Бесплатный фрагмент - Наш корякский Рембрандт

Наш корякский Рембрандт.

Мои такие далекие встречи с человеком и художником

Кириллом Васильевичем Килпалиным

и мои мимолетные беседы с ним.

(Эссе о Человеке и его Времени, о себе и нашем с ним Пространстве).

***

В моих архивах хранятся две слегка потертые временем репродукции великого классика изобразительного искусства голландского художника Рембрандта «Старуха» и «Даная».

Это как бы два взаимоисключающих сюжета и два разных по стилю художественных полотна.

Вместе с тем картина «Старуха» у Рембрандта, напоминает мне лицо моей родной бабушки Кайда Надежды Изотовны и многочисленные морщины на её возрастном лице, как и у моей родной бабушки так и у картины выдающегося художника мне говорят о вечно бегущем Времени, всепоглощающем Времени, мировом Времени за которым мы всегда гонимся и ведь всегда не успеваем.

Именно эти его резкие мазки на холсте ясно говорят мне о безмерности Времени и всего Пространства, которое неумолимо нас всех старит, а нам говорит о величественном Времени, которым мы ведь по настоящему и не умеем управлять, а только, как всегда, незаметно потеряв его, затем уж жалеем об упущенном.

И ведь очень долго, смотря на юную и обворожительную «Данаю», я сегодня и сейчас в тех же грубых масляных мазках положенных на шершавый холст не вижу в ней только привлекательную для мужского взгляда голую женщину, за которой из-за занавеси внимательно подсматривает сладострастный мужчина и одновременно старик, а я, как бы поднимаюсь высоко над этими земными страстями каждого из нас, ясно понимаю, что эта её женская неземная красота, способна не только радовать мой глаз, но еще способна продолжить род человеческий, исполнив заложенное Природой и только этим своим умением и способностью она может активно бороться с таким быстрым течением бесконечного Времени. Времени, которое как вешние весенние Камчатские ручьи легко уносит нас в воспоминания о прожитом и о былом, о давно минувшем, но оставшимся в нашей цепкой памяти такой жесткий след…

Мысли К. В. Килпалина:

О первой жене, и о его грусти, а ведь он понимает, что не одинок в своем горе, и у его соплеменников тоже горе, и снова об его извечном одиночестве, и его изнывающей внутренней тревоге за такое его Великое Искусство, ведь и нужно только ему самому раздуть угольки его творческого очага, и беда когда человек теряет сам себя, борясь за жизнь, борясь с банальным гриппом, который его так ласкал:

«…Пять дней тому назад похоронил жену…

…Снова остался один. От удара кое-как оправляюсь.

…Морозы жестокие у нас, кругом всё стынет, кажется, живу на другой планете без существ, только звезды в небе мёртвые застыли. Что-то жутковато одному жить. Хотя очаг у меня потух, но все угольки надо раздуть, чтобы очаг снова запылал, как всегда в моем доме.

….Я люблю жить в тундре и люблю мир тундры. Куда бы ни поехал, всегда очаг жизни встречаю в тундре.

…У многих моих родичей потухли очаги, у кого муж умер, у кого жена померла в эту зиму…

…Беда если я самого себя потеряю, значит, искусство потеряно…

…Поэтому живу сейчас один, хоть меня уговаривают, чтоб пожил в Хаилине. В Хаилине утром гарь, пар стылый и запах отвратительный в мороз, и все это медленно оседает на улицу, на дома и на людей….

…А сейчас идет грипп….Грипп обнимал меня, целовал, да так без толку, в конце концов, махнул на меня и укатил в тундру, не по зубам ему пришелся я….»

(Из писем К. В. Килпалина).

А дома у меня по ул. Центральной в тесном рабочем кабинете в центре села Тиличики также на стене висят сегодня две картины Кирилла Васильевича Килпалина «Пуккай — Осень» и «У ручья», одну из которых я купил осенью в 1991 году у самого великого Кирилла Килпалина, а другую, как и многие другие свои труды, он обрадованный выгодной сделкой легко подарил мне «в придачу», за реальную оценку весомым в те времена рублем его такого кропотливого творческого художественного труда….

Мысли К. В. Килпалина:

О зиме и об обычных его бытовых трудностях, о творческих планах и снова о быстротечении Времени, ведь ему его так катастрофически не хватает:

«…Зимой мне трудно рисовать, дни короткие, а также не могу писать книги, т.к. времени вечером не хватает, надо лису разделать и зайца, шкурки высушить, а после отдых и думать нет времени…

…Начну рисовать картины маслом с апреля до конца мая и закончу писать произведения до 10 июля….

…Выписываю газеты и журналы. Всегда в курсе государственных дел и всего округа. Это тоже хорошо, что у нас в области откроют Союз писателей, есть надежда на выпуск моих произведений…. Да я надеюсь.

…Лишь упорством в труде можно добиться большего, чем ждешь….

…А мне ещё предстоит очень много сделать!

…У меня жизнь тундровая, не городская. Поэтому непонятна будет всем. Иной раз света не хватает для вечернего труда. Свечи трудно достать, их привозят, да всем не хватает. Керосиновая лампа горит у меня, а керосина тоже не хватает, кое-как достаю в Хаилине, дрова сам заготавливаю, и рыбу, мясо сам добываю в тундре.

…Всё сам делаю, и жить умею, и всюду успеваю, времени не хватает, даже дни короткие…»

(Из писем К. В. Килпалина)

И он её эту картину подарил мне не только потому, что…, а также в память о том, что хорошо меня знал как заместителя главного врача МУЗ Олюторская ЦРБ, и подарил её в память о том памятном как для меня, так и для него самого дне, когда его, быстрой моторной лодкой привезли всего истерзанного диким зверем и окровавленного из его же такой для всех нас далекой Тополевки. Где матёрая медведица, защищая такую же, как и у него, свою хрупкую жизнь, борясь с ним, опытным и расчетливым охотником промысловиком, борясь за своё существование на этой планете Земля и одновременно борясь за свое же Пространство на этой же такой тесной для них Земле и за жизнь своего такого хрупкого и невероятно любимого ею весеннего выводка, и при этом, ведь долго не раздумывая, и нисколько не сострадая ему, как бы это сделали мы сегодня, а будучи сама им же и раненная вчера вечером в сумерках, легко и быстро из кустов жухлого от тракторного следа кедрача, где сама то ночью и пряталась. в мгновение она вонзила свои длинные изогнутые когти и свои длинные, и довольно острые зубы в его такое нежное, но мускулистое, и тому же загорелое за теплое лето тело, легко его разрывая, и обжигаясь, его же такой красной кровью….

Она ведь и не хотела, она к нему на своей реке и привыкла, да и старая стала, а он ведь и летом, да и ранней весной и подкормит её и её медвежат, и стороной обойдет её выводок, а вот сейчас, когда и батарейка в слуховом аппарате у него села, когда и зрение не то, он не приметил её, не уследил за её красными капельками, которые стекая вели его к её же ночному логову, когда и сил то у неё уже не было дальше уходить от него с того рокового для неё вечера…

— А, что в моей такой еще цепкой памяти? — спрашиваю теперь я себя.

— А в моей памяти, и сегодня всплывает, как позвонили мне по телефону, как я, задыхаясь, бежал по селу прямо из кабинета Михаила Ивановича Бирюкова, тогдашнего парторга оленесовхоза «Корфский», как увидел в Хаилинской участковой больнице скальпированную голову художника слегка, припорошенную коричневой тундровой травой и мхом и его необычная для такого вот состояния едва слышимая мною его просьба:

— Уберите с плеча комара.

— И это после нескольких объемных кубиков обезболивающего — промедола?!

— И при такой-то обширной скальпированной ране лица и головы?

— И никаких его жалоб на ту боль, или испытываемый им при этом дискомфорт.

— И только затем его нечем и никем не передаваемая благодарность и признательность своему четырнадцатилетнему племяннику Етьенна Павлу, шедшему след в след за опытным охотником-промысловиком и не дрогнув ни одним мускулом, так как с детства не испытывал страха за свою жизнь в этих удаленных краях, где природа и человек слиты воедино, легко из своего ружья жаканом добил свирепого зверя, на его глазах терзающего его наставника и его старшего соплеменника, терзающего уже давно всем в селе известного и знаменитого художника, терзающего слегка обмякшее от боли, но еще живое и сопротивляющееся мускулистое тело, еще способное своим острым охотничьим пареньским клинком легко распороть её толстокожее брюхо, способное выносить не одно поколение медвежат.

— Удивляюсь одному, откуда у художника такая вот сила к жизни? — никому ничего не говоря.

И только затем в её, т.е. медведицы правое ухо влетел жужжащий и быстро вращающийся свинцовый тяжеленный жакан, в одно мгновение, остановив её дальнейшее звериное надругательство над ним, то её надругательство над его изболевшейся за эти 56 лет душою…

А уж затем только две почти равные округлые лужи крови: первая — её красная кровь, той которая именно здесь на своих медвежьих угодьях, защищала свою жизнь, своё земное Пространство и которая страстно и до самозабвения защищала жизнь своих двоих детей от сильного и меткого охотника, которого она давно знала и видела на берегах её и их реки, и его такая же темно-красная спекшаяся кровь, живая его кровь, которая несла по его жилистому телу ему такую его любовь и к Татьяне, любовь к своей семье, и к жене Дарье и к матери Анне, и к дочери Анне, его теплая парящая утром кровь, которая давала ему такое творческое вдохновение, которое само к нему ведь и приходило, вместе с её неприродным внутренним теплом. Теплом вероятно идущим от нашего желтого и вечного Солнца, теплом, которое ему отдавала летом здешняя анадромная красная рыба и приготовленная из нее вкусная юкола, а также её сушенная желто-оранжевая икра, её та дичь, которую он настойчиво выслеживал, и затем бережно отстреливал, никогда не превышая того только его охотничьего лимита, о котором ему говорили еще его деды и даже прадеды.

— И вот он именно на этой медведице, превысил разрешенный на его веку лимит, — говорил мне он об этом сам не раз, когда лежал у нас в больнице.

Ему можно было за свою охотничью здешнюю жизнь отстрелить только сорок особей медведей, а ведь опрометчиво он решил вот вчера вечером сорок первого положить и ведь как-то не получилось, то ли дрогнула уставшая за день от кисти рука, или это только его такая судьба, судьба человека постоянно, борющегося с здешней дикой камчатскою природой, судьба человека художника и одновременно судьба охотника, рискующего каждый день во имя своих родных детей, во имя своей такой многочисленной семьи.

Из БИБЛИИ

(Книги священного писания. Ветхого и нового завета):

Ведь хаилинская его Тополевка — это настоящее здесь на Камчатке его духовное укрытие, это пустыня его.

«….2Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моленья моего;

3внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей, и смущаюсь

4от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня

5Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня;

6страх и трепет нашел на меня, и ужас объял меня.

7И я сказал: «кто добыл бы мне крылья, как у голубя?

Я улетел бы и успокоился бы я, 8далеко удалился бы я и оставался бы в пустыне; 9поспешил бы укрыться от вихря, от бури…»

Псалом 54 [2] Пс. 53, 4 [4] 2 Цар. 17, 1

И здесь на этой тропе сегодня у такой далекой его Тополевки, и тогда утром сошлись две судьбы. Одна судьба медведицы — полноправной владычицы земли Камчатской и его такая извилистая судьба художника и от роду творца здешнего хаилинского, ветвейваямского, и сошлись здесь его узкая тропа, когда он, будучи на самом краю, на грани жизни и смерти, на том самом далеком краю, где дикая Природа непосредственно соприкасается с Человеком умным, изобретшим космическую ракету, и боевую ракету «Протон», которая часто летом летит над ним по небу на Камчатский полигон Кура и за которой он всегда любопытно наблюдает и он не понимает, что это может быть, оставляющее за собой факел и Человеком, изобретшим это огнестрельное оружие, эту атомную и даже водородную бомбу и вместе с тем, Человек, нарисовавший такую красивую «Данаю», и где его пытливый ум, и где его неимоверное желание жить и творить, всецело побеждает повседневную стихию дикой и всесильной камчатской Природы.

Мысли К. В. Килпалина:

Его краткий отчет о творческой работе и о его ближайших творческих планах, об окружающем его Пространстве и вечном Времени, поэтому ведь дни и числа то он сам уж и перепутал:

«…Сообщаю, картину «Битва двух гигантов» закончил: начну в конце марта писать картины следующие: «Праздник в Хаилине», «Новогодний бал», «Портрет матери»…

…Письмо завтра я сам доставлю в Хаилино на собачках.

…Давно я не был в Хаилине, с лета, а сейчас конец ноября, а число я основательно перепутал…»

(Из писем К. В. Килпалина).

— А затем? — в очередной раз вопрошаю тебя мой читатель я автор этой книги о Великом человеке, о неповторимом художнике, о небывалом нымыланском творце и одновременно о здешнем Тополевском затворнике.

— Затем, как всегда на этом далеком Крайнем Севере оранжево-красный санитарный вертолет, сегодня, после, сделанного ранее промедола цвет этого санитарного вертолета ему казался его нарисованной картиной «Вынры», а живительная капельница прямо на борту вертолета, давала ему, как его здешний Тополиный ручей, влагу чтобы он мог еще дышать, затем хирургическое отделение Олюторской ЦРБ, наркоз и забытье, и от наркоза, и от той неимоверной боли, которую он тогда сам испытал, и уже минуя его осознанную волю и минуя его сопротивление, где умелые молодые руки Еремина Игоря и опытные руки Мельникова Юрия Спиридоновича, все, что могли, восстановили на его разорванной и скальпированной голове и самое главное, восстановили его порванное той медведицей лицо, что для любого художника важно и значимо, и уж только через пару или может через три недели хирургическое отделение Камчатской областной больницы, а уж затем эта его приметная коричневая, вероятно из кожи оленя, как всегда на севере, окрашенная настоем коры ольхи, как и все кожаное здесь, повязка… Повязка, с которой он у многих и сегодня остался в памяти. Его особая повязка, которая затем так изменила его мировосприятие и все его художественное мироощущение…

Мысли К. В. Килпалина:

О том, почему же остался жить в этом Мире, может еще что-то не доделал в жизни до ранения этим коварным и таким злым медведем, и о своем теперешнем подобии Тихоокеанскому идолу:

«…Пишу из Тиличикской больницы, сюда я попал по несчастью, прямо с охоты. Медведь искусал, лицо разорвал, но медведя убили. Полтора месяца лечусь в больнице. Голова заживает постепенно и то же лицо. Остался один глаз, левый, которым вижу — правый глаз вытек в первый же день.

…Теперь я выгляжу идолом, раскопанным на Тихоокеанском архипелаге из эпохи неолита, кого угодно с крепкими нервами напугать можно.

…Остался жить на этом свете, что-то я недоделал в жизни?..»

(Из писем К. В. Килпалина)

Повязка, которая сделала для него мир как бы плоским, так как он потерял один правый глаз и его коричневый, им самим же для себя, созданный его художественный мир, его круглый и коричневый мир как и у всех здешних камчадалов он для него стал плоским миром. Но от этого не изменилось у него его творческое восприятие, его такое простое, такое как бы не обидеть еще наивно «детское», восприятие окружающего.

Из БИБЛИИ

(Книги священного писания. Ветхого и нового завета):

О его бесстрашии, как охотника и как земного человека, отца и мужа.

«5 Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем 6 язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…»

Псалом 90 [5] 2 Цар. 22,31 Пс. 83,12

Да собственно ведь и во всех Северных народов, восприятие мира такое же объемноё. У всех у них мир — круглый, как и наша планета Земля, как и наше вечное Солнце, как и ночная Луна, да и как голова любимой девушки.

— Нет, не верно это! — возмущаюсь теперь я.

— Его восприятие мира после ранения медведицей, было еще более насыщеннее, еще глубже. Именно теперь его восприятие мирового Времени было другим, он видел, что с годами его (мирового Времени) быстротеченье необыкновенно ускорялось, ускорялось как и течение воды на перекате Вывенки и, чтобы ему успеть за этим вечным течением Времени и даже воды здешней речной, ему хотелось не только рисовать, но еще ему хотелось и писать, и сказки, и создавать словари, и бороться за Камчатский и одновременно Российский народ, будь-то эвен, ительмен, нымылан, олюторец, коряк, чукча, нивх или даже бурят. Он видел такие глубокие аспекты человеческих и межличностных взаимоотношений, которые были недоступны моему восприятию европейца и в мои 30 лет, когда я только приехал и познакомился с ним, и в мои 37 лет, когда я оказывал ему первую врачебную помощь, да и в мои 41 год, когда я провожал его в последний путь в морозном декабре 1991 года у погребального костра, легко, возносившего его трепетную душу далеко от нас на небеса, откуда все мы, когда-то будем взирать на Землю нашу и соплеменников наших многочисленных. Откуда все мы затем вернемся некими струями, того ручья, который тек у его небольшого тополиного домина на его же Тополевке, так как сам этот домик он сделал из недолговечного и хрупкого в этих краях дерева — тополя. Тополя, который белизной своей коры и своим гордым одиночеством всегда меня здесь завораживал, тополя который он так умело, изобразил в своей картине «Вынры». Одинокого тополя, которого всегда в тундре облюбует парочка влюбленных камчатских красно книжных кречетов и продолжая свой род, они будут затем носить в своё уютное гнездо на этом тополе и еврашку, и зайчика, и другую мясную живность, что увидит их зоркий взор на этих бескрайних коричневых тундряных просторах. Ведь потому, коричневый цвет и предпочитал сам Кирилл, сам творец, как бы создавая внове на своих многочисленных картинах наше Солнце.

А уж он художник всегда как тот же кречет, легко в своих мыслях парил, над нашей повседневной камчатскою действительностью, над нашей заботой о земном: то о деньгах, то о доме, то об учебе детей и их дальнейшей судьбе, то о своём таком хлипком здоровье, то о приобретении холодильника или даже машины, то о поезде в отпуск или в санаторий.

Мысли К. В. Килпалина:

О природе, о прекрасной его тундре и о самых лучших людях тундры, о месте его дома, его очага и самое главное, о его единении с Природой и его настоящем человеческом благополучии.

«…Другое дело в городе и в селениях, свет есть, всё готовое.

….Зато тундра так хороша, так мила и щедра, богата, дивна, и еще лучше люди в тундре, до чего они замечательны, выносливы, добрые, и самые честные…

….Для меня тундра — дом, очаг, уют, благополучие…

(Из писем К. В. Килпалина).

У него, кроме этой богом ему же данной тундры было ведь все необходимое для более менее сносной жизни: и топливо для очага в толстом доме, который легко и споро топила Марфа, рыба в ста тысячах рек и ручьёв Камчатки, быстрая и всегда свежая дичь, и его никому им не открытые клады: здешние Левтырынинваямские клады с платиной, клады с золотом и аметистами в горе Аметистовой, клады с желтой икрой, и он тогда легко парил как тот сокол-кречет над всем этим, понимая, что ведь ничего этого с собой то и не возьмешь, и он неистово творил для себя, творил для своих родных и для всех своих соплеменников, хоть и не читал историка Соловьева и тем более никогда не читал писем самого Великого и Непобедимого Мономаха в Киев к такому былинному Олегу, которое им было написано еще, как мне кажется, еще в 1555 году:

«… Господъ наш не человек, а Богъ всей вселенной, что хочет — все творитъ, въ мгновенье, а претерпел же хуленье, и плеванье, и ударенье, и на смерть отдался, владъея животом и смерью; а мы, что люди грешные? — ныне живы, а завтра мертвы; нынъ въ славъ и въ чести, а завтра въ гроъ и без памяти; другίя разделять по себъ собранное нами.

Посмотри брат на отцов нашихъ: много ли взяли съ собою,

кроме того, что сдъелаем для своей души?..».

И он, наш трудолюбивый художник Кирилл Васильевич Килпалин и наш не устающий творец всю жизнь ваял, всю сознательную жизнь он творил для себя и для души своей, а мы, кто был рядом с ним ведь тогда и не знали этих слов, и зачастую не понимали его, по настоящему не понимали, что же на самом деле творится с его душей и где она у него — душа его.

— В его ли хлипком теле?

— И одновременно, — вопрошаю я, — где наша душа, и о чем сокровенном она нам говорит, куда нас с Вами зовет, о чем она поёт, и о чём же хочет она сейчас рассказать нам, поделиться с нами всем ею выстраданным и даже всем наболевшим….

— Делая все для души своей, ведь он и до этого жил не в таком прямоугольном мире, в каком мы с Вами живем. Его мир, его восприятие мира и окружающих нас людей было другим, было не таким как у нас — в этом теперь уж когда прошло с того 1991 года лет уверен я.

Из БИБЛИИ

(Книги священного писания. Ветхого и нового завета):

И все таки, ведь настоящий талант и слава художника — от самого Бога.

«…24 Ты руководишь меня советом Твоим и потом примешь меня в славу.

25 Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле.

26 Изнемогает плоть моя и сердце мое:

Бог твердыня сердца моего и часть моя вовек…

Псалом 72 [25] Пс. 15,5 [26] Плач. 3, 24

— С чем это связано?

— Его другой внутренний мир, отличный от нашего мира, был связан с его такой закругленной, покрытой коричневыми прокопченными шкурами оленей юртой, где он сам родился 5 октября 1930 года и в которой, своим первым и таким громким криком он огласил все Камчатское белое безмолвие, возвестил как тот русский глашатай о своём появлении в этом безмерном Пространстве нашей безграничной камчатской и только его Вселенной.

— Или может быть его особое восприятие окружающего Мира связано с закруглением реки и тока её быстрой воды у его так близкой сердцу Тополевки, или может быть это всё связано извечным, и независящим от нашей воли круговым движением Солнца вокруг Земли, или такого же движения Земли относительно Солнца, — кто это сегодня из нас не знает.

— И, что изменится для нас с Вами, вращается ли Солнце вокруг Земли, — спрашиваю Вас я, — как это нам всегда кажется, или наоборот вращается сама Земля вокруг нашего вечного Солнца.

— Где же верная и правильная точка отсчета?

— Где само начало, а где конец?

— Независимо от глубоких объективных всемирных физических эффектов, — говорю и продолжаю говорить теперь я, — о которых сегодня знает каждый школьник, ведь более важно, более существенно и значимо для нас сейчас и тогда было очень значимо для самого Килпалина К. В., что каждое утро, когда Солнце поднимается над горизонтом, то наступает день грядущий, а за утренней прохладой незаметно приходит затем уж и долгожданное то дневное тепло. Важно, что после весны будет лето, а только затем осень, а уж затем только холодная и длинная зима.

— И для меня сегодня, и для Кирилла тогда не важно, — уверен в этом и я, — что, как и вокруг чего на самом деле вращается, более важно для него, что как только уйдет с реки Вывенка лед, в неё вновь войдет первая чавыча, за которой придет и кижуч, и горбуша, и нерка, и радостный гольчик, поедающий всю красную икру.

А чавыча — это ведь здесь на Камчатке настоящий вестник весны, В его реку Вывенка войдет та чавыча, которая ведомая извечным и еще никем неразгаданным хоммингом, она ведь безошибочно найдет свою детскую колыбель и, которая затем отложит тысячи красно-желтых таких круглых и таких упругих, таких как и его объемное круглое восприятие окружающего Мира, как и наше Солнце икринок, чтобы никогда самой затем не возвратиться в просторы всегда ледяного Берингова моря и невероятно глубокого Тихого океана, а возродившись внове из той маленькой и круглой красной икринки чтобы вернуться уже оттуда через 3, а то и 5 лет, преодолевая быстрые потоки и преодолевая многочисленные каменистые перекаты, чтобы ей вернуться на то тихое родное только ей ведомое нерестилище и только в своей икре затем повторить как и тысяч раз ранее себя в вечном историческом здешнем тихоокеанском потоке.

Так и в дочери своей Ане и в ее троих детях, или в своих троих внуках, из которых только один старший Илья Дмитриевич носит древнюю фамилию деда, и только в нём Кирилл Килпалин повторил себя, повторил ход нашей планетарной истории, повторил ход могущественного Всемирного Времени, которое течет всегда, как и близлежащая Тылгаваям течет века и всегда однонаправлено. И его то Время, которое никогда по нашей с Вами воле не повернется вспять.

Из БИБЛИИ

(Книги священного писания. Ветхого и нового завета):

О постоянных муках души его и его взрослении,

и о то том, что в Боге его спасение.

«…2 Только в боге успокаивается душа моя: от Него спасение мое.

3 Только Он — твердыня моя, спасение мое, убежище мое:

не поколеблюсь более.

4 Доколе вы будете налегать на человека?

6 Только в Боге успокаивайся, душа моя! ибо на Него надежда моя.

7 Только Он — твердыня моя и спасение мое, убежище мое: не поколеблюсь.

8 В Боге спасение мое и слава моя; крепость силы моей и упование мое в Боге….»

Псалом 61 [2] Пс. 36, 7. [3] Пс. 17, 3. [4] Ис. 30,13

Одновременно Время, которое только человек разумный может возвратить в своей вечной памяти, памяти своих детей, своих внуков и даже правнуков, если провидение даст ему такую возможность их дождаться. Время, которое мы возвращаем вспять в своём сознании, читая древние фолианты, смотря на картины или скульптуры, которые созданы и 1000, и 2000, и 6000 тысяч лет назад, и только так мы видим силу человека, его неостановимую страсть, и его творческое вдохновение.

Мы именно теперь ясно видим, что Человек разумный не всегда и не везде думал только о плотском, о сиюминутном и о том материальном, а думал он еще и о душе своей, о славе своей и о славе своего народа и племени своего, о бесконечном повторении себя и своих достижений в детях и внуках своих.

Всемирное однонаправленное Время, только в нашем сознании, может быть обращено вспять, а только в кратких, но емких и все, объясняющих формулах физиков теоретиков, можно вернуться и на миллион, и на миллиард лет назад, но нам ведь не дано знать, где сегодня и сейчас находится маленький электрон в самом атоме, в многочисленных атомах окружающих нас, так как это дискретная частичка могущая быть и волной одновременно, также нам не дано знать, о чем тогда, и каждый день думал, о чём мечтал, о чём страдал художник, чего он хотел, и чего еще он не осуществил, что мог бы он сделать и чего же он не сделал. Так как и сам электрон, и его художника Кирилла Килпалина жизнь была, той для нас всех, для всего Космоса той особой поистине дискретной величиной, той дискретной величиной для нашего внутреннего сознания и для нашего всего мироощущения, что её ни сегодня, да и тогда, когда с ним мы виделись и о том, и о сём с ним мы разговаривали и нельзя было ни понять, ни ясно осознать всё её величие, и всю значимость её для нас самих, и для всех Камчатских Российских народов.

— Он и его время?

— Я и мое время?

— Почему же его так неистово тогда тянуло в его Тополевку?

— Вероятно это потому, что это близко от древней Родины его Ветвей, вероятно потому, что это близко от того первородного места в бескрайней заснеженной октябрьской тундре, где по белоснежной, покрытой первым не запятнанным еще ничем снегом пронеслось 5 октября 1930 года только его здесь отраженное от гор «У!» «И-а!» «И-у!».

— «У!» «И-а!» «И-у!».

— «У!» «И-а!» «И-у!».

И этот его постоянный крик с тридцатых годов, разнесся над всей Россией, разнесся над всей Камчатской, извещая о приходе неповторимого таланта, о появлении уникального ветвейваямского и хаилинского самородка, как в самом высоком вулкане Евразии Ключевской сопке, сегодня рождаются и те же алмазы, и то же золото с платиной, так и он был рожден в семье коряков — нымылан Рультын Анны Кирилловны и Лэхтыле Василия Васильевича, он был рожден самой здешней камчатской Природой, он был рожден именно тогда нашим великим человечеством…

— И вероятность того, что он смог бы реализоваться в художника, — теперь пытаюсь и рассуждаю я, — что он смог бы появиться на это свет, что он мог бы, состояться как человек равна, если рассчитать по сложным формулам теории вероятности, равна ведь нулю!

Из БИБЛИИ

(Книги священного писания. Ветхого и нового завета):

О детстве, о постоянных соблазнах жизни,

и о предначертанном ему Великом Господом Богом, его Величественном Боге, и о его судьбе, и о вечности.

«7Человек несмышленый не знает, и невежда не разумеет того.

8 Тогда как нечестивые возникают, как трава,

и делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть на веки,

9 Ты, Господи, высок во веки!»

Псалом 91 [7] Ис26,10 [8] Пс. 36,2; 128 [9] Иов. 36,26. Пс. 101, 28.

Но его талант, его вся жизнь в Хаилине и на своей Тополевке опровергла саму эту такую ведь простую теорию вероятности, что энергия равна в числителе масса в квадрате деленная на какой-то знаменатель как настоящую науку, так как мы с ним не один раз виделись и общались, и он ведь был, и он по настоящему ведь существовал, он как и мы еще как страдал и он упорно и настойчиво писал и он неустанно рисовал, он рисовал и он писал, и, конечно же невероятно он всегда при жизни страдал, так как был он и гордый, и одновременно он такой был ранимый, как и все северные народы, сильно он страдал от непонимания своих же односельчан, искренне страдал он от долгого непризнания его уникального художественного таланта, откровенно страдал он от отсутствия необходимой и постоянной поддержки, по-человечески он страдал, как и все мы тогда и сейчас тоже ведь страдаем!

Его же энергия творчества, его же энергия его роящейся в его голове мысли не поддавалась описанию никакими энергетическими формулами сегодняшней теоретической, да и всей прикладной физики, никакими законами и даже всеми современными нашими физиологии и нейрофизиологии.

Так как нам ведь непостижимо, из дня сегодняшнего, как в таких скудных, как в таких спартанских условиях, не будучи обеспеченным для жизни самими простыми вещами, человек и одновременно в душе то своей художник неустанно и каждодневно творил, человек и одновременно художник собирал и писал свои уникальные сказки, человек и одновременно художник так ярко и образно выражал интересы своего нымыланского многочисленного племени, своего корякского и алюторского рода.

И сегодня, я убежден и уверен я не одно поколение, если мы будем бережно хранить его наследие, будут радовать его так выстраданные работы, его вымоленные, на далекой Тополевке, им картины, его им же написанные и придуманные им сказки, его воспоминания о былом и даже о настоящем.

А еще, его тогдашнее из 1930 года громкое и только его уникальное уведомление нас долго затем как эхо от стоящих далеко скал катилось по раскатистой и коричневой, заснеженной и первородной его тундре:

— «У!» «И-а!» «И-у!».

— «У!» «И-а!» «И-у!».

— А еще ведь как кричат новорожденные?

— Как же кричат новорожденные в тундре, кожи которых не касалась ни рука акушерки, ни рука врача акушер-гинеколога? Как же кричат новорожденные, которому суждено было стать сыном своего древнего корякского народа? Новорожденные, слегка морщинистую попу которых, как у Рембрандта «Старуха», аккуратно всегда после их родов здесь по традиции растирают белоснежным снегом, чтобы он быстрее вдохнул этот, дающий жизнь обжигающий первым морозом чистый воздух. Как же кричит новорожденный, которого затем завернут в теплую, также дающую жизнь корякскому народу шкуру оленя и который затем, встав на свои пусть еще и довольно тоненькие ножки, пойдет по коричневой тундре и протопчет свою широкую тропу жизни, и не только от Хаилино до самой ведь по-настоящему никому и неизвестной Тополевки, а побывает много раз и в Ульяновске, и во Владивостоке, и в Москве, и в Калуге, и в Петропавловске-Камчатском, и в Палане, и в Тиличиках, и снова в родном Ветвей и затем еще много где…

И эта его слегка морщинистая округлая попа, после белоснежного октябрьского Камчатского снега, на наших глазах превращается в ту удивительную краснощекую «Данаю» того же Рембрандта…, который в нашем сознании сам удивляется как такое преображение может здесь и сейчас же произойти.

— А сегодня это Аня, дочь его родная, его кровиночка, им выстраданная, им деланная, им сотворенная.

— А Дарья?

— Дарья Ивановна, его жена ведь так ему тогда помогала, Дарья Ивановна ведь так оберегала их очаг. И глядя на Аню, рожденную 29 августа 1978 года, фотографируя её сегодня, я вижу его, завороженный радостный и одновременно пронзительно-вопросительный взгляд: как же она теперь пройдет по своему времени?

— Удастся ли ей продолжить его трудное дело и сможет ли она, как и мать его родить, родить тот корякский неповторимый бриллиант, который вырастет в настоящего творца и в настоящего художника?

— Мог ли он знать тогда на это ответ? — вновь спрашиваю я.

— Конечно нет! — уверен в этом я.

— Не знаем ответа и мы его сегодня, так как внуку еще только 14 лет и ему еще расти и расти. Как его ученику Этьенна Павлу Николаевичу, и тому же его племяннику Киму…..

Им всем нужно и много еще страдать, и нужно долго карабкаться на свою вершину, на свой никем еще нехоженый Камчатский высоченный и такой неприступный вулкан. И с высоты которого, стоя на самом краю его огненного жерла можно только и увидеть берега как восточного, так и западного побережья Камчатского полуострова, далекие от Хаилино берега штормового Охотского и ледяного Берингова морей, а также самим увидеть первым на этой земле восход из их морской холодной пучины Солнца и возрадоваться за его такие желтые, дающие тепло и жизнь лучи, пробивающиеся из-за свинцовых низко летящих, как всегда на Камчатке облаков и затем стоя у этого полыхающего земным жаром жерла, можно только тогда познать как свою нелегкую жизнь, так и жизнь окружающих тебя, одновременно радуясь и восхищаясь, что благодаря Господу Богу Я ведь живу, Я ощущаю, Я люблю и Я могу еще любить, Я творю, и Я созидаю!…

— И как мы с вами сегодня это делаем вовсе не задумываясь о философии нашей здешней камчатской жизни, садясь в комфортабельное кресло реактивного самолета и внимательно, всматриваясь с заоблачной одиннадцати километровой высоты на такую далекую землю, на её Елизовские громадные вулканы, обрамляющие эту твою взлетную полосу, и с неимоверной скоростью лайнера, меняющего свои пейзажи и ландшафты только осматривая удаляющиеся от тебя камчатский пейзажи и все бескрайние здешние просторы.

— Да, где ведь Кирилл Васильевич только не был за свою 61 летнюю жизнь? Жизнь, которая некоторым кажется короткой, ведь тот же, автор Гимна России Михалков и танцор Исинбаев и за 90 лет прожили, а кому-то, ведь его 60-летняя жизнь теперь кажется длинной, так как его родные и 40 лет не прожили, это ведь его жизнь, которая одновременно и длинная, и вместе с тем такая же короткая. Она длинная потому, что именно им так много сделано, а одновременно и короткая она у него — потому, что многое из задуманного им же и им же не осуществлено, и дай ему Господь Бог еще хоть один год, или даже несколько лет, сколькими бы своими желто-золотыми, излучающими необыкновенное тепло картинами он нас с Вами порадовал бы как вдохновленный и как обрадованный этой земною жизнью художник.

Вот ведь и вся судьба художника, вся его для кого-то длинная, а для другого и такая короткая его тропа, такая короткая тропа его исстрадавшейся и изболевшейся души. Души творца и художника, души отца и влюбленного человека. Души человека, которому ведь не чуждо все земное, будь то ему те его 17 лет, или только те его 37 лет, или умудренные жизненным его опытом все его 57 лет?

В судьбах всех художников на нашей земле за долгие века как-то стало уж традицией, что только после того как он покидает этот божественные земной мир, общество начинает да и само художественное сообщество его начинает признавать и оно же начинает возвеличивать его, зачастую само не осознавая и не понимая, что каждому из нас, живущих на этой планете Земля признание, а вместе с ним и все земные радости важны и нужны при настоящей нашей жизни, а не в нашем том загробном мире, а в его миропонимании в мире у их «верхних людей», который мы уже с вами ведь никогда и не увидим и ничего не узнаем о нём.

И при этом не важно: художник ли ты, или ты учитель, воспитатель в детском саду или ты редактор в районной газете, врач ли ты или ты военнослужащий. Человек всегда, в любом возрасте ждет своего признания, человек ждет своей поддержки в своем таком трудном для него пути. И будет ли это первый шаг на его жизненной тропе, или последний как у Килпалина К. В., когда его в только в 1990 голу, когда он к своему 60-летию, был принят в члены Союза художников СССР и он получил долгожданную пенсию, стипендию и долгожданный членский билет Союза Художников СССР за №291165.

Вот каково его место в ранге творцов и ваятелей №291165 в череде наших ваятелей СССР. Сто шестьдесят пятый, тысяча сто шестьдесят пятый, нет аж двести девяносто одна тысяча сто шестьдесят пятый, девяносто одна тысяча сто шестьдесят пятый, вот его место в этой тянувшейся и длинной той шеренге на тундряной тропе художественного хождения по Камчатскому полуострову и его неустанного здешнего Тополёвского творчества, вот тот именно его долгожданный рубеж к которому он всю свою нелегкую жизнь стремился за №291165, еще немного и он был бы 300000.

— Нет! И еще раз нет! — громко кричал и тогда в 1990 году я и теперь также громко кричу я.

— Нет!

— Это совсем неправильно нумеровать художников, выстраивать их в ранжир, по росту, по весу и еще по какой-то по значимости!

— Кто же тот великий судья, что это за всех нас решает?

— И кому дано такой ранжир выстраивать в нашей современной жизни, в только его многотрудной жизни?

— Ведь это в корне не верно, ведь это неправильно, это не естественно и это абсолютно абсурдно!

— Никакой он не №291165, — восклицаю теперь я, -а он номер ПЕРВЫЙ, он ПЕРВЫЙ и он ЕДИСТВЕННЫЙ, рожденный здесь на Камчатке, рожденный этой благодатной и богатой на минералы и на таланты людские Камчатской землею, хоженой ранее и самим великим и знаменитым нашим русским Крашенинниковым С. П. и многими другими русскими исследователями и первопроходцами, он фактически ПЕРВЫЙ среди здешних нымылан, среди всех камчатских коряков в бывшем СССР и в нынешней Великой России, он ПЕРВЫЙ такой уникальный народный самородок, такой народный драгоценный слиток и такой сплав таланта, и невероятного мужества, и невероятной настойчивости к жизни и неимоверного упорства в достижении поставленной им же для себя великой цели, и никакой он не №291165, это ведь просто кощунственно, художников, их уникальный и не повторимый талант еще и пронумеровать, и выдавать им эти абстрактные удостоверения и с абстрактными какими то цифрами их номеров, как и те цифры, которыми я пишу этот текст, а ведь это просто информационные нолики и единицы, с которых складывается этот незамысловатый великий текст о нём, о его страданиях и о его уникальной жизни, а ведь затем видим мы и понимаем наш с Вами разговор, Это ведь кощунственно так унижать, так надсмехаться над человеком и одновременно художником, занумеровав его за №291165, что только на закате его жизни его начали едва признавать, и когда уже сегодня вижу, когда тому же молодому Николаю Баскову в его то 25 лет по воле кого-то влиятельного мужа из Министерства Культуры или их той же Государственной Думы, присваивают сегодня высокое звание Заслуженный артист России, у меня идет настоящая дрожь по всему моему стареющему телу…

— Не рано ли и заслуженный? — с возмущением спрашиваю я, не дожидаясь того справедливого и ясного для меня ответа.

Невероятная дрожь идет по всему моему изболевшемуся по правде жизни телу и от возмущения, и от той несправедливости, и от того непонимания тогда его как настоящего камчатского таланта, как уникального Ветвейямского самородка, как нымылана уникума, которых история дает так редко, а может быть уже и никогда не даст она их нам…

Дрожь в моём иссушенном за эти долгие года теле от того ясного моего понимания, что мы сегодня и он вчера не могли ведь активно повлиять на само Время и на окружающее нас Пространство, о которых мы говорим с Вами дорогой читатель с первых строк этого эссе, раздумывая одновременно о творце, раздумывая сейчас о великом трудолюбивом художнике и одновременно о том великом его Времени и безмерном его личном Пространстве, которое и его и нас тогда окружало, его и нас оно же то камчатское безмерное Пространство поглощало и легко как некую песчинку перемалывало, превращая в Тихоокеанский береговой песочек, среди которого ох как и трудно найти нам теперь тот один единственный ограненный самородок, чтобы нам теперь найти его среди миллионов и миллиардов мелких крупинок и крупиночек, тот ограненный и тот драгоценный алмаз, который и был спрятан самим Вечным Временем, как тот его, Кирилла Васильевича клад, еще до сих пор неведомый всем нам его не найденный нами клад, постоянно хранящийся и находящийся ведь именно в его трепетной груди, в его изболевшемся и в его исстрадавшемся по признанию нами и обществом натруженном сердце.

Сегодня художник, может пытаться об этом сказать своими средствами: картины, статьи, сочинения, сказки, былины, перешедшие у его народа из уст в уста, но услышат ли его сегодня и сейчас, захочет ли власть предержащая, направить свой величественный взор в нашу и, прежде всего-то в его сторону, направить свой повелительный взор на человека, живущего на далекой Камчатско Хаилинской только его неповторимой по колориту Тополевке?

Уникального художника живущего так далеко и там, когда выходишь на 100 или 200 метров от жилья, начинаешь понимать, что дальше некая бескрайняя бездна, дальше бесчувственная мертвая природа, и именно тогда ты ясно понимаешь, что случить что-либо с тобою или с твоими родными здесь и сейчас, никто и никогда не придет тебе на помощь, никто и никогда тебе уже не поможет ни из его уникальной Тополевки, ни из села Хаилино, ни из райцентра Тиличики, ни из окружного центра Корякского автономного округа Паланы, ни из областного центра Петропавловска-Камчатского, а тем более из Хабаровска или все той же великой и из древней Москвы. И когда видишь по телевизору как не пускают в НИИ Склифосовского такси с бездыханным телом депутата из Сибири, когда видишь, как скорая помощь по 45—85 минут едет на вызов по нескончаемым многокилометровым пробкам Москвы, то ты ясно понимаешь, что человек одинок хоть в том центре нашей Великой Родины и в её столице Москве, хоть на этом богом и забытом её краю, где властвует один мороз, и еще здешний хозяин тундры бурый камчатский медведь.

— А дрожь в моём мускулистом теле все нарастает и неизменно нарастает, — говорю и не перестаю, и повторяюсь я, — то ли от возмущения, то ли от всей нашей и всех безысходности, то ли от непонимания всех человеческих законов нашей жизни?