Бесплатный фрагмент - Морок безумия

Если на год запереть психиатра в комнате с человеком, считающим себя Наполеоном, то неизвестно кто оттуда выйдет, два нормальных человека или два Наполеона.

С. Кинг

Даже великие психологи не могли понять, где кончается гениальность и начинается безумие.

С. Дали

Пролог

Вечер, как морской отлив, забирает с собой всё, что набежало днём, но есть подозрение, что с рассветом прибьёт всё заново, да ещё и добавит что-то новое. Татьяна оторвала лоб от ладони, подпирающей голову. Сегодня была тяжёлая смена. Впрочем, когда она бывала лёгкой? Особенно надоели старухи. Идут потоком, у каждой что-то где-то болит, у каждой давление и камни, всё равно где, в почках, желчном, и каждую надо выслушать, каждую успокоить. А попробуй их успокой. Они ведь всё знают, они читают журнал «Здоровье», смотрят передачу «Не хворай» и слушают «Радио-доктор». Переубедить таких… Татьяна вздохнула.

Устала. Лечь бы поспать, да тщетно, переутомление не даст уснуть. Устанешь ещё больше. Да и время для сна неподходящее. Семь вечера, сон на закат — и головная боль обеспечена. Лучше почитать.

Она любила книги, особенно про любовь, большую, сложную, настоящую. Коллеги подарили ей на день рождения «Унесённые ветром». Большое книжное издание в твёрдом переплёте с глянцевыми профилями Скарлетт и Ретта на обложке. Татьяна не захотела ставить книгу на общую полку, спрятала в стол, чтоб не запылилась. На неделе почитать не удавалось, надо было делать уроки с сыном, но сегодня пятница, впереди выходные, уроки подождут до воскресенья, и у неё… тра-та-та-та… свободный вечер, который она потратит на чтение книги.

Татьяна дёрнула на себя выдвижной ящик и… заверещала от ужаса.

На крик в комнату вбежали муж и сын.

— Что случилось? — Семён отстранил от стола сынишку, который опередил отца всего на пару секунд.

— Убей её! Убей эту сволочь! — Кричала Татьяна, потрясая в воздухе тяжёлым книжным томиком. Обкусанные глянцевые края топорщились, разодранный переплёт свисал бахромой.

— Где она? — Семён схватил со стола бронзовое пресс-папье.

— Там! — Татьяна ткнула растрёпанным корешком, указывая на пол.

Мышь, маленькая, серая, испуганная, сидела на полу рядом с ножкой стола. Взъерошенный страхом комочек смотрел крохотными чёрными бусинками глаз на перегородившие путь огромные ступни в синих тапках.

Семён вскинул руку и со всей силы швырнул на пол пресс-папье. Тяжёлый, словно камень, прибор попал полёвке по голове, расколов маленькую черепушку. Мышь дёрнулась и повалилась на бок. Тонкие лапки задёргались, словно их било током.

Семён пнул тельце грызуна, из трещины в голове вытекла прозрачная слизь и поползла тонкой струйкой по взъерошенной мордочке.

— Надо убрать!

— Я уберу. — Мальчик присел, с любопытством рассматривая испускающего дух зверька. — Можно я возьму его себе?

— Лучше помоги мне с ловушками, житья от этих тварей не стало. Вчера оставил вскрытый пакет с семечками, сегодня обнаружил там одну шелуху, и главное, пакет так же ровненько стоял, каким я его и оставил. Хитрые твари, осторожные, в мышеловки не лезут, стороной обходят. Но ничего, мне тут средство одно подсказали — на клей ловить. Посмотрим, хватит ли им мозгов не попасться на эту штуку.

Часть первая

Глава первая

В кругу уважаемых людей, собравшихся на квартире художника Ивана Передвигина по случаю его юбилея, царили правила особенные, за много лет общения устоявшиеся. Люди здесь высокообразованные и культурно просвещённые. Все. Все, кроме Аллочки. Смазливая, и совершенно беззлобная Аллочка в их небольшое светское общество попала случайно. Привёл её поэт Василий Декадансов, который влюбился в небесно-голубые в обрамлении пушистых ресниц глаза окончательно и бесповоротно.

У дам местечкового бомонда нахождение рядом очаровательной, но не обременённой образованием и интеллектом Аллочки вызывает едва заметные презрительные ухмылки. Впрочем, Аллочка этого не замечает и расхаживает по квартире Передвигина так же, как это делают все остальные.

Правила приличия требуют останавливаться у каждой картины юбиляра, бросить несколько вежливых слов, поцокать языком, сделать шаг назад, потом вперёд, выдавить пару фраз одобрения, а лучше удивления.

Заходя в комнату, Аллочка с безразличием оглядывает толпящихся у картин гостей. Не удосужив взглядом любовно развешанные по стенам этюды и натюрморты, с возгласом «Вау!» она бросается к старинной китайской вазе с торчащими из горлышка камышами.

Роскошная ваза, предмет семейной гордости Передвигиных, Иван унаследовал её от своих предков, один из которых был направлен царским указом в Китай с особой миссией — установить добрососедские отношения, за что и получил в дар от китайского монарха сие произведение китайского мастерства.

— Ах, какая прелесть! — с придыхание восклицает Аллочка. Кончик маленького носика задирается от восторга; и без того мультяшная внешность становится ещё мультяшней. — Камыши!

Камыши в подарок Передвигину вручила его пятилетняя племянница. Чтоб не обидеть девочку Иван поставил их в вазу с намерением после выбросить камыши в мусорку.

Похлопав ресницами, Аллочка переводит взгляд на фруктовницу. Изящно выдутое стеклодувом изделие само по себе способно вызвать интерес даже у самого искушённого ценителя. У Фриды хороший вкус, преподнесённый утром в качестве подарка ко дню рождения любимому человеку предмет искусства — служит для гостей источником эстетического восхищения. Рядом на блюде из тонкого фарфора горкой лежат конфеты. Десяток заграничных шоколадных прикрывают собой недорогие местной кондитерки.

Иван Передвигин — художник хоть и талантливый, но, как и положено талантливому, испытывает финансовые трудности. В основном он живёт за счёт своей любовницы Фриды, тоже художницы, пусть не столь талантливой, зато трудящейся на общеобразовательной ниве. Школьные уроки оплачиваются скудно, но Фрида подрабатывает в частной школе искусств. Иногда они с Иваном устраивают персональные выставки, где, случается, покупают одну-две Фридины миниатюры.

Нынешний вернисаж организован Фридой исключительно с целью порадовать юбиляра. Весь антураж спроектирован и воплощён ею же. Конфеты, вино и фрукты куплены на деньги, полученные от частных уроков. Присутствующие об этом знают, и потому никто к конфетам не притрагивается — все воспитанные, все культурные. Вместо этого они с удовольствием любуются картинами и медленно потягивают вино из бокалов, украшенных акриловыми рисунками Фриды.

Зато импортный «реквизит» вызывает искренний интерес Аллочки. Тю-тюлечка Аллочка без тени смущения выбирает только дорогие шоколадные конфеты. Быстро разворачивая фантики, она изящно берёт двумя пальчиками по одной конфете, кладёт в маленький ротик и с аппетитом жуёт. Шоколадная слюна пачкает пухлый бутончик губ. Аллочка слизывает остатки шоколада розовым язычком и берёт с соседнего блюда гроздь винограда элитных сортов. Живой натюрморт из единственной веточки винограда и десятка глянцевых яблок ласкал взгляд юбиляра и гостей ровно до того момента, пока на них не покусилась Аллочка. Поглощая виноградинки, она аккуратно выплёвывает косточки в свою маленькую ладошку.

Голую ветвь Аллочка бросает в вазу, туда же стряхивает косточки и принимается за яблоко. Самое большое и самое румяное. Дважды откусив от сочной плоти, Аллочка кладёт недоеденный плод на шёлковую скатерть ручной росписи. Надо ли говорить, что сей батик расписан всё той же Фридой?

Фрида молча наблюдает за красивой молодой гостьей. А в особенности за реакцией на происходящее Ивана; Передвигин не сводит с Аллочки глаз. В его взгляде проглядывает умиление и нежность. Аллочка годится ему в дочери, но чувства, вызванные подругой Декадансова, не отеческие. Передвигин не имеет и не хочет детей. Уж это Фрида знает, как никто другой. Единственный ребёнок, который вызывал у него хоть какие-то весьма сдержанные эмоции, была дочь его двоюродной сестры.

— Как вам здесь? — Иван улыбается Аллочке.

Он стоит к Фриде спиной, но она видит его отражение в большом старинном зеркале. Он улыбается по-особенному. Когда-то так же он улыбался ей. Давно. Тысячу лет назад. Тогда она была его ученицей и была гораздо моложе, чем сейчас. Почти того же возраста, что и Аллочка. Не такая красавица, зато умела внимать. Не слушать, а именно внимать.

***

Этот городишко был страшной дырой. Всего три бара. За вечер они обошли все три и возвращались в гостиницу, в приподнятом настроении. По дороге останавливались возле каждого фонаря и целовались. При этом она снимала варежку и запускала свою тёплую руку за пояс его брюк.

— Посмотри на сияние. Это знак Анимы.

Она задирала голову, смотрела в ночное небо, но руку не вынимала.

— Анирнииты и Туурнгаиты в вихре событий, следую путями шаманической вселенной в представлении Ангакуита — добрые друзья и помощники. Если найти к ним подход… — Он тяжело дышал, путался мыслями и захлёбывался словами. — Что ты делаешь со мной?

— Ты говори… это очень интересно.

— Я не могу. Пожалей.

— И не подумаю.

Горячая плоть в руке набухала и твердела, что приводило её в восторг. Сейчас она имела над ним власть. Этот взрослый мужчина, по сути, её учитель, ничего не мог с собой поделать. Он даже не пытался сопротивляться, заранее зная, что проиграет.

Потом они лежали на толстых шерстяных покрывалах, она гладила ладонью его живот и представляла, как на её мысленный зов из тёмных глубин Ледовитого океана поднимаются киты и кашалоты в окружении тюленей и моржей. Потом она перенесёт это на холст.

***

— Человек в творчестве, как готический стиль, где случилась победа вертикали над грузом земного притяжения. Основной специалист по мышлению — это разум. Именно он способен найти ассоциации в чём угодно, подогнать их под любое желаемое. Главное, хватило бы опыта. — Василий Декадансов отошёл от картины. Выпуклые хаотичные мазки, дымчатые с переходом в розовый, белый в коричневый. «Морок безумия» — лучшее из последнего, по мнению Фриды.

— Ассоциации есть всегда. Но они вторичны и существуют лишь потому, что очаг возбуждения частично переходит на соседние участки мозга. — Егоров Виктор Викентьевич, учёный с энциклопедическими знаниями, откинулся на спинку кресла.

— Мы чаще задаём себе вопрос: для чего мы живём? Про смысл, цели, задачи и всё такое. А попробуйте ответить на вопрос: чем мы живём? — Писатель-фантаст Олег Гаврилович Щербатых пригубил белое игристое вино, посмаковал пухлыми губами и посмотрел на блондинку с макияжем в стиле смоки-айс. — Сам по себе нормальный человек жить не может. Голодно и больно так, без ничего, жить его душе.

— Хм, — Стилист по макияжу Ярослава Милонова ответила другу нежным томным взглядом. — Человек не может жить без любви. Всё, что бы ни делал человек, он делает под знаком любви. Ею и живёт. Вот Рощина заботится о близких, потому что любит их. Ну и любит себя в этой заботе. Кавригин ходит на работу, потому что любит деньги, которые ему платят. — Заметив недовольный взгляд адвоката Кавригина, Ярослава тут же прибавила: — Ну или то, чем он на этой работе занимается. Даже ненавидит человек, потому что любит. Фрида, а ты что думаешь по этому поводу?

«Светская беседа» длилась уже минут сорок, Фрида стояла у окна, но участия в беседе не принимала. Не то чтобы ей была неинтересна тема или нечего было сказать, просто она не могла оторвать взгляд от маленькой курносой дюймовочки и жужжащего над ней жука. Она вслушивалась в разговор, но не тот, что вели гости, а тот, что шёл между Передвигиным и Аллочкой.

— Фрида! — окликнула Ярослава. — Чего молчишь? Вот Егоров считает любовь — психическим заболеванием. Что скажешь?

— Я думаю, только живя с любовью в душе, человек здоров и нормален. А тот, кто говорит, что любовь психическое расстройство, просто сам слегка душевно нездоров. И нездоровье это от тоски и боязни. Отсюда и негармоничные ощущения.

— Ну… — слегка опешил Егоров, но не обиделся. Фрида ему нравилась. — Иван, выручай, твоя богиня меня уела. Похоже, у меня нет смысла в жизни.

Передвигин оторвался от Аллочки и недовольно посмотрел на собравшихся под мягким светом торшера лучших представителей их богемной тусовки.

— Смысл жизни? — Концентрация внимания Передвигина выражалась в сгустке бровей над переносицей и выразительно углубившейся впадинке на подбородке. Фрида благодарно посмотрела на Егорова. — А что такое смысл жизни? Никто толком не знает. У каждого свой смысл жизни. Вот у вас, Аллочка, в чём? — Передвигин снова повернулся к Аллочке, которая скучающе хлопала ресницами и покачивала закинутой на коленку ножкой.

— Я не знаю. Чтоб весело было!

— Гениально! — Брови Передвигина расправились, впадинка растянулась. — Кажется, я понял, смысл жизни зависит от возраста. В детстве я очень хотел себе духовую винтовку. Вот спал и видел! Отец первый раз привёл меня в тир, когда мне было пять лет, и я пропал. Я готов был стрелять и стрелять! Взрослые мужики рядом стреляли — кто попадал, а кто нет… Я валил почти все мишени и промахивался редко, бывало, конечно, но редко. Помню, отец со смехом рассказывал маме, как я стреляю, мол, представляешь, он упирает себе винтовку в живот. Непонятно, как целился с такой позиции, но кладёт и кладёт все мишени! Поход отца со мной в тир обычно обеднял его карман как минимум на рубль! Тогда одна пулька-выстрел стоила 2 копейки, а рубль тогда был рубль, да. — Он улыбнулся Аллочке. — Я спал и видел себе личную духовушку! С деревянным прикладом, тёмно-коричневого цвета, чтобы непременно, и с не очень тугой пружиной взвода. Лет до семи я сам не мог взвести, силёнок не хватало, и мне взводили взрослые. Представляете, моя милая?

Аллочка захихикала.

— В детстве что? — подхватил Кавригин. — В детстве есть всё, всё. И велосипед — это просто желание, хоть и весьма сильное. Я очень велосипед хотел.

— А школа? — закатил глаза Щербатых. — Там этих смыслов было больше. Набор солдатиков, викингов, или индейцев, мопед, летние каникулы, пионерский галстук и девочка Оля. Кроме мопеда всё сбылось.

Серые глаза Ярославы затуманились ревностью.

— Это какая Оля? Рощина?

— А юность? — перебил Декадансов. — М-м-м! Там уже было всё посерьёзке, джинсовый пиджак, секс с Галей, Наташей, Аней, поступить с другом Ромкой в археологический институт и ездить по всему миру, как Юрий Сенкевич, и собрать личную библиотеку из самых-самых книг!

— По всей видимости, в институт ты не поступил? — В голосе Егорова прозвучали пренебрежительные нотки.

— Я — нет, а Ромка — да. Зато меня девушки любят. — Декадансов подмигнул Аллочке, и та опять захихикала.

— Ну вот мы и вернулись к нашим баранам. То есть к любви. Потому что без любви и ни туды, и ни сюды. — Щербатых снова пригубил вино. — Егоров, ты проиграл.

— Лишь отчасти. Пусть смысл жизни и в любви, но это не отменяет того, что я сказал ранее: любовь — психическое заболевание.

— Передвигин, ты же художник, нарисуй это чувство. Нет, лучше Фрида. Фрида, знает. Фрида? — Ярослава тревожно смотрела на подругу. Цвет мурены, так говорила Фрида. «У меня бывает помутнение рассудка, и тогда мои глаза словно покрываются плёнкой и меняют цвет. Цвет мурены. Именно его ты видела на моих картинах». Фрида часто рисовала себя. Пышногрудую, толстозадую, с муреновыми глазами на круглом, как блин, лице.

Фрида вздрогнула, заправила волосы за ухо. Ухо было маленькое, с широкой мочкой, в которой блестел крохотный топаз.

— Оно непонятно откуда и как… вроде дежавю. Подвижное пространство… возникающее, как из прошлой жизни, так и из будущей. Там я жила у моря, что делит горизонт то четкой, то размытою чертой, и каждый вечер ходила на причал, встречать его, своего, с кем умирает робость, с ним отделяешь космос от суеты, и сумасшедший мир не наш. Наш — обжигающий ветер, солёные брызги моря и запах тубероз. И после каждой встречи море выбрасывало к ногам маленький коралл. В той жизни у меня есть коралловые бусы, они длинные, сколько бусинок в них, я не считала. Много. И я каждой улыбаюсь.

— Ой, у меня такие есть, — Аллочка захлопала в ладоши. — Красные, пластиковые. Я когда покупала, думала: «Чё такие дешёвые?» А потом мне Лёлька сказала, что они пластиковые, а никакие не коралловые. Но я не расстроилась, а кто знает, я же не знала, когда покупала.

— Аллочка, вы прелесть. — Передвигин взял маленькую руку и прилип к ней губами.

Фрида смотрела на любовника долгим мутным взглядом.

— Я куплю вам настоящие коралловые бусы. В палатке на морском побережье.

Фрида отвернулась. Тёмное окно в каплях дождя. Смотреть в него, как смотреть в кривое зеркало. В муреновом прищуре отражение огней в каплях превращается в галактическую россыпь. Туманность Андромеды.

Когда она повернулась, в комнате никого не было. Передвигин доедал Аллочкино яблоко.

— Чудная девочка, знаешь, что она мне сказала, когда я её провожал?

— Ты её провожал?

— Конечно, не мог же я её доверить этому прощелыге Декадансову. — Передвигин плюхнулся в кресло. Мечтательная улыбка разлилась по его лицу.

— Так что тебе сказала чудная девочка?

— Сказала, что в целом осталась довольна проведённым временем. Вот если бы еще не скучная компания, которая весь вечер только и делала, что перемывала кости какому-то Кафке и Борхесу. Остальные фамилии она не запомнила. — Передвигин громко и весело рассмеялся.

Мурена похожа на лучепёрую рыбу змеевидной формы. С голой без чешуи кожей. Её укус может быть опасен для человека.

***

Ярослава не раз предлагала купить картину «Зов океана», но она отказывала. Это была её лучшая работа. Она не могла торговать воспоминаниями. Картина висела в спальне, над кроватью. Единственная, остальные картины в их доме были его.

— Нам нужно отдохнуть друг от друга. — Он передвинул на столе вазу, чтобы не смотреть ей в глаза. — В пятницу я уезжаю.

— Куда?

— В Сочи.

— С кем?

— С Васькой.

У неё завибрировала жилка на лбу.

— Ты же не любишь море?

— Почему это не люблю?

— Я много раз звала тебя. Ты же знаешь, как я люблю море. Это моя стихия… Но ты говорил, что ненавидишь жариться на солнце. И теперь ты едешь на море без меня? С Васькой?

— А что такого? Он хотя бы не будет выносить мне мозг.

— Ты едешь с ней.

— Не начинай.

— Тогда я тоже поеду.

— Езжай куда хочешь, только не со мной. Твои вечные претензии мешают мне творить. Я устал. Мне нужен отдых.

— Откуда у тебя деньги?

— Я продал «китов».

— Что? Ты продал мою картину? — Она метнулась к двери, ведущей в спальню, но вспомнила, что утром картина была на месте. Она заправляла постель, и если бы картина отсутствовала, она бы заметила. Она не могла не заметить.

— Что значит «мою»? Всё, что в этом доме до сего дня было общим. Мы и раньше продавали твои картины. В чём дело?

— Картина на месте.

— Я продал её заочно. Ярославе. Она давно просила. Она завтра за ней придёт, отдай ей, пожалуйста.

— Она не могла. Она знает, что для меня «Киты».

— Я сказал, что ты согласилась. И хватит пучить глаза. Что ты привязалась к этой мазне? Надо сказать, довольно средненькая картина. А Ярослава дала за неё хорошие деньги.

— Ты продал «Китов» и теперь на эти деньги поедешь на море с этой безмозглой малолеткой. Ты совсем потерял совесть?

— Прекрати. Я еду с Васькой. А уж кого он с собой возьмёт — это его дело.

Ей вдруг захотелось смеяться. Громко, истошно, но она сдержалась, лишь улыбка, кривая, уродливая, исказила лицо.

— Ты мог бы продать свою китайскую вазу. Она стоит дороже.

— Вазу? Не придумывай, ты же знаешь, что она для меня значит, и вообще, как можно сравнивать. — Он внимательно посмотрел на вазу, будто видел её впервые. — Однако у тебя самомнение.

Простояв минуту в молчании, она всё-таки пошла в спальню и через минуту вернулась в гостиную с картиной в руках. Он сидел в кресле, что-то разглядывая в телефоне. Она положила картину на стол рядом с вазой.

— Ты бы завернула её во что-нибудь, — буркнул Передвигин, не отрывая взгляда от телефона.

— Сейчас. — Фрида порыскала глазами по настенной полке, но не увидела то, что искала. — Ага! — Она метнулась к тумбочке, открыла ящик, что-то достала и спешно вернулась к картине. Он успел только мельком посмотреть в её сторону. Рука взметнулась, и остриё ножниц вонзилось в полотно.

— Что ты делаешь?! — Он вскочил, но не двинулся с места, что-то остановило его. Возможно, остервенение, с которым она кромсала холст. А может дикий, судорожный не свойственный ей смех. Он слышал его впервые.

Растерзав картину, Фрида бросила её ему под ноги.

— Истеричка! — Он пнул подрамник, единственное, что осталось целым. — Чего ты добилась? Денег я не отдам, сама теперь с Ярой объясняйся, а я переночую у Васьки. Больше не хочу тебя видеть. И да, хочу напомнить, что это моя квартира. Так что собери вещи и чтоб, когда я вернулся, тебя здесь не было.

Он засунул телефон в задний карман брюк и, перешагнув раскромсанное полотно, направился в прихожую. На выходе остановился.

— И наведи здесь порядок. Такой, чтоб ничто мне больше о тебе не напоминало.

Он ушёл. Она словно вросла в пол.

Фрида окинула взглядом комнату. «Собери свои вещи!». Все вещи в этой комнате были её. Они были приобретены ею, на её деньги. Даже ремонт был только её личной заслугой. Передвигин от участия самоустранился. Всё было подобрано и расставлено по её вкусу и всецело принадлежало ей, кроме затёртого до дыр плюшевого кресла у окна и китайской вазы. Да ещё зеркала в бронзовой оправе. Тоже старого, с грязно-серой кляксой, выщербленной от времени амальгамы. В отражении клякса ложилась уродливым пигментным пятном аккурат ей на лицо. Зеркало пугало. Она старалась не смотреть в него, даже украдкой, и давно бы отнесла на помойку, если бы не Передвигин.

Фрида не была красавицей, собственное отражение никогда её особо не радовало, оттого и не жаловала она зеркала, а это — так просто ненавидела. Она верила, что в старинных зеркалах заключены души всех, кто в них когда-нибудь смотрелся. И если зеркало хранит отражение злого человека, то оно само становится «злым».

«Такое зеркало всегда холодное на ощупь, перед ним гаснут церковные свечи, и оно способно принести неприятности, вплоть до смерти. Зеркало нужно разбить, и только так можно избавиться от проклятия, которое в нём заключено», — говорила её бабушка. Соседи считали бабу Симу колдуньей, но это было неправдой, просто бабушка много знала.

Фрида схватила китайскую вазу и замахнулась. «Через зеркало можно навести порчу», — зеркало говорило с ней голосом бабушки Симы. «Если какой-либо человек посмотрит в ваше зеркало с пожеланиями зла, то эти пожелания могут исполниться».

Фрида посмотрела в зеркало. Мутный взгляд, перекошенное злобой лицо, пигментное пятно на щеке. Рука медленно опустилась.

Ну что ж, уходить, так с музыкой!

Глава вторая

— Если перспектива смерти по естественным причинам отдалится, скажем, на 1000 лет, то, может быть, и человечество будет делать проекты на 1000 лет. А пока все потуги в области проектирования ограничиваются отрезком в человеческую жизнь. Мало кто рискует заглянуть на 100 лет вперёд, тем более на 500. Мне кажется, продление возраста решило бы много проблем сегодняшних. — Артём отодвинул квадратный бокал. Он не очень любил коньяк, но статус не позволял скатиться до водки.

— Ребята, ну хватит о работе. Мы разве для этого собрались? — Вика Харитонова прищурила лисьи глазки.

— А для чего, Викуся? — Славка Драников приобнял за плечо бывшую отличницу, лучшую ученицу класса. — Разве тема продления жизни, а, значит, и молодости тебя не волнует?

— Ой-й-й! Не насилуйте мне мозги! — Вика закатила красивые глазки.

Это была её любимая фраза. Ещё в школе. Двадцать лет прошло, и ничего не изменилось. Она так же выдавливает краткое «и», растягивая пухлые губы, демонстрируя при этом полоску жемчужных зубов. Время словно проходило мимо неё, не затрагивая нежную кожу подкрадывающимся увяданием.

— Меня все эти разговоры о продлении жизни и бессмертии, вообще, если честно, напрягают. Не хочу думать о смерти и старости. Во всяком случае, сейчас, пока я ещё молода… и я хочу танцевать.

Она толкнула Славкину руку и, отодвинув стул, встала. Тонкая фигурка, покачиваясь, двинулась к танцполу.

Вечер набирал обороты, к восьми часам свободных мест в кафе не осталось. Помимо случайных посетителей и их, собравшихся на вечер встречи одноклассников, в зале проходило ещё одно мероприятие — то ли юбилей, то ли свадьба. Это была компания из десяти человек, одетых не совсем в тему праздничного мероприятия: женщины в длинных юбках и растянутых свитерах, с распущенными и, казалось, давно нечёсаными волосами, и мужчины в таких же свитерах и мятых брюках.

Во главе стола сидел престарелый мужчина в костюме, с повязанным на шее цветным платком. Рядом с ним — молодая симпатичная девушка в ярко-сиреневом платье. Мужчина всё время прижимал к себе девушку, которая по возрасту годилась ему чуть ли не во внучки, и жадно целовал её в губы. Девушка не сопротивлялась, только каждый раз, когда старик отрывался от неё, заливалась глупым хихиканьем.

Большая разница в возрасте парочки, по всей видимости, гостей не смущала. Мужчины пили, женщины жевали. Периодически кто-нибудь из гостей вставал, произносил долгий и, судя по выражению кукольного лица юной красотки, скучный тост. Увидев направляющуюся в центр зала Харитонову, девушка ланью выпрыгнула из-за стола и тоже завихляла бёдрами. Постепенно центр зала стал заполняться танцующими, свет в зале приглушили, а по потолку забегали зеркальные зайчики.

— А Викуся ничего себе! — Славка подтянул к себе бутылку и вылил остатки коньяка Артёму в бокал. В школе они сидели за одной партой. На выпускном напились, подрались и больше не виделись. А когда встретились в коридоре кафе, крепко обнялись, как старые приятели. — А она ведь тебя хочет!

— Чего?! — Артём удивлённо посмотрел на друга. — С чего ты взял?

— С того, как она на тебя смотрит весь вечер.

— Да ну, — равнодушно отмахнулся Артём, но всё-таки посмотрел на извивающуюся в танце Вику.

— Глаз не сводит. А с какой интонацией она произнесла это своё фирменное: «Ой-й! Не насилуйте мне мозги!». — Славка ухмыльнулся. — Таки да, там есть что насиловать. Я бы не прочь, но без шансов. Она на тебя нацелилась.

— Ты просто пьян…

— Не настолько, чтоб не заметить с каким интересом ты наблюдал за её лицом, когда…

— Я женат, — оборвал его на полуслове Артём.

— Угу. — Славка поджал рукой подбородок и тоскливо уставился на изящную фигурку, плавно двигающуюся в такт музыке. — Она в школе бальными танцами занималась.

— И что?

— А то… Хочешь узнать, какова женщина в сексе, посмотри, как она танцует.

Это было красиво. И завораживающе. Её движения были плавными, лёгкими и свободными, словно не было в жизни проблем, груза пережитого, комплексов, зажимов. Ей снова было 17, и личико удивлённой девочки светилось счастьем. Это волновало.

Когда ритм мелодии ускорился, в ней заструились бешеные потоки энергии. И эта энергия заражала всё вокруг. Заражала и будила воображение.

— Видал? — Славка подтолкнул к Артёму полный бокал. — Мозги у Викуси всегда были, но думали они не только про интегралы и логарифмы, но и про то самое… Всегда. Я это точно знаю.

Артём молчал. Он смотрел на Вику, она на него. В полумраке он видел, как горят её глаза — словно звёзды в созвездии Скорпиона на груди уловленной жертвы. Рука потянулась к бокалу.

***

Они договорились об этом с самого начала отношений. Это было её обязательным условием: всегда говорить правду, ничего не скрывая друг от друга, какой бы неприятной она ни была. Он легко согласился, лишь заметив, что тем, кто боится угрызения совести, такое не рекомендуется.

Она долго возилась на кухне, периодически любуясь закатом, похожим на её чернично-малиновый пирог, который она зачем-то испекла. Просто так, по настроению. Настроение было наполнено непонятным, зудящим нетерпением, хотелось себя чем-то занять, руки сами потянулись к муке и всему остальному, и вот получился пирог на закате. Слой черничный, слой малиновый и бесконечный слой взбитых сливок сверху.

С настроением вообще всё было странно. Днём оно было спокойно-нейтральное до того момента, пока он не позвонил и не рассказал, что его приглашают на встречу одноклассников в кафе, что идти он не хочет, но и отказать неудобно, потому что скажут, что зазнался, что все поддерживают связи друг с другом, а он, как стал руководителем известной проектной организации, так сразу… «Ну сама понимаешь».

Она настояла, чтоб он пошёл. Он сказал, что пойдёт только, если она пойдёт с ним. Но она неважно себя чувствовала. С утра болела голова, а к вечеру стало тошнить, и она буквально вытолкала его за дверь одного. И вдруг расстроилась. Ни с того ни с чего.

Есть не хотелось, она прилегла на диван и включила телевизор. В передаче «Оказывается!» шло обсуждение разного рода специалистами пикантного мужского вопроса.

«Коренные жители Австралии с импотенцией не знакомы! — утверждала некрасивая грузная женщина в массивных квадратных очках. — По причине их своеобразного представления о мужской эрекции. Мужчины там рассуждают так: „Когда женщина меня возбудила — у меня ого-го! А если у меня не ого-го, то это означает, что женщина меня не возбудила“. Европеец бы тревожился, по врачам бегать стал или партнёрш менять в целях эксперимента. А там, в Австралии, всё просто — женщины виноваты».

Зал зашумел, пошло бурное обсуждение темы. А ей почему-то стало грустно и немножко тревожно. Проблем с потенцией у Артёма не было, ему менять партнёрш ни к чему, у него и на неё — ого-го! И вообще с этим делом у них никогда не было проблем, одно только огорчало: десять лет в браке, а ей так и не удалось забеременеть. Эта мысль отозвалась внутри душевной горечью и всё нарастающей тревогой. Или не эта?

Дурацкая передача! Она выключила телевизор и пошла на кухню.

Вид замороженной курицы отозвался резким рвотным позывом, она успела наклониться к раковине. Её вырвало. Желудочные судороги смог унять лишь глоток холодной воды. Она потянулась к антресоли и вынула аптечку.

Когда три таблетки активированного угля уже лежали в ладони, на глаза ей попался длинный бумажный пакетик. Отложив таблетки, она вскрыла трясущимися руками бумажную упаковку и пошла в туалет.

Нет, торт она пекла не просто так. Повод был. Ещё какой! Слой черничный, слой малиновый и бесконечный слой взбитых сливок сверху.

Закат сменил краски сначала на грязно-серые, потом на антрацито-чёрные. Она набрала его номер.

«Телефон абонента выключен или находится вне зоны досягаемости».

***

Он появился на рассвете. Его взгляд был растерянным, и она сразу всё поняла. Он, пряча глаза, рассказал ей всё без утайки, как они и договаривались.

— Уходи.

— Она ничего для меня не значит.

— Уходи.

— Но…

— Уходи.

Глава третья

В любой непонятной ситуации лучше гулять. Дождь закончился, можно пройтись по парку. Июль — один из самых жарких и самых дождливых месяцев в южной части Китая. Другие стонут, тяжело дышать, а для неё подходит. Ей уже давно тяжело дышать, и дело не в климате.

У неё есть время до вечера, время погулять и подумать. Обо всём. О том, что все плохие, а она хорошая. Или наоборот. О том, что она плохая, и кого-то бесит. О том, что рассталась с единственным человеком, которого любила, что он не оценил, не понял и никогда не вернётся и даже не извинится. О том, что её сломали, почти уничтожили. А ей почему-то всё равно. Немножко грустно, но в целом наплевать, потому что она уже всё решила и знает, что ей делать дальше. Окончательно принятое решение облегчает жизнь, примиряет с ситуацией. Главное — успеть до того, как передумаешь. Но она не передумает.

Ещё есть время поразмышлять над тем, что любить больно. О том, что предавать плохо, и о том, что убивать трудно.

О том, что последний месяц совсем не похож на её прежнюю жизнь, и она так и не привыкла к этому.

А ещё о том, что скоро она вернётся, сядет в кафе у окна и скажет себе: «Какая же ты дура, Фрида». Немножко поплачет, допьёт свой кофе, нацепит на нос круглые голубые очки и уставится в выцветшее голубое августовское небо. Ну сколько его осталось-то? Потом встанет и пойдёт дальше. Вот такая какая есть. Ну а что делать-то? Пикассо, как всегда, был прав, говоря, что голубой — это цвет всех цветов.

***

Ну, всё!

Фрида погладила рукой зелёную стену. Наверное, так и надо уходить из отношений. Пусть это выглядит низко и дёшево, зато красиво. Она сняла с лица респиратор, бросила в ведро. Низко, и пусть, всё равно никому не нужны её хорошие манеры. Теперь в чести плохие манеры и восхитительные невинные девочки. В конце концов, она уходит, не нарушая никаких договорённостей, ведь их не было. Не было никаких обязательств. Что ж так паскудно?

Душно. Захотелось открыть окно. Нет. Лучше поскорей уйти отсюда. Ах да! Чуть не забыла. Фрида быстро прошла в прихожую и, не снимая перчаток, вынула из сумки баночку с краской. Прошла в комнату, которая служила им обоим студией, и сняла с полки пластиковую коробку. Открыв контейнер, она перелила содержимое баночки в кювету с белилами и захлопнула крышку. Улыбнулась. Вот и вся любовь. Любовь, помноженная на чёрт знает что, на апогей эмоций и чувств.

Муреновый взгляд покрылся серой пеленой. Она громко рассмеялась. Любовь! Любовь? Бред чокнутой стареющей тётки. Химера. Пшик. Бзик. Дешёвая трагикомедия, от которой душно и тщедушно пусто. Всё.

Она с нежностью посмотрела на кисточки в банке. Прошлая жизнь уходит, как последний грузовой поезд. Всё кончено, она возвращается к себе.

А предателей она не простит. Пусть Бог прощает.

Глава четвёртая

Ещё чего! Привести сюда эту девку. В её дом. В их дом. Хватило же наглости! Явиться сюда! Шалава! Бесстыжие… почти бесцветные глаза. И курносый нос… торчит из-под шапки. Господи, смотреть не на что.

Её охватило безумное отчаяние. Галина бросила на стол недошитую юбку. Она всегда бралась за шитьё, когда нервничала. Шитьё успокаивало. Но не в этот раз.

Раздражение и отчаяние сменились тяжёлым беспокойством.

Нет. Она всё сделала правильно. Ей не в чем себя упрекнуть. Сколько ещё таких Людочек у него будет. Разве для неё она растила своего сыночка. Своего Дёничку. Дурак! Ой, дурак! Повёлся на смазливую мордашку.

Обиделся! Хлопнул дверью! Ты глянь, как с матерью, а?

Она потёрла правое веко. Нельзя так нервничать! Снова схватила простроченную вдоль и поперёк ткань. Да, юбку она испортила. И всё из-за этой…

Ничего! Никуда не денется. Помёрзнет и вернётся! Чай не лето на дворе.

Она нажала на педаль, и машинка взвыла пулемётной очередью. Ткань проехала почти до конца, но вдруг остановилась, машинка зарычала, застрявшая игла хрустнула и развалилась на две части.

Никогда, никогда она не допустит ни одной девки в своём доме. Никто никогда не отберёт у неё сына. Он — сосредоточие её жизни. Источник её сил. Её любовь. Её спасение.

Тогда, после развода, она уехала в эту глушь и почувствовала что-то вроде облегчения. Всё её существо сосредоточилось на стремлении излиться в невероятной, абсолютной-чистой любви к своему сыну. Им было хорошо вдвоём. А теперь его у неё хотят отобрать!

Галина упала лицом в ладони и завыла.

Ну нет! Вскинула голову. Ещё чего! Плакать она не будет. И раньше не плакала, а теперь и подавно. Всё! Хватит. Она идёт спать.

Галина встала и пошла к окну закрыть шторы…

***

Её разбудил настойчивый стук в окно. Замёрзшая ветка берёзы, гонимая ветром, остервенело хлестала по стеклу. Галина села в кровати, сердце колотилось где-то в области гортани. Она не могла вспомнить, что ей снилось. Что-то жутко страшное, но что именно — потерялось в анналах сновидений. Она отодвинула верхний ящик прикроватной тумбочки, достала таблетки. В этот момент постучали в дверь. Ничего не подозревая, она открыла и не сразу поняла, о чём идёт речь.

***

Она бежала в резиновых тапках на босу ногу по обледенелой дороге, подгоняемая ветром. В махровом халате, который почти сразу распоясался. Стывшая от мороза голубая синтетическая комбинация путалась между ног, мешала бежать. Она не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала, даже ту боль в сердце, таблетку от которой она так и не выпила. Сердце больше не болело. Оно перестало биться.

На пути ей повстречался украшенный тортовыми цветами и радостно сигналящий свадебный кортеж. Она резко остановилась, и стояла так, растрёпанная, потерянная, пока он не исчез из виду, провожая чужое счастье остановившимся взглядом.

Потом, очнувшись, побежала дальше.

У гаражей остановилась. Толпа молча расступилась, размыкая ворота в бездну.

Думала ли она, что когда-нибудь ей придётся отпустить его? Конечно, она думала об этом. Но даже будущая разлука и необходимость делить сына с этим огромным, беспредельным и опасным миром не пугала её. Она знала, что связь с ним не может прерваться. Потому что в основе её лежит материнская любовь. Самая бескорыстная и чистая.

Она сделала шаг и потеряла сознание. Упала на бетонный пол возле железных дверей.

Смерть имеет запах. Сладковато-приторный. Иногда горьковато-терпкий.

***

Она была похожа на чёрный обелиск, тот, что торчал у самого входа на кладбище. Такая же высокая и прямая, почти плоская, скинувшая за три дня восемь килограммов. Оказалось, ей идёт чёрный цвет.

Она не могла плакать, и не могла ничего говорить, и не хотела. Она провалилась в бездну отчаяния и ясно осознала бессмысленность своего теперешнего существования.

Чья-то рука подвела её к гробу, она склонилась, и вдруг её тело разорвали беззвучные рыдания. Она закрыла лицо руками, слёзы текли по щекам, капали на рукава пальто. От острой жалости к себе, от своего бессилия и неспособности хоть что-то изменить становилось невыносимо. Боль была настолько острой, что она решила, что сейчас, сию же минуту у неё разорвёт сердце.

Она и не заметила, как жуткое отчаяние сменилось сначала тяжёлым беспокойством, потом раздражением и наконец радостным оживлением. Друзья и знакомые старались её успокоить. Она видела на их лицах смятение и растерянное недоумение. Она и сама до конца не понимала, что с ней происходит.

Глава пятая

Решётки везде. На окнах, на дверях. Всё запирается. Посещения разрешены, но только под строгим надзором Алевтины Александровны Омжуйской, крупной, высокой, крепкой женщины предпенсионных лет, с грушевидным носом и пустыми глазами под тяжёлыми веками на каменном лице.

Она выводит их по одному в круглый зал с редкими кушетками вдоль стен. Громогласно выкрикивает фамилию. Посетитель встаёт, кивает. Смотрительница толкает пациента в спину и уходит.

Сегодня в приёмной их пятеро: две женщины, трое мужчин. Мужчины небритые и, кажется, давно немытые. Эти из «пограничных», потому обколотые, на местном жаргоне «притупленные». Родственники подсовывают им еду. Пахнет котлетами.

Есть «притупленному» тяжело — нарушена координация; ложка не попадает в рот, пюре вываливается на пижаму. У того, что на соседней кушетке суп выплёскивается, стекает по подбородку, родственница выхватывает ложку, пытается кормить. Глядя на это, третьему родственники сами кладут в рот котлету, тот давится, выплёвывает, заходится в кашле.

Ни у кого из присутствующих это не вызывает отвращения, только бессильную жалость. У них всего 5 минут, больше и не надо. Долгий визит для всех утомителен.

Когда входит смотрительница, кто-то быстро засовывает в карман пижамы больного сигареты и что-нибудь ещё: яблоко или леденцы.

— Титус! — кричит Омжуйская, и человечек с профилем античной статуи скукоживается в бабуру и начинает трястись.

— Их бьют, — вполголоса произносит женщина с муреновыми глазами, провожая взглядом трясущегося сморчка, подталкиваемого в спину грозной смотрительницей.

— За что? — вскидывает ресницы маленькая хрупкая блондинка с дымчатым взглядом, когда дверь захлопывается.

— За всё. По поводу и без.

— Зачем?

— Чтобы выработать рефлекс страха.

— И тебя?

— Меня нет. Эти из буйного. С ними по-другому нельзя.

Маленькая женщина буравит глазами подругу. Потом опускает карие глаза и вздыхает.

— Несчастные люди.

— Несчастные? А что такое счастье? Ты уже знаешь?

Блондинка печально смотрит на подругу и молча пожимает плечами.

— А я теперь знаю.

Дверь в приёмную снова раззёвывается, впуская смотрительницу.

— Фёдоров!

Всё повторяется. Точь-в-точь. Пациент, спотыкаясь под толчками Алевтины Александровны, исчезает за дверью, родственники, опустив головы, уходят.

— Счастье — это как картина в стиле пуантилизм. При попытке подойти и рассмотреть изображение вблизи распадается на множество цветных точек. Они как пиксели, просто набор холодной и тёплой, яркой и приглушённой красок на холсте. Вблизи контуры расплываются, плоскости переливаются одна в другую, словно высказанные нами ощущения чувства счастья, а смысл так и остаётся неточным и неуловимым. Такие картины обычно рассматриваются на расстоянии, на расстоянии они сливаются в полный сюжет. Так же и счастье. Лишь с расстояния прожитого, пережитого, нам становится вдруг понятно, что то, пережитое нами когда-то, и было счастьем.

— Ты сожалеешь о том, что сделала?

— Нисколько.

Дверь хлопает.

— Мастергардов! — строчит как из автомата смотрительница.

Мужчина с красным, будто только что обожжённым лицом щерится, подскакивает и торопливо семенит к двери.

На кушетке в углу двое. Мужчина и женщина. Взгляд мужчины потуплен, руки трясутся, он что-то мямлит, вжимаясь в дерматин кушетки. Женщина сидит прямо. Локоны серебристых волос зачёсаны назад. Она смотрит на мужчину с горделивым достоинством. В какой-то момент её взгляд меняется, всего на секунду в глазах появляется жалость, но тут же исчезает, и она отворачивается.

— Комиссарова! — кричит смотрительница, и женщина встаёт. Она идёт к двери с прямой спиной, высокая, дородная, и исчезает за ней с высоко поднятой головой.

Мужчина смотрит блуждающим взглядом, хватает бумажный пакет.

— Яблоки. — Он протягивает пакет в сторону двери, замирает, когда рука опускается, он встаёт и, пошатываясь, уходит.

Фрида провожает его мутным взглядом.

— Ты больше не приходи сюда. — Она встаёт. — Никогда.

Омжуйская появляется в приёмной, как привидение.

— Образцова.

Глава шестая

Ей нравилось здесь жить. Особенно летом. Слушать гул моторок на вечерней реке, тарахтенье мотоблоков, скрежет колёс в соседнем дворе, нравилось здороваться с каждым прохожим и приветственно махать знакомым через забор, прогуливаться по берегу, смотреть на падающее за горизонт солнце и подкармливать бродячих собак с интеллектом выше, чем у некоторых городских ушлёпков.

Это было подарком, это было спасением.

Год назад, после тяжёлого разрыва с Виталиком, она искала уединения, надо было переболеть ситуацией, забыться, чтоб не мстить даже в мыслях… Угу, легко сказать… Умом вроде и понимаешь, что незачем, бессмысленно, да и особо-то не за что. Другая плюнет, забудет и внимания не обратит, на то, что тебя так торкнуло… А у тебя не так, у тебя бес реальности, который шепчет на ухо: «Поигрался и убрался, выбросил тебя, как истрёпанную старую куклу и нашёл новую. Выпил твои чувства и эмоции до капли, как дементор из детской сказки. И ты перестала существовать, как разумное существо, просто живёшь, пока живо твоё тело».

Чтобы отвлечься от тягостных дум и навязчивых мыслей она сходила в церковь и даже помолилась не за себя, за него. «Господи, прости дурака, у него понятия и нормы другие, не твои. А ты просто глупая женщина, неверно оценившая ситуацию и свои силы».

Но сердце ведь не обманешь, оно с умом и особо не спорит, и в мыслях ты уже пару раз распяла, десять раз убила разными способами, и как минимум один раз кастрировала… А на следующий день опять будешь молиться о прощении твоих и его грехов. Вот такое вот двоедушие, и ничего с этим не поделаешь.

Неизвестно, как бы всё сложилось, но судьба сама подкинула решение: умерла бабушка, оставив ей в наследство старый покосившийся домишко. Дом, пусть и старый, пусть и на самом краю посёлка, но всё-таки свой собственный, был шансом на спасение, местом для зализывания ран. Зоя уволилась с работы и, похоронив бабушку, осталась жить в Дубне. Вскоре нашлась и работа. Пригодились некогда законченные курсы медсестёр. В местном психдиспансере персонала не хватало, и, встретив её на улице, главврач Аркадий Батаков сходу предложил ей должность медсестры. Она согласилась, не раздумывая.

Да, всё было так, как ей и хотелось. Никакого тебе асфальта и бетона, идёшь рано утром по улице, пыльной и извилистой, глаза видят лес, тропинку, высокие деревья. Идёшь туда, где в окне одноэтажного серого строения, в тиши крохотного тёмного кабинета прозрачным холодным пятном мигает монитор.

Работа в этом пугающем нормальных людей заведении ей нравилась. Буйных в диспансере было немного, и те в другом отделении. К своим пациентам Зоя относилась как к несчастным людям. Они были такие же, как она, живые только физически, иногда суматошные и невнятные, со странной сменой эмоций, пребывающие в своём таинственном и вневременном мирке. Но она не боялась, она их жалела. Пугала только мысль, вернее, представление о том, что происходит в их сознании, которое то ли было у них, то ли не было, пугала на каком-то глубинном, подсознательном уровне.

Обычный её день, заполненный процедурами и уходом за пациентами, заканчивался быстро, вечером она возвращалась домой, хлопотала на кухне, перед сном обычно разгадывала судоку, а потом под еле слышное бормотание радио засыпала. Она намеренно не пользовалась ноутбуком, не заглядывала в соцсети, отключила на телефоне интернет. Ведь она хотела про всё забыть, но перед глазами настырно маячила картинка из его сторис.

***

На свадьбу друга он отправился один, накануне они повздорили — так себе, не то, чтобы всерьёз, а как много раз до этого, он не понял её шутку, она его, так бывает в интернете, случалось и много раз раньше. Он психанул и пошёл один. Вечером она заглянула на его страничку в соцсети.

Длинный, словно нескончаемый стол, задрапированный белой тканью, мало закуски, много выпивки. «Это моя первая рюмка». — Он поднял рюмку, глядя в камеру, резко опрокинул. Только успел подскочить кадык, и картинка тут же сменилась, теперь рядом с ним сидела круглолицая брюнетка с огромным веером ресниц. Всё также глядя в объектив, но уже без рюмки в руке, он приобнял курносую брюнетку и ухмыльнулся: «А это моя последняя Марина». После чего жадно впился в пухлые девичьи губы.

Она заблокировала его аккаунт и удалила приложение.

***

Вставала Зоя рано и первым делом выглядывала в окно, чтобы увидеть небо. Зимнее небо на рассвете почти всегда было сумрачно-серым, но ей это нравилось. Это было похоже на сознание её пациентов, такое же таинственно-притягательное. Скорее бормоча, чем напевая, она любила покрутиться перед зеркалом. Стройное упругое тело требовало мужских ласк. Зоя вздыхала, натягивала тёплый свитер и джинсы, куталась в пуховик и шла на работу.

Зимой извилистая тропинка тонула в снежной каше, и огромные бабушкины валенки, проваливаясь в снег, краями давили на согнутые колени. Укутанный темнотой посёлок в это время ещё спит, но идти одной по пустынной улочке не страшно. Лихих людей здесь отродясь не было, да и путь не долгий: 500 шагов, и вот она, больничка, серая и унылая. Такая же, как и этот начинающийся день. Как и все предыдущие дни, как и все будущие.

Зоя вошла с заднего входа, открыв двери собственным ключом. Так было ближе. Небольшой медсестринский кабинет находился в конце коридора, почти у самой лестницы. Рано утром в диспансере ещё тихо и спокойно, можно заварить чай со смородиновым листом и пить сразу, маленькими глотками, не дожидаясь, пока остынет. Она так любила, знала, что вредно, и что рано или поздно эта привычка приведёт к проблемам с пищеварением, но обжигающий внутренности напиток помогал унять душевную боль, которая до сих пор сидела занозой где-то чуть выше желудка.

Допив чай, Зоя сполоснула кружку и стала готовиться к утренним процедурам. Все действия были доведены до автоматизма. Пробежав глазами записи с назначениями, она расставила в ряд штативы, закрепила на них бутыли с лекарствами и покатила капельницу в ближайшую к сестринской палату.

Дверная решётка была приоткрыта, Зоя вставила ключ в замочную скважину, но дверь, как и решётка, оказалась не заперта. Это её не удивило, Вячеслав Петрович любит ранние обходы. Зоя распахнула дверь, и вкатила капельницу.

В палате было сумеречно и тихо. Пожилые пациентки спали. Зоя подкатила штатив к одной из женщин и тронула её за плечо, чтобы разбудить, но пациентка не отреагировала.

— Тётя Галя, — Зоя взяла женщину за руку, но рука выскользнула и, ударившись о край кровати, безжизненно повисла. — Господи! — вскрикнула Зоя и посмотрела на вторую пациентку, но та продолжала спать, не реагируя на крик.

Приложив руку к шее Галины Комиссаровой, в место пульсации вены, Зоя ничего не почувствовала. Зато почувствовала, как мгновенно вспотели ладони, а в кончики пальцев вонзились иголки. Тишина и полумрак давили, вызывая лихорадочный трепет.

Зоя метнулась в сторону другой пациентки и прижала дрожащие пальцы к её шее.

— Боже мой, что это? — сердце заколотилось со скоростью и шумом цепного мотоблока; во рту пересохло.

Обе пациентки были мертвы!

Зоя кинулась к дверям и только теперь заметила лежащего на полу справа от входа человека в белом халате. В полумраке палаты она не сразу узнала в нём врача, Дмитрия Юрьевича. Чувствуя, что упадёт, Зоя прислонилась к стене, набрала в рот воздух и сделала два больших глотка.

Вроде помогло. Во всяком случае, замельтешившие было перед глазами мушки, рассеялись, но ноги ещё оставались ватными.

В коридоре послышался шум шагов, Зоя снова набрала в рот воздух и, резко выдохнув, крикнула:

— Помогите!

Часть вторая

Глава первая

Первый утренний стакан воды и… откуда-то берётся лёгкость бытия. И странная, немного глупая улыбка окружающим, которая появляется неоткуда, а судя по всему, всё из того же стакана воды, пока ты, косолапая и неуклюжая, пытаешься протиснуться к вагону метро. И этот вкусный момент, когда в кабинете ты замечаешь засохший на окне «декабрист» тоже оттуда, из стакана, и даже сердитый окрик в спину:

— Рязанцева!

Недовольный голос Орешкина вызывает всплеск почти детской радости.

— Явилась? Зайди ко мне!

Она смотрит на начальника с обожанием, а когда он ужесточает интонации и выдаёт громовой раскат: «Немедленно!», она готова броситься на него с объятиями. И только разворот квадратной спины, удерживает её от восторженного поступка. Улыбнувшись, она кивает, сбрасывает полушубок на стул и плетётся вслед за начальником на второй этаж, где исчезает за обитой дерматином дверью.

Орешкин погружается в кресло, медленно, как «Титаник» в воды океана.

— Ну что, отдохнула? — Хмурится.

— Ага. — Взмах рыжей головой прогоняет облачное состояние, возбуждённое не столько стаканом воды натощак, сколько началом трудовой недели.

— Тогда за дело. — Орешкин отодвинул ящик стола, вынул пузырёк «Кардиомагнила», потряс, проверяя наличие содержимого, и положил перед собой.

— Я готова, — улыбнулась Рязанцева, выдвигая стул из-под длинного стола. — Очень хочется что-нибудь порасследовать.

— Порасследовать? — пробурчал Орешкин, не отрывая взгляд от пузырька. — Будет тебе «порасследовать». Поедешь в Дубну. Там в психбольнице три трупа.

— Ого! — Лена вскинула дугообразные брови и присела на краешек стула.

— Вот именно!

— А кто кого убил? Пациенты врачей или наоборот? — весёлое возбуждение не отступало.

— Никто никого не убивал. У всех троих инфаркт, — Орешкин пододвинул пузырёк «Кардиомагнила» поближе к себе.

— Пф-ф… — Лена откинулась на спинку. — Вы серьёзно? Владимир Михайлович!..

— А по-твоему инфаркт — это не серьёзно? — Орешкин тяжело задышал.

Зная щепетильное отношение начальника к своему заболеванию, Лена поспешила исправить положение.

— Я не то хотела сказать. Инфаркт, конечно, дело серьёзное. Но что расследовать, если они все умерли от инфаркта?

— А вот поезжай и узнай «что». А то ишь! Расслабилась. Сказал езжай, значит, езжай. И нечего тут…

Лицо Орешкина стало покрываться красными пятнами. Испугавшись, как бы с начальником самим не случился инфаркт, Лена, потупив взгляд, кивнула.

— Ну хорошо, если вы настаиваете…

— Настаивают, Рязанцева, самогон, а я тебя отправляю в этот богом забытый уголок, чтоб ты со своим въедливым умом разобралась как это у троих человек, два из которых душевнобольные, а один врач, между прочим, одновременно мог случиться инфаркт. Что вызвало или спровоцировало их смерть? Поняла меня?

— Поняла, — Лена вздохнула. Как ни крути, но у Орешкина была хоть и косвенная, но личная заинтересованность в этом деле. Его собственное сердце работало с перебоями и вызывало беспокойство, как у врачей, так и у него самого. Но и ей тоже подобный массовый инфаркт показался подозрительным.

— Ну раз поняла, то иди, оформляй командировочные.

— Владимир Михайлович, командировочные-то зачем?

— Значит так, Рязанцева, не хочешь, не оформляй, езжай за свой счёт, но одним днём там не обойдёшься. Дело в том, что в дурдоме этом осенью двое психов изнасиловали и убили медсестру.

— Ого!

— Вот тебе и «ого». Психов тех изловили, дело закрыли. А теперь, видишь ли, снова там ЧП. Так что не всё-так гладко. Что-то странное там творится, подозрительно странное. Был звонок сверху, у кого-то из вышестоящих в дурдоме этом то ли мать, то ли тёща, то ли ещё кто, я не понял, вот и спустили это дело нам. Так что будет тебе, как ты выражаешься, что порасследовать. Езжай, только Дубна не московская, а тульская, не перепутай, поселишься в местной гостинице.

— Там есть гостиница?

— Ну что-то там есть, не «Англитер», конечно… — Орешкин развёл руками, — но что-то есть… Может быть, даже без тараканов, хотя вряд ли. Мы уже звонили, предупредили. Тебя завтра ждут.

Глава вторая

Сплошные сумерки. И тишина такая, что оглохнуть можно. Она не любила тишину и сумерки тоже. Весь этот туман, как в песне, похож на обман. Она сидела у стены на своём небольшом дорожном чемодане, прямая и угловатая, с узкими покатыми плечами. За последние два месяца она сильно похудела. Физические и душевные страдания действовали лучше всяких диет. Бледное, слегка вытянутое лицо, казалось безжизненным на фоне оранжевой, с тёмно-серыми вставками на спине и внутренней стороне рукавов, зимней куртки, купленной впопыхах на рынке. Несмотря на тщательную обработку отпаривателем, куртка хранила складки и заломы вакуумной упаковки.

Конечно же, она перепутала и, проспав три часа в электричке, вышла на конечной станции Дубны московской. Ещё час ушёл на то, чтобы разобраться в путанице, потом три часа на то, чтоб вернуться на той же электричке назад в Москву, перебраться с железнодорожного вокзала на автостанцию, оттуда автобусом до Тулы, и уже потом на такси до Дубны нужной. Рассчитывала добраться утренними сумерками, а получилось аккурат к вечерним. Туманный полог уже накрыл озеро и усадьбу промышленника Мосолова — место отдыха заезжих туристов.

Она приехала час назад, но так называемая гостиница была заперта. Лена ожидала увидеть что-то вроде дома колхозника, но дом Мосолова оказался довольно приличным музейным комплексом: двухэтажным особняком с белыми колоннами и заснеженным сквером. Вход в старинный особняк, тёмный и пустой, закрывала красивая кованная дверь.

— Ох-хо-хо… — Из сгустка серого тумана показалась пухленькая женщина неопределённого возраста. — Мы вас с утра ждали-ждали… Потом решили, что всё, уже не приедете…

Женщина похлопала по карманам телогрейки и, вынув из кармана ключи, открыла входную дверь.

— Соня. — Женщина повернулась. Круглые, и большие, с мелкими лучиками морщинок глаза были серьёзны. — Соня Уткина. Я тут и администратор, и уборщица, и музейный работник.

— А я Лена. Лена Рязанцева. Следователь из Москвы.

— Да, нам звонили, предупредили. — Соня посторонилась и красиво изогнула руки. — Проходите.

Внутри дома пахло, как в любом другом старом доме, хотя было заметно, что ремонт здесь проводился не так давно: побелка не серая, плитка на полу не затёртая, а чёрная кованная лестница блестит чистотой.

— На первом этаже у нас хозблок и музей, — Соня указала на дверь справа. — Сейчас уже поздно, а завтра днём можете посетить. Для постояльцев вход бесплатный.

— Я могу и заплатить, только, боюсь, завтра днём у меня совсем не будет на это времени, я и так уже потеряла один день. Да и потом… — Лена пробежала глазами широкую чугунную, в два пролёта лестницу, ведущую на второй этаж.

Чемодан на колёсиках, а старинные чугунные ступеньки не оборудованы пандусом. Придётся тащить. А ведь она хотела взять сумку, но Вадим настоял на чемодане.

***

— Зачем чемодан, у меня вещей чуть-чуть?

— Так и чемодан небольшой, зато на колёсиках, а сумку тащить придётся, у тебя и без того сколиоз, сама говорила.

— Какой сколиоз? Всего лишь небольшое искривление, немного выпирает лопатка. Просто в школе криво за партой сидела.

— Просто в школу тяжёлый портфель носила в одной руке.

Вадим перевалил вещи из сумки в чемодан и принялся их укладывать.

— И вещи в чемодане не помнутся, если, конечно, их уложить аккуратно, а не впихивать, как в сумку, комком.

Упрёк был справедливым, и это разозлило.

— Чему там мяться, из одежды две футболки и легинсы, остальное на мне. — Лена недовольно покосилась на Вадима, который складывал футболку, как рубашку, аккуратным квадратом. — Трусы с лифчиками тоже конвертом сложишь?

— Лучше бы спасибо сказала? — Вадим уткнул пакет с бельём в угол чемодана. — Для тебя же стараюсь.

— Ты отстал от жизни, никто уже так одежду в чемодан не складывает?

— Как так?

— По старорежимному.

— Да ну? — Вадим посмотрел на неё со снисходительной усмешкой. — Комком, конечно, куда как современнее и не так энергозатратно.

— Зря смеёшься, каждую вещь надо сворачивать в рулон и плотно класть друг к другу, так больше вмещается.

— Так тебе же больше не надо, сама говоришь: две футболки и легинсы.

— Вот именно. — Лена нахмурилась. — Чемодан тяжелее, чем его содержимое. В пустом чемодане вещи будут болтаться, и от твоего порядка ничего не останется.

Вадим посмотрел на открытую дверцу шкафа.

— Возьми ещё свитер. — Дёрнув за рукав, он вытянул из шкафа свитер. — Это же твой любимый. Чего-то ты его совсем забросила, а раньше только в нём и ходила?

— Не хочу, засунь обратно.

— Нет уж, бери. Хороший свитер, тёплый, под твою новую куртку как раз влезет, если вдруг мороз усилиться.

***

С чемоданом действительно было удобно… до этого момента.

— Наш посёлок возник благодаря династии Мосоловых, вернее, за счёт построенного ими предприятия. Наряду с Демидовыми и Баташевыми Мосоловы стояли у истоков не только тульской, но и всей российской металлургической промышленности. Так что, можно сказать, Дубна наша вот с этого самого места и началась. — Соня Уткина, уверенно перебирая крепкими ножками, легко взбиралась по лестнице на второй этаж, заодно вводя новую постоялицу в исторический экскурс усадьбы.

— А фантазии дать посёлку оригинальное имя, ну просто, чтоб люди не путались, видимо, не хватило, — проворчала Лена в воротник куртки.

— Что? — Соня остановилась на небольшой площадке между пролётами, любуясь витыми перилами, будто впервые заметила их красоту.

— Это я так… Восхищаюсь.

— А-а… Да. Благодаря Мосолову и возникли чугунно-литейные заводы в России. Видите, какая лестница?

— Вижу. — Вздохнула Лена, подталкивая чемодан коленкой.

— Специалисты называют Мосоловых жемчужиной русского дворянства. — Соня оглянулась. — Тяжело? Давайте помогу.

Она быстро сбежала по ступенькам, подхватила чемодан и ринулась с ним наверх. Лена хотела запротестовать, но не успела. Будь Соня Уткина мужчиной, она бы мило улыбнулась и поблагодарила, но Соня была женщиной, и Лена мысленно помянула Вадима нелицеприятными эпитетами.

— Особняк был построен в 1803, два года назад его отреставрировали и сделали гостиницу, — продолжала тараторить администратор-уборщица, поднимая чемодан на второй этаж.

— Неужели здесь бывают туристы?

— Бывают. — Соня опустила чемодан у стойки, выполняющей роль рецепшена. — Особенно летом. Не то, чтобы туристы, скорее любители романтики.

— Романтики? — Взгляд Лены выражал смесь удивления с сомнением, что задело администратора Соню за живое.