Бесплатный фрагмент - На струнах души…

МАРИНОЧКА

рассказ

Мариночка… Так её называют дети. Может, потому, что уколов она не делает, а чаще всего просто разговаривает. Улыбаясь, спрашивает о том, о сем, рисунки хвалит. Мол, вырастешь, твои картины в Лувре висеть будут…

Ага, будут — всем понятно, что утешает, успокаивает. Ведь нас, детей в «раковом» отделении, врачи, среди прочего, должны надеждой обеспечивать. Как говорят, «на позитив настраивать»… А какой здесь позитив? Не дураки уже большинство, знаем, — усатой санитаркой теткой Ольгой научены.

— Вона, — говорит, когда полы под кроватями моет, — слышите молоточки стучат? Энто вам гробики сколачивают…

Вот и весь позитив. Да мы и без неё понимаем — каков конец будет. Но Мариночка все равно рассказывает о нашем будущем, фантазирует. Бывает, сядет на кровать и давай придумывать.

— У тебя, Славик, — это она мне, — семья большая будет. Трое, нет, четверо детей и жена красавица…

— Пусть, — говорю, — она врачом работает, ладно?

— Хорошо, пусть работает. Так вот, а ты известным следователем станешь, — это Мариночка мою страсть к книжным детективам в реальность трансформирует. — Будешь трубку курить и все девчонки в тебя влюблены будут.

— Да кому я нужен-то, лысый, — и рукой на свой голый, как коленка, череп показываю.

— Это ерунда, Славик, волосы — не главное. Гораздо важнее что в душе у тебя…

Верно, душа важнее…

Мне 11 лет. В больнице год уже живу. Волосы не сразу выпали. Хотя, если честно, каким я с прической был — не помню совсем. Мама все реже приходить стала. Может, и хорошо, что так. А то придёт, сядет на табурет рядом и плачет. Аж самому тошно становится. И перегаром от неё пахнет. Тётка Ольга говорит, что сдалась, мол, мать, заживо отнесла меня, вот и пьёт. Поминает. А отец уже месяца три не навещал. Мамка сказала, что в командировку уехал, не вернётся никак…

В палате нас четверо. Я самый старший. И старожил самый. Двое совсем мальцов — пяти и шести лет — под капельницами постоянно. А недавно новенького на мишкино место перевели, Олежкой зовут — лежит, хнычет всю дорогу. Больно, говорит. Я ему иногда свои витаминки сладкие даю, успокаивается. Но дружить он все равно не хочет — мол, не за чем. Хотя, смотрю, Мариночку с первых посещений полюбил. Да к ней и нельзя по-другому относиться. Самой ей бог детей не дал и всю свою не истраченную любовь материнскую она нам отдаёт. И лечит.

Мариночка — врач.

Говорят, что здесь она несколько лет работает, из института сразу пришла. И ведь не зачерствела пока! Хотя сколько нас, славиков и мишек, уже проводить успела…
Так день за днём и проходят — в ожидании…

Сегодня Мариночкина смена. Жду, к шагам в коридоре прислушиваюсь. Вчера мне вставать наконец-то разрешили. Но далеко ходить все равно нельзя. Поэтому я у окна пристроился.

Ах, как хорошо там! Самый красивый ноябрь в моей жизни! Деревья в больничном дворе утренний мороз снежными гирляндами украсил, из застывших веток фигуры сплел — можно хоть целый день разгадывать. А солнце оставшиеся листочки, словно струны, пальцами лучей перебирает — мелодию к зиме подбирает. Если ухо к стеклу плотнее прижать, то музыку услышать можно. Про жизнь она и про любовь…

Тут дверь распахнулась и я уже хотел радостно Мариночку поприветствовать, но это оказалась тётка Ольга. Ведром посередине палаты бряцнула и мокрую тряпку на пол шлепнула. Молча всё, без слов, даже на нас не глядя. И швабру длинную с плеча сняла. Ну вот вылитая та самая старуха. Только вместо косы — швабра.

Но я поздоровался.

— Здрасьте, тёть Оль, — говорю. — А почему к нам Мариночка не идёт? Или смена не её?

— Её, её, — отвечает, — дурочки этой.

И тряпкой под олежкиной кроватью жмыхает.

— Не придёт сегодня, не ждите, — продолжает. — Сама заболела с вами, полутырками. И тут швабру на пол бросила и руками всплеснула:

— Ну это же додуматься надо! Свои деньги на вас тратила! Вот дура-то!..

Только на третий день от другого врача мы узнали, что Мариночка на свою зарплату нам чего-то покупала: альбомы для рисования, книжки, фломастеры. И в прошлую зиму даже одеяла нам тёплые, стеганые, на все отделение сама сшила. А пальто себе зимнее купить не успела… Свалилась с воспалением, в другом корпусе теперь сама лежит. Тоже, наверное, в окно смотрит…

— Ага, щас, смотрит, — то ли ругается, то ли радуется тётка Ольга. — Присмерти она. Температура сорок. Лежит там бледная, зубами стучит под одеяльцем больничным. Себя бесполезно на вас променяла. Эээх…
Вон оно что…

План в голове за секунды возник. Палата наша на втором этаже располагалась. Высоко в общем-то, но страшно не было. Конечно же, дождались ночи. Участвовать вчетвером решили, иначе не получилось бы ничего. Как только новенький дежурный врач обход сделал, пора стало. Простыни связать — это полдела. Смочь вот, сидя-то на подоконнике, на морозе — это самое важное. Двух мальцов с собой решили не брать — в палате будут наше с Олежкой возвращение стеречь, чтобы обратно простыни скинуть. В общем, собрали мы в один тюк все одеяльца наши — у нас в палате и без них как в духовке — и первым его сбросили. Простыни я к ножке своей кровати привязал и за окно вылез.

Да что б тебя! — ветрище коготками сразу под пижаму забрался, в тело вцепился. Пожалел я, что только в тапочках больничных и в носочках лёгких, пальцы на ногах в миг одеревенели. Но отступать нельзя, там Мариночка из-за нас мучается. От подоконника отцепился и кое-как, хилыми ручонками перебирая, как мотыль на леске, почти сорвался — спустился до низу. Пластмассовыми подошвами об асфальт хлопнул, думал, всю больницу разбужу. Обошлось вроде… Олежке показываю — давай, мол, спускайся. Смотрю, карабкается. Эх, дурной, носки под тапки не одел даже. А штаны пижамные у него коротенькие, до середины голени. Вот замерзнет-то! Шепчу громко:

— А ну обратно лезь пока не спустился. Один справлюсь…

Может, так безопаснее будет, надежнее получится. Олежка обратно в палату закинулся — снизу видно, что нос синий от холода — и простыни за собой втянул, чтобы не заметил никто, окно закрыл сразу. Рукой через стекло показывает, мол, иди, я на «посту» буду. Ну и хорошо.

Тюк с одеялами за спину взвалил, крякнул по-взрослому, и пошёл к соседнему корпусу от фонарей прячась. Голова лысая жуть как замерзла, до самых мозгочков мороз добрался. Иду, шатаюсь, Мариночкой себя подбадриваю, мол, умрёт она без нашей-то помощи, позаботиться о ней, кроме нас, некому. В темноте бордюра не увидел, обоими коленями прямо об бетон ударился, брызги яркие из глаз высыпались. Но губу нижнюю прикусил, чтобы не закричать, не завыть от боли. Посидел немного, пока холод в позвоночник через пятую точку не проник, — дальше идти надо. Один тапок куда-то в темноту улетел. Руками пошарил — нет нигде. Ладно, думаю, ничего, и так дойду. А в одном-то шаркать не удобно — и второй тапочек бросил. Тюк снова за плечо — как картошку носят — забросил и дальше в путь отправился.

Думаю, увидел бы меня сейчас кто, от смеха бы прямо на месте умер: идёт доходяга, метр тридцать ростом, мешок больше себя несёт, лысина инеем покрыта, и в одних носочках с дыркой на пятке.

Умора…

А вдобавок слёзы на щеках кристаликами от холода застыли. Плакал от боли, конечно…

Палата мариночкина на первом этаже была — мы все заранее вызнали — иначе не решились бы на эту ночную «операцию». Окно её ночником подсвечивалось — что внутри разглядеть можно. Я тюк с одеялами прямо под подоконник поставил и замороженными ступнями на него залез, чтобы повыше было. Вот она, Мариночка наша, лежит бледная лицом, как воск. Крупная испарина на лбу блестит и тяжело так, прерывисто, с надрывом, дышит.

Моё сердце в комочек сжалось и к горлу поднялось. Жалко-то её как!

Я, мы-то, ведь ладно, ясно с нами всё, нас много таких. А она — одна на всех. Всех нас любит, надежду даёт. Да и саму жизнь, может, даёт по второму кругу.

Смотрю на неё через окно и слёзы кулаком по щекам размазываю, жалею самого близкого человека своего. Но дело доделать надо. Постучался тихонько — нет реакции. Думаю, а что если без сознания вдруг? В детективе читал, вспомнилось, что нельзя в таких случаях человеку спать давать — не проснуться может. Вспомнил и испугался! И со всей силы в окно заледеневшими кулаками забарабанил с криком:

— Марина! Мариночка! Ты только не спи! Слышишь?! Не спи только!!!

А через рыдания слова уже в рев превратились. Но стучу по стеклу, только бы проснулась. И тут, смотрю, глаза её затрепетали, приоткрылись. Посмотрела на меня и снова веки без сил опустились, только слеза по щеке скользнула — значит, увидела меня, значит — поняла.

Жива, значит.

А в больничных коридорах уже свет загорелся, голоса громкие кругом. Дверь в мариночкину палату распахивается и врач с медсестрой забегают. Только это и помню…

Говорят, что я сам от переохлаждения без сознания упал — хорошо мешок с одеялами был, на него прямо. Ноги сильно отморозил, долго ещё ничего не чувствовали, как деревяшки. Потом больно ужасно стало. Поэтому меня уже Олежка своими витаминками подкармливал. Местной больничной легендой я стал, со всех отделений на меня посмотреть приходили. И кто чего только не рассказывал! Мол, меня к Мариночке в палату через её окно затащили. Вместе с одеялами теми. Говорят, что она меня к себе в кровать положила, отогревать. И что всю ночь сама на меня теплом своим дышала. В общем, вышло так, что спасла спасителя своего неудавшегося.

Сама она поправилась, конечно — не знаю точно: одеяла наши помогли или лечение. Но уже через месяц снова к нам пришла. С улыбкой и слезами. Рыцари, говорит, вы мои, сказочные…

Но сказка и в жизни случается. Выздоровел я. Не сразу, конечно, пришлось в столице в каком-то Центре побывать — там ещё с полгода полечился. Как оказалось, помогло. И только недавно узнал, что моё лечение больших денег стоило. Стал выяснять — следователем работаю всё-таки — кто оплатил. Думал, может, мать перед своей смертью или отец потерявшийся…

Оказалось, что Мариночка…

…Окно своё узнал сразу. Рука сама к голове так и оставшейся без волос поднялась. И сердце защемило что-то. Воспоминания хлынули. Опустился на лавочку осеннюю во дворе больничном — как и не уходил отсюда: все те же деревья голые, тот же запах щей из пищеблока и тишина…

Будто время здесь специально в кисель превратилось, чтобы жизнь на подольше растянуть.

Из дверей корпуса силуэт в белом халате вышел — лица не рассмотрю никак, слёзы мешают, а смахнуть вроде стыдно — взрослый же. Только вблизи по улыбке понял: Мариночка… С сединой уже, в очках на добрых и понимающих глазах. Остановилась, посмотрела внимательно.

— Ну, Славик, а ты говорил, что некрасивый вырастешь… А сам вон какой!

И улыбается сквозь слёзы… А мне сказать бы хоть что-то, но не могу никак. Ладонь её взял и лицом прижался, склонившись. А она меня по голове гладит, успокаивает:

— Не надо, Славик, не говори ничего. Хорошо же всё…

Да чего стесняться-то слез своих! Обнял её.

— Спасибо, — говорю, — и не только от себя…

И за больничный забор показываю. А там жена моя любимая платком слёзы вытирает, и двое сынишек — не поймут: чего это папка сопли на кулак наматывает.

— Все как обещали, — улыбаюсь, — так и случилось. Детей только двое пока, но это ведь дело — наживное…

С тех пор Марина Владимировна членом нашей семьи стала. Хотя, наверное, её семьёй я всегда был…

ПАНГАСИУС

Рассказ

О любви написано и сказано так много, что если бы все двухмерные буквы о ней соскрябать с бумаги и сложить в одну кучу, то, наверняка, гора получилась бы не меньше Эвереста. Тем не менее, я добавлю к ней и свою горсточку слов. И пусть, конечно, они не станут фундаментом. Но… Рассказать эту историю я обязан.

— Эй, ты куда конфеты понёс?! — заорала на весь гастроном щекастая продавщица из бакалейного отдела.

И уже вдогонку испугавшемуся пацану:

— Держи эту сволочь! Лю-юди! Что же это делается-то?! От горшка два вершка, а все туда же — жульничать!

Мальчишка на вид не больше восьми лет, застыл в дверях магазина — щеки красные от зарождающегося стыда. И от непонимания — чего не так сделал. Поэтому начал было оправдываться, но куда там…

— Тётенька, тётенька, я же не без спроса, я же спросил…

И тут продавщица схватила пацана за воротник матерчатой курточки, сопроводив действие подзатыльником.

— Кто? Кто тебе, я тебя спрашиваю, разрешил конфеты взять? А?

И ещё раз замахнулась. Но ударить не успела — её толстую руку перехватил парень в тельняшке с голубыми полосками без правой ноги по колено на костылях.

— Я разрешил, — парень пристально в глаза продавщице посмотрел — как зверя гипнотизировал, усмиряя. — Только не красть, а к кассе подойти и меня ждать. И уже у мальчишки спросил:

— Так ведь?

— Да, — пацан глаза спрятал, — так всё. Только там, на кассе этой, нет никого. Я постоял немного. Я же не знал…

И сил сдержать слёз уже не было, заплакал.

— Испугался я! — Из-за хлюпанья речь не очень связная получалась. — Они там, дяденька, кого-то грека… Убили вроде… Я к кассе-то подошёл, слышу, та, в синем фартуке, — и на вторую продавщицу кивнул, которая издалека за ними наблюдала, — этой вот говорит, что какому-то пангасиусу голову надо отрубить и потом уже завернуть получше, чтобы не нашёл никто…

И, видя появившуюся улыбку на лице парня на костылях, насупился.

— Да вы у них сами спросите! Так и сказала — голову отрубить!

— Так и сказала? — понарошку серьезно переспросил парень.

И продавщица размякла, брови выпрямились.

— Эх, дурень, — даже воротник куртки на мальчишке расправила. — Это рыба такая. С усами.

И тут про конфеты вспомнила:

— Но заплатить все равно придется. Ну, или обратно положить…

— Я за конфеты заплачу, — парень в тельняшке отставил один костыль к стене и достал кошелек из заднего кармана потертых джинсов. — Сколько надо-то?

— Валя! — вдруг шаляпиным гаркнула в сторону «синего фартука» могучая продавщица. — Валюша! За трехсотграммового «Ключика» сколько?

— Сорок копеек… — донеслось из-за стелажей.

Парень вынул мятый рубль и пацану вручил:

— На, на кассе пробей.

Мальчишка тыльной стороной ладони вытер нос и вслед за продавщицей зашел в пустой торговый зал. Через минуту вернулся, сдачу принёс. Десантник пацана по плечу похлопал, улыбнулся снова.

— Сдачу себе оставь. На мороженое.

И уже выходя из магазина неудобно перебирая костылями, обернулся:

— Много сладкого есть вредно. Особенно — чужого…

И тут пацан с места сорвался, подбежал, под руку инвалиду подстроился, чтобы помочь, и объяснять начал:

— Я ведь правда не знал, что здесь деньги нужны. Я ведь всегда так делал раньше. Так и надо думал — все берут, чего хотят, и уходят. А конфеты… Это не для меня. Это для Байкала…

— Это кто еще? — не понял парень.

— Собачка. В подвале моем живет. Сладкое жуть как любит! Но я ему нет-нет и хлебушек таскаю. А один раз витаминки рассыпал, так он прямо с пола их слизал. Смешно!

— Ладно, если собачке, тогда можно…

И, спустившись с нескольких ступенек крыльца гастронома, в сторону ряда пятиэтажек пошел. Не оглянулся…

Пацана зовут Ромка. По крайней мере, его так звали. В прошлой жизни.

В жизни, когда с мамкой жил. Дома.

До побега.

Это произошло не так давно — с месяц, примерно.

Еще пару лет назад так вышло, что папка от них ушел. Мама говорила, что бросил, а соседи — что так, мол, часто бывает: когда «характерами не сошлись». Ромка мало понимал — что прячется за этими словами, но верил. И когда вспоминал об этом, то, вздыхая, сам себе говорил: да, так часто бывает. Наверное…

Но вот с год назад у них дома появился новый папа. По крайней мере, его так просила называть мама. Говорила при этом, что иногда так тоже бывает — когда люди сменяют друг друга. Мол, ничего, привыкнешь. Но что-то все никак не привыкалось, из памяти все никак не стирались те счастливые мгновенья, когда со «старым» папой гуляли вместе в парке. Или когда из садика забирал и, после захода все в тот же гастроном, давал Ромке конфет — много всяких и разных. И, конечно, очень-преочень вкусных.

Новый папа так не делал. А иногда, редко, пару или тройку раз всего, кричал даже. Но, наверное, это Ромка сам виноват — то с грязными коленками с улицы придет, то немытыми руками хлебушка отломит. Ведь не из-за того, что горбушки-то жалко замахивался…

А потом заговорили, что у Ромки братик появится. Новая жизнь настанет. Счастливая. Были, конечно, сомнения — новые люди не всегда счастье в дом приносят. Как, например, новый папка.

Но куда денешься — иногда в жизни изменить что-то возможностей мало.

Те, последние дни, до того как маму в больницу с большим животом за братиком увезли, Ромка уже со слезами вспоминает. Когда Байкалу рассказывает об этом, обнявшись, чтобы не мерзнуть ночью, тот тоже, бывает, посмотрит так, в самую душу, а у самого на больших глазах под лохматыми дворняжьими бровями, тоже слезы. Сочувствует. Потому как — родная душа.

Сегодня вот конфетами его порадует — за тепло ведь благодарить надо.

Подвал под пятиэтажкой очень удобно располагался — там кладовки жильцов обустроены были. И вот одна из них, всегда открытая, и приютила их с Байкалом. Нет, здесь ничего не хранилось кроме старых вещей из одежды — прежние хозяева, наверное, квартиру продали, а новые не появились еще. Ромка, впрочем, понимал, что убежище это — временное, до холодов. Уже сейчас, в середине августа, ночью очень прохладно было, если бы не Байкал, то, наверное, сдался бы, домой пошел. Или замерз до смерти… Поэтому собаке вдвойне благодарен был. Полюбил даже.

Тем более, что его, Ромку, что-то и не искал никто — даже о потерявшихся кошках объявления на столбах висели, а тут… Не нужен, значит — у них же теперь новый сын есть. Ведь бывает так, когда люди сменяют друг друга…

В подвале и вечер вместе с ночью раньше наступают. Ромка только по маленькому окошку под невысоким потолком ориентировался — когда светает и уже можно на улицу идти. Пока хлебовозка не уехала…

Это, в общем-то, и спасало — подойдет к машине, грустные глаза сделает, а дяденька и даст батон.

Ах, какой он нежный и вкусный по утрам! Во рту тает!

Байкал тоже на «промысел» куда-то ходит. Один раз целую авоську еды принес — там и колбаса обезжиренная была, и пара консервов шпротных, и даже газировки бутылка. Принес, а у самого хвост поджатый — тоже знает, что чужое брать нельзя. Значит, стащил у зазевавшегося покупателя. Но куда денешься-то, не обратно же незнамо куда нести, сами так и съели.

Сегодня что-то особенно грустно было — всё тот парень без ноги вспоминался. Ему, несчастному, самому, наверное, конфеток хочется. Он, может, свои последние деньги-то отдал, а сам голодный домой пошел. У Ромки даже слезы выступили. Байкала покрепче прижал к себе, в морду лохматую, «Ключиком» пахнущую, поцеловал, и в самое ухо, тихонечко, почти не слышно совсем, песенку колыбельную запел: «…спи, моя собаченька, спи, погасли на небе огни, одни мы с тобою, одни…»

Слова местами сам придумал, но, кажется, что так мама пела, когда папа от них ушел. Только вроде бы там не про собачку было…

Утром Ромка решил того десантника на костылях найти, у гастронома дождаться, чтобы оставшиеся конфеты вернуть. Вначале, конечно, как всегда последний месяц делал, к «Хлебному» пошел. В этот раз вместе с собакой — чтобы парню одноногому показать, а то, может, не поверил, что «Ключика» не для себя брал…

Машина вовремя приехала. Ее водитель, узнавая, Ромке еще за полквартала клаксоном крякнул коротко, чтобы весь район не разбудить.

— Смотрю, не один сегодня? — улыбнулся насквозь пропахший булочками мужчина. Байкал, увидев его, даже облизнулся и хвостом завилял.

— Ага, с сопровождением, — Ромка тоже в ответ улыбнулся. И на Байкала кивая: — Он вчера у меня полбатона зараз слопал, сегодня вот сам напросился. Познакомиться…

— Тогда давай знакомиться, — хлебовоз присел перед псом на корточки. — Меня дядей Сашей зовут. А тебя как?

Байкал в его ладонь свою лапу вложил и, скромно глаза опустив, улыбнулся как бы. Ромка, конечно, за него ответил:

— Я его Байкалом кличу. Умный — жуть какой. Все понимает. А если хлебушка ему дадите, он на задних лапках даже сплясать может.

Водитель скрылся в кабине и, как фокусник, со словами «оп-ля» откуда-то из-за сиденья вынул сразу два батона.

— Ты не подумай, это я некондицию беру, — оправдался непонятным словом перед Ромкой. — Вот вам, каждому по буханке, ешьте…

И уже будку открывая для разгрузки, словно вспомнив чего-то, у Ромки спросил:

— А тебя-то как зовут? А то с собакой познакомил, а сам и не назвался.

— Ромка. — Представился пацан.

— Ромка? — остановился на полпути водитель. — Слушай, Ромка, а не ты ли из дома убёг? — и посмотрел внимательно, с прищуром.

Мальчишка даже два шага назад сделал, батоны к груди покрепче прижав.

— Нет, дяденька, не я… — а у самого горло пересохло от страха. Но спросил все-таки: — А откуда вы знаете?..

— По телевизору несчастную мать одного пацана показывали… Плачет взахлеб. Говорит, что сынишка пропал. Убежал вроде. Или похитил кто… — из-за слез не разберешь совсем. Фотографию сына тоже показывала: такой же, как ты — лопоухий. Убивается, несчастная…

Последние слова Ромка уже на бегу услышал — как только до сердца слова дяди Саши дошли, развернулся и бегом! Байкал рядом несется, подтявкивает на ходу, не понимает — что за срочность такая.

…Ромка не от страха улепётывал, а чтобы не разрыдаться. До кустов за домами на краю района добежал, где спортплощадка местная, остановился, отдышаться никак не может. И вот тут заплакал… На еще влажную от росы землю опустился и горячие слезы ручьями по щекам полились. И горе, и счастье потоками смешались — счастье, что мамка любит-таки, ищет его, плачет. А горе — что дурак такой, усомнился…

Батоны свои на траву отложил, ладонями за голову взялся — делать-то чего теперь? Байкал мордой в грудь уткнулся, усы от слез тоже мокрые, утешает, как может…

— Эй, ты чего это? — вдруг за спиной спросил кто-то. Ромка вздрогнул драже. Обернулся — а там тот парень без ноги. Только в этот раз по пояс раздетый и в кроссовке на одной ноге. Наверное, зарядку делать вышел.

Ромка и ответить-то ничего не может — комок застрял в горле. Оставшиеся конфеты в кульке из кармана достал и на вытянутой руке протягивает — вот, мол, возьми, возвращаю…

Парень перед ним на колено опустился и как-то по родному обнял, к себе прижал.

— Бедолага ты, бедолага… — присел на землю рядом — под одну руку Ромку угнездил, под другой Байкал устроился. — Что же с вами делать-то, с горемычными?..

А у самого тоже — слеза из глаза выкатилась.

— Я ведь сиротой вырос, в детдоме, — рассказывает, — Ни матери, ни отца, считай, не видел никогда. Что такое мамина ласковая ладонь — только по книжкам знаю. Всё бы на свете за это ощущение отдал… Я и в Афган-то с радостью пошел, думал, вернусь оттуда настоящим мужиком и женюсь сразу. А та, что ждала меня, как узнала, что на мине подорвался, даже и не писала больше — на кой ей инвалид-то?.. Вот и живу так — один-одинёшенек, не нужный никому…

И замолчал, куда-то вдаль глядя…

Так и сидели, молча, каждый о своем сожалея. Хотя, может быть, мысли об одном и том же были — о любви потерянной… Наверное, так и случается, в тишине, когда три, казалось бы, разных судьбы, в одну переплетаются?

Ромка от плеча афганца оторвался, в глаза посмотрел: ну почему же не ты мой новый папка — такой понимающий и ставший близким за секунды буквально? Вздохнул тяжко. Что же делать-то теперь?

Парень вздох Ромкин понял, отстранил от себя, в глаза внимательно посмотрел:

— Давай, братец, теперь ты рассказывай…

Ромка с секунду помолчал, а потом выложил все горести свои — так, мол, и так, папка бросил, характер у него что ли не такой, мама другого отца нашла, домой привела, даже не посоветовавшись. Нет, наверное, новый папа маму-то любит, но любви этой у него только на неё одну и хватает — Ромке не досталось совсем. А тут мамку в больницу за братиком Ромкиным увезли, новый отец злой стал, даже бить начал, мол, лишний ты у нас в семье будешь, нет тебе в нашей жизни места.

— Я ведь думал, что это все он от них вместе говорит, ненависть общую ко мне высказывает. А тут вон как оказалось — мамка по телевизору меня ищет, плачет. Мучается, выходит, как и я тоже…

— Эх, пангасиус, балбес ты, — десантник Ромку по плечу похлопал, — разве может мать свою кровинушку не любить? Пойдем-ка, звонить ей будем…

И встал, неуклюже на костыли опираясь.

Ромка слезы вытер — ну а что, правда всё, так и есть — балбес! Столько переживаний устроил по глупости! Тоже поднялся. Даже Байкала за ухом почесал. И тут спохватился:

— А куда же я собачку-то дену? Теперь только с ней! Она мне жизнь, может, спасла…

— С ней, с ней, — улыбнулся парень, — своих ведь нельзя бросать — не по-мужски это.

…И пошли втроем в сторону пятиэтажек — парень по пояс раздетый в одном кроссовке, малец с двумя батонами подмышкой и все понимающий, радостно виляющий хвостом, пес…

…Несмотря на еще ранее утро, трубку на том конце провода подняли сразу — женский взволнованный голос спросил:

— Кто это?

— Это незнакомый в общем-то один, — афганец, сидя на табуретке в прихожей своей квартиры, слова помягче, чтобы не напугать, подобрать старался. — У меня здесь рядом сын ваш, Ромка…

И за минуту рассказал все — даже как познакомились выложил. Затем Ромке телефонную трубку протягивает — на, мол, разговаривай… А у Ромки язык к зубам прилип, ни одного звука произнести не может, трубку к уху прижал, дышит только.

— Ромочка, сынок… — услышал. И тут слова сами сорвались:

— Мамочка, мамулечка, прости меня! Я же не знал… Я же не думал, что ты меня любить и дальше будешь… Прости меня, мама!..

Через полчаса зеленый «Москвич» с шашечками к подъезду подъехал — парень на костылях, Ромка и Байкал уже на лавочке были. Ждали.

Первой мама вышла. На дверь машины без сил облокотилась — лицо бледное, в глазах слезы застывшие. Следом новый Ромкин отец из такси появился, к мальцу подошел, на колени прямо на асфальт встал.

— Ромка, прости меня, родной ты мой, — руками вроде бы потянулся, — Ты пойми меня — я же тоже, как и ты, переживал: что чужим для тебя стану. Боялся, что не примешь… Я и тебя люблю, Ромка, как и маму твою — также сильно…

И тут Ромка у него слезы в глазах увидел. И поверил! В распахнутые руки бросился, в плечо уткнулся. Мама подошла, рядом опустилась, плачет.

Вдруг из машины тоненький голосок утро прорезал. Байкал морду от колена афганца оторвал, уши навострил.

— А вот, наверное, и братик твой, — улыбнулся парень.

Папа к дверце подошел, маленький из одеял сверток вынул.

— Вот, — говорит, — Ромка, знакомься с братом…

Пацан в кулек этот заглянул, а там… господи, малюточка совсем, глазками хлопает и на брата старшего смотрит очень внимательно. И уши-то у него такие же — торчком, и глаза свои, родные — с хитрецой уже. Ручонку из-род одеяла вынул и к Ромкиному лицу потянулся. Дотронулся и вдруг улыбка появилась… Узнал, значит, душой принял. И как же хорошо стало!

Мама к афганцу подошла, обняла:

— Спасибо вам за все…

— Что вы! Это Ромке спасибо — новую надежду мне дал. — И, видя непонимание в его глазах, добавил: — Потом все поймешь, когда подрастешь немного… Только вот что же теперь с Байкалом делать будешь? Может, мне отдашь, доверишь друга своего?

А Байкал будто понял, что о нем речь идет. К Ромке подошел, пальцы лизнул, мол, разреши… Затем у ноги афганца сел, уши прижал, прямо в глаза Ромкины смотрит.

Ромка сквозь слезы улыбнулся:

— Он сам уже тебя выбрал. Только обещай, что не бросишь, что характерами сойдетесь…

— Как же я его бросить смогу? У нас теперь ног на двоих даже больше, чем полагается, будет. Обещаю, братец, честное афганское — я же говорил уже: своих не бросаем…

Ромка долго смотрел в заднее стекло «Москвича», шею выворачивал. Байкал было за машиной побежал, но на углу дома остановился, к парню у подъезда вернулся. Уже на повороте Ромка увидел, что они вместе домой пошли — две нашедших друг друга души, для которых одиночество теперь стало прошлым.

НЕЖНОСТЬ

Рассказ

В тот год апрель в средней полосе России выдался фантастическим — снег уже сошёл, дневное небо было невероятной синевы, а солнце грело так, что кое-где набухли почки, готовые того и гляди лопнуть зеленью.

Не знаю — как у современной молодёжи, но у нас, нашего поколения, главным признаком наступления весны считалось появление на улицах девушек в колготках — в прозрачных, а не в каких-то там гамашах! И, конечно же, в юбочках коленей совсем не прикрывающих! Девчонки, улыбающиеся вроде бы скромно, но игриво поглядывающие из-под ресничек, были как те первые цветы, протягивающие свои лепестки к солнышку в поисках тепла и ласки, всегда готовые откликнуться трепетным флюидом.

Ах, что это за время! Сколько шалостей и глупостей оно подразумевает! И сколько разбитых девичьих сердечек оно оставляет после себя…

Мой отпуск выпал на второй весенний месяц. И хорошо, что так. Ведь летний отпуск из года в год одинаков, однообразен, несмотря на смену мест его проведения.

На тот момент за моими плечами уже был опыт брака. И примерно с год к новым отношениям я не стремился — устал от эмоций и необходимости кому-то что-то объяснять и доказывать. Поэтому поехал на море один.

Апрельский поезд веселым, в отличие от погоды за окном, не был — моими попутчиками в купе оказались две пожилые женщины, которые ехали в Крым на санаторное лечение. Расположились они на нижних местах. Впрочем, верхняя полка в поезде мне нравится больше — читать-спать-мечтать можно сколько душе угодно. И никто при этом не мешает и не отвлекает.

Но не в тот раз — бабушки, к моему сожалению, оказались очень общительными.

— Молодой человек, — обратилась ко мне та, что была в адидасовском спортивном костюме синего цвета, поглядев на меня поверх очков в металлической оправе в форме лежащих на боку капелек. — Вам никогда не говорили, что у вас ступни красивые?

От неожиданности книга с романом Пикуля выпала из моих из рук.

— Нет, не говорили, — какую эмоцию при этом — сожаление или радость — нужно бы изобразить на лице соответственно ситуации, я ещё не понял.

Вторая женщина, та, что была в джемпере с оленями, встала со своего места и с прищуром принялась рассматривать мои ноги.

— Да, Люсенька, пожалуй, я с тобой соглашусь, — при таком анатомическом изучении, если бы я мог, то втянул бы ноги в себя. Как черепашка. Стало не очень уютно. Поэтому, прикрыв себя простынкой, сделал вид, что снова погрузился в чтение.

Собственно, за сутки с лишним дороги это и был самый запоминающийся момент — остальное её время прошло в вялых женских обсуждениях семей своих дочерей, их мужей-неудачников и сюжета какого-то сериала, недавно с треском прошедшего на одном из центральных каналов; и в счастливой дреме, которая периодически вселяла меня в тело гайдаевского киногероя, которому прораб на стройке рассказывал о космических кораблях, бороздящих просторы Большого театра…

К финалу путешествия я стал готовиться после того, как за окном остался солнечный в обрамлении пальм Джанкой.

Из Симферополя в Ялту ехал на такси, приоткрыв окно и принюхиваясь к запахам — вбирал их в себя и сохранял в памяти…

Крым прекрасен! И в миллионный раз я радуюсь тому, что он у нас есть…

Гостиница располагалась на Екатеринской, недалеко от моря. Заселился быстро, и номер порадовал прохладой и комфортом. А так как близился вечер, перекусить решил на набережной.

…Мне нравится готовиться к поездке на полуостров, нравится быть соучастником переплетения времен, представляя узнавание в прогуливающихся по набережной прохожих Чехова, Куприна или даже Есенина… А так как мои фантазии подобные встречи подразумевают, то и наряды для них я всегда выбираю соответствующие. Чтобы стыдно не было, если, не дай бог, они меня в шортах увидят…

В этот раз я взял с собой белые льняные брюки, белого же цвета рубашку и плетеную с неширокими полями шляпу. Тоже, разумеется, белого цвета.

К вечеру стало немного прохладно, но последние ускользающие за морской горизонт лучи солнца ласковым теплом откликнулись на мою приветственную улыбку. Прохожих было не много — в основном пожилые пары и семьи с детьми.

Для ужина я выбрал уличное полупустое кафе внизу Черноморского переулка. Есть, в общем-то, не хотелось, поэтому заказал только два эклера и кофе. Присев за столик, из за которого было видно море, я, наконец, выдохнул: вот оно, ощущение счастья отпуска, предполагающего беззаботность и праздность, которая, между прочим, подразумевает и беззастенчивое разглядывание прогуливающихся по набережной отдыхающих.

— Вам, наверное, скучно? — именно в тот момент, когда я откусил сразу половину пирожного, спросил меня девичий голос за спиной.

Это оказалась совсем еще юная девушка, расположившаяся за соседним столиком. На вид ей лет семнадцать, а детскости внешнему облику добавляли изображения кота Тома в обнимку с мышонком Джерри на груди розового цвета толстовки.

И еще глаза…

Огромные, ярко синего цвета, распахнутые с любознательностью только что появившегося на свет человечка.

Пока я подбирал ответ, пытаясь проглотить эклер, девушка сказала:

— А я вас узнала. Хотя вы в очках и даже в шляпе…

И улыбнулась…

— Да? Странно… Ведь я самый обычный человек и узнавать меня не за что…

При этом я вспомнил своих попутчиц в купе, восхитившихся моими «красивыми ступнями», и спрятал ноги под плетеное кресло. В остальном, собственно, ничем особенным из миллионов других людей на планете я не выделяюсь.

Дело в том, что я — врач хирургического отделения в своей областной детской больнице. И узнать любого из нас, моих коллег, в принципе затруднительно — ведь пациенты видят нас в основном в масках и медицинских халатах…

— Ага, понимаю — хотите остаться инкогнито… — Девушка взяла свою чашку с кофе и, не спрашивая разрешения, села за мой столик. — Понимаю, налетят зеваки, автографы будут выпрашивать, фотографии делать, на шею начнут вешаться. Маскируетесь, значит. Понимаю. — И уже шёпотом:

— Не бойтесь, я никому не скажу…

Ладно, думаю, это, наверное, игра такая — буду соответствовать. Тем более что почувствовать себя «звездой» хотя бы с десяток минут — ну очень приятно.

— Хорошо, — говорю, — раскусила ты меня: я он и есть. Только ты на самом деле не говори об этом никому, уж очень я устал от всей этой славы и почестей…

И вздохнул для убедительности.

— Договорились! — Девушка даже в ладоши хлопнула и спросила неожиданно: — А можно я с вами по набережной погуляю?

И видя мое смущение, добавила:

— Вы не бойтесь, вы сейчас так одеты, что вас узнать почти невозможно. Если я не скажу… А я не скажу — обещала же! Чтобы вас узнать, вас любить надо. Как я…

И глаза спрятала, покраснев.

Вот тут уже интересно стало — что же «я» такого хорошего сделал, что «меня» подростки заочно любить начали. Ведь моя внешность далеко не выдающаяся — по крайней мере, на Брэда или Криштиану я даже издали в сумерках не похож. Поэтому спросил об этом у своей собеседницы:

— Интересно, за что же ты меня любишь?

Прежде, чем ответить, она встала и потянула меня за руку — пришлось подчиниться, и уже через несколько секунд мы оказались в слабом потоке гуляющих курортников.

— Хм, — она еще раз пристально посмотрела на меня, — сложно сказать… Вы какой-то родной. Как будто я с вами всю жизнь вместе прожила. И глаза у вас очень добрые и…

— Что «и»?

— Я вас именно вот таким в своих мечтах представляла… Бывает, обниму подушку, прижмусь что есть сил и мечтаю о настоящей, как сейчас, встрече с вами…

Остановилась. И вдруг порывисто так, неожиданно обняла меня и щекой к груди прижалась.

— И вот, — продолжает, — меня небо услышало: смотрю на вас, и глазам своим не верю. Значит, правда это, что мечты сбываются.

…Да уж… Теперь точно нельзя говорить о том, что я не тот, о ком она во снах грезила — со сбывшимися мечтами, как с хрусталем, очень аккуратным надо быть.

Так и стояли в тени часовни Новомученников — она: прижавшись ко мне; я: опустив руки и не понимая — что делать дальше, — глядя на исчезающее где-то за Ливадией солнце…

…Чуть позже пошли просто гулять по Ялте — не торопясь, наслаждаясь прохладой вечера. Девушка говорила без умолку и за время прогулки рассказала мне, наверное, всю свою жизнь.

Зовут её Ирина. Ей восемнадцать. В Крым, к бабушке, которая живет здесь постоянно, из Саратова переехала десять лет назад. После гибели родителей в автомобильной аварии… Говорит, только недавно снова жить начала, радоваться дневному свету и морю.

— Я ведь в один момент подумала, что говорить разучилась… И испугалась! Так же вся жизнь может в темноте и тишине пройти. Да и страшно это — с призраками жить. Вот и пошла снова учиться — ничего, догнала сверстников, смогла. Летом в медицинский институт поступлю. Что потом будет — не знаю, не загадывала, время покажет…

Пока шли по Пушкинской, Иринка рассказала и о бабушке, и о родителях. Меня при этом ни о чем не спрашивала — иногда просто остановится на секунду, посмотрит внимательно, будто одобрения своим тем или иным словам спрашивает, улыбнется и дальше рассказывать продолжает. Только один раз про мою семью спросила:

— Что я все о себе да о себе! Вот, например, о вас я почти ничегошеньки не знаю…

— Так и знать нечего… С женой вот недавно расстался… Сейчас даже не общаемся совсем, — зачем-то добавил.

Девчонка в очередной раз остановилась, за ладонь меня своими теплыми пальцами взяла и очень искренне тихо произнесла:

— Вы только не расстраивайтесь, не переживайте — значит, не родной она вам человек была. Значит, скоро нового, своего человека встретите…

И погладила по руке успокаивая…

Конечно, встречу, как без этого. Только вот почему-то тоска пришла — от того, что один в отпуск приехал. А это, как известно, самая верхняя ступень на лестнице одиночества. Потому как на курорте даже чайки парами летают…

Наверное, Иринка что-то такое почувствовала во мне, потому что вдруг снова прижалась и своими пальцами мои переплела.

— Знаете, что я подумала? А давайте-ка я вас с бабушкой познакомлю! Тем более, что я живу здесь рядом.

Нет, наверное, это будет уже лишним, подумал я. Но вслух сказал другое:

— Я тебя все-таки просто провожу до дома — если и правда не далеко. Ну а завтра, если захочешь, вечером на том же месте и в тот же час?

— Ох, обманете вы юную девушку… — и посмотрела с улыбкой. — Ну да ладно, что с вами поделаешь… — вздохнула понарошку.

Оказалось, что жили они на самом деле близко — в Крутом переулке недалеко от Цветочного рынка. Это был двухэтажный дом со свежепокрашенным желтого цвета фасадом. До окон второго этажа от земли вился плющ с огромными тёмнозелеными листьями. Даже ставни были — как полагается, деревянные резные и с сердечком посередине.

— Вот здесь я и живу, — сказала Иринка, показав рукой на два крайних справа окна второго этажа.

В одном из них появилась седая в кудряшках голова женщины, которая уже через секунду громко произнесла:

— Ирка! Шолопутная! Где тебя носит? Я уже второй раз ужин грею! — И тут как будто только заметила меня: — Здравствуйте! Спасибо, что привели! — И снова к внучке: — Видишь, тебя уже милиционеры домой возвращают…

— Ба! — Ирка залилась смехом, — какой же это милиционер?! Посмотри получше! Это, ну вспомни, ба! — тот самый, о ком я тебе тыщу раз рассказывала! А ты мне не верила, что я его когда-нибудь встречу! Вот!

И вперед меня легонько подтолкнула — мол, вот «он», самый настоящий.

Бабушка из окна голову чуть ниже опустила.

— Вы простите меня, слепую, я без очков не вижу ничего… — и глаза прищурила. — Значит, и правда — вы. Нашла, значит… Вы уж не серчайте на нее — как вобьет себе что-то, в век не отстанет! Да чего же вы внизу-то? Давайте, поднимайтесь, ужином кормить буду.

— Спасибо, — отвечаю, голову задрав. — Я сыт уже. Да и неудобно. Давайте, на другой день как-нибудь договоримся — я же только сегодня приехал, впереди еще целый отпуск, успеется… — и к Иринке повернулся: — Ты не обижайся и не грусти, я с дороги устал очень, выспаться надо — глаза слипаются. А завтра — как договорились, там же и увидимся.

Она задумалась на секунду:

— А вы мне, чтобы наверняка, свою вещь какую-нибудь оставьте. В залог, так сказать… — и осмотрела очень внимательно. — Вот хотя бы шляпу. Если не жалко, конечно…

Нет, чего ее жалеть.

— Бери. — Снял свой головной убор и ей протянул. — Только не потеряй.

Ирка шляпу тут же на себя одела и бегом к подъезду! И уже со ступенек донеслось:

— До завтра… Увидимся…

Я рукой улыбающейся бабушке помахал и обратно пошел, через набережную и в гостиницу.

…Да, чего только в жизни не случается! Первый день как в отпуске, а уже вон какое приключение… Удивительное и странное… По дороге попробовал в себе разобраться — чего же испытываю. Вроде бы и жалко девчонку, но радости и жизни от нее столько, что дух захватывает! А наивности в ней — на полмира хватит. Нельзя такую обижать…

В общем, решил, что приду в то кафе завтра, как обещал. А там — будь что будет! Жизнь-то одна.

…Но не случилось.

Проснулся я от звонка телефона…

— Слушаю, — сказал в аппарат, потягиваясь под одеялом.

— Старик, доброго утра тебе! — это оказался Сергей Сергеевич — заведующий хирургическим отделением в больнице. Звонил он мне крайне редко и по самым экстренным случаям. Ну а в отпуске он вообще вряд бы ли решился меня потревожить. Только если вопрос касается буквально чьей-то жизни…

— Ты прости меня, пожалуйста, что как снег на голову — все понимаю: отпуск и так далее… Ты здесь очень нужен.

Оказалось, что у одной из моих очень маленьких пациенток случился послеоперационный рецидив и если еще одну экстренную операцию не провести… В общем, нельзя откладывать. Поэтому, завершив разговор, сразу собираться в дорогу начал.

Самолет из Симферополя после обеда и несколько часов у меня еще было. Иринка вспомнилась — получится, что обману я её… Нехорошо это! Быстро оделся и бегом на улицу — все рассказать и объяснить успею еще!

Через пятнадцать минут я уже был под окнами ее дома.

К подъездной двери подошел и… испугался. Ну чего я ей скажу? Кто она вообще мне?

Никто. Так, случайная знакомая. Которая, к тому же, влюблена непонятно в кого. Не в меня — уж точно!

Развернулся и обратно пошагал. Но, пройдя три дома, остановился. Чего я как маленький! Чего боюсь-то? Сейчас приду и расскажу, что я не тот, за кого она меня приняла. Скажу, что уезжаю сегодня и вечером пусть не ждет.

Ну, конечно же, пусть не ждет… — что за глупость в голову лезет! — как она меня ждать-то будет, если я скажу, что уезжаю! Совсем растерялся что-то…

Но снова развернулся и уже быстрым шагом к Иринкиному дому подошел. В этот раз даже до второго этажа поднялся… И только руку к звонку потянул, как снова испугался и бегом из подъезда. Как мальчишка!

Уже поворачивая за угол, услышал:

— Стойте! Стойте же! Куда вы? — это была бабушка, которая со второго этажа, вероятно, наблюдала за всеми моими метаниями. Пришлось остановиться — куда денешься! — поздоровался:

— Здравствуйте! А я вот думал зайти, Иринку предупредить, чтобы не ждала сегодня…

— Случилась чего?

— Да, по работе домой возвращаюсь, не могу иначе. Вот сказать об этом хотел… Дома она?

— Нет, только к обеду вернется. Жалко, расстроится теперь… Ну ничего, дело молодое. Переживет. Но вы, может, сами еще зайдете попрощаться?

— Не успею, у меня с автовокзала автобус в два… Привет ей, в общем, от меня.

И ушел. В этот раз — окончательно…