Бесплатный фрагмент - Мукури-Кокури

В путь

Великий путь начинается с весеннего ветра.

Мацуо Басё

Я живу в Чите, на самом краю Амурской литосферной плиты.

Она плывёт на восток, по пять миллиметров в год, увозя с собой всё: сопки, степи, железную дорогу — и города. Это незаметно, но мы дрейфуем. Медленно, неуклонно, как лёд на весенней реке.

На противоположной стороне этой плиты — Фукуока, остров Кюсю. Далёкий край, но тот же фундамент. И тот же часовой пояс.

Между Читой и Кюсю — тысячи километров. Там — иные ветра, другие звери и птицы. Там живут другие люди: их учебники истории отличаются от наших уже в главах про неолит. Когда у нас только начинает таять снег, у них созревают апельсины.

Далеко-далеко на западе, в Байкальской рифтовой зоне, земля расходится и рождается новый океан. Но я не переживаю.

Во времена динозавров в Забайкальском крае уже было море. Был берег. Листья гинкго кружили в воздухе и медленно падали на землю. Отпечаток одного из них я нашёл на глине, обожжённой древним пожаром.

А теперь моря нет. Но плита осталась. Она — моя. И скоро я увижу другой её край.

Вокзал Хаката

***

Давным-давно, до реконструкции, местом встречи на привокзальной площади была статуя гейши. В чёрном кимоно из хаката-ори, с моном своего дома, застывшая в плавном танце под тягучие звуки сямисэна.

Немая свидетельница тысяч встреч и расставаний.

Теперь она всего лишь одна из скульптур у западного выхода станции. Спрятанная в листве деревьев. Почти невидимая.

Рядом — статуя самурая с огромной чашей в одной руке и копьём в другой. Это местная знаменитость, Мори Томонобу, воин княжества Курода, сумевший перепить самого известного пьяницу страны — даймё Хиросимы. В награду он получил Нихон-го, одно из трёх величайших копий Японии, когда-то принадлежавшее Тоётоми Хидэёси, второму объединителю страны.

До сих пор песню об этом поют на праздничных застольях и в караоке:

Пей, пей сакэ.

Если ты выпьешь его всё —

лучшее копьё Японии будет твоим.

Если ты выпьешь его всё —

ты станешь лучшим самураем Куроды.

---

Старая добрая Япония. У каждого она своя. У бункадзинов, готовых обсуждать с тобой особенности цветовой гармонии кимоно периода Хэйан, — одна. У сараримэнов, что после долгого рабочего дня под пиво с якитори поют в караоке, — другая. В этом городе есть место всем.

***

Я стою у большого экрана рядом с эскалатором. Прямо перед непрерывным потоком рекламы: бьющей по глазам, приковывающей твоё внимание — и при этом абсолютно беззвучной.

«Kitte Hakata… Нам девять лет… Успейте на наш юбилей… Особое меню… Шанс выиграть 600 йен… Наш аккаунт в Line…»

«С 25 апреля на восьмом этаже выставка, посвящённая аниме-сериалу „Монолог аптекаря“… Только у нас эскизы героев, фотозоны, розыгрыш карточек…»

Картинки вспыхивают — одна за одной. В полной тишине.

***

Вокзал — место пересечения множества транспортных потоков. Кто-то спешит на автобус, кто-то — в метро, кто-то — на синкансэн. Поток людей не останавливается ни на минуту. Сотни тысяч каждый день. И здание под стать этому: десять этажей вверх, пять вниз. Оно с удовольствием добавило бы себе ещё несколько этажей, но рядом аэропорт. Никому нельзя быть выше 52 метров.

Но здесь и так можно заблудиться. Торговые центры, офисы, сотни кафе, бесконечная сеть коридоров и тупиков.

Честно говоря, японские вокзалы пугают меня. Моего воображения не хватает, чтобы удержать в голове весь этот трёхмерный лабиринт. «Поднимитесь по эскалатору, пройдите десять метров на север, спуститесь вниз, дальше десять метров на юг», — говорю себе, глядя в Google Maps. Выглядит, как замкнутый маршрут, но он не возвращает меня в начальную точку. Это новое место. Будто я прошёл сквозь портал.

Я вглядываюсь в лица. Ни следа растерянности. Люди движутся уверенно, точно зная, куда идут. А я снова и снова застреваю на перекрёстках, не понимая, где свернул не туда.

***

Вокзал как море. Каждый прибывающий поезд — это волна. Она растекается по переходам и торговым залам, клубится водоворотами и исчезает, обнажая ряды сенмонтэнов — маленьких лавок, каждая со своей специализацией: пирожные эпохи Тайсё, чизкейки с васаби и юдзу, молекулярная кухня.

Новый поезд — новая волна.

У самого края прибоя фронтмен сенмонтэна, хрупкая девушка, полная решимости накормить весь мир тортом. Вооружённая лишь улыбкой. И чайной ложечкой в руке.

---

***

Мимо проходят ученики в гакуран — тёмных кителях с воротником-стойкой, застёгнутых на все пуговицы, и фуражках, как у машинистов паровозов. Как кадр из старого военного фильма посреди вокзального хаоса.

Рядом на эскалаторе две ама-рори. Фарфоровые лица, розовые платья, банты и кружева. Смеющиеся куклы направляются в кафе за панкейками.

Мужское и женское. Архаичное и игрушечное. Парад и пастель. Всё плывёт в общем потоке, не замечая меня.

***

В здании вокзала так тихо, что слышно, как перекатываются чемоданы по плитке, как разлетается звук от шагов в высоких арках. Голосовые объявления есть, но появляются как тени: короткие, почти извиняющиеся, они проскальзывают мимо, не нарушая общего спокойствия. Всё, что нужно знать, написано — на табло, на экранах, стрелками на полу. Редкий музыкальный сигнал на платформе не просто мелодия, а приглашение в путь, почти молитва на отправление. У каждой станции своя. Собственная.

---

***

Высоко на стене вокзала, над суетой, медленно ползёт вверх золотая лягушка. Посланница богов. Маленькое ками, охраняющее путешествующих.

Проходя мимо, взгляните на неё. Вдруг она взглянет на вас в ответ.

Море

***

Над безбрежным океаном клубился туман, скрывая водную гладь от мужчины и женщины, стоявших на небесном мосту. «Как ты считаешь, Идзанаги, есть под нами земля?» — спросила Идзинами. Мужчина взял длинное копьё и пошарил им в тумане. Не обнаружив ничего, он поднял древко. С наконечника копья каплями стекала жижа. Падая, она застывала. Так появилась Япония, остров за островом.

Так впечатление за впечатлением для меня возникала Фукуока.

***

В Итосиме штормило — волны одна за другой разбивались о прибрежные камни. Зарядил дождь. Морось и брызги, подхваченные ветром, били в лицо, стекали за шиворот тяжёлыми каплями.

Был отлив, и вода едва касалась бетонных оснований белых тории Сакураи Футамигауры. Следуя ритму набегающих волн, я шаг за шагом дошёл до камня в метре от священных врат.

За ними Мэйото Ива: пара скал, тень Идзанаги и Идзанами на земле. Разделённые морем, временем и судьбой, они остаются связанными сиросиро — священной нитью.

В такую погоду на берегу пустынно.

Камни. Море. Ветер.

Древние, как сам мир, они говорят только с тобой.

---

***

Для моря, что день, что год — разницы никакой.

Двести лет, чтобы превратить угловатый камень в гладкий окатыш?

«Да без проблем», — говорит море.

И через пару столетий выбрасывает его на берег: круглый, ладный, нашедший себя.

***

Пляж в десяти минутах от железнодорожной станции Симоямато.

В прибрежных камнях — кабанэ-муси. Морские мокрицы, почти не изменившиеся со времён мезозоя. Скользят по влажному склону, исчезают в щелях, сливаются с камнем. Как сама память моря — живая, хрупкая, доисторическая.

Чуть выше — стена Гэнко Боруй, XIII век. Её сложили между волнами — после первого монгольского нашествия, в тревожном ожидании второго. Чтобы остановить то, что, возможно, уже не остановить.

За ней — сосны. Период Эдо. Их сажали, чтобы удержать берег. Теперь они просто стоят. Не вмешиваются. Не уходят. Это Ики-но Мацубара — одна из трёх великих прибрежных сосновых рощ Японии.

У воды девочка строит замок из песка. Волна смоет его. Она будет после меня.

---

***

На бетонной плите у воды выцветшая надпись на японском: «Мукури-Кокури придёт». Так зовут злых духов из детских страшилок острова Кюсю.

Мукури-Кокури — то, что осталось от пришельцев с материка, чьи тела поглотило море, а имена — время.

1281 год. Лето. Пять тысяч кораблей. Сто сорок тысяч монголов. Против них — сорок тысяч самураев, стена Гэнко Боруй и тайфун, слишком сильный, чтобы быть просто погодой. Названный позже камикадзе — ветром богов.

Ветер шевелит тонкую траву у плиты. Словно кто-то ещё читает это со мной.

***

Последним сражением многолетней войны кланов Тайра и Минамото стала битва при Данноура — в узком проливе недалеко от нынешней Фукуоки. Когда стало ясно, что победы не будет, госпожа Нии взяла за руку своего внука, шестилетнего императора Антоку, и со словами: «Там, на дне, под волнами, мы найдём другую столицу», — шагнула с ним в море.

Великая история, построенная по всем канонам ваби-саби. Где красота в утрате, а жизнь быстротечна, как цветение сакуры. Но не все любят печальные финалы.

В Фукуоке рассказывают: младшая сестра императора, Чизуру-химе, спаслась. Она укрылась в пещере у подножия горы, на которой теперь стоит храм Нандзоин. Её приютили в доме семьи Ямаго — бедного, но верного своим клятвам самурайского рода. Для них она стала дочерью. А когда выросла — женой их старшего сына. Так Чизуру-химе обрела новую судьбу и стала принцессой Сюндзю. И жили они долго и счастливо.

У каждого народа своя великая княжна Анастасия.

Легенда вернула то, что история отняла. Принцессы должны жить.

***

В старой русской транскрипции название острова Кюсю звучало как Киу-Сиу.

— Вы прилетели к нам с Тау Кита?

— Нет, с Киу-Сиу Ориона.

***

Во влажном морском воздухе Кюсю запахи сгущаются. Становятся плотными, почти зримыми — как мазки на картине.

Солёный пар с залива. Жареный батат у рынка. Мокрый мох в тенистом ущелье. Цветы сакуры в парке Охари. Хвоя на горной тропе. Дым от якитори в Тендзине. Тёплый запах сдобы, свежесть азалии, водоросли во время отлива.

Ветер кружит между ними, то морской — с солью и железом, то горный — с влажной зеленью, то городской — с кофе и дымом.

Если бы существовала одорография — искусство запечатлевать запахи, как мы запечатлеваем свет, — в Фукуоку ездили бы фотографировать ароматы. Устраивали бы специальные одорографические туры в город, в котором воздух живёт своей жизнью. Меняя платья, как модница. Растекаясь тушью по бумаге. Оставляя не образ — ощущение.

***

Шёл по острову Ноконосима и думал. Вот у нас, у советских, в анамнезе морозные зимы, раскулаченные и расстрелянные предки, коммуналки и овощебазы, жизнь в Союзе и всё такое. Хтонь вперемешку с оливье.

А у тех, что идут мне навстречу? У них же вместо всего этого солнце, море, пикники под сакурой и праздничные фейерверки? Или у них тоже хтонь — только своя, японская? Не узнать. А даже если скажут — пойму ли я?

Или хтонь, где бы она ни была, всегда про одно и то же?

***

Склон цветочного парка на острове Ноконосима уходит к морю, будто протягивает лепестки.

Весной здесь цветёт неофила — нежная, чуть наивная, с лепестками цвета газировки рамунэ. Не настоящий классический рамунэ, ледяной и праздничный, а тот, что постоял открытым на солнце: шипение ушло, а нежно-голубая свежесть осталась.

За ней море. Сине-зелёное, с янтарными бликами, как подмешанным в глубину солнцем. Где-то оно уходит в ультрамарин с зеленью, где-то — в нефрит с тенью старого заката.

А над ними небо: выцветшее как старая открытка. Такое бывает только весной, когда холод уже отступил, а жара ещё не настала.

Как в пейзажах позднего Моне, здесь всё растворено в цвете: небо отражается в цветах, море продолжает склон и весь пейзаж держится на одной, почти неслышной ноте.

***

Старики рассказывают, что раньше, задолго до того, как здесь появились поля и храмы, это море принадлежало другому народу. Их звали азуми. Морское племя, которое не держалось за сушу. Они строили дома, но жили в лодках, на волнах, в тумане.

Их жрецы носили оленьи рога — как у посланников ками. Олень приходил с той границы, где обычный мир заканчивается. Азуми приходили оттуда же.

Они понимали приливы и отливы, знали морские течения, ориентировались по звёздам. Их карты были не на бумаге, а в памяти: в песне, в счёте ударов вёсел, в положении небесных светил над горизонтом.

Они жили среди ветров, в шуме волн и скрипе вёсел. Ходили к берегам Силлы, торговали с Корё. Для них вода не делила мир, а соединяла.

В старом квартале Хаката, в храме Рюгудзи, до сих пор хранятся кости нингё, так здесь называют русалок. Останки показывают туристам как курьёз, но каждый пятый моряк божится, что его друг знал кого-то, кто слышал её голос в море — за день до землетрясения 2005 года.

За парком Уми-но-Накамичи, на берегу Сиканосимы, в храме Сикауми-дзиндзя поклоняются главному божеству азуми, Ватацуми-но ками, которого позднее стали звать Рюдзином — морским драконом, повелителем глубин. Два камня давали ему власть над морем: один звал воду, другой отпускал. В его дворце под волнами жила принцесса Отохимэ. По легенде, она влюбилась в человека. Рыбак Урасима Таро погостил у неё всего неделю, а потом попросился ненадолго вернуться домой. Тогда она вручила ему шкатулку и велела не открывать её, что бы ни случилось. На берегу он понял, что прошло уже семь сотен лет. В отчаянии Таро открыл шкатулку — и время вернуло своё: он мгновенно состарился и умер.

Однажды с приливом азуми ушли с этих берегов. Может быть, они живут во дворце Рюдзина, где дольше века длится день. А может, тоже открыли шкатулку и стали морской пеной.

***

В большой отлив река Муроми сняла с себя воду, как кимоно, и обнажила своё тело — широкое, испещрённое бороздами. Змеистые канавки, сантиметров по десять глубиной, тянулись по дну, повторяя линии ушедшего течения. Песок ещё хранил влагу, но уже не был грязью. В редких лужах отражалось небо.

Посреди этого открытого пространства развернулась сиохигари — охота на моллюсков. Этот весенний ритуал больше всего похож на коллективную игру. Дети с вёдрами и копорульками носились по песку, шлёпали по лужам. Некоторые лепили из песка башенки и куличики, им было достаточно просто поиграть на дне реки. Другие — увлечённые, сосредоточенные, азартные — всерьёз копались в песке. Рядом с детьми взрослые — чаще мамы. Были и пожилые добытчики-одиночки, с совками и сетками, молчаливые, забывшие о том, что вокруг кто-то есть.

Все в резиновых сапогах: высоких, практичных, цветных. Такую обувь ожидаешь увидеть в деревне, в рисовом поле, но не в центре столичного мегаполиса. И всё же. Сапоги, вёдра, детские курточки, шапки, перчатки — пёстрые, яркие. На фоне песка — цвета жжёной умбры — они казались реквизитом, рассыпанным по сцене.

***

От ближайшего спуска к реке до самого рыбного места сиохигари около двухсот метров. Нужно перейти улицу к набережной, дойти до лестницы, спуститься и потом вернуться по песку назад, к тому месту, где уже копаются другие. Одни выбирали этот путь — чуть длиннее, но безопаснее. Для них была важна стабильность, уверенность в каждом шаге.

А другие поступали иначе. Они садились на край парапета, перебрасывали ноги, давали телу скользнуть вниз. Повисали на руках, ощущая пустоту под ногами. Между ними и песком была ещё пара метров. В некоторых местах под парапетом лежали кучи камней — они упрощали спуск. Именно там перебирались через край старожилы. Один рывок — и ты уже внизу, на песке, в гуще движения. В русле реки, ставшей временной сценой. На морском дне.

***

В других городах река хранит прошлое. В Амстердаме из каналов вытаскивают велосипеды, в Темзе ищут черепки, монетки, пуговицы. Магнетфишинг и мудларкинг — это почти ритуал соприкосновения с остатками, с памятью, с потерянным. Река там — архив. А история покрыта илом, испачкана грязью.

Здесь — не так. В устьях Муроми, Наки или Микасы река слишком чистая, чтобы в ней что-то искать. Не потому, что прошлого нет. Оно повсюду — в названиях, в изгибах улиц, в тишине синтоистских святилищ. Но река не принимает его. И оно уходит.

По руслу идёт лодка. На ней речные дворники. Один держит длинную палку с захватом и выуживает проплывающую мимо пластиковую бутылку. Это не борьба с мусором — это как работа в саду. Всё должно быть на своём месте. Каждая деталь продумана, и ни одна не кричит о себе. Даже пустое пространство имеет форму. Прозрачность здесь — не случайность, а результат вдумчивой работы.