Бесплатный фрагмент - Море

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Спросят: как перейти жизнь?

отвечайте: как по струне бездну —

красиво, бережно и стремительно

«Дзенрин»

1. Пушкин

Он писал стихи и встречался с сестренками. Чужими. Нравилось ему всё это дело: балы там, шмалы всякие, бакенбарды, смокинги, фраки, ботинки на толстой подошве… Да и сам он был такой, весь из себя… Вылитый Пушкин во всей его красе (до встречи с Натальей Гончаровой).

А ещё у него был Путь, Пушкин заглядывал туда примерно раз в полгода, пока однажды так и не остался. И он (Пушкин) никогда не был знаком с пушкиноведами.

Пока мы вместе, мы непобедимы

Товарищ Че

Пушкин жил в общежитии. Прямо между туалетом и комнатой кубинского наркоши, который за бутылку водки несмываемой тушью делал портреты товарища Че (или Джоконду — на выбор): на майке, на стене и даже в виде татушки на голом теле. Довольно толково. Потом наркоша отчалил в Испанию, а Че-портреты и фальшивые Джоконды продолжали жить самостоятельно.

А равно и Пушкин, что сделал себе два портрета: Джоконду на груди (чтобы чесать под майкой) и Че на спине, между лопаток. Чтобы помнили, суки.

В кругу питерских буддистов Пушкин пользовался заслуженной славой коллекционера и чокнутого собирателя всякого хлама: фотография калмыцкой ступы, кубик Рубика со всеми черными гранями, алгеброид Кузанского (черт его знает, что это, но название красивое), зацелованный бюстик Родена, подшивка журнала «Парус» за 1993 год и прочее, прочее, прочее гавно…

А вот ещё был случай: зашел как-то Пушкин к художникам и на пустой желудок настограмился так, что «мама» сказать не мог. Бесчувственное тело поэта художники отволокли в спальню, где и пристроили на полу в обнимку с пластмассовым тазиком.

И только утром, когда понадобились краски и кисти, мольберты и натюрморты, художники вспомнили о Пушкине.

— Вставай, Пушкин! — закричали художники. — Шампусик будешь?

— Буду! — ответил Пушкин и тут же проснулся.

Оттуда пошла крылатая фраза: «Художники разбудили Пушкина».

Пушкин никогда не встречался с героями своих произведений: ни с Ольгой, ни с Татьяной… Только Онегину оставил номер мобилы на всякий пожарный. Да и тот неправильный.

Как-то Пушкину приснился страшный сон. Про Питер. Точнее про нос и Питер (про нос, а не про понос). Будто бы нос клеился-клеился, да и отклеился. Дал Пушкину леща по яйцам и свалил в Питер рассекать по Невскому и встречаться с сестренками. Чужими. У него ещё там квартирка где-то съемная оказалась…

Когда Пушкин проснулся, то первым делом схватился за яйца. А потом за нос — типа проверить. Нос сидел на своем месте, там же, где и вчера. Собственно, как и яйца. (Этот случай известный. Гоголь даже повесть написал — «Нос»)

Как и все реальные пацаны, Пушкин состоял в молодежной банде лысых парикмахеров. Члены банды связывали себя круговой порукой, отлавливали и стригли поздних ночных прохожих, дрались с другими бандами за сферы влияния. Пару раз Пушкин тоже постриг нескольких человек. Довольно толково.

Как-то перед Рождеством сразу несколько интернет-френдов Пушкина выложили ВКонтакте сообщение о скором приходе русского мессии. Типа, как Годо у Беккета, наполовину лысого и рыжебородого, в кожаном плаще до колен и ботинках от Валентина. Назывались даже время и место — у Витьки Косого во дворе, сразу как стемнеет.

Пушкин тут же побежал в магазин, купил бутылку водки, отправился в условленное место, где и прождал мессию до самой полночи, не забывая прикладываться к бутылке. Даже познакомился и дернул на пару с каким-то мужиком. А Годо так и не появился… (Херня какая-то в этом ВКонтакте творится)

Всем известно, каким Пушкин был отличным спортсменом. Каждую ночь, выкурив косячок, Пушкин надевал лыжи и шапочку с помпоном, забирался под одеяло и пускался в увлекательное путешествие. А по утрам поэт просыпался совершенно измотанным.

Иногда вместо лыж он поднимал штангу тем же способом и катался на велосипеде.

«…Итак, она звалась Татьяна. Грудь, ноги, попа без изъяна» (с) Они встретились в заснеженном Ораниенбауме среди цветочных горшков и померанцев. Погуляли по парку, покурили в туалете, прячась от ледяного балтийского ветра, выпили чая в привокзальном трактире, а потом Пушкин поцеловал сестренку в щеку, сел на электричку и уехал домой.

Через месяц от нее пришло письмо, полное скрытых цитат и недвусмысленных намеков («Я Вам пишу, чего же боле…»). Почесал Пушкин портрет Джоконды под майкой и ответил красивым длинным письмом с авторскими переводами из произведений Кнута Гамсуна и Елены Рерих. А потом, после двух месяцев намеков, переводов и эпистолярных цитат, Татьяна вызвала Пушкина в Ораниенбаум и предложила встретиться: то-сё, потрындим за чашкой чая… А Пушкин что: взял и согласился! Типа чтобы было всё тип-топ, как в рассказах Босха!

Приехал. Татьяна стояла на промокшем весеннем вокзале с сопливым трехлетним ребенком, рыжим и в веснушках. Ребенок смотрел на Пушкина и глумливо улыбался.

— Что ж, — говорит Татьяна, — вот и сын твой, Боря. Видишь, как подрос, пока тебя не было…

— Хорошо, — согласился Пушкин. — Хорошо, что Боря, а не Рамзан.

Женился. Вырастил дерево. Посадил сына.

Долгое время Пушкин сходил с ума по джазу и рокабили, так всем и говорил, что любит, как эскимо на палочке… Но после того, как уснул на джаз-концерте «Арсенала», навсегда избавился от этой иллюзии.

Кстати об иллюзиях: Пушкин был тем ещё колдуном и идеалистом. Он даже книжку собирался написать — «Алхимик». Не смог.

К выпивке и сестренкам Пушкин относился очень даже со знаком плюс. Например, мог до часу ночи проголливудить с вином и сестренками, потом посидеть, подумать о судьбах русской литературы, написать пару стихотворений, и ещё чуток поголливудить. Время — ничто, когда знаешь, как правильно с ним обращаться. Вот, кстати, почему Пушкин всю жизнь мечтал уехать на ПМЖ в Израиль. Или даже в США. Штат Калифорния. А можно — Юта.

Много лет поэт прожил в Царском Селе (ныне город Пушкин), и то и дело выбирался куда-нибудь автостопом. Несколько раз посещал Выборг, Вырицу, Красное Село, Лигово, Павловск, Тарту и везде находил равнодушный прием. Шесть раз Пушкин ездил в Питер (однажды даже видел в переходе живого Б.Г. с гитарой), три раза в Таллинн и дважды в Ораниенбаум. Причем, когда Пушкин был в Таллинне в последний раз, горячие эстонские парни чуть не сделали в его голове пару лишних дырок. Прямо из помпового ружья. Он чудом унес ноги. (Ох уж эти эстонские парни: даже послать нельзя)

Пушкин понимал толк в казаках и прогулках. Как-то в подземном переходе (недалеко от станции метро «Черная речка») он познакомился с милыми мужиками, разодетыми как телепузики. У одного похабного казака даже значок был, что-то вроде «к 30-летию службы в телепузиках, а также ко дню рождения». И вот все эти телепузики стояли и размахивали нагайками. И жестикулировали между собой на азбуке глухонемых.

Ну чё, Пушкина тоже соплей не перешибешь. И хотя он и понятия не имел, каково это — носить лампасы и быть телепузиком, — и даже не знал азбуки глухонемых, ему таки тоже хотелось поговорить и раскинуть пальцы веером. Поговорил. Раскинул. В результате — полное непонимание ранимой души поэта и охаживание его подсвечниками по бакенбардам. Причем тулепузик с медалькой отцепил накладную бороду и размахивал ей, как флагом, подбадривая остальных. (Ржачный ржач, ага. И таки бедный Пушкин, даже поговорить не с кем)

А вот ещё был случай. Однажды Пушкин поехал на природу, где и устроил купальную ночь с хороводами и прыжками через костер. Но прыгал он таки не долго, порвал джинсы и перестал. (Допрыгался)

Эстонцы — хороший народ. Когда Пушкин шел автостопом по Эстонии в первый раз (ещё до знакомства с Татьяной), он остановился в придорожном кафе (там ещё вывеска с медведиком была). И вот, пока Пушкин изучал меню, пытаясь найти хотя бы слово по-русски, к нему подошел эстонец и предложил помочь с заказом. Ещё через две минуты Пушкин сидел за столом эстонца, пил ароматную эстонскую водку и декламировал стихи в авторском исполнении. А потом они немного подрались: просто так, от полноты чувств. Тамагочи гнусаво подбадривали поэта российским гимном.

Позиционируя себя эстетом и гением русской литературы, Пушкин не чуждался странностей ординарной жизни. Однажды осенью в Летнем саду он битых полчаса беседовал с гипсовой аллегорией Весны. Сестренка была мокрой и чистой, как слеза пионерки. (О чем они говорили?.. И зачем?)

Однажды на пивняке Пушкин поспорил с Онегиным.

— Скажи, чувак, — спросил Пушкин, — таки ты хочешь уехать в Америку?

— Неа, — помотал головой Онегин и отхлебнул пива. — С какого?..

— Как это? — удивился поэт. — Теперь каждая собака хочет в Америку, даже коммунисты…

— Так я же не собака, — парировал Онегин.

— А ну да, ну да…

Пушкин позиционировал себя как опытного чтеца и старого книжника. Как-то вечером он даже взялся почитать рассказы старины Хема (в переводе, конечно, ясен пень). Перевод был так себе, да и сами рассказы показались Пушкину не намного лучше: длинны, скучны, с вялым, безжизненным сюжетом. Но вот одно место поэту особенно понравилось: то, где Хемингуэй приглашал к себе любого читателя выпить или опохмелиться.

Пушкин так обрадовался неожиданному приглашению, что тут же взял ручку и бумагу и написал Хему четыре больших письма (одно из них в прозе) и в тот же день отправил на Кубу в красивом конверте с белочками.

Странно и грустно, но ни на одно из писем Хемингуэй почему-то так и не ответил. Даже отписку не прислал, обломись, мол, чувак. Даже конверт обратно не вернул.

Как и все мы, Пушкин балдел от Б.Г., его песен, косухи и рыжей с проседью бороды. В общаге, где он жил, все стены в комнате поэта были оклеены фотографиями Б.Г., цитатами из его песен, постерами с сестренками и цветными лампочками. Тамагочи Пушкина знали несколько аккордов из песен Б.Г. и напевали ему в часы раздумий. То и дело поэт мечтал о встрече с Б.Г., тихой, неспешной беседе под косячок, может быть, даже совместном походе к сестренкам, туда, где гитарное братство и нежной коленки изгиб…

Сколько раз, глядя из окна трамвая на унылые питерские пейзажи, думал поэт о том, как они встретятся, будут вместе петь песни, играть на гитарах и в морской бой, ходить на футбол, пить пиво и говорить друг другу самые нужные, самые правильные слова.

И вот однажды Пушкину повезло: он пришел на футбольный матч «Зенит — Спартак» и его соседом (всего через каких-то два ряда!) оказался Б.Г. с гитарой. И всё было при нем: и борода, и косуха и даже сестренка влюбленная. «Эге», — тихонько сказал Пушкин.

По характеру человеком он был скромным и доверчивым, поэтому заговорить с самим Б. Г. Пушкин не смог, но решил познакомиться с его сестренкой. «Не правда ли, хорошая погода?» — вежливо спросил поэт и, дотянувшись, положил руку сестренке на колено; маленькое теплое колено, что так приятное ласкало ладонь. Пушкин собирался сказать ещё что-нибудь про колено, но тут к нему повернулся сам Б.Г.:

— А ну-ка убрал руку! — громко проговорил Б.Г. и взял в руки гитару. — И вот что: если ещё хоть слово вякнешь моей Алиске, я тебе все зубы гитарой выбью. И тамагочи твои раздолбаю… — подумав, добавил Б.Г.

А Пушкин был так счастлив, что даже не знал, что ответить, — с ним разговаривал сам Б.Г… (Больше Б. Г. поэт балдел только от А. Б. В.Г. Д. Но с ними вообще невозможно встретиться)

Как-то Пушкин поспорил с Онегиным.

— Что ты знаешь о Пути, — убеждал поэт, крутя на пальце длинную металлическую цепочку, — если даже сидячую медитацию не практикуешь?

— А, вот оно что!.. — обрадовался Онегин. — Знаешь притчу: встретились две дрессированные собачки.

— Изучаешь ли ты священные тексты, умеешь ли медитировать, стоишь ли на голове? — спросила рыжая.

— Нет, — ответила черная.

— Так учись, — сказала рыжая. — Ведь именно это и отличает нас от человеков.

Пушкин запнулся и замер на полуслове. Даже цепочку перестал крутить. Наконец-то он понял, чем отличается от собак.

А вот ещё был случай. Онегин спрашивает Пушкина:

— Как ты думаешь, что из нынешних умений и навыков в конце концов окажется важнее всего?

— Китайский язык, — мгновенно ответил Пушкин. — Все знают, что и Бог, и ангелы, и даже черти в аду разговаривают по-китайски. (Странно только, почему сам Пушкин по-китайски не выучил ни слова. Он что, собирался жить вечно?)

Однажды зимой Пушкина пригласили поголливудить на костюмированный бал в элитный ночной клоповник имени Поручика Ржевского. Ясен пень, он ответил согласием. Приехал в санях, снял кепку в сенях и бегом прямо в зал, где кружится бал…

Где-то тут Пушкина догнал извозчик и потребовал расплатиться. А он весь из себя: и ватник, и валенки, и клеш-галифе. И вот уже какие-то люди тянутся с поцелуями. И собачонка гавкает, неизвестно откуда появилась, да всё норовит за валенок тяпнуть.

Отдал Пушкин деньги, выбрал партнершу на вкус и цвет, и скорей на танцпол, там где сальса и вальс, ча-ча-ча, рок-н-ролл… И партнерша такая, прямо под стать: великосветская понтярщица Жоржета Ароматная.

В общем, по рассеянности поэт забыл переодеться и так и вальсировал: в ватнике, валенках и брюках-клеш. Естественно, чувствовал он себя, скажем, слегка не в своей тарелке. Да ещё собачонка всё под ногами крутится и за валенки покусывает. А Пушкин тогда как… дал ей пинка. Отлетела собачонка метра на два и ну гавкать, заливаться, аж захлебывается от страха и злости. А поэт уже не видит, он весь в танце и куда-то летит над землей…

Тут к нему подошел хозяин собачки, известный бретер и куплетист, выступавший с эстрады под псевдонимом «Дантес Арзамасский». Тоже весь из себя, в голубой бескозырке, тельнике и аксельбантах, — и говорит такой: «Я требую извинений. Перед собачкой!» Пушкин ему: «А оно мине надо?» В общем, слово за слово, сцепились они. Покружились по залу, да и выпали наружу. Вспылили, надавали друг другу пинков и пощечин, после чего Дантес вызвал Пушкина на дуэль. Причем так и сказал: «Встретимся на Черной речке. Только ты и я. И секунданты. И врачи. И полицейские. И пожарные. И моряки. И летчики. И космонавты. И пушкиноведы…»

И вот, когда все собрались, и пушкиноведы уже достали свои калькуляторы, Пушкин взял и не пришел. Не потому, что испугался, а просто дела всякие: стирка, уборка, пивасик с Онегиным… Назначенная дуэль так и не состоялась.

2. Пушкиноведы

Не говори о поэзии, если ты не поэт. Только больной знает, каково болеть. Только поэт знает, что такое поэзия

Дзен

Пушкиноведом быть просто. Для этого даже не требуется быть поэтом. Знай себе сиди с умным видом, постукивай карандашом по столу и время от времени произноси какую-нибудь избитую истину, типа «Пушкин писал стихи и рассказы» или «Евгений Онегин — роман-энциклопедия русской жизни». А то, что Онегин и Пушкин могли быть друзьями, им и в голову не приходит.

Пушкиноведы не любили Пушкина. Слишком выпадал поэт из построенной ими схемы, слишком не укладывался ни в какие рамки. Вот и придумали ему нелепую, совершенно дурацкую биографию, сотни оставленных женщин и глупую смерть на дуэли с французским мемуаристом (хотя ведь все знают, что Пушкин просто ушел по следам товарища Че. Ушел, чтобы не возвращаться).

Однажды (уже на том свете) пушкиноведы развязали дискуссию, кто лучше понимает тонкую пушкинскую душу. Сыпали цитатами, щелкали на калькуляторах, рвали рубахи и били себя в грудь, даже стреляться собирались (на том свете, представляете?), а один всё тряс извлеченной из портфеля подлинной фотографией Пушкина в детстве… Но, когда к ним подошел поэт, они его просто не заметили.

P.S. Снилось мне, что не было никакой дуэли на Черной речке, но была дверь, возможность уйти в бессмертие. Посидел Пушкин с друзьями, тяпнул «на дорожку» и ушел. Он и теперь (снилось мне) где-то идёт никуда, в свое последнее путешествие…

ПОСВЯЩЕНИЕ

Первым словом, которое пишет любой человек, нашедший себя и свой ритм — ритм жизни, всегда будет ДА! И все, что будет им написано потом, — это Да, Да, Да! — Да, сказанное миллионами и миллионами способов

Генри Миллер. Тропик Козерога

***

Мне приснилась Ира Х. Мы просмеялись полночи.

До самого завтрака я пытался вспомнить, о чем шла речь в ночной беседе, но так ничего и не вспомнил. Зато вспомнил «Парус», вспомнил Вову Б., себя прежнего и — непонятно почему — девочку, в которую влюбился в десятом классе.

Как получилось, что огромный кусок моей жизни вместился в неполный год? На эти дни наслоились другие события, мысли, чувства, временные и пространственные несовпадения, но для меня они так и остались связанными с «Парусом».

Вот и не было же, вроде, ничего особенного, но люди, слова, поступки то и дело встают перед глазами, позволяя заново вступить в давно обмелевшую реку. Ведь что такое прошлое и что такое вся наша жизнь, если не то, что осталось?

***

— Ты вовремя! — обрадовался Вова, бородатый парень лет тридцати. — Чайник только что закипел…

— Хорошо, — ответил я, пожимая протянутую руку. — С чаем и работается веселей.

— Зелёный? — он передал жестянку с листовым чаем.

— Ага…

— А я в последнее время к красному пристрастился… Конфету будешь?

— Давай. Надеюсь, не из тех, что дядька Алесь из Риги привез? — улыбнулся я.

— Что за конфеты из Риги?

— А ты не знаешь?

— Не-а.

— Ну, помнишь, пару месяцев назад в редакции была налоговая проверка?.. Они ещё в приёмной сидели…

— Что-то припоминаю, — кивнул Вова.

— Нам ещё тогда дядька Алесь сказал, чтобы не ржали в приёмной…

— А, ну да.

— Так вот, в один из дней дядька Алесь и говорит, мол, придётся им пару дней поработать без него, а они с главредом собираются в Ригу, по издательским делам. Те отвечают: вот здорово! Привезите Рижского бальзама и конфеток с коньяком… Не вопрос, отвечает, конечно, привезу. Поехали. Всё сделали, дядька Алесь говорит главреду: надо ещё бальзам налоговичкам купить и конфеты. Тот отвечает: бальзам купи, а конфеты не бери — у меня под столом целая коробка из-под бананов стоит — выберешь, какие нужно… Ладно, соглашается дядька Алесь, меньше везти. Вернулись в Минск. Приносят налоговичкам подарки: вот бальзам, вот конфеты, угощайтесь! Те, радостные, заваривают чай и открывают коробку — а внутри конфеты белые от старости. «Вот блин, — вырывается у дядьки Алеся, — а продавщица говорила: свэжий, свэжий! Видно, нарочно такие дала, из-за того, что я на русском разговаривал…»

— Что ты, — засмеялся Вова, — у меня конфеты так долго не лежат…

— Надеюсь…

Я взял конфету, чай и пошёл к столу. Мой стол стоял слева от входной двери, Вовин — справа. Ближе к окну были столы Иры и Оли. Дамы задерживались.

Вова сел за свой стол. Я посмотрел на Вову, потом на бабочек за его спиной: алую, малиновую и лимонную — огромных, почти метр каждая, пёстрых бабочек, нарисованных на стене. Я любил смотреть на стену за Вовиной спиной. Хотя правильнее было бы сказать, за Вовиной и Олиной спинами.

Пришла Ира, высокая крашеная блондинка лет двадцати пяти.

— Привет, чай будешь?

— Давай! Подожди, у меня душица есть. Кто-нибудь хочет с душицей?

— Нет, не будем смешивать…

— Какие мы капризные… Ну, ладно.

Вова поднялся, чтобы положить Ире конфету: «Угощайся».

— Шпасибо… — шутливо прошепелявила она.

Помолчали, прихлёбывая чай. Потом Ира обвела нас взглядом:

— Хотите, прикол расскажу. Знаете одностишия Владимира Вишневского?

— Слышали, да.

— Так вот, сидели мы в баре в компании. Общались, веселились, трали-вали, кошки драли… А ко мне то один знакомый выпить подойдет, то другой… В конце концов Вишневский не выдержал и говорит: «Я про тебя одностишие написал: На смех любимой фермеры сбежались…» Ржачно, правда?..

— Ага, — согласились мы с Вовой. — В тему…

Взялись работать: Ира раскрыла ноутбук, Вова стал читать какую-то рукопись с пожелтевшими листами, слегка постукивая торцом карандаша по столу. Мне нужно было ответить на письмо читателя. Минут через двадцать Ира оторвалась от ноутбука:

— Я рассказывала, как мы с Машей собирались в Сочи?

— Нет, — отозвался Вова. Я тоже посмотрел на Иру.

— Решили мы съездить на море. Купили билеты, заказали гостиницу, все дела… Собрали чемоданы, уже хотели выезжать, как звонит главред и просит, чтобы я ему что-то там распечатала. И подождать никак не может. Блин, говорю Маше, ты поезжай, а я возьму такси, заеду в редакцию. Встретимся в аэропорту… Поехала. Вместе с чемоданом… Приехала такая в редакцию, чемодан за собой качу, тут звонок… А Маша та ещё клизма без механизма, кипешит по любому поводу. Что такое, спрашиваю. А она: это знак, знак! Какой-то боб с горохом насобирала и сопли в трубку пускает… Так, говорю, найди место, посиди где-нибудь и ничего не делай. Я скоро приеду. Распечатала материалы для главреда, взяла такси и в аэропорт… Приехала. Смотрю, Маша моя босиком по аэропорту бегает, вся в соплях, шлёпки под мышкой, глаза, как у какающей булочками, и не понимает происходящее вокруг… Не полечу, скулит, у меня шлёпок порвался. Значит, дороги не будет… Прямо конец света!.. Ну конечно, говорю, мы из-за порванного шлёпка отпуск отменим. Раскрывай чемодан, доставай кроссовки и полетели! А то бред какой-то, знаки-шмаки…

— Ну ты даёшь, — восхитился я.

— Ну а что, отменять всё из-за порванного шлёпка? Я не такая богатая, чтобы верить в знаки…

— Думаю, нет никаких знаков, — согласился Вова. — События просто происходят, сами собой. А мы интерпретируем эти события так или иначе…

— А я о чём, — кивнула Ира.

Вернулись к работе. В комнате стало тихо, как бывает тихо в школьном классе, погружённом в послеобеденную дрёму, как раз перед тем, как Билли опрокинет спичечный коробок над партой соседки, высыпая пригоршню кузнечиков, и тишина взорвётся криками, смехом и дружным поиском стрекочущих зелёных беглецов. Но вот Ира захлопнула крышку ноутбука и поднялась:

— Ну что, пора заканчивать? И так большой кусок работы сегодня сделала… Андрей, — обратилась она ко мне, — помоешь мою кружку?

— Конечно, — кивнул я.

— Хорошо, я на обед.

Мы с Вовой переглянулись. Обедала Ира у бабушки и после обеда на работу никогда не возвращалась. Да этого от сотрудников и не требовалось: главное, чтобы материалы готовились в срок. Поэтому после обеда в редакции было тихо, а если кто и оставался, только те, кому надо было закончить работу, или кому, как нам с Вовой, нечем было заняться. Без семьи, без детей, мы порхали и кувыркались по жизни, точно колибри, и время для нас не имело значения.

Ира ушла. Вова отложил карандаш и потянулся за сигаретами. Карандаш прокатился по инерции по столу и замер, остановленный ладонью.

— Пойдём покурим?

— Пойдём, — согласился я.

Я не курил, но делать все равно было нечего. Вышли на улицу.

— Слышал новость, — проговорил Вова, закуривая, — Стив умер.

— Какой Стив?

— Ну, Стив Джобс, тот что Apple.

— А, — кивнул я, — бывает…

— Точно, бывает, — повторил он. — Ответ в дзенском духе.

— В дзенском?

— Ну да.

— И что это значит?

— Как тебе сказать…

— В двух словах.

— Ну, если в двух… Ни к чему не привязывайся: всё приходит и уходит само собой.

Помолчали.

— Сходим в туалет? — предложил Вова.

— Подожди, кружки помыть возьму.

Мы зашли в комнату за кружками и отправились в конец коридора к туалету.

— Ну, хорошо, — рассуждал я. — А что даёт эта непривязанность?

— Да много чего. Прежде всего свободу: от прошлого, от авторитетов, от всего, что мешает каждый день открывать мир заново.

— …

— Дзен-буддисты смотрят на мир как на ларец с чудесами. В любой момент может случиться всё, что угодно…

— Класс!

Я покрутил головой по сторонам, словно ожидая, что вот-вот произойдёт что-то чудесное. Ничего не увидел, кроме небольшой надписи на плитке над умывальником: «Привет, Санбой!»

— Кто это? — показал Вове.

— Ходил тут странный чувак, — отмахнулся он. — Играл на гитаре и сам себе приветы подписывал. Не знаю, куда пропал…

— Сам себе?

— Ну, ты же видишь…

Мы засмеялись.

— Вот они где, — неожиданно прозвучал голос дядьки Алеся, ответственного секретаря журнала. — Ржут так, что на полкоридора слышно.

Высокий, элегантный мужчина, неизменно одетый в красивый костюм, — он выглядел словно артист в нашей редакции. Между собой мы называли его Маэстро. Маэстро уходящей эпохи.

— Что, правда слышно? — удивился Вова.

— Честно? — улыбнулся Маэстро. — Я не прислушивался. Так, покурить вышел…

— Дядька Алесь, — спросил Вова, — а вот скажите, что вы думаете о дзен?

— В каком контексте? Сидеть спокойно и ничего не делать?.. — он закурил. — Или о дзен, как о практике по разгадыванию коанов?

— Пусть будут коаны, — настаивал Вова.

— А что, хороший способ поломать голову, чтобы в результате не получить ничего.

— Ну, почему ничего?.. — Вова выглядел слегка растерянным.

В наступившей тишине было слышно, как журчит вода в туалете.

— Мы пойдём поработаем, — сообщил я начальству, чувствуя, что пауза затягивается.

— Можно, — кивнул он, — только без фанатизма…

— Что вы, дядька Алесь, — пошутил Вова в ответ. — Такие страсти нам не знакомы.

— Надеюсь…

Мы с Вовой шли по коридору и шероховатые серо-голубые стены казались волнами моря.

— Что за коаны, о которых вы говорили? — вспомнил я, подходя к двери.

— А ты не знаешь?

— Нет, проверяю, знаешь ли ты, — парировал я, копаясь в замке. — Конечно, не знаю.

— Я думал, все знают.

Мы поставили кружки (Ирину я поставил ей на стол) и сели за столы, оставив кресло для гостей свободным.

— Смотри, — объяснил Вова, — коаны — это такие ловушки для логики, вопросы, на которые любой логический ответ будет неправильным.

— Например…

— Ну, например, коан Хакуина: «Все мы слышали звук хлопка двух ладоней, а каков звук хлопка одной ладони?» Врубаешься?

— Да что-то не особо, — ответил я, переводя взгляд с Вова на бабочек за его спиной и обратно. — И каков ответ?

— Фишка в том, что каждый должен найти ответ самостоятельно.

— Ага, как же его найти, если логика не подходит?

— Ищи за пределами логики.

— Знать бы как…

— Тут я тебе не помощник, — Вова покрутил карандаш между пальцев и положил обратно. — Идешь — и иди себе, сидишь — и сиди себе, ответ появится сам собой.

Он принялся рисовать на полях пожелтевшего от времени письма. Я посмотрел по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно взять в руки, похлопал по карманам, заглянул под стол. Ничего, кроме потрёпанной стопки старых писем (некоторые из них так и остались не отвеченными). Что ж, взял письма и пересел в кресло для гостей с потрескавшейся красной обивкой из искусственной кожи. Письма были всё те же, ничего нового.

Я посмотрел на Вову, оглянулся на бабочек, потом скучающе нагнулся посмотреть под Олин стол. О, здесь книги! На истёртой подошвами полочке со следами песка по краю лежали «Письма к Луцилию» Сенеки и «История русского гламура от А до Я». Потянулся за Сенекой.

Дверь отворилась, Сенека выскользнул из моих рук и шлёпнулся на пол, подняв небольшое облачко пыли. Мы посмотрели на вошедшую. Малиновые, медные, тёмно-рыжие, желтые пряди красиво лежали на хорошенькой головке. Казалось, что девушка с такими волосами должна быть необычной, особенной… Я поднялся, освобождая кресло, но она прошла на середину комнаты и остановилась.

— А что, — произнесла девушка, — типа здесь редакция «Паруса»?

— Типа да, — в тон ей ответил Вова. — В общем и целом.

Меня всегда восхищала Вовина манера подстраиваться под собеседника, подобно тому, как налитая куда-нибудь вода принимает форму сосуда.

— Короче, у меня есть рассказ, вернее начало, — продолжала девушка, доставая из сумки помятую ученическую тетрадь в 36 листов. — Типа «Дневник Бриджит Джонс». Хочу, чтобы вы его напечатали.

— Напечатали? — повторил Вова. — Типа на пишущей машинке? Для чего?

Она нагнула головой, словно собиралась боднуть, и топнула ножкой:

— Во-первых, хочу гонорар…

— Во-первых? — удивился я, снова присаживаясь в кресло для гостей. — А что во-вторых?

Девушка посмотрела на меня, как на тупого. Первого для нее было вполне достаточно.

— Ну, хорошо, — кивнул Вова, — оставьте рукопись, мы почитаем.

Она положила тетрадь на Вовин стол и вышла, оставив запах недорого парфюма и открытую дверь. Некоторое время я сидел, обалдело глядя в проем. Потом поднялся, чтобы закрыть.

Вова раскрыл оставленную тетрадь. Некоторое время читал молча, потом начал посмеиваться. Когда он заржал в полный голос, я не выдержал:

— Смешно?

— Что ты, словами не передать. Просто шедевр куртуазного романтизма…

Он все хмыкал, и ржал, и хрюкал от удовольствия. Я взял чье-то письмо и пытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Наконец Вова подал тетрадку.

— Держи… Приятного чтения!

— Спасибо.

Весь в предвкушении, раскрыл тетрадь… И чуть было не захлопнул обратно. После Вовиного ржачного ржача, после всего, что я ожидал увидеть, читать настолько неряшливый текст казалось невероятным.

— Да, блин же!..

— Это только начало…

Рукопись называлась «Каролева красоты», и она была полна стилистических и грамматических ошибок. Итак (авторская речь сохранена):

КАРОЛЕВА КРАСОТЫ
(расказ)

По имеющимся нато причинам имена героев изменены. Всякое совпадение совиршенно случайно

Карочи я всю жизнь мечтала написать толстую книгу мимуаров с фотографиями. Также как Оксана Шопски в своих днивниках описала все «изюминки» в жизни гламурной падруги, по горячим следам с абсолютного нуля я начинаю писать расказ.

Каролеве красоты в первом приближе нии нужно, чтобы внешность была как минимум сногсшибательна! Что поделать если этого ждут отнас мужчины. Как говорится сказочная женщина, сердце ни на месте.

Как и для гламурной девицы Ксении Чак-Чак туфли на высоком каблуке всегда имели для меня самое бальшое значение. Благодаря таким туфлям подкаленые ноги приобретают тот самый вид, который нравится окружающим. Поэтому у меня никогда не было отбоя от поклоников. Даже Чак-Чак отметила это «красной нитью» в письме комне (письмо будет опубликовано в своё время).

Я всигда искала человека которому могла бы доверить всю свою жизнь. Я обращаю внимание нато, подставит ли избранник крепкое мужское пличо в случае жизненных бурь и неудач. Карочи я дружила с состоятельным московским кино-режиссёром (он пока еще мало-известен). Я была его самая любимая. И он (памоему его звали Серёжа) практически всегда приглашал меня в лучшие рестораны города чтобы пить пиво и аперитивы. А потом мы заперлись с им в студии. Он называл меня каролевой красоты, после чего ни-двусмысленно предложил заняться сексом.

Дело не терпело промедления. Однако я нистала придпринимать быстрые решения и попросила подождать. Незная как поступить я позвонила папе домой. Мой папа самый умный и гениальный человек во вселенной. Но катигорически ленивый. Больше всего в жизни он любит лежать с бутылкой пива на диване и сматреть цветной теливизор «Гаризонт». И толи в шутку толи всерьез отпускать остроумные коментарии. Поскольку в большинстве случаев эти коминтарии нипичатные они ни выходят зарамки приличий нашей квартиры. Иногда я думаю порой, что если бы ни моя рукопись наверно ваатще никто (кроме меня) ни знал о папиной гениальности и его гаризонте. Папа сказал: «Люби его. Люби до слёз». И повесил трубку.

Я подумала: «А может нас сама любовь венчала?» Всё это произвело ниожиданный эффект. Мысль о ниобходимости осуществления этого начинания привила к тому, что я моминтально согласилась. Наши губы слились в долгом поцелуе, я стала его.

Всем известны мои похождения в Москве на ежегодных тусовках гламурных падруг. Но я ни буду как Андрей Мохнатов описывать всех моих сексуальных партнёров. Хотя мне в атличии от него есть о ком, и о чём порассказать. Когда меня показывали по теливизору в гламурно пазнавательной программе посвященной юбилею трико-тажной фабрики, все мои родственники и знакомые получили полный контраст тому что было. Все от меня были просто безума.

Но в своих мимуарах я хотела бы обойтись как минимумом мужчин, как это сделала гламурная девица Ксения Чак-Чак. Правдивость и откровеность её «Тощих ляжек» просто потрясли меня и открыли передо мной новые гаризонты.

— Ну, как, — поинтересовался Вова, как тебе «подколенные ноги»?

— Честно говоря, я ждал что-то в этом роде, но чтобы такое… Такая красивая девушка, и такой голимый текст… Просто песец!..

— А как тебе «горизонты тощих ляжек»?..

— Это вообще шедевр литературной мысли…

Я перелистнул несколько страниц:

Мужчинам свойствена чувствовать себя засчитниками. Волею судьбы однажды я вышла покататься на персональном автомобиле моего друга-грузина (памоему его звали Серёжа). И совершенно неожиданно мы с Серёжем оказались на заднем сидение машины посреди леса. Я сначала очень обрадовалась. Отдых на природе — один из лучших видов. Я как всегда была безумно красивой. Мои шикарные волосы чудные глаза и великолетная фигура просто сводили моего парня сума. Будучи хорошо осведомлённым о лесе, он держал меня за руку и хотел добиться своего ни брезгуя никакими средствами. Молодость била из него ключом. Он целовал песок, по которому я ходила и называл меня самой любимой.

Оказавшись в тисках дилемы, вначале я была шокирована столь откровеными признаниями. Но ни могла с им ни согласиться. Забегая вперед отмечу что вначале я отказалась. А потом подумала и согласилась. Я подумала: «А может нас сама любовь венчала?» Накал страстей достиг своей наивысшей отметки. Нас тянуло друг к другу как магнитом. Я стала его.

Как я уже ниоднократно говорила о моей красоте в кругу друзей ходили многочисленые легенды. Что я тут могла поделать если это так и было. Известный притворный художник Никас (памоему его звали Серёжа) любил меня до слёз. Он трижды принимался писать мой авто-портрет (лицо карочи) но никак нимог справиться с волнением и раздосадованый шёл домой чтобы рисовать портрет члена-правительства.

В поисках более оптимального варианта (как говорится «подсебя») я познакомилась с фудболистом (памоему его звали Серёжа) который любил заниматься экс-тримальным сексом. Конечно всех проблем он не решал но всёже у него я имела громкий успех. Мои падруги просто падали от зависти.

Мы встречались с им в свободное от тренировок время, и ни спешили торопить события. Но однажды Серёжа сказал что хочет сделать мне сюр-приз. От этого сообщения я испытала настоящий шок. Он предложил встретиться и в ресторане в спакойной обстановке всё культурно обсудить.

В предвкушении встречи я томилась за столиком. Появившись в дверях он сразу как говорится «взял быка за рога». Карочи он приготовил мне потрясный сюр-приз! Серёжа пригласил меня на частную квартиру на вечеринку фудбольной команды. Он предложил отпраздновать это вместе с друзьями в приятной компании. «А может нас сама любовь венчала?» — подумала я. Не выпить потакому случаю оказалось просто нивозможно.

Перехватывая друг у друга инициативу на вечеринке все старались шутить и веселиться. Оказавшись в самом центре событий, мы начали снимать друг с друга одежды. Я стала его. А когда любовь достигла наивысшей точки близости Серёжа громко закричал «Гол!», и стал поддерживать себя неистовыми апладисментами.

Мой мозг прямо «закипел» от возмущенья. Еле сдерживая слезы я спросила зачем он это делает. Он ответил что такое упражнение является необхадимым элементом спортивной карьеры, и средством для поддиржания бодрости командного духа. Тем более что это никому не повредит. Каковоже было мое удивление когда скоро из разных концов квартиры начали раздаваться такие же крики «Гол!», и бурные продал-жительные апладисменты переходящие в нисмолкающие оваци!

Справляться с трудностями и праблемами — это мужская работа. Втечение трех дней изучая труды всемирно-известного московского психолога Владимира Леви, я пришла к убеждению что я каролева красоты и женщина-Дочь. Спасиба за день, спасиба за ночь… Карочи я вам не какая-нибудь, замной постоянно нужен достойный уход.

Как и все гламурные люди я тоже нелюблю, и неумею работать. Зато в такой отчаянной ситации я пристрастилась к писанию мимуаров. И это уменя получаеться нихуже чем у Андрея Мохнатова или Ксении Чак-Чак.

По дороге домой и потом, до самой ночи, мысли мои то и дело возвращались к рыжеволосой девушке. Я листал и листал тетрадку, словно пытаясь найти ответ. Но спросите меня про вопрос, ответ на который я пытался найти, и я не буду знать, что сказать.

Каждой новой встречей я хочу заложить фундамент крепких взаимо-отношений навсю оставшуюся жизнь. Однажды гуляя в городском саду я была атакована молодым человеком турецкой наружности с твёрдым взглядом лица (памоему его звали Серёжа). Рванув па-русски рубаху на груди, он предложил мне рандеву.

«А может нас сама любовь венчала?» — подумала я. И карочи согласилась. Мы прошлись па улице немного посидели в сквере на лавочке потом зашли в бар выпить по бокалу вина. Серёжа держал меня за руку, говорил, что я сказочная женщина и предложил заехать кнему домой, чтобы посмотреть немножко хороших фильмов навыбор.

Серёжа любил меня до слёз, нервы его были на пределе. Моя красота магнитом притягивала все его взгляды. Карочи представляете какая у меня была реакция! Измученная морально и физически, я поняла что наши атношения вышли за рамки дружеских, и плавно переросли в бальшое чувство. Я стала его.

В который раз прихожу к убеждению что моя красота страшная сила. Однажды когда меня нес на руках правительственый-пенсионер в шапке-бобриком (памоему его звали Серёжа) он сказал, что его сердце не на месте и попросил чтобы я погладила его по мохнатой шапке. И хотя в моей груди жила тревога, это дало положительный результат. Он застонал сквозь зубы и так заволновался что чуть было ни потерял правый ботинок.

Как известно канкретный успех на личном фронте зависит от самой женщины. В этом моё самое ниоспаримое преимущество! Чтобы использовать даже самый маленький шанс, в один из дней я выступила с заявлением в гламурно пазнавательной телипередаче «Каролева красоты». Это послужило первопричиной того, что вся страна от мала до велика стала присылать мне откровеные письма с намеками. В основном солдаты, и заключенные взаконе. Было даже два эратичных письма из сумашедшего-дома. Все эти письма я собираю в коробку от обуви чтобы опубликовать в новой книге «Дневники чорной туфельки». Вот такая любовь.

Карочи вот какое это трудное дело: быть гламурной падругой, и нравиться людям.

Вот и нет же в её словах ничего особенного, обычные заметки в стиле «Cosmopolitan», только с ошибками. Почему я всё время думал о ней?

Я ворочался в постели, не в силах заснуть. Шёл дождь, где-то далеко лаяла собака и плыл запах горящих кукурузных листьев… Но, может быть, это был только сон? А ещё мне снились бананы…

***

Я проснулся позже обычного. Лежал, прислушиваясь к самому себе, думал о девушке с рыжими волосами и никак не мог перестать. О, как бы хотелось мне снова увидеть её!.. Я казался себе персонажем ещё не написанной книги, героем неведомого романа, который не знает, как жить, но точно знает, что жить, как раньше, уже не сможет…

В редакцию я пришёл почти к одиннадцати. Вова читал рукопись, делая правки на полях. За соседним столом что-то писала Оля, сидя на подложенной правой ноге.

— Привет, — помахал я рукой и пошёл за свой стол.

Делать ничего не хотелось. Просто сидел, глядя на бабочек, на Вову, на Олю, высокую шатенку с хорошей фигурой и богатым мужем.

Оля переменила позу и пригубила кофе из стоящей перед ней чашки. Левая рука её рассеянно перебирала бусинки синего браслета на правом запястье. Оля писала стихи. Печальные стихи о заколоченном доме с разбитыми окнами, о пожелтевших газетах с давно устаревшими новостями, о чашках с высохшей кофейной гущей и желтой листве, стучащей по крыше.

— Оля, — выбрав момент, начал я, — давно хотел спросить, почему у тебя всё время получаются грустные стихи? Что не так?

— Почему не так? — удивилась она. — Просто настроение меланхолическое.

— Это из-за погоды, — вставил Вова.

— Может, и из-за погоды. Вот случай был: прошлой зимой на Рождество мы с мужем решили съездить в Прагу… И погода была совершенно невесёлая, минорная. Пасмурно, гнетуще, то и дело начинался и тут же заканчивался дождь… Ездили по экскурсиям, но из-за безрадостной погоды даже не было желания выходить из автобуса. Хотелось просто приютиться, пригреться в каком-нибудь маленьком кафе и просидеть там до самого отъезда… Потом было Рождество, все магазины, кафе закрылись в шесть вечера, и мы до ночи бессмысленно просидели в отеле перед телевизором… Утром следующего дня отправились в Пражский град. И тут в холодном, затянутом облаками небе вдруг появились робкие солнечные лучи, пробивающиеся к земле. И вот за какие-нибудь полчаса всё совершенно преобразилось. Засверкали под солнцем крыши, заблестели окна и даже на Карловом мосту появился откуда-то дедушка с шарманкой. Сразу появилось настроение, захотелось остаться, но уже пришла пора собираться домой…

Оля рассказывала про Прагу, а я думал о девушке с рыжими волосами. Мне казалось, что мы уже встречались с ней, я где-то видел её с книжкой в руках и чашкой давно остывшего кофе на столике. Я вспоминал, где это было, где это могло бы быть. В Праге?.. В Испании?.. В Черногории?.. Точно, в Черногории!.. И я вдруг вспомнил, что не был ни в какой Черногории…

Посмотрел на коллег. Теперь они взялись обсуждать межкультурные коммуникации.

— Понимаешь, — говорила Оля, — живописи и поэзии Востока присуще свойство, когда самыми простыми способами автор пытается передать нечто, уходящее далеко-далеко в глубину сердца… Отраженье луны в озёрной глади, изломанные ветви сосны, цветы лотоса, розовые сакуры, синие горы, белые облака… Что это, если не попытка описать собственный внутренний мир?..

Что-то прозвенело, стукнувшись о пол.

— У тебя ключи упали, — бросился поднимать Вова.

Оля бросила на меня лукаво-торжествующий взгляд и повернулась к Вове, принимая от него ключи: «Спасибо». Почти сразу после этого Оля ушла, оставив на столе немытую чашку.

Я потянулся за рукописью, но делать ничего не хотелось. Просто сидел, глядя на бабочек на стене, и думал, сам не знаю, о чём…

Ближе к обеду зашел дядька Алесь.

— Так, — сказал он, — работники умственного труда… Встали и пошли обедать.

«Это ещё зачем», — подумал я.

— Или что? — удивился Вова.

— Или всё, — отрезал Маэстро. — Пройдитесь, подышите воздухом. Сидите тут, как две кильки в собственном соку…

Мы переглянулись.

— Ладно, — кивнул Вова.

— Мы ненадолго, — добавил я.

Вышли из здания и пошли через двор к ближайшей столовой. Вова рассказывал, как он ходил автостопом в Питер, о дальнобойщиках и питерских хиппи, но я почти не слушал.

Прошли через двор, зашли в столовую, пристроились в очередь за тёткой в серой байке с надписью «The Goblin» на спине. Взяли компот, какие-то салаты, но мне не хотелось есть. Отложив вилку, я смотрел в окно.

Прямо перед окном вдохновенно щебетали две девушки, совершенно не обращая ни на что внимания. И вдруг одна девушка вскрикнула и отдёрнула ногу. Потом снова заговорила, показывая голубя, что влюблённо кружил вокруг выглядывающих из босоножек пальчиков девушки и даже пробовал склевать лак у неё на ногтях…

Вова что-то говорил, но я не слушал. Неясное томление преследовало меня, всё казалось призрачным и никчемным. Казалось, вокруг не было никого, с кем бы я мог перекинуться словом, никого, кто бы разделил мою неприкаянность. Я словно чувствовал себя потерянным, заблудившимся аргентинцем, человеком, который лег спать в свою постель, а проснулся в другом полушарии, за тридевять земель от дома. И непонятно, как я здесь оказался и как вернуться обратно.

***

Дни тянулись, словно в тумане. Меня преследовали мысли о девушке с рыжими волосами, казалось, будто я попал в чей-то сон и стучусь в пустоту, подобно тому, как пучеглазый геккон бьется о стену стакана-ловушки…

Было солнечно. Мягкий свет ложился на пол, пробиваясь через гардины, на стене с бабочками танцевали солнечные зайчики. Мы с Вовой только что заварили чай и теперь наслаждались утренним «ничегонеделаньем».

— А что, Андрей, — с запинкой проговорил Вова, ожёгшись горячим чаем. — Слышал историю про Киркорова?

— Какую?

— Писали где-то в социальных сетях, что Киркоров ездил в Тибет за просветлением… Мол, встретился с Далай-ламой, сделал дорогие подарки. А тот взамен дал Киркорову просветление. У него даже диплом об этом есть…

— Ну, если диплом…

Дверь отворилась и вошла Ира.

— Привет, — сказала она и пошла к своему столу.

— Привет, — отозвался я.

— Salut! — произнёс Вова. — Sa va?

— Что?

— Просто захотелось заговорить с тобой по-французски… — пояснил он. — А вот скажи, это мне солнце в глаза светит, или ты сегодня такая красивая?..

— Ты так говоришь… — нарочито потупилась Ира. — Я смущаюсь…

— Что вы, что вы, не надо…

— Ладно, не буду…

Всё ещё посмеиваясь, Ира открыла ноутбук. Немного позависала, потом говорит:

— Хотите ржачу?

— Хотим, — кивнули мы с Вовой.

— Так вот, мама моей Маши купила на дачу курицу. Чёрную с белым пятном на крыле. Сначала думала, покормит пару недель, да и сварит крутяшный супец, но так к ней привязалась, что забрала жить в дом и даже назвала её Виолеттой… Из полотенец и старых тряпок устроила курице постель… Теперь когда с Машей балаболим, у неё все новости про Виолетту: Виолетточка шла по лестнице и упала… Виолетточка выпучила глаза и покакала… Я так какалась, когда Маша рассказывала… Ржу на полу…

— Тут не просто ржать, а кататься по полу… — подхватил Вова.

Я улыбался вместе с коллегами.

— Собираются покупать видеокамеру…

— Для чего? Вести блог о куриной жизни?..

— Ага, снимать куриное кинцо! Отвратительные истории…

— Ха-ха-ха… — засмеялись мы в полный голос. (Вот, умеет Ира рассказать!)

— Положим, — подхватил Вова, — моей кошке я тоже много чего позволяю… Практически все: хочешь, в церковь иди, хочешь, в костёл…

— Жалко, что она атеист…

Мы снова заржали…

Прошло минут пять, прежде чем мы насмеялись и приступили к работе. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием стульев и постукиванием Вовиного карандаша. Через час или около того Ира закрыла ноутбук и поднялась:

— Тили-тили, трали-вали… Крутяшно с вами, но в Бобруйске крутяшнее… Если что, я на интервью.

— С кем? — уточнил Вова.

— А какая разница? — засмеялась Ира перед тем, как выйти и закрыть дверь.

Мы улыбнулись ей вслед. Вова поднялся покурить:

— Пойдёшь со мной?

— Не, — отказался я. — Нет желания.

— Ну ладно.

Вова взял сигареты и вышел. Я решил полистать «Историю русского гламура». Делать ничего не хотелось, и даже «История» казалась много раз пережёванной коровьей жвачкой.

…Они зашли одновременно: Вова и она, та самая девушка с рыжими волосами. Сердце моё ухнуло куда-то вниз и запрыгало по ступенькам: бум-бум-бум… Вова пропустил девушку вперёд и закрыл дверь. Я вскочил из кресла для гостей и замер, не зная, куда податься.

— Короче, — проговорила девушка, проходя на середину комнаты, — что вы решили с моим рассказом и когда прийти за авторским гонораром?

Вова посмотрел на меня. В его глазах блеснула улыбка.

— Вот ваша рукопись, — он положил тетрадь на угол стола и сделал широкий жест в мою сторону. — Мы с коллегой, тщательно изучили рассказ и сочли его прекрасным образцом народного творчества. К тому же изложенным в неповторимом раблезианском стиле…

Девушка слушала, приоткрыв рот. Вова развлекался по полной. В какой-то момент мне даже захотелось толкнуть его, чтобы замолчал, но вместо этого я вернулся за стол. Опустив голову, заметил, что у меня грязные ногти. Странно, почему раньше я этого не видел? Спрятав руки под стол, стал очищать ногти уголком сложенного конверта с чьим-то обратным адресом.

— Добротный текст, — продолжал Вова, — занимательный и неимоверно поучительный. Такие, знаете ли, удивительные подробности вашей интимной биографии… Впрочем, — он оглянулся на бабочек, словно спрашивая совет, — кажется, в одном месте вы допустили ошибку… Одну… Небольшую… В общем и целом…

Озадаченная, она смотрела на Вову, и казалось, не понимала половину из того, что он говорит. Моё сердце переворачивалось, как бумага в принтере.

— Я, конечно, могу ошибаться, — глумился Вова, — но, по-моему, «Тощие ляжки» написаны вовсе не великовозрастной девицей Чак-чак, а совсем даже её перманентно-замужней подругой Шопски… Как-то так… И тем не менее… Мы полагаем, что художественная неполноценность вашего произведения от данной ошибки нисколько не пострадала…

— Так когда я получу деньги? — серьезно спросила девушка.

— Не могу вам ответить… К сожалению, художественный уровень вашего произведения значительно перешагнул рамки нашего издания. Попробуйте отправить его в «Медведь». Или, скажем, в «Космополитен»… Более того, полагаю, с этим рассказом вы можете сразу подавать заявление в Союз писателей. Безо всяких там рекомендаций. Просто бац — и в дамках…

Она понимающе кивнула и взяла тетрадь. Похоже, именно так она и собиралась поступить: из-за гонорара, конечно…

Девушка повернулась и вышла. Я глядел вслед, и сердце моё стучало, как сумасшедшее, словно собираясь броситься следом. И вот я не выдержал: вскочил со стула и выбежал из комнаты.

…Догнал её у крыльца.

— Подождите, можно вас спросить?..

— Что? — обернулась она и окинула меня взглядом.

Если бы я знал, что. Я стоял, мучительно подбирая слова, и не знал, что сказать.

— Может у вас будет время сегодня вечером?

— Для чего?

— Хочу поговорить о вашем рассказе, — соврал я.

Она снова окинула меня взглядом, потом кивнула:

— Ладно, позвони мне после пяти. Номер…

— Как вас звать?

— Диана.

— А меня — Серёжа, — как-то само собой вырвалось у меня.

Диана повернулась и пошла в сторону Немиги. Я возвращался в редакцию, с трудом сдерживаясь, чтобы не припуститься бежать по коридору.

Вова ждал меня в кресле для гостей.

— Познакомился?

— Ага!

— Молодец!.. И герла клёвая… Главное, ноги на месте…

— Честно говоря, — пробормотал я, — даже не знаю, о чем с ней разговаривать…

— Ни о чём и не говори… Всё равно ничего не теряешь… Кроме времени…

— Это да…

Мы договорились встретиться у неё дома. На Берестянской, в шесть вечера. Купив белую розу и коробку конфет, я шагал на трамвай в каком-то воодушевлении. Шёл дождь, долгий дождь с запахом земли, дождь, не радующий никого, кроме травы и молодых листьев. Из-за дождя или из-за чего-то другого всё казалось нереальным, несбыточным, невероятным. Пряный гаспачо тоски, ожиданья и страсти переполнял меня…

Пришёл. У серой обшарпанной двери в подъезд остановился, набрал в домофон номер квартиры.

— Алло, — гулко, словно из мрачной пещеры, донесся искаженный проводами голос.

— Это Серёжа, — пробормотал я. — Из «Паруса».

Дверь открылась. В неясном томлении, словно в предчувствии волшебства, я ступил на лестницу. И потом, вытирая ноги перед тем, как зайти в квартиру (такой привычный ритуал, который выполняется машинально, даже не задумываясь о том, что делаешь), я споткнулся о коврик. Чёрный резиновый коврик. Хотя Диана уверяла, что никакого коврика нет.

…Из одежды на девушке были только розовые шорты и коротенький топик, розовый в бирюзовую полоску. На ногах — полосатые, словно радуга, носки, в полумраке казавшиеся несвежими.

— Красивые носочки, — вырвалось у меня.

— Я знаю, — отмахнулась она. — У меня всё самое лучшее… Видишь топик? — Диана ткнула себя пальцем в грудь. — Переторговала у Ксении Чак-Чак. Гламурная сучка!.. — плоско выругалась она и сделала такое же плоское лицо. — Что-то мелет за спиной, а мне до барабана…

«По барабану, наверное», — хотел поправить я, но промолчал.

— Это вам, — протянул цветок и конфеты.

— Спасибо, — кивнула девушка. — Разувайся, проходи…

Я присел на корточки, чтобы снять туфли. Диана столбом стояла рядом, словно следя, чтобы я не убежал. От коврика на полу пахло тушёной капустой, старостью и какими-то немытыми тряпками.

— Хочешь чаю? Пойдём на кухню…

На стене в коридоре висели две её фотографии формата А4. Красивые. В целлофановых файлах.

Девушка поставила розу в вазу с увядшими гвоздиками, конфеты небрежно шваркнула на стол.

— У меня никогда не было отбоя от поклонников, — поведала она, зажигая огонь и ставя на плиту чайник. — А какой громкий успех я имела у одного кинорежиссёра!.. Он возил меня везде, даже в Римини. Это в Италии… Целовал песок, по которому я ходила…

Я промолчал, не зная, что ответить.

— Оксана Шопски поляну накрывала, — продолжала Диана, расставляя чашки и заваривая чай. — Заходит, вся на измене, а я такая: «Остынь, детка!» И тут же притихла…

Она всё рассказывала, а я понимал, что совершенно не знаю, что сказать. Сидел на табуретке и глядел на Диану в странном оцепенении. «Если б я только мог, — думалось мне, — хотел бы всю жизнь просидеть рядом с ней… Глядеть на неё, слушать голос…»

— Эй, — окликнула меня девушка и поднесла руку к губам, будто для поцелуя. — Нравятся ногти? Я лак сама выбирала. Сногсшибательно, правда?..

— Да, — выдавил я.

Честно говоря, мне было всё равно. «До барабана». Девушка потянулась, обнажая два облачка русых волос под мышками. Неожиданно я испытал возбуждение.

— Короче, чай пускай остынет. Пойдём в комнату…

— Пойдём, — согласился я. Я бы пошёл с ней куда угодно.

В нелепой, пошлой, заставленной мебелью комнате висели ещё две фотографии Дианы в целлофановых файлах. Возле двери стоял прислоненный к стене холст с портретом неизвестного плешивого дядьки.

— Эту картину, — небрежно кивнула Диана, — мне подарил известный притворный художник Никас, мастер гламура. Сказал, что хочет сделать сюрприз, только мне одной. И принёс картину. Это — портрет члена правительства. Или директора колбасной фабрики?.. Я не в теме.

Рядом с окном стоял колченогий журнальный столик с разбросанными номерами «Космополитена» пятилетней давности. Слева и справа от столика — кресла, накрытые потёртыми синими накидками. Девушка села в то, что справа, махнула рукой на второе.

— Интересная у вас жизнь, — выдавил я, присаживаясь в пошарпанное кресло.

— Знаю, — кивнула Диана. — Мне все так говорят.

Помолчав, добавила:

— Хочу стать певицей, всю жизнь мечтала. Как эта, теннисистка, как её… «Спасибо за день, спасибо за ночь…»

Девушка поёрзала в кресле, устраиваясь поудобнее, потом гламурно забралась в кресло с ногами, открывая маленькую дырочку на левой пятке. Картинно подняла глаза на фотографии.

— Когда жила в Италии, я с абсолютного нуля за неделю выучила итальянский язык. Могу работать переводчицей. Заниматься устными переводами, короче…

Меня реально колбасило. Я не знал, что сказать, крутился в кресле и словно физически чувствовал, как уплотняется пространство комнаты. Казалось, комната сжимается вокруг меня, как сжимаются челюсти волка на горле добычи. От возбуждения стало трясти: слегка, самую малость.

— Можно, я вымою руки? — спросил, только чтобы не молчать.

Диана кивнула и потянулась к журналам на столике. Я прошел в ванную комнату и прикрыл за собой дверь. Здесь царил хаос: баночки из-под косметики со следами жирных пальцев, полупустые тюбики с засохшими потеками, разжеванные зубные щетки. На полке сваленные как попало полотенца, майки и шорты, на полу брошенные в спешке носки…

Такой же хаос царил у меня в голове: смятение, бесстыдство, страсть, обожание, тоска, похоть и отчаяние причудливо перемешивались в гремучий коктейль. Как назвать получившуюся смесь? Не знаю. Я чувствовал жар, как поленья, положенные в камин, напитываются теплом, прежде чем воспламениться.

Меня всё ещё трясло. Хотелось пить, как наутро после школьной вечеринки. Открыл кран и попил. Потом вымыл руки. Ополоснул лицо и вдруг в зеркале над умывальником увидел, насколько я бледный. Белый, как бумага. Присел на край ванной. Взял колючее, словно из крапивного листа, полотенце, вытер руки. Зачем-то поднял её розовый носочек. «Что я делаю?» — мелькнула непрошенная мысль, неожиданно сменившаяся сладкой истомой. Поднес к губам и поцеловал. Хотелось даже положить его карман и забрать с собой, но я сдержал себя. Это лишнее. Но, боже, как стучало мое сердце!..

Даже не пытаясь унять колотящееся сердце, вернулся в комнату. Поправил сползшую плюшевую накидку, но садиться в кресло не стал. Опустился, нет — рухнул, как поломанная кровать, прямо на пол, рядом с креслом Дианы, туда, где, как два зверька, лежали её тапочки. Отхлебнув чай, она посмотрела сверху вниз и ничего не сказала. Казалось, что я схожу с ума. Без конца крутилась мысль о том, что, если бы мы встречались, я бы мог каждый день приходить и сидеть здесь, у её ног в носочках с дырочкой на пятке.

— Я тебя люблю, — вырвалось у меня. И вдруг появилось ощущение, что я сказал слова, предназначенные другой девушке.

Она посмотрела на меня с каким-то пренебрежением.

— Отвянь, а? — Диана цедила слова, словно монетки нищему. — Ты кинорежиссёр?.. У тебя есть гламурные друзья?.. Сможешь отвезти меня в Римини и целовать песок?.. Чтобы только для меня одной?.. Ни малейшего шанса!..

— Диана… — начал я и замолчал.

А ведь действительно, если подумать, она права. Совершенно разные интересы. Глупо пытаться вырастить яблоки на осине: и дерево не то, и на вкус горько.

Ещё раз бросил взгляд на девушку в кресле с синей накидкой, всю такую гламурно-высокомерную, поднялся и вышел.

Я нырнул в дождь, как разливательная ложка ныряет в кувшин с гаспачо. Некоторое время стоял, прислушиваясь к ударам палки по водосточной трубе и словно пытаясь разглядеть что-то, исчезающее в сумерках. Небо всей тяжестью лежало у меня на плечах. Происходящее казалось запутанной головоломкой, сложить которую я просто не в состоянии. Смысл рассыпался, раскатился по улице, будто яблоки из опрокинутой корзины… Наконец медленно, словно всё ещё сомневаясь в правильности моего решения, пошёл домой.

Я шёл вечерней улицей. Тускло манили витрины, размытые дождем, куда-то спешили прохожие. Я шёл, и сумерки сгущались шаг за шагом. Казалось, деревья превращались в старух. Где-то далеко, словно раздирая серую бумагу сумерек, пронзительно мяукал брошенный котенок. В памяти возникли два облачка волос у нее под мышками, и я вновь испытал возбуждение. Только уже с каким-то другим, неприятным чувством…

Чтобы срезать, решил пойти через Военное кладбище. И тут, среди могил времён русско-турецкой войны увидел странного парень, выглядевшего так, словно он живет за пределами нашего мира, в другом, более разреженном пространстве. Подстелив кусок туристического коврика, он просто сидел между могил, и негромко играл на флейте. Рядом лежал небольшой рюкзачок, из которого выглядывало оранжевое горлышко пластиковой бутылки.

Стараясь не мешать, хотел пройти мимо, но парень неожиданно поднял глаза и посмотрел на меня. Несколько мгновений мы разглядывали друг друга, потом он улыбнулся и внятно произнес: «Кто тебе сказал, что путь через кладбище короче?..»

Он вернулся к игре, а я отправился дальше в полном недоумении. Даже не знаю, что я хотел услышать, но явно что-то другое.

Я шёл и не узнавал Минск. Даже нет, «не узнавал» — не то слово. Я словно заново открывал другой, неведомый город. Всё так же шёл дождь. Но теперь он казался почти приятным.

***

Утренний мир совсем не то, что вечерний. Что вчера казалось крушением надежд, сегодня выглядело не более, чем неприятный эпизод. Что ж, лучше так, чем никак. Жизнь продолжалась, надо двигаться дальше.

Я снова шёл Минскими улицами. Мимо лип и тополей, мимо старушек на лавочках, мимо цветочных клумб, мимо кошек и голубей… Сколько раз я проходил здесь! В детский сад, потом в школу, в институт. Менялось время, но здесь, казалось, ничего не менялось: все так же текли дни и ночи, весна сменялась летом, осень зимой, детство юностью, а юность зрелостью… Все шло своим чередом, все оставалось на месте.

В редакции было тихо. Ира работала над текстом, Вова тоже что-то писал. Я поздоровался и прошёл за свой стол. Взялся править текст, но мысли путались и разбегались, как дети, играющие в прятки.

Почему-то вспомнился парень с кладбища. Тот самый, с которым мы бы ни за что не встретились, пойди я привычным маршрутом. Я подумал о его словах, потом о случайности, которая нас столкнула. Собственно, так всегда и бывает: измени время, пойди другой дорогой, и в твоей жизни появляются новые персонажи. Иногда не понятно, для чего они входят в нашу жизнь, но совершенно ясно, что не просто так…

Не работалось. Решил сделать чай, потом увидел, что кружка стоит немытая со вчерашнего дня. Отложил бумаги, поднялся:

— Пойду кружку помою, кому-то надо?..

— Да, — отозвалась Ира. — Возьми мою.

— Не вопрос, — кивнул я.

…Вернулся с помытыми кружками, поставил кипятиться воду в чайнике.

— Кто будет чай?

— Какой у тебя? — спросил Вова.

— Зелёный.

— У меня с бергамотом, — отозвалась Ира.

Мы с Вовой переглянулись.

— Ладно, я буду с бергамотом.

— Тогда я — зелёный, — кивнул Вова.

Мы стали меняться чаем, как дурни фантиками.

Заварив чай, все вернулись за свои столы. Я смотрел на бабочек за Вовиной спиной, Ира что-то читала, Вова прихлёбывал из кружки, задумчиво постукивая карандашом. Потом прервался:

— Ира, ты сильно занята?

— Не особо…

— Расскажи что-нибудь… Про Машу.

— Про Машу?.. — подняла голову Ира. — Легко!.. Я рассказывала, как ей на восьмое марта сразу три парня признались в любви?

— Прямо все сразу? — хмыкнул Вова.

— Ну, не сразу, по очереди… — пояснила Ира. — Но всё –таки…

— А тебе сколько? — пошутил я.

— Считая вас с Вовой?.. — отбрила Ира.

— Ха-ха-ха, браво! — воскликнул Вова.

Все засмеялись. Действительно, Ире палец в рот не клади — находчивость отменная!

— А вот ещё, — продолжала Ира, — прямо ржу, не могу. Маша моя создала страничку на сайте знакомств. Говорит, на всякий случай… Дня не прошло, как парни засыпали её предложениями встретиться… Некоторые даже прислали фотки в голом виде… Пишет, глянь, какой я красавчик, хочешь шпили-вили без обязательств?.. А Маша ему: у тебя сапоги есть?..

— Сапоги? — удивился Вова.

— Ага… Пишет, у меня мечта… Люблю, когда парень голый, но в сапогах и ковбойской шляпе… Или ещё: у тебя енот есть?.. Люблю, когда парень с енотом… Как с енотом, спрашивают? С убитым?.. Нет, отвечает, с живым! Такая ржача!..

— А енот ей зачем? — удивился я.

— Енот ей не нужен, — засмеялась Ира. — Но, говорят, запах от них не слишком приятный. Отобьёт желание у любого горе-любовника…

Мы засмеялись. Заржали на разные голоса.

— Но самый прикол, — продолжала Ира, когда все отсмеялись, — с семейными парами.

— Такие тоже пишут?

— Ага… Маша говорит мне, хочу заманить эти отвратительные парочки в какое-нибудь злосчастное местечко… Потом пишет, придумала: отправлю их в Солигорск, город грёз… Там найдут, чем заняться. Хоть отвалы породы посмотреть, хоть на кладбище прогуляться… Но чтоб без енота и не приезжали… Что это за пара без енота?..

— Жесть! — восхитился Вова.

— Вообще огонь!

— И чем закончилось?

— Не знаю, — потянулась Ира. — Для Маши ничем… А парочки, наверное, так и ждут её где-то в Солигорске. С енотиками…

— То-то я думаю, куда все еноты подевались… — усмехнулся Вова.

— Ага, Маша много с кем общалась… Всех в Солигорск!..

Мы снова заржали. Вова даже сделал движение, будто хочет повалиться на пол и кататься от смеха, но в последний момент передумал. Я смеялся так, что заболел живот.

Отсмеялись, вытерли слёзы, допили чай. Вова потянулся за сигаретами:

— Покурим?.. И так много поработали…

— За чайком с бергамотом… — подхватила Ира. — Я обедать…

Вова вынул сигарету из пачки, взял зажигалку, поднялся, чтобы идти к двери, потом остановился и обернулся к Ире:

— Ира, помнишь выражение «Пепел Клааса стучит в моё сердце…»? Из «Легенды о Тиле Уленшпигеле»… Не помнишь, кем этот Клаас приходился Тилю: другом? братом?

— Другом, — тут же отозвалась Ира, закрывая ноутбук.

Мы с Вовой переглянулись.

— Ладно, я пошла… Кружечку…

— Я помою, — предложил я.

— Хорошо…

Ира ушла. Следом за ней вышел Вова. Я распахнул окно, впуская в комнату свежесть, немного посидел, глядя на бабочек. Взялся писать заметку, как вернулся Вова.

— Ну и, — поинтересовался Вова, — как прошло свидание? В общем и целом…

— И хотел бы похвастаться, — с улыбкой ответил я, — да нечем.

— Гламура не хватило?

— Можно и так сказать… Сидела чучелом в кресле и думала о себе, что раскрасавица…

— По правде, так и подумал, что герла какая-то безмазовая и в голове у неё пусто…

— Там не пусто, там иная реальность… Такое ощущение, что она живёт в воображаемом мире среди воображаемых подруг, участвует в воображаемых событиях, встречается с воображаемыми людьми…

— То есть с крышей у неё не всё в порядке…

— Похоже на то… Но как меня от неё колбасило!..

— А теперь?

— Прошло…

— Ну и забей!

— Уже… — снова улыбнулся я.

Вова потянулся и достал из кармана губную гармошку. Сыграл какую-то мелодию. Я не понял, какую. Да это было и не важно.

— Пойдём на пиво? — предложил Вова.

— Пойдём, — согласился я.

В воздухе витало ожидание лета; хорошая погода вывела на улицу гуляющих. Бритый парень, улыбаясь, куда-то катил куда-то на велосипеде. Девочка лет пяти громко смеялась, гуляя с крохотной, словно игрушечной, собачкой на поводке.

— Всё, что нужно, появится в подходящий момент, — философствовал Вова, проходя мимо девочки. — Одно приходит, другое уходит, и взамен приходит новое, не менее прекрасное.

А девочка за спиной всё смеялась и никак не могла остановиться….

В прокуренном зальчике с выцветшими стенами и побуревшим от времени кафельным полом было человек восемь. Купив по два бокала, мы с Вовой встали за стойку с сигаретными ожогами и липкими пятнами пролитого пива. Хорошо было бы чем-нибудь протереть поверхность, но чем? Разложив газету, парни за соседней стойкой задумчиво прихлебывали пиво и жевали кильку, откусывая маленькие ссохшиеся головы.

Некоторое время молча пили пиво.

— Как думаешь, — проговорил Вова, отставляя бокал, чтобы закурить, — кто был лучшим писателем: Пушкин или Лермонтов?

— Вопрос… — задумался я.

— Я знаю, — раздался голос откуда-то справа от меня.

Я обернулся. В шаге от нашего столика стоял помятый человек в длинном плаще и пузырящихся на коленях розовых больничных брюках. На лице его, словно маска, застыла заискивающая улыбка.

— Я знаю, — повторил незнакомец. — Дайте допить…

Вова протянул бокал с остатками, сам пригубил другой бокал. Человек сделал шаг, чтобы взять дар. Одним глотком выпил пиво, пустой бокал поставил на стойку. Он стоял, слегка покачиваясь, для устойчивости даже опёрся левой рукой о стойку. Взгляд его прыгал по залу.

— Меня Сергеич звать, — пробормотал незнакомец. — Оставьте допить…

Я подал свой бокал, заполненный на четверть. Он взял и стал жадно пить, кадык на его горле ходил вверх-вниз.

— Так что с Пушкиным? — без особой надежды переспросил Вова, снова закуривая.

— А Лев Толстой… — пробормотал он, не отрываясь от пива.

— Что?..

Мы недоуменно посмотрели на него.

— …говорил, что Лермонтов лучше. И что, проживи Лермонтов ещё пару лет, литература пошла бы другим путем. Оставите допить?..

Вова кивнул.

— Когда-то у меня была неплохая библиотека… — поведал Сергеич, не отводя глаза от стоящего на стойке наполовину полного бокала. — Я много чего могу рассказать…

Некоторое время Вова держался, потом взял в руки бокал и сделал несколько глотков. Подал остатки Сергеичу:

— Это всё.

Тот не заставил себя упрашивать, быстро допил пиво и поставил пустой бокал на стойку. Сразу после этого потерял к нам интерес и повернулся к парням за соседним столиком:

— Оставите допить?..

Мы с Вовой вышли на улицу.

— Почему так в жизни? — вслух рассуждал я. — Для чего это пьянство, наркомания?.. Люди словно пытаются уйти от реальности…

— А оно так и есть, — задумчиво кивнул Вова. — Люди ищут способ выйти из той клетки, в которой день за днём вынуждены находиться. Хорошо тем, у кого есть какое-то увлечение, творчество: это даёт ощущение внутренней свободы. А как быть тем, у кого этого нет?.. Вот и бросаются, кто в пьянство, кто в религию, кто ещё куда-нибудь… Мы сами создаём свой мир и своё окружение.

Мы простились. Вова отправился на метро, я решил ещё немного пройтись.

Стоял тёплый, напоённый ароматами вечер. Я шёл, окутываясь, обволакиваясь зелёным шумом, просто шёл в никуда. Дальше и дальше, до самого неба… Я шёл, и мысли мои порхали, как мотыльки в бурьяне…

Я шёл, наслаждаясь свободой, как ветер наслаждается пустотой в дырявых карманах, и взгляд мой скользил по детям, бросающим мяч, по бабуле в платке, обрамляющем лицо с пигментными пятнами, по велосипедисту, катящему навстречу с улыбкой до ушей и девушкой на раме… Странное, светлое чувство переполняло меня, словно при встрече с забытым другом, невидимое, как оперенье летящей колибри, но ощутимое, как аромат цветка.

Я и не заметил, как дошёл до пересечения с улицей Богдановича. Остановился, ожидая зеленый сигнал светофора, и тут вдруг это случилось. Минск закружился и опрокинулся, и засиял разноцветными огнями. И я понял, что идти — значит и быть дорогой. Дорогой с известными началом и концом, но неизвестным способом путешествия. Потому что способ путешествия зависит от нас самих. И поэтому всё в жизни — люди, встречи, события — всё это только подготовка к тому, что ждёт впереди. Посвящение — и ничего больше.

***

Мне снился сон. Тёплый сон о еврейской слободе на окраине посёлка. Одноэтажные домики вдоль дороги, плетни с горшками на прутьях, безмятежная готовность деревьев к новой весне… Снилось, будто я живу в еврейской семье, где старшей является ворчливая старуха. Сыновья и невестки, внуки и внучки разного возраста. Несколько внуков постарше, у кого ещё нет своей семьи, переселились в заброшенный дом в поселке. Сапожник, писарь поселковой управы и поэт. Поэт, не имеющий постоянного заработка, но настоящий любимец не только семьи, но и всей слободы…

И хотя во сне я видел себя не поэтом, но тем самым писарем поселковой управы, сон оставил очень радостное ощущение. Я словно родился заново и стал видеть глазами Франциска Ассизского…

Это ощущение праздника, радости бытия все утро было со мной. Я чувствовал, как жизнь пульсирует именно здесь и сейчас, вокруг меня, во мне, мной. Хотелось дерзать, петь, кричать во весь голос, писать стихи!..

Спешили прохожие, мамы вели за руки малышей, девочки прыгали по вытертым квадратикам плитки. На газонах сияли одуванчики, в небе кружили, словно очарованные простором, птицы. Окна домов, витрины, металлические поручни, асфальт в пятнах солнечного света — всё слепило глаза, словно осколки огромного зеркала.

И практически на выходе из метро я записал стихотворение. Строчки рождались легко и свободно: всё казалось простым и понятным.

Льющееся, летящее

Радостное настоящее.

Доброе, вдохновенное

Будущее мгновение.

Жизнь или умирание —

Чистое созерцание.

Праздничное причастие —

Вечное настоящее!

Слева и справа, впереди и позади бурлил город-праздник, город сияющих глаз. Я шёл и меня не покидало радостное присутствие здесь и сейчас, переполняющее меня, как песенка переполняет пятилетнего ребенка перед первым публичным выступлением. Я шёл, радуясь миру, а навстречу мне шёл, держась за папину руку, малыш и громко пел: «С днём рожденья, с днём рожденья тебя!..»

зонтик с деревянными спицами

Весна 1941 года выдалась поздней. Стоял конец марта, но было холодно, люди ходили в зимней одежде, и повсюду виднелись плотно слежавшиеся груды грязного серого снега. И всё же с каждым днем что-то менялось: сильнее пригревало весеннее солнце, выжимая из сосулек слезинки, ветер с треском ломал отмершие ветви деревьев, сбрасывая их на землю, на кленах и ясенях сухо шелестели выбеленные морозами прошлогодние семена, торопясь осыпаться до того, как растает снег.

…Пробудившись, Андрей несколько минут лежал в постели с открытыми глазами, прислушиваясь к перезвону синиц за окнами. На полу, на стенах, на прикроватной тумбочке с раскрытым томиком Фенимора Купера плясали солнечные зайчики. Вставать совершенно не хотелось. Он лежал в полудреме и пытался вспомнить, что же ему приснилось. Обрывки образов плясали в голове, никак не желая обретать четкую форму, расплывались всё больше и больше, пока совсем не растаяли, оставив смутное чувство неудовлетворенности, — словно во сне было какое-то послание, которое он так и не разгадал.

Но вот из черной тарелки репродуктора донеслась бодрая мелодия «Кукарачи», заворочался, просыпаясь, младший брат. Андрей отбросил одеяло и поднялся с постели. Зевая и потягиваясь, приступил к утренней гимнастике. Щуплый и невысокий для своих тринадцати, он уже заканчивал седьмой класс.

Присел пару раз, сделал несколько взмахов руками и начал отжиматься от пола, с удовольствием ощущая, как просыпаются мышцы. «Да, — думал он, выполняя упражнения, — недолго осталось. Скоро исполнится четырнадцать, а поскольку платить за обучение у нас нечем, придется идти работать на завод…» Он ещё раз отжался и пошёл умываться. Вася, которому недавно исполнилось семь лет, плотнее закутался в одеяло: в детском саду мест не было, а в школу предстояло отправиться лишь осенью.

Когда Андрей вышел на кухню, отца уже не было. Всю жизнь проработав на обувной фабрике имени Тельмана и оставшись хромым на левую ногу после очередной аварии, он бы давно поменял работу, если бы сталинское законодательство не запрещало это сделать. А поскольку за опоздание могли отдать под суд и осудить на десять лет, выходить на работу приходилось на полчаса раньше.

Мать поставила перед Андреем эмалированную кружку молока, положила большой кусок ситного хлеба. Поев и наскоро собравшись, он выбежал из дома, распугав стайку воркующих голубей. Где-то далеко ревели заводские гудки, извещающие о начале нового рабочего дня…

Когда он вбежал в класс, звонок уже прозвенел. Сбросив пальто, пошёл, было, к своей парте, как вдруг остановился: у окна сидела новенькая. Не заметить её было невозможно: она вся словно светилась каким-то внутренним светом.

Вошла Варвара Семеновна, и начался урок, но ему было не до свойств числа «пи». То и дело Андрей поглядывал на девочку, спрашивая себя, почему он раньше её не видел. Он не спрашивал себя, отчего его заинтересовало появление какой-то девчонки, он просто смотрел и любовался.

У неё была тоненькая угловатая фигурка подростка с едва заметными бугорками грудей, нежная белая кожа, на руках покрытая лёгким темным пушком, вьющиеся по плечам густые тёмно-каштановые волосы и серо-зеленые глаза, светившиеся мягким светом. Вздернутый носик, капризные губки, руки с розовыми пальчиками — словом, обычная девчонка тринадцати лет. Но для Андрея она показалась верхом совершенства, самой лучшей, самой красивой на свете. Очарование не портил даже зуб, одиноко выглядывающий из общего ряда и слегка оттопыривавший капризную нижнюю губу. Одета она была в новенькую бордовую блузку с большими золотистыми пуговицами, светло-коричневую юбку, доходящую до щиколоток и черные лаковые ботинки. Но было в новенькой что-то ещё, выделявшее среди других девчонок, что-то такое, отчего он никак не мог перестать о ней думать.

На перемене девочки собрались вокруг нее. Кто-то спросил её имя, и с замершим сердцем Андрей услышал ответ «Наташа…». О, сколько раз потом он вспоминал этот день: класс, залитый солнечным светом, красивую девочку у окна и её тихий голос…

После уроков он впервые не торопился домой. Без конца копался в портфеле, перебирал какие-то бумажки, даже зачем-то заглянул в парту, где всё равно ничего не было, кроме засохшего огрызка. Он поднял бурную деятельность, сам того не осознавая, что истинное желание его состоит в том, чтобы оттянуть момент расставания с Наташей.

Она всё ещё сидела за партой, вытянув ноги в черных ботинках (солнечный зайчик весело играл на лакированной коже), и о чем-то болтала с девочками. Потом встала и пошла к вешалке, где взяла светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Оставаться больше не было смысла: Андрей вскочил и выбежал из класса. Всю дорогу домой он разбрызгивал лужи, чему-то смеялся и думал о том, какой выдался удивительный день.

Минское озеро (названное впоследствии Комсомольским) копали заключенные. День за днем изможденные люди в черных бушлатах долбили мерзлую землю, накладывали в носилки и выносили наверх. Сытые, мордастые солдаты НКВД с автоматами и собаками сторожили «политических» от внешнего мира. Несколько раз Андрей с друзьями приходили посмотреть, как идёт строительство, но каждый раз их прогоняли охранники.

Строительство шло медленно. Поэтому в конце марта минский горком партии принял решение о проведении комсомольско-молодежных воскресников. В добровольно-принудительном порядке. Слово «добровольный» означало здесь то, что труд никак не будет оплачиваться, а слово «принудительный» — то, что явка всей молодежи от четырнадцати до двадцати семи лет строго обязательна. Контроль над проведением работ был возложен на городские комсомольские организации.

Вместе с младшим братом Васей Андрей пришел посмотреть на воскресник. Стоя на краю грязной насыпи, мальчики с любопытством смотрели по сторонам. День выдался замечательным: светило яркое весеннее солнце, чирикали взъерошенные воробьи, громкоговорители разрывались от бодрых советских песен. После трудовой недели люди принялись за работу неохотно, но свежий воздух и молодость скоро заставили забыть про усталость: в разных концах котлована зазвучали смех и звонкие голоса, работа пошла веселее.

Внимание Андрея привлекла палево-рыжая собака, переходившая от одной кучки людей к другой. Искательный взгляд собаки и пустые отвисшие сосцы говорили о том, что где-то ждут щенята, и она пришла к людям только потому, что не смогла обойтись без помощи. «Надо бы дать ей чего-нибудь», — подумал Андрей и оглядел карманы. Но при себе ничего не было.

Собака перешла к следующей группке людей, где он с замиранием сердца увидел знакомое светло-зеленое пальто с пушистым воротником. Наташа стояла рядом с высоким военным и красивой женщиной в тёмно-коричневом полушубке и бордовой шапочке. Спросив о чем-то женщину, девочка достала из кармана кусок хлеба и бросила собаке. Опасливо подкравшись, собака ухватила кусок хлеба и тут же кинулась прочь. Наташа подняла голову и встретилась взглядом с Андреем.

Они улыбнулись друг другу. Какое-то чудесное чувство всё больше и больше охватывало его, не давая спокойно устоять на месте. Хотелось подойти к ней, но что-то остановило. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, почти физически ощущая, как между ними протягиваются тонкие ниточки симпатии. Потом женщина что-то сказала Наташе, она ответила, ещё раз посмотрела на Андрея, улыбнулась и ушла, оставив в его душе смутное ощущение.

…О, как ждал Андрей завтрашнего утра! Он прибежал в школу на пятнадцать минут раньше, и всё никак не мог усидеть на месте, вздрагивая при каждом стуке. Он то и дело подходил к окну и снова садился на место, в сотый раз обдумывая то, что скажет, и вдруг растерялся, когда она пришла. Андрей зачем-то заглянул в портфель, поправил тетрадку на парте, потом встал и с напускной решимостью подошел к ней.

— Привет, — проговорил он, присаживаясь на край стола. — Я тебя вчера видел.

— Я тебя тоже, — улыбнулась она в ответ, обнажив выступающий зуб. — Меня зовут Наташа. А тебя?

— Андрей, — пробормотал он, неожиданно краснея и опуская голову.

Они поболтали ещё немного, а потом прозвенел звонок на урок, и он медленно потопал за парту, глядя под ноги и проклиная себя за робость: «Вот дурак, — говорил он себе, — не смог даже поговорить толком…»

…Уроки русского языка и литературы были самыми интересными. Ольга Сергеевна, недавняя выпускница Ленинградского университета, старалась научить детей думать самостоятельно. К занятиям Ольга Сергеевна подходила творчески, выходя, если нужно, за рамки школьной программы. Часто на уроках литературы устраивались поэтические чтения и даже разыгрывались силами учеников небольшие спектакли, а потом всем классом обсуждали впечатления.

Сегодня Ольга Сергеевна читала «Соловьиный сад» Блока:

«Я ломаю слоистые скалы

В час отлива на илистом дне…»

Вместе со всеми Андрей заворожено слушал учительницу. Где-то на середине стихотворения он вдруг представил себя на месте главного героя, словно это он открывает заветные решетчатые двери и идёт между цветов навстречу прекрасной хозяйке, которой оказывается Наташа… Он так размечтался, что даже не заметил, как прозвенел звонок с урока и объявили перемену.

Следующим уроком была история. Алексей Зиновьевич, плешивый мужчина, кокетливо зачесывающий на лысину жидкие остатки волос, свой урок начинал одинаково: открывал газету и разражался десятиминутной политинформацией с критикой в адрес мирового империализма и его приспешников. Сегодняшний урок не стал исключением.

«Этот год, — вещал Алексей Зиновьевич, — партия (тут голос учителя окреп, словно слово „партия“ придало ему силы) встретила лозунгом „Увеличим количество республик в составе СССР“. Это значит, что мы должны приложить все свои силы на выполнение…» Андрей не слушал — и так было всё понятно: «Враг не дремлет, граница на замке, ударным трудом ответим на происки империалистов…»

Закончив политинформацию, историк перешел к теме урока. Тут он тоже не отличался оригинальностью: чтобы не ошибиться в политике партии Алексей Зиновьевич просто открывал учебник по истории и читал, что написано. При этом историк никогда не называл опальных имен (тех самых, которые приходилось так тщательно затушевывать после очередных процессов).

…Когда уроки закончились, Андрей подошел к Наташе.

— Ну, как тебе политинформация? — спросил Андрей, присаживаясь к ней на парту и вдруг заметив, что на левом ботинке развязался шнурок.

— Какая политинформация? — удивилась она.

— Та, что историк прочел, — улыбнулся он. — Он так всё время: меняется вместе с линией партии. Ни одной своей мысли…

— Ну, знаешь, — вспыхнула Наташа, — мой папа партийный…

— Да? — примирительно проговорил Андрей, завязывая шнурок. — Я не знал. А вы откуда приехали?

— Из Смоленска, — пояснила она. — Папа был вторым секретарем райкома, и его перевели в Красную Армию на партийное укрепление. А ты хочешь в армию?

— Не знаю, — честно ответил он. — Я пока об этом не думал…

Они помолчали.

— Хочешь, я принесу твое пальто? — неожиданно для самого себя проговорил он.

— Принеси, — улыбнулась она.

Андрей и не заметил, как жизнь приобрела новый смысл. Каждое утро он просыпался с мыслями о Наташе, думал о том, какое счастье выпало знать её, любоваться движениями, слушать звук её голоса, дышать одним воздухом…

Наступил апрель. Заметно потеплело, небо заволокло тучами, посыпались мелкие весенние дожди. На освободившейся ото льда реке появились утки, из-под земли показались первые листики травы. Готовясь к новой весне, на деревьях набухли почки, а на голых ветвях кленов и ясеней распустились нежные зелёные цветы, которые скромно сияли в сером апрельском небе.

Вместе с Яшей Андрей пришел на товарную станцию, посмотреть уходящие на запад тяжело груженые эшелоны с хмурыми солдатами в зеленых и черных бушлатах, поезда с военной техникой и боеприпасами. Один бесконечный состав был даже нагружен новенькими поблескивающими рельсами и остро пахнущими креозотом шпалами.

— А это зачем? — удивился Андрей.

— Наступать будут, — ответил Яша, провожая взглядом вагоны, — вот и понадобятся, чтобы дорогу ремонтировать.

Они замолчали. Говорить было не о чем, всё и так было ясно: близилась война.

Подошла Наташа. Одеваться она любила ярко и со вкусом, в выборе одежды отличаясь каким-то особенным изяществом. Кроме того, она придумывала необычные детали, совершенно преображающие наряд: то придет с ярким пурпурным бантом в волосах, то с платочком вокруг шеи. Словно наперекор весенней слякоти, сегодня она была в блестящих белых сапожках.

Приход Наташи не был неожиданностью: они договорились с Андреем пойти в кино.

— Ну, что, пойдем? — спросила девочка и топнула ножкой. Её совершенно не интересовали все эти груженые составы.

— Пойдем, — тут же откликнулся Андрей. — Ты с нами? — повернулся он к Яше.

— Нет, — помотал головой тот. — Мне домой надо. Мама просила хлеба купить…

— Ну, ладно, пока…

Они прошли мимо Московского базара, вышли на Суражскую улицу, свернули на Московскую и медленно пошли в сторону Дома правительства. Черный распушенный кот увязался, было, за ними, но передумал и скрылся в ближайшей подворотне. Было удивительно здорово идти вдвоем с Наташей тихими минскими улочками. Всё время хотелось взять девочку за руку, но он никак не решался на это.

Вышли к Дому правительства.

— В «Спартак»? — Андрей посмотрел на Наташу.

— А что там показывают? — остановилась она.

— «Если завтра война», — Собираясь на встречу, он специально изучил киноафиши.

— А что в «Чырвонай зорке»?

— Какой-то китайский фильм, — задумался он, припоминая название. — Что-то про любовь…

— Пойдём? — спросила Наташа, вложив горячую ладошку ему в руку.

— Пойдём, — согласился он.

Все сильнее пригревало солнце, тут и там пробивалась молодая трава, на деревьях распускались чистенькие, словно только что вымытые, листочки.

…После уроков он подошел к Наташе.

— Хочешь, я тебя провожу?

— Конечно, — кивнула она. — Принесёшь пальто?

Одевшись, друзья вышли на улицу. Стоял светлый весенний день. По небу плыли лёгкие белые облака, то и дело проливаясь тем мелким дождем, который в народе называют «цыганским», — когда набегающие тучки не в силах закрыть солнце, и капли дождя падают на землю вместе с солнечными лучами. В ветвях каштанов звонко перекрикивались галки, на душе было свежо и легко. Казалось, весь мир пел восторженную песню солнцу и новой весне, пробуждающей землю.

Они медленно шли в сторону площади Свободы, выбирая тихие улочки. И вот Андрей решился:

— Знаешь, — почти неслышно сказал он, опустив голову, — ты мне нравишься. С самого первого дня.

— Я знаю, — ответила Наташа, поворачиваясь к нему. — Девочки всегда чувствуют, когда на них обращают внимание.

Андрею стало трудно дышать, от радости кружилась голова. Они медленно прошли площадь Свободы, по улице Бакунина спустились к реке. На деревянном мосту через Свислочь Наташа остановилась, чтобы посмотреть реку, очистившуюся ото льда. Мимо них в сторону площади Парижской Коммуны прогрохотал трамвай. А он вдруг вспомнил…

…Однажды он уже провожал Наташу домой. Правда, тогда было всё по-другому: толком даже не понимая, для чего это делает, Андрей просто пошёл следом за ней, стараясь держаться в тени деревьев. Он проводил её до подъезда (Наташа жила в большом доме красного комсостава на улице Максима Горького, расположенном в бывшем здании духовной семинарии), и, стоя внизу, определил её этаж и расположение квартиры. Потом поднялся наверх и замер перед дверью.

Неведомое чувство разгоралось в душе. При мысли о том, что этой двери только что касалась Наташина рука, хотелось упасть на колени. Понимая, как нелепо должно это выглядеть со стороны, но всё же не в силах противиться, он опустился на колени и тихонько коснулся губами дверной ручки. «Только что, — думал Андрей, — Наташина рука прикасалась к этому металлу. Может быть, даже частички её кожи остались здесь…» Откуда ему было знать, что Наташина квартира располагалась напротив, а он целовал дверную ручку комполка Н.?..

Они прошли мимо разросшихся кустов сирени в сквере Второй городской больницы. Теперь кусты были усыпаны маленькими светло-зелёными листочками. Наташа свернула на улицу Максима Горького. Восторг разливался в душе Андрея. «Может быть, это и есть любовь?..» — размышлял он, удивляясь, как чудесным образом преображается мир, когда они вместе. Казалось, даже покосившиеся дома Троицкого предместья глядели на них тепло и доброжелательно.

Вышли на площадь Парижской Коммуны, которую родители Андрея продолжали по-старинке называть Троицкой. На фундаменте разрушенного Троицкого собора серой громадой нависало над площадью приземистое здание театра оперы и балета.

— Знаешь, — сказала Наташа, показывая на театр, — здесь работает моя мама. Она балерина.