Бесплатный фрагмент - Моя чудная жена!

Глава 1

Она была действительно замечательной женщиной! Я всегда это говорил. Она покорила меня одной своей улыбкой; она подчинила мою слабую и трепетную душу одним взглядом. С первого взгляда она завладела мной так полно, что у меня более не осталось собственной воли; я до сих пор не знаю, как случилось, что я женился на ней. Мне смутно представляется, будто это она женила меня на себе. Я считаю это довольно вероятным, зная теперь, какой у неё сильный, устраняющий все препятствия ум. Когда я впервые увидал её, это была блестящая девушка. Одна из тех «видных» девушек, знаете ли, с пышными плечами, круглыми руками, полной грудью, полными щеками, прекрасными зубами и массой густых волос, девушка смелая и выдержанная, как раз подходящее существо для такого небольшого, смирного и несколько нервного человека, как я. Она только что вернулась из горной Шотландии, где свалила прекрасного оленя одной меткой пулей из своего ружья; она сохранила ещё следы загара, и от неё веяло ароматом горных цветов и трав. Она говорила — о Боже! как увлекательно она говорила! Она смеялась, и избыток её жизненной энергии внушал мне положительную зависть. Она танцевала с жаром и увлечением мужественной амазонки, танцевала, пока голова моя не пошла кругом, когда я смотрел на её неустанное кружение. Она никогда не уставала, не знала слабости или отдыха. Она пользовалась отличным здоровьем, была прекрасно развита физически и обладала аппетитом, которого хватило бы на двух мужчин среднего роста; кроме того, она ела такие вещи, соединение которых не могло бы остаться безнаказанным ни для одного человека. Я наблюдал за нею в вечер нашей первой встречи (мы были на одном из вечеров с танцами, которые составляют одно из невинных развлечений лондонской общественной жизни), я наблюдал за ней и замечал с немым изумлением и восхищением, как между двумя танцами она съедала три блюдечка мороженого и полную тарелку салата из омаров; я дивился на неё с восторгом и трепетом, когда за ужином она быстро покончила с майонезом, лососиной с огурцами, пирогом с ветчиной, сливочным пирожным, красным желе, сыром и сардинами, шампанским, бисквитами с ромом — и потом опять принялась за мороженое! Я поспешил предложить ей две чашки кофе одну за другой, и трепет восхищения овладел мной, когда на мой вопрос, не вызывает ли кофе у неё бессонницы, она громко и весело рассмеялась и ответила:

— У меня? Нет; я сплю как медведь и встаю свежая как маргаритка.

Свежая как маргаритка! Как это, должно быть, прекрасно! Я поверил ей вполне. У неё была такая богатая наружность, такая нежная кожа, такие блестящие, большие, почти дикие глаза! Она сияла здоровьем; самый вид её возбуждал бодрость и в то же время был какой-то властный. Я был совершенно уничтожен и порабощён её превосходством и самоуверенностью. Она была так не похожа на тех женщин их романов Вальтера Скотта, которыми восхищались наши прадеды, — нежных, скромных, застенчивых, краснеющих особ, которым нужны были мужчины, чтобы биться за них и покровительствовать им, — то были поистине жалкие, слабые существа! Конечно, такой порядок вещей был очень хорош и внушал мужчинам мысль об их значительности и полезности в мире. Но если поразмыслить об этом, это была большая глупость! К чему мужчинам брать на себя труд заботиться о женщинах? Они сами могут заботиться о себе и постоянно это доказывают. Что касается деловых отношений, то они за пояс заткнут всякого мужчину своим умением устраивать денежные дела!

Я сказал уже, что эта великолепная девушка Гонория Маггс — так её звали — вполне покорила меня, совершенно «околпачила», как выразился на днях герцог Гевилендс на собрании скакового общества, а так как он принадлежит к высшей аристократии, то я думаю, что это самое модное аристократическое выражение. Всегда следует брать пример с высших, а герцог несомненно выше меня на несколько тысяч фунтов, так как в наше время, как всем известно, превосходство измеряется размерами кассы. Я увидел в этой Гонории Маггс свою судьбу, от которой никуда не уйдёшь. Я следовал за ней всюду: с одного вечера на другой, с бала на бал, с концерта на концерт, со скачек на скачки с неутомимой настойчивостью, которая граничила с безумием, — настойчивостью, которая удивляла всех, в том числе и меня самого. По правде говоря, я не знаю, почему я это делал. Чтобы сделать приятное спиритам, я охотно готов свалить вину на «астральное влияние». С другой стороны, чтобы доставить удовольствие знаменитому доктору Шарко, я готов допустить здесь гипнотизм. Гонория Маггс «влекла» меня, а я подчинялся, не думая о последствиях. Наконец, дело пришло к обычной развязке. Я сделал предложение. Я рассказал вполне откровенно о положении моих финансовых ресурсов, тщательно объяснил, как велик был мой кредит в банке, сколько было помещено в консолях. Результат был вполне удовлетворительный. Предложение было принято, и затем в течение месяца или двух я принимал поздравления от моих друзей и внутренне считал себя счастливейшим из людей. Во время моего ухаживания Гонория не выказывала никакой чувствительности; она была слишком умна для этого. Ей никогда не приходило в голову целоваться в тёмных уголках, и она пришла бы в ярость, если бы я вздумал коснуться ногой кончика её башмака под столом. Она никогда не останавливалась, чтобы посмотреть на луну, возвращаясь домой пешком от соседей или с какого-нибудь вечернего собрания. Ничего в таком роде! Она была вполне практичная, способная, здоровая женщина, совершенно чуждая романтичности. Я был рад этому, потому что в последнее время я читал в журналах и газетах, что всякая романтичность — явление болезненное, а я не хотел, чтобы у меня была болезненная жена. Гонория же обладала несокрушимым здоровьем и неутомимостью. Она, между прочим, написала повесть и даже напечатала её. Но в ней, понимаете ли, не было никаких пустяков, я хочу сказать, что в ней не было глупой чувствительности, как, например, в стихах Байрона или в пьесах Шекспира, это была спортивная повесть, полная смелости и конюшенного жаргона; весёлая, ходкая книга, с намёком на план, не имевший, впрочем, значения, и с внезапным поворотом сюжета, который оставлял вас в изумлении, почему это так. Словом, такое чтение, которое не тревожит ум. Она имела большой успех, отчасти потому что Гонория Маггс, разузнав имена всех критиков, «подбила» их, как она сама откровенно говорила, отчасти потому что герцог Гевилендс (о котором я упоминал) клялся, что это «чертовски умнейшая вещь, какую он когда-либо встречал в печати». Некоторое время имя её было у всех на языке; потом в самый разгар её славы она отправилась на охоту за куропатками и набила такое количество дичи, что факт этот был занесён на страницы всех модных журналов, и популярность её возросла ещё больше. Знаменитый портной умолял её позволить ему сшить для неё платье; все его конкуренты посылали ей свои циркуляры, фабриканты мыла убеждали её каждое утро употреблять исключительно их товары, фотографы предлагали ей бесплатные сеансы, и она готова была стать «профессиональной красавицей», также как и знаменитым стрелком, и литературным гением. Да, я знаю, «гений» — это великое слово. Но если у Гонории Маггс не было гения, то я спрашиваю: что же у неё было? Какой демон деятельности, или легионы демонов овладели ею? Но я забегаю вперёд. Я только что сказал, что она могла стать «профессиональной красавицей» и в этом качестве получить доступ на сцену, где она могла бы отделаться до некоторой степени от той изумительной энергии, которой у неё был такой громадный запас, но я помешал этому, женившись на ней. Да, я думаю, что я женился на ней, хотя, как я упомянул выше, мне всегда казалось, что она играла более деятельную, а я более пассивную роль в устройстве этого брака. Я знаю, что мои ответы в церкви во время брачной церемонии были едва слышны, её же были так ясно произносимы, что раздавались по всему зданию и почти пугали меня своей решительной звучностью. Но у неё всегда был звучный голос: здоровые лёгкие, знаете ли, никакого намёка на чахотку!

Все говорили, что это была прекрасная свадьба. Может быть. Я знаю, что никто не смотрел на меня и не думал обо мне. Я играл последнюю роль в церемонии; невеста же обращала на себя всеобщее внимание. Это всегда так бывает, что все смотрят только на невесту, хотя жених также необходим при бракосочетании. Без него ведь нельзя обойтись. Почему же на него обращают так мало внимания его друзья и родственники во время его собственной свадьбы? Это одна из трудных задач общественной жизни, которую я никогда не разрешу.

Мы получили много подарков. Конечно, большинство из них получила моя жена. Один из них поразил меня своей неуместностью: это были сигара и пепельница, дубовая с серебром, с прекрасно выгравированной её монограммой. Это был подарок её приятельницы, у которой она гостила в то время, когда застрелила оленя с ветвистыми рогами. Эти рога, оправленные в серебро, назначались для украшения прихожей в нашем новом доме. Когда мы ехали с нашего свадебного пира и старались защититься от потоков риса, которым по обычаю осыпали нас наши чересчур усердные благожелатели сквозь окна кареты, я шутливо заметил:

— Странный подарок ты получила, милая, от миссис Стерлинг из Глин-Руэча, — она, вероятно, назначала его мне!

— Какой? — спросила отрывисто Гонория. (Она никогда не тратила много слов.)

— Сигару и пепельницу, — отвечал я.

— Странный? — и новая подруга моих радостей и горя повернулась ко мне с блестящей улыбкой в прекрасных глазах. — Ничуть не странный. Она знает, что я курю.

Курит! Слабый шёпот, скорее вздох изумления вырвался у меня, и я откинулся на спинку кареты.

— Куришь? Ты куришь, Гонория? Ты… ты…

Она громко засмеялась.

— Курю ли я? Конечно! Как ты, глупый, не знал этого? Разве ты не чувствовал запаха моего табака? Настоящий турецкий. Взгляни.

Она вынула из кармана настоящий мужской кожаный порт-табак, отделанный серебром, полный табака тончайшей крошки, так называемый «золотой волос», особенно ценимый знатоками; там же лежал запас рисовой бумаги для кручения папирос. Она очень искусно свернула одну и подала мне.

— Хочешь попробовать? — спросила она беспечно.

Я отрицательно покачал головой. Она положила папиросу в табачницу и опять засмеялась.

— Это очень нелюбезно, — сказала она. — Очень! Ты отказываешься от первой папиросы, которую сделала для тебя твоя жена!

Этот упрёк больно задел меня.

— Я возьму её, Гонория, — пробормотал я нервно, — но, милая моя, дорогая, я бы не хотел, чтобы ты курила!

— В самом деле? — она посмотрела на меня с полной беспечностью. — Жаль! Но делать нечего. Ведь и ты куришь — я видела.

— Да, я курю. Но я мужчина, а…

— А я женщина! — договорила Гонория спокойно. — И мы двое стали теперь одно. Я имею такое же право курить, как и ты, друг мой, так как мы с тобой нераздельны; и мы вместе будем наслаждаться сигарой после обеда.

— Сигарой!

— Да; или папиросой, как хочешь. Для меня решительно всё равно. Я привыкла и к тому и к другому.

Я сидел молча и не мог прийти в себя. Я посмотрел внимательно на мою жену и внезапно заметил какую-то мужественную, сдержанную решительность в её лице, которая изумила меня, — этот резко очерченный подбородок, которого я прежде не замечал. Смутное чувство тревоги пробежало по мне, как холодная дрожь. Неужели я ошибся в выборе жены? Не будет ли это прекрасное крупное существо, эта роскошно развитая женщина с богатырским здоровьем тяготить меня? Я старался избавиться от тревожившей меня мысли. Я всегда смеялся над слабовольными мужьями, которые позволяли жёнам командовать собою. Не суждено ли и мне изображать такую же смешную фигуру? Не будет ли и мной руководить железный жезл женщины? Нет, никогда, никогда! Я буду возмущаться, буду протестовать! А пока ведь мы только что обвенчались, и я не осмеливался высказать моих мыслей!

Глава 2

В этот вечер — первый после нашей свадьбы — я был свидетелем странного и замечательного зрелища. Это было после обеда в нашей собственной гостиной (мы заняли несколько комнат в прекрасном отеле на берегу моря, где намеревались провести медовый месяц). Жена моя вышла из комнаты, сказав, что вернётся через несколько минут. Я придвинул кресло к окну и смотрел на море. Немного погодя, я поискал в кармане и достал портсигар. Я любовно смотрел на него, но противился искушению закурить. Я решил не подавать примера Гонории. Если она подвержена такому неженственному пороку, то моя обязанность как мужа была воздерживать её от этого. Некоторые читатели могут спросить: «Если вам не было неприятно, что она ходит с ружьём, то вы должны были ожидать, что она усвоила себе и другие мужские привычки». Позвольте мне объясниться. Мне была неприятна её ружейная охота, очень неприятна; но я всегда был старосветским человеком со старосветскими взглядами (я стараюсь постепенно отделаться от них); одним из них было глубокое уважение и рыцарское почтение к дамам, принадлежащим к английской аристократии. Для меня они представлялись высшим олицетворением всего благородного и возвышенного в женщине, и я полагал, что то, что они делают, должно быть правильно и не только правильно, но и вполне благовоспитанно, так как их обязанностью и преимуществом было служить образцом наилучшего поведения для всех остальных женщин. Когда Гонория была еще мисс Маггс и стала заниматься охотой, она следовала примеру (как я читал об этом в модных журналах) трёх самых высокопоставленных титулованных женщин страны. Кроме того, я думал, что это была просто фантазия пылкой девушки, которая хотела показать, что при случае она может стрелять так же хорошо, как мужчина. Я был уверен, что когда мисс Маггс станет миссис Гетвелл-Трибкин (Вильям Гетвелл-Трибкин — это моё имя), она, выражаясь поэтически, заменит ружьё иглой и ягдташ домашним бельём. Таково было моё ограниченное представление о женском уме и характере. Теперь я знаю гораздо больше! И с тех пор как я убедился, что высшие дамы королевства курят и стреляют, я не скажу, что я о них думаю! Тем же, кто интересуется моим мнением по этому поводу, я могу сообщить, что теперь я больше не имею старосветского пристрастия к таким аристократкам. Пусть их делают что хотят, пусть спускаются до какого угодно уровня, только Боже избави считать их за образец английских жён и матерей. Некоторые лица, которые в последнее время выражали свои мнения в обширных столбцах «Дейли Телеграф» (честь и слава этой почтенной газете, которая доставляет возможность этим овечьим душам бесплатно пастись на её пажитях), утверждали, что курение для женщин есть безвредное и невинное удовольствие, которое ведёт к приятному товарищескому сближению между обоими полами. Всё, что я могу сказать, — это пусть попробуют эти непрошенные адвокаты жениться на неисправимой курильщице. Тогда они лучше будут знать!

Вечер после свадьбы — вовсе не такое время, чтобы ссориться, и я не мог ссориться с Гонорией, когда она представила мне удивительное зрелище, о котором упомянуто в начале главы. Она вернулась в гостиную со своим весёлым громким смехом, говоря:

— Теперь мне удобно! Есть для меня кресло? Хорошо! Подвинь его в этот угол и будем как добрые товарищи!

Я смотрел на неё, когда она говорила, и не мог вымолвить ни слова. Мне казалось, что я чувствую, как волосы поднимаются у меня на голове от изумления и ужаса. На что была похожа моя Гонория, моя жена, которую я только что видел в образе лёгкого видения в белом шёлке и кружевах с ветками флёрдоранжа? На мужчину! Да, хотя она была в юбке, но она была похожа на мужчину! Вместо красивого дорожного платья на ней была узкая коричневая шерстяная рубашка мужского покроя и жилетка, напоминавшая скачки, из грубой фланели с крупными лошадиными подковами на синем фоне. На голове у неё была красная феска с длинной кистью, которая спускалась на левое плечо. Она села и смотрела на меня так спокойно, как будто её костюм был самой обыкновенной вещью. Я ничего не говорил. Я думаю, она и не ожидала, что я скажу что-нибудь. Она взглянула на море, сиявшее пурпуром при вечернем освещении, и быстро проговорила:

— Скучный вид, не правда ли? Не достаёт нескольких яхт. Подумай, я не каталась на яхте в нынешнем году! Все мои мальчики вместо этого уехали в Ирландию.

— Какие «мальчики»? — слабо пробормотал я, продолжая смотреть на неё удивлёнными глазами. Она сама была так похожа на мальчика.

— Какие мальчики? Боже мой, Вилли, если бы перечислять всех по именам, это было бы нечто вроде списка приезжих в гостинице. Я говорю: мои мальчики — все молодые люди, которые обыкновенно брали меня везде с собой.

У меня явилась решительность.

— Я надеюсь, они не будут брать тебя с собой теперь, — сказал я с выражением, как мне казалось, строгости, смягчённой нежностью. — Теперь ты замужняя женщина, и я буду гордиться преимуществом вывозить тебя, так что мы можем обойтись и без мальчиков.

— О, разумеется, если ты хочешь, — возразила она с улыбкой, — только я думаю, что тебе это скоро надоест. Мы не можем вечно охотиться попарно. Должны по временам расходиться по разным дорогам. Ты до смерти соскучишься, оставаясь со мной неразлучно во все сезоны.

— Никогда, Гонория! — сказал я с твёрдостью. — Я буду вполне счастлив иметь тебя постоянно около себя; буду вполне доволен, показываясь везде вместе с тобой!

— В самом деле! — и она приподняла брови, потом опять рассмеялась, говоря: — Пожалуйста, без нежностей, Вилли. Будь просто добрым малым. Ты знаешь, я терпеть не могу нежностей. Будем веселы, и, хотя мы только что поженились, не нужно, чтобы нас считали за пару глупцов!

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, Гонория, — промолвил я, несколько смущённый. — Почему нас будут считать глупцами? Я право не могу понять…

— О, ты знаешь, — проговорила, смеясь, моя жена, похожая на мальчика, и опустила руку в один из глубоких карманов своей жилетки, ища там что-то. Я инстинктивно понял, что она искала. Да, это так! Она вынула уже не папиросницу, а большой портсигар. Я тотчас же принял мужественную осанку, которая, думаю, не дурно шла мне.

— Гонория, — сказал я, — милая, дорогая моя! Сделай мне одолжение, не кури; по крайней мере, не сегодня вечером! Я не в состоянии буду перенести вид сигары в твоём милом ротике, уверяю тебя. Может быть, это «нежность» с моей стороны, но ты мне так нравишься, я так люблю тебя, милая, что мне не хотелось бы, чтобы даже в моих глазах ты была непривлекательна. Это дурно для твоего здоровья, уверяю тебя! Это испортит твои прекрасные зубки и расстроит нервы. Кроме того, это вообще не пристало женщине, в особенности английской женщине. Я говорю серьёзно, друг мой. Пусть курят турецкие женщины или сухощавые испанские цыганки, но молодому, свежему, милому существу как ты, Гонория, это вовсе не идёт, поверь мне! Наконец, это придаёт тебе какой-то мужской вид. А я прежде всего желал бы, чтобы моя жена была женственна. И теперь, когда мы женаты, я скажу тебе откровенно, что мне хотелось бы, чтобы ты больше не брала ружья в руки. Конечно, это была бравада с твоей стороны — показать, что ты можешь стрелять. Я восхищался твоей смелостью, но, конечно, ты делала это только для шутки. Женщина не может предаваться спорту, как и не может быть завзятым курильщиком, не теряя той прелести, скромности и женского достоинства, которыми природа одарила её.

Гонория слушала, молча улыбаясь и держа портсигар в руках. Наконец, она разразилась неудержимым хохотом.

— Даю тебе честное слово, — воскликнула она, — что я никогда не слыхала такого сентиментального пустословия! Вилли, ты просто гусь! Прошу тебя, пожалуйста, не говори мне таких старомодных пустяков. Я выше этого. Джорджи могли бы нравиться подобный вещи. (Джорджи была младшей сестрой моей жены — маленькая кроткая девушка, какие мне никогда не нравились.) Я думала, что ты лучше знаешь меня. Послушай, ведь тебе самому смертельно хочется курить, я знаю! Возьми! — И она протянула мне портсигар с самой очаровательной улыбкой. — Не хочешь? Полно упрямиться как мул. Вот! — Она вынула из бокового кармана маленькую серебряную спичечницу, закурила сигару и опять подала мне. Я взял ее машинально. Было бы непростительной грубостью отказать ей именно в этот вечер. Но я всё-таки попробовал протестовать.

— Гонория, мне не нравится…

— Что не нравится? — спросила она весело. — Сигара? В таком случае, ты не знаешь запаха хорошего табака!

— Нет-нет, я думал вовсе не о сигаре, — сказал я, в то же время вдыхая её аромат: — это превосходная сигара, замечательная! Но мне не нравится, что ты куришь.

Я смотрел на неё с грустным изумлением, когда она взяла такую же сигару в свои розовые губки и начала дымить с очевидным наслаждением.

— Мне не нравится, что ты куришь, — повторил я серьёзно. — И никогда не будет нравиться.

— В таком случае ты эгоист, — возразила она добродушно. — Ты хочешь лишить свою жену удовольствия, которым сам пользуешься.

— Но, Гонория, — сказал я, — мужчинам позволительны многие вещи, которые, прости меня, были бы вовсе неподходящими для более нежной женской организации.

Она стряхнула мизинцем пепел со своей сигары, поправила свою феску и слегка улыбнулась.

— Ничуть! — возразила она. — Когда-то, в то ненавистное «доброе старое время», о котором так много говорят, мужчины были вольны лишать женщин всяких удовольствий, и они были настоящими тиранами! Но теперь nous avons change tout cela (кстати, у неё был прекрасный французский выговор), и мы перестали быть работницами, экономками, служанками, няньками, какими были в прошедшие тёмные века! Мы стали равны с мужчинами. Мы можем делать то же, что и они, и ещё лучше. Мы теперь товарищи мужчин, а не рабыни. Вот тебе пример — я, твоя жена. Не правда ли?

— Верно, Гонория, — пробормотал я. (Какую превосходную сигару она дала мне!) — Ты действительно моя жена, моя дорогая, любимая жена…

— Перестань! — прервала она меня. — Это похоже на эпитафию.

Я рассмеялся. Невозможно было не рассмеяться. Она была так забавна, эта необыкновенная девушка! Она также засмеялась и продолжала:

— Представь себе, что я жила бы и что ты жил бы в «доброе старое время», Вилли. Знаешь ли, что бы мы сделали?

Я лениво покачал головой в знак отрицания и пристально сталь смотреть на неё с восхищением. (Это была действительно несравненная сигара, и я постепенно начинал ощущать её смягчающее влияние на мой мозг.)

— Мы бы умерли от скуки, — заявила она с ударением. — Просто умерли бы! Мы бы ни за что не могли перенести этого. Представь себе! Я бы по целым дням сидела дома взаперти, подвязанная широким фартуком, занимаясь вареньем и соленьем и считая простыни и наволочки, как старая дура, а ты бы возвращался домой пьяный и каждый вечер засыпал бы под столом.

Она утвердительно качнула головой, причём кисть её фески спустилась ей на нос. Она резко откинула её и посмотрела на меня с таким лукавым выражением в глазах, что я искренне расхохотался.

— Последняя часть дня была бы очень приятна, — проговорил я смеясь, — по крайней мере, для меня!

— Не говори этого, — сказала она. — Ты не можешь себе представить, как утомительно было бы постоянное пьянство! Временно это было бы неплохо. Потом тебе захотелось бы бросить. Но бросить было бы уже невозможно. Так муж и жена околачивались бы целую жизнь, пока наконец — аминь всему! без малейшего развлечения, которое омрачило бы семейное счастье всех этих ужасных лет! Семейное счастье — уф! Это слово кидает меня в дрожь!

Я вдруг сделался серьёзным.

— Почему в самом деле, Гонория? Ведь ты веришь в семейное счастье, не так ли?

— Конечно нет! В чём состоит это семейное счастье? Я хорошо изучила его, уверяю тебя. Я тебе скажу, что это такое. Зимой все члены большой семьи торжественно сидят пред камином и жарят каштаны под звуки песни «Милая родина», которую играет младший сын на старой гармонии (эта гармония когда-то принадлежала милой старой бабушке); летом все отправляются на берег моря (всегда дружной семьёй), садятся в кружок на песке и читают допотопную повесть, и так счастливы, и так все добры, и так преданы друг другу, и большая часть из них столь безобразны; неудивительно, что они не могут найти другой компании, кроме собственной!

Она почти яростно пыхнула своей сигарой, и глаза её опять лукаво заблестели. Что касается меня, то я снова разразился неудержимым смехом.

— Гонория, Гонория! — проговорил я, едва переводя дух. — Какая ты забавная девочка; откуда у тебя берутся эти идеи?

— Не знаю, — отвечала она улыбаясь. — Сами приходят. Я думаю, вдохновение, как говорят «гении» с растрёпанными волосами. Но со мной весело, этого, думаю, нельзя отрицать. Ты найдёшь во мне доброго товарища, когда привыкнешь к моей манере. Но я тебе наперёд скажу, чтобы ты не ждал, что я брошу курить. Может быть это мне надоест, тогда я тебе скажу. Ещё одно, друг мой, пожалуйста, не читай мне проповедей, знаешь ли! Не могу слышать проповедей — и никогда не могла. Скажи прямо, чего ты хочешь, безо всякой сентиментальности, и мы посмотрим, что можно сделать. Я никогда не выхожу из себя — напрасная трата времени. Гораздо лучше приходить спокойно к взаимному пониманию во всех вопросах. Как ты думаешь?

Я от души согласился и рад бы был поцеловать её, но эта противная сигара торчала у неё во рту и лишала меня этого удовольствия. Кроме того, я сам курил превосходный экземпляр, который она дала мне, и не стал напрасно тревожить и себя и её. К тому же разве она не выразила здравого отвращения ко всякой сентиментальности? А целоваться — разве это не сентиментальность, недостойная передового ума передовой женщины нашего передового века?

Глава 3

Обыкновенно говорят, что медовый месяц самый короткий из всех месяцев; мой же был особенно краток, так как длился всего две недели. Я не буду пытаться описать хронического состояния удивления, сомнений, нежности, разочарований, восхищения и смутного страха, в котором я провёл его. Мне представлялось, что я всё время находился в обществе весёлого, добродушного молодого человека, только что вернувшегося домой на праздники из своего колледжа. Я знал, что этот молодой человек был женщина и моя жена, но как-то не мог уложить этого в своей голове. В конце нашего вынужденно нежного сезона мы вернулись в свой дом в Кенсингтон, удобное жилище, роскошно обставленное и снабжённое всеми новейшими усовершенствованиями, включая электрическое освещение, и там устроились, чтобы вести серьёзную семейную жизнь. Нас посещали друзья; мне казалось, что слишком много друзей. Мы, конечно, не могли похвалиться тем, что у нас был «тихий» дом; нас нельзя было также обвинить в том, что мы слишком много пользовались «семейным счастьем». Все «мальчики» подружились со мной; эти «мальчики», которые, когда Гонория была ещё в девушках, были ей, по её заверению, как родные братья. Большей частью это были очень молодые люди, — ни одному из них не было больше тридцати лет, а я уже приближался к сорока. Кроме того, я был обременён разными деловыми заботами. Жизненную борьбу мне приходилось вести одному, вследствие этого я казался старше своих лет. По-видимому, «мальчики» принимали меня за безобидного paterfamilias; а мне самому часто приходила мысль — не был ли я больше похож на кроткого содержателя необыкновенно удобной гостиницы, где холостяки моложе тридцати лет могли бесплатно находить стол, помещение и хорошее содержание. Сначала я не очень тяготился своим положением, потому что «мальчики» были в самом деле не дурные люди. Они были легкомысленные прыгуны с большим запасом весёлости. Они были несомненно глупы, но не были негодяями; до нынешнего дня я думаю, что у всех них не было ни капли ума, и потому они не могли представлять никакой опасности. У них с Гонорией было множество старых воспоминаний. Многие знали её гораздо раньше, чем я познакомился с ней, и один из них весело заявил мне: «Мы, знаете ли, без конца потешались при мысли, что она вышла замуж». Я бы мог спросить у этого весёлого и мускулистого молодого человека (он был выше шести футов ростом), что за причина была «без конца потешаться», но это был такой безмозглый «мальчик», такой беспечно откровенный и очевидный осёл, что я сразу увидел, как бесполезно было бы спрашивать его о чём бы то ни было, что не касалось лоун-тенниса, — из всех предметов на небе и на земле это был единственный, который занимал его крошечный разум. Только один из «мальчиков» превосходил его своей глупостью; это был «мальчик» с огромными усами, для которого единственным удовольствием в жизни была лодка. Он катался вверх и вниз по реке, ехал на лодке туда, ехал сюда; вся гордость и радость его жизни сосредоточены были на том, чтобы постоянным упражнением укреплять свои мускулы и постепенно уменьшать небольшой запас своего мозга, приводя его к бесконечно малой величине. У него были красивые глаза, и усы его, длинные, шелковистые и волнистые, приводили в восторг и восхищение всех маленьких школьниц и неопытных горничных. Он так хорошо держался в своём белом фланелевом речном костюме, что многие люди, скорые на приговоры, но не знавшие его, считали его умным, хотя, выражаясь определённо, едва ли когда-нибудь был такой безнадёжный идиот. Он был также непомерно вежливый идиот, необыкновенно внимательный ко мне и автоматически любезный со всеми, хотя он усвоил себе чрезвычайно смешной вид скромной сдержанности, который часто напускают на себя очень красивые молодые люди и который должен выражать кроткое предостережение для слишком впечатлительных дам, так как подобного сорта нелепые юноши обыкновенно бывают уверены, что всякая женщина, которая взглянет на них, должна тотчас же влюбиться. Этот «мальчик» особенно часто появлялся в нашем доме. Гонория ему нравилась тем, что потешалась над ним с его чопорными манерами. Я думаю, что бедному малому приходилось слышать так много приятного (благодаря его роскошным усам), что он находил утешение, когда его высмеивали по временам. А моя жена имела большой талант подтрунивать, — огромный и постоянно развивавшийся талант. Она беспощадно вышучивала всех; после того как наша женитьба перестала быть новостью для нас, она начала подтрунивать надо мной. Я должен сознаться, что это мне не особенно нравилось, но я не жаловался: это происходит от живости характера, думал я, и она не желает серьёзно задеть мои чувства.

Говоря вообще, дом мой не был для меня тем, чего я ожидал. В нём не было покоя, не было отдохновения от деловых забот повседневной усталости. Весь дом был всегда страшно прокурен табаком: курение разрешалось во всех комнатах, не исключая столовой, и запах сигар стоял у меня в носу утром, в полдень и ночью.

Все «мальчики», разумеется, курили; они были очень любезны и обыкновенно после обеда засиживались, разговаривая со мной, далеко за полночь (Гонория, конечно, была тут же). Я не мог выпроводить их, не сделав грубости, а понятно, что я не хотел быть грубым со старыми друзьями моей жены. У меня также имелись свои друзья, но это были люди совсем другого склада. Они были старше, серьёзнее, более установившиеся в жизни; они любили потолковать о политике, об успехах века и о науках. Они восхищались Гонорией (она могла с лёгкостью говорить о всевозможных предметах), но они не могли сойтись с «мальчиками», ни с одним из них.

Один за другим они перестали бывать у меня, и понемногу мной стало овладевать чувство безнадёжной замкнутости, и я с грустью думал — неужели мне придётся жить таким образом до конца дней? Однажды вечером я сидел в своём кресле, серьёзно обдумывая моё положение. Гонории не было дома: она отправилась ужинать с миссис Стерлинг из Глин Руэча (пустой женщиной, которая подарила ей на свадьбу сигару и пепельницу), которая приехала в Лондон недели на две, и я знал, что они поздно засидятся вместе. Я не был приглашён в их общество, — очевидно, я был бы лишним. Я сидел, как уже сказал, в своём кресле и смотрел в камин. Погода была холодная, ветер печально завывал в окнах, и мне приходили на ум невесёлые мысли. Был ли я счастлив в моей семейной жизни? Нет, решительно нет! «Но почему?» — спросил я себя. Что мешало моему счастью? Гонория была блестящая женщина, умная женщина, красивая, добродушная и весёлая как день, никогда она не хворала, не была скучна или резка. На что же я мог жаловаться? Я вздохнул глубоко; я видел, что был неправ, в то же время чего-то не доставало в моей жизни, и я теперь живо чувствовал этот недочёт. Было ли это частое появление «мальчиков», которое смущало мой ум? Нет, едва ли так, потому что, как я уже говорил, они были безобидные ребята. Что касается самой Гонории, то каковы бы ни были её недостатки (или то, что я считал её недостатками), она была чиста как золото, с искренней, почти резкой прямотой и честностью, которой можно было в ней удивляться. Она сшибла бы с ног всякого мужчину, который бы вздумал чем-нибудь оскорбить её, и в этом отношении её мужские качества ставили её вне всякого подозрения в обмане или неверности. Невозможно было не верить её слову — она никогда не лгала — и у неё было развито почти воинское понятие о чести, что редко можно встретить в женщине. Да, её образцовая добродетель была вне подозрений. Чего же ей не доставало? Почему я чувствовал, что она в некотором роде далека от меня, что около меня было гибридное человеческое существо, которое не было ни мужчиной, ни женщиной, которое смущало меня и сбивало с толку вместо того, чтобы помогать мне и успокаивать, и которое внушало мне скорее удивление, чем уважение? Я снова вздохнул и, собрав рассыпавшиеся угли в одну кучу, смотрел на мерцавшее отражение пламени на стене комнаты. Это была большая комната; мы называли её библиотекой, потому что в ней были книги. Далеко не редкие экземпляры, но каковы бы они ни были, я любил их; по большей части это были мои книги. Жена моя не читала ничего кроме газет. Она поглощала в них воскресные отчёты о скачках и выписывала «Sporting Times», потому что постоянно держала пари на какие-нибудь скаковые события. Напрасно говорить, что я предостерегал её против этой игры, но она только смеялась и отвечала: «Не будь таким гусём, Вилли; всё обстоит благополучно; я никогда не играю на твои деньги!» И это было вполне справедливо. Она написала другую спортивную повесть «скоропалительно», как она выражалась; издатель хорошо заплатил ей за неё, и она, конечно, могла делать что хотела с собственным заработком. Кроме того, она всегда выигрывала свои пари, что было очень странно. Казалось, она имела инстинктивную способность выигрывать. Потери её были всегда незначительны, выигрыши же всегда крупны. Во всяком случае, как я уже говорил, она была замечательная женщина! Кстати об этой последней её повести. Мне неприятно было думать, что я не читал из неё ни строчки. Она только что вышла из печати, мне не встречалось отзывов о ней, и она сама, по-видимому, не придавала ей никакого значения. У неё не было действительной любви к литературе; она называла все классические произведения древних «старым хламом» и творения таких писателей, как Шекспир, Байрон, Шелли, Вальтер Скотт, Диккенс, Теккерей — «вздором и мусором». Она писала повесть, как писала письмо, почти не думая и, конечно, безо всякой правки. Она давала просмотреть корректуру одному из «мальчиков», который знал все скаковые термины, чтобы он мог проверить правильность её жаргона, и когда он делал свою пометку (как я однажды видел, карандашную надпись на полях одной главы) «С треском!», листы посылались к издателю, и тем оканчивались все её заботы. И когда мне говорили, улыбаясь: «Ваша жена настоящий литературный гений!» — с лицемерием, обычным в светском обществе, я знал, что они не думали этого. В глубине сердца я чувствовал, что Гонория, судя строго с литературной и художественной точки зрения, была просто шарлатаном. Мысль эта была для меня нестерпима, но всё-таки по совести я не мог думать иначе. Я сам не очень учёный человек, но я хорошо знаю, какие бывают «гениальные» литературные произведения, написанные женщинами. Мы видим образцы такой гениальности в поэмах Елизаветы Баретт, в романах Жорж Санд, и в сравнении с такими бессмертными произведениями повести Гонории Гетвелл-Трибкин являются жалким ничтожеством…

Я всё ещё сидел перед камином в грустной задумчивости, рассуждая, имел ли я основание считать мою женитьбу неудачной, когда услышал, как ключ повернулся в замке входной двери; через минуту твёрдые шаги в коридоре убедили меня, что это вернулась моя жена. Я взглянул на часы — было уже за полночь. С самого обеда я был одинок и грустен, теперь же я почувствовал себя более оскорблённым и раздражённым, чем хотел бы в том сознаться.

Сильный запах табака возвестил о приближении Гонории. Она вошла в длинном, застёгнутом на все пуговицы мужском пальто-ульстере, в лёгкой жокейской шапочке; глаза её блистали, щёки горели, и во рту у неё была недокуренная сигара. Внезапный гнев овладел мною. Я взглянул на неё, но не сказал ни слова. Она сбросила своё пальто и шапочку и стояла предо мной в вечернем туалете — в сером бархатном платье с разбросанными по нему серебряными вышивками.

— Ну, что? — сказала она весело, вынув сигару изо рта, выпустив клуб дыма и снова беря её в зубы.

— Ничего, — отвечал я несколько печально. Она широко открыла свои блестящие глаза.

— Ого! губы надул и хандришь, старина? — Она помешала огонь в камине. — Что случилось? Денежные затруднения? Банк лопнул? Акции упали? Ты выглядишь, как неудачный издатель!

— В самом деле? — Я отвернулся от неё и стал смотреть в камин.

— Да, — и она засмеялась тем звонким смехом, который в последнее время причинял мне нервную боль. — Ты знаешь, вот на кого похож: плохие времена… нет продаж… спрос кончился… нет требований из провинции! ужасно! А между тем потихоньку припрятывает барыши. Забавное выражение приобретает он после долгой практики. Вот теперь ты точно так же смотришь!

— Спасибо! — коротко сказал я.

Она с удивлением, пристально посмотрела на меня.

— Зубы болят? — спросила она с оттенком сострадания в голосе.

— Нет.

— Голова?

— Нет.

Она задумчиво посмотрела на меня сбоку, продолжая курить, потом кивнула головой с видом мудрым и доверительным.

— Знаю, несварение желудка!

Это было уже слишком. Я вскочил с кресла и взглянул прямо ей в лицо.