Бесплатный фрагмент - Н. Я. Данилевский: жизнь и творчество

Н. Я. Данилевский разработал две громадные идеи, из которых одна положительная по содержанию, другая — отрицательная. Мы разумеем его теорию культурно-исторических типов, развитую в книге «Россия и Европа», и критику дарвинизма, изложенную в двух томах неоконченного сочинения, которое носит название этой теории.

В. В. Розанов

ВВЕДЕНИЕ

В известном «Философическом письме» П. Я. Чаадаев вопрошал: «А теперь, я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?» [56, С.329]. Конечно, и тогда, когда эти строки были написаны, они не соответствовали действительности. Ведь современниками автора «Философических писем» были А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь, С. С. Уваров и Ф. И. Тютчев, М. П. Погодин и С. П. Шевырев, которых он знал лично. В ходе полемики, начатой публикацией работы П. Я. Чаадаева, оформились основные течения русской философской и социально-политической мысли первой половины XIX столетия — славянофилы и западники. Но, как нам представляется, их неуместность стала особенно очевидной в 1869 году. В этом году в журнале «Заря» была опубликована работа Н. Я. Данилевского «Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому». В ней мы видим первое полноценное изложение культурно-цивилизационной концепции и хотя бы в этом отношении книга Н. Я. Данилевского заслуживает самого серьезного внимания. Кроме того, «Россия и Европа» — важнейший памятник национального самосознания.

Не меньшего внимания заслуживает и второй фундаментальный труд мыслителя — «Дарвинизм. Критическое исследование» (1885—1889), в котором автор проанализировал и подверг основательной критике эволюционное учение. Это учение, предложенное Чарльзом Дарвином (1809—1882), получило небывалое распространение в интеллектуальной атмосфере второй половины XIX века. Бросить ему вызов — было сродни признанию в ереси. Одним из тех, кто не принял теорию Ч. Дарвина и открыто выступил против нее, был Н. Я. Данилевский. В нашей работе мы уделим первостепенное внимание идеям, изложенным в этих книгах, а также рассмотрим ту полемику, которую они вызвали в конце XIX столетия.

Говоря о магистральной линии русской философии XIX века, Ф. Э. Шперк обозначил в качестве таковой «общую философскую историю» [130, C.61]. Эта линия, считал исследователь, была представлена в рассматриваемый период концепциями П. Я. Чаадаева, А. И. Герцена, Ф. М. Достоевского, К. Н. Леонтьева, В. В. Розанова. Ф. Э. Шперк причислял к этой линии и Н. Я. Данилевского. В свою очередь, американский специалист по русской культуре признавал: «В XIX веке наиболее оригинальным и эрудированным русским специалистом в области философии истории был Николай Яковлевич Данилевский. Его сложная и непростая для понимания философско-историческая система представляет собой изящную и прочно сотканную комбинацию онтологического, эпистемологического и социологического подходов. Очень немногие из русских мыслителей XIX столетия, по оригинальности мысли и отстраненности от западных философских моделей, могут быть поставлены наравне с ним» [135, С.96]. То, что идеи Н. Я. Данилевского не получили должного отклика в русском обществе того времени, А. Вучинич связывает с непопулярностью его политических воззрений.

Если брать концепцию Н. Я. Данилевского, а также близкого ему в ряде отношений К. Н. Леонтьева, в контексте развития европейской философии, то они, несомненно, должны быть отнесены к аристотелевской линии. Надо заметить, что формирование этих концепций предшествовало бурной деятельности В. С. Соловьева, «обратившего» большую часть религиозно и идеалистически настроенной интеллигенции конца XIX — начала XX века на путь христианского платонизма. С В. С. Соловьевым интересующих нас авторов связывали весьма непростые отношения. Как известно, творец «России и Европы» его резко и основательно критиковал (см. его статью «Владимир Соловьев о православии и католицизме», 1885). К. Н. Леонтьев и полемизировал, и восхищался личностью и творчеством основоположника русской версии метафизики всеединства. Тем не менее, принадлежность Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева, с одной стороны, и В. С. Соловьева, с другой, к разным направлениям философской традиции не должно быть поставлено под сомнение.

Закономерно, что установки аристотелизма проявились и в антропологических построениях Н. Я. Данилевского. Нельзя забывать, что интересующий нас мыслитель получил естественнонаучное образование. Соответственно, интерпретируя человека, он не мог не обращать внимания на его биологическую составляющую. Отсюда — стремление создать синтетическую концепцию человека. Подобная концепция должна была соединить биологические, социальные и интеллектуальные аспекты его существования. Тело в этой системе координат выступало не как «темница души», что было характерно для платонизма во всех его вариациях, а как необходимая составляющая человеческого бытия. Это — один аспект проблемы. С другой стороны, для Н. Я. Данилевского был неприемлем редукционистский подход к человеку, торжествовавший во второй половине XIX столетия — под несомненным воздействием дарвинизма и успехов физиологии (вспомним, к примеру, знаменитые работы И. М. Сеченова). Достижениям конкретных наук в эту эпоху придавался статус истины последней инстанции. Подобные установки Н. Я. Данилевскому были чужды.

Существенное значение имело различение автором «России и Европы» родового и видового в отношении человечества и отдельных народов. Полемизируя с установками европоцентристов, включая сюда и отечественных западников, он в шестой главе своей великой книги писал: «Человечество и народ (нация, племя) относятся друг к другу, как родовое понятие — к видовому; следовательно, отношения между ними должны быть вообще те же, какие вообще бывают между родом и видом. <…> Род, понимаемый в этом смысле, есть только отвлечение, получаемое через исключение всего, что есть особенного в видах; это — сумма свойств всех видов, за вычетом всего, что есть в них необщего всем им, и потому род есть нечто в действительности невозможное, по своей неполноте нечто более бедное, чем каждый вид в отдельности, который, кроме общеродового, заключает в себе еще нечто особенное, хотя это особенное и менее существенно, менее важно, чем общее» [9, С.101].

Перенося данную установку на проблематику философии культуры, Н. Я. Данилевский указывал, что «общечеловеческого не только нет в действительности, но и желать быть им — значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности — одним словом, довольствоваться невозможною полнотою. Иное дело — всечеловеческое, которое надо отличать от общечеловеческого; оно, без сомнения, выше всякого отдельно-человеческого, или народного; но оно и состоит только из совокупности всего народного, во всех местах и временах существующего и имеющего существовать; оно несовместимо и неосуществимо в какой бы то ни было одной народности; действительность его может быть только разноместная и разновременная» [9, С.103].

Отметим еще один аспект, в котором интересующий нас автор серьезно опередил свое время. Основоположниками геополитики традиционно называют немца Фридриха Ратцеля (1844—1904), англичанина Халфорда Маккиндера (1861—1947) и шведа Рудольфа Челлена (1864—1922), который и изобрел данное понятие. Но задолго до того, как свет увидели произведения этих авторов, мы видим развернутый геополитический проект в «России и Европе». Несомненно, Н. Я. Данилевский был отцом-основателем русской геополитики, но, как нам представляется, его следует признать и создателем первой развернутой геополитической концепции вообще.

Разумеется, Н. Я. Данилевский имел предшественников. Одним из них был Федор Иванович Тютчев (1803—1873). Характеризуя установки гениального поэта и мыслителя, В. В. Кожинов указывал: «Наиболее крупный геополитический феномен — континент-государство, или, вернее, континент-империя. С внешней точки зрения Европа, например, представляется суммой отдельных земель-государств, однако в тысячелетней европейской истории не единожды создавалась так или иначе, в той или иной мере объединявшая континент империя, которая как бы существует подспудно и тогда, когда ее нет налицо. Об этом проникновенно писал еще полтора века назад великий поэт и мыслитель Федор Тютчев» [93, С.622]. Нелишним будет также упомянуть философско-исторические построения Михаил Петрович Погодина (1800—1875). Например, его работу «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала», опубликованную в 1845 году [18, С.153—166].

Наряду с Н. Я. Данилевским, развернутую версию геополитики дал В. И. Ламанский. Будучи крупнейшим славистом своего времени, Владимир Иванович Ламанский (1833—1914) исследовал отличительные особенности славян и специфику их просвещения. Ему принадлежали такие труды, как «О славянах в Малой Азии, Африке и в Испании» (1859), «Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе» (1871) и «Три мира Азийско-Европейского материка» (1892). В них он проводил идею о принципиальном различии двух миров — греко-славянского и романо-германского [20]. Вторая из этих работ была докторской диссертацией В. И. Ламанского и символично, что она увидела свет в один год с отдельным изданием «России и Европы». Особое значение в геополитическом аспекте имело третье из указанных нами произведений В. И. Ламанского.

Возвращаясь к геополитическому проекту Н. Я. Данилевского, отметим, что он был в значительной мере реализован после окончания Второй мировой войны. Как нетрудно понять, речь идет о социалистическом лагере, возникшем в Восточной Европе. Он представлял собой своеобразную славянскую федерацию, с вкраплением в нее других этносов, что, впрочем, подразумевал и сам автор «России и Европы». Если заменить Грецию восточной Германией (по сути дела бывшей Пруссией), то перед нами будет практически тот же набор народов и территорий, который предложил автор «России и Европы». Так что реализация данного проекта, чтобы не говорили современные злопыхатели, было не насилием над историческим развитием этих стран, а вполне естественным процессом. Процесс этот, при определенных обстоятельствах, может и повториться.

В разгорающейся на наших глазах очередной геополитической схватке идеи Н. Я. Данилевского звучат более чем актуально. Действительно, мы можем наблюдать, что в жертву геополитическим установкам сегодня приносятся экономические интересы (санкции Запада против России), межкультурные коммуникации, сами принципы международного права (односторонний и демонстративный выход США из ряда договоров) и т. д. Надо вспомнить сравнительно недавнюю историю, чтобы увидеть, что подобное отношение Запада к России не есть что-то случайное.

Великолепно иллюстрирует его С. Г. Кара-Мурза: «Западные историки XIX века назвали Карла I, „очистившего“ Центральную Европу от славян, главной фигурой истории Запада — выше Цезаря и Александра Македонского и даже выше христианских героев. Когда Наполеон готовил поход на Россию, его назвали „воскресшим Карлом“. В 30-40-е годы XIX века в Европе считали неизбежным „крестовый поход“ Запада против „восточного тирана“. В 1942 г. фашисты пышно праздновали 1200 лет со дня рождения „Карла-европейца“, а в разгар эпохи Аденауэра кардинал Фрингс из Кельна назвал холодную войну „реализацией идеалов Карла Великого“» [90, С.331].

Отношение к идейному наследию Н. Я. Данилевского представляет яркий пример того, какими средствами эта борьба ведется. Его концепция, сформулированная в «России и Европе», представляет собой первую четко оформленную культурно-цивилизационную концепцию в истории. За Н. Я. Данилевским последовали другие концепции подобного рода — как в России, так и на Западе. Но тщетно было бы искать у западных представителей данного направления исследования ссылок на своего русского предшественника. Их мы не находим ни у О. Шпенглера, ни у А. Тойнби, ни у С. Хантингтона. Не было такого мыслителя — Н. Я. Данилевского, и точка.

Между тем, сохранились свидетельства, что с идеями автора «России и Европы» они были прекрасно знакомы. Относительно О. Шпенглера данное свидетельство оставил П. А. Сорокин. Ему, в свою очередь, об этом рассказал Ф. А. Степун, имевший личную встречу с автором «Заката Европы», которому был известен французский перевод книги Н. Я. Данилевского [117, С.233]. Или, к примеру, С. Хантингтон в «Столкновении цивилизаций» (1996) приводит список авторов, исследовавших природу и динамику цивилизаций. Среди них мы видим имена М. Вебера, Э. Дюркгейма, О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Броделя и др. [54, С.584—585, прим.]. Вполне «естественно», что имя Н. Я. Данилевского здесь даже не упоминается. Оно, впрочем, в специфическом контексте всплывает в другом месте книги американского теоретика. Н. Я. Данилевский подается как представитель славянофильства, выступавший с критикой политики европеизации России [54, С.231]. Все это, несомненно, является результатом той многовековой геополитической борьбы, которая идет между Россией и Западом. Борьбы, которую столь великолепно описал и объяснил наш великий соотечественник.

Если же русскому автору посвящается монографическое исследование, то и здесь мы сталкиваемся с предвзятым подходом. Именно случай Н. Я. Данилевского ярко иллюстрирует его. Например, в 1967 году в США вышла книга под характерным названием — «Данилевский. Русский тоталитарный мыслитель» [132]. Ее автор, Роберт Мак-Мастер, с помощью понятия «философский тоталитаризм» объединял воззрения таких авторов, как К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин, П. Н. Ткачев, Н. Г. Чернышевский и др. Попал в эту компанию и Н. Я. Данилевский, чьи воззрения, по мнению Р. Мак-Мастера, необходимо рассматривать сквозь призму «феномена большевизма» [132, С.297]. Любому отечественному читателю подобное истолкование покажется весьма произвольным, но оно наглядно иллюстрирует манеру работы западных исследователей с наследием представителей русского консерватизма. Оно также демонстрирует положение о неразрывной связи социогуманитарного познания с политическими практиками.

Впрочем, что говорить о западных авторах. Нигилистическое отношение к идейному наследию Н. Я. Данилевского характерно и для ряда отечественных исследователей. Возьмем, к примеру, В. В. Зеньковского — автора основательной «Истории русской философии». В этом труде, чей объем превышает тысячу страниц, не нашлось места для концепции Н. Я. Данилевского. Между тем, в более ранней работе, «Русские мыслители и Европа» (1927), его воззрения разбираются достаточно подробно [83]. Нечто подобное следует сказать и о других историках русской философии из числа эмигрантов первой волны (Н. О. Лосский, прот. Г. Флоровский). Как нам представляется, преемственность от идейных установок В. С. Соловьева помешали им объективно рассмотреть воззрения Н. Я. Данилевского.

В постсоветский период творчество Н. Я. Данилевского неоднократно становилось предметом рассмотрения. Отметим работы, вышедшие за последние два десятилетия. Среди них есть книги, посвященные анализу философско-исторической и социально-философской концепции Н. Я. Данилевского: [68; 121] Кроме того, особый интерес исследователей вызывает тема России в его философско-исторической концепции [69; 81]. Не прошла мимо взора исследователей и роль Н. Я. Данилевского в разработке национальной идеологии [97]. Мыслитель рассматривается в числе выразителей подлинной русской философии [85]. Наконец, необычайная актуальность идей Н. Я. Данилевского в контексте философско-образовательной проблематики также оказалась в центре внимания современных исследователей [108]. В своей работе мы будем опираться на лучшее, из написанного об авторе «России и Европы» и «Дарвинизма».

ЧАСТЬ I. ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО

Николай Яковлевич Данилевский…

был в высшей степени оригинальной

и симпатичной личностью.

П. П. Семенов-Тян-Шанский

Необходимо остановиться на жизненном пути Николая Яковлевича Данилевского. Это важно потому, что в его лице мы имеем дело не только с крупнейшим мыслителем XIX столетия, но и с видным натуралистом, а также с настоящим организатором хозяйственной жизни России. Если брать последний аспект, то в сфере интересов Н. Я. Данилевского были проблемы реорганизации денежной системы России, протекционистские меры в сфере промышленного производства, наведение порядка в рыболовном хозяйстве, борьба с болезнями садовых растений и т. д. Мы попытаемся кратко остановиться на всех этих аспектах деятельности нашего великого соотечественника.

Н. Я. Данилевский родился 28 ноября (10 декабря по новому стилю) 1822 года в родовом имении его матери — селе Оберец Ливенского уезда Орловской губернии. Отец будущего мыслителя, Яков Иванович, командовал гусарским полком, участвовал в войне 1812 года и последующем заграничном походе русской армии. В отставку Я. И. Данилевский вышел в чине бригадного генерала, но когда во время Крымской войны создавалось Орловское ополчение, он был единодушно избран его начальником. Правда, принять участие в очередной войне ему не пришлось — смерть настигла Я. И. Данилевского 2 августа 1855 года, через два часа после смотра ополчения.

В детстве будущему автору «России и Европы» пришлось немало постранствовать, так как полк его отца постоянно менял места своей дислокации (Ливны, Нежин. Несвиж и др.). С 1833 года Н. Я. Данилевский обучался в различных частных пансионах Дерпта и Москвы, а в 1837 был принят в Царскосельский лицей. Он учился на XII курсе знаменитого учебного заведения — I, как известно, был пушкинский курс. За годы, прошедшие между ними, в учебной программе произошли определенные изменения. «В 1834 году в Лицее было отменено преподавание высшей математики и увеличены курсы статистики, истории, юридических наук и языков. В начальный курс был введен английский язык, а из курса нравственных наук исключена философия нравственности. К тому же начальный курс математики был ограничен арифметикой, геометрией и началами алгебры. Стали преподавать музыку и гимнастику, ввели юридическую практику. В том же году было утверждено положение, по которому выпускникам Лицея предоставлялось право слушать в Петербургском университете курс по избранным специальностям» [111, С.162].

В Царском Селе Данилевский познакомился с братьями Семеновыми — Николаем Петровичем (ему будет посвящен «Дарвинизм») и Петром Петровичем (в будущем — знаменитым путешественником, исследователем Тянь-Шаня). Эта дружба длилась почти полвека. Вот как писал о своем друге П. П. Семенов-Тян-Шанский, чьи слова мы уже частично использовали в эпиграфе: «Николай Яковлевич Данилевский, с которым так тесно были сплетены мои университетские годы, так как мы не только жили вместе, но и делили между собою все свои занятия, был в высшей степени оригинальной и симпатичной личностью. <…> Данилевский обладал огромной эрудициею: перечитали мы с ним кроме книг, относившихся к нашей специальности — естествоведению, целую массу книг из области истории, социологии и политической экономии, между прочим все лучшие тогда исторические сочинения о французской революции и оригинальное изложение всех социалистических учений (Фурье, С.-Симона, Оуэна и т.д.)» [34, С.477].

Из приведенных строк видно, что Данилевский не остановился на образовании, полученном им в Царскосельском лицее, где он считался одним из наиболее талантливых и разносторонних учеников, а продолжил его в Санкт-Петербургском университете. Хотя лицейское образование приравнивалось к университетскому курсу, но оно имело гуманитарно-юридический уклон, что не устраивало выпускника. Кроме того, молодого человека не привлекала чиновничья карьера. Главным предметом интересов Данилевского было естествознание, он стал вольнослушателем естественного факультета столичного университета (1843—1848). Среди студентов будущий мыслитель пользовался высоким авторитетом, что отмечал еще один его друг — Н. Н. Страхов [40, С. 364—365]. Обучение в университете было вполне успешным — в 1847 году Данилевский получил степень кандидата, а в 1849 представил диссертацию на степень магистра ботаники. Материал для написания магистерской диссертации он собирал в Орловской губернии.

Интересное происшествие произошло летом 1848 года, когда Н. Я. Данилевский и П. П. Семенов пешком путешествовали из Петербурга в Москву, составляя ботаническую коллекцию. В это время в России свирепствовала эпидемия холеры и крестьяне, приняв натуралистов за распространителей этой болезни, собирались расправиться с ними. От крестьянского самосуда друзей спасла решительность Данилевского, который смог убедить крестьян в непричастности к их напастям. Этот случай наглядно свидетельствовал не только о недоверчивом отношении простого народа к представителям привилегированного сословия, но и о том, что с жизнью этого самого народа автор «России и Европы» был знаком не только по книгам.

В университетский период Данилевского поджидали и серьезные искушения — из человека консервативного склада, искренно религиозного, он превратился в радикала, поклонника учения Шарля Фурье. Именно в этом качестве он привлек внимание властителей дум того времени — В. Г. Белинского и В. Н. Майкова, которые читали его статьи в «Отечественных записках». Самое первое выступление в печати Данилевский посвятил критическому разбору повести О. И. Сенковского «Падение Ширванского царства». Автора этой повести, знаменитого писателя и издателя, он обвинил в плагиате. В 1848 году Данилевский опубликовал два объемных научно-популярных очерка — «Дютроше», посвященный жизни и деятельности французского натуралиста, и «Космос. Опыт физического мироописания Александра фон Гумбольдта». Эти работы недвусмысленно свидетельствовали о сфере его интересов в эти годы.

Кстати, данные статьи писались Данилевским не только из научно-популярных соображений или желания прославиться, но и из соображений материального характера (за две последние статьи автор получил 600 рублей). Его семья была не богата, и он вынужден был сам заботиться о своем содержании. Отсюда — выход на журналистские круги столицы. Через знакомство с оппозиционными журналистами, Н. Я. Данилевский был вовлечен в знаменитый кружок М. В. Петрашевского — кстати, бывшего лицеиста. Среди участников этого кружка были М. Е. Салтыков (Щедрин) и Л. А. Мей, лицейские товарищи Н. Я. Данилевского (ученики XI-го и XIII-го курсов, соответственно), а также Ф. М. Достоевский, А. Н. Плещеев, А.Н. и В. Н. Майковы, Д. В. Григорович, Н. А. Спешнев, В. А. Милютин.

Данилевский выступал в кружке Петрашевского в качестве главного эксперта по социалистическим доктринам. Особенно привлекало участников кружка его изложение учения Ш. Фурье. Это учение интерпретировалось им как социально-экономическое, а не как политическое. Данное обстоятельство необходимо учитывать, ибо для власти России того времени наибольшей опасностью представлялись заговоры политических радикалов, но не абстрактные, как тогда казалось, социалистические теории. Это же необходимо заметить и о концепциях русских консерваторов, которые начали оформляться в николаевскую эпоху. Когда в известной работе 1848 года Ф. И. Тютчев говорит о Революции и противостоящей ей России, то речь идет о либеральной революции, а никак не о революции социалистической [18, С.171—182]. Данное обстоятельство необходимо учитывать, когда мы анализируем концепции того времени.

В 1848 году по Европе прокатилась настоящая волна революций. Они охватили Францию, Германию, Австрийскую империю. Власть имущим в этих странах пришлось принимать экстраординарные меры для наведения порядка. В какой-то мере им это удалось, но, как отмечает современный исследователь, «хотя политически революция потерпела поражение во всех странах Европы, если не считать возникновения во Франции недолговечной Второй республики, ознаменовавшей свое рождение подавлением рабочего восстания в июне 1848 г., но Старый Порядок исчез окончательно» [98, С.33]. На смену последнему шла эпоха масс и демократии.

Верховная власть России не могла не реагировать на происходившие события. В манифесте от 14 (26) марта 1848 года Николай I объявлял, что события в западноевропейских странах — результат деятельности незрелых и развращенных умов, пользующихся уступчивостью правительств для реализации своих разрушительных замыслов. Когда революционные действия перекинулись на сопредельные страны, то реакция императора на них оказалась предельно жесткой. В 1849 году русская армия под командованием фельдмаршала И. Ф. Паскевича вошла в Венгрию и помогла австрийскому правительству подавить восстание. Гайки закручивались и внутри страны. Была ужесточена цензура, ограничено пребывание подданных Российской империи за ее пределами. Участники кружка Петрашевского стали жертвами этой политики. В ночь на 23 апреля 1849 года, еще до Венгерского похода, основная группа петрашевцев была арестована и заключена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Всего по этому делу было привлечено к следствию около 100 человек.

Одним из них стал Данилевский, несмотря на то, что он перестал посещать «пятницы» Петрашевского еще весной предыдущего года [80, С.45]. В июне 1849 года Н. Я. Данилевский был арестован в Тульской губернии, где вместе с П. П. Семеновым занимался исследованием границ черноземной полосы России. Кстати, эту работу друзья осуществляли по поручению Вольного Экономического общества. Стодневное пребывание в Петропавловской крепости, где арестант читал Библию и французский перевод «Дон Кихота», имело своим следствием его возращение к религиозным и консервативным установкам. То, что Данилевский прервал знакомство с членами кружка фактически за год до его разгрома, не могло не повлиять на членов следственной комиссии.

Другим обстоятельством, расположившим руководителей следствия, особенно генерала Я. И. Ростовцева (кстати, бывшего участника декабристских организаций), к молодому интеллектуалу, было его поведение. Данилевский вел себя в высшей степени достойно — никого не выдал, не старался переложить собственную вину на других. Он не отпирался от своих симпатий к учению Фурье, но истолковывал последнее как антитезу популярным в оппозиционной среде учениям политического радикализма. Членам следственной комиссии Данилевский прочитал настоящий курс лекций по учению французского социалиста. В 1927 году он был опубликован в сборнике материалов по делу петрашевцев, вышедшем под редакцией П. Е. Щеголева [11].

Следует заметить, что в ряде социально-политических концепций первой половины XIX столетия четко обозначилось стремление к синтезу двух типов утопизма — социального и технократического. Первый из этих типов отсылает нас к работам Т. Мора и Т. Кампанеллы. Источник второго — это, несомненно, «Новая Атлантида» Ф. Бэкона. Усилиями Сен-Симона, Фурье и Оуэна были предприняты серьезные попытки соединить эти линии утопической мысли. Решающее значение в успехе данного проекта, несомненно, сыграла деятельность К. Маркса и Ф. Энгельса, которые не случайно назвали свое детище «научным социализмом». Учение Фурье на этом фоне представляет значительный интерес. Пожалуй, более, чем кто-либо из названных авторов, он был склонен к синтезу сциентистских и фантастических элементов.

Это совмещение и делало концепцию Фурье, одного из основоположников науки о «социальном человеке» (наряду с Сен-Симоном и Контом), привлекательной в глазах молодежи. Не надо забывать, что и Данилевский, и большинство других участников кружка Петрашевского были молодыми людьми. Особенно интересен для них был взгляд французского автора на проблему отношения полов. Фурье был искренне возмущен тем отношением узаконенного разврата, который представлял собой традиционный брак, особенно у него на родине. Поэтому он ратовал за равноправное отношение между мужчинами и женщинами. Знаменитого утописта даже считают автором термина «феминизм». Другой аспект — это тема «реабилитации плоти», которой отдали дань многие интеллектуалы той поры. Среди них необходимо назвать Сен-Симона и его последователей, знаменитую Ж. Санд, А. И. Герцена и др. Но Фурье, опять-таки был наиболее последователен. Его интересовали не только социальные, но и сексуальные аспекты организации фаланстеров. Последние основаны на страстном влечении, свободной любви и множестве любовных связей. Эти связи, по мысли автора, должны были способствовать и социальному единению, и успехам на трудовой ниве.

Подобная смесь социально-утопических и эротических установок немало способствовала популярности идей Фурье у молодых русских интеллектуалов. Не остался в стороне и Данилевский, который читал настоящие курсы лекций по фурьеризму. Причем как товарищам по кружку Петрашевского, так и представителям следственного комитета. Что же излагал в этих лекциях подследственный? Данилевский сразу отказывался от априорных принципов, на которых социальные мыслители XVIII — первой половины XIX века выстраивали свои концепции общественного развития. В фурьеризме его привлекло внимание не столько к макро-, сколько к микроструктурам общества. В отличие от большинства социально-философских концепций своего времени, сосредоточившихся на политических и экономических аспектах, Фурье обращал внимание «на ежедневных, домашних, так сказать, будничных отношениях людей между собою, которые для поверхностных наблюдателей могут казаться ничтожными, а которые в сущности играют самую важную роль в вопросе человеческого счастья» [11].

В качестве основного элемента исследования Фурье рассматривал деятельные способности человека или «страсти». Их французский утопист насчитывал двенадцать — пять материальных (зрение, слух, обоняние, вкус и осязание), четыре общественных (дружба или приязнь, честолюбие, любовь, родственность) и три распределяющих (стремление к приятному состоянию, стремление к соревнованию и конкуренции, стремление к разнообразию). Базируясь на анализе этих коренных стремлений человека, Фурье стремился обосновать творческий труд, трудовое соревнование и, как их результат, всестороннее удовлетворение потребностей человека. Соединяясь, двенадцать страстей производят новую страсть — унитеизм, стремление к единству. Данное единство на разных уровнях выступает то как патриотизм, то как любовь к человечеству, то как религиозное чувство.

Автор изложения указывал, что французского утописта нельзя упрекнуть в коммунистических устремлениях, он не был противником частной собственности. Кроме того, подобно другим идеологам социализма первой половины XIX века, Фурье был противником насильственных действий — не только революций, но и других форм борьбы рабочего класса за свои права (забастовки, стачки и т.д.). Это, кстати, ставили им на вид сторонники более радикальной версии социализма — К. Маркс и Ф. Энгельс. Вспомним, например, брошюру последнего «Развитие социализма от утопии к науке» (1880), а также предисловие Маркса к ней.

В этом смысле Данилевский нисколько не кривил душой, когда защищал установки французского мыслителя на следствии. Цель Фурье — создание материального основания будущего справедливого общества. Тремя производственными данными общества у него выступают «труд» (5/12), «капитал» (4/12) и «талант» (3/12). Задача состоит в том, чтобы правильно распределять доходы, способствуя их изменению в пользу труда. Это, по мнению французского мыслителя, приведет к ликвидации основных разрывов, господствующих в современном ему обществе (между богатыми и бедными, между городом и деревней и т.д.).

Показательно, что самый, пожалуй, скандальный аспект учения Фурье Данилевский также не оставил без внимания. Речь, разумеется, идет о семейных отношениях и отношениях между полами. Данилевский защищал французского социалиста от обвинений в пропаганде разрушения семьи и поощрении безнравственности. Ничему подобному Фурье не учил — замечал его русский популяризатор. Напротив, на протяжении первых трех столетий существования общества нового типа, отношения между полами должны оставаться неизменными. Их изменения станут возможными лишь по мере развития этого общества, но это дело отдаленного будущего. Таким образом, и в этом аспекте учение Фурье не содержит в себе ничего крамольного, а, следовательно, его популяризация не может быть никому инкриминирована. На этом Данилевский закончил свое изложение учения французского утописта.

Как вспоминал П. П. Семенов, «впоследствии Ростовцев говорил в шутку, что по прочтении увлекательных объяснений Данилевского все члены судной комиссии сделались сами более или менее фурьеристами. Данилевский был оправдан судной комиссией, но, по докладе государю, в котором комиссия отозвалась с похвалою об уме и разносторонней образованности Данилевского, государь выразился, что чем умнее и образованнее человек, тем он может быть опаснее, а потому положил резолюцию об административной ссылке Данилевского в Вологду» [35, С.93].

Завершая разговор об участии Данилевского в кружке Петрашевского, отметим один немаловажный эпизод. Считается, что автор «России и Европы» стал прототипом одного из героев романа Ф. М. Достоевского. Речь идет о Шатове — персонаже «Бесов». Конечно, целиком идентифицировать его с Данилевским нельзя, но какие-то черты характера и идейные коллизии гениальный романист использовал при создании этого образа [16, С.233—234, прим]. Еще одно любопытное обстоятельство — как известно, Шатов был любимым персонажем В. В. Розанова, о чем тот неоднократно свидетельствовал в своих работах и частных беседах. Это позволяет провести еще одну параллель между двумя великими русскими мыслителями.

Данилевский был сослан в Вологду, а в 1852 году последовал перевод в Самару. Ссылка продолжалась с 1849 по 1853 год, а административный надзор — до 1856. Как и многие образованные «смутьяны» (вспомним А. И. Герцена или М. Е. Салтыкова-Щедрина) он стал служащим канцелярии местных губернаторов. В 1850 году Данилевский женился. Его избранницей стала Вера Николаевна Беклемишева, вдова генерал-майора. Их объяснение произошло за два дня до ареста Данилевского, но Веру Николаевну не испугали сложившиеся обстоятельства. Она приехала к любимому в Вологду, где и произошло венчание. Счастье, однако, продолжалось недолго — через год его жена заболела холерой и умерла. Для Данилевского это стало тяжелейшим ударом.

Из состояния отчаяния его вывела лишь напряженная работа: Данилевский усиленно занимается в эти годы статистикой и проблемами климата Вологодской губернии (в 1851—1853 годах по этим темам в различных периодических изданиях им было опубликовано несколько статей). За работу «Климат Вологодской губернии» Императорское Русское географическое общество в 1853 году удостоило его половины премии им. Жуковского (250 рублей). Кроме того, в 1862 году Данилевский получил от Общества малую золотую медаль, а в 1866 — Константиновскую медаль. Любопытно, что среди награжденных этой медалью мы видим близких ему людей — И. А. Аксакова (1858) и К. фон Бэра (1861). Среди лиц, удостоенных Константиновской медали, был также Л. С. Берг (1915) — ученый, предложивший свою, альтернативную дарвиновской, теорию эволюции.

В 1853 году закончился срок ссылки — Данилевский вернулся в столицу. Здесь он был приглашен академиком Карлом Эрнстом фон Бэром (1792—1876) в состав участников научной экспедиции на Черное и Каспийское моря. Знаменитый ученый и его экспедиция должны были изучить рыбные богатства России. Руководителем экспедиции был назначен К. фон Бэр, его помощниками стали А. Шульц и Н. Я. Данилевский. Обязанности между ними были распределены следующим образом: Бэр отвечал за естественно-исторические, Шульц — за технические, а Данилевский — за статистические аспекты данной работы [92, С.33].

В ходе экспедиции был сделан вывод об упадке промысла, который явился следствием архаического способа ведения хозяйства и нещадного истребления рыбы, а также предложены меры к исправлению сложившейся ситуации. Одной экспедиции оказалось недостаточно — последовало еще несколько, причем тремя последними руководил сам Данилевский. Помимо пиетета к великому Бэру, Данилевский руководствовался и патриотическими, и чисто научными соображениями. В дальнейшем исследователь совершал поездки на Кубань, Азовское море, в Крым, Чудское озеро и т. д. В 1857 году с целью исследования рыболовства он был командирован на Белое море и Ледовитый океан. Данилевский также посетил Норвегию. Значителен его личный вклад в фундаментальную работу «Исследование о состоянии рыболовства в России» (девять томов).

Помимо вклада в изучение природных богатств Империи, в этих экспедициях внимание Данилевского привлекли и этнографические аспекты. Его перу принадлежали исследования этнографически-экономического («Краткий очерк Уральского рыбного хозяйства», 1858), этнографически-исторического («О пути мадьяр с Урала на Лебедию», 1883) и даже антропометрического характера (перевод статьи К. фон Бэра «Известия о собрании черепов разных народов в Санкт-Петербургской Академии наук», 1859). Отметим последний аспект, к нему мы в свое время вернемся.

Нельзя не остановиться на отношении Данилевского к центральному событию отечественной истории середины XIX столетия — отмене крепостного права. Как и практически все русские интеллектуалы, независимо от их партийных симпатий, он был противником крепостничества. Последнее воспринималось в качестве пережитка прошлого, тормоза дальнейшего развития. Но в данной связи необходимо сделать два уточнения. Во-первых, с точки зрения экономической выгоды, крепостнические отношения далеко не исчерпали своего потенциала, более того — некоторые историки (среди них и П. Б. Струве) считали, что именно к середине позапрошлого века они достигли пика эффективности. Во-вторых, на протяжении первой половины XIX века в процентном отношении доля крепостных среди всего населения Российской империи неумолимо сокращалась (с 58% в 1817 году до 37% в 1855). Особенно данный процесс усилился в годы правления Николая I, который был принципиальным врагом крепостничества и, по сути дела, подготовил все условия для его отмены.

Тем не менее, отмена в 1861 году крепостного права было с энтузиазмом воспринято представителями разных лагерей русского общества. Данилевский не был исключением из правила — достаточно обратиться к его главному труду, чтобы понять данное обстоятельство. В «России и Европе» он относит отмену крепостничества к числу наиболее значимых событий русской истории. Конечно, само крепостное право было исторически необходимым на определенном этапе развития нашей цивилизации, но в XIX веке оно, несомненно, представляло анахронизм. Отмена крепостного права, по мнению Данилевского, свидетельствует о позитивной роли высшей власти в процессе социально-политического развития нашей страны.

В 1861 году Данилевский женится на Ольге Александровне Межаковой. В этом браке родилось пятеро детей. В 1864 году семейство Данилевских приобрело Мшатку — бывшее имение графа Кушелева-Безбородко, находившееся в запущенном состоянии (оно пострадало во время Крымской войны). С 1867 года Данилевские постоянно проживали в Мшатке, хотя глава семьи по долгу службы часто вынуждался покидать обжитое место. Делал он это с явной неохотой и не случайно, что преждевременная смерть застала Данилевского в командировке. В Крыму у него гостили Н. Н. Страхов и И. С. Аксаков, а в 1885 году побывал Л. Н. Толстой.

В промежутках между поездками Данилевский находило время для написания своих фундаментальных трудов. Во второй половине 1860-х годов он подготовил и опубликовал знаменитую «Россию и Европу». Ее первоначальный вариант увидел свет в журнале «Заря», который с января 1869 по февраль 1872 издавал В. В. Кашпирев. Помимо «России и Европы», в «Заре» были изданы замечательные статьи Н. Н. Страхова, посвященные «Войне и миру», «Кавказский пленник» Л. Н. Толстого и «Вечный муж» Ф. М. Достоевского, произведения Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, А. Н. Майкова, Я. П. Полонского, А. Ф. Писемского, К. Н. Леонтьева. Можно сказать, что весь цвет русской литературы отметился на страницах журнала. На этом фоне труд Данилевского не потерялся. Любопытно, что некоторые исследователи даже называют его «программой» журнала [128, С.89]. Самое парадоксальное состоит в том, что из-за недостатка подписчиков «Заря» была вынуждена прекратить свое существование, а ее издатель разорился.

Первоначальный вариант «России и Европы» увидел свет в 1869 году. Этот год — особый в истории русской культуры. Наряду с книгой Данилевского, в 1869 году увидели свет два величайших ее памятника. Мы имеем в виду «Войну и мир» Л. Н. Толстого и «Бориса Годунова» М. П. Мусоргского. Надо заметить, что всем этим шедеврам не очень повезло, они не были в должной мере оценены современниками. В наибольшей степени данное утверждение относится к «России и Европе», но его также можно отнести и к гениальному роману Л. Н. Толстого. Показательно, что дожившие до его выхода участники войны 1812 года (а среди них были князь П. А. Вяземский, А. С. Норов) были крайне недовольны изображением ее событий на страницах романа. Они обвинили автора в нигилистическом отношении к их героическому поколению. Напротив, леворадикальные критики считали, что Л. Н. Толстой занимался апологетикой реакционного и отживающего сословия — дворянства. Пожалуй, лишь шедевр М. П. Мусоргского был восторженно принят публикой, первые представления проходили при аншлагах и овациях зрителей. Опера, однако, вызвала раздражение власти и была надолго снята с репертуара.

В 1879 году Данилевский приступил к написанию книги, посвященной критическому анализу дарвиновской теории эволюции. Свою концепцию русский исследователь определил как «естественное богословие», что отсылает нас к целой традиции в рамках европейского естествознания. К сожалению, смерть не дала Данилевскому завершить эту работу, но и то, что он успел написать, впечатляет. Посмертно изданные тома «Дарвинизма» насчитывают около полутора тысяч страниц, которые содержат развернутую аргументацию против основных положений эволюционной теории. Любопытно, что ни при выходе в свет, ни позднее книга Данилевского не удостоилась сколько-нибудь внятного анализа. Более того, своего переиздания она дождалась лишь в 2015 году — через 130 лет после первой публикации. Факт весьма красноречивый — видимо сторонникам Дарвина, превратившим его теорию в выгодный товар (как на научном, так и на идеологическом рынке), книга Данилевского оказалась весьма не к месту.

Необходимо сказать несколько слов о религиозных воззрениях Данилевского. Многих критиков и исследователей смущал политический реализм, совмещенный с методологией естествознания. При этом личная религиозность автора «России и Европы» никем не ставилась под сомнение. Совмещение православия и маккиавелизма ставилось Данилевскому на вид. Причем критика подобного рода была особенно умилительна у персонажей, занимавшихся оправданием терроризма и террористов. Речь, в частности, идет о В. С. Соловьеве, который наиболее рьяно выступал с нападками на героя нашей книги.

Прекрасный ответ критикам подобного толка дал Л. А. Тихомиров. В брошюре «Начала и концы. Либералы и террористы» (1890) он писал: «В. Соловьев упрекал Данилевского, будто бы его национализм и учение об исторических типах противны христианскому чувству. Напротив, Данилевский, именно как глубокий христианин, не мог впасть в ошибку неизбежную для социологов не христиан или полухристиан. Он ясно чувствовал, что в жизни нашей есть от мира сего и что — не от мира сего. Для него абсолютное, вечное и свободное не исчезало в человеке при мысли о необходимости и условности его земного существования в мире, материальном и социальном, где есть раса, и национальность, и их роковое органическое развитие. А потому Данилевский и мог думать о необходимых, не свободных законах социологии и подчинении им человека, совершенно объективно, не тревожимый в своем анализе лишними вторжениями из области чисто духовной» [47, С.74].

Данилевский буквально прирос к Крыму. Некоторое время он исполнял обязанности директора Никитского ботанического сада (1880). Покинув эту должность, Данилевский возглавил Крымскую комиссию по борьбе с филлоксерой — опасным заболеванием виноградников. Этой теме он посвятил работу «О способах борьбы с филлоксерою», опубликованную в майском номере журнала «Сельское хозяйство и лесоводство» за 1882 год. Насколько он был поглощен этой деятельностью, свидетельствует следующий эпизод. Во время одной из последних встреч Н. Н. Страхов обратился к нему с предложением перебраться в столицу. «Зачем?» — спросил Данилевский. «Чтобы законодательствовать, мы там все помаленьку законодательствуем» — отвечал Страхов. Последовала бесподобная реплика: «Законодательство — это только слова, а борьба с филлоксерой — настоящее дело» [121, С.160].

За свою служебную деятельность Данилевский был в 1884 году произведен в чин тайного советника (по «Табели о рангах» — 3-й класс, соответствовал армейскому генерал-лейтенанту или флотскому вице-адмиралу). Любопытно, что свою карьеру на государственной службе он начал как чиновник канцелярии Военного министерства (1843—1847), совмещая ее с учебой в Санкт-Петербургском университете, но главные успехи на этом поприще были связаны с Министерством государственных имуществ, где в последние годы жизни он был членом совета министра.

Как мы уже говорили, смерть застала Николая Яковлевича Данилевского далеко от дома. Это произошло 7 ноября (19 ноября — по новому стилю) 1885 года в Грузии, где он обследовал озеро Гокчай. Поездка на озеро Гокчай была предпринята для исследования рыболовства, продолжившего многолетнюю деятельность Данилевского на данном поприще. Тело мыслителя доставили в Мшатку и похоронили, как он завещал, в его собственном имении, на площадке, огражденной кипарисами («кипарисовый зал»). На его смерть замечательным стихотворением откликнулся А. А. Фет:

Если жить суждено и на свет не родиться нельзя,

Как завидна, о странник почивший, твоя мне стезя! —

Отдаваяся мысли широкой, доступной всему,

Ты успел оглядеть, полюбить голубую тюрьму.

Постигая, что мир только право живущим хорош,

Ты восторгов опасных старался обуздывать ложь;

И у южного моря, за вечной оградою скал,

Ты местечко на отдых в цветущем саду отыскал [52, С.319].

Последнее, на чем необходимо остановиться в этой части работы — личность великого мыслителя. Данилевский умел завоевывать доверие и уважение окружающих. О его поведении во время следствия по делу петрашевцев мы уже писали, оно было безупречно. Прекрасные личные и деловые отношения связывали нашего героя с К. фон Бэром. Во время экспедиций 1850-х годов великий ученый мог полностью положиться на своего молодого коллегу, который в свою очередь отвечал ему искренним восхищением и признательностью. Нельзя при этом забывать, что до 1856 года Данилевский находился под надзором полиции. Об его многолетних дружеских отношениях с П. П. Семеновым-Тян-Шанским мы уже писали. Весьма поучительна и вызывает искренне восхищение дружба Н. Я. Данилевского с Н. Н. Страховым. Видный философ и литературный критик немало сделал для защиты памяти и идей своего преждевременно скончавшегося друга. Наконец, даже такой откровенный недоброжелатель, как В. С. Соловьев, не мог не признать достоинства личности автора «России и Европы». Полемизируя с его идеями, В. С. Соловьев отдавал должное искренности своего оппонента и его заслугам на ниве практической деятельности во благо России [39, Т.2, С.414].

ЧАСТЬ II. «РОССИЯ И ЕВРОПА»

ГЛАВА 1. КУЛЬТУРНО-ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ

И ФОРМАЦИОННЫЙ ПОДХОДЫ К МИРОВОЙ ИСТОРИИ

Сегодня много спорят о соотношении

формационного и цивилизационного подходов.

Формационный подход связан с установками и

ожиданиями нового витка прогресса,

качественно нового этапа общественного развития.

Цивилизационный обращает внимание

на устойчивость культурных кодов и архетипов,

свойственных каждой из существующих

на Земле цивилизаций…

А. С. Панарин

Мы уже приводили оценки концепции Н. Я. Данилевского, как оригинального построения русской социально-философской и философско-исторической мысли. Вместе с тем, необходимо рассмотреть культурно-цивилизационные концепцию Н. Я. Данилевского в контексте европейской историософской традиции. Здесь мы сталкиваемся с двумя принципиально разными подходами, которые могут быть обозначены как культурно-цивилизационный и формационный. В полной мере они реализовались в XIX—XX веках, но имели длительную предысторию в европейской традиции.

Как писал Л. Н. Гумилев, в рамках европейской традиции можно выделить два основных подхода к пониманию исторического развития: всемирно-исторический и культурно-исторический [76, С.150—151]. Первый из них, трактует историю народов как единый процесс поступательного развития, он был сформулирован западным средневековьем. Это — учение о «четырех империях» прошлого (ассирийской, персидской, македонской, римской), сменяемых «Священной Римской империей германской нации», цементирующей, наряду с папством, единство католического мира.

В дальнейшем, после того как религиозная составляющая ушла на второй план, происходит секуляризация этой концепции. На рубеже XVIII — XIX веков усилиями сначала поздних французских просветителей — Тюрго («Философская картина последовательного прогресса человеческого духа») и Кондорсэ («Эскиз исторической картины прогресса человеческого духа»), а чуть позже Гегеля, она оформилась в теорию исторического прогресса. Например, Гегель указывал, что историю следует понимать как прогресс духа в сознании идеи свободы. В духовной ситуации XIX столетия прогрессистские концепции становятся общим местом, с некоторыми из них мы еще столкнемся в дальнейшем изложении.

Марксистская концепция исторического процесса является наиболее значительной из этих концепций. Действительно, прогрессистский подход в его самой последовательной форме реализовался в материалистическом понимании истории Карла Маркса (1818—1883) и Фридриха Энгельса (1820—1895). Важнейшим элементом подобного понимания истории стало учение об общественно-экономических формациях. Данное учение, с точки зрения адептов марксизма, отличается следующими чертами. Во-первых, это — историзм. К. Маркс писал в предисловии к первому изданию «Капитала» (1867): «Я смотрю на развитие общественно-экономической формации как на естественноисторический процесс» [23, Т.7, С.8]. Во-вторых, данное учение позволяет рассмотреть каждое общество в его целостности и конкретности.

Учение об общественно-экономических формациях тесно связано с другими важнейшими понятиями марксистской концепции, такими как производительные силы, способ производства, политико-юридическая и идеологическая надстройка и т. д. Синтез этих понятий и позволил основоположникам марксизма сформулировать учение об общественно-экономических формациях. В знаменитом предисловии «К критике политической экономии» (1859) Маркс указывал: «В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации» [23, Т.4, С.138].

Изучение последовательной смены общественно-экономических формаций, по мнению классиков марксизма, позволяет выявить внутреннюю логику истории. Эта логика определяется степенью овладения человеком силами природы. Первой стадией развития отношений человека и природы является первобытная общественная формация, в рамках которой происходит выделение человека из природы. Данная стадия не названа в приведенных выше словах Маркса, но она была подробно рассмотрена Энгельсом в его известной работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884). В ней классик марксизма подробно исследовал общественные порядки, характерные для ранней стадии развития человечества, а также обозначил причины, которые вызвали к жизни эксплуататорские общества и их институты.

В структуру общественно-экономической формации, отмечал В. И. Ленин, органически входят экономические и социальные отношения, существующие в определенном обществе, равно как и определенные формы быта, семьи, образа жизни и т. д. Исследование общественно-экономических формаций, были уверены марксистские теоретики, дает возможность выявить повторяемость в социальных порядках различных стран, находящихся на одной стадии общественного развития. Это, в свою очередь, способствует переходу от описания социальных явлений к строго научному их анализу. Нельзя, впрочем, забывать, что «каждый исторический период имеет свои собственные законы» [21, Т.1, С.36].

Кроме того, в формах проявления законов общественного развития имеются различия, вытекающие из конкретно-исторических условий и национальных особенностей отдельных государств. Как писал в книге «Маркс и буржуазный историзм» (1933) В. Ф. Асмус: «Теория Маркса — исторический материализм — впервые создала такой способ анализа и изучения фактов исторического развития, который позволяет сводить всю наблюдаемую дискретность частных исторических явлений к объективной целостности и общности крупных исторических эпох и делает ясным, каким образом доминирующая в пределах каждой эпохи общественная структура видоизменяется в каждом частном случае — в зависимости от конкретных для каждого периода и каждой страны особых условий ее развития» [66, С.316].

Марксистское учение об общественно-экономических формациях признает прогрессивный характер социального развития и приходит к выводу о неизбежности замены эксплуататорских обществ коммунизмом. Данный аспект раскрывает религиозные корни прогрессистских концепций. Не трудно увидеть в гегелевской и продолжающей ее марксистской философии истории своеобразное преломление иудейского и раннехристианского хилиазма. Хилиазм — вера в «тысячелетнее Божье царство на земле», воплощение мистически понятого идеала справедливости. Данное учение присутствует уже у ветхозаветных пророков — Исайи, Иезекииля, Михея. Особый толчок развитию хилиастических настроений дали многочисленные интерпретации Откровения Иоанна Богослова в первые века христианства.

В дальнейшем кризисные периоды в истории христианской цивилизации способствовали возникновению интереса к подобным установкам. Следует, к примеру, вспомнить учение Иоахима Флорского, учившего в XII веке о наступлении эпохи Третьего Завета и скором установлении Божьего царства. Хотя католическая церковь осудила это учение, но у него периодически объявлялись сторонники. Наконец, в новейшее время хилиастические установки секуляризируются и приобретают современные формы в различных идеологических концепциях. В этой связи Ф. Шлегель имел все основания указывать в одном из фрагментов, напечатанных в журнале «Атеней» за 1798 год: «Революционное стремление осуществить Царство Божие на земле — пружинящий центр прогрессивной культуры и начало современной истории. Все, что не связано с Царством Божием, представляется ей чем-то второстепенным» [59, С.301].

Эсхатологические аспекты марксистской теории неоднократно становились объектом исследования. Достаточно вспомнить серию работ С. Н. Булгакова, посвященную сопоставлению первоначального христианства и социализма (они вошли в его сборник статей «Два града», 1911). Западные авторы также отмечали апокалиптический характер философско-исторических построений марксизма. Вот как в работе «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» (1923) Карл Шмитт интерпретировал центральное, на его взгляд, положение концепции Маркса: «При поверхностном взгляде могло показаться, будто самое существенное в марксизме — материалистическое понимание истории. Но уже в „Коммунистическом Манифесте“, интенции которого всегда оставалась основополагающими, обнаруживается настоящая конструкция истории». По мнению Шмитта, систематическая концентрация классовой борьбы в данном произведении выливается в «единственную, последнюю борьбу человеческой истории, диалектическую кульминацию напряжения: буржуазия и пролетариат. Противоположности многих классов упрощаются, превращаясь в одну единственную. <…> Упрощение означает мощное усиление интенсивности» [60, С.152—153].

Если говорить о концепциях, продолжающих принцип поступательного развития, то следует назвать теорию стадий экономического роста Уолта Ростоу, изложенную в его работе «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест» (1960). Ее автор выделял пять стадий развития, из которых две рассматривались им в качестве переходных. Первой из них является традиционное общество, базирующееся на сельскохозяйственном производстве и сословной системе организации. За ним следует переходное общество, характеризующееся зарождающимся предпринимательством и складыванием централизованных государств. Затем наступает стадия «сдвига» с промышленной революцией и серьезными изменениями в социально-экономической и политической сферах. Ей наследует стадия «зрелости», сопровождающаяся научно-технической революцией и ростом городов. Наконец, в современности формируется общество «массового потребления» с ростом сферы услуг и превращением последней в основной сектор экономики. В более поздней работе, «Политика и стадии роста» (1971), американский теоретик выделил шестую стадию — «поиска качества жизни», когда на первый план выходит духовное развитие человека.

Концепция У. Ростоу была сформулирована в разгар «холодной войны» и своей целью ставила противостояние марксистскому учению. Это явствует даже из подзаголовка книги американского автора, в которой он ее изложил. Марксисты не оставили данную концепцию без ответа, обвиняя ее автора в технологическом детерминизме. В дальнейшем теорию стадий У. Ростоу продолжили многочисленные концепции постиндустриального или информационного общества (Д. Белл, З. Бжезинский, А. Тоффлер, Ж. Фурастье и др.), которые кладут в основу социального прогресса смену различных технологических эпох во всемирной истории. Но, разумеется, по своей продуманности и убедительности данные концепции не идут ни в какое сравнение с марксистским учением об общественно-экономических формациях.

При этом необходимо учитывать, что марксистская схема, впрочем, как и все обозначенные выше, содержит в себе один существенный изъян. Практически целиком она базируется на материале западной истории. Те формы рабовладения, которое имели в виду Маркс и Энгельс, характерны лишь для Древней Греции и Риме. За пределами этих цивилизаций рабство принимало формы, которые существенно отличались от античного варианта. Еще в большей степени это относится к феодализму, который, вне рамок романо-германской цивилизации, находил аналог лишь в контексте японской культуры. Капитализм, который так ярко проанализировали и подвергли суровой критике основоположники марксизма, в XIX столетии существовал лишь в странах Западной Европы и Северной Америке. Распространившись в XX — начале XXI века на другие цивилизации, капитализм принял там формы, фундаментально отличающие его от классического капитализма.

Кстати, сами Маркс и Энгельс прекрасно понимали возникающие в этой связи сложности. Отсюда — постулирование в предисловии «К критике политической экономии» особого — азиатского способа производства. Главной чертой формации, базировавшейся на данном способе производства, Маркс называл отсутствие частной собственности на землю. Собственником земли выступало государство, крестьяне были непосредственно подчинены государству, которое могло использовать значительные массы народа для целей ирригационного земледелия. Наконец, важнейшую роль в данном типе общества играла бюрократия.

Показательно, что споры по поводу азиатского способа производства с особой силой вспыхнули после Второй мировой войны, когда авторы из числа ортодоксальных марксистов стали подвергать критике Советский Союз, ставить под сомнение социалистический характер его общественного строя. Советская система стала рассматриваться как вариант азиатского способа производства и организации власти. Классический пример — книга К. А. Виттфогеля «Восточный деспотизм: сравнительное исследование тотальной власти» (1957). Она сыграла существенную роль в ходе «холодной войны», а ее автор принял активное участие в маккартистской «охоте на ведьм». Нельзя также забывать, что марксистская ортодоксия была использована для подрыва легитимности существования СССР в годы пресловутой «перестройки».

Корни культурно-исторической концепции восходят к Геродоту, который в своей «Истории» противопоставил Европу и Азию как равноправные политико-культурные общности. Главное отличие школы культурно-исторической от всемирно-исторической школы состоит в признании за каждой культурной областью права на свой путь развития. Данная школа бросала своеобразный вызов европоцентризму, который был господствующей установкой большинства философов и социологов XIX века. Одним из первых адептов интересующей нас концепции был И. Г. Гердер, а блестящее развитие она получила уже в XX веке — усилиями О. Шпенглера и А. Тойнби.

Именно в этом ключе развивалась философско-историческая концепция Данилевского, который на несколько десятилетий опередил построения западных представителей культурно-цивилизационного направления. В работах Данилевского и его единомышленников мы сталкиваемся со стремлением охватить реальное многообразие мировой истории — в противоположность европоцентризму, господствующей установке того времени. Всячески выпячивая достижения европейской цивилизации, ее адепты забывали, что привилегированное положение Запада имело сравнительно недавнее происхождение. В числе факторов, способствовавших этому, необходимо назвать промышленный переворот, который обусловил совершенствование военной техники, а это, в свою очередь, способствовало успешной колониальной политике. Эта политика делала возможным привлечение гигантских материальных средств из покоренных территорий, превращала их в рынки сбыта продукции, позволяла избавляться от излишков рабочей силы в метрополиях. Европейцам казалось, что данная ситуация будет продолжаться вечно. Она приписывалась каким-то необычайным достоинствам представителей западной цивилизации, что в свою очередь вело к распространению расистских установок.

Концепция Данилевского возникла не на пустом месте — у автора «России и Европы» были предшественники и на русской почве. Более того, он мог опираться на серьезную традицию истолкования исторической реальности, сформировавшуюся в России первой половины XIX века. Вот как характеризовал эту традицию Г. В. Флоровский в статье «Евразийский соблазн» (1928): «Морфологическое понимание русской самобытности мы впервые, но с полной отчетливостью встречаем у кн. Вл. Одоевского. Народы и все человеческие общества в его представлении суть „живые организмы“, и организмы замкнутые и непроницаемые друг для друга. И каждый из них слагается по своему типу, и в нем проходит свою историческую судьбу, от младенчества до старческого конца. Из сочетания и смены таких разнообразных и неповторимых народных судеб слагается история человечества. <…> Исторические схемы Одоевского как бы продолжает Герцен. Но у Герцена они наполняются обильным фактическим содержанием, получают логический блеск и чекан. Смысл остается тот же. <…> В сущности, — это старая биологическая теория постоянства множественных видов, перенесенная в историческую область. Так слагается теория культурно-исторических типов. Странно сказать, но именно Герцена договаривает в своей книге Данилевский, и за скучноватым Данилевским — блестящий Леонтьев» [126, С.329—330].

Оставим на совести выдающегося православного богослова замечание о «скучноватом Данилевском» и обратимся к авторам из этого списка. В «Русских ночах» (1844) В. Ф. Одоевского мы сталкиваемся с некоторыми понятиями, которые будет использовать герой нашей работы. Приведем характерный фрагмент из эпилога: «Чует Запад приближение славянского духа, пугается его. Как наши предки пугались Запада. Неохотно замкнутый организм принимает в себя чуждые ему стихии, хотя они бы должны были поддержать бытие его, — а между тем он тянется к ним невольно и бессознательно, как растение к солнцу» [27, С.181]. В еще большей степени предвосхищение концепции, развитой в «России и Европе» мы обнаруживаем в произведениях А. И. Герцена. Достаточно пролистать его цикл «Концы и начала» (1863), чтобы убедиться в этом.

Отметим и фактическое упущение в списке, предложенном Г. В. Флоровским. Как нам представляется, в приведенном отрывке не хватает еще одного мыслителя — Аполлона Александровича Григорьева (1822—1864), чья «органическая критика» также подготавливала интеллектуальное пространство для возникновения теории культурно-исторических типов. Подобно автору «России и Европы», А. А. Григорьева причисляют к поздним славянофилам или почвенникам. Основная сфера творчества А. А. Григорьева — литературная критика, но в его работах можно обнаружить и соображения философско-исторического характера.

Достаточно привести несколько цитат из этих работ, чтобы убедиться в типологической близости воззрений А. А. Григорьева и героя нашей книги. Вот одна из них: «Что собирательного лица, называемого человечеством, как лица не существует, а существуют народности, расы, семьи, типы, индивидуумы с особенными отливами, что типическая жизнь этих отливов необыкновенно крепка, что они не стираемы — это покамест факт несомненный». В других местах выдающийся критик использует такие понятия как «народные организм», «народный тип», которые выступают в качестве основных двигателей исторической жизни [5, С.126—127, 132]. Основными понятиями в этой системе координат оказываются «эпохи» — «организмы во времени» и «народы», которые Григорьев интерпретирует как «организмы в пространстве». Впрочем, А. А. Григорьев и Н. Я. Данилевский были ровесниками — так что речь идет не столько о влиянии одного на другого, сколько о созвучии идей.

Обращаясь к идейному контексту, следует согласиться с И. А. Голосенко, что большинство социологических концепций в России второй половины XIX века были построены «на идеях плоского эволюционизма, по которому общие природные и социальные условия всегда вызывают к жизни одинаковые обычаи, нравы, формы общения, учреждения, т.е. являются частным случаем некой общей стадии эволюции культуры у разных народов» [118, С.227]. В этом пункте сходились представители различных направлений и школ, придерживавшихся позитивистской ориентации.

Проиллюстрируем это весьма ярким примером. Шестидесятые годы XIX столетия в России характеризуются спорами вокруг теории прогресса. Они захватили широкие круги образованного общества. Свой неоконченный роман «Декабристы» Л. Н. Толстой не случайно начинал следующим пассажем: «Это было недавно, в царствование Александра II, в наше время — время цивилизации, прогресса, вопросов, возрождения России и т. д. и т.д.» [49, Т.3, С.356]. Нескрываемая ирония вокруг этой идейной чехарды пронизывает приведенный отрывок. Уже тогда отношение великого писателя и моралиста к культу прогресса было критическим, в чем мы успеем убедиться.

Разумеется, эти споры возникли не на пустом месте. С одной стороны, они были вызваны к жизни реальными проблемами русского общества и попытками их решения, используя опыт западных стран. С другой, на споры о теории прогресса серьезно повлияла книга Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии» (Т.1—2, 1857—1861). Многие «шестидесятники» стали сторонниками идей английского социолога. Но, разумеется, были и несогласные с ними. Соответственно, споры шли на повышенных тонах. Известный публицист той эпохи, Г. Е. Благосветлов, даже упрекал историков (среди них — С. М. Соловьева, Н. Г. Устрялова и др.), не пошедших по пути, предложенному автором «Истории цивилизации в Англии», в том, что их ум «покрылся плесенью рутины» [57, С.120].

Один из ярких представителей прогрессистского сознания, Л. И. Мечников писал в книге «Цивилизация и великие исторические реки» (1889): «Человеческая история, лишенная идеи прогресса, представляет лишь бессмысленную смену событий, вечный прилив и отлив случайных явлений, которые не укладываются в рамки общего мировоззрения» [24, С.89]. Впрочем, для Л. И. Мечникова прогресс был не привнесением «смысла» в бессмысленное течение событий со стороны, а объективным ходом развития истории. Мировая история, по мнению автора «Цивилизации и великих исторических рек», развивалась от «периода подневольных объединений», через «период подчиненных группировок и союзов», к «периоду свободных объединений». Последний период призван был реализовать на практике лозунг Великой французской революции — «Свобода, равенство и братство» [24, С.124—125].

Прогрессистский характер носили не только концепции позитивистского и материалистического толка, но и религиозно-идеалистические концепции этой эпохи. Яркий пример — учение Владимира Сергеевича Соловьева (1853—1900). В молодости, впрочем, он прошел через нигилистический соблазн, а на рубеже 80-90-х годов испытал достаточно сильное влияние социально-философской концепции О. Конта, его «религии человечества» (вкупе с «Философией общего дела» Н. Ф. Федорова). Все это, разумеется, не ставит под сомнение религиозный характер концепции В. С. Соловьева, но показательно, что прогрессистский элемент вплетен у него даже в учение о Богочеловечестве.

Впрочем, теория прогресса, особенно в том виде, как она понималась «шестидесятниками», встретила на русской почве и яростных оппонентов. Одним из них, как мы заметили выше, был Лев Николаевич Толстой (1828—1910). Уже в статье «Прогресс и определение образования» (1863) Л. Н. Толстой писал: «Прогресс вообще, во всем человечестве, есть факт недоказанный и несуществующий для всех восточных народов, и потому сказать, что прогресс есть закон человечества, столь же неосновательно, что сказать, что все люди бывают белокурые за исключением черноволосых» [49, Т.16, С.74—75].

Таким образом, раздумывая над вопросом о том, существует ли единый критерий прогресса, общепризнанный для всех людей, Л. Н. Толстой приходит к выводу, что такого критерия нет. По его мнению, единственный вечный закон написан в душе каждого человека, то есть имеет силу в сфере личного, внутреннего сознания. Следовательно, данный закон не может механически переноситься на историческую реальность, что мы сплошь и рядом видим в европейских концепциях прогресса XIX века. Можно сказать, что полемика с современными ему теориями прогресса — неотъемлемая часть социальной философии Л. Н. Толстого.

Оспаривая концепцию Бокля, он ставит вопрос, что признать благосостоянием: «улучшение ли путей сообщения, распространение книгопечатания, освещение улиц газом, расположение домов призрения бедных, бордели и т. п. или первобытное богатство природы — леса, дичь, рыбу, сильное физическое развитие, чистоту нравов и т.п.?» [49, Т.16, С.75]. Русский мыслитель, таким образом, констатирует противоречивый характер прогресса, то обстоятельство, что развитие человечества не есть прямолинейное движение вперед. Очень часто можно наблюдать, что успех в одних областях сопровождается застоем или даже откатом назад в других, — например, при сравнительном анализе античного и современного искусства.

В своих статьях, посвященных данной проблематике, Л. Н. Толстой вскрывает двойственный, противоречивый характер научного и материального прогресса в современном ему мире. По мнению писателя, развитие науки и техники улучшает благосостояние только незначительной части общества, а основная масса — народ подвергается жестокой эксплуатации. Этот прогресс несет миллионам людей бедствия и несчастья. Толстой видит, что с одной стороны, рост производительных сил ведет к накоплению общественных богатств в руках небольшой кучки богачей, а с другой, ведет к разорению крестьянских масс, к росту безработицы в городах, нищете и угрозе голодной смерти.

Еще одним выдающимся критиком теории прогресса был Константин Николаевич Леонтьев (1831—1891) — мыслитель, в целом ряде отношений близкий Н. Я. Данилевскому. В своих работах он дал блестящий анализ той идеологии, которая лежала в основании теории прогресса. Но К. Н. Леонтьев не ограничился идейным анализом, он подверг резкой критике сам антропологический тип носителя прогрессистской идеологии — «среднего европейца». Этому посвящена его неоконченная статья «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Об этой работе П. В. Палиевский сказал, что одно ее название «стоит десятка объясняющих современность систем» [105, С.484].

Сам автор «России и Европы» не мог не коснуться проблематики прогресса. Данное понятие присутствует в философско-исторической концепции Данилевского, но оно имеет смысл лишь внутри культурно-исторического типа. Само собой разумеется, что европейские государства не могут претендовать на монополию прогрессивного развития. Сравнивая динамику исторического развития европейских и азиатских стран, он обращает внимание на то, что Китай и Индия прожили долгую и насыщенную драматическими моментами жизнь. Их жалкое положение в международной системе XIX столетия — не некая изначальная предрасположенность к «застою», но результат исчерпанности жизненных сил. Впрочем, сами людские массы этих культур не дают возможность внешним силам прекратить их существование, как то было в случаях Египта и Византии.

Объектом критики Данилевского выступает схема исторического развития, принятая европейскими учеными. Последние традиционно выделяли периоды древней, средней и новой истории. Событием, отделявшим древнюю и среднюю истории, считали падение Западной Римской империи, произошедшее в 476 году. Но как это событие повлияло на жизнь Китая и Индии? Никак — отвечает автор «России и Европы». Даже возникновение христианства не может быть принято за такое судьбоносное для всех цивилизаций событие. Следовательно, был уверен Данилевский, принцип, положенный в основание исторического членения — не верен, он должен быть замещен другим.

В пятой главе автор «России и Европы» указывал, что прогресс «состоит не в том, чтобы идти все в одном направлении (в таком случае он скоро бы прекратился), а в том, чтобы исходить все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, во всех направлениях. Поэтому ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтоб она представляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественницами или современницами, во всех сторонах развития» [9, С.92]. Таков вклад древних греков в искусство, который не смогли превзойти последующие цивилизации. Или достижения римлян в сфере права.

Если выделять концепцию Данилевского на фоне других культурно-цивилизационных концепций, то здесь необходимо обратить внимание на ее субстанционалистский характер. Этим интересующая нас концепция отличается от феноменологических моделей Шпенглера, Тойнби и других авторов. На данный аспект обращали внимание И. А. Голосенко, С. В. Полатайко [108, С.77], К. В. Султанов [121, С.74]. Как писал И. А. Голосенко, «вместо „феноменологических моделей“ культуры, фиксирующих готовые результаты культурного процесса, Данилевский защищает „атрибутивную модель“ культуры, субстанциональная основа которой — человеческая деятельность, вернее, особая „направленность“ деятельности, выступающая в определенном историческом пространстве и времени, в разного рода формах и свойствах» [118, С.240], Таких видов деятельности мыслитель насчитывал четыре: религиозный, культурный в узком смысле слова, политический и общественно-экономический.

Мысль о несовместимость концепции Данилевского с марксизмом неоднократно проводилась в исследованиях советского периода. Автор «России и Европы» и его сторонники (К. Н. Леонтьев, Н. Н. Страхов и др.) постоянно подвергались критике со стороны обществоведов марксистского толка. Сторонников культурно-цивилизационного подхода упрекали во множестве смертных грехов и громили с позиций «единственно научного учения». Сегодня ситуация изменилась. Не случайно, что в современной России интерес и симпатию к учению Данилевского проявляют не только сторонники консерватизма и национализма, но и левые авторы немарксистского толка. Яркий пример — С. Г. Кара-Мурза, чья книга «Советская цивилизация» вполне может быть отнесена к той линии отечественной социально-философской мысли, которую открывает автор «России и Европы».

Необходимо заметить еще одно принципиальное расхождение между сторонниками формационного подхода, да и вообще прогрессистов, и сторонниками подхода культурно-цивилизационного. Речь идет об экологической проблематике. Для сторонников формационного подхода данной проблемы не существовало в принципе. Достаточно прочитать произведения Маркса и Энгельса, чтобы убедиться в этом. Любое движение в данном направлении для классиков марксизма было принципиально закрыто, хотя некоторые современники обращали их внимание на данную проблему. В еще большей степени данный изъян был характерен для либеральной концепции общества. Характеризуя последнюю, С. Г. Кара-Мурза указывает, что ее «модель не включала в рассмотрение взаимодействие промышленной экономики с окружающей средой и с будущим. Это имело философское основание, уходящее корнями в научную революцию и Реформацию, — человек был выведен за пределы мира и представлен свободной личностью, призванной познавать Природу, подчинять и эксплуатировать ее» [89, С.135].

Напротив, в рамках культурно-цивилизационного подхода экологическая проблематика зазвучала очень рано. Это, в первую очередь, характерно для русских концепций, чьи авторы не были связаны необходимостью придерживаться базовых штампов западных идеологов, обозначенных С. Г. Кара-Мурзой. Достаточно обратиться к работам К. Н. Леонтьева, чтобы убедиться в этом. Мыслитель обозначил негативные аспекты научно-технической деятельности современного человечества, показал их неразрывную связь с идеологией сциентизма и обратился к экологической проблематике [22, С.396—399].

В еще большей степени экологический подход характерен для понимания и оценки неевропейских культур в рамках культурно-цивилизационного подхода. Концепции Данилевского и Леонтьева, несомненно, ярко иллюстрируют данную установку. Тем более что они выступают в качестве представителей русской культуры, весьма отличной от культуры западной. Но даже европейские исследователи данного направления более благожелательно настроены в отношении других культур. Правда, если положить руку на сердце, подобная благожелательность больше относится к культурам прошлого (вспомним «портрет» древнеегипетской культуры у О. Шпенглера) или расположенными в пространственном отдалении. К соседям и конкурентам у западных теоретиков, даже принадлежащих к интересующему нас направлению, отношение значительно более сдержанное — это, в первую очередь, относится к мусульманам и русским. За нами они не хотят признавать очевидных приоритетов — случай Данилевского, который мы уже отмечали во введении, один из очевидных.

Завершая главу, отметим, что хотя Данилевского и причисляют к исследователям позитивистского толка (к этой теме мы еще вернемся), все же религиозная составляющая играла важнейшую роль в его философско-исторических построениях. Вспомним замечательный пассаж, завершающий «Россию и Европу»: «Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один — небесный, божественный, через Иерусалим и Царьград достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; другой — земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два главные русла: культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии, Рима — в страны Европы, временно иссякая, но опять обогащаясь новыми, все более и более обильными, водами. На русской земле пробивается новый ключ: справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства» [9, С.430—431]. Здесь на будущий славянский культурно-исторический тип возлагается задача по решению проблем современного общества в духе социальной справедливости.

ГЛАВА 2. ТЕОРИЯ КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИХ ТИПОВ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО

Начавшись как политический

памфлет высокого качества, она стала

великолепным и замечательным вкладом

в философию истории или культурную

социологию и закончилась в сущности

совершенно правильными и необычайными

политическими пророчествами.

П. А. Сорокин

Слова П. А. Сорокина, взятые нами в качестве эпиграфа к этой главе, относятся к знаменитой книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» [117, С.136—137]. Сейчас мы подробно рассмотрим теорию культурно-исторических типов, предложенную великим мыслителем. Для начала обозначим мировоззренческий аспект. В случае Данилевского это тем более важно, что, несмотря на отмечаемую всеми близко знавшими его личную религиозность, в своей теоретической деятельности мыслитель ориентировался на имманентные аспекты и, соответственно, прибегал к адекватным им методам исследования. Подобная установка позволяет некоторым современным авторам говорить даже о приверженности Данилевского позитивистской методологии. В частности, Ю. Асоян и А. Малафеев пишут, что он «по своим философским воззрениям был вполне последовательным позитивистом» [67, С.302, прим.].

На самом деле, концепция Данилевского не совпадает полностью с установками позитивизма. По мнению ряда исследователей (А. А. Галактионов, К. В. Султанов), автор «России и Европы» стремился сочетать элементы позитивизма и славянофильского органицизма. Речь у него идет о «вписывании» человеческого общества в природную реальность, показе их принципиальной взаимосвязи. В этом отношении Данилевский — настоящий русский мыслитель. Его концепция имеет ряд точек близости не только с построениями К. Н. Леонтьева, евразийцев, Л. Н. Гумилева, но даже с русским вариантом марксизма. Последний не случайно включал в себя не только исторический, но и диалектический материализм (в этом его принципиальное отличие от марксизма западного).

Интересующая нас установка обнаруживается уже в ранних работах Н. Я. Данилевского — статьях, посвященных «Космосу» знаменитого немецкого натуралиста А. фон Гумбольдта. В них молодой мыслитель критически оценивает стремление новоевропейской науки к противопоставлению человека и природы и еще более негативно относится к планам по господству над природной реальностью. Кроме того, нельзя забывать, что Данилевский был серьезным специалистом в области биологии, занимавшим ярко выраженную антидарвинистскую позицию. Серьезное теоретическое обоснование этой позиции он дал в двухтомнике «Дарвинизм. Критическое исследование». Автору «Дарвинизма» удалось отметить ряд действительно слабых мест дарвиновской теории эволюции, которые преодолевались в последующем развитии биологии.

Обратимся к анализу концепции Данилевского. В четвертой главе «России и Европы» автор исследует общепринятую схему всемирной истории («древняя, средняя и новая история») на предмет ее соответствия основным требованиям «естественной системы». Таковых требований три: «1. Принцип деления должен обнимать собою всю сферу делимого, входя в нее как наисущественнейший признак. 2. Все предметы или явления группы должны иметь между собой большую степень сходства или сродства, чем с явлениями или предметами, отнесенными к другой группе. 3. Группы должны быть однородны, то есть степень сродства, соединяющая их членов, должна быть одинакова в одноименных группах» [9, С.66].

Приложение этих критериев к традиционной схеме развития исторического процесса демонстрирует, на взгляд Данилевского, несостоятельность последней. Например, падение Римской империи, которое в западной историографии принято считать границей античности и средневековья, ни в коей мере не может быть отнесено к индийской или китайской истории. Там это событие даже не было замечено. Нечто подобное можно сказать и о других исторических событиях — например, о распространении христианства, которое лично Данилевский считал боговдохновенной религией.

Вместо старой схемы он выдвинул концепцию культурно-исторических типов. Именно культурно-исторический тип — основная реальная и самодовлеющая единица истории. Автор «России и Европы» выделил десять типов, совершивших полный цикл развития: 1 — египетский, 2 — китайский, 3 — ассирийско-вавилоно-финикийский (халдейский или древнесемитический), 4 — индийский, 5 — иранский, 6 — еврейский, 7 — греческий, 8 — римский, 9 — аравийский (новосемитический), 10 — германо-романский (европейский). Двумя типами, не успевшими совершить полного цикла, мыслитель считал мексиканский и перуанский, ставшие жертвами испанских конкистадоров.

Кроме того, Данилевский ввел четыре разряда культурной деятельности, в рамках которых те или иные народы осуществляли свое предназначение.

«1. Деятельность религиозная, объемлющая собой отношения человека к Богу, — понятие человека о судьбах своих как нравственно неделимого в отношении к общим судьбам человечества и Вселенной, то есть, выражаясь более общими терминами: народное мировоззрение не как теоретическое, более или менее гадательное знание, во всяком случае, доступное только немногим, а как твердая вера, составляющая живую основу всей нравственной деятельности человека.

2. Деятельность культурная, в тесном значении этого слова, объемлющая отношения человека к внешнему миру, во-первых, теоретическое, научное, во-вторых, эстетическое, художественное (причем, конечно, к внешнему миру причисляется и сам человек как предмет исследования, мышления и художественного воспроизведения) и, в-третьих, техническое, промышленное, то есть добывание и обработка предметов внешнего мира, применительно к нуждам человека и сообразно с пониманием как этих нужд, так и внешнего мира достигнутым путем теоретическим.

3. Деятельность политическая, объемлющая собою отношение людей между собой как членов одного народного целого, и отношение этого целого как единицы высшего порядка к другим народам. Наконец —

4. Деятельность общественно-экономическая, объемлющая собою отношения людей между собою не непосредственно как нравственных и политических личностей, а посредственно — применительно к условиям пользования предметами внешнего мира, следовательно, и добывания и обработки их» [9, С.400].

Теперь посмотрим, как в разных культурно-исторических типах преломлялись данные виды деятельности. Ранние типы Данилевский считает первичными или «автохтонными». Речь идет, например, о египетской, древнесемитической и иранской культуре. Данные культурно-исторические типы, был уверен мыслитель, лишь вырабатывали условия, которые делали возможной жизнь в организованном обществе, а, следовательно, ни один из вышеуказанных видов деятельности не мог стать в них преобладающим. Тем не менее, без подобного опыта невозможно было бы развитие последующих цивилизаций.

Первым культурно-историческим типом, имевшим всепроникающее значение одного принципа, был еврейский, создавший монотеистическую религию. В этой связи, в целом оставаясь в рамках имманентистской аргументации, автор «России и Европы» позволяет себе говорить о «богоизбранности» еврейского народа. Он аргументирует это обстоятельство следующим образом: «Народ этот по справедливости называется народом богоизбранным, так как среди него выработалось то религиозное миросозерцание, которое подчинило себе самые высокие, развитые цивилизации и которому суждено было сделаться религиею всех народов, единою, вечною, непреходящею ее формой» [9, С.402]. Подобная аргументация вполне могла быть принята и позитивистами, хотя, повторимся еще раз, личная религиозность Данилевского никем и никогда не ставилась под сомнение.

Греческий тип был исключительно культурным в собственном значении этого слова (или «художественно-культурным», используя авторскую лексику), оставив непревзойденные образцы как теоретической, так и особенно художественной деятельности. В свою очередь, преимущественной сферой приложения римского гения была политика. Римляне создали величайшую в истории империю, составили совершенный кодекс гражданских законов. Таким образом, все три древних культурно-исторических типа (еврейский, греческий и римский) развили каждый свою сторону культурной жизни и, в силу этого, обозначаются Данилевским как «одноосновные».

В рамках германо-романского типа первостепенное значение получили два начала, которые были разделены в античных цивилизациях — политическое и собственно культурное. Народы Запада основали могущественные государства, распространили свою власть на все части света. Более того, опираясь на римское право, они смогли установить «отвлеченно-правомерные отношения» как граждан между собою, так и в их отношении к государству. Не менее преуспели народы Европы и в культурной области — особенно в науке и промышленности, но также и в искусстве. В последнем, однако, по мнению Данилевского, они все же не смогли превзойти греков. Германо-романская цивилизация, в противоположность предшествующим, характеризуется автором «России и Европы» как «двуосновная».

Впрочем, достигнув выдающихся успехов в политической и культурной областях, европейская цивилизация не смогла удовлетворительно разрешить социальный вопрос. Его разрешение, указывал мыслитель, под силу лишь качественно новому типу. Таковым Данилевский считал «славянский тип», наиболее полно выраженный в русском народе. Будущая «всеславянская федерация» не только удовлетворительно разовьет общественно-экономическую сторону человеческой деятельности, но и явит, как надеялся русский мыслитель, наиболее полный и творческий культурно-исторический тип — «четырехосновный». История и современность, как считал создатель «России и Европы», создали для этого все условия.

Православие, наиболее распространенную среди славян религию, Данилевский рассматривал как боговдохновенную. В сфере политической славянство дало одну из величайших империй — Российскую. Кроме того, вторая половина XIX века — время освобождения балканских славян из-под власти Османской империи и образования новых национальных государств. Эпоха Данилевского — «золотой век» русской культуры. Как мы уже отмечали, в 1869 году не только был опубликован журнальный вариант «России и Европы», но и были завершены величайшие шедевры русского гения: «Война и мир» Л. Н. Толстого и «Борис Годунов» М. П. Мусоргского. Между тем на повестке дня были другие великие творения: романы Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, оперы А. П. Бородина и П. И. Чайковского, философские концепции Н. Ф. Федорова и В. В. Розанова. Список, разумеется, можно продолжить.

Будущий славянский культурно-исторический тип должен принести еще более блестящие плоды, надеялся Данилевский, и в этой связи выдвигал следующую максиму: «Для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, болгара (желал бы прибавить и поляка), — после Бога и Его Святой Церкви, — идея Славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него недостижимо без ее осуществления — без духовно, народно и политически самобытного, независимого славянства; а, напротив того, все эти блага будут необходимыми последствиями этой независимости и самобытности» [9, С.107].

Есть вызывающие доверие свидетельства, что внимательным читателем «России и Европы» был И. В. Сталин. В последние годы опубликован ряд материалов по данной тематике, которые позволяют оценить сталинский проект создания своеобразного антигерманского кордона славянских государств. Выступая 28 марта 1945 года на приеме в честь президента Чехословакии Э. Бенеша, И. В. Сталин сказал: «Мы, новые славянофилы-ленинцы, славянофилы-большевики, коммунисты, стоим не за объединение, а за союз славянских народов. Мы считаем, что независимо от разницы в политическом и социальном положении, независимо от бытовых и этнографических различий все славяне должны быть в союзе друг с другом против нашего общего врага — немцев». Союз славянских народов жизненно необходим, чтобы «немцам не дать подняться и затеять новую войну» [113, С.720—721].

Вспомним, что в зону послевоенного влияния СССР вошли практически все те народы, о которых писал Данилевский — лишь греки в нем были заменены восточными немцами (фактически пруссаками). У руководства СССР после Второй мировой войны существовал даже план создания Всеславянской федерации со столицей в Белграде. Предательство Тито, который задумал основать собственную Балканскую империю, поставило на этих планах крест. В замышляемую им империю югославский лидер стремился включить, помимо собственной страны, также Болгарию и Албанию, а по возможности и Грецию. Отсюда — поддержка им греческих коммунистов в ходе гражданской войны 1946—1949 годов. Советское руководство в этом конфликте заняло значительно более сдержанную позицию.

Идея Сталина, как легко убедиться, весьма радикально отличалась от проектов по насильственному приведению славянских народов в социализм, которые пытались реализовать его преемники. Трагическая логика истории привела к тому, что развал коммунистической системы обернулся ожесточенной войной славян друг против друга, вспыхнувшей на территории бывшей Югославии, за которой невооруженным глазом обнаруживается работа не только американских, но и немецких кукловодов. То же самое следует сказать о перевороте на Украине в 2014 году и последовавших за ним событиях. Сталинские слова оказались пророческими.

Тем не менее, положение о славянском культурно-историческом типе, выдвинутое Данилевским, еще в XIX веке вызвало множество нареканий. Так, наиболее известный оппонент автора «России и Европы», В. С. Соловьев, обвинял его в пренебрежении к науке и просвещению, в сведении идеи славянства к чисто этнографической особенности этого племени и тому подобных грехах. Нетрудно, впрочем, отметить голословность подобных обвинений. Данилевский внес значительный личный вклад в развитие отечественной науки — как теоретический, так и практический. Некоторые исследователи (А. Вучинич, К. В. Султанов) называют Н. Я. Данилевского основоположником социологии науки на русской почве. Речь идет о шестой главе «России и Европы», где автор рассматривает основные этапы развития науки и характеризует вклад представителей различных народов в этот процесс. Эту тему мы рассмотрим в следующей части нашей книги.