Бесплатный фрагмент - Моя правда!

Пролог

Кажется, что на сельских жителей, в отличие от городских, политика влияет в меньшей степени, но так только кажется. Рано или поздно, лучше конечно рано — лучше для него самого, любому человеку, независимо от места проживания, стоит определиться и ответить самому себе на вопрос: с кем ты, на чьей ты стороне? Если ты в своей жизни ограничиваешься пассивной позицией, типа: «моя хата с краю — я ничего не знаю», то обязательно найдётся кто-то, кто займёт твоё место в истории и за тебя этот кто-то примет такое решение, с которым ты потом не согласишься, но тебя уже никто не спросит и от тебя уже ничего не будет зависеть.

Далекие события прошлого века, порой кажутся похожими на современные и тогда становятся актуальными и в наше время. Оказывается, что существуют вечные проблемы, не зависимые от времени и не стираемые им. Сравнения тех далёких и наших сегодняшних проблем в обществе, показывает и доказывает, что многие вопросы стоявшие перед обществом сто и более лет назад, до сих пор не решены или решены, но не правильно. Есть общественные интересы, а есть индивидуальные, иногда они пересекаются, а иногда расходятся. Есть правда лежащая на поверхности, которая преподносится во всех официальных источниках, а есть скрытая, глубоко зарытая лжецами, которую нужно искать, до которой нужно докапываться, но скорее всего она и есть самая настоящая.

…На границе Тульской и Рязанской губернии по правому крутому берегу небольшой речушки Мокрая Тобола, одного из притоков верховья Дона, вытянулась деревня Писаревка. На левом берегу реки была широкая заливная пойма, переходившая в пологий склон. На восточной и западной границе деревни река делала крутые повороты на юг.

На восточной окраине деревни, в месте крутого поворота реки, склон становился круче и казался более высоким, откуда открывался широкий перспективный вид долины реки. На вершине склона красовался двухэтажный дом-дворец с мезонином, принадлежащий местному помещику. Дом окружал обширный парк с искусственный бассейном в самом его центре. Круглый год в доме жила семья помещика. К дому, помимо большого парка с бассейном, примыкали огороды и пахотная земля. Дальше начиналась восточная окраина деревни. Она была заселена зависимыми от помещика крестьянами и имела довольно бедный внешний вид, по сравнению с примыкающей к ней средней частью деревни, именуемой местными жителями Селезнёвкой. Для всех крестьян Писаревки, жизнь в помещичьем доме-дворце представлялась просто райской, а его обитатели казались им так прямо, какими-то, святыми небожителями.

На другой — западной окраине деревни находился дом другого помещика, он был менее привлекательным, казался немного запущенным, а принадлежащие помещику крестьяне западной части деревни выглядели намного беднее, чем селезнёвские и крестьяне восточной части.

Селезнёвка принадлежала графу, который сам никогда не жил в своём поместье, не имел тут дома и превратил принадлежащие ему земли в хозрасчетное предприятие по европейскому образцу. Земля была засажена яблонями зимних промысловых сортов. Принадлежащие графу крестьяне были освобождены от крепостной зависимости еще раньше крестьянской реформы 1861-го года. Селезневские крестьяне работали главным образом на себя, имели какой-никакой достаток и даже запас. Они и по общественному положению считались в деревне выше крестьян восточной и западной части деревни. Такое положение сохранялось и позже, вплоть до революции 1917-го года. Таким образом, деревня Писаревка была разделена административно на три почти равные по территории части.

Средняя часть — Селезневка, была вытянута вдоль правого крутого склона реки и в свою очередь состояла из двух слобод: верхней и нижней. Верхняя слобода, обращенная фасадами домов к реке, на юг, была основной — центральной и более плотно заселенной из-за своего выгодного географического расположения. Огороды, как и было положено, располагались позади домов, а окна были обращены на деревню и на долину реки. Дома нижней слободы были обращены окнами на север на деревню. В нижней слободе Селезневки и располагался дом семьи Животовых. Вид из окон дома намного бы выиграл, если бы его поставили фасадом на юг, к реке, с видом на обширный помещичий сад. Но этого предки Животовых, ставившие дом, не могли себе позволить. Поставив дом к деревне задом, означало противопоставить себя всей деревенской общине. Это было недопустимо по вечным неписанным законам деревенской общины.

Деревенская община существовала видимо всегда, наверное ещё при первобытно-общинном строе. Не зря же и сейчас говорят: общество, общественный строй, общественное мнение. Со временем отпала приставка: «первобытно-», а общинный так и остался и в названиях и в жизни. Ещё во времена «Русской правды» община в деревне выполняла функции местной власти. Она отвечала за отдельных своих членов и за все преступления, совершенные вблизи месторасположения деревни. Вервь, как община называлась в древности, еще с тех давних времен, являлась органом местного крестьянского самоуправления. Круговая порука — ответственность всех членов общины за действия и выполнение обязанностей каждым из её членов, просуществовала официально до революции, существовала и после, но уже в несколько искажённом виде, в виде колхозов и совхозов. Существует она и в 21-м веке, если не столько в жизни, то точно в умах и традициях сельских жителей, несмотря на планомерное уничтожение деревень, начавшееся с 90-х годов 20-го века. А что такое в наше время СНТ — Садовое некоммерческое товарищество со своим председателем и правлением? Та же община, только на современный лад. Все традиции деревенской общины в наше время, подпитываются воспоминаниями людей старших поколений, обычаями и традициями дошедшими до нас. Все, проживающие на территории деревни, де факто всегда считались членами деревенской общины. Главным неписанным законом — здесь являлась позиция самой авторитетной и активной части общины. Интересы рядового члена общины не могли идти в разрез с общинными, община этого никогда не прощала, не прощает и теперь.

Вернемся, все же, к описанию дома. Большой просторный дом семьи Животовых был сложен добротно, из красного самодельного кирпича с необычайно толстыми стенами, хранящими много тепла в зимние морозы, с большими тремя окнами на север (на улицу) и совсем маленькими двумя окнами во двор для наблюдения за скотом. В плотную к дому был пристроен двор для скота, а к нему уже сарай для соломы и сена. Все было устроено продуманно, экономно и рационально. Ничего не пропадало в хозяйстве Животовых. Зерно никогда полностью не вымолачивалось сознательно для дальнейшей постепенной подкормки скотины и домашней птицы. Недомолоченная солома, с колосьями, в первую очередь шла на корм овцам, а затем в смеси с сеном и отрубями — корове. Перемятая и загаженная скотом солома тоже шла в дело — выносилась в навозную кучу, а оттуда вывозилась на удобрение. Всюду снующие по двору куры, внимательно следили за хозяйством и своевременно извлекали пропущенные зерна, взамен чего несли полноценные яйца.

В доме в чулане за печкой была устроена кровать — самое привлекательное место в доме, конечно после печки. По противоположной стене, начиная от печки до окна, шел деревянный настил, проходящий над скамейкой, предназначенный для сна. Нижняя часть под скамейками, которые шли вдоль всего периметра основного просторного помещения дома — гридни, использовалась для хранения различных предметов, а в зимнее время для отогревания появившихся ягнят. Длинный и широкий обеденный стол из толстых некрашеных досок стоял направо от двери. Около стола стояли такие же широкие лавки, что и у стен, сделанные с расчётом на то, чтобы на них можно было и прилечь. В «красном» углу над столом висели нарядные подвенечные иконы. Слева от входной двери, в чулане за печкой всегда спали молодожены, до того, как обзаводились собственными домами и хозяйствами.

В памяти уже взрослого Ивана Андреевича Животова очень часто возникала эта давняя сладостная картинка из детства. Зимним вечером в доме над столом висит керосиновая лампа и еле-еле светит. он, еще ребенок, лежит в чулане, укрывшись одеялом, и слушает интересные разговоры за перегородкой. Кто разговаривает, он не видит, да ему и не нужно их видеть. Маленький Ваня и так представляет их достаточно четко, одновременно со всем тем, о чём они говорят. Его мама то появится и поцелует его, то вновь исчезнет. Все чем-то заняты. Но Ваня уже согрелся, ему очень хорошо, он уже ничего не боится, родные рядом — всё хорошо, он засыпает… Просыпается мальчик уже рано утром. Мама появляется, но она куда-то торопиться и быстро уходит. На полу появляется солома, от которой распространяется холодный, но приятный дух. Бабушка хлопочет у печки, снимает заслонку, чиркает спичками, зажигает жгут соломы и кладет его вначале на шесток, а после того как он разгорится, проталкивает жгут кочергой в печь. Страшная черная печь, в недрах которой всю ночь прятались рогатые черти, наполняется пламенем, как в аду, что наклеен на деревянной перегородке. После чего бабушка начинает быстро и ловко поворачиваться около печи. Она то кладет новые жгутики соломы, то ставит чугунок и рогачом пропихивает его в печь, то кочергой разгребает не прогоревшую солому. А пламя в печке, ярко освещая все закоулки, греет даже на расстоянии, и всё меняется: то вспыхивает, то затухает и чудится Ване, как черти, спрятавшиеся между чугунками, мечутся в аду. А бабушка кочергой разворачивает потемневший жгут соломы, вызывая вновь яркое пламя. Иногда бабушка поворачивается к внуку и увидев, что он не спит, ласково и любовно говорит:

— Чего глазенки то таращишь, Ванюша? Спал бы ещё, и с этими словами бабушка целует его. Ване хорошо. Он хочет сказать или сделать для неё что-нибудь хорошее, полезное, но не знает что, от этого просто лежит и молча таращит на бабушку глаза. Когда она печёт блины, обычно это бывает зимой, то первый блин она разламывает своими морщинистыми засаленными руками пополам, одну половину пробует сама, а другую вместе с потемневшим кусочком сахара, дает Ване:

— На, Ванюша голубчик, попробуй.

Вот так за несколько лет, слушая бабушку и всё, что говорилось за перегородкой за большим семейным столом, дополняя полученную информацию своим воображением, Ваня получил полное представление об истории происхождения своей семьи. Иногда очень чётко, до мельчайших подробностей, человек на всю жизнь запоминает именно что-то далёкое из детства и юности, может быть даже не очень существенное, но такое тёплое, близкое и родное. Он вспоминает эти моменты спустя много, много лет и будучи уже взрослым человеком, думает про себя, что там в далёком детстве наверное и были самые счастливые и беззаботные моменты его жизни.

1. «Ветер странствий»

Вот что услышал маленький Ваня лежа в чулане за печкой. Начнем с того, что прадеда Вани звали тоже Иваном и Ваню назвали в его честь. У прадеда Ивана было три сына, младшего из них звали Михаилом. Когда Михаил стал взрослым его однажды послали старшим в ночное на самое удаленное пастбище, на границе Тульской и Рязанской губерний. На это пастбище по ряду причин ехали неохотно, хотя там и была очень сочная, по сравнению с другими угодьями, трава. Считалось что там иногда бывает жутковато, беспокойно и довольно скучно. Крутые склоны, глубокие, поросшие осокой омуты, отсутствие вблизи какого-либо жилья — такие факторы только подтверждали дурную репутацию этих диких мест. Михаил, когда бывал в этих лихих местах в качестве младшего и сам часто ощущал странные особенности этих мест, воздействующие на его психику. Ни с того ни с сего на маленького Мишу накатывал совершенно необъяснимый страх и ничем не вызванное беспокойство, нападающее на него именно здесь. Несмотря на все прошлые страхи, теперь, будучи уже почти совсем взрослым, Михаил не возражал против направления его туда старшим. Михаил всегда стремился к чему-то необычному и неизведанному, и поэтому, это таинственное пастбище в некоторой степени всё же притягивало его, как человека по натуре любознательного.

Стояла прекраснейшая пора, вся природа раскрылась во всей своей красе. Кроме того лето удалось на редкость теплым. Вечера были тихими, парными и какими-то нежными. Травы в этот год уродились густыми и душистыми. Кузнечики и сверчки старались переиграть друг друга, из-за чего всё вокруг наполнялось их музыкальным звоном. Полная луна, казалось объявляла всему миру о красоте любви, о неизведанных краях, не рассказанных ещё сказках, о богатырях, красавицах, колдунах, колдуньях, о мучениках и счастливцах, — о всём том, что находилось где-то там далеко, далеко, за границей видимости, она всегда завораживала Михаила.

Кони, утомленные дневной работой, жадно щипали сочную, всю пропитанную росой, молодую траву. По мере наступления темноты ребята собирали сухие конские лепёшки и высушенные прошлогодние травы и бросали их в огонь, чем поддерживали слабый костерок. Соседский парнишка — Сашка Грачёв уже не в первый раз рассказывал мальчишкам одни и те же сказки, постепенно что-нибудь меняя в них, чтобы байки звучали как новые. Всё это для Михаила было привычным и уже порядком надоевшим. Хотелось нового и до сих пор еще неизведанного. Вспомнились песни, в которых воспеваются молодцы, путешествующие по всему миру в поисках плененной красавицей, как они бросались на врага, намного сильнее себя и освобождали свою красавицу из плена. Всегда молодец что-то придумывал, что-то предпринимал, совершал героические подвиги, чтобы найти свою красавицу. Ему было не легко, но богатырь в конце концов сражал всех злодеев, после чего обычно наступало всеобщее умиротворение и великое счастье для всех. Михаил всё сидел и сидел в темноте вместе со всеми ребятами и слушал не в первый раз этого болтуна Сашку, как он его про себя называл.

«Что он, этот Сашка, еще нового выдумает про Кощея Бессмертного или Василису Прекрасную? Ведь всё уже давно выдумано и рассказано. Нет, он-то уже не маленький, он старший, ему должны подчиняться все и поэтому он не намерен сидеть тут всю ночь зря, — думал Михаил. — Ещё никогда не было ни одного происшествия на этом пастбище и нет смысла торчать около лошадей всю ночь. На ту сторону реки лошади не пойдут, а до посевов слишком крутой склон, чтобы измученные лошади вздумали туда подняться. Да и не бывало такого ни разу. И что им туда рваться и тут есть хороший корм. Нет, пастбище совершенно спокойное, только вот скучновато здесь. Ничего, постараемся развеселиться…» — решил про себя Михаил и громко окликнул ребят:

— Николка! Митяй! Вы где?!

Отозвавшись ребята поднялись и подошли к лежавшему в стороне старшему — Михаилу. По неписанному закону деревенской общины, указания старших должны были выполняться беспрекословно. Николай и Митяй были уже взрослые парни, хотя и моложе Михаила, они находились в том критическом возрасте, когда их еще никто не называл парнями, но уже и детьми тоже никто не называл.

— А что, слышь, — обратился Михаил к Николаю, — как-кузнечики-то играют. Говорят, что они так в темноте зазывают к себе подружек. Ты же уже не маленький чтобы детские сказки слушать. Пойдем лучше в Черемушки, к девкам.

— Нет, это далеко, речку надо переходить, к тому же мы там никого не знаем. Может там и девчат-то нету, — попытался было возразить Николай.

— А может там и девчат-то нету? — передразнил Михаил Николая, подделывая его голос. Парни рассмеялись и с улыбкой произнесли уже хором:

— Как же можно без девчат-то?!

— Так пойдем, посмотрим, что там за девчата, может они ночью без рубах ходят! — сманивал пацанов Михаил.

Так и сговорились. Полная луна на ночном небосводе освещала их путь и было видно всё почти как днём. Ребята переправились через речку и вскоре были уже в Черемушках, где на площади, в серебряном лунном свете перед часовней играли местные парни и девчата. Прибывшие чужаки были тщательно допрошены и не без интереса приняты в игру. Дело в том, что девчат было больше чем ребят и потому трое чужих парней как раз пригодились для комплекта. Так решили парни, а девчата были согласны еще раньше. Как-то вдруг, не сговариваясь начали такие игры, в которых могли принимать участие все и при этом никто не мог закрепиться с кем-либо на весь вечер. За одну-две игры все участники должны были перезнакомиться друг с другом. Инициаторами таких игр являлись обычно девчата. Они носители традиций и обычаев, их больше парней беспокоила собственная судьба. Если появлялось желание и находчивость, то по всеобщему согласию, все игры можно было бы приспособить и для двоих.

Во время игры в «третий лишний», к стоявшему Михаилу, выказывая неимоверную ловкость и изобретательность, ускользая от преследовавшего её парня, впритык приблизилась темноволосая смуглая девчушка и как-то по-особому обожгла его огромными сказочными черными очами. Михаил сразу забыл скуку и увлёкся новой знакомой. Он ухватил девушку сзади за руки, выше локтя и слегка потянул назад. Девушка не пыталась отстраниться от незнакомого парня и свободно подалась туда, куда потянули её сильные руки молодого парня. Не прошло и нескольких минут, как им уже казалось, что они знают друг друга давным-давно и так же давно нравятся друг другу. Обоим казалось, что сейчас же, они были готовы пойти на все, чтобы больше никогда не расставаться. Одновременно у обоих появилась уверенность, что их чувства взаимны. В последующих играх они старались так подгадать, чтобы как можно чаще оказываться вместе. Во время игры в «салочки» они удалялись дальше чем это было необходимо по условиям игры. В эти кратковременные минуты уединения, они успевали обменяться несколькими, но весьма значительными для них обоих, словами.

— Как тебя звать-то краса? — почти шёпотом спросил Михаил, приблизившись к уху девушки больше, чем это было необходимо. — Меня зовут Миша.

— А меня — Дуся, — ответила девушка тихо и немного смущенно.

— Как прозвище? Как можно тебя найти на деревне?

Она молчала… Тогда он добавил:

— Куда сватов присылать?

В это время играющие заметили, их не первую задержку и смеясь позвали в круг. Однако, тут же, уже в нарушение правил игры, они опять оказались в стороне.

— Ты согласна выйти за меня? — нежно произнес Михаил уже совсем шёпотом прямо в ухо девушки, одновременно целуя её тонкую шейку. — Я это серьезно! Ну скажи, Дусенька, любимая.

— Согласна… — еле слышно проговорила она так, что Михаил не расслышал бы её слов, если бы в это время не смотрел ей прямо в глаза и не видел чуть заметное движение её губ.

Произнесенное еле слышное слово и открытый покорный взгляд произвели на Михаила не меньше впечатления, чем её первый обжигающий взгляд на него.

«Вот она любовь, вот она моя царица, теперь мне понятен смысл сказок, понятны все, казалось бы безрассудные поступки взрослых из-за любви, — думал он. — Я буду просить, умолять, настаивать, чтобы батя засылал сватов к ней и только к ней!» — твердо решил про себя Михаил.

Никого в своей недолгой пацанской жизни он не встречал желаннее и привлекательней, чем Дусенька. Только при взгляде на неё, внутри будто что-то закипало и бежало по всем его жилам, толкая его всё ближе и ближе к молодому загорелому, но весьма изворотливому девичьему телу.

«Никого и ничего мне больше не надо!» — убеждал сам себя Михаил. Ему каким-то чудом удалось убедить и своих родите Как не возражали поначалу отец с матерью против желания сына взять себе в жены никому неизвестную Дусю из такой далекой деревни, но Михаил был на удивление упрям от рождения и твердо стоял на своём. Родителям всё же пришлось смириться и принять выбор сына, а вскоре и полюбить будущую невестку. После получения от них согласия, он стал торопить отца с матерью со свадьбой, однако свадьбу назначили только на зиму, по окончании всех полевых, уборочных и заготовительных работ, как было положено по традициям деревенского общества. Все время после той серебряной ночи у Михаила прошло в каких-то полуснах-полугрёзах. Ему казалось, что время идёт для него слишком медленно, что все вокруг сговорились и препятствуют его желанию. Сколько «концов» сделал Михаил в деревню возлюбленной и обратно, он не считал. Сколько раз он напрашивался сам старшим в ночное на жуткое пастбище, чтобы только попасть в Черемушки. Ему все не сиделось на месте, он всё куда-то спешил, не потому, что он не мог подождать каких-нибудь два — три месяца и не потому, что всё внутри него закипало только от одного воображения близости с любимой, а потому что он боялся, как бы кто не переманил бы Дусю пока его нет рядом. Он её еще мало знал, и кто гулял с нею раньше ему было неизвестно и от этого он ещё больше переживал. Дальнейшие фантазии мысленно уносили Михаила все дальше и дальше. Теряя голову он метался из стороны в сторону в поисках встречи с любимой…

В остальное время, немного успокоившись, он предавался сладостным мечтам о их будущей семейной жизни: «Вот поженимся, тогда я ей покажу, кто такой Михайло. На руках носить её буду. Михайло — это ни трепло какое-нибудь, ни бездельник и ни пьяница. Он сумеет заработать хлеб своей жене и своей семье, покрыть крышу и смастерить кровать на двоих, да такую, которая не будет скрипеть в самый неподходящий момент. Лишь бы Дусенька меня любила», — наставлял сам себя Михаил на путь истинный. Затем спорил сам с собой и в конце концов соглашался сам с собой, и после этого уже успокаивался, но только на какое-то короткое время.

…Наконец Михаил дождался зимы и исполнения всех своих сокровенных желаний… Свадьба происходила обычным порядком. Все обряды девичника и самой свадьбы прошли для него как во сне. Все его помыслы и желания были сосредоточены на любимой, он видел только свою Дусеньку и с каждой минутой он находил в ней что-то новое и обязательно прекрасное. Никакой тени не появлялось между ними и после свадьбы. Жили они, душа в душу на радость себе, родителям и братьям. Дуся всем понравилась и все были довольны ей, больше того, родители Михаила полюбили её и со всей теплотой приняли в семью.

И всё бы было у них как в сказках, но вдруг… бац! Как снег на голову — набор рекрутов. Жеребьевка. И Жребий выпал на Михаила — ему выпало идти в солдаты на двадцать пять лет. Редко кто возвращался со службы в то время, а если и возвращались, то это были, главным образом, больные немощные старики или инвалиды, а в большинстве своём люди вообще пропадали бесследно и безвестно.

Известие о призыве Михаила на службу парализовало всю семью. Рекруты должны были гулять две недели, как было положено. В это время все их поили и кормили, а они, разодевшись во все новое и праздничное, что у них имелось, авансом наперёд прогуливали свою несостоявшуюся молодость. Для Михаила и Дуси это был тяжелейший удар в самом начале их семейной жизни, все равно как преждевременная смерть. Ужасно уходить куда-то в неизвестность — в пропасть, одному, убивать в самом расцвете, такую долгожданную и желанную первую любовь и рушить молодую только что созданную семью.

Как-то в самом начале рекрутского набора, изрядно подвыпив, младший брат Михаила, Константин, еще не успевший ни только жениться и посвататься, но и даже не приглядевший ещё никого из девчат, сказал:

— Знаешь что, Михайло брат? Мне жаль, что жребий пал на тебя. Это не справедливо. Ты только что женился, любишь Дусю, и она тебя любит. Не успела твоя жена и года прожить в замужестве, как тут забирают мужа, возможно вообще навсегда. Что она теперь будет делать одна, ни жена, ни девка. А я холостой, еще и девки себе не подыскал. Мне все равно, что дома, что в солдатах. Покупай мне шёлковую красную рубаху, ставь на стол четверть водки, и я пойду в солдаты вместо тебя! — решительно выдал, как отрезал Константин. — Буду служить, как смогу, а вы молитесь за меня не забывайте.

— Вот спасибо! Не забудем тебя, братуха, никогда! Век будем за тебя бога молить! Всё сделаем, проводим по высшему классу, всё соберем как положено! — заголосили молодые, постепенно выходя из ступора.

— Спас ты меня, братуха, и семью мою молодую спас и детишек наших будущих спас. Пожизненно буду в долгу у тебя! — расчувствовался, еле сдерживая, наворачивающиеся сами собой, слёзы, Михаил.

Дуся же просто не могла сдержать слез, они так и текли ручейками по её смуглому ещё почти детскому кукольному личику. Но это были уже не скорбные слезы расставания, а светлые слезы надежды, счастья и нечаянной радости. Это были слезы спасения, слезы как бы нового рождения или воскрешения из мертвых.

На следующий день с утра, Михаил и его молодая жена Дуся, достали для Константина самую дорогую красную шелковую рубаху, одели его в самое что ни на есть нарядное и поставили на стол полную четверть водки. Водкой в те годы называли всё, что пил народ по праздникам, в том числе и самогон. Они кормили и поили его и его товарищей всё рекрутское время и проводили Костю со всеми почестями, с песнями и плясками, как положено, и со своим особенным искренним благодарственным чувством…

В дальнейшем, Костя, вследствие безграмотности или по каким-либо другим причинам, но после отъезда не присылал о себе никаких известий, как в воду канул. У молодых жизнь как бы началась сначала. Михаил был жаден до работы и до денег, он вроде бы второй раз народился. Он почуял ту волю, которой не смог во всю воспользоваться его отец, несмотря на то, что волю ему дали задолго до общей крестьянской реформы. Михаил, ощущая крылья за спиной и отпросился у отца в город на заработки. В то время ехать на заработки в город было делом весьма даже модным и прибыльным.

Находясь на заработках уже второй год, не в пример другим, Михаил аккуратно высылал деньги домой и ухитрялся немного подрабатывать про запас, он уже научился беречь трудовую копейку. Михаил всегда воздерживался от коллективных попоек, особенно от случайного компанейства, справедливо считая, что в каждой компании, находятся такие горе «компаньоны», которые выпивают и съедают больше чем заплатили, а иногда и совсем ни за что не платят. Вместо денег, причитающихся с них за съеденное и выпитое, они рассыпают в неограниченных количествах шутки, забавные истории, разные байки, приветствия и раздают обещания. Подобная предприимчивость считалась в деревнях во все времена делом недостойным для честного трудового человека. В то время такое поведение вызывало даже некое брезгливое и пренебрежительное отношение со стороны крестьянской общины. Пьяницу, хулигана и бездельника всегда осуждали и принижали в деревнях. Чаще всего такое клеймо, как «гуляка» ставилось на всю жизнь и в дальнейшем «загульному» трудно было доказать, что он серьезный и деловой хозяин. Михаил слишком любил Дусю и слишком был серьезно настроен на семейную жизнь, дарованную ему богом как бы во второй раз. Он был слишком честен и самостоятелен, чтобы в первый же раз, оказавшись без опеки отца и матери, окунуться в пучину разгула и пьянства. Он старался как можно больше заработать и сберечь, так как уже не много знал цену трудовой копейки. По возвращении домой Михаил привозил всем домашним подарки и особенно своей любимой Дусеньке, перед которой он чувствовал свою вину за то, что периодически на несколько месяцев покидал её — молодую жену.

Михаил приспособился к городским заработкам, но для него это не являлось делом совсем уж «по душе», он все же был закоренелым крестьянином. Михаил вырос на земле, здесь были его истоки и истоки всей его семьи. У него в генах была встроена работа на земле. Он любил землю и все, что было связано с крестьянским трудом. Он любил обычную крестьянскую работу со всеми её деталями и мелочами. В крестьянской работе он по-настоящему жил сам и мог увлечь других. В ней он видел великую поэзию жизни и истинное предназначение человека. Однако было ошибочно думать, что Михаил любил работу, как осел любит поклажу, которую на него взвалили. По природе своей, все же, он был ленив и с детства недолюбливал любую работу, хотя если уже выполнял какое-нибудь дело, порученное ему старшими, выполнял его как мог качественно, и в установленный срок. Но все же с истинным удовольствием Михаил относился только к разнообразным играм, особенно коллективным, как требующим физическим сил, так и умственных. К работе же он относился как к обязательному долгу, вынужденной необходимости для своей жизни и для семьи. Работа приносила ему хрустящие бумажки, за которые в городе можно было купить все, даже «барышню». Михаил, как и другие, любил повеселиться, но больше всего он любил путешествовать по новым местам и «ветер странствий» — это чудесное влечение куда-то туда, в неизведанную даль, порой гнал и гнал его прочь из родного дома. Еще с тех пор, когда он с парнями сбегал с ночного пастбища до девок, он был способен на безрассудный поступок. Но это было тогда, а теперь, перед его глазами постоянно стоял образ Дуси. Поэтому работу он воспринимал как неизбежную необходимость и выполнял её с присущей ему яростью и даже жестокостью, словно устранял препятствия, разбирал каменные завалы на своем жизненном пути. При этом Михаил не любил возвращаться к одному и тому же повторно и делал своё дело с первого раза максимально качественно. Он всегда старался, чтобы не потребовалось никакая переделка проделанной им работы. Такое отношение к любой работе, считал Михаил, требовало меньше трудовых, временных и материальных затрат, было практичным, рациональным и целесообразным. Вскоре у него выработалось устойчивое правило: не браться за то, чего не умеешь и не знаешь цены работы. Если уж взялся за дело, то делать его нужно с душой и с настроением, не задумываясь о материальной стороне во время работы. Заработав же деньги, Михаил старался употребить их в дело по максимуму, не забывая и отложить на «черный день». Что касается развлечений и удовольствий, то правило выглядело следующим образом: пей и гуляй за свои деньги, не рассчитывай ни на кого, в долг не проси, сам не давай и никогда не плошай — не оплачивай расходы других. Михаил уже несколько лет выезжал на заработки в город, а вскоре отпросился у отца и на поездку в Сибирь. Преследовавший его с детства «ветер странствий» манил и манил его неудержимо в дальние неизведанные и как ему казалось сказочные края. Михаилу представлялось, что именно там ждёт его большая удача.

В Сибири во всю шло строительство Транссибирской железной дороги — «Чугунки», для чего требовалось очень много рабочих. Царское правительство с целью экономического развития Сибири и новых дальних территорий России, всячески поощряло вербовку и переселение крестьян вместе с личными хозяйствами на строительство «Чугунки», при этом предоставляло переселяющимся определенные ссуды и льготы. Официально строительство началось весной 1891 года близ Владивостока в районе Куперовской пади. Уже летом Михаил Иванович подписал контракт сроком на пять лет и всей своей семьёй: с малолетними детьми: Александром — 10 лет, Машей — 8 лет, Любашей — 7 лет и Витей — 5 лет, уехал в Сибирь вместе с, находящейся снова в положении, женой — Дусей. Он рассказывал жене как они скоро заживут, сколько он там будет зарабатывать и что именно там в дальних странах ждет их всех большое счастье. Нужно только доехать туда и забрать это счастье себе. Именно там, где-то в далёкой Сибири, ждет его та единственная его большая удача. Иначе и быть не может, надо только спешить, чтобы она не досталась кому-нибудь другому более шустрому.

2. Возвращение

На всю жизнь Михаил Иванович запомнил эту длинную, длинную дорогу в незнакомую и дикую Сибирь. Кое-как добрались до Урала с его невероятными былинными горами, прозрачными серебристыми речушками и ручейками, и обильными, дурманящими головы, душистыми, годами нескошенными травами. Здесь путешественники устраивали частые дневные и ночные привалы. Эти места были краше родных, да вот только пахотных земель было здесь маловато. Иногда всё же появлялись пахотные поля и русские деревни. В одной из них Дуся и родила мальчика, которого тут же назвали Андреем. Дальше нельзя было ехать с некрещенным ребенком. В случае преждевременной внезапной смерти, как гласило поверье — ребенка в рай не примут. Михаил хотя и сомневался в существовании рая, но уступил жене в её просьбе. Она редко так горячо и настойчиво просила его о чём-нибудь. Новорожденного окрестили в той же деревне в которой он и родился.

Через пять дней после родов, странники продолжили путь. Младенец жадно вдыхал свежий воздух, согревался теплом и любовью матери, и питался её молоком. Так, в телеге, по-цыгански, по пути из Европы в Сибирь, родился Андрей Михайлович Животов — отец Вани. Уже в Сибири, на первом сроке контракта, в семье произошло ещё одно пополнение — родился мальчик, которого назвали Тимофей…

…По истечении срока контракта, многие из завербованных крестьян с семьями оставались на постоянное поселение в необъятных степях Зауралья, где обилие земель просто завораживало и притягивало как магнитом всех приезжих крестьян. Михаила же всё время пребывания в Сибири, неудержимо иногда прямо до смертной тоски, тянуло домой на родную землю, в родную Писаревку. Отработав еще один срок по контракту, он к окончанию второго срока, уже распродал тамошнее домашнее хозяйство, в одночасье решительно собрался и с лёгким сердцем, всей своей уже подросшей семьей, двумя подводами, двинулся на Родину. Опять его подгонял этот неудержимый сумасшедший «ветер странствий», который дул теперь уже из Сибири в сторону дома. Этот ветер нёс Михаила и его семью, казалось отрывая и подводы и лошадей от земли, будто у них вдруг выросли крылья. Так Михаил спешил домой, так опостылела ему за десять лет чужбина…

…Наконец стали появляться, похожие на родные, ландшафты: русские деревни в окружении бескрайних полей, березовых рощ и извилистых речушек. Перед путниками вдруг предстала во всей красе давно забытая картина русского крестьянского быта. Картина сенокоса. Все косари периодически деловито подходят к металлическому эмалированному ведру и, черпая такой же металлической эмалированной кружкой, не торопясь, чинно выпивают водки кто сколько зачерпнул. Такую картину, едущие из Сибири не видели уже больше десятка лет. На передней подводе возвращающихся из Сибири сидел сухой, жилистый, широкоплечий, местами с еле заметной сединой дядька со свой смуглой, слегка раздобревшей, черноволосой супругой. Это был Михаил Иванович Животов со своей супругой Евдокией и их многочисленной семьёй. Чтобы было веселей в дороге, он вел беседу с самим собой и ещё, наверное, с женой, когда она его слушала.

— Не-е, уж в другий раз я в Сибирь ни по чём не поеду. Никуды больше не поеду и точка! — громко в слух рассуждал Михаил Иванович. Надоела мне эта езда за тридевять земель в тридесятое царство, да и стар я уже стал, — признался в первый раз он в слух. — Буду устраиваться на постоянное жительство в своей родной деревне, где я родился, где родились мои отец и мать, и их отцы, и их матери и все, все наши предки. Попрошу у общины на сходе в Писаревке, в этом нет ничего унизительного, чтобы мне выделили усадьбу, где-нибудь среди деревни, хотя бы и на косогоре. На всё кажись буду согласен, — не очень уверено добавил Михаил Иванович, — только бы на Родину обратно осесть. — Уж больно мне опостылела энта вся Сибирь, да и работа на дядю тоже. То ли дело наша земля, она никогда тебя не обманет и не обсчитает. Как ты поработаешь, так и получишь. Проспал — пеняй на себя. А то там…, — он указал небрежно куда-то назад по ходу движения телеги, — ты пашешь во всю свою силу, стараешься, как всегда, как привык с рождения, а другой только показывает вид что работает, а деньги одинаковые — ар-те-ль-ные! — передразнил Михаил Иванович кого-то и смачно плюнул в сторону.

Весьма своевременное было решение Михаила Ивановича о возвращении. К концу 19-го века, Россия, вслед за Западной Европой, окунулась в пучину острого промышленного кризиса. Уже резко сократилось металлургическое производство и железнодорожное строительство. Меньше средств выделялось и на строительство Транссибирской магистрали. Закрывались промышленные предприятия. Только на селе было, как всегда, полно работы, независимо ни от экономического, ни от политического, ни от какого-нибудь еще кризиса.

— А разве можно сравнить сибирские земли с нашинскими? — продолжал выступать Михаил Иванович. — Едешь, едешь, а кругом ковыль — да ковыль, нет ни деревни, ни деревца, ни горы, ни реки, степь, да степь кругом, аж глаза болят. А то покажется, прости меня грешного, царица небесная, вроде как какая-то деревня и даже ветлы стоят возле пруда. И все это не далеко, на косогоре, вроде как в часе езды, а едешь, едешь до темноты и ни только пруда с ветлами, а и деревни-то нет никакой. Мираж. Перекрестишься и поддашь ходу. Только в Уральских горах и можно спрятаться от этих миражей, — так рассуждал Михаил Иванович, следуя уже с боку перегруженной подводы.

Его жена, Дуся, молча кивала и слегка улыбалась, полулежа на подводе, обнимая двоих самых младших деток: Андрюшу и Тимошу, которые любили слушать выступления отца, хотя иногда и не понимали о чём он. Старшие детишки ехали на второй подводе, где правил, важно восседая на узлах с добром, самый старший уже совсем взрослый двадцатилетний Александр.

«Деньги я зря тратить не буду, не пропью. Это Дуся зря про меня сказала, что я пьяница. Это она с тоски. Я ведь пью только по великому случаю, или по делу, или за компанию какую, но тоже только для пользы, а главное всегда умеренно. У меня детей много. Александра уже женить надо, Машу и Любашу за муж пора выдавать, а малых: Андрюшу и Тимошу еще вырастить надо. Чтобы не попасть в кабалу к кому-нибудь ухарю, обязательно нужно обзавестись собственным хозяйством и много, много работать. Эх, землицы бы только в обществе побольше дали. А что? Деньги есть и прикупить можно», — размышлял про себя Михаил Иванович, словно подводя итог очередному этапу своей жизни.

Не так скоро, как это сказывается в сказках, но всё же Михаил Иванович, обремененный своей большой семьей, приехал туда, откуда он десять с лишним лет назад, казалось, уехал навсегда и где его уже никто не ждал. Его пожилые родители за время его отсутствия умерли. Старший брат Илья, похоронив родителей, продал всё хозяйство и съехал из Писаревки в деревню Лутовиново Новосильского уезда, как он писал Михаилу в Сибирь. Брат — Константин по-прежнему ни подавал никаких известий из армии. Только теперь Михаил по-настоящему, всеми фибрами души ощутил одиночество и всю ответственность, которая теперь лежала полностью на нем, как на главе семьи. За свою жизнь он достаточно насмотрелся на тех, кто не осилил такую ответственность, не смог удержаться на плаву и упал на самое дно. На первое время деньжата конечно были, но разве они были для этого предназначены, разве для этого они были заработаны таким тяжким трудом на чужбине, чтобы прожить их тут просто так. Нет эти деньги он должен использовать умело, по-деловому, по-хозяйски…

По древним устоявшимся обычаям и традициям крестьянская община занималась решением земельных и гражданских споров, и даже расследованием мелких преступлений, вынесением решений о наказаниях и их исполнением. Эти обычаи и традиции век за веком санкционировались государственной властью и постепенно становились нормами права. Эти нормы могли существовать как в устной, так и в письменной форме. Царское правительство всячески поощряло развитие общин в деревнях. Так было и в то время, когда Михаил Животов вновь вступил на родную землю. Он обратился к общине с просьбой о выделении участка для постройки дома и ведения хозяйства. Никто не стал ему перечить. Во-первых, потому, что община обязана была это сделать, во-вторых, Михаил Иванович никому никогда не сделал ни какого зла. Однако, было заметно, что особого добра ему желали тоже далеко не все. Ему отвели участок для постройки дома внизу, на крутом склоне, под верхней слободой, а приусадебный участок, отдельно за верхней слободой, вблизи каменоломни. Деревня Писаревка стояла на правом крутом берегу реки. Средняя часть Писаревки — Селезневка делилась на две слободы: верхнюю — западную, полностью заселённую и нижнюю восточную полупустынную. По нижней тянулся к реке крутой склон. Из-за неудобства расположения, нижняя слобода почти не застраивалась. Вот в этом то не удобном для строительства месте и отвели Михаилу Ивановичу участок для возведения дома, а для огорода отвели землю в другом, отдаленном от будущего дома, месте. Расположение выделенных участков было весьма неудобно и, при других обстоятельствах, Михаил Иванович повернул бы поводья, и уехал, например, к старшему брату в Новосильский уезд. Но, дело в том, что за последние годы, он привык к самостоятельности и независимости. Кроме того Михаил Иванович твердо решил для себя больше никуда не уезжать из родных мест и заняться своим любимым делом — сельским хозяйством.

На выделенном участке можно было бы построить дом с окнами на юг с прекрасным видом на реку и на помещичью усадьбу, но тогда дом стоял бы к деревне задом, что означало демонстративно противопоставить себя всей деревне. Михаил был вынужден вопреки своему желанию и здравому смыслу, поставить дом, как и все жители нижней слободы Селезнёвки, окнами на деревню, значит на север. Значительные неудобства вызвал и обособленный участок под огород, где можно было посадить только картофель или посеять коноплю, а таких, крайне необходимых овощных культур, как, например, огурцы, лук, морковь посадить было невозможно, так как, невозможно было обеспечить охрану посадкам.

Михаил Иванович никогда в своей жизни не пасовал перед трудностями и на этот раз горячо с энтузиазмом принялся за строительство собственного дома и нового хозяйства. Приобретенные на чужбине навыки строительства и врождённое трудолюбие были использованы по максимуму. Тем более, что Михаил Иванович теперь работал сам на себя, а это совсем другая работа, кто понимает. Его окрыляло то обстоятельство, что он теперь работал только для своей семьи, без всяких артелей и без начальников сверху и только по своему желанию, расписанию и настроению. Был сам себе голова. Всей постройке он старался придать повышенную прочность с расчетом на вечность. Он строил просторную хату, чтобы не было тесно его большой семье, чтобы все могли собраться под одной семейной крышей всеми своим семьями. Михаил Иванович строил дом с запасом, как он любил, с расчётом сразу и на внуков и на правнуков. Дом был сложен из красного кирпича, чтобы в случае, не дай бог, пожара остались стены.

Михаил Иванович Животов вскоре обстроился, завёл хозяйство и всеми видимыми и невидимыми внутренними корнями врос в родную деревню. Своим трудом и умением он завоевал заслуженный авторитет у односельчан. Постепенно подросли детки, некоторые уезжали в город на заработки, другие помогали по хозяйству. По своему трудовому жизненному опыту Михаил находил дело всем домашним, в том числе и малолетним, начиная с семилетнего возраста. Хозяйство с каждым годом разрасталось и набирало силу. Вместе с хозяйством рос и крепчал авторитет Михаила Ивановича в деревенской общине.

Подходил к концу 1903 год, старший сын Михаила Ивановича — Александр женился, уехал в Питер и там устроился на Путиловский завод. Двух дочерей: Марию и Любовь Михаил Иванович выдал замуж, но оставалась ещё довольно большая семья: сам Михаил с женой Евдокией и трое детей: Виктор восемнадцати лет, Андрей тринадцати лет и самый младший Тимофей десяти лет. Андрей уже третий год успешно учился в, недавно построенной на выгоне, общиной школе. Умел читать и писать, что, в то время, было большим достижением. Теперь уже Животовым не надо было ходить к Богачевым и просить Митьку, чтобы он прочитал или написал письмо. Наоборот, теперь соседи стали ходить к Андрею и просить, что бы он прочитал или написал им письмо. Андрей читал и писал всем, так как соседям не принято было отказывать, а Михаил Иванович прослушивал всё что читал сын, как он объяснял: «для пользы». Андрей, несмотря на свой малолетний возраст, таким образом способствовал ещё большему подъему авторитета отца среди односельчан. Его, как грамотного, умеющего и читать, и писать, после обязательного поклона главе семьи Михаилу Ивановичу, уважительно зазывали, то в одну избу, то в другую, как только, кто-нибудь из односельчан получал письмо или надо было что-нибудь написать.

Раньше, по приезде семьи Животовых из Сибири, Андрею в народе дали деревенское прозвище: «Привезенный», так как он родился далеко от родного дома в далекой Сибири и был оттуда привезен вместе с младшим братом Тимофеем. А всю семью стали называть: «Чепановы». Чепан — это пестрый расшитый золотыми нитями сибирский халат, такой был привезен Михаилом Ивановичем из Сибири. Его, глава семейства, любил надевать по праздникам и воскресным дням. Порой даже, когда уже очень кому-то было надо, даже к сыну Михаила Ивановича, Андрею, обращались с уважением, и с совсем небольшой иронией, по имени и отчеству: Андрей Михайлович, несмотря на его малолетний возраст. В те времена, умеющих читать и писать, особенно в сельской местности, можно было пересчитать по пальцам и это были самые уважаемые в деревнях люди, после старосты, кузнеца и актива общины. Михаил Иванович очень гордился Андреем, его образованностью и положением в деревенском обществе. Ему и в голову не приходило, что вместе с грамотой и учением, весьма полезными в жизни, в юную ещё головку его сына проникало и нечто другое: это даже не «ветер странствий», действие которого испытал Михаил Иванович сам на себе по молодости лет, и который пронес его через пол-России в далёкую Сибирь, туда и обратно. Это было нечто иное, неизведанное, всепоглощающее и в тоже время, страстно влекущее и завораживающее, одновременно, это был скорее «ветер разрушений», а не «ветер странствий». Вместе с грамотой, в умы многих образованных людей того времени, приходило осознание крайней несправедливости, царившей в обществе, неравномерности распределения материальных благ в крупнейшей и богатейшей стране. В душе образованной молодежи тех лет с самого раннего возраста зарождался неудержимый, подкрепленный молодым задором и юношеским максимализмом, протест против существующей социальной несправедливости, материального неравенства, ущемления прав и свобод граждан, против насилия и эксплуатации человека человеком.

3. К царю за правдой

Образование всегда давало человеку возможность сформировать свое мировоззрение и отношение к существующему общественному порядку. В начале 20-го века образованные люди понимали: любое государство является орудием подавления и принуждения основной массы общества в интересах отдельной группы, находящейся у власти в тот или иной момент истории. Перед образованным человеком, вместе с полученными знаниями, представали все недостатки отживающего самодержавия и капиталистического строя, все несправедливости и искажения в распределении общественных материальных благ, преобладающие в России того времени. Рост благосостояния господствующей группы за счёт другой, несоизмеримо большей, но по воле судьбы угнетаемой и ограниченной в правах части общества, вызывал бурное и справедливое недовольство последней. Монархическая верхушка и приближенная к власти крупная буржуазия того времени осознавали хрупкость созданной ими системы и тщательно её оберегали от каких-либо существенных перемен. Находящихся у руля и так всё устраивало, так как они наблюдали постоянный рост своих капиталов, причём несмотря на все катаклизмы и кризисы, выпадающие на долю всего народа. Война, приносившая народу только горе, капиталистам приносила баснословные прибыли. Понимая, что чем образованней граждане, тем сложнее ими манипулировать, власть не старалась увеличить количество образованных подданных, скорее наоборот, её вполне устраивало тёмное безграмотное население. Капиталистическое государство во главе с царём, вело неустанную борьбу с интеллигенцией, привносившей в низшие общественные слои свет образования. Власти в свою очередь вели жестокую борьбу и с разного рода вольнодумцами, народниками и анархистами. Несмотря ни на что, в России активно действовали подпольные организации, которые существенно влияли на рост революционных настроений в обществе. Начиная с 90-х годов 19-го века запрещённые подпольные организации провели ряд громких покушений на царствующие особы, крупных государственных деятелей и полицейских чинов, что вызвало безусловное, хотя и молчаливое, одобрение простого народа. В тоже время кровавые акции вызвали жесткие ответные операции полиции и жандармерии против активных граждан по всей России. Государство дало старт отрытой борьбе со своим собственным народом.

…Запрещенные книги и листовки, которые так усердно искали, приехавшие из уезда жандармы, были надежно спрятаны четырнадцатилетним Андреем в дымоходе. Было уже тепло и одна из печек давно не топилась и не использовалась для приготовления пищи. В этой нерабочей печке и хранилась, недавно принесённая Андреем на хранение, запрещённая литература. После обыска Михаил Иванович расписался (приложил обмакнутый в чернила большой палец) в акте об отсутствии в его доме какой-либо запрещенной литературы, не ведая о её наличии на самом деле. В случае обнаружения жандармами спрятанной сыном литературы, вся семья могла быть выслана в Сибирь и уже не по собственной воле, а по приговору суда. Михаил Иванович не любил лжи ни в каком виде, а тут приложил собственный палец, как символ правды, на жандармской бумаге. Несмотря на то, что ничего похожего на запрещенную литературу в селе жандармы не обнаружили, учительниц, обучающих грамоте местных детишек, арестовали и увезли в уездный участок. А между тем, все ученики, в их числе и Андрей, слушавшие так называемые «вечерние чтения», за четыре года обучения уже достаточно успели глотнуть бунтарский дух свободы. Учившиеся с Андреем в сельской школе, в отличие от своих ровесников, не имеющих тяги к знаниям или не допускаемых до этих знаний родителями, уже имели кое-какое представление о справедливом обществе, всенародном счастье, свободе, равенстве и братстве. Передовая интеллигенция того времени старалась сблизиться с народными массами. Интеллигенты — «народники» несли в деревню просвещение и новые прогрессивные взгляды через бескорыстное преподавание в сельских школах в самых отдалённых уголках России. Это был выход в народ передовой интеллигенции того времени. Не дань моде, а вполне осознанный посильный личный вклад в дело строительства нового светлого будущего для всех.

Михаил Иванович начал постепенно забывать про Сибирь, от которой он, во время обыска, снова находился очень близко, сам того не ведая. Он неосознанно очень рисковал в тот момент и мог в два счёта поехать в Сибирь уже не в качестве добровольного работника на строительство железной дороги, а уже за казенный счёт в качестве политического арестанта. Там в каком-нибудь из сибирских многочисленных острогов могла закончиться его жизнь, а возможно и жизнь всей его семьи. Михаил Иванович тогда и представить себе не мог, что, скрывая у себя в доме запрещенную литературу, невольно сам участвует в политической борьбе против царского самодержавия и капитализма. В то время, всеми оппозиционными партиями, литературной печатной пропаганде и агитации предавалось очень большое значение. Других средств массовой информации в то время просто не было. Именно печатная продукция формировала в то время революционные настроения общества. В связи с безграмотностью большей части населения России того времени, печатному слову в крестьянской среде оказывалось довольно большое доверие и уважение.

В Тульской губернии, как и по всей центральной России стали, то тут, то там возникать разнообразные молодежные кружки и партии, появлялись первые местные организации социалистов-революционеров. В феврале 1904-го грянула война с Японией. Уже в возрасте тринадцати лет, Андрей через городских учительниц постепенно стал приобщаться к закрытым кружкам социал-демократов. Тайно, но активно, он принимал участие в местной подпольной организации социалистов-революционеров в качестве связного, курьера, разносчика и расклейщика агитационных листовок. Отец не препятствовал сыну и закрывал глаза на его частое отсутствие на хозяйстве, так как очень гордился его грамотностью и уважением к нему со стороны деревенского общества. Селяне шли к ним в дом всегда с подарками и поклонами, когда надо было что-нибудь прочитать или написать…

…Сразу после Рождества грянул гром народного бунта. Грянул прямо в столице России — в Санкт-Петербурге. Массовые увольнения на Путиловском оборонном заводе, где работал Александр — старший брат Андрея, спровоцировали ряд забастовок на промышленных предприятиях столицы, которые по началу не возымели никакого успеха. Тогда активом рабочих было принято решение провести массовую демонстрацию с официальным письменным обращением к самому государю. Петиция была подготовлена с участием лидеров забастовочного движения — подпольных социал-демократических партий и передового духовенства в лице действующего священника православной церкви Георгия Гапона. 9-го января 1905-го года, собрав все, накопившиеся за долгие годы страданий, донесения и прошения, народ, всем миром: и стар, и млад, двинулся к самой главной власти в стране — к государю, помазаннику божьему. По своей крайней безграмотности и традиционной уверенности в справедливого доброго царя-батюшку, большинство было убеждено, что Николаю Второму ничего не известно о страданиях народа, а виноваты во всех народных бедах царские чиновники, живущие на баснословные взятки, буржуи-эксплуататоры и помещики-кровососы на местах, дерущие с простых граждан по три шкуры и чинившие крайнее беззаконие по всей России, набивая свою личную мошну в ущерб государственной казне и всему народу. Простые люди считали, что стоит только донести всю информацию и все прошения до царя, как всё чудесным образом изменится и в стране восторжествует справедливость. С этой верой народные массы и двинулись к царскому дворцу. Это была абсолютно мирная демонстрация, основной костяк которой составляли рабочие различных заводских и фабричных предприятий города и предместий столицы, их жены и дети. Люди вели и несли с собой на руках и совсем малолетних детей с целью показать им батюшку-царя, освободителя и заступника всех униженных и оскорбленных. Над толпой повсюду возвышались портреты Николая Второго вместе с православными иконами. Заполнив центр города, демонстранты направились в сторону Зимнего дворца, распевая на ходу псалмы и патриотические гимны:

— Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу, на славу нам! — доносилось ото всюду.

Царю несли прошения: об окончании войны с Японией, об организации профсоюзов, о 8-ми часовом рабочем дне, об отмене выплат для крестьян за освобождение, о наделении граждан личной неприкосновенностью и равенством перед законом. Народ был уверен, что царь на их стороне, он справедлив и всем поможет. Это была вполне законная демонстрация, соответствующая всем правовым нормам того времени.

Появление строя солдат на пути демонстрантов, еще никого из движущихся в передних шеренгах не смутило. К присутствию солдат на массовых мероприятиях городские жители уже давно привыкли и спокойно продолжали свое движение к Зимнему дворцу. Песнопения демонстрантов по мере приближения к дворцовой площади постепенно усиливались. Священнослужители, шествующие в передних рядах демонстрантов, подняли в верх православные кресты, иконы и портреты царя. Громче зазвучали молитвы, призывы и прославляющие царя гимны.

Вдруг, навстречу толпе, заглушив разом все звуки, прогремел оружейный залп тысяч винтовок. Передние шеренги демонстрантов сразу стихли. Прошли секунды, необходимые для перезарядки винтовок, уже почти в полной тишине. Ещё залп. Толпа, застонав и взвыв как общий живой организм, стала медленно сдавать назад, оставляя лежать за собой многочисленных убитых и раненых. Дикие крики и стоны вознеслись к серому пасмурному небу Санкт-Петербурга. Прогремели еще и еще несколько залпов, направленных в самую гущу толпы. Шествие развернулось как по команде и постепенно наращивая скорость бросилось назад, топча ногами, брошенные на землю портреты императора-заступника. Народ стал разбегаться по многочисленным кривым питерским улочкам, переулкам, и проходным дворам, оставляя за собой убитых и многочисленных, уже не способных передвигаться, раненых. Некоторые демонстранты возвращались за своими ранеными товарищами и помогали им подняться, но сами оказывались под оружейным огнём. Расстрел продолжался. В этот день царь Николай Второй окончательно оборвал всякую связь со своим народом, залив народной кровью улицы столицы империи. С этого дня народ полностью разуверился в доброго царя-батюшку, который сразу, после событий 9-го января, получил народное прозвище «Николай Кровавый».

Долго не стихали отголоски Кровавого воскресенья — народные волнения и мятежи в Москве, во всех крупных городах и в каждом промышленном центре по всей России. В скором времени в Писаревку пришло письмо от Александра из столицы, в котором он подробно описывал эти события. Письмо пришло с оказией с одним из деревенских мужиков, ездивших по делам в Питер, которого события 9-го января застали на одном из питерских рынков, там же, после расстрела мирной демонстрации и её разгона конной полицией, он и встретил Александра. Поскольку Андрей, после отъезда Александра в столицу, остался единственным грамотным в семье, а может быть и во всей деревне, то читать письмо Александра и озвучивать те страшные события пришлось именно ему. Александр писал о той последней надежде, еще жившей в народе до этого кровавого дня, и которую расстреляли 9-го января вместе с сотнями простых безоружных людей и детей.

Дочитав все подробности о Кровавом воскресении в письме от брата, участвующего лично вместе с товарищами — рабочими Путиловского завода в демонстрации, Андрей глубоко задумался. Он вдруг ощутил какую-то неведомую ранее, не физическую, а какую-то другую глубокую внутреннюю боль. Тяжелую, как камень на сердце, боль за простых, таких же как он, мирных людей, желающих только честно жить и работать на благо своей семьи и страны. Боль за царившую в большом мире такую же большую несправедливость, совсем не соответствующую бабушкиным и маминым сказкам с обязательным счастливым и справедливым концом, когда добро непременно побеждало зло. Андрею до слёз стало обидно за убитых простых безоружных людей, за несчастных Сашиных товарищей, вынужденных всю жизнь от восхода до заката вкалывать за копейки без выходных и проходных по 13—15-ть часов, чтобы только прокормить себя и свою семью, чтобы не дать умереть с голоду своим детям. Это была какая-то новая, неведомая раньше, обида и боль — боль не своя, а общая — народная, боль за всех униженных и оскорбленных.

Как бы в яркий контраст рабочим людям, время от времени в окрестностях писаревских поместий, Андрей встречал, по внешнему виду и поведению, достаточно материально обеспеченных мужчин и женщин. Казалось, что они вообще никогда не работают, только разъезжают туда-сюда на своих дорогих колясках и живут в полное своё удовольствие. Даже в то время, когда вокруг была война, голод, болезни и разные кризисы, они не меняли свой образ жизни, казалось, что они, в ответ на усилившиеся народные беды, еще больше кутили и развлекались, еще дороже покупали себе костюмы и коляски. Эти люди для Андрея были, как будто из другого, какого-то сказочного неземного мира. Глядя на них он постоянно задавал себе вопрос: «Почему, кто-то имеет все, а кто-то ничего. Кто-то работает в поте лица, а кто-то просто забирает себе от общего столько, сколько сам себе отмерил и живет себе в своё удовольствие за счет наработанного другими. Кто, так несправедливо разделил судьбы людей и все блага жизни? Почему так устроено, что большинству людей ничего не достается от общего блага? Нет. Так быть не должно. Он — Андрей Животов точно это знает!» — рассуждал про себя четырнадцатилетний Андрей…

…В конце декабря 1905-го года на своём съезде, социалисты-революционеры приняли программу, конечной целью которой объявлялось достижение социализма в России. Партия эсеров провозглашала обобществление собственности и хозяйства, уничтожение классов и эксплуатации, осуществление «планомерной организации всеобщего труда». Программа партии признавала, что российский капитализм имеет особенности, позволяющие вести с ним борьбу по частям, опираясь прежде всего на крестьянство. Первым ударом по капитализму, по мнению эсеров, должно было стать изъятие земли из товарного обращения и превращение ее в общенародное достояние (социализация земель). Дальше должно следовать уравнительное распределение земельных участков между крестьянами. Программа эсеров включала также требования установления парламентской республики, введения политических свобод, национального равноправия и всеобщего избирательного права. Обещание справедливого раздела земли подкупало среднее и особенно, беднейшее и безземельное крестьянство. Русское крестьянство повсеместно поддерживало партию социалистов-революционеров, помогало ей в трудные годы материально и поставляло в организацию надежные сельские кадры. Одним из таких подрастающих надежных кадров и был Андрей Михайлович Животов.

4. Реформы

Даже в начале 20-го века немногие и весьма неуверенно стали соглашаться с тем, что земля круглая и представляет собой огромный шар. Дальше этого представления о строении мира у большинства граждан дело не продвигалось. В этом невежестве всё-таки была своя логика. На чем мог покоиться такой большой шар и еще к тому же вращаться? Какой должна быть у него ось, втулки и на что должна опираться такая ось? Ведь не на воздух же? Вот и Михаил Иванович никогда ничего на веру не принимал. Он если не мог себе представить что-нибудь, например как электричество бежит по проводам, то и не принимал это просто так на веру, как бы и кто бы ему не объяснял.

— Как это могут какие-то электроны бежать да ещё внутри проводов? Где же там бегать-то? — смеялся Михаил Иванович, когда его сын Виктор пытался ему объяснить принцип работы телеграфной связи, с которой он столкнулся подрабатывая на железнодорожной станции Клекотки прошлой зимой.

— Понимаешь, отец, каждая железнодорожная станция соединяется проводами. В конце каждого провода приемо-передающее устройство, а по проводам бежит электрический ток, понятно?! — горячился Виктор.

— Провода — понятно, а вот как по ним твой ток бежит, если я его не вижу? — допытывался Михаил Иванович. — Ты сам-то, Витёк, его видел, ток-то этот, а?

— Нет, не видел, — соглашался Виктор, оставляя надежду что-либо втолковать упрямому папаше.

— А коли и ты и я не видели этого току, то и нет его вовсе, — отрезал Михаил Иванович.

— Хорошо, батя, а от чего же тогда телеграфный аппарат стучит, а как же тогда фонари в цеху у Сашке на Путиловском зажигаются без всякого керосину? — настаивал Виктор, который недавно ездил к брату Александру в Санкт-Петербург, возил ему гостинцы и побывал у него в механосборочном цеху. Так же, батяня, и с телеграфом, мне сам телеграфист объяснял, когда мы с Митяем на станции подрабатывали прошлой зимой, так я и тебе передаю. Энергия электрического тока преобразуется в механическую, аппарат стучит и люди получают моментальное сообщение-письмо за сто верст!

— За сто верст? Моментальное письмо? Ищь-ты! — закачал головой Михаил Иванович.

При углубленном размышлении на эти темы, у старшего Животова начинало стучать в висках, появлялась головная боль, сосало под ложечкой и рука (душа) тянулась к бутылке. Мысль переключалась от земного необъятного шара опутанного проводами по которым бежит какой-то невидимый ток, к близкой обычной хорошо известной и полностью исследованной «Смирновской». Большинство верующих наблюдая такие чудеса как электрические фонари и телеграф своими глазами, после этого почесывали затылки и также тянулись в кабак. Чего-то не хватало в этих знаниях, что-то не укладывалось в практических умах простого народа.

Не меньший сумбур вызвала и так называемая Столыпинская реформа 1906-го года. Расширялись имущественные права крестьян — отменялись: порядок семейных разделов по решению общины, подушная подать, круговая порука, принудительная передача и направление неплательщиков на заработки. Столыпинским указом «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающегося крестьянского землевладения и землепользования» от 9-го ноября 1906-го года провозглашался свободный порядок выхода из общины и закреплялись наделы в собственность в любое время. Кроме того долгосрочной целью реформа намечала интеграцию крестьян в рыночную экономику. Ещё раньше 27-го августа был принят указ о продаже крестьянам государственных земель. Все законодательные акты в целом предоставляли крестьянам право на закрепление в собственность надельных земель (приватизацию). Если кому-то из крестьян-собственников, выделившихся из общины, не хватало приватизированной земли, он мог теперь на законных основаниях прикупить ещё и государственной. При чём все законы были инициированы и представлены на утверждение государя самим председателем Совета министров Российской империи Столыпиным Петром Аркадьевичем. Царская администрация и главным образом Дума тормозили принятия любых проектов касаемо аграрных вопросов. Все предложения поданные премьером на утверждение Государственной думы, утопали в бесконечных заседаниях и обсуждениях. Столыпин очень грамотно выбрал время, когда Дума №1 была распущена, а Дума №2 ещё не созвана, в связи с чем обсуждение и согласование Государственной думой нормативных актов, принимаемых в этот период не требовалось по закону. В этот период временного бездействия Думы, Петр Аркадьевич и выпустил в свет все основные, подготовленные им законы, обосновывая эту оперативность царю продолжающимися с января 1905-го года аграрными волнениями крестьян по всей стране. От народных возмущений царь ещё ни как не мог отойти и поэтому подписал всё, что ему подавал премьер, в том числе и Закон «О военно-полевых судах». Военно-полевые суды в составе военных офицеров теперь имели право судить всех, включая гражданских лиц за любые тяжкие преступления. Приговор выносили предельно быстро в течении суток и он приводился в исполнение, главным образом это была смертная казнь. Казнили тоже очень быстро в течении 24 часов. Обвиняемые при рассмотрении их дел военно-полевыми судами были лишены абсолютно всех процессуальных прав. По началу приговорённых военно-полевыми судами к смерти расстреливали, но после начавшихся возмущений в войсках, расстрел заменили на повешение. После принятия закона и вступления его в действие в народе верёвочную петлю для повешения стали называть «столыпинским галстуком». За шесть лет действия закона было казнено порядка шестисот тысяч человек, при чем как настоящих революционеров, так и попавшихся под горячую руку вольнодумцев и простых уголовников.

После прочтения Столыпинских указов относительно приобретения земли и выходе из общины у простого крестьянина оставалось больше вопросов, чем было до его чтения. Причём на некоторые вопросы ему никто ответить так и не мог: ни староста общины, ни кто-нибудь из представителей местной государственной власти. Совсем недавно между помещиками и крестьянами была непреодолимая пропасть, даже думать о свободе, равенстве и братстве было запрещено, за вольнодумство сажали в тюрьмы и ссылали в Сибирь. А тут, извольте, платите деньги, получайте участок земли, работайте на нем и живите в свое удовольствие, как бары. Что это? В чем тут подвох? Никто не мог предвидеть, что может за этим последовать. Никто не мог предсказать и подсказать Михаилу Ивановичу, чтобы он не ввязывался в эту авантюру, не рисковал, а жил бы, как и прежде, обрабатывая свой кусок земли или наоборот не зевал, не щёлкал клювом, а срочно включался в реформы и не прошлёпал своей выгоды.

В соответствии с положениями указа Столыпина за хозяином оставались все участки общинной земли, находившиеся в его пользовании в течение времени, прошедшего с момента последнего передела. Причём, эти участки, отходили крестьянину в собственность. На практике же, от которой обычно законотворцы бывают очень далеки, так как очень высоко летают над землёй, всё обстояло не совсем так, как на бумаге или скорее совсем ни так.

Второй, потрясшей Михаила Ивановича новостью, явился закон Сталыпина о введении военно-полевых судов, состоящих из военных офицеров. По сути это были трибуналы, причём даже для гражданских лиц, уличённых в преступлениях против власти и даже тяжких уголовных преступлениях. Выслушав все новости, прочтённые ему сыном Андреем из уже прошлогодних газет, переданных с приезжими односельчанами из города, Михаил Иванович так отреагировал:

— Что ж это теперь делается, люди добрые! За всё расстрел или может быть виселица? По энтому закону полагается смертная казнь, хоть душегубу, хоть разбойнику, а хоть просто человеку недовольному тем, что его нагло дурят или он скажем прочитал чего запрещенного, или просто сказал в сердцах про власть чего-нибудь не то? Это что же у нас теперь опричнина что ли?! Да и опричники то с боярами в основном расправлялись, а тут похоже всё на простой народ направлено, на нас?

— А как ты, сосед, хотел, — подключился, до этого молча сидевший на самом углу стола дымя самокруткой, сосед Александр Петрович Грачёв — давний дружок Михаила Ивановича, — власти народу 1905-й год и все беспорядки, что за этим последовали, вовек не простят. Упустили вожжи царские чиновники тады, так тепереча решили наверстать — всем тугой аркан на шею накинут, «столыпинским галстуком» в народе кличут.

— Это что же это — наряд что ли такой новый или чё? — удивился Михаил Иванович.

— Да такой уж «наряд» придумал наш главный министр «вешатель». После такого «наряда» сразу в гроб кладут. Трибунал — суд такой из одних охфицеров, я их по службе помню ещо. Теперь — хоть военному, хоть гражданскому — всем военный суд. При чём судить топерь долго не будут. Прикинут хвост к носу, в «репе» почешут маненько, да и в 24-ре часа приговор вынесут — в расход нашего брата. Одно слово, охфицерьё, от них пощады не жди. Я уже на них в Японскую нагляделся, никакой жалости и сочувствия к солдату у их нет. А кто такой солдат — такой же крестьянин, тот же народ. И ни адвоката, ни суда присяжных теперь нашему брату не будет. Раньше так в военное-то время и то не с каждым солдатом поступали, а теперь, считай каждый приговор такого суда — это или расстрел или петля. И уже вовсю царские палачи «работают», рассказывают мужики, что с городу, ни одну сотню за полгода простых гражданских людей уже «рассчитали на небеса».

Александр Петрович Грачёв был на пять лет моложе Михаила Ивановича. Он был призван в армию в Японскую. На фронте в этот же год получил серьезное ранение в правую руку и в конце 1904-го года был уволен из армии по инвалидности на небольшой пенсион. Выглядел он плоховато, как-то совсем по-стариковски, был болезненно худ, сильно кашлял и перед переменой погоды обычно тихо стонал держась за правое пробитое японской пулей плечо, может быть от боли, а может быть от жалости к своей немощной руке. Грачёв частенько говаривал, занимаясь каким-нибудь плотницким делом: «Хорошо что я левша, а так бы совсем туго было бы, пришлось бы переучиваться, что бы всё делать левой».

— Вот пишут ещо, что всё правительство заседает, да обсуждает. Потом снова заседает и так может ни один день говорильней заниматься. А я не пойму, кодышь они работают-то все? Вот если я полдня заседать где буду, то что у меня с хозяйством станется? Кто же коней за меня напоит, поросятам даст, за курами кто приглядит, дрова кто нарубит, да ещё что. Или, могёт быть, кто за них в это время работает, а потом меняются? А, Андрей? — глянул на сына Михаил Иванович.

В ответ семнадцатилетний Андрей только пожал плечами, отложил газеты в сторону и пошёл во двор, вспомнив как раз про дрова:

— Пойду дров подброшу, а то и мы чего-то зазаседались, как депутаты прямо.

Стояла зима, работы по хозяйству ещё было не много, поэтому мужики ходили друг к другу в гости, делились новостями, читали письма с фронта, газеты и всё что попадалось под руку. В то время других средств информации и не было. Потом все вместе обсуждали прочитанное тут же, для общего понимания. Обсуждение прочитанного вносило какую-никакую ясность в мудрёный газетный текст. Последнее время в привычку вошло собираться в просторной гридне в хате Михаила Ивановича.

— Отстал ты, кум Михаил, от жизни, — вступил в разговор староста писаревской общины Гнат Васильевич Семёнов, живший через три двора от хозяйства Животовых в верхней слободе. Он был сверстником Михаила Ивановича, частенько бывал у него в доме и даже бывало принимал тут крестьян по общественным делам. Селяне знали где прежде всего искать старосту и шли вначале прямо в дом Животовых. Михаила Ивановича это не утруждало, а даже наоборот, ему нравилось быть в курсе всех деревенских событий. Гнат слыл среди мужиков довольно знающим своё дело, сильным хозяином, грамотным и весьма разностороннем человеком. Староста был справедлив, но и строг к пьяницам и нарушителям общинных правил. Да и здоровьем его бог не обидел, широк был плечах и высок ростом. В любую избу входил согнувшись почти вполовину своего роста. Кулачища имел такие, что казалось мог кулаком без колуна дрова колоть. Да и в кулачном бою он всегда был на высоте, валил чужих с ног с одного удара. Так что мало кто из общины или с соседних деревень с ним решался спорить. Одним только видом и взглядом Гнат мог убедить любого спорщика.

— А сейчас так работают, бывал я тут на земском заседании, — продолжал Гнат, — чиновники государственные и депутаты думские, да и наши местные моду у них переняли, тоже заседают чуть ли ни каждый день. Пришел из дому, выспался предварительно конечно хорошенько, затем уселся вместе с такими же, как он бездельниками, в уютное мягкое такое кресло, как на трон, в большущем каком-нибудь доме иль во дворце, и давай «работать». Говорит один, например: «Стрижено всё вокруг!» А ему в ответ другой такой же «работник», на таком же кресле: «Да нет, брито всё и точка!» Вот и заспорили они, вроде как работают, и орут всё громче, наверное чтобы не заснул никто на заседании. А народу там, желающих за государственное жалование дурака-то повалять, в «думах» энтих и в собраниях разных, сейчас видимо-невидимо, больше чем у нас в деревне, когда на сенокос выходят.

— Вот и их всех «думцов» энтих бы в поле выгнать на покос, какая бы польза большая была для общества! — предложил Михаил Иванович. — А то что это за работа, да и ни работа это вовсе, а беспутство и словоблудство какое-то. А получают из казны небось как мы за год от трудов своих не получаем?

— Больше бери, Миш, раз в двадцать, в тридцать больше нашего из казны получают за заседания, да за совещания свои, — уверенно добавил Гнат.

— А что скажешь кум Гнат, по поводу закона о выходе из общины и выделении своей доли из общей? Вроде всё для нашей крестьянской выгоды придумано, а как это на практике будет, не могу себе представить? — обратился к старосте Михаил Иванович. — Ты поопытней нас, бываешь в разных конторах и видел, и знаешь про законы новые уж побольше нашего. Как по-твоему полезна эта реформа для мужика али нет?

— Насчёт указа о выделении общинных земель, я тут с мужиками нашими и так и эдак покумекал когда узнал, и так скажу вам, мужики. Если по указанному порядку действовать, то вначале ты должен поклониться старосте и не с пустыми руками, само собой. Так?

— Так. Как и раньше, по любым вопросам к старосте, — согласился Михаил Иванович и вспомнил сколько с него содрал сам староста Гнат Семёнов за свою же считай землю после возвращения семьи Животовых из Сибири.

— Теперь, — продолжал мысль Гнат, — после того, как ублажишь старосту, должен ублажить большинство деревенских, так как нужно большинство голосов. Не дороже ли выйдет, чем просто землю купить у государства и хутор себе на ней построить по первому Столыпинскому указу?

— Цены надо знать, по каким государство торговать будет, — ответил по-деловому Михаил Иванович, — прикинуть надоть хвост к носу, что дешевле будет.

— Всё так, но едим дальше по закону. Если в течение месяца община не утвердит решение старосты или вообще, например, ничего не ответит, время протянет просто. Тогда будет тебе кум отворот-поворот с землёй по закону и уже навсегда. Всё придумано не для нас, то есть кажется по первости, что для нас, а на самом деле, всё задумано, чтобы мы больше земли брали, налогов государству больше платили, больше пахали, а продукцию купцам дешевле продавали. Им же, — Гнат показал большим пальцем наверх, — вообще работать теперича незачем будет, только заседать будут в теплых креслах да чай пить или чаво ешо покрепче. Вот такая у нас социальная справедливость получается. А если ты или я, к примеру несогласный с энтим, то нам вон, как в газетах каждый день пишут и Санёк рассказывает, военно-полевой суд без адвоката и «столыпинский галстук» к наряду. Не для русского мужика всё это. Так Санёк?

— Одна цель тут у властей, мужики, разрушить общину вековую деревенскую. Поссорить всех односельчан, чтобы сообща больше не жили и не бунтовали против бар и помещиков. Чтобы мужики с одной деревне только и думали, как бы друг у друга урвать. Чтобы одни сельчане богатели, а другие беднели и шли бы к другим в кабалу. Перессорить нас власть решила и разорить общины все деревенские. А потом по одиночке нас ещё легче будет сломать. Беда нам крестьянам от этого указа идёт. Развал нашего общества и всего нашего уклада жизни! — подвел черту Грачёв.

— Не будем стало быть выделяться, будем как и раньше сообща жить и со всеми бедами сообща бороться, так и порешили! — поставил точку в разговоре Михаил Иванович.

Но ещё долго спорили селяне и только далеко за полночь мужики разошлись по домам. Михаил Иванович, оставшись один, глубоко погрузился в свои вечные думы и добавившиеся сегодня к ним ещё и новые проблемы. Тут было о чём подумать Михаилу Ивановичу. Он давно собирался прикупить землю под хутор где-нибудь неподалёку и уже готов был это сделать, но произошедший нынче вечером разговор заставил его снова задуматься и ещё раз всё хорошенько взвесить.

В окно заглянула полная луна, как когда-то давно, много-много лет назад, там в ночном. Тогда она манила юного Михаила в Черёмушки, туда, где он встретил свою судьбу — свою Дусю. Теперь же луна вторглась своим загадочным светом в его дом, она никуда не звала, но что-то же она ему хотела сказать? Михаилу Ивановичу нужно было только прочитать это послание и тогда он сделает правильный шаг.

5. Сенокос

В лето 1907-го года на заливных общественных лугах выросла особенно густая, сочная и плотная трава, усеянная разнообразными ароматными цветами. Погода удалась на редкость теплая. Предстоял сенокос и старики традиционно заблаговременно стали готовиться: поправлять, отбивать и точить косы, а после того как садилось солнце, собирались по два-три человека и с особым удовольствием уточняли время, когда следовало бы начинать сенокос. Попутно решали, кто конкретно и от какого двора выйдет на сенокос, и как-то так, между прочим, демократично прощупывали кому можно доверить первую косьбу.

Выделенная помещиком-графом ещё в прошлом веке, земля для крестьянской общины Селезневки, делилась на пахотную и луговую. В свою очередь пахотная земля делилась на три поля в соответствии с трехпольной системой обработки. После яровых культур высаживались: овес, просо, картофель, на следующий год пашня засеивалась озимой, преимущественно рожью, а уже на третий год земля ничем не засеивалась вообще. Земле предоставлялся отдых. Для того чтобы данный порядок соблюдался, каждое поле разбивалось на делянки, а делянки закреплялись за дворами. Кто и как ухаживал за землей, было хорошо видно по прорастанию, созреванию и урожаю. По пословице, что посеешь, то и пожнешь. К непахотным угодьям относились только заливные луга. Они являлись общественным владением, их было невозможно и не разумно делить по дворам. Луга были в нескольких местах, весьма отличающихся по качеству трав, трудности уборки и охраны. Делить их между дворами значило посеять семя раздора между односельчанами. В некоторых районах, раздор между односельчанами иногда мог быть причиной последующей гибели всей деревни. Враждующие стороны жгли друг другу сначала стога сена, затем сараи, убивали скот и в заключении поджигали дома, иногда вместе с их жителями.

Луга были общим владением всей общины, что объединяло и укрепляло её. Коллектив сообща охранял луга не только от соседей, но и от своих нерадивых односельчан. По сенокосным угодьям в период роста травы не разрешалось ходить не только взрослым, но и даже детям. Казалось никого вокруг нет, не видать ни души, но стоит только ребятишкам свернуть с тропинки и сорвать на лугу цветок или ягодку, как вечером их ждало строгое взыскание от деда, отца или матери. Трава охранялась от потравы и различных повреждений так, что управляющий графа с целым взводом наемных и вооруженных сторожей и сворой собак не смог бы ее охранить. Поэтому на общественных лугах вырастали чудесные, сказочные, доселе невиданные травы. Луг дурманил и опьянял широко раскинувшимся ароматным букетом всевозможных цветов. То там, то здесь кружили, взлетали и вновь спускались изящные, пестрокрылые бабочки, проносились как пули пчёлы, свистели суслики и висели над лугом жаворонки. Находясь в этом райском месте, люди забывали зло, не помнили обид, любили весь мир и радовались жизни. Жизнь казалось вечной и безоблачной, как окружающая божественная природа.

На косьбу и уборку сена выходили всем обществом не как на трудовую повинность, а как на большой долгожданный праздник.

Сено косили в середине лета, в период созревания трав, с учётом погодных условий. В это время луга обычно были покрыты совсем ещё не помятой пышной травой, раскрашенной разноцветными цветами и ягодами. Воздух, пропитанный разнообразными ароматами, дурманил головы не только парням и девчонкам, но и старикам. Особенно усиливался запах трав после их среза и укладки в грядах и копнах. Скошенную траву наскоро просушивали, насколько позволяла погода, и зачастую в тот же день копнили и распределяли по жребию. Это было самое демократичное и самое справедливое распределение результатов совместного труда, какого не было больше нигде. Ни от каждого по способностям — каждому по труду, ни от каждого по способностям — каждому по потребностям, а от каждого по способностям — всем поровну. Никакой коммунизм и социализм не сравнится с этим реально справедливым распределением плодов общественного труда. После жеребьевки каждая копна приобретала своего хозяина, что можно было заметить по дальнейшему особому к ней вниманию хозяина. Копны в тот же день обычно перевозились к дому, досушивались и убирались на сеновал. При таком способе, никакие погодные условия не могли помешать уборке. При таком распределении не существовало и посредников между работником и плодами его труда, которые при любом строе паразитируют на простых работниках — непосредственных производителей. Именно они — труженики и являются — основой всего, основой, без которой не может существовать ни одно общество и ни одно государство.

Приближался день выхода на сенокос. Обычно сенокос превращался в праздник, это первый день сбора даров природы, как бы получение аванса за затраченный крестьянами труд. Все, даже старики, одевались в самое лучшее, опрятное и чистое, чтобы было не совестно показаться на людях. Это не был мещанский торгашеский показ мод, это была демонстрация опрятности и чистоты. Самыми изобретательными при этом были женщины молодухи и девушки на выданье. Они одевались просто, чтобы не прослыть кривляками или бездельницами, однако все же так, чтобы не остаться незамеченными мужчинами и парнями. Нужно было умело сочетать красоту тела, о чем женщины всегда помнят, с простотой одежды. Только один раз в году деревенской девушке предоставлялась возможность обнажить себя при большом скоплении народа, разумеется до определенных пределов и не нарочно, а как бы невзначай. Девушки должны были покорить мужчин не только красотой, но и трудолюбием, чтобы будущие свёкры не могли бы их забраковать. Когда старому хрычу, а к ним девчата относили всех, кому было за сорок, девушка на выданье, задрав немного выше положенного юбку как бы по работе, показывала розовые икры или случайно открывшиеся круглые белоснежные плечи, то он мог подумать, что все эти соблазнительные картинки направлены именно на него. Конечно же после такого театра, хрыч ни за что не позабудет такую девчонку и обязательно посоветует именно её в жёны своему сыну. Девушки уже слышали от старших, что ни одна свадьба начиналась на сенокосе и вели себя в этот день особенно благочинно, но всё же не забывая, где это допустимо, демонстрировать кое-какие свои достоинства.

Еще накануне сенокоса мужчины в свободное от работы время собираются произвольными группами и намечают время сенокоса, а также связанные с покосом детали и в особенности всех интересует вопрос, кто пойдет первым, кто возглавит столь торжественную церемонию. От первого косаря зависит многое: начало и окончание косьбы, время обеденного перерыва и многое другое. Малоопытный косарь может сразу же загнать молодежь, старый и дряхлый затянет сенокос, а погода в период сенокоса, как правило, всегда стоит переменчивая. Вот все эти вопросы и обсуждаются косарями заблаговременно, чтобы прийти всем обществом к одной какой-нибудь кандидатуре.

В назначенный день, к восходу солнца на условленном месте, на склоне горы, рядом с домом Михаила Ивановича, собрались нарядно, но просто одетые косари. Еще накануне сосед Сашка Горячев намекнул Михаилу Ивановичу, что ходят слухи его собираются выставить первым косарем на что тот, не доверяя слухам, промычал что-то неопределенное, но явно не был против, а наоборот был весьма польщен. После того как народ собрался в полном вооружении, группа старших обратилась с просьбой к Михаилу Ивановичу возглавить покос. После официального утверждения первого косаря, вся процессия двинулась за речку. На значительном расстоянии за мужчинами шли женщины.

Пока переходили в брод речку, Михаил Иванович сосредоточенно обдумывал свои дальнейшие действия, как полководец обдумывает план предстоящего сражения. Он хорошо помнил восточную мудрость, услышанную им в Сибири, что сражение нужно выиграть ещё до его начала, то есть у себя в голове. На первом косаре лежит большая ответственность, он должен оправдать доверие, оказанное ему обществом. Если многие останутся позади, старики осудят, не сейчас, потом, как-нибудь, к слову. Наконец мужчины вышли на бровку и расположились в один длинный ряд. Торжественный и степенный вид представляла собой, ломанная в соответствии с луговой бровкой, шеренга косарей, в основном мужчин среднего возраста вперемешку с молодыми и совсем юными парнями. Большое значение всегда имело расположение косарей, кто с кем идет рядом. Молодые и еще неопытные ребята, горячие, должны были идти вблизи старших, опытных, могущих подсказать и помочь советом, иначе можно было загнать молодежь. Одной физической силы тут было недостаточно. Одним из таких молодых и неопытных был сын Михаила Ивановича — Андрей. Тогда он шел в строю косарей в первый раз.

В то время как Михаил Иванович, будучи первым косарем, еще раз обдумывал возложенную на него почётную миссию и определял какой темп лучше взять в первом заходе, все косари выстроились в ряд и сосредоточились, как будто бы перед ними стояла не трава, а неприятельская рать. Принято было чтобы косари не растягивались, косарь от косаря далеко не отставал. Косари должны были идти ровно, чтобы никому пятки «не подрезать», а это опять-таки зависело от ведущего — первого косаря.

Когда молодой и сильный парень, срезав не одну кочку, и тем самым затупив косу, горячился и отставал, над ним начинали насмехаться девицы и молодухи:

— Что это за мужчина? От старика отстает. С ним с голоду умрешь, а не то что…

А ведь мало ли что может случиться. Чуть загляделся и зацепил косой за землю. Нет, одной силой здесь не возьмешь. Первая коса размахиваясь сохраняет ширину ряда, направление и умеренную скорость. Всё это теперь зависело от Михаила Ивановича.

Прошел благополучно полдень, солнце вдоволь натешилось над косарями и слегка прикрылось сизым облачком, трава подсохла, косить стало трудней. Наступало время отдыха, что опять зависело от первого косаря. Принесшие на сенокос обед, обычно подростки или жены, ждали под ракитами. Там же суетился трактирщик Степан Матвеев — зажиточный ушлый мужик из Западной слободы. Видать было, что хочет купить сено. Принято было продавать сено с одной делянке, самое худшее, которое неприятно бы было получить кому-либо при жеребьевке. Сено продавалось за водку, которая распивалась там же за обедом всем обществом. Обычно водку выпивали мужчины, поочередно подходя к ведерку и черпая из него чашкой или кружкой. Женщинам выпивать не возбранялось, но ни одна из них даже не могла и подумать об этом, не положено. Женщины довольствовались тем, что мужчины выпив, становились веселей и общительней.

Так вот и Андрей, младший сын Михаила Ивановича, впервые участвующий на общественном сенокосе, с непривычки хлебнул целую чашку противной на вкус водки. Парень сразу же покраснел, закашлялся и вскоре заметно повеселел. Тут он заметил отошедшую в сторону девушку Полю, которая постоянно крутилась где-то возле него, подошел к ней и на глазах всего народа сунул ей за пазуху лягушонка, так традиционно подшучивали парни над девчатами. Полина была девушка на выданье, невысокая блондинка, с тонким вздернутым носиком, слегка припудренном мелкими веснушками и с синими искрящимися глазками-пуговками. Она так звонко и искренне взвизгнула, и одновременно обожгла Андрея взглядом, от которого ему уже не было спасенья…

…Недолго думая к осени сыграли свадьбу, а на следующий год у них родился сынок, назвали его в честь деда — Ваня.

Ване не было и двух лет и мать еще продолжала кормить его грудью, когда его отца Андрея вместе с братом Виктором забрали в солдаты. Проводы отмечались очень ярко. Ваня в последствии, когда ему было уже пять лет, был уверен, что хорошо помнил проводы отца. Он всегда вмешивался в разговор старших, когда они вспоминали сцену проводов. Мать его всегда останавливала:

— Ты-то чего вмешиваешься, ведь ничего не помнишь, а только от кого-то наслушался.

— Нет, помню! — уверял Ваня. — И никто мне не рассказывал.

— Это мы сейчас проверим, — спокойно говорила мама. — Ну-ка, рассказывай, что помнишь?

И Ваня, делая загадочный вид фокусника, как-будто он напрягает память, после наигранной паузы, рассказывал:

— Я тогда лежал в чулане и как обычно смотрел как бабушка вертелась около печи. Она шуровала кочергой несгоревшую солому и вдруг, ничего не сказав, ушла от печки. Я услышал оживленный разговор деда, бабки, тебя мама с отцом и ещё каких-то незнакомых людей, доносившийся из-за перегородки. Мне захотелось увидеть всех кто разговаривает, но как я не пытался повернуть голову, увидеть так ничего и не смог. Тогда я заплакал. Мне было обидно, что про меня все забыли и со мной никто не занимается. Вскоре подошла ты, мама, приласкала и поцеловала меня. От этого я успокоился и притих, мне стало как-то легко и весело, но ты, сунув мне в рот пустышку, опять ушла. Это меня огорчило еще больше и я громко заплакал. Затем подошел папа, приласкал, развернул какую-то книжку, показал красивую картинку закрепил её передо мной и потом тоже ушёл. А я увлеченный яркой красочной картинкой загляделся и замолчал на какое-то время.

— Все правильно! — удивлённо и радостно подтвердила бабушка.

— Но от кого-то ты всё-таки это слышал? — не сдавалась мама.

— Нет, ни от кого кроме вас я ничего не слышал и не мог слышать, а вы мне этого никогда не рассказывали. Я просто хорошо запоминал в то время то, что было для меня необычным и привлекало моё внимание. Кроме того, меня тогда сильно обидели, все собрались, о чем-то оживленно говорили, а меня оставили одного. Такое бывало и раньше, но тогда дома никого не было. В результате все это врезалось в память, к тому же еще ничем не загруженную, а теперь, когда я научился говорить, память воспроизвела эти сцены прошлого, и я теперь могу о них рассказать. Я вам расскажу еще больше чем знаете вы. Вероятно все вы вышли на улицу чтобы проводить папу. Меня кто-то, вероятно тётя Софа — жена дяди Вити, взяла на руки и поднесла к окну. Тётя Софа потерла окно и показала мне повозку, на которой должен был ехать папа. Это был рыдван. Справа сидел дед и держал вожжи, рядом с ним дядя Витя. Через некоторое время дед махнул вожжами, громко гикнул лошади и рыдван медленно покатился по двору. Папа догнал рыдван почти на выезде со двора на дорогу и запрыгнул в него на ходу. Вы были все на улице и не видели того, что я смотрел в окно. А я все это видел и хорошо запомнил, однако рассказать смог только сейчас. Вот так! — закончил свои воспоминания пятилетний Ваня.

6. Свадьба Тимофея

В июле 1909-го, к Михаилу Ивановичу проездом из Тулы к родне на каникулы заглянул Митька Богачев с верхней слободы. Они дружили с Виктором Животовым с малолетства, потом подрабатывали вместе в зимнее время на железнодорожной станции Клекотки, чистили снег за небольшую плату. Митька завез дяде Мише, как тот давно просил, разных газет, каких смог достать в Туле.

— Ну уважил старика! Ты, Митрий, хоть и молодой ешо, но человек дюже грамотный супротив наших деревенских, да и в городе учишься теперь, скоро совсем учёным станешь. Так ты уж поведай мне старику, что то за реформа такая земельная? Чего от нас мужиков-то хотят? Не обман ли всё это?

— Так я скажу тебе, дядя Миша, только этому у нас в реальном училище не учат, а слышал это, что расскажу сейчас, в тайном кружке социал-демократов. Только будет то, что скажу только между нами. В городе: в училище и не только, говорят так. Придумали это всё богатеи для того что-бы разделить все крестьянские общины на отдельные хозяйства. Чтобы каждый сам за себя был. Чтобы человек человеку не друг, товарищ и брат как в деревенской общине испокон веков было, а человек человеку волком стал. Так легче им будет управлять крестьянами, когда они разделены. Тогда ни бунтов не будет, ни революций никаких. Выманивают крестьян из общины, хочешь землю — выделяйся из общины бесплатно и хозяйствуй сам по себе в отрыве от остальных. Мало тебе будет земли можешь теперь и государственной прикупить, а денег не хватит тебе в долг дадут через банк такой, «Крестьянский» называется. Заманивают крестьян в кабалу вечную. А банкиры только этого и ждут. Ещё в кружке рассказывали, сколько премьером Столыпиным военно-полевые суды честного народу перестреляли и перевешали без суда и следствия. За то царского премьера в народе «вешальщиком» окрестили, вагон арестантский, что в Сибирь на каторгу народ возит — «столыпинским вагоном» назвали, а верёвку на виселице — «столыпинским галстуком».

Даже цвет русской интеллигенции: Александр Александрович Блок, Илья Ефимович Репин, во главе с графом Львом Николаевичем Толстым публично осудил палачей русского народа, вот послушай дядя Миша и Митрий достал из-за пазухи ещё одну газету и понизив голос, придвинулся к Михаилу Ивановичу поближе:

— Вот послушай, дядь Миш, что писатель Лев Николаевич Толстой об этом пишет: «И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой так гордился я когда-то перед европейцами. И тут не перестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела…»

— Дальше Лев Николаевич пишет о той страшной статистике, ежедневно публикуемой в центральных правительственных газетах с целью устрашения оставшихся ещё на свободе вольнодумцев и всё остальное население России. И дальше о жертвах, вот послушай, дядь Миш: « …тех самых, трудами которых мы живём, тех самых которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемые нами законами, и, главное нашей ужасной ложью той веры, в которою мы не верим, но которою стараемся обманывать их…». И дальше о несчастных расстрелянных и повешенных Лев Николаевич добавляет: «…тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит щупает им ноги — холодны ли они…

Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, на детей, и до вас, двух главных скрытых палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.

Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.

Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет….

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая 2-го, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе…» — Вот так, дядя Миша, — с этими словами Митька аккуратно сложил газету и убрал её под рубаху, — а теперь думай сам, дядь Миш, как можно доверяться такой власти и что от неё дальше ждать нам крестьянам?! — тут Митрий заторопился, распрощался с Михаилом Ивановичем и побежал по делам. А дядя Миша, глубоко задумавшись, подперев голову обеими руками, ещё долго сидел за столом осмысливая всё, что тут нагородил ему этот мельтешной Митяй.

В чулане за печкой, точно в таких же, а может быть и в ещё более глубоких раздумьях, лежал младший сын Михаила Ивановича — шестнадцатилетний Тимофей. Он не всё услышал и понял из взрослого разговора, но по-своему, практически верно, перевёл для себя услышанное, выделив самую суть. И получилось у него, что власти и государство совсем не добрые для народа, а даже совсем наоборот. Как в бабушкиных и маминых сказках всегда присутствовали какие-нибудь злодеи, так получалось, что они — власти, самые злодеи и есть. Тимофей, после услышанного сегодня, решил для себя главное, что злодеев обязательно нужно бить. Оставалось только решить кто будет их бить. «Наверное биться со злыми силами будут добрые богатыри, такие как мои старшие братья: Сашок, Витёк, Андрейка и обязательно я, как только ещё немного подрасту. Уж я-то знаю как биться со злом, уж я-то смогу. Я вырасту и обязательно восстановлю справедливость. Нас, тех, кто за добро, непременно больше, чем злодеев, а значит мы обязательно победим!» — подытожил для себя Тимофей и успокоился…

…Наступил 1913-й год. Михаил Иванович за все время после возвращения из Сибири показал себя в деревне весьма деятельным и способным хозяином и семьянином. Он вырастил четырёх сыновей и двоих дочерей, у пятерых уже были свои семьи. Оставался холостым и гонял собак, только младший сын Тимофей, которому еще не было восемнадцати, но Михаил Иванович твердо решил в этом году его поженить. Да и невесту он ему уже приглядел. Поводом для его женитьбы послужил такой случай.

Однажды зимой, Тимофей, возвращаясь с вечеринки из соседнего села, куда была выдана замуж его старшая сестра Мария, он не пошел спать, несмотря на то, что было пять часов утра. Отвязав во дворе главного охранника всего хозяйства Полкан представлял из себя здоровенную кавказскую овчарку ростом и размером с среднего телёнка. Тимофей взял пса с собой на ночную прогулку. Полкан в свою очередь был неимоверно счастлив вдруг обретённой свободе и вообще такому вниманию к своей скромной персоне. Вдвоём они направились по центральной улице прямиком к Яшке Макееву, с которым Тимофей предполагал рассчитаться за прошлую вечеринку прямо вот сейчас — сию минуту, несмотря на глубокую ночь. Все деревенские запоры в округе делались если не одним плотником, то во всяком случае по одному проекту. Поэтому были доступны в любой час дня и ночи для любого местного жителя.

Когда Тимофей открыл дверь в сени, а затем в избу, вся семья Макеевых спала крепким крестьянским подутренним сном. Они бы и продолжали так спать до первых петухов, несмотря на присутствие в доме чужих. Неизвестно что бы стал делать дальше Тимофей, если бы не Полкан. Пес был весьма свирепого и упёртого нрава, впрочем как и положено «кавказцам». Его все деревенские собаки чуяли из далека, всегда узнавали и боялись, больше целой волчьей стаи. За свой звериный нрав Полкан всегда сидел на цепи, хотя его и хорошо кормили. Он редко видел чужих людей, но прекрасно знал, что надо делать при их появлении. Пёс издалека отличал кто движется по проходящей рядом с домом дороге: свой или чужой, хотя и не видел того из-за забора. Как только он чуял чужого, начинал свирепо рычать постепенно прибавляя звук, пока не переходил уже на громогласный ухающий лай. А тут вдруг полная изба чужих. В собачий нос со всех сторон ударил раздражающий запах чужих людей. Полкан сморщил нос и, обнажив пока один ряд жутких перламутровых клыков, зарычал всё сильнее и сильнее. При этом он начал рассматривать фигуры чужих людей, освещаемых тусклым светом керосиновой лампы в руках у Тимофея, как бы размышляя с кого начать и за что ухватиться в первую очередь. Первой проснулась бабка Фекла, спавшая на печке. Она спросонья завопила так, что даже сам Полкан оторопел. Тут все, кто находился в доме попрыгали на печку. Пса Тимофей на печку не пустил, несмотря на все его усилия в том направлении. В таких условиях победителя Тимофей объявил всем присутствующим свое неудовольствие тем, что в прошлое воскресение, на вечеринке, Яшка пытался отбить у него Аксютку. Никто ему конечно не возражал, а только вскоре его довольно вежливо попросили, чтобы для выяснения такого важнейшего вопроса, он зашёл немного попозже и желательно один без сопровождения. На этом стороны конфликта и разошлись…

…После этого инцидента, который был доведен жителями деревни до Михаила Ивановича, на семейном совете было решено срочно оженить и младшего сына. Невесту Тимофею родители наметили еще ранее из деревни Черемушки, откуда в свое время Михаил Иванович привез свою Дусю. Будучи проездом два года назад в Черемушках, Михаил Иванович заметил одну бойкую и складную девчонку Ульку. Кому как не отцу было знать, что должно подойти его сыну. В престольный праздник родители отвезли Тимофея в Черемушки, вроде бы по делу. И уже там как бы невзначай познакомили его с Ульяной, после чего, уже ни у кого не было сомнений, что Тимофей быстро согласится. Отец скоренько заслал сватов и дело пошло обычным порядком.

…Свадьба была сыграна зимой по всем православным обычаям. Казалось, от нарядов и ярких разноцветных лент, украшавших девиц и молодиц, пестрит в глазах. Парни, приглашенные на свадьбу, таскали у девчат из уборов пестрые ленты и вплетали их в хвосты и гривы, участвующих в свадебном кортеже лошадей. Лентами обвязывали оглобли и дуги, а серебряными монетами украшали сбрую. А сколько было разных колокольчиков и погремушек. Парни надевали какие-то особенные пиджаки, сапоги и дедовские нафталиновые шапки. Водка, яства, песни и пляски лились рекой. Самой красивой, конечно, была невеста Ульяна, во всяком случае так казалось присутствующей детворе. Напротив неё сидела, любимая всеми, дальняя родственница Тимофея — Наташа, уже тоже по возрасту невеста. Она была из того села, откуда Тимофей пришел в ту памятную ночь, которая явилась причиной свадьбы. Наташа ничем не уступала красоте невесте Ульяне. Она имела ямочки на щеках, которые особенно выделялись при улыбке. Наверное поэтому, Наташа улыбалась всегда, когда к ней обращались, в особенности парни.

Во время свадебного обеда, дети, сидели на печке, откуда было видно почти всех и всё. За составленным длинным столом плотно, впритирку, сидели взрослые. На углу стола, вблизи чулана, стоял табурет с привычным эмалированным белым ведром, но наполненным не водой, как обычно, а водкой. Из этого ведра особо доверенные лица: бабушка Дуся, тетя Маша и тётя Софа чайной чашкой черпали водку и наливали по потребностям в протянутые чашки или стаканы. Восторгу детворы не было предела. Когда еще это было, чтобы дети сидели во время такого свадебного пира на самом лучшем месте и видели всё происходящее, всех гостей и своих родителей в таком развеселом состоянии. Обычно за свадьбами детвора наблюдала в замороженное окно. Через него нельзя было как следует посмотреть: дырка маленькая, а желающих посмотреть было слишком много. Конечно и на печке были свои неудобства. Не все дети могли сидеть в первом ряду. Сидевшие сзади видели хуже, старались просунуть голову подальше, толкали сидящих впереди. Возникали споры:

— Почему ты впереди, а не я?

— Мне не видно папу!

— А мне не видно тетю Улю! — спорила детвора на печке.

Ещё не успели свадьбу сыграть, а уже нашлись племянницы гордо заявляющие права на тётю Улю. Было очень престижно иметь такую красивую тётю. Отсюда возникали не слишком бурные, но довольно шумные детские ссоры. Слишком же шумно ссориться детворе было нельзя, взрослые могли заметить и наказать, а если и не наказать, то сделать ещё хуже — отправить кого-нибудь из спорщиков куда-нибудь, как бы по делам. Об этом догадывались все дети и старались не привлекать к себе внимание взрослых. Из-за этого детские разговоры на печке происходили главным образом почти шепотом, значительно тише чем это было внизу. Поскольку Уля была невестой, то по неписанному закону она должна была быть и самой нарядной, и самой красивой среди всех присутствующих девчат. А сестра Наташа, хотя и обвораживала всех своими ямочками, еще не была невестой и потому должна была быть хоть чуточку, но хуже Ули. В детском же коллективе с этим ни все были согласны и поэтому, несмотря на риск быть удалёнными с места главных событий, время от времени, среди детей всё же разгорался спор, сопровождающийся соответствующими толкающими телодвижениями. Ваня почти всегда был участником таких споров и всегда горячо стоял за тетю Улю. Один раз в процессе такого спора и жестикуляций он подался вперед больше обычного. Он хотел, как обычно, просто выставить вперед ноги, но они за что-то зацепились и так как это происходило довольно быстро, полетел с печки головой вниз. Раздавшийся шум и громкий детский крик привлек внимание взрослых.

Когда Ваня пришел в себя, он заметил, что лежит в чулане один перевязанный платками. Отсюда было ничего не видно и он запротестовал всеми возможными известными ему способами, и в конце концов добился возвращения на прежнее место. Теперь его сзади охранял старший двоюродный брат Кирилл — сын дяди Саши. После получения такой поддержки, его больше уже никто не толкал. Последствия падения Ваня ощутил лишь на следующий день, когда все ушли гулять на улицу, а он остался дома, так, как шапка не налезала на его забинтованную голову.

Видимо Ваня был самым любимым внуком или вернее более близким потому что его отец, по-видимому был самым любимым сыном. Как бы мать не была объективна и одинаково ласкова к своим детям, ведь она их всех родила в любви. Однако все-таки в процессе воспитания детей, по не совсем понятным причинам, вопреки своей воли, мать вдруг обнаруживает, что одного из них она любит больше, одному из них отдает больше материнской заботы и любви. А любовь к сыну переносится и на его сына. А у Андрея был только один сын — Ваня. Правда на вид он не был каким-то примечательным, но зато являлся большим правдорубом и имел свой индивидуальный характер. Кроме того, Ваня вырос почти сиротой — отец уже третий год служил в армии и ни разу, за это время не приезжал. Ваню, в случае чего, некому было защитить кроме матери. У Вани была младшая двоюродная сестрёнка Дашутка — дочка папиного брата дяди Вити, которая жила с ними вместе со своей мамой тётей Софой. Она была младше Вани на два года и её защищать приходилось уже ему, так как старший двоюродный брат Кирил жил с родителями в Петрограде и приезжал в деревню лишь по большим праздникам.

Отец Ивана, Андрей Михайлович служил где-то далеко от дома и с самого начала службы, не подавал о себе вообще никаких вестей. Ваня рос без отца, но в большой крестьянской семье. У деспотичного сурового деда Миши его мать Полина большой любовью почему-то не пользовалась. На её долю обычно выпадали упреки в хлебе насущном и самая тяжелая работа по хозяйству. Дело в том, что Андрей, отец Вани по каким-то причинам не имел личного земельного надела. Как только маленький Ваня стал понимать значение слов, он стал и понимать все обиды и упреки, относившиеся к его матери. Не редко, изрядно выпивший дедушка, попрекал куском хлеба не только невестку, но и его, малолетнего ребенка. Хотя упреки были нелепыми и несправедливыми, мать молча терпела, она знала, чем они были вызваны: она не согласилась на флирт со свекром после отъезда мужа на службу. В те времена было нормальным явлением сожительство свекра и снохи в отсутствие её мужа на воинской службе. Община допускала и не осуждала подобную связь. Для общины важнее морали были здоровые добрососедские трудовые взаимоотношения между её членами. Да и появление в связи с этими отношениями новых членов общины никогда не порицалось. Поэтому, наверное, при выборе невесты для сына и во время сватовства, отец жениха традиционно всегда принимал самое активное участие.

После отказа свекру в сожительстве, жизнь матери Вани, стала совсем невыносимой, свёкр её просто сживал со света, она даже подумывала наложить на себя руки и потом, всю оставшуюся жизнь с отвращением вспоминала его домогательства. Всё чаше Ваня видел мать заплаканной, а слезы матери — это слезы её сына. Ваня мечтал побыстрей вырасти, стать взрослым и приносить хоть какую-то пользу в хозяйстве, тем самым оградить мать от нескончаемых упреков. Иван брался за любую посильную и непосильную работу, но больше всего его тянуло к лошадям. Езда в ночное приравнивалась к настоящей работе, а кроме того, была ему по душе. Маленькому мальчику сидеть на лошади просто было физически трудно, лошадь его вес не ощущала, ноги не могли достать до её чувствительных мест. В начале его подсаживал кто-нибудь из взрослых. Дальше он ехал один. Состояние маленького всадника на огромной лошади может быть понятно только тому, кто это пережил. Порой лошадь, испугавшись чего-нибудь, шарахалась в сторону, в это время неведомая сила подбрасывала маленького всадника и он, теряя связь с лошадью, зависал в воздухе. Подстилка, состоящая обычно из толстого войлока, сползала с лошади, а терять её было нельзя. Ночью, потерявшему подстилку, приходилось ложиться прямо на землю. Поэтому, упавшую подстилку поднимали другие. За эту услугу, разумеется, полагалась плата.

Ночное, как много значит для тех, кто его пережил и ощутил. Ночное, это начало всего, для вступающего в жизнь маленького человека. Новичок испытывался в драке «один на один». Побежденный был обязан подчиняться победителю. Лежачего не били. Все конфликты и споры решались немедленно, на месте, без всяких формальных правил, с помощью грубой физической силы. Неписанное правило гласило: кто сильнее, тот и прав. Мало было быть просто правым, надо было ещё и доказать свою правоту силой. Ивану также предстояло испытание силой. Он очень болезненно всегда переживал всякую несправедливость и собственное поражение даже от явно более сильного противника. Ваня ещё недостаточно разбирался в жизни, просто потому, что мало ещё прожил, но очень рано испытал всю настоящую жесткость и жестокость окружающего его мира. В то время, бывало, не имея достаточно сил, чтобы ответить противнику, Ваня таил злость и никак не мог простить сопернику своё поражение, пусть даже правда была и не на его стороне. С ранних лет у него в характере сформировались: злопамятность, непримиримость и какое-то патологическое упрямство. Злопамятность и непримиримость сразу не выражались и поэтому поначалу никого не беспокоили, а с упрямством всем приходилось считаться тут же. Если он один раз говорил: не пойду туда, куда его посылали старшие и те, кто был сильнее, то так оно и оставалось. Если он говорил: не буду делать что-нибудь, то принудить его это сделать было невозможно.

7. За веру, царя и отечество

…В лето 1914-го года грянула Первая мировая война. Была объявлена всеобщая мобилизация. По всей России, прямо с полей, в самый разгар жатвы, молодежь забирали на призывные пункты. Русская армия должна была вступить в войну в соответствии с международными соглашениями. В начале августа первые русские части перешли границу Германии. В результате Кайзер Вильгельм остановил свой поход на Париж и повернул свои части с западного направления на восточное, что и нужно было от России союзникам. Вскоре выяснилось, что Русская армия не достаточно подготовлена к войне, это повлекло за собой огромные потери в личном составе, вооружении и техники. Уже в самом начале войны погибли десятки тысяч русских солдат. Посылая простой народ на войну, царь не только выполнял союзнические договорённости, но также преследовал и внутриполитические цели. Война отвлекала основную боеспособную массу трудящихся от разных бунтарских мыслей, которые после 1905-го года, нет-нет да и появлялись в обществе. Всеобщая мобилизация снижала антиправительственные настроения в массах, снижала и активность оппозиционных организаций. Российской буржуазии война так же была на руку, она получала возможность выхода на новые международные рынки, а это сулило ей рост прибыли.

Первоначальные победы Русской армии в Карпатах, на Западной Украине и в Закавказье весной 1915-го года, быстро сменились неудачами. Бездарность, излишняя самоуверенность и в то же время крайняя неповоротливость царских генералов повлекли за собой дальнейшее отступление и потери Русской армии. Тем не менее российские олигархи уже считали прибыль с новых, захваченных в ходе войны, территорий. Буржуазия готовилась к дальнейшему повышению своей роли в управлении Российским государством. Простой же народ продолжал погибать на полях сражений за интересы царизма и крупного капитала, надрываться от непосильного труда и умирать от голода в тылу.

…По мобилизации взяли в армию и самого младшего из братьев — Тимофея Михайловича Животова. Теперь кроме Александра, который работал на оборонном заводе и имел бронь, все братья как истинные патриоты честно служили и самоотверженно защищали веру, царя и отечество на фронтах империи. Поначалу братья писали глубоко патриотические письма, подробно описывая успехи Русской армии на фронте. В то время, особенно в начале войны, большинство русских солдат было уверено, что воюет за Россию-матушку, за её интересы в мире, что иначе нельзя, что защищать свою землю это священный долг каждого гражданина Российской империи, что захват чужих земель тоже входит в это понятие. Народ в основной своей массе был малограмотный, не умеющий ни читать, ни писать, плохо знающий географию. Данное положение играло только на руку царской власти и крупной буржуазии. Жизни простых необразованных солдат, российская буржуазия меняла на баснословные прибыли, получаемые в ходе войны с оккупированных территорий. С этих же территорий, за счет местного населения, пополнялся и личный состав редевшей в боях Русской армии. Солдаты же были ослеплены и оглушены пафосными патриотическими лозунгами, звучащими с разных трибун и изобилующие во всех государственных газетах.

В тылу жизнь рабочих и крестьян отягощалась тем, что оставшимся дома, «пахать» приходилось теперь за троих и за четверых, за тех кто воевал на фронте. Официальная пресса каждый день вещала о нарастающих со всех сторон эпидемиях различных болезней и всяческих кризисах: экономических, политических, продовольственных, транспортных и так далее. Жить становилось просто жутко. Народ недоумевал, почему все кризисы, эпидемии и войны, происходящие в стране, сказываются только на простых работягах, не отражаясь, ни коем образом, на благосостоянии царствующей фамилии, на приближенных к власти, на чиновниках, на капиталистах и помещиках. От этих крамольных мыслей необходимо было граждан как-то отвлекать. Для этого использовался полный арсенал массовой психологической обработки мозгов: церковные проповеди, патриотические лозунги, митинги и собрания с стандартными воззваниями к традиционным моральным ценностям, к: богу, царю и Отечеству. Но царская пропаганда давно приелась основной народной массе и уже мало на кого действовала, особенно в войсках. Всё чаще солдаты переставали подчиняться приказам своих командиров, отказывались идти на смерть в атаку и тут и там по линии фронта возникала, так называемая «буза».

Вскоре в письмах и вестях с фронта стали преобладать совершенно противоположные настроения. Сыновья Михаила Ивановича писали, что солдаты испытывают бесчеловечное обращение со стороны офицеров-командиров, терпят издевательство и побои. Солдат продолжают гнать вперед в чужие земли.

«Мы бросаемся в атаку, но с каждым броском, с каждой атакой, постепенно начинаем задумываться о своей жизни и судьбе. За что и за кого эта война? Ради чего миллионы убитых? — писал Тимофей с Западного фронта. — Становится очевидным, что не сегодня, так завтра уж точно, мы — русские солдаты и матросы: крестьяне и рабочие, тоже ляжем навсегда в вязкую грязь чужой незнакомой земли и возможно вообще без всякого погребения!»

Постепенно все братья проникались идеями всеобщего освобождения, равенства и братства. Это было им и близко и понятно так как они родились и выросли в деревенской общине, где всё всегда делилось поровну по справедливости.

В июле 1915-го года пришла весточка от Виктора, которую передал сосед Митька Богачев прибывший на побывку и воевавший вместе с Виктором в одном полку на Южном фронте. Митька, сразу по приезде, чтобы не забыть, заскочил к Животовым передать родне привет от Виктора. Сидя уже за столом, приняв пару стопок «на грудь» и закусив с дороги, Митяй передал Михаилу Ивановичу большой привет от сына и ещё то, что сейчас в письмах не пишут, как многозначительно прокомментировал Митяй перед рассказом:

— Мы с Андреем, дядя Миша, вступили в партию социалистов-революционеров и в армию — на фронт уже не вернемся. А Андрей по заданию партии сейчас направлен с помощью наших, которые в штабе Южного фронта, в Питерский гарнизон. Я тоже скоро туда еду, там сейчас всё решается, в столице.

— Ну а на фронте то, как оно? — подвинулся ближе Михаил Иванович. — Чья берёт?

— Вначале вроде бы наша брала. А сейчас бьют нас вовсю германцы. Терпим поражение за поражением. Войне конца не видать. Офицерьё совсем озверело. Солдат муштруют хуже прежнего, за невыполнение приказа командира, за отказ идти в атаку сразу под арест и дело направляют в военно-полевой суд. Военно-полевые суды работают не покладая рук. В двадцать четыре часа или расстрел или петля. Виселицы стоят по всей линии фронта.

— Во как! А наши, наши то генералы что? Чего же они-то супротив германца? — наливая в стопку и пододвигая сало, пытал Митяя Михаил Иванович.

— Верховный главнокомандующий великий князь — дядя царя ничего не смыслит в военном деле… — пропустив стопку и быстро закусив салом, продолжал Митька, — уступает врагу город за городом. Отдали: Вильнус, Варшаву, Львов, это только те, которые при мне отдали. Наша армия несёт огромные потери. Ходят слухи о предательстве на самом высшем уровне, во как, дядь Миш! Солдаты не выдерживают, бегут. Генералы отдали приказ создавать в тылу заградительные батальоны для сдерживания отступления. Несчастный солдат, если в плен не попадёт, если немцы не подстрелят, тогда заградители расстреляют, когда назад повернёт. Семьи же сдавшихся в плен, теперь лишаются всякого пособия за служивого. А тех кто в плену побывал сразу в Сибирь, в рудники. Вот причём тут семья солдата? Скажи, дядя Миша? — потянулся Митька за второй, уже налитой дедом стопкой.

— Да-а, Мить, плохи видно наши дела, уступаем стало быть немцу. Наше бы поколение не уступило. Наверное нам придётся идти, ничего вы не можете. Только краснобайству, да революции этой вашей и научились. Одной болтовнёй германца не возьмешь! — начал расходиться Михаил Иванович. Но тут же довольно быстро одумался, осёкся и смягчился:

— Ну а сам то он как? Витька-то?

— Да жив здоров и не ранен ни разу, ни то что я. Вот пулю немецкую в ляжку схлопотал, — похлопал себя по ноге Митяй, — потому и отпустили домой долечиваться, — Он скрыл от родителей Виктора, что тот тоже был ранен в правое плечо в одно время с ним и теперь переведен в Петроградский гарнизон по ранению. Виктор знал, что Митька едет домой и скоро увидит его родителей и предупредил чтобы он не распространялся по поводу его ранения.

— А насчёт нашего поколения, ты, дядя Миша, это зря. С нашей деревни ребята как положено воюют, геройски можно сказать, у всех почитай кресты георгиевские, а у кого и по два-три, а сколько вообще наших местных не вернулось, сколько полегло на чужбине…

Михаил Иванович смутился и обнял Митьку:

— Ты не серчай, Митяй, это я так — ворчу по-стариковски, за Россию обидно стало, что отступаем всё.

— Да я понимаю, дядь Миш, я что, ничего, не в обиде.

— Увидишь кого из моих передай: пущай тольки не пропадают совсем, коли живы. Нехай объявятся уж как-нибудь. А то мы с матерью места себе не находим. С утра до вечера молимся за каждого поименно. Все ли живы, сыны наши? — с грустью спросил у кого-то Михаил Иванович и задумался.

— Увижу, непременно передам! Ну мне пора, дядя Миша, — с этими словами Митяй поднялся, поблагодарил хозяев за угощение и быстро вышел в сени, тактично оставив стариков одних, погрустить о сыновьях.

Сам Михаил Иванович Животов, когда не грустил по сынам «воевал» дома со своим бабьим войском, оберегая семью от соседей и разных пришлых. Особенно дед Михаил обхаживал самую молодую сноху Ульяну — жену Тимофея. Бабушка Евдокия хотя и сидела все время дома с внучатами, однако кое-что знала об этих отношениях. В сентябре, когда хлеб был уже убран и вывезен с поля, Михаил Иванович находил время и помаленьку молотил зерно в старом заброшенном сарае на самой окраине деревни. Бабушка Евдокия посылала тогда маленького Ваню к деду с разными надуманными и совсем ненужными никому поручениями.

Однажды Ваня застал такую картину. Дед в серых исподних холщовых подштанниках, в которых он обычно щеголял в теплую погоду, широко расставив ноги и немного согнувшись молотил овес, поплевывая на руки и ловко перебрасывая цеп из руки в руку. Невестка красавица Ульяна стояла напротив, в белой холщовой рубахе и исподней юбке, то выпрямляясь, то сгибаясь в работе. Дед, ловко перебрасывая цеп, и было заметно со стороны как он время от времени с лукавой улыбкой пробегал взглядом по точёным формам молодой женщины. Ульяна со своей стороны часто похохатывала. Было видно, что она порядком соскучилась по присутствию мужчины и ей явно не хватало мужского внимания. Казалось, что она сейчас в присутствии даже такого довольно не молодого мужчины как дед Михаил, чувствовала себя снова молодой и озорной девчонкой. Ваня обратил внимание, что между дедом и тётей Улей возникло такое обоюдно-радостное чувство, при котором трудности работы они почти не замечали. Они оба словно вернулись в состояние былой беззаботной юности. Усталость от такой весёлой работы не ощущается и как-бы проходит стороной. Такое состояние на работе даже не требует вознаграждения за труд, оно само по себе, как награда. Тогда маленький Ваня не понял что происходит, понимание пришло уже с годами.

После свадьбы Тимофея у деда Михаила больших расходов не предвиделось. Семья была в самом расцвете своих сил, правда в сокращенном составе, больше чем без половины мужского состава. Старший сын Александр давно уже жил самостоятельно, своей семьей в Питере, а Виктор, Андрей и Тимофей воевали. В наличии были только: жена Виктора — Софья с дочкой Дашей, жена Андрея — Полина с сыном Ваней и молодая жена Тимофея — Ульяна. Сам дед Михаил еще имел достаточно физических сил в свои пятьдесят семь и старался никого не звать и справляться самостоятельно со всей мужской работой. Тем более вокруг всегда находились молодые женщины и он должен был перед ними соответственно держаться молодцом, а не разваливаться как старый пень. Его жена Евдокия, теперь он её звал бабкой, хотя она не была еще старухой, взяла на себя всю работу по дому и готовку. Молодая женская часть семьи помимо стирки трудилась под руководством Михаила Ивановича на скотном дворе, в поле и на огороде. Так совместным упорным трудом и режимом жесткой экономии хозяйство Животовых удерживалось на должном уровне достатка. Животовы ни у кого никаких кредитов никогда не брали, но и сами своим добром никогда не разбрасывались. В традициях семьи не было большого доверия к окружающему миру. Михаилу Ивановичу в режиме жёсткой экономии получалось даже кое-что откладывать. Скопленных средств, наконец, хватило, чтобы купить усадьбу-хутор, в трёх верстах от деревни в очень красивом месте, на противоположном крутом берегу Мокрой Таболы. В первый же год участок был засеян зерном и давал хорошую выручку. На очереди было строительство дома на хуторе.

Как-то одним из осенних вечеров, поддерживая мешок, куда дед насыпал овес, бабка сказала:

— Ты бы взял с собой мальчишку на ярмарку, пущай привыкает.

— Держи лучше! — со злостью рванул за край мешка дед. — Без тебя знаю кого мне брать в помощники. Мал он ешо! — добавил он после паузы, слегка смягчившись.

Однако бабка Евдокия уже знала, что дед внутренне сдался и возьмет внука, хотя и планировал взять с собой Ульяну.

Ваня ехал на ярмарку на телеге в город первый раз и первый раз так далеко от дома — за двадцать с лишним верст. Это было по-настоящему здорово. Он боялся неловкого слова или неловкого движения, которые могли бы повлиять на решение деда. Находясь под впечатлением от предстоящего путешествия, Иван накануне отъезда спал плохо и проснулся не в очень бодром настроении.

Было прохладное сентябрьское утро, темно и сыро, около телеги, кряхтя, возился дед Михаил, укладывая солому и вещи. Затем он подмазал дегтем колеса, подвесил баклагу, запряг лошадь, попрощался с бабкой и наконец тронул вожжами:

— Но-о, милая-я! — и телега медленно и чинно двинулась вдоль деревни. Вскоре они миновали свою деревню, за ней соседнюю и выехали на большак, о котором Ване раньше только доводилось слышать от старших. Тут было много глубоких, поросших травой, следов от множества телег. Но только две колеи были наезжены, по одной из которых и ехала подвода с дедом Михаилом и Ваней. Казалось, что раньше по всем колеям сразу ехало много телег. Большак казался невероятно длинным и бесконечным, уходящим куда-то за горизонт. «Наверное, вот такой же большак и ведет на самый край света, если по нему ехать и ехать, прямо, никуда не сворачивая», — думал Ваня, пытаясь представить этот край о котором все говорят, но никто никогда не видел. Вскоре путники догнали впереди идущий обоз и пристроились за ним. Дед слез с телеги, взял вожжи и пошел рядом с телегой.

Большак постепенно вывел обоз на косогор. Слева была широкая долина с пологими склонами, покрытыми зеленой вытравленной травой с торчащими черными пнями. На противоположном склоне, кроме пней, стояли редкие, но пышные дубки, из-за которых на горизонте показалось караваеобразное раннее солнышко. Низ долины был покрыт сизой дымкой тумана.

— Здорово живешь, Михайло! — не глядя назад, обратился к деду Михаилу, другой, судя по возрасту, тоже дед, идущий рядом с со своей телегой впереди. — Дубок-то почти нацело вырубили, — вытянув вперед правую руку, показал на долину незнакомый дед.

Дед Михаил ускорил шаг, поравнялся с впереди идущим дедом, поздоровался и пошел с ним рядом.

— Дай-ка своей махорочки… Ты что же, один? — спросил деда Михаила другой дед.

— С внуком, — вытаскивая кисет и отрывая курительной бумаги, указал Михаил Иванович назад на Ваню, немного сбавив шаг.

— А какая хорошая роща была! — снова вытянул правую руку в сторону чужой дед. — Я еще помню, однако давно это было, еще был жив мой покойный отец, царство ему небесное, мы с ним приезжали сюда за дубками. Давно это было…

— Много с того времени их вырубили, — поддержал разговор Михаил Иванович. — Я еще помню, когда в этой местности скрозь был лес.

За время путешествия они многое вспомнили из прошлой жизни, даже о тех временах, когда сами были детьми.

Ярко-красный диск солнца стал быстро подниматься над лесом, прогревая воздух и сгоняя росу с полевых трав. Обоз разрастался с каждой верстой. Появились и тарантасы, обгоняющие обоз и даже кареты, запряженные парами лошадей. Все спешили на ярмарку занять получше места на рыночной площади. Почувствовалось оживление в обозе, люди без особой необходимости стали подгонять лошадей. Вдоль дороги стали появляться добротные дома городского типа и показался частокол. За частоколом открылась во всей своей ширине, огромная площадь, уставленная всяческими сарайчиками, будками и навесами. Всюду стояли повозки с мешками, корзинками, ящиками, дровами, сеном, овощами и иными продуктами питания. Везде стояли весы, лошади, коровы, овцы и поросята. Все вокруг кричало, мычало, блеяло и ржало. Это была атмосфера ярмарки, рынка, базара. В этой новой атмосфере маленький Ваня вдруг почувствовал себя как-то по-особенному, будто он попал именно на своё место. Ярмарка подпитывала его какой-то необъяснимой внутренней энергией. Он был в восторге, сам даже не понимая от чего. Сам процесс торговли между двумя взрослыми дядьками, выглядел для Ивана как-то несерьезно, хотя сделки совершались порой довольно денежные. Каждый из участников купли-продажи стремился провести другого и в результате продолжительных споров, как-то оба сходились в цене и тогда каждый про себя думал, что именно он и победил в сделке. Ваню это очень забавляло и в то же время, как бы шутя, он приобщался к азам торговли и правилам коммерции. Всё же, несмотря на всю внешнюю забавность происходящего, Ваня относился ко всему рыночному процессу на полном серьёзе и с совершенно искренним интересом. Иногда ему казалось, что торговля — есть его истинное предназначение, что это именно его дело. Уж он бы обязательно выиграл в этом соревновании по хитрости — кто кого проведёт. Ему было так тут интересно и весело, что даже не хотелось возвращаться назад. Но всё когда-нибудь заканчивается, а самое интересное и весёлое почему-то заканчивается быстрее всего. Тем временем стало темнеть. Ваня с неохотой через силу помог деду собрать пожитки, медленно уложил на подводу оставшуюся тару, мешки и прикупленные родне подарки. После недолгих сборов, обоз, включающий и подводу деда Михаила с внуком, уже, с намного большим темпом, чем тем которым ехал на ярмарку, тронулся в обратный путь.

8. Стачка

Виктор Михайлович Животов находясь в составе действующей армии на Южном фронте ещё в начале войны вступил там в Российскую социал-демократическую рабочую партию. В начале 1916-го года после ранения в правое плечо навылет он был переведён в Павловский полк Петроградского гарнизона. Виктор получил партийное задание на организацию и проведение в составе группы товарищей на заводе митинга. В случае дальнейшего развития событий в том же русле, группа должна была организовать и провести как минимум двухнедельную стачку на заводе. Митинг было решено подготовить тайно в узком кругу Рабочего комитета. Учитывая повсеместное преследование социалистических партий по всей России требовалось соблюдать максимальную конспирацию. Всюду и даже в рабочей среде действовали тайные агенты охранного отделения. Их выявление на заводе тоже входило в задание Виктора. В один не слишком морозный солнечный февральский день группа Виктора прибыла через заднюю запасную железнодорожную ветку примыкающую к заводу со стороны свалки — кладбища старых железнодорожных вагонов и механизмов. На территории завода их встретил старший брат Виктора Александр, и как они накануне договорились, провел прибывших подсобными мастерскими в раздевалку электрического цеха. Александр никогда не интересовался политикой, а предпочитал ей совершенствование трудовых навыков и мастерства в своём деле. В данном случае он просто помогал брату.

— Ну всё, брат, на этом моя миссия закончена, — прощаясь, Александр протянул руку Виктору, — пойду, а то дело стоит, не могу я так, чтобы дело стояло, да и ученики заждались, глядишь напорют чего-нибудь…

— Погодь, Саш, спасибо тебе, сейчас не от партии, а от меня лично! — остановил его Виктор, держа его руку в своей и не отпуская её.

— Да чего уж там, как же родному брату не подсобить. Помнишь как в детстве?

— Конечно помню, брат, как с детства ты меня от старших драчунов защищал. И как в Сибири прикрывал от чужаков-инородцев всяких, …а когда на меня пятеро местных навалились! Вот и сейчас, выручил Санёк. Это же у меня первое такое серьезное самостоятельное задание от партии, — расчувствовался Виктор.

— Этого ты мне, Витёк, не говорил, а я тебя не слышал, всё, разбегаемся, брат, меня работа ждёт! — с этими словами Александр слегка потянул свою руку из удерживающей её руки брата.

— Ты с кем, брат? — не отпуская руки Александра и глядя ему прямо в глаза спросил Виктор.

— Я, брат, ни с кем. Я сам по себе, Витёк. Я мирный гражданский человек! — произнёс старший брат, не отводя взгляда от взгляда брата.

— Так не бывает, брат, — всё ещё крепко держа руку Александра, ответил Виктор, ожидая всё-таки конкретного ответа на свой конкретный вопрос.

— Значит бывает! — Александр вырвал свою руку, резко повернулся и быстро зашагал прочь…

Когда Виктор вошёл в раздевалку, там уже собрался рабочий актив завода, все поздоровались, познакомились, затем вышли на внутреннюю площадь возле паровозомеханической мастерской. Старший от Рабочего комитета завода — товарищ Фёдор по дороге раздавал указания и давал команды:

— Беги, Коля, по всем цеховым комитетам! Всех сюда на митинг зови, — обратился Фёдор к худенькому молодому пацанчику в грязной телогрейке, поспешавшему за ним как хвостик, — давай сигнал на общий сбор! А мы, мужики, пока трибуну соорудим! — обратился он повернувшись ко всем лицом и подвел к, стоявшему возле стены мастерской, грузовому автомобилю Руссо-Балт.

— Кто может водить? Давай в центр выгоняй! Заместо трибуны будет.

Интеллигентно одетый, мужчина, по всему виду или инженер или техник, полез в кабину грузовика, покопался там пару минут, после чего мотор три раза чихнул и весело затарахтел.

— Молодец, Степан Андреич! — крикнул, перекрывая шум мотора, Фёдор. — Выгоняй его в центр, мы сейчас подойдём!

Автомобиль не спеша двинулся в центр площади и достигнув центра, остановился. Он был с открытой длинной платформой и невысокими бортами. Из него и решили сделать трибуну. Трое рабочих, открыли борт с одной стороны и приставили к машине несколько деревянных ящиков. Из них со стороны открытого борта, соорудили что-то наподобие лестницы. Фёдор первым забрался на своеобразную трибуну. Он уже оттуда сверху громко, хорошо поставленным баритоном, распределил роли:

— Первым выступит товарищ Серый, — указал Фёдор раскрытой ладонью на высокого крепкого парня в рабочем бушлате, — о текущих трудностях, о зарплатах в первую очередь скажешь. Не забудь про 8-ми часовой рабочий день, штрафы и сверхурочные! Следующим, о состоянии на фронте — товарищ Виктор, ему виднее он недавно с передовой. Ну а дальше — кто ещё пожелает выступить из рабочих. Потом предложим и перевыберем Рабочий комитет завода — это ты на себя возьмешь, — повернулся Фёдор к высокому мужчине в пенсне, длинном пальто и широкополой шляпе. А я уже в финале под занавес подведу итоги, как положено. Ну а в конце примем резолюцию собрания, — немного помедлив, добавил Фёдор. Тут он разглядел кого-то в толпе: — Да, и боевой группе: одеть красные повязки и срочно заняться всеми мастерами, техниками, инженерами и стукачами. Никто не должен никуда отходить до самого окончания митинга. Будут сильно сопротивляться, применить рабочую физическую силу, но не насмерть и не калечить… пока, лучше связать или куда-нибудь закрыть под замок.

Тут сразу от толпы отделилась группа человек сорок, которая разделилась на четыре равные части. Части разошлись по периметру собравшихся. Рабочие со всех сторон уже довольно энергично подтягивались и окружали автомобиль-трибуну со всех сторон. Через полчаса площадь была уже вся заполнена, яблоку некуда было упасть. Трое докладчиков и трое здоровенных рабочих с красными повязками на рукавах в качестве блюстителей порядка и телохранителей, поднялись на «трибуну». Всех выступающих подобрали с сильными поставленными голосами, чтобы их было далеко слышно. Начал, почти крича, Серый:

— Приветствую весь рабочий трудовой коллектив Путиловского завода! Пламенный революционный привет вам от фракции большевиков Петербургского комитета Российской социал-демократической рабочей партии!

— Большевиков? Знаем таких! И вам наш трудовой привет! — загудела со всех сторон толпа.

— Меня зовут товарищ Серый, я уполномочен вам передать, что большевики Петрограда с вами, товарищи. Только мы — социал-демократы, большевики, из всех разномастных партий, повылазивших сейчас ото всюду, как грибы после дождя, на жаркой почве надвигающейся революции, понимаем все ваши проблемы. Ваши проблемы — они и наши проблемы. Только мы относимся к вашим нуждам и чаяниям как к своим собственным, потому что мы сами из рабочих, из солдат, из крестьян. Товарищи, царизм отживает. Царь, его министры в сговоре с крупным капиталом наконец исчерпали все своё красноречие, используемое ими для обмана народа. Иссякли все придуманные на скорую руку сказки о добром, справедливом и щедром царе-батюшке. Никто больше не верит правителям. Власть показала в январе 1905-го года своё истинное лицо — это лицо народного врага — палача трудового народа. Царь и его правительство начали открытую войну со своим народом, с народом-тружеником, народом-созидателем, народом-производителем. Что же так взбесило эту власть тогда в январе 1905-го, что её бесит до сих пор, несмотря на сотни тысяч повешенных, посаженных в тюрьмы и сосланных в Сибирь наших товарищей. Может был перебор с требованиями? …Что же требовал народ и в чём искал поддержку у «справедливого» царя-батюшки? А вот чего: повышения заработной платы, так как инфляция уже давно сточила прежние зарплаты. По сравнению с дирекцией и высшим инженерно-техническим персоналом средняя зарплата рабочих на сегодня составляет не 1 к 100, а уже 1 к 1000! При этом рабочие часы в смену выросли с 9—10-ти до 13—15-ти! Про оплату сверхурочных господа-заводчики вообще уже забыли. Забыли они и про обещания, что после начала войны и перехода завода на военную продукцию, зарплаты рабочим должны быть значительно увеличены. Зато не забыли собственники-капиталисты о штрафах за любой чих рабочего не в том месте и не в то время.

Так и есть! Верно! Сил больше нет терпеть! — гул одобрения прокатился по многотысячной толпе.

— А что сделали власти с теми кто обращался с законными требованиями, с требованиями даже просто выполнить свои же обещания? …Их незамедлительно увольняли целыми группами, а за воротами уже стояли в очередях им на смену сотни голодных их товарищей, уволенных раньше. Безработные товарищи готовы были, после нахождения на «вольных хлебах» в течение нескольких месяцев, идти на место уволенных даже на меньшую зарплату, практически просто за кусок хлеба для себя и своей семьи. И их не в чем упрекнуть, им нужно было выживать. Во всем вина только хозяев и дирекции предприятия, главный принцип которых побольше взять и поменьше дать, добиваться максимума прибыли любыми путями. Пора, товарищи дать по рукам собственникам-капиталистам и хапугам-директорам и отправить их всех самих за ворота, на паперть, если их там конечно примут божьи люди. Долой царизм и капитализм! Да здравствует социализм! — выступающий поднял вверх руку с сжатым кулаком и под крики одобрения, отступил вглубь трибуны, пропуская вперёд следующего оратора. Толпа взорвалась бурными аплодисментами…

Виктор выступил вперед и подождав достаточной для выступления тишины, начал, иногда срываясь на крик:

— Товарищи, меня зовут Виктор, я — большевик, родом из простой крестьянской семьи. Я солдат-фронтовик, то есть брат вам всем товарищи рабочие и вы мне все братья. Партия социал-демократов, большевиков — это партия рабочих, солдат и крестьян. Как говорит наш вождь Владимир Ильич Ленин: «Партия — сознательный, передовой отряд рабочего класса, его авангард». Многие из вас и ваших знакомых-питерцев воевали со мной плечом к плечу на Южном фронте и меня знают.

— Знаем, знакомы, свой парень! — послышалось из толпы с разных сторон.

— И я знаю многих питерских и беда у нас, товарищи, одна, поэтому я здесь, а не у себя в деревне на печке!

В толпе, кое-где хохотнули.

— Кроме нас самих, товарищи, никто нам не поможет, «ни бог, ни царь и ни герой…» — как поётся в интернациональном гимне. — По ту сторону забора, — Виктор отвёл руку, указывая в сторону Зимнего дворца, — наши враги, враги всего русского народа — царские приспешники и капиталисты! Только враги народа могли расстрелять мирную демонстрацию, только враги могли придумать судить гражданских, в том числе и за уголовные преступления, военно-полевым судом. Судить военным трибуналом, поправ все процессуальные нормы без участия адвокатов и присяжных, и за двадцать четыре часа выносить приговор, без апелляций и кассаций. Только враги могли выносить смертные приговоры своему же народу десятками, сотнями в день. Все помнят знаменитый «столыпинский галстук» — петлю для народа, который снова сейчас собираются ввести в войсках. Хватит издевательств над людьми, хватит испытывать народное терпение! Долой царя! Долой капитал! Да здравствует революция! Да здравствует социализм!

Толпа одобрительно загудела как улей, всё громче и громче. За Виктором выступили ещё пять человек из Рабочего комитета от разных цехов и в конце товарищ Фёдор. Он подвел итоги митинга и провозгласил проект резолюции собрания. Требования рабочего коллектива завода к дирекции: повысить заработную плату всем рабочим на пятьдесят процентов, установить 8-ми часовой рабочий день, привлекать к сверхурочным работам только по согласию рабочего, оплачивать все сверхурочные часы в двойном размере, согласовывать все увольнения с Рабочим комитетом завода. Все пункты толпа одобрила без возражений. Так до выполнения всех требований было решено прекратить работу завода сначала на три дня, включая сегодняшний, а в случае отказа или игнорирования требований коллектива завода, то продлить стачку ещё на две недели. После митинга проходная завода была закрыта на замок, как и все ворота на всех входах-выходах и въездах-выездах на предприятии. Только один раз открылись ворота запасной железнодорожной ветки, по которой на приличной скорости выехала техническая платформа. Когда платформа постепенно снижая скорость доехала до выставленного на ветке жандармского поста, на дне платформы было обнаружено вповалку восемь мертвых тел в рабочих бушлатах. На телах лежал фанерный щит с небрежной надписью углём: «Забирайте своих». Это были агенты охранки, выявленные особой группой Рабочего комитета…

…Через две недели стачка была продлена ещё на две недели. Ещё до окончания второго срока завод был официально закрыт. Требования рабочих так и не были приняты собственниками-капиталистами. Начались аресты активистов стачки, членов Рабочего комитета завода. Снова заработала царская карательная система, как в 1906—1907-м годах с быстрыми обвинительными приговорами. Военно-полевые суды заработали с новой силой. Выявленных активистов отправляли на каторгу, в ссылки и на фронт. В армию было отправлено несколько тысяч рабочих-путиловцев призывного возраста. Их направляли в части в которых из них натурально «выбивали» весь революционных дух. Офицеры и унтеры, под страхом самим оказаться на передовой, не жалели сил на издевательства и телесные наказания рабочих-новобранцев. В одну из таких запасных частей дислоцированных под Ярославлем для подготовительной для фронта обработки был направлен бывший мастер электрического цеха Путиловского завода Александр Михайлович Животов, уволенный за антиправительственную деятельность и участие в стачке. За него взялись, так как охранка узнала, что именно он впустил агитаторов на завод. На замену, отправленных в армию путиловцев были направлены замуштрованые, запуганные военно-полевыми судами солдаты из резервных частей Русской армии. Солдаты селились прямо в палатках на территории завода. Вскоре Путиловский завод вновь заработал, но уже под строгим полицейским надзором…

…Подходило к концу лето 1916-го года. Из местных газет, писем дяди Саши, дяди Вити и дяди Тимы, Ваня узнавал все мировые новости, тем более, что оставшись единственным грамотным в семье, сам их и читал в слух всем домашним. Из писем он узнал, что помимо военно-политического, в стране грядет еще и транспортный кризис, который обязательно повлияет на внутренние гражданские перевозки, а за ним вдарит и продовольственный кризис. Из-за бездарного руководства страной царскими министрами, кризисы сменяли один другой. В связи с надвигающимся разделением хозяйств по всей стране и трудностями в перевозке зерна, росли и цены на хлеб. Проблемы с железнодорожными перевозками продовольствия уже кое-где вызывали острый недостаток продуктов питания. Братья писали о надвигающемся всеобщем голоде в стране и в мире, о необходимости заготовок продовольствия впрок.

Виктор, будучи грамотным и начитанным, не плохо, по крайней мере по сравнению с деревенскими, разбирался не только во внешней и внутренней политике России. Он писал, что союзники России — Англия и Франция, открыли кредиты на весьма невыгодных для России условиях, и у страны растут долги. Русская армия не успевает восстанавливаться от поражений. От постоянных неудач, солдаты падают духом. И без того, тяжелейшее положение солдат, усугубляется бесчеловечным отношением к ним офицеров-командиров. Об этом тогда же писал с фронта отцу и Тимофей, как непосредственный участник боевых действий. Братья писали, что воспитанное в дворянских кругах, военных училищах и семейных офицерских династиях, пренебрежительное отношение к низшим чинам, позволяло молодым офицерам, недавним юнкерам, хлестать солдат, порой в два раза старше себя по возрасту, перчатками по лицу по любому незначительному поводу: за не отданную вовремя честь, за не вовремя доставленную водку, за ненадлежащий внешний вид, нечеткий доклад командиру и тому подобное. Такое «воспитание» нижних чинов, командиры, чаще всего, поручали младшим офицерам — унтерам, а иногда не гнушались и лично. Били и кулаками с силой и до крови, вымещая на подчиненных всё, накопившееся в них зло, били за свои же промахи по службе и за выговоры вышестоящего начальства. Как следствие бесчинств со стороны офицеров, в армии резко росло количество случаев дезертирства прямо из зоны боевых действий. Солдаты, от безысходности, оскорблений и обид, бежали с линии фронта, порой «приговорив» кого-нибудь из командиров, и не забывая, конечно же, захватить с собой оружие. Возникала такая общественная формация, как «свободная и вооруженная личность», крайне недружелюбно настроенная к властям и готовая применить, имеющееся оружие для защиты своих интересов. «Свободные личности», как правило объединялись в свободные отряды-дружины и не сильно спешили домой, так как знали, что находятся вне закона и в военное время, и на фронте, и в тылу, их ждёт один приговор — расстрел. На фронте участились случаи массового отказа солдат идти в атаку и выполнять приказы командиров. Кроме того, в солдатских рядах уже во всю действовали агитаторы оппозиционных партий, которых царское правительство высылало из тыла на фронт в наказание как неблагонадежных. В окопах во всю велась пропаганда большевиков против: войны, власти царизма и буржуазии, за мир, свободу, равенство и братство всех народов. Письма от Александра, Виктора и Тимофея, семья Животовых получала через земляков-селян, которые пересекались с кем-нибудь из них в Петрограде, в армии или в зоне военных действий. От Андрея же по-прежнему писем не было. Михаил Иванович знал, что Андрей, с детства писавший и читавший письма всей деревне, сам их писать не любил, он даже сам бы не смог объяснить почему. Михаил Иванович понимал сына, так как Андрей унаследовал именно его характер и поэтому не обижался на него, как нельзя обижаться на самого себя.

В то время усилилось значение различных антиправительственных партий. Укреплялась партийная дисциплина и обострялась классовая борьба. Подпрапорщик Андрей Михайлович Животов полный георгиевский кавалер, с самого начала войны, являлся членом партии социалистов-революционеров (эсеров). Он имел постоянное партийное задание, обеспечивал Боевую организацию эсеров оружием и боеприпасами используя своё служебное положение в Российской армии. Во всех случаях Андрей Михайлович оставался вне подозрений, так как, его участие ограничивалось только функциями снабженца. Его берегли как надежного, опытного и глубоко законспирированного члена партии социалистов-революционеров. В организации была жесткая партийная дисциплина и строгая конспирация. Все члены партии имели по несколько имён и фамилий, с соответствующими документами, которые использовали в зависимости от места пребывания и политической ситуации.

Андрей решил дезертировать с фронта ещё летом 1916-го года во время новой мобилизации. Он надеялся сразу же нелегально по запасным документам прибыть в столицу и включиться в подпольную работу по заданию партии. К тому же летом уходить и скрываться было куда проще — теплая погода в помощь. Но обстоятельства сложились так, что солдат после подавления февральской всероссийской стачки 1916-го года, стали направлять на оборонные предприятия для замены уволенных и арестованных рабочих, а рабочих-участников беспорядков направляли в запасные полки для прохождения ими начальной подготовки и последующей отправки на фронт. Андрея Михайловича, учитывая его недавнее ранение, направили в один из запасных полков Ярославского гарнизона для набора солдат для отправки на предприятия, в основном оборонного комплекса. Туда же в солдаты в июле, после четырехмесячного заключения в Петропавловской крепости, был направлен и его старший брат Александр Михайлович Животов, как неблагонадежный и уволенный с Путиловского завода после февральской стачки 1916-го года.

Братья свиделись в Ярославском полку и Андрей, как старший по набору солдат, сразу определил Александра в свою команду. Вот тогда-то, подпольный солдатский комитет Ярославского полка и принял решение всячески противодействовать превращению солдат в штрейкбрехеров. Андрей решил отрыть брату свои планы, только не знал, как это сделать и с чего начать. Так как он был старшим по отбору солдат на Путиловский завод, он вызвал к себе Александра для индивидуальной беседы. Когда братья остались один на один, Андрей спросил прямо:

— Я рад тебя видеть, братуха!