Бесплатный фрагмент - Мушка

Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки… от ужасной душевной скуки…

заходить в разные вот эти клоаки.

Ф. М. Достоевский.

«Подросток».

1

…Еще немного вот так, в одиночестве, и я, кажется, попрошу подать мне действительно чего-то пьянящего, взамен этого бесполезного «нолика». От Настеньки ни звонка и ни строчки, и, уж конечно, ни ее здесь самой. Хорошо, я согласен, я сам пришел раньше назначенного (аж на час), чтобы привыкнуть к незнакомому месту — она выбирала. Я так только умею и только так могу, и ругаю себя за это: сначала понять новое место, осознать себя в окружении незнакомцев, а уж после и с тем и того, кого желаю, хочу… узнать ближе. И все же нельзя, неприлично так откровенно опаздывать. Даже такой, как она… Ну вот, опять мой прескучный характер. А ведь это уже преступление, когда характер такой, а нужен-то сейчас совсем, ну совсем, хоть ты тресни, другой характер. Ведь нравится Настенька мне. Какая она… необычная. Не красавица — мне не надо красавицу, мне нужен… черт возьми, мне характер как раз таки нужен, вот тот самый, что моему в оппозицию, противоположность полнейшая мне нужна. Что ж, ради такого и час лишний прожду, не побрезгую.

Ах, какая она!.. Но испытывает она меня, кажется. Сама же ко мне на колени уселась тогда при всех наших, ах, какой, говорит, смазливый и тихий; это я-то смазливый? Ну, возможно, в определенном углу и при мягком таком, при интимном немножечко освещении я для иных взглядов и впрямь буду смазливым, но при всех же зачем вот такое, да еще на коленях? Да, это смело было и так… неприлично. Но понравилась мне, эх, чего уж таить, именно этим… «Анастасия Андреевна я», говорит, вот так официально, смеялась как будто бы, «Вы, Митенька, выпили много, так теперь рукам лишнее позволяете, но мне это даже приятно». Выпил? Я? Да я как сейчас: пил простое и без изысков, «Василеостровское», кажется. В нем же «ноль» было, и во мне тоже — «ноль», а она ишь какая, «выпили» и «смазливый». И тихий. Ну, это правда: тиховат я; излишне тихим бываю. Это, так сказать, базовое в моем существе. Тихо приду, тихо уйду, как-то все без громкостей этих вот человеческих, без лишнего шума. Кнопку она во мне отыскать вдруг решила, звук во мне, что ли, прибавить? Никак не пойму. А рукам позволял, да, но лишь в мыслях. А она распознала. Вот и тянет меня; необычная; тянет необычайно. Есть у нее в лице черта неразгаданная, и пятнышко такое над губкой, родинка будто. Хочется мне понять: испортить она меня пробует на свой лад, что ли; вот как в тот вечер, месяц уже прошел с того вечера, на ее день рождения, когда все гости уже разошлись и мы впервые осталась наедине — это что ж было? Вернее, что не было. Как раз таки не было, то есть и совсем не случилось, а должно было бы произойти между нами. Случай ведь был самый логический… Все к тому шло: я и она, никого, и темно, да и тихо до неприличия, каждый скрип под ногами был слышен пока к дивану шажочками пьяными двигались; и вот они руки-то, впервые за несколько месяцев, и это уже и не лишнее, а самое что ни есть перво-наперво необходимое; ах, Настасья! Какой блеск был в глазах у нее, как прищурилось все ее тело ко мне, как бы вглядываясь; а впрочем, мне может только почудилось: было ужасно темно. Да, темно, и она так смешливо сказала тогда, мол, «я ж не увижу самого главного в ней», и акцент такой с силой на этом вот «в ней» сделала… Я растерялся, и все как-то вокруг и во мне поникло, и она вдруг опять так смешливо: «Митенька-Митя, какой ты хороший, да только я вот совсем по-хорошему не умею». Что это значит такое: «Совсем не умею»? И «по-хорошему», это как же? Я спросил, и она рассмеялась — и очень уж громко, и грязненько. Только и оставалось мне, что вглядываться в ответ в нее, щуриться всем своим естеством; да без толку: все в темноту попало. И руки по швам, а не по ее горячему телу, и вот шажочки обратно ведут, на свет да на кухню, где стол праздничный весь в мусоре от гостей. « А вот на столе, Митенька…». А на столе-то вилки и блюда в каком-то ярком и жирном соусе, да недопитая бутылка бурды возвышается. Настя бутылку увидела, и опять шепотом: «Ах, какое вино, на что-то похоже по форме, давай из горла пить по очереди, а потом моя будет очередь, ведь похожа и содержанием…». Я так и рухнул: не понял вроде бы ничего, да понял все разом. И стыдно мне стало, и смотрю в темноту, откуда мы с Настей только что вышли, качаясь. Как мне стыдно-то стало! От невозможности моего тихого, проклятого, глупого естества. Испорченный вечер; и пятнышко ее над губой не распробовал…

Да-а, вот уж Настенька… Позвала нас сюда: я с опаской теперь с нею на людях. То есть, на людях-то и лучше, но неспокойно от дикого случая на прошлой неделе. Будто ей чего во мне не хватает, если наедине, будто не нравится и темнота, и тишина; все, что я так люблю и могу только при этих вот обстоятельствах. А случай такой: выбрались мы с Настей на Невский, в приличное итальянское заведение; я там и хозяина знаю, смешливый такой, лучезарный, кажется, сицилиец; так вот, пообедали мы, поболтали любезно с хозяином; оставил я щедрые чаевые официанткам: вертким девчонкам, стреляющих в меня глазками иногда в дни, когда, кажется, весь Петербург залит солнцем; в такие дни всем во всех хочется пострелять; смеялась тогда Настасья: мол, «тихоня смазливый, смотри, как они этак с тобой, да при мне-то, ах, мол, вот так Митенька-Митя мой!». Я возразил, что, конечно, это все от суммы оставленных чаевых, и любой на их месте поступил бы «заискивающе наперед», но Настя все смеялась, смеялась уж все, и вдруг серьезно так говорит: «Так давай я на их месте побуду, дай-ка и мне щедрого вознаграждения». Я подвоха-то не распознал, спрашиваю, «какое это вознаграждение, моя милая?», а она грязно так подмигнула и на ухо шепчет: «Пойдем, помоги мне, я выпила слишком, доведи до уборной». Хорошо, беру ее за руку, а рука горячая, влажная, неприятная отчего-то рука, и так в ладонь мою ногти ее тогда впились до боли!.. Встали мы. Девчонки за стойкой притихли, вроде как наблюдают. Я понуро — стыдно, стыдно-то как! — приобнял Настю мою за плечи (а плечи голые, загорелые, красивые плечи) и медленно так к туалету ее повел; и действительно словно пьяная она шла (а всего Настя бокал белого «опрокинула» (ее выражение), а я вовсе пил только кофе с мороженым). И я снова подумал: испытывает она меня что ли, каков я на публике с ней, с такой вот неясной?..

Ну, дошли. Дверь перед нами открылась, выходит оттуда всклокоченный господин в желтой рубашке и неуместных здесь шортах. И так улыбнулся он Настеньке, так откровенно ее осмотрел, что меня в жар бросило в странный: я как бы и негодовал от этого взгляда, но как бы и вдруг загордился, что это мое, то есть тело ее мне предназначено, и что я могу с этим телом делать все, что хочу и когда мне угодно — да хоть вот сейчас! Она будто бы мысли мои прочитала: вошла в тусклую комнату и за собой меня потянула. Господин скабрезно так усмехнулся, и кажется, даже мне подмигнул. Пока я пытался зачем-то жест его разобрать, Анастасия закрыла за нами дверь, заперлась, быстро, упруго присела вдруг передо мной и… Господи! Усмешка мужчины все не шла из моей головы, и я пропустил из памяти тот момент, когда девичьи пальцы и девичий рот, Боже, и даже язык ее, Боже мой, прикоснулись ко мне… и я выскочил как ошпаренный в зал, укрывая свою наготу, весь свой срам, я отвернулся к стене, судорожно хватая ртом воздух, соображая как жалок, нелеп перед всеми этими кушающими здесь людьми — а их было немало в тот день в ресторане, — я вновь повернулся к Настасье. Она была будто еще сильнее пьяна: глаза влажно блестели, щеки алели, и нагота плеч ее стала вдруг продолжением обнаженной груди: две восхитительных полусферы мелькнули на миг в полумраке; когда, для чего успела Анастасия сдернуть до самой своей тонкой талии неуместное для ноября летнее платье? Особенно мне тогда точечка под ключицей запомнилась, словно кто прилепил ее; снял с губ Настеньки и сюда плюхнул, точно мушку какую. И я захотел отчаянно, чтобы все прекратилось; и все прекратилось: кое-как застегнув свои брюки, я, раскрасневшийся, под новую для меня тишину — смешливую, дикую, — вылетел из ресторана на улицу.

Мне сейчас это уж слишком смешно, разумеется. Кажется, надо было б остаться там, в сумрачном туалете. Не забыть мне лица Настеньки: помешанное то было лицо. Оно смеялось, но не надо мной, а над тем, от чего я отказывался. Да-а, вот уж Настенька какова… Нашел в себе силы ей позвонить в тот же вечер, чтоб извиниться. Не понимая, однако, за что извиняюсь, но выдавил из себя те слова, и даже уверенно. И теперь, ожидая ее, чтоб «загладить вину», трепетно подбираю для нас выражения, воображаю, как снова будет темно, но уж теперь-то, теперь! я распущу свои руки как надо, и даже, может быть, на столе, и с содержанием всем, да и с формой!.. Но как же она неприлично опаздывает!..

2

В паб, спрятанный в подвале «имперского» дома, спустился с ноябрьской слизи мужчина в добротном пальто. Он загнанно, зло осмотрелся. Нервно похлопал себя по плечам и всклокоченной шевелюре, сгоняя пласты мокрого снега, и громко вдруг произнес:

— Купите книгу, недорого отдаю!..

Предложение утонуло в припеве баллады, льющейся из колонки под потолком, и пьяном гомоне посетителей. Мужчина зло сверлил взглядом пустоту перед баром, зал под низкими кирпичными сводами, лоснящийся влажностью гардероб.

— Продаю книгу, даром ведь, ну чего вы!..

Никто ему не ответил. Он уже было собрался вернуться под сырое петербургское небо, податься куда-то еще, как встретился с блестящим из темноты взглядом. Быстрым движением мужчина оказался в темном углу. Там, за высоким столом на табурете, восседал некто слишком ухоженный, тихий, вцепившийся тонкими пальцами в полупустой бокал светлого пива — понурый, смазливый молодой человек в вязаной серой кофте поверх серой рубашки. «Прямо как этот!» — подумал мужчина брезгливо.

— Купи у меня! Совсем ведь недорого… Мне б на жетон…

Он вдруг схватил бокал, вырвал его из тонких пальцев. Смазливый не сопротивлялся. Жадно сделав глоток — как будто так и следовало поступить, — мужчина уставился на бокал, с каким-то неясным отвращением грохнул на место.

— Безалкогольное!..

Он отвернулся, теряя стремительно интерес, шагнул уже в шумный зал, но расслышал робкое:

— Я… Я куплю… Продаете?..

…Ведь пью без изысков, пью «ноль», и сам в «ноль», но как-то вдруг услыхал тяжелые эти шаги, безысходные, грузные. Подумалось: Настенька! но сразу же понял: не Настенька. Как я мог спутать изящную ее поступь с такою-то дробью! О, она как-нибудь подкрадется, позволит обласкать взглядом голые, не по-ноябрьски обнаженные плечи — и объявится вся целиком. И вот тут уж, теперь-то, глядеть в оба с ней: тихая моя конституция даст, наконец, сбой, даст новый бой Настеньке, уж я-то с тех пор, с того ресторана, вполне уже понял как с ней уметь надобно…

Обнаружился вдруг у входа высокий небритый тип простоватой наружности в добротном пальто. Он мне сразу стал симпатичен — своей странною злостью. О, как он злился: на всех, на себя, на дурацкую скользкую лестницу, на весь, кажется, город. Он злился на мой пытливый и пристальный взгляд, и он кинулся в угол ко мне. До броска этого он что-то провозгласил, но разобрать было трудно; что-то «о книге».

Он сказал «Купи у меня», и так поразил дальнейшим своим выкрутасом, что я вжался весь в угол из кирпича: тип, нисколечко не стесняясь, опрокинул в себя — уж по другому не скажешь, — все мое «Василеостровское». Вот уж характер! Вот такой бы понравился Насте! Да как бы мне чуточку хоть, на немного бы стать вот таким вот без фальши животным?..

Да разве уж не характер он продавал сейчас свой?

— Я… Я куплю!

Вот и сказал, вот и пошло уже дело!

— Я книгу свою продаю, — тип будто бы сомневался, что я верно его расслышал, но я ведь расслышал, и верно. — Мне на жетон. Если не нужна писанина, — добавил он вдруг отрывисто, — то хоть так дай, я все на ублюдка этого за ночь спустил!

Я поспешно полез за деньгами. Боже мой, что за тип! А я-то каков! Куплю, ей-богу куплю, что бы там ни было; даже дам и на большее!..

— А куда же вы? Правда, сами писали?

Он на меня так посмотрел, и так затрепетало все вокруг в темном жалком углу! Вдруг он словно вспорол себе брюхо: откуда-то из пальто явилась мятая сырая брошюрка, тонкая и засаленная. Положил ее передо мной на столешницу.

— Уж про меня там написано, это точно, — еще злей прошипел он. — Берешь, ну? Там все правда, моя это книга, исповедь…

Как бы я да не смел теперь взять? Гляди, гляди, Настя, у незнакомца исповедь покупаю! Сумеем, я сделаюсь громким, погоди, дай с духом собраться, нашлась сейчас кнопочка!..

— Вот спасибо. Я теперь к ней; ну, змея, поквитаемся! Господи, я… Да что уж там! Сама напросилась!

Он дико зыркнул на книжицу, сгреб со стола деньги и рывком направился к лестнице.

— А о чем она? — запоздало крикнул я в спину, и он обернулся:

— Так прочти, раз купил.

Тип исчез в сыром полумраке. Что-то вокруг грохотало: какая-то музыка, крики. Безумная эйфория отплясывала в моем сердце: вот и тишину я прогнал свою, кажется, и чужой злости глотнул, а Настасья второй, второй уже! час где-то сейчас, и что-то сейчас без меня; неприлично…

Пальцы забарабанили по столу. Почитаю немного, раз уж купил: глупо и вдруг, не логично. Читать я люблю; много и разное; и все, получается, скучное, несуразное, не применимое в жизни-то настоящей. Вот и эта книжечка будто ненастоящая: ни автора, ни названия. Тонкая, вся точно в пятнах назойливых, как мушки перед глазами; да что, если вовсе она пустая? Обложка бурая, как если б политая грязью иль кровью, и выставленная надолго на солнце. Но нет, не пустая: на второй странице черным по белому вмазано строгим шрифтом, а ниже, кажется, от руки, размашисто так: «На злую память от недруга».

Вот уж интрига. Удивился, однако книгу закрыл и поднялся, в туалете (без Настасьи уж, разумеется!) справил нужду, на баре заказал «повторить»; в ответ подмигнули и хмыкнули — к чему бы? Справился: ни сообщений, ни звонков от Настасьи пропущенных. Позвонить самому? Не любит она, если часто звоню, да и рано еще, или я потерял счет здесь времени, а может, я вовсе и день перепутал? Ох, что за глупости, все точно день в день, и сама она ведь назначила, да еще таким голосом, как на кухне до моей в ответ глупости…

Ай, да к лешему! Время есть, почитаю со скуки; книга ведь куплена, я купил, вот и пиво мое, да только цветом другое, темнее что ли, насыщенней. Ошиблись там, что ли? Крепкое; нет, не верну, выпью, плевать уже, подготовлюсь к ней: зря разве влез, зря себя извожу? Злюсь я, что ли; отродясь не злился ни на кого…

Ну так и что тут такое, кроме странной той подписи? Фотографии автора нет, биографию излишним дать посчитали, будто автор сейчас вот как вышел, так и забрал все с собой как из вредности. Аннотация молью изъедена. Издано… Да никем и не издано. Неужто сама эта книжечка откуда-то выпала из какого-то неизвестного никому закутка — грязного и замызганного? Было только название; я прочел и перевернул страницу…

Мушка

Моя боль сказала мне: «Ты — не человек. Тебя нельзя и близко подпускать к другим людям. Ты — грустное и ни на что не похожее животное».

Юкио Мисима.

«Исповедь маски»

Я только что мушку убил — назойливую, маленькую и противную. Она влезла в мое сладкое пойло: дешевый портвейн, купленный накануне в ларечке, что стоит между Чкаловским и Зелениной. География довольно широкая, если кто местный прочтет, непонятная вроде бы география (ведь Зелениных улиц здесь целых три), а все для того, чтобы сбить со следа читателя: я человек простой и хожу между вами, скрываясь, но желая вдруг обнаружиться. Но вернемся же к мушке. Что ей там было нужно, в стакане-то? Кто ж ее, грязное насекомое-то, поймет. Спросить бы из шутки саму, что ли, мушку? — да осталась от нее лишь гадкая жижица. Да и не о мухах же моя повесть, хотя с мух начинается и мухами, кажется, кончится. А назвал так — для смеха.

Вот прихлопнул ее, глотнул пойла, задумался. Хочется все рассказать, вывалить, так сказать, от души, да что ж — вывалить? Чтоб сразу и раз! — все стало вдруг ясно? Нет, это как с мухой: хлоп, и секреты долой, кишочки наружу все жиденькие. Пусть пожужжит, подокучает мушечка-то. Не интересно, не интересно аж до тоски, ну а главное: не поймет меня мой читатель, не проникнется мной, не поймает. А хотелось бы быть уже пойманным, и прихлопнутым может быть даже — как та муха.

Я не рассказчик. Я… Да черт его знает, что я тут. И так я и сяк, и туда, но уж не оттуда; увольте — «оттуда», там и ловить нынче нечего, все уж загажено там, и вполне…

Но призываю к порядку. Себя самого — прежде уж. К порядку или, уместней сказать, историчности. Кстати и об историчности: пишу как бог на душу шлет, а именно в духе какой-то чужой нам, дурацкой эпохи — так не пишут, так не читают сейчас, а хочется так, и пишется именно что только и так, да и чувствуется: то, что внутри, на душе, по современному-то и не вывалишь.

А и хочется ж вывалить.

…Но по порядку! К порядку!

Ее звали К., и сейчас так зовут. И я ее К. называл, но только на людях, а когда одни были, то ласково, просто звал: Девочка. Это пошло не специально, и теперь, когда я все-все-все знаю, еще не смеюсь над иронией; девочкой там и не пахло, а если чем пахло, то… Забегаю вперед!..

Ее звали К., и я знал ее действительно девочкой: учились мы в одном классе, с пятого по девятый, а потом разошлись. Что помню я о той девочке? Троечница, но в тройке своей настырная, рисовала неплохо, но все больше на стенах и партах; и глазища у нее тогда были с вызовом; большие потухшие склянки цвета бурой воды, и вот со дна этого пруда, или болота, она и взывала — как утопленница, — да хоть к кому-нибудь; и я, дурачок, отозвался.

То есть как: мы ведь детьми тогда были. И чувствовали все по-детски. Как и все, получается, дети. Обиды и радости, веселье и грусть, все как у всех; по-девчачьи все да по-мальчишески. А вот тут-то как бы не так! К. была УЖЕ взрослой. Но девчонкой, ребенком. Как тогда говорили: «два в одном». С психикой (душой, то бишь, маленького человечка), раздвоившейся по годам, а точнее по опыту. Опыт должен соответствовать возрасту; то есть, желательно, чтоб так у всякого было. А у К. опыт валился и бил как попало. Ну куда же годится такое вот в десять лет: мамины посиделки с отчимом и друзьями, а в друзьях запрещенные вещества, иногда просто клей, алкоголь и таблетки. Нет, в К. подобное не пихали, уж слава богу, пихали в себя, и помногу, с последствиями — для своих жалких тел и души ее детской; навидалась, уж дело известное. Тут бы тревогу забить да пожаловаться, да кому? И зачем, главное: как же ребенку понять, что неправильно? Это весело, это внимание взрослых: К. посылали к Наташе, К. посылали к Зеленому; к чертям на кулички ее посылали; однажды послали аж к Моцарту — был и такой композитор за пазухой. Из пакета на стол детской ручкой подарочки: кухня темная, вся загаженная, отчим сально глядит и на дочь и на мать; прячут что-то от дочери; в доктора здесь играли, лечились от жизни усиленно…

Это все я уж позже узнал. И другое еще; все я вызнал.

Да, вот девочка. Но я ее Девочкой по другой причине стал звать. Я ведь заразился ей еще мальчиком, и не понял с того ничегошеньки, ну то есть то, что болен ей сильно. Да и как поймешь? Помню: начало урока, у окна мое место, ее — в центре класса. Смотреть бы мне прямо на доску, на буквы, рисунки и циферки, но упорно и как-то уж совсем оголтело я изучал ее тонкую спину, каштановую неразбериху до плеч на маленькой голове. Лица я не видел; но редко-редко она оборачивалась: и тут уж со мной взглядом будто бы обнималась. И страсть как хотелось потом, на переменке, в самом деле взять и обнять ее — худую, нескладную, с этими бурыми как болото глазищами. Мне за нее уже тогда страшно было — а я не знал еще ничего. Я жалел ее сильно, просто-напросто потому, что хотелось отчего-то жалеть. Хотелось погладить, да хоть по руке незаметно в очереди в столовой или в строю на линейке. Я подбирался все ближе: менялся местами с приятелем, подгадывал парты в классах постарше, когда стали разделять нас по успеваемости, но так и не подобрался. Кстати об успеваемости: учился я хорошо, только странно. Уместно ль упомянуть о себе парой слов? Если уж вскользь и чуть-чуть (нечего тут разводить, в самом деле). Какой-то я был дурачок тогда, уж откровенно и между нами. Тихий такой, неприметный, и жутко, до одури, презирающий школу и ее обитателей, но способный; на всякое, то есть. Есть такие, их в каждом классе хватает; так вот, бегите от них, спасайтесь, а лучше бы за ушко таковых — и пороть! Кто б моей матушке тогда подсказал, хотя и порола, да не за то, но это сейчас о другом… Я был дурачок, но ребенком, а К. была взрослой, только втайне от всех, и я угадал это в ней: она взрослая. Это-то меня и сгубило — я почуял ее тот секрет.

Я вот сказал о взгляде утопленницы. Он действительно звал как с болота. Но порой… К. смотрела как зверь, как волчица голодная, дикая. Как же вам объяснить… А вот, например: ну кто же так смотрит на несчастного Деда Мороза? Она же его поедом ела, а потом, ручаюсь, сожранного, выпитого, ненавистного (Деда Мороза-то!), засовывала в красный его же мешок, чтобы спрятать кости в сугроб. Да и это не все еще. Взгляд ее вручал приговор и Снегурочке; я сейчас страшное напишу, но простите меня, уж прочтите; приговор вот какой: тебя изнасилует этот твой Дед, и за это я его и сожру; ненавижу, ненавижу я ваш этот праздник!..

Как я мог понимать это? Я не знал, а только все сильнее жалел ее…

3

Сообщение, кажется. Ух, а звенит же теперь в голове! Спросить бы у бармена, что он там мне по ошибке налил; однако же, нравится — и состояние, и вкус; особенно состояние. От этого себя надо б одернуть! Не мое это состояние; нравится.

…А и предурацкий, однако, рассказик. Пошлые сопли, ребячество, и написано дурно — я таких читать не люблю, этого всюду нынче хватает. За жетон как раз и цена. Занимает лишь факт, что «от автора», и автор, кажется, из таких, что с собственной шкуры все норовит на бумагу скорей соскрести; бумагомаратель, известнейший завсегда тип. Однако и Настеньке показать уж нелишне, пусть подивится девица (ха-ха-ха, я украл каламбур, да не припомню уже у кого); да где же Настя; что-то звенело — не от нее ли? Проверить бы надо. Но прежде снова иду в туалет. Припрячу характер, это совсем; Настенька, я готовлюсь, вот кнопка; кажется, пьян. Но кажется также, что сообщение — не прочту… нет… сейчас и прочту. Неудобно держать. О, это могло ж там случиться, в таком же как здесь туалете, но это ведь!..

Сообщение. Сообщение… Сообщающиеся сосуды. Женский с мужским, мужской тоже с… чем? погоди! С чем? Сообщение…