раздался над ухом старческий голос. Из-за спины вышла бабуля и требовательно протянула руку.

Фуух! Да это же всего лишь попрошайка. Выдохнул, вытер пот, трясущейся от пережитого рукой полез в карман за мелочью.

— Ты! Иди отсюда! — бабуля гневно замахнулась пакетом с пустыми банками на кого — то, стоящего с другой стороны лавочки.

«Ещё одна попрошайка» — подумал я. Надо пересесть в другое место, может, отстанут.

Повернул голову, что — бы посмотреть кто там.

«Гремучие кастрюли!» — выкрикнул я от удивления.

Женщина с лицом египтянки, словно сошедшая с фресок Каирского музея. Одета как телохранительница Клеопатры. Вместо пояса — ножны, на ногах сандалии. Красивое, надменное лицо.

Нищенка подошла к ней, и толкнула.

«Ты из какого цирка сбежала, шалава? Проси в другом месте» — добавила она и повернулась ко мне, протянув руку.

— Червончик дай.

Получить свои десять рублей она не успела. Египтянка зашла к ней за спину, схватила за грязные волосы и перерезала горло. Кровь выплёскивалась в такт биению сердца, попадая на мою куртку и лицо. Хотел сбежать, но не смог, ноги отнялись.

С совершенно спокойным лицом египтянка отрезала нищенке голову, держа её за волосы. Обезглавленное тело упало на дорожку парка. В монастыре протяжно ударил колокол.

Египтянка, держа голову нищенки за волосы, стала бить ей о бордюрный камень. При каждом ударе было слышно, как ломаются кости черепа.

На самой египтянке на удивление, не было ни одной капли крови. Закончив разбивать череп, достала нож и разрезала кожу. Запустила руку в мешанину из кожи и костей, достала часть мозга. Скорчив гримасу отвращения, съела кроваво — серую массу.

— Что за рабский язык, 33 буквы. В Египте, человека знающего меньше ста иероглифов считали слабоумным — произнесла она. — Моё имя — Сешафи.

Мне холодно. Я возьму твою жизнь, что бы согреться.

Моё сердце провалилось в желудок, мысли превратились в патоку, команда «бежать» из головы до ног не доходила.

Женщина подошла, и ударила меня ножом в глаз. Круша кости, нож вошёл в мозг. Свет померк.

«Это почтовое отделение а не справошная, пятнадцатое сегодня, ноября»

— Мужчина, так вы будете забирать бандероль, или нет? — женщина требовательно на меня смотрит.

— Пятнадцатое чего? — переспросил я у женщины.

— Ноября — удивлённо ответила она.

— А октябрь был? — задаю ей очередной вопрос.

— Мужчина, вы нормальный? — отвечает она.

Оставив бандероль, выхожу на улицу. Снег, а я в осенней куртке, холодно. В голове каша из дат и событий. Я точно помню, что пришёл за бандеролью в сентябре. События на лавочке помню как наяву. Домой шёл как во сне.

Проспал до десяти утра. Можно бы и по дольше, но разбудил звонок в дверь. Открываю. За дверью соседка баба Вера, уже лет двадцать работающая в нашем почтовом отделении.

— Здрасьте баба Вера.

— Привет милок. Я тебе посылку принесла, чё тебе ходить. Вот, распишись на извещении.

Расписываюсь, забираю.

Баба Вера смотрит на извещение, на меня.

— Ну, ты чё, какой ноябрь? В окошко посмотри. Исправь на сентябрь, да я пойду.

Захожу на кухню, включаю чайник и разворачиваю бандероль. Сажусь на стул и обхватываю голову руками. Из упаковки появляется жезл Сешафи.

Конечная

Пятничный вечер в конце мая. В ярком пятне света остановка» Машиносчётная» на улице Пионерской. Стою, жду автобус. Надеюсь, это будет тридцать второй, а не тридцать третий, идти лишние сто метров к подъезду, поздно вечером никакого желания нет. «Вот же гандон» — вспоминаю своего начальника. Из — за него, так поздно возвращаюсь домой. За границей светового пятна — пьяная компания. Им лет по двадцать, наглые, развязные, шумные. Громко разговаривают, смеются, гремят пивными банками. Скорее бы автобус приехал. Неуютно. Иногда бросаю взгляд в сторону разгорячённой спиртным молодёжи.

— Ты чё б… вылупился, дядя? В глаз захотел?

Неприятный голос из темноты заставляет вздрогнуть.

— Да нет, вы что! Я на вас даже не смотрел.

— А с х… ли, не смотрел? Мы что, для тебя слишком плохие? Сюда иди!

— Ребята, мне неприятности не нужны, я сейчас уеду, и больше смотреть на вас не буду.

Видны огоньки автобуса, через минуту он будет здесь, и всё закончится. Напряжение спадает, сердце сбавляет обороты и его удары не отдаются гулкими толчками в ушах.

Грубый толчок в спину. Один из компании, просто обошёл меня, и вытолкнул из спасительного света в темноту. От приданного ускорения, с кем — то сталкиваюсь. При ударе, он роняет пиво. Брызги. Мат.

— Да ты чё, ваще оборзел, урод?

— Извините, я не виноват.

Лицо человека перекошено от злобы.

— Да ты бл… знаешь, на кого наехал?

В его руках появляется выкидной нож. Пыряет меня в живот. Попадает в большую металлическую бляху ремня, лезвие ломается. Парень удивлённо смотрит на испорченный девайс. Захрипел, упал на землю, начались конвульсии, изо рта показалась пена. «Эпилептический припадок. Вызван алкоголем и резким скачком эмоционального состояния, из — за сломаного ножа» — делаю я вывод. Самый трезвый из компании, пытается вызвать скорую. Набирает ноль три, но скорую с сотового так не вызвать. Его лицо, растерянно — испуганное.

Кто — то наклонился, и пытается удержать припадочного: «Тощий, ты чё? Очнись! «Тощий, б…!

Через пять минут приступ заканчивается. В горле эпилептика булькает, изо рта вместе с пеной вываливаются кусочки пищи.

«Аккуратно проверьте, свободны ли дыхательные пути: их могут перекрывать куски пищи или зубные протезы. Указательным пальцем удалите крупные куски. Если зубные протезы смещены, аккуратно удалите их из полости рта» — вспоминаю порядок действий в таком случае.

Три года работы фельдшером, не дают о себе забыть. Но там, речь идёт о спасении человека! Человека!

Провожу пальцем по бляхе ремня. На ней глубокая царапина от ножа.

«А ведь на его месте должен оказаться я, с кишками наружу» — думаю про себя. Подонка, пырнувшего меня ножом, человеком считать отказываюсь.

Подъезжает автобус. Из него выходит мужчина, смотрит на нас, пытаясь разглядеть в темноте, что происходит.

— Что вылупился, пошёл на х… отсюда пока зубы целы! — орёт один из хулиганов. Кидает в него пустую банку из под пива. Мужчина вздрагивает и спешно уходит.

Через минуту, припадочный умирает. Захлебнулся собственной рвотой.

Пьяная компания растворяется в темноте. Я ухожу в сторону следующей остановки.

Елена Анищенко

Громкий Ужас

В ноябре темнеет рано. Над дорогой распластались лохматые тучи, почти не пропускающие лунный свет. Неспешное возвращение домой настраивает на философский лад. Тишина, прохлада и аромат соснового леса льются Рижским бальзамом на душу, истрёпанную суматошной дневной сменой.

Дома поджидают козочки, собачки, кошечки, соскучившися по хозяйке. И ужин, по которому тоскует желудок.

Внезапно раздаётся низкий утробный рёв. Он стелется над пустынной дорогой, обвивается вокруг меня, заставляя мурашки бегать взад-вперёд по телу. Несчастные спотыкаются, падают, сталкиваются в надежде найти укромное местечко. Члены* мои каменеют. Я застываю на месте.

А мозг судорожно пытается вспомнить. Кинг, Гоголь, Хичкок? Нет, не то.

Детские страшилки, над которыми смеялись днём, и от которых не могли заснуть вечером? Не они.

Сказки? Да нет же!

Мозг благоразумно отключается.

И тут я вижу Это! По пыльной дороге с жутким рёвом:

— Поднимите мне веки!!! — ползёт Оно. Существо размером и формой напоминаят баскетбольный мяч. По бокам волочатся два то ли хвоста, то ли отростка. А примерно посередине «мяча» тускло светится красный огонёк.

— Поднимите мне веки! — Приближаются рёв и его источник.

Мурашки к этому времени сконцентрировались на голове, пытаясь уцепиться за волосинки. На каждой из ни повисло не менее сотни особей, что придаёт моей короткой стрижке объём и пышность, недоступные никаким шампуням-бальзамам-кондиционерам-стилистам. Те, кому не хватило места на волосах, цепляются за уши, образуя белёсые кручёные жгутики. Они почему-то похожи на лапшу-спиральки и издают аромат горячих макарон со сливочным маслом. Желудок, игнорируя опасность, угрожающую хозяйке, вкрадчиво напоминает: «Ты про ужин не забыла?»

Существо ужеуже звякает и скрежещет чем-то невидимым у моих ног, ворча и почему-то поскуливая.

— Ты что там делаешь? — это вернулся ко мне дар речи.

— Сковываю твои ноги, чтобы не удрала. Не отвлекай — сварливо заявляет Оно.

— А ты, вообще, кто? — обнаружило себя любопытство.

— Я — Громкий Ужас! — гордо представляется Это — Вот, у меня и докУмент есть!

Перед моими глазами возникает и разворачивается берестяной свиток. На нём фосфорически высвечивается сделанная славянской вязью надпись:

«Сим документом подтверждаю, что податель сего документа является Громким Ужасом.

Леший»

Спрятав удостоверение личности, Ужас заводит по-новой:

— Поднимите мне веки!!!

— Какие веки? У меня зрение плохое, да и темно. Хоть бы фонарик свой зарядил, что ли.

— Дура! — высота визга приближается к ультразвуку. — Это мой нос! Ринит у меня! Хронический! Ничего не помогает!

— Лунааа!!! Луна!!! — в тучи врезается фальцет.

Из прорехи в них появляется недовольное ночное светило:

— Опять?! Как же ты мне надоел! Сколько раз говорила: купи уже бандаж для своих век. На Алиэкспрессе недорого можно найти.

— Ага, щас, как же, — бормочет тихонько, чтобы не услышала луна чудное создание. — а чем я тогда развлекаться буду?

— Так, ладно, — это уже мне деловито. — вытряхиваешь из моих век песок и промываешь их.

В воздухе возникает двухлитровая бутыль из-под «Николы», наполненная водой.

— Потом аккуратно подсушиваешь.

Рядом с бутылкой болтается маленький фен на батарейках.

К запаху лапши добавляется аромат детсадовских котлеток. Желудок что -то бормочет тихонечко вполголоса.

А до меня, наконец, доходит, что «отростки» это и есть веки.

Песка в них набилось! Бедный Ужас! Каково ему!

Начинаю гигиенические процедуры. В это время включается мозг, недолго наблюдает за происходящим, изумлённо выдаёт:

— Ты что, дура?! Такого не бывает! — и отключается снова.

Всё это время Ужас сморкается, похрюкивает и даже, кажется, начинает тихонечко мурлыкать. Я как-то уже привыкла к новому знакомцу и даже начала испытывать к нему симпатию. Видимо, так и возникает стокгольмский синдром.

Наконец, веки очищены, вымыты и подсушены. Мурашки бесследно исчезли вместе с обонятельными галлюцинациями. Луна, усмехнувшись, завешивается тучами.

— Вот, возьми. — в руке материализуется небольшой блестящий предмет. — Мало ли кого в лесу встретишь — свистни в этот свисток. Я явлюсь и тебя защитю! Громкого Ужаса все боятся!

Ужас выглядит чрезвычайно довольным. Я подбираю слова, чтобыс ним попрощаться. И тут в мозг врывается какофония звуков. Громкий Ужас в отчаянии шепчет:

— Птица-говорун, чтоб его! Петь, видите ли, научился! Беги, а то запоёт все уши! — и исчезает.

Дикие звуки становятся всё ближе и ближе.

И тут я просыпаюсь. На столе звонит, перебирая от нетерпения пластиковыми ножками, старенький механический будильник.

Начинается новый день. Чашка кофе помогает окончательно проснуться. Под вторую — вспоминается сон. Приснится же такое!

На следующий день, собираясь на работу, разгребаю содержимое карманов куртки. Чего там только нет: билеты, фантики, записочки, монетки. Так, а это что? В руке маленький серебряный свисток.

Неужели?!

Теперь на связке ключей у меня новый брелок. Да, именно этот самый свисток. Свистнуть в него я не пробовала. Но пусть будет. На всякий случай.

*Если что, так в старину руки-ноги называли)

Сражение в небе

Люблю смотреть на небо. То ангел проплывёт над головой. То пролетит голубь, незаметно превращаясь в медведя. То высветится двойная радуга. То промчится стайка пичужек.

А сегодня я услышала: «Кррру. Крру.» Так разговаривает ворон. Чем-то импонирует мне этот пернатый. То ли своеобразной внешностью. То ли голосом, напоминающим звучание музыкального инструмента северных народов. То ли тем, что предки его жили в одно время с мамонтами. Как бы то ни было, услышав «круканье», стараюсь найти глазами его источник.

Вот он вылетел из леса. Над вороном кружит, периодически атакуя, какой-то мелкий хищник. Странно, ворон крупнее, да и сам хоть и падальщик, но не курица же! Уворачиваясь, пытается улететь от преследователя. Голос его не становится резче или тревожнее. Птицы скрываются за деревьями.

В душе моей просыпается сочувствие к жертве нападения. А вообще, странно, ведь мясо воронов имеет неприятный вкус. Оголодал хищник, что ли? Или рассердился на что?

Из-за макушек деревьев снова появляются пернатые. Теперь их трое — ещё один ворон вступил в бой. Видимо услышал зов собрата. В роли жертвы уже хищник, он пытается уйти от преследования. И его тоже жалко — он же живой! Вороны, похоже, стараются заставить агрессора-неудачника опуститься на землю.

Трио снова исчезает в лесу, чтобы больше не появиться. Некоторое время я гадаю, останется ли хищник в живых.

А потом в голову приходит мысль: сколько невидимых нам событий разворачивается ежеминутно в природе. К сожалению, в подавляющем большинстве случаев это драмы. Но, вот не видишь ничего, и всё в порядке, душа спокойна. А сцена подобная увиденной мною сегодня способна нарушить душевное равновесие надолго.

Ночь перед Кудесами

28 января русичи отмечали Кудесы или Велесичи, славя детей Велеса и благодаря его за такую защиту. В этот день кудесят и люди и духи.

Зима давно вступила в свои права. Укрыла пуховыми перинами землю, зазеркалила реки и озёра, нарядила кусы и деревья в шубы теплее песцовых. Даже неказистые пни гордо носят меховые шапки, придающие им вид важный и степенный.

— Дедушка! Дедушка! Дедушка, мы же знаем, что ты не спишь! — Над ночной полянкой зазвучали девичьи голоса, казалось, в них вплетается шелест листьев.

— Ишь, не спится вам, вертихвосткам. — Нарочито сварливо проговорил старый пень, стряхивая высокую снежную шапку. — Чего расшумелись?

— Дедушка, разве ты забыл, какой день начнётся после полуночи?

В лунном свете призрачно светились силуэты девушек с зелёными волосами.

— А какой? — улыбнулся в моховую бороду пень.

— Кудесы начинаются, дедушка, — степенно проговорила одна из девиц — невысокая коренастая Дубовушка. — неужели забыл?

— Да, помню. Как не помнить. Думал, будете проказить, да про деда старого и забудете.

Пень закряхтел, завозился, вытащил из промёрзшей земли узловатые корни:

— Эх, надо размяться чуток. Что-то разоспался я.

— Дедушка, расскажи сказку какую-нибудь человеческую! — Загомонили древесницы.

Это были именно они — души деревьев. Все они отличались обликом и характером.

Рябинушка была стройна и застенчива.

Осинушка постоянно что-то нашёптывала себе под нос.

Клёнушка поражала своей жизнерадостностью.

Еленька хранила серьёзный и даже мрачноватый вид.

Ивушка о чём-то меланхолично размышляла.

Берёзонька и Сосенка, казалось, светились изнутри: одна серебряным, другая янтарным светом.

И вся девичья стайка крутилась и щебетала вокруг старого дубового пня, приходившегося родным дедом Дубовушке.

— Цыц! Ишь разошлись, пискухи! Вот осерчаю и не буду ничего сказывать!

Угроза ничуть не испугала дев-древесниц, и немного повозившись уселись они вокруг старика, чтобы послушать сказки загадочных людей.

Рассказывал лесной старец и про колобка, и про хорошо знакомую лесным жителям лису-плутовку, и про Марью Моревну, и самую любимую в лесу «Сакзку о мёртвой царевне и семи богатырях».

— Ах, дедушка, и откуда ты столько знаешь? — Удивлялась Осинушка-говорушка.

— Так, не всегда был я пнём. Был ведь я дубом могучим. Ходила ко мне бабушка с внучатами. Пока старшие собирали грибы, ягоды да хворост, она младшим-то сказки и сказывала. Плетёт, бывалоча, кружева да и забавит малышей.

— А что такое — кружево? — Полюбопытствовала тоненькая кареглазая Ореховка.

— А вот, как пауки плетут свои сети, похоже и она плела. Только красивее намного!

— А почему теперь не ходит? — Это юная Калинка спросила да и испугалась — впервой ей в зимних играх подружек участвовать.

— А потому, внученьки, что короток век человеческий. Иное дерево только-только возмужает, а человек уж в прах обратится.

Поутихли-призадумались древесницы: вот ведь как несовершенен род человеческий! В пору пожалеть людей.

И тут над обширным болотом, полумесяцем обнимающим полянку, засиял яркий свет и раздался дивный голос.

— Гамаюн! — Восхищённо воскликнули девы.

Любили они послушать диво-птицу, да нечасто баловала она их своим пением. А уж зимой никто из древесниц да и пень её и вовсе не видывали.

— Ну, здравствуй, дедушка. И вам здоровьичка, красавицы. Вот, решила проведать вас. Канун праздника как-никак. А по пути забаву прихватила.

Увидали лесные обитатели в когтях у птицы человека.

— Фу, смердит-то от него как! — Фыркнула Тополинка. Её дерево очищало воздух от запахов нечистых и вредных, а хранительница была крайне брезглива.

— Оооо, знакомый душок, — рассмеялся пень — это самогоночкой от него пахнет. В деревне за болотом всегда её знатно гнать умели. Ты где его нашла, птичка певчая?

— Да, по пьяни, видно, забрёл на болото,, в места непромерзающие, да и заснул. И как только не утонул? Хотела мимо пролететь, да пожалела. Вспомнила, как молодым он песни пел, да на гитаре играл — заслушаешься! А мастер какой был — любое дело спорилось!

— Ой, девы, давайте проучим его! — Глаза у Клёнушки заиграли красками листопада.

Пока древесницы раздумывали, что бы такого учудить с незадачливым пьянчужкой, вокруг него змейкой обвилось странное существо:

— Давайте, я его подержу. — Предложила Хмелюшка.

Обычно древесные духи свысока относились к духам трав, но эта идея пришлась им по вкусу. Хмелюшке разрешили принять участие в забаве.

— Я знаю, что с ним делать, — заявила Ивушка. — мы дадим ему розог.

— Ещё чего, — возмутилась Берёзонька. — ещё и давать ему что-то! За какие такие подвиги?

— А за его подвиги только розгами и награждать. — Усмехнулся пень. — Давай, Ивушка, действуй.

По осени мальчишки, дурачась на опушке леса, обломали два лозовых прута. Поиграли да и забросили в болото. И сидит уже с ними наготове на поляне Кикимора Болотная — грех в праздник не покуражиться.

Вот тут-то Петюня (именно так звали в деревне бедолагу, ставшего развлечением для существ несуществующих), вот тут-то он и проснулся.

— Олька! — Начал он привычную речь свою. И замолк. Никто из присутствующих на поляне нимало не походил на жену его Ольгу.

Да и вообще, ни одной знакомой личности не замечалось.

Зато заметил Петюня, что брюки его сами собой поползли вниз, обнажая…

Да вы и сами догадались, что именно. Смутился мужичок, безуспешно пытаясь прикрученными к телу руками удержать убегающую часть гардероба. Захихикали, поглядывая исподтишка на непристойности, девы невинные. Сочно захохотала Гамаюн-птичка певчая.

Присел на пень появившийся из ночной чащи ворон-вещун да стрельнул в Петюню глазами красными. Подкосились у несчастного ноги и пал он на мягкий болотный мох, сердобольно подстеленный Кикиморой. Тут и луна отодвинула в сторону мелкую тучку, мешающую рассмотреть происходящее. Да и высветила петюнину… эээ… душу. Да и начала ум-разум в эту самую… душу вкладывать Ивушка. Да со всем старанием. Да под комментарии зрителей. А ворон по пню похаживал и приговаривал:

— Ты душу-то свою раскрой для науки. Да всей душой впитывай уроки мудрые да полезные, кои Ивушка в тебя вкладывает

И с каждым новым уд… увещеванием вспыхивали в мозгу пропитом картинки разные.

Вот Олька — жена законная пытается увернуться от сапога супружнина, прикрывая руками округлившийся живот.

Вот бежит она босая к соседскому дому с младенцем в руках, не желая мужа слушаться.

Вот лежит она в палате больничной с выбитыми передними зубами, да с лицом опухшим. А рядом на коленях Петенька уговаривает написать заявление в полицию, что сама упала, а муж не бил её. А Петенька теперь в рот ни капли!

Вот училка новая убегает из дома его, где веселье коромыслом, прижимая к себе годовалую Светку. А впереди её бегут Петька да Пашка. Плохо им с папкой, видите ли.

Вот Пётр обходит дома соседские, ищет, где эта шлёндра прячется, да ещё всех четверых детей с собой забрала. Мужика позорит!

А розги всё мелькают. А воспоминания вспыхивают в мозгу. А ворон всё прохаживается:

— Ты душу, душу-то раскрой!

И притихли девы лесные, ужасаясь делам человеческим. Такого им дедушка даже в страшных сказках не рассказывал!

Высветило утром солнышко полянку. Ход свой остановило на время, чтобы разглядеть картину жуткую.

Крепко обнявши старый пень лежал человек. Был он почему-то засыпан ворохом листьев.

— Замёрз! — Ахнуло солнце.

А любопытный солнечный зайчик скользнул по щеке мужчины, запрыгал на ресницах. Человек заморгал, огляделся ошарашенно по сторонам. Встал ссыпая с себя тёплое лиственное одеяло.

И вспомнил он происшествие ночное. Зарыдал прижавшись снова к пню. Потекли слёзы вперемешку с водкой, самогоном и прочими «радостями» его. Забурлила кровь, отторгая от себя дурь алкогольную.

Всё тише становились рыдания — всё чище слёзы. Гладили пальцы едва заметные слова, вырезанные когда-то на поверхности пня: «Оля» и «Петя».

Вспоминал Петя, как детьми бегали они по гатям через опасное болото на эту полянку. Как впервые поцеловались у этого пня. Как возле него сплёл он венок из осенних листьев и цветов для любимой и сделал ей предложение. Как мечтали они о жизни счастливой и о четырёх, непременно, детишках: чтобы два мальчика и две девочки. Как пылали огнём олькины задорные кудряшки, и сияли малахитовые глаза. Как твердила она: «Я с тобой ничего не боюсь». Как возвращались они ночью через болото, и казалось, что дерожат их крылья волшебные. «Это любовь.» — шептали губы девушки.

Много чего ещё вспомнил Пётр. И саднила душа его.

Невероятная история

— Нет, в конце-концов, надо с этим что-то делать! — Воскликнула Маха, возбуждённо сверкая зелёными глазами. — Вы видели, как Марьянка рыдала вчера над расклеившимся ботинком?

— Видеть-то видели, а что мы можем? — меланхолично протянула её собеседница. — Да и зачем?

— Как ты не понимаешь?! Муж ей нужен! Добытчик! А то она, бедная, и в институте, и на работе! А денег не хватает. Вот надо нам поднапрячься!

— Ты, Маха, опять что-то надумала? И опять я получу за твои проделки? — скептически отреагировала третья из компании.

— Никто ничего не получит, — уверила Маха. — план прост своей гениальностью!

В это время в прихожей послышался скрип открываемой двери, и троица со всех ног, у кого они были, бросилась встречать любимую хозяйку. Впереди, ухитряясь сохранять вид полный собственного достоинства, летела кошка. За ней, яростно стуча хвостом по предметам мебели, бежала собака. И уже следом за ними, сияя оранжевыми пятнами на голове, полз небольшой уж, точнее ужиха.

— Хорошие вы мои, соскучились! Сейчас я вас угощу! — В прихожей разувалась Марьяна.

Девушка изучала в университете биологию и была уже на последнем курсе. Как все биологи она отличалась любовью ко всему живому. Работа в свободное от учёбы время позволяла Марианне содержать не только себя, но и нескольких подобранных горемык. Питомцы платили искренней и преданной любовью.

Наобнимавшись с живностью, хозяйка квартиры отправилась на кухню попить чаю. А троица возобновила прерванную беседу:

— Так вот, — продолжила Маха. — ты, Скарапея, дочь змеиного царя, а значит, умеешь колдовать…

— Мы, ужи, из яиц выводимся. Откуда я знаю, кто мой отец?! — перебила ужиха.

— Ты не знаешь, а я знаю — мультик смотрела. — Авторитетно возразила кошка. — Не перебивай! Значит, наколдовываешь, чтобы в квартире стало жарко. Марьянка открывает окно. Мы скидываем на голову подходящему кандидату стрелицию. Марьянка бежит его спасать. Он в неё влюбляется. А дальше по сценарию: свадьба, детки и всё такое.

— Стрелицию?! Скинуть?! Да ты в своём уме?! Марьянка нас за неё на опыты отдаст!!! — Жужа от возмущения чуть не залаяла.

— Вот, поэтому кандидата в женихи будем выбирать тщательно. Давай, шнурок, колдуй!

— Не умею я!!! И я не шнурок!

— За хвост укушу! — ласково мурлыкнула кошка, прищурившись.

Смахнув кончиком хвоста несуществующую слезинку, Скарапея заползла под диван и принялась колдовать. Как это делается она не знала. Поэтому, сосредоточившись, начала бормотать отрывки считалочек, слышанных летом от детей, игравших в парке. Это занятие страшно утомило маленькую змейку, и она, свернувшись уютным клубком, заснула. Тем более, что вытащить из-под дивана её не могли ни Жужа, ни Маха.

То ли подействовало колдовство, то ли начались неполадки на котельной, но батареи в квартире стали горячими-прегорячими, в воздухе разлилась духота. Да и температура за окном была чуть выше нуля.

— Жара какая! Окно, что ли открыть? — Марьяна открыла окошко в комнате, залюбовалась заснеженным парком напротив. Там носилась ребятня, занятая своими делами. Деревья и кусты под слоем снега напоминали таинственных животных. Снежные скульптуры, не успевшие растаять добавляли пейзажу сказочности. Местный чудак-трубач наигрывал нежную мелодию, под которую, пританцовывая, сыпал мягкий снежок.

— Подыши и ты воздухом, не замёрзнешь. — Улыбнувшись, девушка поставила на подоконник горшок со стрелицией и пошла готовить ужин.

— Таак, — кошка и собака сразу оказались на подоконнике и начали внимательно изучать людей, проходящих под окнами. Интересовали их мужчины подходящего возраста и облика. — посмотрим, что тут стоящего ходит.

— О, смотри, Маха, блондин в пальто, с очками! Может этот?

— Ну, уж нет! Хлипкий он какой-то. Нашей Марьянке получше надо! — фыркнула кошка. — Во-во, глянь, в куртке кожаной! А?

— Неее, староват. Давай ещё посмотрим.

Ещё несколько персонажей были отвергнуты то Махой, то Жужей.

— Вот, смотри какой хорошенький, волосики зелёные!

— Жужа, чем он тебе понравился? — поразилась кошка.

— Ну, сама подумай — волосы зелёные, значит природу любит. Значит нас тоже будет любить. А ещё, наша Марьяна — биолог. Значит он ей должен понравиться. — Важно пояснила собака.

— Может, ты и права! Давай, толкай горшок!

Тщательно прицелившись, кошка и собака скинули тяжёлый горшок на голову проходящего под окном молодого человека с изумрудно- зелёными волосами.

— А ну, брысь с подоконника! Что вы делаете?! — Метнулась к окну, вошедшая в комнату девушка.

Но было поздно: горшок уже стремился к голове ничего не подозревающего парня. К счастью удар пришёлся по касательной. Выглянув в окно, Марианна увидела лежащих рядышком парнишку с зелёной головой и несчастную стрелицию со вздёрнутыми корнями, словно молящими о помощи. Ахнув, девушка рванула на улицу.

Молодой человек приоткрыл глаза и увидел над собой очень симпатичное личико.

— Вы как? — встревоженно спросила девушка.

— Просто замечательно, — сев, проговорил юноша, ощупывая «газончик» на голове. — А что это было?

— Ой, Вы знаете мои животные нечаянно скинули вниз горшок с цветком. На Вас.

Парнишка поднял глаза. На подоконнике открытого окна сидели кошка и небольшая собака.

— Нда. Теперь Вы обязаны… — Размеренно проговорил парень и, закатив глаза, со стоном опустился на снег, усыпанный грунтом из цветочного горшка.

— Ой! Скорую надо вызвать! — Марьяна схватила мобильник.

— Не надо скорую. Надо чаю. С пирожками. — Приоткрыв один глаз, прошептал пострадавший.

В маленькой уютной кухне сидели пили уже по пятой чашке чая юноша с зелёными волосами и девушка с нежной улыбкой.

В дверь периодически заглядывали то кошка, то собака. А довольная результатом своего колдовства Скарапея обвивала шею молодого человека, который не имел ничего против этого.

За окном кружила в весёлом танце колдовская метель.

Записки Носкоеда

Утро началось с привычной суеты людей. Что-то зудела высоким голосом, напоминающим комариный писк, хозяйка. Изредка приглушённо рокотал ей в ответ муж. Я повернулся в своём уютном гнёздышке намереваясь спать дальше. Но меня начала одолевать смутная тревога. Проснувшись окончательно, я прислушался к происходящему. Слово «носки», произнесённое особенно раздражённо, заставило меня сосредоточиться.

— Вот, объясни, что твой носок делает в книжном шкафу?! — голос хозяйки приобрёл ультразвуковую высоту.

Я хихикнул про себя, вспомнив каких трудов стоило мне затащить огромный мужской носок на третью полку. Ножки носкоедов приспособлены для перемещения по горизонтальным поверхностям. Так что, припрятав носок между томами Паоло Коэльо и Барбары Картленд, я испытал чувство ни с чем не сравнимого счастья. Жаль, поделиться им было не с кем.

— Дорогая, а твой чулок в ящике кухонного стола как оказался? Надеюсь, ты не будешь в этом преступлении обвинять меня?

Похоже, начинается обычной воскресный скандал.

А что, собственно, они привязались к носкам? Надо глянуть.

Я выпоз из своего укрытия и увидел посреди комнаты пластиковый пакет, набитый носками. Заподозрив неладное, метнулся по своим схронам. Так и есть, люди обнаружили мои запасы носков и разграбили их. Что за варвары! Как же я теперь?!

Ах, у меня же за батареей главный мой экспонат — вязанный из грубой шерсти, латанный-перелатанный мужской носок. Скорее туда!

Так и есть, нашли! Не отдам!!!

Я вцепился в своё сокровище изо всех сил, но люди оказались сильнее. Вместе с носком меня впихнули в пакет, завязали его и засунули в багажник машины.

От долгой езды по дурной дороге у меня началась морская болезнь. Обнимая сокровища, я раздумывал о своей печальной участи. Какую жестокую шутку решили сыграть со мной судьба?

Наконец, машина остановилась. Пакет резко выдернули из багажника. Я почувствовал, что лечу, кувыркаясь в воздухе. Наконец, мучительный полёт прекратился. Теперь пакет покачивался вверх-вниз. Я выглянул в обнаруженную в пакете дырочку. Мы с носками висели на ветке дерева! Что же теперь будет?

Качка не прекращалась. Задул ветер и начал вращать пакет. Ветка, на которой он висел, хрустнула, и мы полетели вниз.

Стемнело. Потом на небо выкатился огромный лунный шар. Стали раздаваться странные и страшные шорохи. В дырку пакета лезло что-то холодное и мокрое.

— И что это людишки сюда выкинули? Может что интересное? Надо пакетик распотрошить!

Пакет затрещал, мои драгоценные носочки выпали из него вместе со мной.

— Фу, тряпки какие-то! А это, что за чучело? — На меня уставились коричневые глаза. — Это едят?

— Неет!!! — Заорал я от страха. — Я сам всех ем! Я страшный Носкоед!

— Что страшный, то страшный! Таких уродцев я в нашем лесу не видывала. И что же ты тут делаешь? На пикник приехал? — Мерзко фыркнула зверюга — Я, кстати, лиса.

— Выкинули меня, — пришлось сознаться. — вместе с моими сокровищами!

— Хороши сокровища — старые тряпки!

— Чтоб ты понимала! Я их всю жизнь собирал! А этот! Посмотри, это же раритет! Таких сейчас не делают! — Я продемонстрировал зверю свой любимый экспонат.

— Съесть бы тебя, убогий, чтобы не мучался. Да я настолько не проголодаюсь! Ладно, устраивайся. Жить тебе теперь на свалке. — Лиса махнула хвостом перед моим носом и исчезла в лесу.

Всю ночь я дрожал от холода и страха, зарывшись в любимые носочки. Наконец взошло солнце. Мои сокровища отсырели, и я стал раскладывать их в надежде просушить. Думать о том, что со мной будет дальше не хотелось совершенно. Как беззащитный носкоед может устроиться в этом страшном месте? С какими чудовищами столкнёт меня жестокая судьба?

Не успел я так подумать, как передо мной, словно из ниоткуда, возникло ещё одно существо. Оно было меньше того, которое называло себя лисой, но глаза у него были гораздо страшнее. Мы уставились друг на друга.

— Ты кто? — Не выдержал я.

— Урррр, — протарахтело оно. — я-то кошка, а вот ты кто?!

— Я — носкоед.

— И что же ты тут делаешь? Вообще-то это мои охотничьи угодья! Так что, я думаю, стоит устроить тебе взбучку.

— Меня выкинули. Я бы и сам был рад отсюда уйти. Но мне некуда — Из глазок моих покатились огромные слёзы. Я плакал впервые в жизни!

— Не реви! А где живут носкоеды?

— Мы живём у людей. Прячемся в укромных местах и воруем у них носки.

— Зачем??? — Глаза у кошки стали просто огромными от удивления.

— Не знаю. Знаю только, что так делали все мои предки и предки моих предков, и предки…

— Всё-всё-всё! — Прервала меня кошка. — Я всё поняла. Ладно, мне ты не конкурент. А в лесу выживешь?

— Нет же!!! — Не выдержали мои нервы. — Я тут погибну!!!

Кошка села и начала вылизывать свой хвост. Похоже, она вообще обо мне забыла. Я уселся рядом, обнял свой любимый носок и предался воспоминаниям о прежней беззаботной жизни.

— Ладно, бомж, пошли к нам домой. Моя хозяйка подбирает всяких бездомных, может и тебя подберёт.

— Кого твоя хозяйка подбирает? А носкоед у вас есть? А то мы только по одному живём.

— У нас есть кошки, козы, собаки всякие. Бестолковые, хочу тебе сказать, существа!

— Кто бестолковый? — не понял я.

— Да все бестолковые — собаки, козы, люди… Носкоеды, я смотрю, тоже умом не блещут.

До чего самонадеяна эта кошка, просто поразительно!

— А кошки?

— Кошки! — фыркнула моя собеседница. — Кошки — единственные существа на земле достойные уважения!

Я не решился с ней спорить, хотя точно знаю, что достойней носкоедов нет никого.

— Да что ты еле тащишься?!

— Я устал. У меня лапки болят.

— Ладно, чудо природы, так и быть, донесу я тебя. Только эту страшную тряпку брось.

— Ннет. Нне ммоггу. — От возмущения я начал заикаться — Нне ммоггу! Этто ммой ллюббиммый нносок!

— Нет, если любимый, да ещё и носок, то я не настаиваю. Оставайся с ним. В лесу. А я домой.

Кошка отвернулась от меня и, неторопясь пошла прочь. Мне пришлось бросить своё сокровище в лесу! Я никогда не забуду о нём. Иной раз мне кажется, что я должен был остаться вместе с ним, но я ещё так молод!

После длительного путешествия в зубах кошки, чуть живой от тряски, наконец, я оказался в доме. Забившись под диван в самый дальний угол, сначала я предавался страданиям о своих потерях, потом спал целую неделю.

Наконец, ночью я вылез на охоту.

— Это что за пугало?! — Раздался надо мной ленивый голос.

От неожиданности я даже упал.

— Не обращай внимания, Симба, это тот самый носкоед, о котором я тебе рассказывала.

Возле меня сидели две кошки: одна, которая принесла меня в дом и другая — Симба. Симба мне понравилась больше — она была пушистая и полосатая, и напоминала большой носок.

Как повезло, что я оказался в этом доме! Кошки — отличные друзья. Ночами мы рассказываем разные истории, играем с носками и чешем друг другу за ушками.

По утрам я просыпаюсь под возмущённые крики хозяйки:

— Ну, и где мой носок?! — закапываюсь поглубже в уютное носочное гнёздышко и с улыбкой засыпаю снова.

***

До чего же я не люблю генеральные уборки! Но к новому году нужно как следует прибраться. Сегодня я решила повытаскивать всё, что могло скопиться в укромных уголках.

За диваном возле печки обнаружился самый настоящий склад одиночных носков, близнецы которых скучали в пакете в шкафу, не теряя надежды на воссоединение. Там же валялось несколько скомканных тетрадных листов. Перед тем, как сунуть их в печку, я развернула один. Странно, чей это почерк, не похожий ни на мой, ни на дочин? И что там написано? Прочитав написанное на одном листке, я заинтересовалась. С трудом расположив листочки по порядку, я прочла написанное.

Наконец, я поняла, с кем мои кошки так активно общались ночами!

Ну что ж, кого только не было в моём доме. Пусть живёт ещё один питомец.

Гуляю

Какой сегодня замечательный день: пасмурно, в атмосфере зависли крошечные водяные капли, воздух недвижим! Прогуливаюсь с собаками и представляю себя каким-то холодостойким земноводным.

Летняя жара надоела, даже октябрь выдался необыкновенно тёплым, и лишь в ноябре измученный зноем организм получил передышку. Ловлю себя на мысли, что раньше в такую погоду уже впала бы в спячку, вспомнила о сплине, депрессии, с тоской вспоминала о солнце. И ведь уже не первый год ноябрь не вызывает неприятных эмоций. Странно, особенно если вспомнить, что раньше готова была впитывать солнце каждой клеточкой кожи. А загорать начиналв в марте. В шезлонге, одетая в тёплую куртку! Зато ноги, к наступлению тепла уже имели весьма привлекательный загар.

А вот сейчас то ли иду, то ли плыву, а с лица не сходит счастливая улыбка.

Схожу-ка я в лес, вдруг там какой-нибудь запоздавший гриб попадётся под ноги. Летом из-за засухи грибов не было. Если, что скорее всего, грибы закончились, не успев и начаться, просто прогуляюсь. Любовь к лесу у меня, прямо-таки, маниакальная. Видимо, потому, что с пелёнок дышала его воздухом. Родители, отправляясь за грибами или ягодами, брали коляску со мной. Я мирно спала, пока они выискивали лесные богатства.

Прочёсываем с собаками ближайшую рощицу. Лесом это назвать язык не повернётся. Скорее — островок деревьев среди зарастающих хмызниками лугов. А вот и грибы. На ядовитые они явно не похожи. На съедобные, к сожалению, тоже. Закидываю в трёхлитровое ведёрко парочку подозрительных экземпляров — дома разберусь со справочником. Собаки уже удрали куда-то, а ведь могли бы своим нюхом разыскать съедобные грибы. Очередной раз посещает мысль, что стоило бы Айку попробовать натаскать на грибочки.

Перешагивая через давно упавшую лозину, замечаю на ней кучки грибоа. Вот это настоящая удача: своими крайне близорукими глазами я сумела увидеть семейки вешенок!

Погуляв по рощице, набрала целое ведро! И не важно, что трёхлитровое.

Дома поджидает гора немытой посуды. Высыпаю добычу в таз, делаю вид, что про посуду мне ничего не известно и сваливаю в лес. В другой. Там я видела горькушки. Их можно будет засолить. Собаки, взявшиеся невесть откуда, присоединяются ко мне. В этом лесочке тоже нахожу вешенку. И сколько! С одной валежины набираю целое ведро. Ну да, трёхлитровое. А грибов остаётся ещё порядочно. Надо идти домой, освободить ведёрко и возвращаться. Памятуя, что моё второе имя — Антиследопыт, тщательно запоминаю расположение дерева. Вот, наискосок от дикой яблони, знакомой мне уже больше двадцати лет. Только бы ничего не перепутать. Уходя, несколько раз оборачиваюсь. Всё, запомнила.