Бесплатный фрагмент - Мои философские размышления здесь, на Камчатке

И, как всегда и, прежде всего, всё это посвящается той

единственной, которая с таким трудом, страдая от

меня же токсикозом, выносила меня под грудью своею,

которая в муках меня еще и родила

и, даже в долгий земной путь-дорогу собрала.

Ей, матери моей единственной, Евфросинии Ивановне и

незабвенной моей бабушке Надежде Изотовне

(Науменко, Якименко) Кайда, и деду моему Ивану Андреевичу

Якименко, не вкусившего все радости земного бытия,

одновременно и, понятно жене моей любимой Наталии

Васильевне каждое её слово, каждая мысль их здесь и,

естественно светлой памяти отца её, Василия Марковича Сущенко,

пережившего весь ужас того их Маутхаузена

о котором многие из нас давным-давно, может и забыли, где

квадратная топка раскаленной от горя печи и её

особая желто-пламенноя и по особому черная

пустота от сажи была уж наверняка тем и тогдашним мерилом

всей жизни земной нашей, моей и естественно твоей и

понятно его отца, деда и, понятно даже прадеда и всех их, как

родоначальников естества и рода большого нашего.

Дисклеймер

«Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий!
Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет!».

Глава 1. КРАТКОЕ АВТОРСКОЕ СЛОВО В ПОСЛЕДНЕМ ТРЕТЬЕМ ТОМЕ

Это философские размышления автора, стоя у супрематичной картины Казимира Малевича «Черный квадрат» о всей нашей жизни, о нашем космическом бессмертии и о земной конечности, а также о памяти о нас.

Понятно, что из сегодня ценить и оценить тот из 1912 года супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича и трудно, и невозможно, так как прошло столько Времени, прошла целая Эпоха, прошли те вселенские сдвиги целых социальных пластов всей земной Цивилизации.

И Большое Время и менялись не только мы, но и менялась, что вся наша Вселенная — она ускоренно расширялась, и Пространство наше преображалось, а вот наша память сегодня выхватывает из Истории некоторые штришки, и акцентирует внимание читателя, что мы живем, и мы развиваемся, и мы мужаем и растем как малыши, как те наши любимые внуки. Да и обыденные оценки наши Всего и Вся при этом кардинально меняются, то что вчера было важно и актуально, и ценно, оно сегодня не значимо и не так оно ценно.

Это философские размышления автора, стоя у супрематичной картины Казимира Малевича «Черный квадрат» о всей нашей жизни, о нашем космическом бессмертии и о земной конечности, а также о памяти о нас.

Понятно, что из сегодня ценить и оценить тот из 1912 года супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича и трудно, и невозможно, так как прошло столько Времени, прошла целая Эпоха, прошли те вселенские сдвиги целых социальных пластов всей земной Цивилизации.

И Большое Время и менялись не только мы, но и менялась, что вся наша Вселенная — она ускоренно расширялась, и Пространство наше преображалось, а вот наша память сегодня выхватывает из Истории некоторые штришки, и акцентирует внимание читателя, что мы живем, и мы развиваемся, и мы мужаем и растем как малыши, как те наши любимые внуки. Да и обыденные оценки наши Всего и Вся при этом кардинально меняются, то что вчера было важно и актуально, и ценно, оно сегодня не значимо и не так оно ценно

Глава 101. О нас и о нашей зависимости, и о всех наших неких современных зависимостях

А мы с вами еще зависим от тех социальных подачек, которые столько бюрократов их нам из своих рук, как бы и подают, что можно было бы и отменить их полностью, только платя сполна за работу нашу, сократив тем самым всю ту бездельнящуюся бюрократию, сидящую на всех наших же пособиях, на всех наших же процентах от них, так как минимум десять, а то и более процентов ведь тратят они на себя любимых.

Да их, как, к примеру, Иосиф Сталин послать бы их в тот дремучий лес, чтобы сучья и ветки в стороны там летели с вековых сосенок, да норму дневную им бы кубов по пять за ту без жиринки пайку баланды бы под вечер. А еще, чтобы ночной и ОМОНа шмон им там еще устроить. А еще бы им ту такую раннюю побудку, а еще всю рванную ватную ту еще фуфайку без всякого утеплителя.

И, понимаю я теперь, что мы зависим еще, как сам её получил и от пенсии мизерной мы с Вами все зависим, и еще, как в картежном преферансе от «судьбы», которую как бы сами и строим, мы также зависим.

А вот, он бы сам тот депутат любого созыва нашей «мудрой» Думы, который такой двойной пенсионный закон принимал и, попробовали бы на ту средне российскую пенсию прожить им всем, когда уж и по возрасту, и по здоровью твоему никакой у тебя нет возможности работать, а еще и чтобы тебе в старости еще и заработать, и накопить в их карманном надежном том московском Бородина с Лужковым «Московском» или вовсе по другому «Московия» в их карманном банке.

И еще, разве тот Бородин или тот же наш и их московский Лужков един, разве каждый из них один одинешенек, и тот же Березовский, и много-много таких, как все выше мною перечисленные…

И уж, понимаю теперь это всё я не от самой фамилии их всё зависит, а от самого того времени в котором я живу и творю я, да и ты мой внимательный читатель…

И, когда его почти личный банк был бы тот, и лично твой, с которого ты легко четыре миллиарда, а не четыре ведра картошки, как сосед и ему дал Суд наш справедливый реальных четыре года, за каждое ведро по годику в 365 деньков каждый, больше чем там картофелин в том сворованном им ведре и еще, один високосный год в 366 дня прибавили, а каждый день там за колючей проволокой, как и у того Ивана Денисовича, как и у того знаменитого Александра Солженицына его автора, который всё то Гулаговское г… но именно на своей шкуре и сам он знал цену тому каждому, а еще и лишнему высокосному нашему деньку, состоящему буквально, а не фигурально уж из 24 часиков и стольких-то еще минуточек, кажись 1440 минуточек потому, что по математике точно и уж верно 24 х 60 = 1440 минут, а в том часе длинно-предлинном, как полной бездны в том супрематичном «Черном квадрате его Казимира Малевича, таком магическом и одновременно супрематичном квадрате» и в его особой мифической не выверенной самим автором и еще и художником квадратуре.

И, как же нашему бедолашному пенсионеру быть тогда, когда те кровных четыре их миллиарда тот банкир легко на своём, стоящем давно под парами в аэропорту во Внукове чартере, увез в их туманный демократический и цивильный только для наших воров Лондон, который с такими деньгами, как и у Бориса Березовского, будет и по-европейски демократично опекать их полицией, и абсолютно нравственно, защищать в их полностью «свободном» именно от самой совести лондонском Суде и в таком еще для них для всех наших воришек «не подкупном».

— А кто же, и какая пенсионная система защитит и защищала ли, тогда в 1945 и позже моего старшего и среднего брата Бориса и брата Ивана, не получающего ни дня свою пенсию по потере родного его отца, кормильца его, так как и похоронка не вовремя самому адресату пришла, и его свидетельство о рождении только в своем отроческие в 16 лет он мой средний брат Иван получил, да и не принято было (стыдно ведь!?) за пенсией-то им самим обращаться, так как и все до едина на улице все знали, так как все селяне понимали, что ведь всем в селе их Савинцы после той кровопролитной войны трудно, ох как трудно в тот 1945 год и, особенно в голодный и памятный своим голодомором в 1947 году, когда босыми ногами и колосочки они дети войны собирали по морозцу, и с голоду на полутораметровом черноземе, как бы умирали неведомо и почему, и невесть, как тысячами, если не сотнями тысяч и никакая их та лондонская и английская или их США демократия, и никакая их мифическая свобода, завоеванная дедом их и моим в далеком в 1918 году и завоеванная отцом их стрелком полка №799 в 1944 году, от ран, скончавшимся 2 апреля 1944 года им не помогала и не помогали им тогда.

И сегодня в памятном нам всем 1947 году, слово ведь придумали понятно не в народе — голодомор.

— Что же оно наяву и, что оно сегодня для всех нас и что оно значит, как его из сегодня мне еще и понять их тогда, как ощутить их то братьев моих голодное, и их моих двоих братьев старшего Бориса и среднего Ивана голодное их в 1947 года детство…

И не их вина, что не смогли они писать, как я эти философские наполненные особым смыслом строки, и даже, не их провинность, что они с трудом преодолели оба то, только их трудное Время взросления, что еще и выдюжили они тогда, и выжили по воле самого рока оба брата мои и теперь они только мои и для меня значимы и так они для меня ценны.

— И, брат мой старший брат Борис, и мой средний брат Иван помогали мне все шесть лет, покуда учился я, покуда на ноженьки свои так долго становился я…

— А не участь нельзя стать нам сегодня на ноги.

И вероятно, прелесть всего Времени моего и их братьев моих, что оно то Время ведь действительно было, что оно то Время их и моё ясно и даже, навсегда если не навеки, отразилось в сознании моём и, теперь то, уж точно знаю я, что ту братскую Бориса моего гимнастёрочку светло-коричневую и такую теплую армейскую, я никогда бы не променял на тот черный его Малевича Казимира супрематичный «Черный квадрат», столько бы он миллионов их американских долларов, европейских евро или даже английских фунтов стерлингов не стоил бы на любом их хвалёном аукционе-то.

— Голод!

— Голодомор 1947 года.

А рук, работящих и сильных, да и взрослых ведь после той войны в деревнях практически тогда и не было!

И вот, спрашиваю я:

— А не наша ли там кровушка изначально их ту генетику внесла изначально и сложила она её?

— А не наши ли деды и все евреи СССР туда, увезли бесплатно все свои лучшие мозги и руки свои такие работящие?

И я бы, именно сегодня заставил бы за каждую, полученную ими нашу советскую стипендию полновесно вернуть и даже отработать где-то там не в их Мюнхене, а у нас в том моём таком теперь солнечном Магадане, где в стройотряде я и в 1974, и в 1975 году работал я, и где я, видел и ту Солнечную их магаданскую долину, и энергетическое сердце их магаднское Аркагалык, и видел еще я золотоносный Сусуман, и даже их колымское сказочное необозримое по синеве своей Синегорье, со всеми трассами современными, Колымской теперь в народе зовущейся…

— А сколько же белых наших ЗЭКа косточек там вдоль неё, — спросил кого либо я теперь, обогащенный всем моим знанием и опытом моим, — а сколько рабского того их ГУЛАГа и ЗЭКа подневольного труда именно там в той дороженьке вложено и положено?

А те с Бородиными и с Лужковыми, у которых их карманный банк «Москва» или «Московия», как пузырь мыльный от легкого ветерка лопнул, и тебе всего-то по страховке полагается только 700 тысяч рубликов и больше ведь ни копейки из всех твоих сбережений в нём, и не более.

— А, остальное?

— И, стоит ли откладывать мне сегодня на ту их накопительную пенсию, если инфляция и стоит ли мне еще, и на будущее теперь копить? Когда внове пенсионный закон в какие-то баллы без моего ведома они взяли, как и тогда в 1947 году у братьев моих родных и всё переделали?

А мы ведь знаем так хорошо, что всё наше и твоё будущее по-сахаровски категория такая еще неопределенная. Как это часто любил говорить физик и теоретик и даже великий практик Андрей Сахаров, и он на все 100 процентов, вернее на все 200 процентов, а то и на все 300 процентов был ведь тогда прав!

Ведь, только он мог всё это просчитать и предвидеть, даже, не будучи болгарской, ясновидящей Вангой или нашим московским экстрасенсом в этом году так рано почившей знаменитой Джуной… Так как сам взрыв и атомной, и даже водородной бомбы, после его начала, это что-то само по себе неуправляемое его творцом и его создателем, и даже его зачинателем, это уже неуправляемая та по-космическим по её меркам особая взбунтовавшая своей энергетикой неуправляемая нами сингулярность самого неведомого ранее нам вместилища самого атома и это всё, и вся сжигающая субстанция.

— Именно так и наше будущее.

— Оно слагается из стольких компонентов часто нам понятных и ясных, и со стольких же не знаемых нами и даже, не ощущаемых доселе нами компонентов, что рассчитать даже самому талантливому физику, или учесть их все социальные всплески, будь ты сегодня даже Карлом Марксом или Фридрихом Энгельсом, который и финансировал того первого в мире марксизма-ленинизма теоретика, ты ничего уж наверняка там не спрогнозируешь. Но если, ты не будешь учиться, если ты не будешь каждодневно, совершенствоваться, то вообще ничего не будет тогда да и со временем, ведь и тебя самого, и не станет.

Так как и наш корякский, и наш камчатский знаменитый и многими не признанный Кирилл Васильевич Килпалин на своей уединенной хаилинской и на его олюторской заинке, не пиши он на своей Тополевке картины или не пиши он все его сказки, не мечтай он так страстно, то, что бы он из себя для нас всех представлял бы и, знали ли бы мы сегодня его.

Те же их европейские и нынешние из марта 2016 года США санкции торговые к нам. А может, это своевременно и вовремя, и к себе, и еще по себе? Сегодня сама просвещенная и самая та такая холёная Европа это уж как никто другой на себе и ощутила. А еще и будущее отключение их межбанковского Sfiffta, это удар одновременно и по нам, и также удар их по себе. Тут уж действует та древняя философия как сама наука. Будут выработаны другие и иные обходные пути, будут отработаны альтернативные способы нашей шахматной неординарной как бы типа сицилианской как в шахматах защиты!

— Но?

— Именно это, но?

— Когда?

— Кем?

— В какие сроки?

— И при моей ли жизни?

— За какие и, самое важное, за чьи же денежки и за наши ли рубли ли?

— Если за мои?

И только после всех моих этих многозначительных вопросов следует троеточие, так как и пенсионная реформа нас ждет и возраст пенсионный они нам в этом не сомневаюсь я увеличат…

— Она за чей счет и для кого?

— И, когда ту накопительную часть заморозят на неопределенный срок именно у меня и почему?

Тут и подумаешь, вступать ли мне самому в то их софинансирование своей пенсии, и тогда ты поразмышляешь, какая будет выгода именно тебе?

— А вот будущее, говорю повторно я тебе, — категория неопределенная! — это ведь Сахаров Дмитрий сам нам об этом сказал.

И внове сан не раз и не два раза вспомнишь и Андрея, и того физика теоретика Сахарова!

— И, когда твоим трудом заработанное, что ли и ему Бородину отдать?! — спросил бы я. — Вот мудак-то!

— А где же доблестное следствие, — спрашивая внове я, — как тогда и мой в памяти моей экскурс по Времени, как у Дзержинского или у того известного по книжкам у Ягоды с Вышинским, а где же наша современная буквально всё, «видящая» прокуратура, как у них, да еще и такая не коррумпированная и даже она у нас такая ведь беспристрастная.

— А где же они все власть предержащие?

И вот, мой этот вопрос, понимаю еще долго остается и останется без ответа. И мой этот вопрос, остается безответным, так как и финансовая разведка, и даже контрразведка с его могучим ГРУ или современным СВР и, почему они там, в НБА могут всех слушать, а мы, разве не на том их техническом уровне или у нас мало магнитофонов тех и мало у нас накопителей памяти? Вот так у себя под носом и проморгали, и всех их я бы отослал сегодня и сейчас в далекий, как поется в песне: …«поеду я в Магадан»…

А от себя бы добавил я: …«еще может быть и туда, на далекий их магаданский энергетический Аркагалык»

— А где же хваленный израильский Моссад, — внове спрашивая я тебя, — почему мы его не испросили помочь, если самим уж так невмоготу, если сами мы такие сегодня немощные. И, почему же не стыдно за того обнищалого и как та курица ощипанного перед варкой на суп и еще обобранного нашего беззащитного и одинокого российского пенсионера?…

— А может они и вовсе не хотят или даже они не желают?…

— А может, они все копят те миллионы долларовые и такие зеленые на этот супрематичный «Черный квадрат» Малевича Казхимира, чтобы его на том лондонском аукционе прикупить хоть когда-то?

— А может, кто-то и не разрешил им, заводить те уголовные дела, и делишки на всех долларовых и миллионеров, а еще и миллиардеров? — уж теперь после прозрения моего спросил бы я кого-то.

— Так того, кого-то за его шкирку, чтобы такой закон в Думе нашей подписал и еще он, издал тот заинтересованный депутат, чтобы тогда после того закона ни один рубль и уж точно и наверняка ни один Бородин, и заранее, и даже опосля, и ни один, чтобы от нас он не смотал, а не, как говорят сами уехал, как и г… но оно плавает по морю, а моряк ведь по нему по морю ногами своими ходит, хоть и вода это, чтобы те, за неприступную для меня и для многих, как и вот я уже 65 скоро и за их ту неприступную без Шенгена их, за европейскую их границу ни шагу и даже ни разу в жизни…

Именно при таких условиях во всех нас будет равной и свобода и даже, равной та наша и еще и их английская преславутая для каждого из нас демократия, когда их индийскому рабству сто, как и этой картине с её кракелюром вековым «Черный квадрат» Казимира Севериновича Малевича, если не все двести лет, так как отсчет их рабству, каждому понятно ведется он не с 1912 года надо мне начинать, и даже их Антанте той из моего и моего деда кровушки той красной из памятно и врезавшегося в мою память 1918 года, когда он за ту гашу родную савинскую черную землю отважно сражался и сложил тогда свою он жизнь.

Глава 102. Памятный списочек А. С. Пушкина

— И, почему же Пушкину, тому далекому от нас сегодня Александру Сергеевичу в молодости в долгах, как в шелках, вопрошаю я своего читателя внимательного, — было важно и ему было существенно тогда составлять и составить тот заветный списочек, тревожащий наше восприятие мира и сегодня из 2016 года, когда его списочку тому аж 309 лет… Даже маленькому ребенку и тому ясно, и так теперь понятно, что, только трудясь можно их те свои долги даже и карточные, и вернуть, и даже их как-то ему отработать, хоть своим умом, хоть своим остро отточенным пером, излагая все их мысли свои и рифмы свои на чистую и ту как наш камчатский снег на иссиня-белую бумагу, разве только поля, украшая теми волнительными волос их побелевшими теперь от времени их и его восприимчивыми к страстям человечьим завитками.

— И уж тогда, наверняка, никакой цензор не соизволил бы и не мог бы, остановить все его те шальные, обуревающие его по вечерам, а может и рано утром мысли, чтобы еще и как-то остановить весь его творческий полет и еще, свободный полёт его фантазии, даже, когда он, невесть почему, и для кого, сам составлял тот свой списочек из 113 или даже из 133 его личных душевных побед, и его памятных для него встреч, так как они и каждая в отдельности, и они все вместе, даже в их последовательности, и в очередности были для него так еще важны, и так они ему значимы, только для него одного… И мне, теперь не важно, кто из них был и кем, и даже это было ли магическое число 113 лиц или даже особое по масштабу побольше аж на два десятка 133 девичьих его лиц, и которая или который из них до самых до сегодняшних дней нами так и не расшифрован, до сих пор и был им спрятан или спрятана под простой и той не первой буквой русского алфавита Ч… И он или она обозначен им Ч.

— Эврика!

— Да, это же просто Человек (!), которых он на своих путях-дорожках, которыми он не один день шел по нашей матушке России, встречал и повстречал так много, которых он с самой юности своей изнутри хорошо знавал, даже, с той особой поры, осознания еще и себя неким, и Неповторимым тем земным, и тем приземленным Человеком и даже Человечком, так как уж он много на пути своём и многотрудном, и одновременно таком коротком, повстречал их тех Ч. и настоящих Человеков, кто ему по жизни помощь оказывал, кто плечо своё, как друг ему по жизни его подставлял… И это то тоже Ч. и это тоже только его Человек. И вот, если бы на его пути не та дуэль его и не та коварная, и не та шальная летящая пуля от Дантеса, то мы бы еще много и так много прочли бы, и много мы бы узнали бы что-то новое и лично его особое видение того его земного бытия и даже всей истории нашей русской, через его личное уникальное только его видение и его стихотворное его восприятие такое объемное и такое уникальное, так как и он, одновременно он и Ч., и Человек, и поэт он ведь одновременно…

— Да, и понимаю я, именно теперь и списочек тот его бы и те Человечки еще, как бы дополнили, как и у самого команданте всей той «свободной» Кубы Фиделя Кастро, который вышел в чьем-то там списочке на самое первое место в мире, и у многих-многих других, знаемых нами и, живших даже среди нас и впереди даже у того же китайского лидера Маудзедуна, которые управляя миллионами, а он даже миллиардом тех Ч. и Человечков уж не могли от того сладенького их женского пирожка, чтобы чуточку своими пухленькими пальчиками, чтобы еще и не отщипнуть, чтобы и не поласовать им тем «пирожком сдобным», так как то для иного из нас видимая им черная-чернота супрематичного «Черного квадрата» Казимира Малевича она одновременно и супрематичная, и одновременно она по-космически такая безграничная та непознанная нами чернота, а сам природный хомминг, он этот камчатский и красно рыбий, и даже весь тихоокеанский он, оказывается и всем им, властителям миллионами и властителям миллиардов он, и им свойственен, и даже им он от изначальной природы их им присущ, какой бы безграничной властью они не обладали, какими бы, скрытыми талантами они не владели, даже с рождения своего…

И уж, когда сама история их, выплеснула на тот пенный гребень самой истории, то уж и, удержаться им на нём ох, как и трудно, и еще как сложно именно там на их на высоте… Так как те волны истории нашей, они напирают на нас с такой невероятной силой и сам шторм исторический их так еще раскачивает, что удержаться на той вершине, не вкусив сладость той белой пенки, как всесильный Берия наш, владевший при жизни всем ГУЛАГом или тот же Сталин наш хоть раз попробовав, всех сладостей и всех прелестей безграничной уж их, это точно, личной свободы и действительно по космически безграничной их власти над людьми и теми единицами обозначаемыми как у А. С. Пушкина Ч. и теми Человеками, и даже над Королевым Сергеем ох как же им и трудно, осознать всю ответственность и всю тяжесть той их невероятно тяжелой ноши, и безграничной власти именно их, а еще и ответственности их не перед нами.

— А уж лучше по-моему быть бы им монахами-схимниками, быть бы им теми отшельниками, находясь на том гребне истории ох как трудно, да практически и невозможно, так как сама власть их и их неимоверная сила власти, она меняет и их, видение всего, что их окружает, и она меняет само окружение их под невидимыми лучами их безграничной власти меняет всё их часто безнравственное поведение, легко и часто будучи «зачарованными» как те внутриатомные цветные первичные частички вещества, смирившись с их безграничной властью, соглашаясь играть и подыгрывать им именно в такие их властные игры, которые ни один фантаст и, придумать ведь не сможет, когда он захочет сам написать историю самого Лаврентия Берии, а еще того для кого-то «справедливого» судьи Вышинского или «всё знающего» генетика Лысенко, или даже, исторического полководца из начала нашего тысячелетия Александра Македонского, командовавшего не одной тысячей воинов своих и, видящего, как те каждодневно гибнут сотнями если не тысячами на глазах его, и даже, верный Брут покидает теперь его или той же, теперь для всех нас сказочной, так как прошло наверное все две тысячи лет Египетской царицы Клеопатры, способной любого из смертных, приказать и, замуровать в те египетские высокие пирамиды уж не на годы, а на все тысячелетия, а то и самого божественного Геракла, слепленного теперь из гипса или вырезанного автором в самой горе из белесого блестящего мрамора тем же великим и ни разу не повторенным Микеланджело…

И вот, через пятьсот или шестьсот лет, смотря на него, только сила мышц его выдает нам всю ту скрытую там внутри него и, прикрытую тонкой кожей его всю мужественность и недюжинную силу духа его способного бороться с земною нечистью только за правое дело…

Глава 103.Меня всегда удивляла и такая их работоспособность, и еще их неприхотливость всех наших соседей, даже японцев этих островных

Неприхотливость Японцев, их особая до седьмого пота работоспособность (а мы теперь только 6 часов служим, да в отпуске по северному, в таком длинном, отдыхаем чуть ли не по три месяца в году, а у меня и у супруги моей отпуск ежегодно длится 86 календарных дня).

— И еще, при этом ведь хотим мы жить, как и все они?!

— А служить хотим мы, как актер в театре «Советской армии» Зельдин еще и в сто лет?

— И понятно, что желание это наше ничем не подкреплено, так как в основе всего и духовного, и также материального земного, и приземленного лежит только труд и ничего более!

Ни вероятное наше наследство, ни каждодневная наша надежда в выигрыш, в том по воскресным дням по телику, вертящемся «Спортлото» не даст она нам истинного счастья, не даст нам наслаждения и даже некоего обладания тем призрачным для многих счастья. Да и исследователи психологии людей давно заметили, что те, кто даже Джек-пот и по сто миллионов вдруг, как с неба получали, они ведь почти все сто процентов их личного и настоящего счастья так и не обрели. Или алкоголизм, или убили, или как и, прежде, полная та их нищета…

— Почему же, именно так? — в очередной раз спрашиваю я.

Их прекрасные те японские корпоративные традиции, чтобы пожизненно закреплять работника за его родным ему предприятием, продвижение там по карьерной лестнице и их особая верность своему хозяину настоящее их не то еще средневековое или наше нынешнее современное из крови их идущее самурайство и их, чисто японский труд, напряженный каждодневный при этом осознанный труд их делает такими богатыми и такими еще по капиталистически зажиточными…

И вот, у них знаю это, как бы из ниоткуда, возникшее то их японское качество продукции, а не наш ГОСТ или даже современный российский ГОСТ-РУ. И, естественно, как бы само по себе теперь их качество, перешедшее и в свою другую категорию в количество и не только потому, что нет, такой как у нас армии или всё, пожирающей нашей оборонки… Или это всё потому, что они на островах особых живут, с экологией особой, да и с воздухом особым, таким свежим и еще по тихоокеанскому морским, промытым дождями этими тихоокеанскими и еще солеными, и такими дождями морскими.

А еще, меня поражают и так, завораживают их такие практичные готели-капсулы и, особая их практичность. Они наше НОТ везде у себя внедрили, наш журнал «Науку и жизнь» и, как и наш четвертый пассажир этого скорого поезда, от корки до корки они их прочли и не только, и не столько о нашем «Черном квадрате» Малевича Казимира, а серия «Эврика», а журнал «Рационализатор-изобретатель», а патенты и патентная наша открытость и их японская особая всей нации нравственная чистота и крови их чистота, когда кроме японцев там других народов и не живет или их там так мало, что они и значимого вклада не вносили во всю их генетику вековую, как то было у наших половских степях, когда и поляк, и пришедший до Полтавы швед, и с юга прущий турок, а с Волги пришедший в наши веси татарин на своей лошадке, и тот же Александр Македонский идя в Индию здесь был, не говоря о самом французе в 1812 году дошедшем до Москвы и не говоря о том ненасытном немце в 1941 году, вывозившем в пустых вагонах наш савинский чернозем и все то по тем по всем нашим по половским степям и это естественно, что и кровушка их там оставалась и там она укоренялась…

А уж где война, а уж где сама та черная и черноземная земля, опалена тем пожаром войны, так как страх там и хомминг там ничем не остановимый, так как психологи подметили и не раз установили, когда, показали в Лондоне теракты в их Метро, то сексуальная активность лондонцев в такие дни она как бы и незаметно удвоилась, так как глубинный страх за саму жизнь он и тревожит нас, и он же возбуждает генетику нашу глубинную, управляющую всем нашим поведением, так как продление самого ценного и самого значимого в жизни нашей рода нашего — это то самое высшее наше земное изначальное оказывается предназначение, как существа способного самого себя восстанавливать, и так было и в 1918 году, когда Машно своими бандами в наших краях бывал, и даже в 1941 году и в тех лихих для многих из нас годах, когда немец буквально хлынул в наши веси с оружием.

Всё это в комплексе и дало там, на островах их современные уникальные по быстротечению завоевания и в электронике, и в том же современном машиностроении.

Глава 104. Где нам лучшего сегодня жить?

А я как-то был в очередном отпуске в Харькове и, как бы невзначай, заранее сам зная ответ спросил у своего по институту друга Шенгура Саши, моего однокурсника по институту, вернее у Александра Павловича, так как лет прошло то после тех институтских лет его и моих столько…

— Где выгоднее жить? Вернее, где же лучше и комфортнее жить: в дешевом регионе, которым является в РФ Ульяновская да еще Амурская области или у нас на Камчатке, или той же золоторудной Чукотке, где стоимость жизни самая высокая, наверное, не только в России, а и во всём мире, если не брать только их японское Токио и современный американский Нью-Йорк или английский их туманный Лондон.

И он, даже, нисколько не раздумывая, сказал в ответ мне, что понятно выгоднее жить в дешевом регионе.

А вот его дочь Анна менее, как бы умудренная самим жизненным опытом та юная, но по-своему смышленая Анна ответила наоборот, чуть подумала и, ответила абсолютно правильно:

— По-моему мнению, выгоднее и лучше жить в дорогом регионе и в той же Москве даже, — ответив, так только смотрела она мне в глаза, чтобы прочитать там подтверждение верности ответа такого своего.

И, она на все сто процентов ведь права, так как здесь на Камчатке и бюджетная от самих федералов, наполняемость до 35 тысяч рублей на одного жителя в год и еще, заработная плата, соответствующая с коэффициентом 2,8, а это кое-что да и значит в нашем материальном благополучии, особенно бюджетников, кто как бы и не создает особых материальных благ, что понятно не верно в корне, так как и учитель, и сам врач он восстанавливает потенциал Ч. и Человеков наших. А уж это самый ценный капитал и самое верное вложение денег государства нашего.

— А вот в Курской области ну 1500 рублей, ну даже пусть 3500 рублей бюджетная дотация из самого центра.

— И, что это за сумма, и что это за деньги?

— Что это по сравнению 35000 тысячами наших камчатских всех тех коэффициентов и с северными, и с региональными или районными доплатами всеми нашими.

— Это я к тому говорю Вам, что всё наше обыденное восприятие мира, восприятие явлений у каждого из нас разнится и абсолютно своё, даже в одной и той же семье, даже между дочерью и её отцом родным и таким ею любимым…

— Даже в одной семье на одни и те же явления и особенно у разных поколений, даже отец и дочь, мать и сын оно такое разное и разностное мнение и видение всего и вся…

Не говоря уж о разных религиях, о разных странах или разных общественных и исторических укладах наших.

— Даже у меня и друга моего, и дочери его Анны оно так разнится. Оно наше, в чем-то личностное, восприятие мира отяжелено всем нашим предшествующим опытом и даже, теми знаниями нашими, которые мы почерпнули где-то там, кто может быть в чуть пыльных в многочисленных библиотеках, а кто может еще и извлекает из памяти своей генетической и такой древней, той такой вольнолюбивой половской всей, генетической нашей исторической памяти, которую никому не дано и, вытравить из генов моих и твоих.

— Да, я уверен и убежден, что предки наши, даже если они не написали таких длинных романов и повестей, всех эссе моих, они с нами как бы на своём генетическом, на том искони половском и славянском языке каждодневно говорят с нами, наставляют нас, они с нами общаются из того необычного и такого непознанного еще нами всего эфира космического, в котором мы все как-то по жизни еще и растворяемся, и я убежден, что мои тонкие, постоянно, натянутые где-то там внутри только мои струны они уж точно вибрируют в унисон их моих предков устремлениям к истинной правде, всей земной справедливости, человеческой открытости и полной честности, к настоящему величию, да и благополучию моему, и всей семьи моей…

И я, естественно, сам был студентом, а вот не перестаю постоянно удивляться привокзальным отелям-капсулам в самой Японии их всей простой до уникальности практичности и их, особой именно для студентов экономичности и всей уникальной их рациональности, как и этот супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича, который только двумя своими цветами белым и в центре его черным, передает нам как бы ту их тревогу начала ХХ столетия, когда никто и никогда еще, не зная своего будущего, уже только своими туго натянутыми струнами, ощущал ту внутреннюю тревогу за судьбы все наши…

И, довольно таки рационально, и по-настоящему правильно, и финансово понятно экономно, и практично, если ими еще и пользуются, и даже, как это разумно…

И дивлюсь я, не только этому их японскому феномену созерцать и еще видеть даже простые камни на лужайке, или удивляться как и они, цветущей весною их сакуре, а по проще нашей вишне, которую я дома и в саду как-то, и не примечал в юности своей.

— А их долгожительству, как удивляюсь я сегодня!

— Сегодня они почти на 20 лет дольше нашего живут, если естественно верить всей нашей и их особой гендерной статистике.

— А еще, дивлюсь постоянно я их особому, тому японскому, наверное, с самого детства их трудолюбию.

— Да я с детства своего видел, такое же отношение к труду и у моей мамы, и у бабушки моей было, и в памяти моей оно осталось теперь уж навсегда.

— А еще удивляюсь я их корпоративной, по-настоящему той средневековой самурайской с молоком матерей их этике и этикету, когда владелец фирмы пусть и капиталистической, не получает там у них, и не потому, что не может или не имеет права, более чем в 5 раз более по сравнению с его рабочими самой низкой квалификации…

— А еще, невозможно мне не восхищаться и одновременно не удивляться мне, еще их японскому отношению к своим детям и ко всем, уважаемым ими старикам, которые всю жизнь земную им ранее подарили, только уже своим бытием…

— А еще, дивлюсь я, тому их умению любоваться даже простым камнем лежащим на дороге их или этим, не сорванным зеленым листочком и еще той, неведомой мне их сакурой и её удивительными и таким неприкасаемо нежными цветками, которая простою вишнею у нас в деревне зовется, и в саду моём всё время с моего, наверное рождения растет и это, не тот чеховский вишневый мифический, только в школе, читанный его сад, а у меня под окном она росла и растет теперь у брата в саду и она, та подмороженная по весне вишенька ежегодно и каждый годок в мае, ежегодно покуда рос я, а иногда, когда тепло и в конце апреля, такая же по-японски теперь-то, понимаю, настоящая это их сакура в строках этих, в стихах их и даже во всех поэмах их… Да нет же, просто савинская вишня, ранее естественно моя, а теперь и его брата моего Ивана Алексеевича и в памяти моей она же, так как даже, осыпавшийся её лепесточек мне теперь так каждый дорог и он, такой трепетно нежный для души и для воспоминаний моих отсюда с Камчатки моей и дня моего нынешнего 2 апреля 2016 года…

Но, как и всему, даже тому их японскому, любованию природой требуется долго и настойчиво надо учить, даже любованию окружающим меня миром, даже умению, что-то видеть и еще, что-то там органами чувств наших часто не развитых, воспринимать всё это вокруг меня, учить надо нас даже умению чувствовать и умению еще как-то всё окружение наше ощущать, и её тот особый весенний тонкий и тончайший не передаваемый вишневый аромат, и ту её поистине вишневую девичью красоту её, когда майский жук (хрущ) так щекотно по твоей детской любопытной ладошечке ползет, а она Природа наша уж, как нежно и ласково, дарит она себя именно тебе и улыбается она тебе, и даже твоей радости особого твоего восприятия всеми сенсорами твоими и даже нового твоего видения её.

И вот, когда все мы поймём всю ту нашу не повторимую земную человечью уникальность того пушкинского загадочного, закодированного им самим Ч., а правильнее Человека, мы также ясно поймём всю нашу ту земную неповторимость, то и вся преступность на порядок за ночь везде снизится, и в ментуре или нынешней полиции не будут абсолютно безвинных бить и, издеваться над ними, выбивая показания и, майоры в самой Москве, типа Евсюкова, не будут, затем в универсамах нас расстреливать и психиатры, даже, уважаемого в мире НИИ психиатрии им. Сербского не будут типа Буданову, а еще полковнику российской армии затем, чтобы и давать заключения о полной не вменяемости его в какие-то моменты жизни его длинной предлинной…

— Так как сам полковник и еще такой он «не вменяемый»?!

— И, как его с таким диагнозом допустили в армию и даже к руководству людьми и теми юными Ч., но такими отважными солдатиками с именем и фамилией их Ч., все те наши Человечки? — не с возмущением а с растеряннолстью теперь спрашиваю я. — И мы, наверное и наверняка вспомним, и моего тезку Александра Суворова, и как лучший мой по улице друг Михаила Кутузова и тысячи, таких как они русских офицеров и еще мы вспомним, настоящих патриотов, которые не позволяли ни на йоту, ни на пядь, чтобы русскую землю, чтобы русскую землицу кто-то там из французов топтал её, чтобы кто-то там унижал и хоть как-то уничижал её черную эту землицу нашу…

Спрашивать ведь мне не надо, и так всё ясно и явно, и не только мне одному.

— Что же это у Вас за полковники такие, которые полками, будучи еще и не вменяемыми командуют? — спросил бы кто-то иной, не будь я сам врачом почти с сорокалетним стажем, не понимая всей той их психиатрической сути дела их подковерного и такого кем-то и в чём-то еще политически аганжированного экспертного того их решения…

— Как это?! — только и вырвалось удивленный возглас у меня из уст моих.

Да то их психиатров заключение, изложенное ими черными буквами и на этой белой бумаге, это та же Бесконечность и Временная, и одновременно, и естественно Пространственная, та особая Бесконечность, а может и некая внеземная теперь сингулярность, которая одним ничего, а другим давай всё и сразу буквально за ведро картофеля, за ту полугнилую по весне картофелину, и даже за тот колосочек, опавший, которые мой брат старший Борис в 1947 году, будучи голодным на окрестном савинском поле собирал он, чтобы его и моя мать с голоду, с опухшими от голодных отеков ногами только не умерла именно тогда в голодном и таком длинно-предлинном его и их 1947 году, когда брату старшему Борису моему всего-то восемь годков от роду, а вот среднему Ивану только шесть годков и ножки его исхудавшее тельце еле держат, и тельце детское его так за зиму у него исхудало, как в том немецком концлагере, хоть он там и не был, и крыша дома его от взрыва снаряда, разлетелась и стены его еще ими не восстановлены, а еще и меня самого на Земле еще как бы и нет, так как еще пройдет целых три длинных для них голодных года, покуда я сам войду в их братскую жизнь, а они войдут навеки в мою жизнь. Я в их жизни только в 1950 году громко закричу, возвещая, что я пришел брат младший у них теперь есть и у меня какая-то потребность есть.… И я долго бы еще кричал и от голода, так как та материнская грудь давно полупустая и даже от вздутия живота от не той и от не такой пищи, одновременно радуясь, что они у меня тоже есть, братья мои такие только для меня родные и такие еще они заботливые.

И вот, тогда месть моя, она вспыхивает, как та сверхновая где-то там на задворках всей нашей Вселенной и всей земной Человеческой цивилизации и, только она сможет и даже, уравновесит весь этот ученый психиатрическо-шизофренический экспертный их московский да и беспредел… Так как, если он тот полковник Буданов и полностью теперь-то не вменяем, и кто-то это видел, и кто-то это ранее знал, то и он тот, видевший всё это не очень-то ведь вменяем, коль позволил ему такое, и тогда сотворить… А уж, если он был там и тогда полностью вменяем, то пусть уж за содеянное он отвечает по полной и пусть он не прячется за белые халатики экспертов наших тех еще психиатрических! Хотя и здесь я против: общечеловеческие наши законы в мирное время, положить на саму ту и тогдашнюю чеченскую нашу войну, на ту военную на всю несправедливость её войны (!) и даже на всю неправедность её (!), и на всю, пусть и мусульманскую, и ту еще полковника масхадовскую незаконность их действий и поползновений их всех спонсоров тех катарских, и еще американских в нашу же российскую сторону, так как желали чужими ручками и желали они чтобы чужими силами, и даже умами чужими они желали как бы там и управлять еще… И, чтобы так коварно, и еще так по предательски! И к тем действиям их скрытым и масонским еще, и мы должны, и обязаны применять, и использовать мирные законы, а зачем же тот израильский их вездесущий Моссад?

А нет, у нас и войны-то нет, скажут некоторые из правозащитников или современных оппозиционеров типа академика Андрей Сахарова, который взрос на том закрытом НИИ, где-то за Волгой или даже спрятавшись за Уралом или чуть далее в самом Красноярске на немалом пайке продуктовом ученых и академиков, а не на пайке пшеничного того опавшего из под комбайна колосочка из под снега извлеченного, проросшего ядовитой черной плесенью, такой же черной, как и супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича гриба-паразита и спорыньи вездесущей, когда в ней такие сложные по составу содержатся галлюциногенны там внутри, как братья мои старшие питавшиеся той спорыньей, а не хлебушком белым и таким мягким как он у них у всех!

И тогда, и именно тогда, правы будут, и одновременно не правы они все…

Так с этого и надо начинать, что взгляд даже на современную жизнь и на историю даже последних двадцати, а то и двадцати пяти лет, когда, как бы всё мы знаем и все еще мы помним у каждого из нас он разнится, а уж оценка всех событий она у историка, сидящего теперь в теплом кабинете одна, а у академика Орбели, сидящего в блокадном Ленинграде в библиотеке в те 900 голодных деньков, она вовсе другая та правда их личная и даже, то их личное особое видение, их в чем-то такое оно личное и личностное и привязанное и ко времени и даже той Лениградской 143 граммовой суточной пайке хлебушка черствого.

— А вот у них из той небедной Европы вовсе иное видение из бронированной их машины обозначенной как OSCE, когда они уже не видят то одно единственное Ч. и еще не видят и не хотят видеть они того одного единственного Человека с его личным горем и с его болью сегодняшней утраты близких, даже утраты дома своего, в который ранее столько сил было вложено, а еще и столько вложено трудов и даже тех надежд на светлое будущее наше…

— А в чем же проблема?

— Нет же! -теперь воплю только я. — Именно это и есть наша война разных взглядов на одни и те же события, война моих и его оценок самих тех, и тогдашних событий, война разных подходов к решению всех земных проблем!

— А есть еще и информационная, а еще и технологическая, а еще и торговая, а понятно, что важнее и существеннее еще она ведь такая и нравственная война еще всех наших этих ценностных и нравственных оценок…

Когда само добро и само зло встречаются, как две противоборствующие волны, когда они в интерференции своей как бы друг друга и поглощают, нивелируя всё поглощающую силу свою… Когда, одна теперь уже философская категория в нашем сознании и в нашем восприятии мира, чуть подкрашенная тем их зелененьким вездесущим долларом, неистово она борется со всем мировым злом, и борется она со всеми мировыми масонами и тем их разряженным в костюмы от такого известного и знаменитого Кардена кук-лус-кланом, о ком и о чём мы еще так мало и знаем да, и понимаем мало теперь, когда от самой и разной информации такая в мире идет круговерть, такое идет теперь бурление умов наших потревоженных и еще никем, и никогда не успокоенных…

— Да и ей, этой войне сколько можно эпитетов дать, столько присвоить сослагательных наших и прилагательных наших, а язык наш русский слов тех за сто тысяч, а то и за пол миллиона уже имеет толковый словарь Ожегова.

— А Даля? И того более! И только плохо за той языковой семантикой 127 или 135 народов и народностей, которые теперь в ООН объединились, кроются абсолютно разные и даже в чем-то противоположные устремления…

И, когда буквально сегодня 25 августа 2015 года нашего спикера Совета Федерации Валентину Матвиенко, те дипломаты американские, ограничивают в её участии именно сегодня в мировой ассамблее депутатов и руководителей депутатов. Это и есть прямое и явное свидетельство о той, везде идущей напряженной войне, которая идет именно теперь везде и всюду. Даже, когда они говорят нам, что война та холодная, как бы и закончилась… Ан нет! Она идет и она продолжается, только эпитеты, только смысловая нагрузка стала иной, и их к нам санкции — это тоже и та же холодная война, только в новом ХХI веке, а слово то из ХХ века — холодная война. А именно, кровь наша она и не может быть холодной, а сама война без крови красной — то уж и как бы не война вовсе.

— А что же это? –удивленный спросил я своего собеседника.

А еще банковская угроза и постоянная угроза, отключения Sfifta — это тоже война и со мною, и даже, с тобою. И она война, и предметная, и она теперь такая явственная, и даже личная, и как бы она личностная, так как касается именно меня и моих, как всех свобод в т. ч. и финансовой свободы и независимости моей.

А, сейчас придумали и психологическая, и информационная, и экономическая, и даже товарная война. Так как Китай своим ширпотребом давно ведь завалил все мировые прилавки. И каких только войн нет в современном, так быстро меняющемся мире… И они межэтнические, и они религиозные, и даже идут внутриконфессиональные войны, а в ученом сообществе еще и война за понимание мира этого поистине объективного, и даже за те миллионные долларовые их правительственные гранты, которые позволят тем маститым ученым не год и не два безбедно жить, и существовать еще бы им на плаву…

А все современные транснациональные и над правительственные фармацевтические компании, когда вбрасываются такие страшилки как сама инфекция Эбола, такие препараты разрабатываются, такие комары теперь в лабораториях их выводятся, которых ранее никогда на земле и не было в помине…

А как нам быть в одном классе, как нам быть на одном заводе, как нам быть в одном городе, да и на одной улице им и сосуществовать еще…

Уверен в этом и знаю я, что в те времена, когда человек рос в лесу, когда человек не имел крыльев, он и видел не так далеко, и знал еще так мало…

И все эти современные проблемы его и в ХVII веке, и в том же пушкинском, и Петра Первого ХVIII веке, не то, что нынешний просвещенный ХХ и ХХI век, человека, как бы обходили стороной.

А вот, сама суть слова война, его особая кровавая семантика, его особая наполняемость неминуемой смертью и нашей быстротечной земной жизни всех нас конечностью. И мне теперь, и именно сегодня, и даже, сейчас поутру, когда слушаю песнопения и громкие молитвы из храма Христа Спасителя кем-то, записанные на эту лазерную дискету и теперь-то уж точно понимаю, что мне не важно ведется она со мною та их американцев информационная война, или их европейцев та их финансовая со всей Россией Родиной моей, или даже их соседей наших таких трудолюбивых японцев всё же их технологическая война против нас за те такие малюсенькие тихоокеанские острова, которые они считают, что они их, или всех полутора миллиардов китайцев да еще не меньшим числом тех индийцев на рынке та тряпичная (товарная) или еще их транснациональных, а то и над национальных, над правительственных компаний всех их та особая фармацевтическая война именно против меня и даже против моей семьи.

— И с кем они те фармацевтические компании ведут свою войну? –в очередной раз я спрашиваю тебя, — С больным человеком, которому помогать и сострадать нам всем надо.

Так как одно дело найти, как это делаю я здесь на Камчатке, и еще, и в море, и на сущее лекарственное растение и их источники, одно дело изобрести то лекарство и добыть его как бы невесомые миллиграмы, а уж вовсе другое — завоевать весь мировой рынок и та его на конкретном человеке эффективность и значимость, при том же лейкозе остром, как то было не так давно в историческом масштабе с Раисой Максимовной Горбачевой, когда сам её муж нам затем говорил, что его же Перестройка её съедала и поглощала, как самая мощная и тяжелая черные космическая дыра…

Глава 105. И еще о сострадании нашем

Здесь в гостинице живу в номере, и встретил земляка по Тиличикам, Филипп кажись 27 лет. Бывший прапорщик. И вот, стою я у универсама Звездного с сумками, так как руки от тяжести устали, аж четыре их, хоть и небольшие, так как авиаборт в очередной раз отменили и нужно мне весь этот багаж вновь тащить через дорогу эту обратно в гостиничный номер. И читатель думает, что тот еще не оперившийся юнец мне, чтобы помочь из аэропорта мне их донести не пожалеет сил своих, так как и голова моя в сединах и знаю его я так давно.

— Ан нет же!

— А уж это говорит и о его изначальной духовной всей лени, и о настоящем не внимании к уважаемой всеми нами старости нашей и в частности, моей.

И снова, это именно потому, что он мне за обедом говорит он мне на полном серьезе глаголет: я хочу быть ни от кого именно теперь независимым. Чем он несказанно меня удивил и еще он меня же озадачил теми мыслями и желаниями его странными — ни от кого не зависеть.

— Желание его то похвальное.

— А вот философию мою любимую он и не знает, и не любит он её и, естественно, ни на аз не знает он, так как быть в нашем земном миру и здесь на Камчатке еще, и абсолютно независимым, и даже абсолютно свободным, да даже находясь там далеко на килпалинско-хаилинской Тополевке, как это тогда делал сам, знаменитейший из здешних людей нымылан Кирилл Васильевич Килпалин ведь практически и абсолютно невозможно. Потому, что он еще, как зависел от прихода той красной анадромной рыбы по весне, он естественно зависел, будет ли этой зимой здесь в урочище его куропатка и даже прыгающий через кустики его родной зайчик, и не будет ли какой-то у них всех эпизоотии среди той их популяции и даже, он зависел, а будет ли у него хоть какой-то заработок, как у здешнего охотника-промысловика, да и зависел он от заготовительных цен на то его ценное ии даже бесценное меховое сырье, которое он длинными вечерами и выделывает в своём холодном тополёвском домике заглубленном в землю эту богатую златом и еще платиной. Да и он зависел, будет ли мясцо этой умной дичи для пропитания семьи его многочисленной и найдется ли у него в запасе соль чтобы то мясцо еще и сохранить засолив в кадушечке, припрятанной в углу его же домика… Он еще, как зависел и от отсутствия деревянного подрамника, а еще он как зависел от отсутствия прочного холста и даже от отсутствия нужных ему художественных, довольно таки дорогих для него и для каждого творца масляных красок, как еще он и зависел от семейства здешней медведицы бурой камчатской — Умки Большой, которая, что не вечер по осени так и норовила со своими еще несмышлеными Вехом и Олелей все вешала у него с рыбой для них ароматной обобрать, где его почти готовая юкола висела всё лето на здешнем вывенском ветру.… А еще, он также зависел от своей Татьяны, так как душою своею был к ней давно так он платонически привязан и, даже зависел он от того художественного Совета Камчатского областного исторического и художественного музея, кажется так тогда он назывался, музея, который за его уникальную по колориту картину, выставленную в Суздале почти пол года по почте не слали ему те нужные ему 47 рублей и еще какие-то 32 копейки. И он так, раздосадованный в письме своём к той далекой только его Татьяне сетовал, так как куропатки мало, и зайчика этой зимой не так уж много, а он надеялся ружьецо на эти рублики прикупить, да еще новые резиновые сапоги, чтобы ему здесь обновить. А то в старых, все ноги у него каждую весну мокрые. И писал он тогда своим таким каллиграфичным почерком, что больше в долг не будет никому ничего продавать, а сам все картины спрячет в схроне в горе здешней Ледяной.

— И, спрятал он ведь их! — уверен в этом я.

— И, спрятал бы, если бы не те геологи, где и платину они разведали, и про сказочные аметисты от него же они первыми узнали, так как душа его здесь на Тополёвке его на распашку. А там и тогда, и усилий им не надо. Золото, он в горных напластованиях и все пятьдесят или даже двести тонн его здесь.

— Им и ордена, и заслуженный почет им за труды их!

— А ему? — у вас бы переспросил в очередной раз я. — Всего-то, тогдашних 47 рублей и еще 32 копейки за его неповторимой красоты картины те.

И, оказывается, не купи он те резиновые сапоги и тогда, именно на те оставшиеся 47 рублей и 32 копейки, то мы, понимаем, что и простуда, и жизни его нет, его самого в памяти нашей тогда ведь нет, хоть живи ты в Твери и в деревеньке заброшенной в Тверской губернии или живи ты здесь и на его сказочной Тополевке — где и простор для творчества его, и такое для мысли его раздолье.

А мы теперь-то понимаем, что он и я, и даже ты еще как зависим еще и от погоды здешней камчатской, так как вот в субботу 31 января 2015 непогода в Тиличиках и там за тысячу километров, и плюс сто километров такая отменная, а можно сказать и хорошая да ясная погода в Елизово и морозец градусов минус 15°С, а вот в воскресенье, понятно они те пилоты, о которых давным-давно, читая мне Коянто Владимир свой рассказ по их графику не летают, а вот в понедельник 2 февраля 2015 года, начался здесь снежок и даже дождик моросит, и так реконструированную этим летом взлетную полосу этой туманной поволокой заволокло, что ни зги теперь из окна аэропорта не видать. И понятно, в этот день недели все службы елизовские аэропортовские недолго и рядились, и уже в 10 часов 15 минут, объявили по радио отбой по всем местным авиалиниям. А уж другой связи здесь на Камчатке нашей нет и мы еще, как теперь вот зависим от этой такой «капризной» авиации камчатской и погоды нашей камчатской…

— Вот тебе и вся, и та полная наша зависимость, и даже полная его того молодого в 27 лет Филиппа его абсолютная только его вероятно уж точно от нас самих независимость.

— А Гайдар и моложе его, и в свои 18 лет целым полком командовал.

— Да недалеко, как в прошлом году, припоминаю здесь в гостинице с Хаустовым Александром именно со 2 по 12 февраля просидел, и не без пользы для себя, так как никто не отвлекал и я был, как бы все эти дни полностью и абсолютно «свободен» для творчества моего и такой еще как бы я и «независим», и, сложил по главам я, и по структуре книгу почти 469 страниц по бронхиальной астме, и подредактировал на раз её. Вот тебе и та наша зависимость, и даже полная, и абсолютная наша независимость от кого-то, и даже от чего-то.

— Мы живя в материальном мире и на невозможно быть нам в нём же чтобы абсолютно независимым, так как наша телесная материя нуждается в постоянной подпитке энергетикой, а это уже наша та зависимость от столовой и от продуктов всех, а наша душа, хоть я сегодня и отрицаю телевидение, а она нуждается в некоей еще и подпитке душевной, даже в эмоциональной и даже, в этой нашей нравственной и той со стороны даже, бомонда как бы оценочной. Так как вот знакомый мой врач, когда я однокурснику своему принес книгу свою с сыном младшим, писанную не один и не два года «Новые тайны и секреты лекарственных источников тихоокеанских морей и земли Камчатской. (Древние секреты чукчей — оленных людей и береговых коряков)» даже в руки её не взял, не то, чтобы посмотреть пару уникальных по смыслу и по содержанию страниц её или выстраданных мною к ней иллюстраций всех. И это, тот же оценочный жест лично его, тот особый жест отношения его и ко мне, как к человеку и как к коллеге, и как к творцу, и даже, к сыну моему, который его и не знает даже.

А еще, столько есть наших зависимостей и взаимообусловленностей в мире этом таком насыщенном на события и на все наши взаимосвязи.

— Её погоду здешнюю камчатскую мы, как академик Сахаров Андрей, говаривал, не спрогнозируем никак, а чтобы, живя среди людей и еще быть нам абсолютно независимым?

— Вот он игнорирует мои интересы, а его интересы и буду я еще считать для себя важными, и может быть как-то их для меня самого значимыми? — вопрошаю теперь я. — Да, никогда такому не бывать и не будет так! Еще как?

— И от дорог мы как-то зависим и даже от их отсутствия мы часто так же страдаем, куда-то опаздывая, и, понятно зависим мы от погоды здешней камчатской и даже, от всей здешней тихоокеанской, и даже от всех людей: творческие ли они или нет, поддерживают ли они тебя в данный момент или даже нет, завидуют ли они тебе и твоим всем творческим успехам, и всецело ли они увлечены тобой, и всеми твоими идеями, да начинаниями, как и у того Петра Великого и на Руси ведь самого Первого и, может самого прогрессивного, и такого первопроходца, открывавшего нам дверцу в ту и того времени такую просвещенную Европу, которая вот сегодня, а мы от неё теперь тоже зависим и она вся та Европа нам санкции объявила, нам запреты и препоны именно теперь она нам всякие чинит.

И вот, вспоминанию я того Петра Великого, который уже, будучи тяжело больным всё же снарядил сюда большую научную экспедицию, более 400 человек и все они сюда добрались, и не только Европу, но и саму эту землю Камчатку для России они в то время открыли и, застолбили они все землицы эти, что бы мы только сегодня этому радовались да обретали и, приобретали еще, и сегодня, и даже сейчас и ту же красную анадромную рыбу и треску уловистую, и ценную платину и желтое золоте, да никель и много еще чего.

Поэтому, мы даже от своих предшественников не свободны, и от истории нашей Великой тоже мы никак не свободны, так как она нас в себе полностью растворяет и еще, как бы она же нас поглощает, как и весь великий и безмерный, окружающий нас Космос, который одновременно он во мне и он в тебе, как бы отражается, как и вся наша Вселенная, и даже наша нас родившая Галактика, что Млечным Путем в семантике особой и моей зовется…

— И не ты, и не я первым её так назвал.

— И, может быть если я или ты тогда был, то она была бы названа по иному, так же и наша Полярная звезда, которая мерцает в том бездонном небе, где столько еще мириад никем не считанных до меня звезд и звездочек, а уж планет, как наша Земля, разве их кто-либо и сосчитал или сосчитает еще при нашем летоисчислении. И даже они, те звезды там, на небосводе этом, видимом мною абсолютно не свободны, так как есть еще и вся та невидимая нами так называемая всеми физиками черная материя, и даже та только ими звездами теми и ощутимая есть еще и черная энергия, и она невероятной мощности, и она невероятной протяженности бесконечной все гравитационные силы взаимного их притяжения и даже силы взаимного, как у недругов наших, некие внутренние силы взаимного отталкивания, которые действуют на них и влияют на все движение их по самому тому небосводу, который только я может, и вижу, и теперь его ощущаю один я из всей семимиллардной земной Цивилизации, так как я именно теперь так одинок, как и Федор Конюхов в его Тихом океане и как наш знаменитый и неповторимый Кирилл Васильевич Килпалин там на его Тополевке хаилинской. Они те далёкие звезды и те невероятные силы космические все те, да и вся материя вселенская так и таким образом между собой взаимодействуют и так они влияют друг на друга, что ни одна частица в том безмерном Космосе, оказывается абсолютно не вольна делать то, что бы ей сейчас вот так заблагорассудилось бы. Там, оказывается еще действуют такие мощные гравитационные силы, и еще такие мощные действуют притяжения и взаимодействия там действуют, что никакой их внутренней энергии никому не хватит, что бы там, на тех просторах своим веничком и сместить или переместить что-либо, и куда-либо, и даже, в иное место, так как всё давно и даже до нас самих там так всё заранее упорядочено, и, заранее правильно кем-то до нас самих было там миллиарды лет назад расставлено, а тот иной должен иметь такую силу и еще иметь такую мощь, что уж только наш Господь Бог с ним и сравниться может.

— А спрашивается: и кто это мог сделать, если не сила та Великая и сила поистине Божественная, способная, как бы одновременно и жизнь нам дать, и живот наш в один миг легко вот теперь забрать.

— Но это мои эти далёкие философские камчатские рассуждения, что юношество, оно такое вспыльчивое, оно так хочет вырваться из тисков всех земных и человеческих условностей, что полёт уж фантазии их не остановить ни мне, ни даже ни тебе…

— А вот я, так сочувствию твоему ближнему и земляку твоему, даже состраданию чуточку старшему, даже тому сопереживанию, еще как долго надо тех юнцов 27 летних мне и учить, так как ясно я вижу, что парень этот тиличикский Филлип не по годам, а уж очень он да и гонористый, не по годам, а еще такой необоснованно он в себе очень здесь со мною самоуверенный, и даже чуточку, вероятно, в чем-то такой он еще и надменный…

— Но, это его еще жернова жизни, и те тиски жизненных обстоятельств его не тёрли и, как те мельничные каменные жернова зерно еще, как надо между собою не перетирали они в ту жизни мелкую первого помола белую муку. Вот именно всё это, и твердые жернова жизни его и ждут, в ближайшем и в скором будущем, если он и далее будет желать ни от кого не зависеть и будет вот таким как ко мне черствым и таким же вот бездушным. Когда он будет искать себе работу, когда он будет, обдумывать за работой свою и даже всю никчемную жизнь свою долго-предолго в старости её сожалея как бы и осмысливать всю никчемность её.

— А он же, к своим 27 своим годкам даже ни одного курса, ни одного учебного заведения не завершил, хотя жил и работал во Владивостоке, где и Дальневосточный новый Федеральный Университет с иголочки сделан к тому мировому очередному саммиту и мог бы этот юнец, и еще не оперившийся паренек наш, если бы еще и хотел хоть что-то да сам закончить, даже, служа в российской армии, а сейчас есть такая возможность, и служить Родине, и одновременно заочно учиться. Но нужно, иметь то желание там внутри себя, нужно иметь стремление к познанию мира сего, а не к полной своей свободе от всех и вся.

— Как и у Кирилла Килпалина, его неистребимое желание, писать картины и быть людьми знаемым, и так ими узнаваемым. В нём творческое то его художественное начало именно оно не нуждалось в каждодневном подталкивании извне его. Он сам будучи там в его Тополёвке абсолютно свободным от всей нашей Цивилизации он знал, что ему поутру делать, как именно, это делать и даже, в какое время и даже когда ставить ли ему капканы на дичь, натягивать ли на реке сетку для ловли красной рыбы ил даже брать кисть и писать свои картины. И он, картины свои вдохновенные писал, и он сказки удивительные по смыслу и по своей насыщенности переписывал он и даже сочинял он, и еще, словарь нымыланский свой составлял, а еще желал он о зарождении жизни на Земле сам составить книгу как некий великий мыслитель земли этой Камчатской. Да и это ведь у многих в кровушке их. Вот земляк наш Игорь Иванович Сикорский, уехав в начале ХХ века в чуждую для других Америку столько лет там продуктивно творил, оставаясь в душе искони русским, столько летательных неповторимых машин он нам землянам создал, что ему и равных не было в мире во всём. А еще, и книги религиозные, и философские мировоззренческие сам он и не одну писал, а еще он и меценатом был, и даже, христианской веры своей храмы на той американской чужбине на свои деньги он возводил.

— Так не патриот ли он, не споджвижник ли он?

— И это, тоже лень его, — а я говорю и продолжаю я об Филиппе еще таком юном и таком еще не зрелом юнце еще и таком по характеру своему строптивом.

— Ну и что ж? Вывод, какой мой?

— Вот такая сегодня молодежь. Вот такая она сегодня до самовлюбленности ленивая и даже, в чем-то она еще и бесчувственная, и не только соплеменнику сумку помочь поднести ему до гостиницы из аэропорта. Вот такая теперь еще она и бездушная, и, естественно, полагаю, что и в чем-то, да и такая она теперь растет в чем-то там и безнравственная.

— Но это другого раза мой разговор.

— Но вижу я, что нынешняя молодежь теперь, и сейчас, чуточку и не удовлетворенная, и такая свободолюбивая она, полностью как бы еще и не зависимая, но еще такая незрелая, такая еще по-детски она теперь как бы я сказал инфантильная она и при этом, душевно даже до самой боли такая она еще и к другу своему бесчувственная.

Глава 106. А еще сегодня ведь идет война фармацевтическая, информационная, банковская война, пространственная и война дистанционная да даже компьютерная война

— И вот, внове возвращаясь я к основной теме этой части беседы моей длинной, мне теперь и сейчас важно, и даже более существенно, что она идет рядом с нами эта такая разная война: и фармацевтическая, и информационная, и даже банковская во всей моей сегодняшней жизни, на моём всём восприятии мира и окружения моего. При этом она сильно тревожит меня, она мешает спать мне, она вызывает тревогу за детей и за внуков моих, за судьбы их будущие…

— А теперь, еще та война их и такая пространственная, и даже, как бы дистанционная, и даже, эта компьютерная, и вероятно, вся электронная, и даже вирусная война… Лихорадка Эбола откуда-то из Конго, лихорадка Нила, что в древнем Египте, где пирамиды такие величественные, и даже, здесь дальневосточная геморрагическая лихорадка, и наш доморощенный энцефаломиелит в Сибири нашей предостаточно его, и много-много других страхов, и даже страшилок ждет сегодня всех нас…

И, как на джойстике из Лондона по Хорватии и в Боснии урановыми бомбами или высокоточным оружием и, летающими автоматами по Ирану или Ираку тоже бомбы их, не суть уж и важно им теперь… Важно, что смерть только на том, невидимом ими конце… А они те солдаты и сыты, и в комфорте и в благоустроенном городе… Важно, что он, с защищенного, заглубленного из лесу, из бункера, откуда-то наверное со штата Иллинойс, или с тихоокеанского ракетоносца, или с атлантической плавбазы управляет им и не слышит, да и естественно не видит ничегошеньки, кроме своего компьютерного монитора, да еще этого указующего курсора, бегающего по его мерцающему экрану…

— Да и, это теперь для меня не важно!

— Так как, это, оказывается, по их классификации, по их особому мнению и не война вовсе, а некое понуждение к миру или еще иначе, борьба с каким-то мифическим полосатым «колорадо»… Уже не человек я, а я просто «колорадо». Пусть я и россиянин, как любил Борис Николаевич Ельцин говаривать. А то, что у того «колорадо» есть свои дети, что у него есть свои внуки, а еще у него своя и любимая жена, свои такие престарелые и больные, и немощные у него родители, и даже, свои у него есть свои же целеустремлениям, своё земное его предназначение еще по потому по его божественному рождению на Земле этой круглой и одной, и, единственной для всех нас. Так он же и не человек вовсе, а просто он некий желтый такой вот «колорадо» он теперь и сейчас и для них!

И, стою вот теперь я как бы в пятнадцатом веке на Куликовом поле в Подмосковье, где идет война за землю и это не война, скажут те американцы, кто словцо подбросили и придумали такое компьютерно, как бы почему-то инертное, а только полосатой той георгиевской ленточки и «колорадо» ли они все погибшие и жизнь свою, отдавшие за нашу теперешнюю свободу, и за светлое будущее наше даже пусть и века, и даже столетия назад?

Настоящая война это, когда я вижу врага и я ясно вижу противника своего, когда я слышу его хриплое от кровушки дыхание прерывистое и я слышу его всю душеньку, и мой, проникающий до последней косточки истошный и барабанный крик в моих же барабанных перепонках почти, лопающихся от той нервной, моей сверх напруги боя этого не на жизнь, а на смерть и во имя жизни, когда вижу я его не человечий, а поистине шакалий вражий его оскал и, понимаю я, что если не я и не сию секунду его своим тяжелым обоюдоострым мечом и еще копьем острым в придачу, то уж он меня точно и наверняка пригвоздит к землице этой, такой здесь черной или даже этой подмосковной, к суглинку этому коричневому, где кровушка моя легко затем и растворится в землице этой, сокрыв все следы битвы той героической Куликовской и такой для всех нас теперь краснознаменной и даже исторической…

И вот я, так еще натужусь, и вот я вонзаю в тело его не возбоясь даже самого Господа Бога своё копье острое и вонзаю я меч свой по самую рукоять его обоюдоострый, чтобы быть на этом ратном Куликовом поле только Победителем (!), а одновременно быть тем не побежденным теперь перед врагом моим!

И, чтобы дети мои, и чтобы члены семьи моей большой жили, и я тогда понимаю, что вот жизнь моя ничто по сравнению с их будущими жизнями. И, я понимаю, что стоять мне здесь на землице этой, политой кровушкой другов моих до самой до погибели моей, но чтобы их стопа не стояла здесь и даже тогда! А вот врага на землицу свою эту пусть и нечерноземную никак не пропустить теперь мне, никак мне не допустить, чтобы я был еще и их каким-то желто-коричневым тем жуком, да и их еще безликим полосатым тем «колорадо». Пусть уж их кровушка орошает то поле моё черное для них пречерное с полутораметровым слоем чернозёма Савинское…

— И, если сегодня, сама война приобретает такую ту или иную семантическую многоликую наполняемость слова своего, нисколько и не меняя своей сути жертвенной, и одновременно героической, то и на, восстановленных в ВУЗах военных кафедрах надо нам учить по-другому, а не закрывать их те кафедры военные в угоду чьим-то OSCE из Европы их «свободной» безнравственным советам.

— И я сегодня рад, что вновь откроют те военные кафедры в ВУЗах в 2014 году, и будут, учить студентов начиная с 2015 года военному делу и разному, и еще на разных кафедрах… Естественно теперь-то я понимаю, что есть война и торговая, и нефтяная с газовой, и даже та атомно-энергетическая, и, понятно, даже психологическая, когда противника хотят еще так испугать еще и угрозами, как тем древним обоюдоострым мечом чтобы только к землице пригвоздить его…

Я был в 2009 году на учебе в Хабаровске, так там с Бурейской ГЭС электроэнергия в Китай идет дешевле чем собственному жителю из того же Хабаровского края. Это ли справедливо ли и это то же ведь экономическая война, но уже со своим родным народом? И вот, сам себя в очередной раз спрашиваю я:

— Не Березовский ли, не Бородин ли, такой любитель картин, так как нашли и под Санкт-Петербургом его припрятанный контейнер и с не одной ценной картиной в нём.… А цены им тем картинам и нет ведь сегодня…

— И, почему же та наша, братскому по крови одной народу по цене туманного Лондона, и ведь не качали в тот далекий Лондон, и не везли танкерами его в Лондон тот, а всего-то границу из Курской в Сумскую область перешла труба и сразу такова его газа того сибирского европейская их цена? Еще и говоря кому-то, что это и есть та рыночная его цена? И даже, такая усредненная и как бы она взвешенная его цена? Цена полной рентабельности или сверхприбыли нефтяных тех баронов? — спросил бы я.

Так как, это то же война двух их мировоззрений. Простого человека и человека, понимающего изначальную проблему, как таковую. Так как Премьер Министр любого государства после, прихода нового Президента в принципе не должен, как бы в своем креслице том тёпленьком и сидеть. А с другой стороны, он же человек и к богатству он не прочь прильнуть, и как, и тот американский Билл Клинтон хочется еще и легенький миньетик юной Монике дать бы ей, что бы где-то в темном коридорчике Белого Дома ей бы ему дать и еще, что бы бесплатно, а не за два миллиона отступных из зеленых долларов. И это теперь то понятно, и это так естественно, не только дать его той юной и, как бы в чем-то там вовсе еще неискушенной, чтобы ровно три года ей не стирать своё одно единственное подвенечное платьице этой Монике Левински, а и даже всей такой просвещенной, и еще такой демократической, столько на своём веку ранее, пережившей Европе в виде недавно сброшенных урановых бомб по мусульманской Боснии и таких же, чуть обедненных бомб урановых еще и сброшенных по славянской Герцеговине, и это (теперь кричу я!) после того их Нюрнбергского процесса 1945 года и на той же европейской землице в достопамятном памятном всем нам 1945 году, в великом году славной и безоговорочной нашей Победы и Победы нашего разума…

И вот, тот Билл их американский Клинтон тогда, давал его тот такой незамысловатой американский м…..т в виде бомб с обедненным ураном всей той древней и еще такой просвещенной Европе, которая и сама не прочь даже теперь вновь и вновь, попить нашей алой «кровушки».

— И вот, мне так теперь кажется, что тот взбунтовавшийся в своём творчестве художник Казимир Малевич, желавший для себя абсолютной свободы вовсе и не думал о тех всех великих и даже о таких могучих вселенских философских категориях, которыми живу я и теперь, которыми воспринимаю я весь окружающий меня мир, только преломляя его через ту свою призмочку здешнего всего камчатского и видения, и даже моего нынешнего понимания всего, когда ты еще так защищен самим этим невероятным земным расстоянием в 8753 километра, или в все 8 753 000 метра, что никакая их хоть фосфорная бомба и никакая их самая опасная инфекция пусть, и та африканская, пусть и Эбола лихорадка сюда не долетят и, естественно, что они к нам не придут.

— И вовеки, и пусть будет так — аминь! Свят! Свят! Во веки свят, свят и аминь! Воистину правда моя!

— И мне теперь ясно и мне теперь понятно, что он тот далекий от моего сегодня Казимир Малевич, вероятно, не воспринимал и сам мир теми особыми человеческими категориями, которые и составляют именно теперь сущность всю мою, так как и выстрадал ранее я много, и выболело в сердечке моём за эти года так много и разного, да и давно я понял сущность жизни всей многогранной, жизни нашей многоуровневой, жизни сложноорганизованной этой нашей земной.

— Давно я понял и давным-давно осознал я, что часто и чаще человеком движет что-то глубинное и даже, может быть некое плотское, что-то поистине животное, такое глубинное и даже в чем-то даже то искони каменно-пещерное, что у современного цивилизованного и воспитанного, окончившего не один ВУЗ человека должно было бы нисколько наружу и не выпячиваться, а только будет прятаться куда-то туда поглубже и вот оно, и под невероятно дорогой костюм французского модельера Кардена и даже, бесфамильного теперь итальянского модельера сегодня от меня прячется, и даже, может быть он прячется от меня и сегодня под черную-пречерную рясу монашескую, долго по утрам, молящегося римского монаха, или под их американскую белую ту, как пирамида Гизы просторную ниспадающую складочками своими накидку кук-лус-клана, и даже, недавнего американского или английского кровавого рабовладельца и, одновременно скрытого от меня их ряженного их всего масонства, и даже, того же, того древнего арийца, как бы и, покаявшегося тогда на плахе в Нюрнберге и по непонятым мне «гуманным» не ко мне самому их тем законам, избежавшего той скользкой виселицы или даже ранее, еще до Суда того Праведного, сумевшего поднырнуть под толстые льды Арктики и, уплывшего на подводной лодке и, спрятавшегося где-то там в той непроходимой сельве Бразилии, где туземцы обитают. а для меня все они голые или даже в знойных степях Южно-Американской Аргентины из их Южной Америки и теперь такой свободной от памяти моей.

— И вот, поди тогда, из моего сегодня в круговерти этой да и разберись, что же кроется на самом деле под тем отутюженным черно-пречёрным бостоновым костюмчиком от Кардена так ладно сидящем на нём и даже, что же на самом деле шевелится и так быстро там внутри напрягается при виде гульфика в ширинке его Била Клинтона и даже, о чём же мыслит сам их тот американский Президент, властитель судеб людских в тот или в другой именно этот момент, и о чём же он, и думает, и что же еще желает он в той ночи темной, и даже пречёрной такой, а может и там, в нефтеносной ближневосточной пустыне самого божественного Синая, как и этот пред мною супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича, поглощающий всё моё сознание теперь и сейчас всецело, и полно заполнивший всё моё сознание, даже поглощающий всё моё видение быстро меняющейся нашей современности, так как тщательно разбираю я её нашу современность на все даже самые мелкие составляющие, на самые маленькие винтики и даже, на всё составляющие его невидимые другому мелкие молекулы, чтобы, как в том далёком и невозвратном никогда, это знаю и уверен в этом я, в детстве моём, разбирая ручками неумелыми машинку игрушечную, чтобы мне докопаться до сути той самой глубинной явлений тех земных, таких сегодня противоречивых, таких всех не управляемых мною, когда сила инерции не такого и тяжелого маховика истории еще, неведомая мне кажется крутит и вращает те многочисленные все колёсики, шум и вибрации которых мне интересен и такой он теперь привлекательный. А уж там, в глубине его движения того затем, начинается такой сказочный водоворот, такое соединение всех внеземных, понятно, что незнаемых нами даже в чем-то внеземных тех физических неподвластных нашей воле сингулярностей, такой глубокий да и быстрый философский переход одного качества в другое и уже количество, такое тогда происходит философское и моё отрицание всего, и мое отрицание вся, происходит на тех незнаемых нами просторах такое сгущение всего и вся, и быстро летящего мимо меня Времени, и самого моего никем не мерянного Пространства, и местами, возникают такие его бурные всплески, такие невероятные и непредсказуемые бурные флуктуации, и даже, такие натянутых где-то там, в далеком Космосе струны волнения их, и невероятные локальные сгущения, и даже особые напряжения, что уж кому-либо спрогнозировать, а еще, чтобы и упорядочить те процессы мыслей моих никоим образом ведь невозможно, да и не требуется уж это точно и наверняка.

— И понимаю Я, и осознаю Я, и знаю Я, что то, что ценно там для них и в их далекой отсюда Америке, и даже в туманной, и одновременной островной их такой еще не бедной Англии, и естественно в такой нравственно выхолощенной самой Америкой, вернее их США европейской послевоенной той их Германии, нисколько не важно для меня и для всего моего могучего, и живучего русского народа.

— И, что значимо там у них далеко, и даже за их «бугром» сегодня, естественно будет забыто нами уже завтра и то будет прах мыслей их, и волнений всех их. Да и о чём страстно говорили на их телевидении или в их лживой прессе затем, быстро всеми забудется и даже из сознания моего легко оно выветрится, а вот мысль моя, став такой, по сути еще и материальной, сознание моё легко превращаясь в строки эти черные-пречёрные, будет вероятно так долго нестись по всему космическому черному-пречерному бесконечному для всех нас Простору, теперь уверен я в этом и даже будет то Вечно, и понятно, что уж наверняка как-то всё то будет Бесконечно, так как знаю я что границ ненависти моей нет, как нет и границ самой нашей Вселенной, которая каждый день и даже каждый час раздвигает пред мною и пред всеми нами свои границы и раздвигает она все горизонты глубокого видения моего отсюда с Камчатки моей. И даже, ни на минуту не угасая, и ни на секунду не переставая волновать меня, и всех моих близких, и знаю это я, отражаясь в детях моих, и даже отражаясь затем во внуках моих она будет, как тысячи сверхновых звезд только ярко озарять всю Землю нашу своим новым светом и радостью улыбки их, всех моих и родных, и таких любимых, и даже таких мне по крови моей близких…

— И, только затем ты от озарения вот такого ясно понимаешь, что на все сто процентов права моя бабушка Надя, любимая мною Надежда Изотовна в девичестве Науменко, по первому мужу Якименко и по второму мужу Кайда одновременно, которая не зная даже о «великих» тех планах Никиты Хрущева по построению общества благоденствия и настоящего вселенского коммунизма к 2000 году, говорила мне малому в церкви в Изюме с Виктором Кайдой братом моим двоюродным, что там далеко за самим горизонтом существует одновременно и рай, а еще и настоящий ад, соседствуя буквально рядом друг с другом.

— И вот только теперь понимаю я насколько она тогда права была!

— И, душою своею именно теперь понимаю я, что по-философски, что по-человечьи она была ведь по-современному права, да и невероятно она сама мудра в силу прожитых ею стольких её лет. Даже не будучи тем умным современным философом, так как от природы своей и естества её, обладала она неким даром предвидения, а еще обладала она особым даром и каким-то умением убеждать, и предвидеть всё и вся, как та болгарская полностью и с детства её слепая Ванга и, как нынешняя наша Джуна, она буквально на десятилетия вперед заглядывала и еще она смотрела далеко, желая меня и нас с братом моим Виктором и предупредить, и как бы заранее уведомить о том будущего нашего видении своём.

— А у нас, тогда еще детей несмышленых понятия самого того далекого нашего горизонта, когда мне всего-то каких-то кажется восемь лет и он сам горизонт тот буквально вон рядом, там рукой подать за селом Залиманом именно для меня завершался он тот мой горизонт или может быть, только теперь-то понимаю он начинался тот жизни нашей горизонт и даже, какой-то значимый для нас рубеж всего видения нашего, так как и, когда её не стало на землице нашей, теперь уж точно, и уверен в этом я некому мне о нём говорить и некому меня предупреждать о всей, о той его безграничности и о всём разнообразии его Мира её и Мира моего. Потому, что покуда, я, повзрослев, не сел в этот скорый номер №029 поезд Москва-Липец, которым еду с теперешними моими тремя пассажирами, со всеми моими собеседниками от самой столицы Москвы до ранее провинциального и такого захолустного, и в чем-то еще уездного города Липецка. А еду я теперь со случайными тремя пассажирами, с которыми и беседу веду-то долгую свою, покуда я максимально не расширил тот свой горизонт видения и даже горизонт моего ощущения, когда, будучи студентом в 1974 году не сел я в четырехмоторный добротный наш родной и нашими руками сделанный самолет ИЛ-18, да и не полетел первый раз со стройотрядом из политехнического института в той свой первый и далекий земной на самолете полет, когда и от Харькова, и от Савинец моих аж в сказочный и загадочный, да и далёкий Магадан, а затем на попутке по той колымской трассе в город Сусуман и на сам Аркагалык, и даже, в то их заоблачное и сказочное сейчас энергетическое сердце Синегорье, где величественная Колымская ГЭС давно уж после тех моих 1974 г. и 1976 годов выросла и, покуда, я враз теми своими путями и дорожками по которым сама судьба меня вела, не расширил тот свой такой узкий ранее горизонт, а уж затем, как та перелетная птица земная, покуда я, не прибился под осень, как и все птицы в августе 1980 года сюда, на любимую теперь мною Камчатку и такую далекую олюторскую славную здешнюю землицу что Тиличиками сегодня зовется. И уж, знаю я теперь до боли в сердце, до настоящего щемления в каждой клеточке его в эти такие родные мне и моему сыну прибрежные, что на Тихом океане в село Тиличики, что где-то на той острой стреле самого Времени и в миг расширил тот я свой горизонт буквально на крыле здешней тихоокеанской чайки, что где-то на берегу безмерного Тихого океана его бухты Скрытой, которая узким проливом соединилась с заливом Корфа и даже со всем Беринговым, бескрайним морем и, естественно, со всем Тихим океаном и вот теперь свой, и здешний камчатский особый мой горизонт я вижу не так, как там в Савинцах всего в семь или в двенадцать километров, а на все восемьдесят и более морских миль, а это уже 165 700 метров, как мне кажется это такое большое расстояние, а это все 165,7 километра или даже чуть по более, так как оконечность мыса Говена она мне видна даже, не поднимаясь на сопку высокую здешнюю…

— И, что же вижу сегодня я за тем теперь морским тихоокеанским здешним бескрайним горизонтом?

— Только моей фантазии, да вероятно моим читателям и ведомо, и известно, да и понятно им…

— А там, за тем далеким горизонтом все мысли мои, все сокровенные желания спрятаны мои, да и всех целеустремлений моих… Там дали далекие тихоокеанские, и они мне такие близкие, там дети мои Алексей старший и Василий младшенький мой, там внуки мои и младший Степушка, и уже подросток старший Даниил, там двоюродный внучок Андрюшенька и еще маленький и такой несмышленый внучатый Артурчик, всем им и жить, и продолжать путь наш земной, а еще творить и, понятно, им же созидать, всем им придется естественно и по жизни их страдать, и не одно препятствие земное еще преодолевать им, и даже этот мой, и все другие горизонты, повстречавшиеся уже в лично их жизни, и им, и только им выбирать свою единственную тропу, свою одну единственную тропиночку и ту единственно верную может, и здесь узенькую земную, и камчатскую только их тропиночку.

И вот, настолько, она будет трудной, настолько она будет легкой не мне об этом всём теперь уж наверняка и судить, и даже, не предполагать мне…

Глава 107. Все далёкие горизонты. Наши все необозримые горизонты

А мысли мои теперь и сейчас бегут, и они бегут, как и колёса этого скорого №029 поезда они стучат и стучат о стыки тех теперь длинных восьмисотметровых рельс, чтобы только в памяти моей тем их стуком металлическим отзываться, чтобы в памяти моей, всплывали разные картины и даже отрывочные картинки жизни нашей…

И понимаю я, что так детям моим и внукам моим, знать надо много, очень много, уметь так много надо им, чтобы успешно им идти по волнам этого пусть и Тихого океана — жизнью, зовущегося…

Тогда и стремление соответствующее будет у них…

Глава 108. Все вызовы времени, с которыми надо активно бороться и бороться всем нам

И, наркомания сегодня так распространена, потому, что от непомерной информационной нагрузки и, одновременно, от низкой физической нагрузки, а у не которых в сознании не укладывается всё то, что мы видим за тем далеким горизонтом, открываемым нам теми всеми современными информационными технологиями, что сегодня мы еще и ощущаем, посмотрев очередной раз даже такой короткий и, как бы кем-то сжатый новостной блок с тем 25 кадром его. А еще, что нам по субботам, навязывает на сто процентов, уверен в этом полностью голубая телевизионная тусовка, когда столько не переключай телевизионные каналы, а они, как многостаночники молотят и молотят свой плоский, и давно пошлый, и даже с молью или даже с вредной для меня плесенью их тот не понятый нам, и не понятный нами их довольно таки плоский юмор, и их юморок давно, иссякший от всей убогости их мышления, от такого суженного кругозора их буквально до туннельного видения ими самими всего окружения их, чем-то там с детства их подсвеченного может даже тем фрейдовскими его комплексами и даже их личными страхами особыми, и затем по жизни, приобретенными ими…

И тогда, именно тогда хочется что-то такое особое, типа конопельки или с чем-то другим чинарика закурить мне, чтобы полностью или хоть на часок мне как-то да забыться в том своём угаре иллюзий и сразу, как бы меняя призму видения и даже, моего и твоего восприятия всего и вся, и я не бегу на переполненный танцпол или на ту тусовку, а нажимаю кнопку, включаю свой портативный ноутбук и пишу эти, и пишу другие я строки.

— И тогда, сам полёт моей фантазии, он переносит меня с одной экранной их в субботу фантазийной слегка голубой реалии, вовсе в другие дали морские и даже в эти родные мне тихоокеанские, где и ветры сильные, и где, и штормы настоящие, и брызги воды в лицо мое шершавое такие откровенно солёные, и это все так отрезвляет меня и будоражит всё моё восприятие окружающего мира и действительности только моей.

— И теперь, так тошно мне!

— И, одновременно выключить его, телевизор этот уж не хочется мне!

— Ан нет, рука не тянется к кнопке, так как одиночество моё здешнее и еще камчатское, оно теперь преследует меня всегда и всюду и понятно здесь на далекой от всех Вас мои читатели на Камчатке!

— А именно одиночество, многим из нас не позволяет нам и им выключить ту всю информационную гряз, которая на нас сегодня, обрушена всеми современными средствами масмедиа информации, давно кем-то проплаченными, умело кем-то из-за «бугра» с режиссированными так, что кроме ментов в законе никто в стране нашей богатой на людей и на таланты, и по-настоящему ведь, и не работает, да и еще не зарабатывает себе на хлеб насущный.

— Благо, хоть есть у нас и теперь без рекламы канал культура и канал спорт еще для души моей есть.

— И это, то же маленькая информационная война, чтобы кому-то и чем-то еще так умело промыть его мозги. И понятно, мы должны научиться ей той информационной нисколько лично для меня не нужной нагрузке каждый день, да и каждый час активно противостоять, управляя только кнопкой включения и выключения того своего телевизора, а теперь уже и смартфона, на котором и новости, и телеэкраны большущие вмещаются, и всё вместе волнует нас и тревожит нас буквально изнутри, влезая каждодневно если не ежечасно в эту душу нашу, которая желает одного — истинного покоя, как то и было у нашего героя, у нашего Человека с большой буквы на его знаменитой и такой уединенной Тополёвке, как у Кирилла Васильевича Килпалина, который был не только здесь на Камчатке охотником промысловиком, а и сказочником, и одновременно неповторимым художником да и мыслителем можно этой сейчас сказать вселенского масштаба, так как он собирался написать книгу «О возникновении жизни на Земле».

И естественно, лучше для души нашей, когда та кнопка в положении: «Выключено» или в их положении «Off», чем в этом их положении «On».

— И, вспоминаю, как один, довольно таки успешный дизайнер из Берлина пару лет назад делился жизнью своей и привычками своими в одной из телепередач, занятую ремонтом и дизайном нашего жилья, показывая свою берлинскую довольно таки эстетично обустроенную квартиру, удивляя самого корреспондента, что ни в одной жилой его комнате нет у него телевизора, как самого необходимого предмета обстановки и даже, для многих вожделенного предмета их повседневного быта. И, это абсолютно правильно, что и тех телевизоров у него нет! Это довольно таки рационально, так как надо ему самому вот над чем-то в тиши дома своего, как тому неандертальцу в пещере перед охотой да и сосредоточиться, чтобы закончить свою творческую работу, чтобы что-то красивое ему еще и создать и, понятно, постоянно нужно ему, не отвлекаясь на не нужное творить, еще раз, не отвлекаясь на всякие там мелочи и чьи-то волнения, лезущие с экрана буквально в душу его и лезущие в душу мою…

И сам у себя, как бы и спрашиваю я:

— А, если еще мне и распылятся, а если еще и слушать, а затем и смотреть ту новостную ленту то с ума ведь сойти впору от их бывшей балерины Анастасии Волочковой всей их ничем не прикрытой наглости, от их актера и певца Филиппа Кирокорова может быть такого «высокого» и делящегося с нами особым способом, рождения его детей и еще суррогатного, и думая каждый день, как и где, и когда он этот биологический материал спермальный его получал для суррогатного своего отцовства и, как еще нанимал её двухсотдолларовую с той улицы Тверской, и столько, и кому за это своё суррогатное отцовство или материнство суррогатное он еще и платил.

— И еще. А зачем именно мне то знание абсолютно не нужное и такое не продуктивное?

— А где же та наша искренняя любовь наша, а где же то всё наше над природное, жаждущее только её единственной любви и в страсти ожидания чуть дрожащее от ожидания того божественного и единственно возможного момента наше напряженное самой жизнью естество? А где же сама великая Природа наша, которая в душеньку нашу, вложила и тот сам вечерний трепет не опытного юнца, вдыхающего слезу радости с её тоже, дрожащих страхом губ, да и где же осознано-зрелое страдание их и того Ромео, и понятно еще и его Джульетты? Когда такие чувства, когда такие эмоции где-то там внутри нас откликаются такой вот страстью и еще такими волнениями.

— И вижу, как одну девчонку, даже девчушку такую не смышленую разводят оперативники из нашей полиции за попытку продать ребенка своего, которого может и залетела ведь по насилию в подворотне или в тесном лифте и еще, вероятно, по её полному незнанию, что можно было бы просто оставить того не любимого ею ребеночка в бэби-боксе при любом роддоме, а может еще её разводят и по отсутствию денег у неё, и тогда на таблеточки те гормональные, и на противозачаточные средства их у неё и не было в тот роковой для неё момент сексуальной не по её воле интимной близости…

— И, полностью я согласен с Аллой Пугачевой и Максимом Галкиным, когда та нисколько, не оправдывая свою прихоть родить ему Гарри и вторую себе дочь, критикует депутата Госдумы, женщину в годах и не важна для самой сути нашего разговора её фамилия, её имя и даже отчество её именно теперь, и не об моём или их уважении к депутату Госдумы речь идет, когда та легко подняла руку, голосуя сама за закон о пособиях одиноким матеря ровно в 178 весомых (?!) русских рубликов в месяц (?!) при прожиточном-то минимуме на Камчатке сейчас с первого июля 2015 года аж 17017 полновесных рубликов, а фактически, все тридцать-тридцать пять тысяч рублей или тысячу их долларов с учетом, что и доллар до своего минимума в 32,56 рубля дошел уже в феврале 2015 года до 68,45 рубля и нефть еще, как падает на мировом рынке, и такую удавку те американские или ВТО масоны готовят нам всем, что она та мать одинокая на те их 178 рублей, разве, что литр молока и прикупит по нынешним ценам камчатским и даже ныне, и теперь?

— Так, это ли не её депутата высшего законодательного собрания настоящее ничем не прикрытое лицемерие?

— А еще и женщины, и, которая еще имеет совесть или даже моральное её «право» судить самого Максима Галкина и еще, и такую талантливую Аллу Пугачёву за не правильное их материнство или его отцовство, когда они и домработницу, и каждому ребеночку заботливую няню, а то и кормилицу наняли сразу же, как в дом их привели, и оба каждодневно вкалывают буквально, не разгибаясь до самого седьмого пота. За, что их я и оправдываю, и всецело я их обоих поддерживаю! А уровень жизни, какой их детям будет в не далеком будущем и, какой он есть уже сегодня, мы ведь видим и по холеным её талантливым внукам? Многим и очень многим нужно так еще, как и они, напряженно потрудиться, чтобы его тот их уровень обеспечить именно своим детишкам и нисколько теперь не «суррогатным», а таким кровным и таким еще им родным.

— И тот депутат Государственной Думы, и та зрелая женщина разве думала она, как и та их германская Клара Цеткин, как еще и революционерка Роза Люксембург, и как другие «пламенные» революционерки открыто, ратующие в своё время за «свободную» любовь их, что она только за сам процесс революции голосует, а не за результат её «кровавый» и не за поруганные, затем в концлагерях их на нашем родном ГУЛАГе 30-х годков и еще где-то миллионы, и может даже десятки миллионов сгинувших в горниле том еще и в их революционном, всплывшем в их воспаленном мозгу из-за их того искажения всего восприятия мира и человеческих взаимоотношений, и всех общечеловеческих ценностей, когда саму нашу трепетную ту из души нашей идущую любовь нельзя ведь ни продавать за те двести долларов на Тверской-Ямской, ни даже никогда нельзя её нам всем на раз, чтобы еще и предавать. Да после их того депутатского голосования мы попали и в саму круговерть самой первой, наверное, той еще французской и затем нашей кровавой революции 1917 года, и в следовавшую за ней Гражданскую войну и, даже в промежутках между ними, и еще…

— И еще!

— Та Великая Отечественная, та Вторая Мировая, которая как бульдозер в Израиле, зачищала такие народные пласты и такие напластования миллионов и миллионов чьих-то жизней и даже напластования судеб чьих-то.

— Так именно Вы, избранники наши и депутаты высшего нашего законодательного органа Вы сами, создайте предпосылки и даже, создайте законные и законодательные те условия каждой нашей матери и, чтобы ей не вкалывать до самих до родов, и пособие по родам достойное ей самой получать, и еще, что бы даже одной и без мужа того гражданского ребеночка можно было ей воспитать и можно было бы воспитывать его ни о чём более не волнуясь растить, и чтобы, и кормилица каждому из нас подрастающему, и чтобы реальная социальная поддержка хотя бы на уровне прожиточного уровня того региона, где человек сегодня живет, чтобы она сердешная та мама и за квартиру, и за электричество могла мать моя и твоя своевременно уплатить. И, извините, чтобы на губную помаду ей хоть чуть-чуть осталось, а не только хватило его того нашенского пособия на литр или на два литра, разведенного где-то на заводе молочка. Она всё же женщина! И, чтобы правоохранители, и того бесшабашного папу нашли, и реальные алиментики взыскали по закону с него и не только раз, а все 18 лет и все 216 месяцев и, еще хотя бы на училище профессиональное пару годиков, и в колледж или даже в институт какой-нибудь пяток лет, и пусть, уж и не в столичный ВУЗ и не по ЕГЭ. И, чтобы еще не было в России пятисот тысяч за год битых мужьями жен, столько из них не дожили после тех побоев, чтобы прочитать эти строки об их социальной и законной их защите…

— И, ясно понимаю я настолько же Алла Пугачева права и настолько она возмущена, что все кто не попади смеют еще и её безмерное счастье её судить и кого — её женщину, которая для нас с Вами не один год поёт еще, и осуждать именно её.

А спросить их:

— А своим родным детям они создали вот такие условия, как она тем её с Максимом Галкиным «суррогатным», а фактически уже давным-давно ей родным детям?

— А столько их тех сирот и полусирот еще в интернатах по всем весям русским. И нет ни тепла им того родительского, ни ласки им ни от Аллы Пугачевой, ни от Максима Галкина, ни от депутата того, всё знающей и всё понимающей, убеленной сединами женщины? О депутате законодательного собрания России, не способной даже одной душеньке, как та Алла земной еще и помочь своими всеми законодательными инициативами.

А вот финансовые воротилы и консультанты наши Национальный-то Фонд Благосостояния от избыточных нефтяных доходов ведь здесь в России не оставили, а почти весь в США отдали на все их инфраструктурные проекты, а на наших детей тех наших русских одиноких матерей от триллионов рубликов и долларов, думаю и уверен в этом я и детишкам на молочишко хватило бы, если бы та поистине женщина депутат не была такой в душе-то лицемерной и еще не будь Алла Пугачева, как всегда и всюду такой откровенно-правдивой и еще такой с молодости своей упрямо прямолинейной, чтобы ей тому депутату в глаза по телевидению сказать всё то о чём сейчас думает и мыслит сама нисколько не убоясь осуждения толпы и не убоясь её той депутатской власти, и даже вероятной её депутатской и понимаю революционной мести ей…

А, по-моему:

— А ведь она, Алла Пугачева на все сто процентов, да и права в суждениях тех своих! И мною она всецело оправдана! Нисколько для меня не важно, что было и как до того, а важен реальный результат и няня, аж две, и кормилицы аж две у её детей есть, и должный уход у их с Максимом Галкиным у деток есть, и он как отец их кровный полностью обеспечен им.

Глава 109. Тот супрематичный «Черный квадрат» Казимира Малевича, наводит меня на мысль об черных и длинных тоннелях и часто о нашем туннельном видении нами всего окружающего нас мира

Теперь вот мыслю я о тоннелях и о всём тоннельном нашем видении мира и о самом нашем мышлении, как и любой в узкой области ученый, чем глубже зарывается в дебри науки только своей, тем менее он видит всё вокруг него, происходящее рядом, и вовсе он не видит другого, такого же как и он ученого, но копающего такой же довольно глубокий колодец и им всем таким людям нужен такой, как я прекрасный всё видящий философ с кругозором таким широким от горизонта до горизонта какой и есть здесь у Тихого океана, чтобы все явления, добытые ими в тех своих глубоких колодцах этих еще и как-то им бы осмыслить, еще и все как бы их суммировать, чтобы всё это воедино сопоставить, и чтобы сделать, затем синтетические и обобщающие выводы свои, как бы поднимаясь на новую ступеньку самого их знания и понимания их окружающей действительности.

— Как и мой пример, детям своим, когда не раз и не два, наставляя учиться их: про капитана подводной лодки, и про капитана корабля надводного и даже о командире самолета рассказывал я им, а то и о командире нового космического корабля…

— И, видят все они на абсолютно разное расстояние, и возможности у них довольно таки разные… Да и горизонты видения у них еще так диаметрально отличаются.… И, вероятно, и весь кругозор их профессией определяется, и даже тем, какой и где ВУЗ они закончили университет им. Баумана в Москве или в Санкт-Петербурге то морское или военно-морское училище им. адмирала Макарова, а то и школу космонавтов им. Юрия Гагарина, что где-то в подмосковном Королёве…

— Да и, дрожь меня даже теперь пронимает, как вспомню те свои детские первые ощущения познания мира окружающего, те мои впечатления от его новизны и страха по-человечьи обычного, и свойственного любому живому существу, даже еще не знающему и не понимающему всей философии жизни нашей, как таковой и как поистине уникального и единственного божественного явления земного, когда ничего лучше, ничего краше и ничего совершеннее, и придумать ведь нельзя, ни самой эволюции нашей, ни самому Мессии и Господу Богу Иисусу Христу нашему только вот и способному на такой вот удивительный подвиг.

— Вот и за квадрат черный-пречёрный тот Малевича Казимира супрематичный «Черный квадрат» коллекционер не такой уж и богатый платит ведь не за само это прекрасное и высокохудожественное произведение. (А этой красоты и особой ценности в нём и в помине ведь нет! Уверен в этом я! — это я так думаю между прочим и между этих длинных строк). А он, уж наверняка, платит свои кровные, и свои заработанные, и даже отложенные он их платит за фамилию его и даже, за ощущение своё то детское, сидящее, как Фрейд писал, давным-давно где-то там в глубине души его и даже, оно не исправимо даже кислотою сильною во всей подкорке его… Он, именно тот коллекционер прижимистый, платит свои и реальные деньги за то своё пусть и детское искреннее ощущение, а может это его ощущение еще и первородный страх за жизнь свою того узника концлагеря Маутхаузена, который чудом избежал той черной топки круглые сутки горящего внутри крематория? И у него, на всю последующую сознательную жизнь тот её узкий квадратный, как и у квадрата Малевича Казимира проём, остался и теперь его сознание настолько по-особому так у него тоннельно сужено до того, как ему кажется маленького квадрата той концлагерной Заксенхаузена или Маутхаузена той его закопченной черной сажей топки, что она ему каждый день теперь по ночам беспрестанно снится и он, согласен платить, и не раз, и платить теперь все свои последние 32 миллиона долларов, чтобы те его каждодневные ночные избыточные ощущения из подкорки его идущего в сознание его страха на грани самой его жизни и даже на грани смерти его, в памятном мне мае 1945 года в том же Заксенхаузене, Маутхаузене или Равенсбрюке, а то и в Саласпилсе, и за той квадратной чугунной, испачканной сажей черной топкой ведь настоящая, но уже другая их вечность была бы и его, и вся моя сингулярная бесконечность закончилась бы, и не было бы этого моего сегодня, и не было бы у него у коллекционера, заработанных непосильным трудом его этих его тридцати двух, нисколько не нужных ему долларовых или в фунтах стерлингах для всех и для кого-то вожделенных миллионов и, даже этих зелененьких их из США долларов.

— И вот только теперь, уплатив их те миллионы, как же он рад свободно дыша, ощущать и еще раз за разом понимать, что видит пред собою только этот магический супрематичный «Черный квадрат», а не ту ужасную для его сознания лагерную топку, и там, в глубине его полной и закопченной по краям черноты именно теперь нет того, всё поглощающего красного, нет теперь того полыхающего оранжевого плазменного низкотемпературного только в шестьсот градусов блеклого желтого пламени, превращающего и могущего превратить именно его жизнь буквально в ничто, в какую-то никем не ощутимую колеблющуюся плазменную теперь внеземную сингулярность, превращая ранее до этого всё живое, ранее всё дышащее, ранее всё еще и так искренне страдающее, как и сам я в какое-то молекулярное клубов пара и в месиво самого едкого того концлагеря дыма и плазменных языков того солнечно-желтого пламени горящей беспрестанно лагерной топки, а еще и, сочетания только нашего добра, и того вселенского не человеческого зла, да и моей сегодняшней полной ненависти и даже разочарования во всех людях

— И, поняв это, и еще, осознав истинную цену имени Казимира Малевича, а не творения его, зовущегося теперь супрематичный «Черный квадрат» я нисколько не корю того нисколько неизвестного мне прижимистого коллекционера, заплатившего те свои личные тридцать два миллиона долларов за сам это черный для него символ, заплатившего за призрачность душевной пустоты его, выгоревшей давным-давно и тогда в том лагерном желтом пламени, оставляющем после себя под колосниками чугунными серо-черный рассыпчатый пепел и оставлявший только память бездонных глаз у кого-то открытых, а у кого-то из тех узников другом его прикрытых в последний тот момент, когда уж наступает наша поистине вечность и в мгновения когда наступает вся наша бесконечность, когда только наша память не может упокоится и не дает ему до сих пор спокойно, чтобы ему уснуть. Навеки теперь ему уснуть! Он без сожаления платит не мои же те зеленоватые как эта трава доллары. Также я нисколько не корю того коллекционера, который остался для меня инкогнито и он не захотел мне раскрыть даже своё имя, которым его нарекли влюбленные в жизнь родители Абрам ли, Макар ли, Ивнат ли, а может и дед или бабка его крестили в ближайшей деревянной церквушке, сгоревшей как и дом мой в том горниле не той киношной и не той постановочной, и даже некоей семантической, а уж наверняка, для них всех реальной кровопролитной той войны, так как её страшное дыхание они ощущали шкурой своею, да это мне теперь-то и не так важно, и не так существенно какое имя их Станислав ли, Борис ли, Архип ли, Василий ли, Федор ли для моего понимания всех ощущений моих нынешних. Теперь и сейчас, важно только то, что я понял, и что я осознал, что тот коллекционер фактически списывая те деньги со счёта своего не малого он ведь платил и рассчитывался за свои те из самого концлагеря Матхаузена, из Равенсбрюка или из того же Грюнвальда памятные только ему и за только те его прошлые ощущения, как и я именно теперь, смотря на фото моего брата Бориса, вспоминаю ту невероятно теплую и невероятно практичную суконную чуть коричневую гимнастерку брата моего старшего Бориса, еще со значками его армейскими, которая так меня в то моё четырнадцатилетнее время грела только меня его особым и родным для меня братским теплом и она, своим чуть колючим сукном по-братски обогревала еще душу мою, чтобы затем и сейчас, мог я о том счастливом и в чём-то о том беззаботном времени и вспоминать, и еще так долго по утру или вечером размышлять, излагая теперь все то на бумаге белой, как снег этот камчатский, который с октября и по май как неким теплым одеялом покрывает здешнюю землицу олюторскую теперь и мою, теперь и сына младшего моего да и внуков моих. И, будь я тогда хоть чуть постарше, и будь я хоть чуть посмышленее, и даже будь я чуточку поопытнее, и та не раз стиранная, и много раз перестиранная мамой моею братская гимнастерка лежала бы теперь у меня на особой, специально для этого в шкафчике, выделенной полочке в квартире или в том особом братском музее моём, и я, прикасаясь к особой её, выстиранной не раз шелковистости, знал бы, что это брата старшего моего Бориса гимнастёрочка, та по-братски особо теплая, та еще послевоенная суконная гимнастерочка его, в которой и он, и я так долго ходил, и он, когда служил в ракетных войсках, когда Никита и еще Хрущев на Кубу те ракеты и те все ракетные войска в своём революционном запале тогда в 1961 году посылал, нисколько не думая о роковых последствиях, и он их туда на революционную Кубу посылал, чтобы только Мир, чтобы только утихомирить их всех масонов американских аппетиты и их особые к золоту тому концлагерному апетитики…

— А уж, правильно ли он тот Никита еще и Хрущев и делал, то теперь и не мне судить, так как тогда и в то время, когда он принимал своё историческое решение, и может то было еще и его то особое его личное туннельное видение окружающего мира из того многим памятного 1933 его года, когда он сам, участвовал в такой революционной предвоенной круговерти, боясь и, прежде всего, за семью свою, боясь за сродников своих, и, естественно, боясь за жизнь свою, будучи первым секретарем ЦК КПСС моей Украины тогда, ставя миллионы украинцев и не только в ничто, и ставя свои карандашные, и красным, и даже синим карандашиком подписи, как Украинской КПСС Генсек, на тех расстрельных списочках, так как он уж, не ставить свои те завитки и убористые завиточки ведь не мог именно он из-за всегдашнего нашего и лично его человеческого животного того особого страха, и еще из-за его боязни, что-либо и как бы в противу сказать и чтобы высказать долго, дожидаясь того своего 1959 года, чтобы уже на ХХ съезде КПСС, набравшись смелости дать правдивые оценки им всем и даже оценки самому себе. Да и еще потому, что хоть один разок, не поставь он тот свой размашистый росчерк на тех расстрельных списочках, где судьбы сотен и тысяч людей, где их жизни, за которым следует неминуемо выстрел черного-пречорного, как и «Черный квадрат» Казимира Малевича нагана и маузера кем-то в тиши кабинета, старательно начищенного до антрацитового блеска его.

И хвала ему, и хвала его отваге, да и смелости его, и хвала его терпению, и даже хвала моя его особому мужеству, чтобы терпя и чтобы перенося издевательства самого Сталина ему самому всё же дождаться своего того урочного часа, чтобы только сказать всему народу и сказать всем нам, и прежде всего, вероятно сказать тогда самому себе, и еще своим сыновьям, что да, был еще как виноват, но как еще сам каюсь, как сам винюсь, а пошел для осознания той несправедливости ведь не один годок, а целый десяток таких долгих лет и все то надо было и ему, как и Калинину, жена которого в ссылке и под надзором, и все то вытерпеть — это тоже настоящее их мужество и только их настоящая отвага, чтобы в той стае «волков» им как-то выжить и еще как-то выдюжить. Именно это их терпение и можно назвать их тем героизмом, чтобы хоть на закате жизни сказать, чтобы на закате жизни признать свою вину и, повторить это не раз, и еще не побояться. А мне то, в те времена в 1961 году было всего одиннадцать лет и ни судить, и ни решать я естественно еще в силу возраста своего и в силу своего суженного мировоззрения и не мог, и даже не имел такого права, так как еще был в том и в таком возрасте, когда и мыслил по-другому, и воспринимал всё именно из своего, как теперь бы я сказал — из своего узкого и такого длинного под железной дорогой идущего «туннеля» из моих Савинец в ту соседнюю Довгалёвку, так как горизонт видения мой был именно в то мое время сужен до невозможности, до того малюсенького клочка неба, которое выглядывает в то овальное его длинного туннеля отверстие.

Я еще в свои те одиннадцать лет не мог ни решать, ни даже что-то там оценивать, так как не пришло то и только моё историческое Время, и только моё Время, когда человек и смотрит, и когда человек видит, и человек анализирует, и человек сопоставляет, и даже все вокруг философски оценивает, и он размышляет, и он делает выводы, и он принимает те значимые и ответственные для судеб наших решения.

И тогда, вспомнишь ту народную мудрость, что и дерево надо посадить, а то будет в 1964 году, и дом построить надоть, а это состоится и в 1969 году, а затем в 1976, когда с помощью братьев и семьи мы с женою оплатим свой кооператив, получив кредит в 9 тысяч рублей под 0,3 процента годовых на 13 лет и даже, в 2013 году, когда мы, собрав немного деньжат, заложим фундамент своего дома под Липецком рядом с сыном младшеньким нашим, и сына родить, а это радостное событие случится и в 1976 году, и, затем в 1984 году, когда радость сама в душу твою, придет и, когда приходит к мужчине настоящая ответственность за семью и, даже, осознание своей роли земной и, исполнения той генетической твоей сути и некоей программы предков твоих, когда твой половский род нисколько не угасает, а живет и еще развивается, заполоняя все земные просторы сыновьями, внуками твоими и только твоими.

И тогда, такое щемящее ощущение важности твоей, значимости твоей для всех них, для их философского осмысления смысла жизни нашей и, когда ты фотографируешь сына старшего Алексея у памятник прадеда его Якименко Ивана Андреевича в его, моих и наших степных Савинцах ты это ясно видишь, а когда ты также фотографируешь внука своего Даниилу на могиле также прадеда его Клышникова Павла Кузмича в его героическом и также символическом Содатском, что в Белгородской области и в Старооскольском районе, так как и прадед внука твоего также участник сражений на той Великой и Отечественной и был ранен, то ты видишь на Солнце этом в их глазах одновременно отблески и невероятной и непередаваемой их радости сопричастности к самой великой истории, и даже ясно видишь ты отблески, некоей слезинки то ли от ветра, то ли от их генетической глубокой корневой памяти их правнуков, изнутри их идущей радости, когда они могут здесь на этой землице стоять и безмерно радоваться, что они живут и, что они сами творят, и что они созидают сегодня и даже, сейчас.

Глава 110. Сознание наше и наше знание, и еще наше незнание, не является ли оно той поистине космической черной дырой всё вокруг и так легко на просторах этих, поглощающей?

И вот, снова я, возвращаюсь к знанию и нашему чего-то там не знанию, и даже, к внутреннему ощущению моему, и даже, какой-то подкорковой, глубинной той интуиции моей, объяснения, которой никогда и ни у кого ведь до сих пор и нет, и, вероятно, не будет вовсе…

Только знание моё! Именно только оно, позволяет с открытыми глазами смотреть на окружающие меня вещи, на все общественные и все природные явления, на происходящие рядом процессы как-то нам осознанно, с пониманием самой сути происходящего, с пониманием самых тончайших мотивов развития тех или иных, даже каким-то образом скрытых часто от нас самих глубинных тех часто невидимых там процессов, и тогда, мы только может быть понимаем саму суть происходящего и разворачивающего на наших глазах явления и всей глубинной сути его.

А вот поняв, всё вокруг, естественно и закономерно нам будет легче выработать к самому этому явлению своё активное и даже в чём-то осознанное отношение, а еще, выработать нам всем и, сложить в сознании своём своё понимание и ту особую даже, нравственную или поведенческую свою позицию, по которой мы будем судить о его значимости и о всей важности для нас, и даже, для всей нашей всей последующей, а не только для настоящей жизни…

И тогда, я перестану волноваться за ту далекую жизнь их может быть афганских горных курдов, которым вот именно сегодня вечером насыщен этот новостной телеблок. Кому и помочь мне так хочется, а задумавшись, одновременно спрашиваю себя я:

— А нужно ли помогать мне и надо ли еще, и сейчас отправлять ту свою эСМС?

Когда Курт Вальдхайм из ФРГ, как-то писал в журнале «Иностранной литературе», что он лично сам помогает в пределах досягаемости своего взора, а вернее и образнее, на расстоянии, куда моя рука достанет: своей старшей и такой немощной сестре, бедной племяннице, не разумному еще, и не вставшему на ноги племяннику, и, естественно, я помогаю хоть как-то влиять на те процессы, которые только именно мне будут здесь на землице этой подвластные…

Как и сама божественная наша, и поистине космическая человечья особая суть…

— В чем же она состоит и чем, она является именно теперь?

Ведь весь видимый мною Космос — это именно я, так как в себе, в своей душе я отражаю всё то, что из своего издалёка, даже из души вижу и, что ежесекундно отображаю сам в себе, что почему-то еще я слышу, что даже костями своими болящими от ревматизма еще и явственно я ощущаю. И даже, когда моё давно, отяжелевшее от лет тело вот именно сейчас трясется в этом скором поезде №029 Москва-Липецк — это тоже моя жизнь, это моё движение, это моё перемещение в Пространстве и даже, моё взаимодействие с ним этим мои Пространством и Временем моим…

И вот, когда именно так ощущаю всю жизнь я, то я душою своею понимаю, я естественно осознаю, что я действительно есть и, что я еще что-то могу, и в какой-то из промежутков времени смогу, и я что-то и для кого-то, да еще и значу на этой круглой и такой ранимой Земле, где мы строим, где мы что-то там перестраиваем, где мы живем и где мы и страдаем одновременно…

Глава 111. И вновь я, о нашем туннельном восприятии Всего мира окружающего

И все мы так страдаем о том, что имеем тот непознанный еще полно туннельный синдром, видения всего Мира и даже, нашего внутреннего мироощущения и осознания себя, и даже округи всей своей. Легко вспоминаю детство, когда боялся через овраг в Довгалёвку по темному туннелю под вечер я один идти…

Или наши все ученые глубокие колодцы роют досконально, изучая какое-то интересное им природное явление. А в том колодце, чем больше его глубина, это почти каждый знает тем глубже погружается он и тут нужна именно философия о чем мы и говорим в своём «Черном квадрате» Казимира Малевича, смотря на его цену не в той золоченной из багета тяжелого рамке и даже, не в её всей из амальгамы позолоте, а цена его во всех нынешних ощущениях моих, которые я только и, способен испытывать, смотря только на темные и светлые поля её, а еще и постоянно сравнивая первое со вторым, а то второе с первым и даже с тем третьим, что холстом зовется, оценивая его особую прочность, качество нити и, даже потрескавшегося от времени грунта на нём.

И, тогда мне не важна ни та позолоченная амальгамой рамка её картины той невероятно дорогой по аукционным меркам не нашим, ни даже её тяжелый, может быть из дуба векового тяжелый этот подрамник, да и как бы не важна для меня теперь фамилия самого этого автора, уж как бы и значения не имеет для моего всего и в комплексе мировосприятия и моего всего нынешнего мироощущения, так как углубился я в такие временные дали именно этого автора из такого для меня далекого 1912 года и углубился я в такие колодезные глубины, её всего векового и невероятно глубокого кракелюра прикрытого еще и вековой пылью, который тому трудолюбивому китайцу уж и не подделать, что вижу уж, наверняка, по более, чем кто-либо из моих сверстников, даже ныне почивших, так как не многие из них сокурсников моих еще и дожили до лет моих, и до седин моих убеленных, так как на их долю, как и на мою одинокую долю, выпало столько черной радиоактивной семипалатинской пыли и в 1964 году, и еще, столько выпало радионуклидов в 1986 году из стотонной ядерной начинки четвертого ядерного ВВР-реактора, как и четвертый «Черный квадрат» мой, вернее Казимира Малевича, о котором не перестаю и говорю я.

А затем и в 1991 году, когда мы сами рушили тот семантический для кого-то из моего сегодня из четырех букв СССР с его трехстами миллионами людей и еще, тех пушкинских и моих маленьких Ч. И даже страждущих Человек, которые не все, в силу разных причин могли выдюжить и выстоять вот такие бури и такие бурные потоки истории обрушимся лавиной на нас всех.

И, нужно было бы, нам не один день аутотренингом заниматься, чтобы психику свою подлечить, и зарядкой по утрам, и ЛФК заняться бы нам, чтобы мышцы наши хоть как-то их укрепить, и, понятно, витамины и адаптогены и женьшень, и аралию, и здешний золотой корень, а в науке родиолой розовой его зовут, да еще чтобы настой их оленьих пантов, еще книгой Эберса нам две тысячи лет назад, рекомендованные, желательно принимать нам их и использовать нам каждодневно их все, чтобы каждую клеточку, подверженную тем стохастическим влияниям её бы хоть как-то еще мне и поддержать, чтобы только мне теперь выжить и чтобы мне выдюжить, в том историческом полете нашем, зовущемся именно тогда его горбачевской перестройкой, а больного сердечком своим ельцинской монетизацией и рыженького Чубайса всей его ваучерной приватизацией и еще лично его прихватизацией, когда такая капиталистическая и вся социалистическая прежняя несправедливость ничего не убоясь, вылезла из черного-прочерного еще может быть из тех хлопковых цеховиков всего их подполья, когда моему маленькому Ч. и еще его пункинскому Ч. здесь на земле и места нет, и продыху нет ему здесь, так как всё ломать мы то научились, а вот с энтузиазмом строить и те же малые самолеты, чтобы здесь на Крайнем Севере еще на них и летать это уж мы как-то как бы и разучились, потеряв за те годы перестройки и слома всего и вся более тысячи малых аэродромов и лишив людей регулярной авиасвязи. Вот недавно, человек до Слаутного целый месяц из Корфа аэропорт Тиличики со своим сыном не может вылететь и это тоже нынешняя их всех демократов и тех перестройщиков нашего былого социалистического уклада «свобода»?

Много чего мы как-то легко разучились делать и так легко отказались от него. А ведь того не следовало нам делать. А мы что такие слабые, а мы что такие неумелые, или только китайцы да еще японцы и корейцы они и телевизоры, а теперь и машины, и даже самолеты произвдят? А мы? Лучше мне такой и такой философской емкости вопрос и не задавать, и никого из знакомых моих не спрашивать вовсе.

Так как та радиация для всех нас черная она обладает удивительным стохастическим воздействием на человека, малые её дозы стимулируют все жизненные процессы, а вот тот один и единственный её лучик, способен разрушить всего меня, как это случилось с Раисой Максимовной Горбачевой, вызвав острый и естественно не излечимый лейкоз.

— И кто, нас от того всего убережет? — не перестаю и спрашиваю я вновь и вновь сам и себя.

И я осознанно прячусь здесь на Тополевке хаилинской, я осознанно вью вокруг себя свой такой мягкий кокон шелковый, так как знаю, что человек, только в труде живет и он преодолевает, и еще, он достигает, и он затем уж точно возвышается над всеми преградами, часть из которых у нас такие рукотворные, а вот подвижки материковых плит здесь на моей Камчатке они могут быть, как спровоцированы внутренними земными от вращения причинами, так и внешними воздействиями, даже, теми же идущими из далекого космоса гравитационными волнами, которые мы открыли и услышали буквально вчера в феврале 2016 года, а предсказала их наша Цивилизация еще в начале ХХ века, когда Альберт Эйнштейн разработал свою теорию уникальную и универсальную относительности.

А Я только на каждой этой белой-белой странице спрашиваю себя об ощущениях своих, не устаю и спрашиваю я о тех всех моих впечатлениях, которые в те мгновения ко мне приходят и, даже позже, так как, когда на что-то смотреть долго и так долго, как и я смотрю на этот «Черный квадрат» Казимира Малевича, то даже, переведя свой взгляд на что-то иное и более интересное, и даже, цветное, возникает в нашем сознании настоящая иллюзия прежнего нашего восприятия, что и то первое изображение, где-то на сетчатке моей и в нескольких слоях её колбочек, и всех моих палочек на раз переместилось вместе с твоим бегающим от картины к картине взором, и теперь сам тот «Черный квадрат» он как бы мимо твоей воли и мим твоего желания перемещается, за моим взором и, как та космическая черная дыра он поглощает все другие звезды и даже другие красочные для меня картины, которые я бы мог еще видеть здесь в соседних залах в этой Третьяковской галерее, если бы не его супрематичная вся изначальная его магичность, которая как бы не привлекала теперь самого меня.

И я, возвращаюсь к самой цене предмета, к цене любого предмета и даже этой божественной магической картины, великой по своей магической силе и по своей универсальной смысловой простоте «Черного квадрата» Казимира Севериновича Малевича из того, его 1912 года.

Также, когда я одеваю на себя и на своё загорелое за лето тело раз за разом ту братскую гимнастерку и, передо мною в глазах моих сразу же встает цена тех блокадных и весомых для самой жизни 143 грамм хлебушка блокадного, которые случайно остались от умершей мамы и спасли её жизнь, как в дневнике, умирающей от голода Тани записано, что на Пискаревском кладбище хранится. И именно в этом, вся ценность самого бесконечного нашего Времени все же, донесшего чьи-то мысли и донесшего еще чьи-то записи те бесценные, то же ею черными чернилами писанными. И, в этом ценность самих Воспоминаний и всех дневников тех блокадных, и таких для нас бесценных, которые десять раз могли сгореть или на пожаре, а еще и утонуть в Неве при её весеннем разливе или в осеннем шторме на Балтике, или они те дневники могли быть использованы просто для растопки давно ржавой буржуйки коптящей, как и та лагерная топка коптящая в Маутхаузене, установленной трубою через окно со стеклом оклеенным зачем-то крест на крест. Как бы заранее зная, что и в этом доме будет и придет когда-то именно сюда сама смерть, и даже придет когда-то разлука, так как сам крест в моём пульсирующем сознании ассоциируется с тем безмерным Пискаревским кладбищем и со всей памятью нашей. Когда тем крестом, обозначается место, где люди по их земном упокоении были погребены.

И вот, понимаю я, что цена, и ценность его того «Черного квадрата» еще и в том философском осмыслении мною, смотрящим на него самого нашего быстротекущего Времени и естественно, всего нашего и всего моего, теперь уж уверен, бескрайнего камчатского этого любимого мною Пространства… Так как находясь здесь в Тиличиках на берегу безбрежного по просторам своим Тихого океана, я одновременно и одномоментно нахожусь и в своих родных Савинцах, и даже, там в Одессе на каком-то полустанке Вознесенск-3, и естественно, у старшего сына в его символическом для многих из нас в селе Солдатском, что на Белгородчине, и также, у сына младшего в Липецке, и даже, в этом номер №029 поезде скором, скользящем именно сейчас и шумя своими колесными парами по до как бы стеклянного отполированным до самого блеска рельсам стальным… И всё это, одновременно и во мне, и всё это то моё великое, и даже безмерное жизненное моё Пространство, которое меня всецело поглощает и одновременно еще, как оно меня, как здешний весенний туман обволакивает и буквально навеки поглощает…

И, осознав это, и всю его ценность только моего Времени и только этого Пространства моего и твоего, тогда и подпорченная научно-техническим прогрессом экология нам не будет мешать жить, так как увлажнитель воздуха есть, и рециркулятор воздуха можно поставить и, даже заработать на них я могу, и отпуск мой северный, и такой длинный, и вдохновение ко мне придет само по себе и оно заставит, что-то же мне делать, и что-то менять, и тогда, и на митинг экологический меня тянуть уж не надо, и в администрацию завтра же пойду и даже, этим первым Главой районной управы стану, чтобы хоть что-то за те четыре или за пять лет в жизни людей всех изменить и еще, чтобы помочь всем изменить её жизнь их, чтобы что-то лучше стало вокруг и не только у меня.

И, чтобы не только лучше мне одному, а и моей семье, чтобы стало лучше всей моей улице или для всего моего многоквартирного дома, тогда и управляющая компания не проблема, тогда сам буду ими легко управлять я… И, счетчики воды, и счетчики газа поставлю, и современные фотоэлементы и даже, датчики движения, чтобы свет в подъезде не выгорал попросту и много-много, что можно измениться будет мною в жизни моей.

Да и весь образ жизни и моей, и моих родных будет меняться, когда я буду довольно таки активен и такой настойчив, когда я буду мыслить, и одновременно буду активно действовать, а не только окрестности, как с этого колышущегося вагона в окне безмятежно созерцать и обозревать, нисколько не шевеля пальцами своими, как и с экрана телевизора, когда и реально помочь кому-то я уж не могу, да и, наверное, уже и не желаю…

Глава 112. Наше одиночество даже в пробках в Москве… Я один за рулем…. Везде я один…

Спрашивали социологи и около 7% там в их многонаселенном Лондоне даже онанировали в пробках и, наверное, от всегдашнего стресса движения и еще, от полного их машинного одиночества, когда внутри тебя то ощущение твоего бессилия и твоей невозможности ту «пробку» еще как-то и сдвинуть с места…

И еще в памяти моей собака любимая Джуля, когда в электричке ехали она пирожки, обжаренные в масле с таким аппетитом ела, а дома к ним и не притрагивалась вовсе.

Движение.

Наш страх.

Аппетит.

Отказ от пищи.

Глава 113. Об ускорении и невероятной быстротечности нашей всей жизни

Наша Вселенная, знаю это я, да и, уверен в этом, ведь постоянно и бесконечно куда-то и в какую-то черную пустоту окружающего вакуума расширяется.

— Куда? Как? И почему? — спрашивал сам себя часто я.

— И, что такое та черно-пречерная пустота? И есть ли она, или может быть это и есть то божество, которое только нас и, формирует затем, натягиваясь в какие-то всех натянутые космические струны, или в то пространство уже, как нам говорят физики не трехмерное, а в многомерное, как хотят нас еще убедить современные физики-теоретики, добавляя в свои формулы и само наше быстротекущее Время и еще что-то трудно понимаемое мною.

— А сама наша жизнь?

— А наше и моё то туннельное, так часто суженное видение всего окружающего Пространства?

Только сотовый телефон, а условно бесплатный «Скайп», а айпады, а реализация всех наших желаний. И теперь, то о чём ранее мечталось годами, теперь и сейчас оно буквально у моих ног и в руках моих… Даже в минуту не уложишь свою жизнь, свои впечатления от неё и её такого быстротечения, что и появляется то внутреннее желание всё остановить и даже чуточку на пути этом, как бы передохнуть, даже остановиться и искупаться бы в этом холодном журчащем её жизни ручейке. Чтобы и самому взбодриться, чтобы буквально на секундочку остановиться и даже, вот как сейчас беззаботно, что бы мне еще и погрузиться в бассейн этого санатория «Гелиос», что так недалеко от Елизово под сопками величественно Корякского вулкана, чтобы там и тогда мне соединится с той водицей позднего третичного периода, когда и мамонты еще на Камчатке были, когда и динозавры ведь где-то там жили, и, чтобы энергетически в той водице мне не первый раз как-то подпитаться, чтобы ею такой живительной омыть телеса свои, как у Александра Иванова в его «Явление Христа народу. (Явлении Мессии)» юнцы те его абсолютно нагие выходящие из ручья струящегося и, чтобы даже смыть той девственной живительной водицей с них всю пыль дорожную и внешнюю мишуру, чтобы уж, будучи таким божественно-нагим, как и все герои в картине «Явление Христа народу (Явление Мессии)» Александра Андреевича Иванова, чтобы, будучи таким еще незащищенным от вызовов всех современных, чтобы именно мне видеть и мне впитывать их своим нутром, и даже, мне понимать, как их те все препятствия мои преодолевать, как их побороть не только мне, а и всем нам…

— А понимая, знать и предпринимать мне свои все действия активные…

— И разве это моя последняя остановка? Даже, погружаясь в ту водицу позднетретичного периода ведь думаю я, ведь мыслю-то я о земном, и даже о всём сегодняшнем так меня сегодня, занимающем и так еще волнующем именно меня…

И, во всём этом нам бы еще и разбираться, и как-то всем нам разобраться…

Глава 114. О наших долгах и наших всех обещаниях

Стоит открыть страничку Интернета, тот же Интернет эксплоэр или сам лисий хитрый их поисковик «Фокс», а то и другой поисковый браузер, слова-то какие современные, как тут, как тот банк «Хоумкредит» на твою открытую страничку сам без спросу прет, и так часто мигает, и даже не раз подмигивает тебе, привлекая всё твоё внимание и, предлагает он почти бесплатно 300 000 рубликов кредита, всего-то пять минут на заполнение анкеты, и, доставят в миг его тебе по почте и, уведомят тебя о том… И, несколько кликов этими черными-пречерными кнопками и ты уже настоящий раб того их кредита, ты мгновенно по воле своей раб того банка «Хоумкредита»…

— Как теперь всем нам легко жить?

— Как именно теперь всё просто и как всё доступно именно теперь? И даже шальные, незаработанные деньги!

— А ранее в 1976 году я брал кредит под 0,3% годовых и то на тринадцадцать лет мне казалось так долго и так еще дорого обслуживание кредита.

— А сегодня Сбербанк и его директор Греф он предлагает мне под 25,7% годовых свои или мои же деньги.

— А разве он, такой процент того его Грефа Сбербанка подъемный, а разве такая ипотека она будет еще и служить тем движителем нашей экономики?

— А затем, долгая-предолгая долговая кабала? А затем, коллекторские агентства спать не дают тебе и даже мне, так как кто-то почему-то напутал в номере телефона или в самой фамилии моей, как и было с псевдонимом моим, стоило оператору ЭВМ пропустить букву «о» и я не нашел в поисковике свою книгу о Кирилле Васильевиче Килпалине и о пути моём длинном том с ним камчатском. Слава Богу, что еще в его фамилии они тогда ничего не напартачили да еще и не переиначили, там в каталоге их много миллионном и теперь уж точно электронном.

Глава 115. Об активности нашей и нашей пассивности, и даже всей нашей христианской от природы непорочности…

Президент России Путин Владимир Владимирович после выборов в марте 2012 года, выступая на митинге на Красной площади и радуясь, даже слегка на ветру том прослезился… И его слеза тогда такая искренняя и еще именно тогда была такая от души его идущая и поистине она для нас всех избирателей его правдивая…

И нас, затем так убедили, что это от ветра. И понятно, я искренне «верю» тому телеблоку, хотя знаю и о другом. Я знаю, что он, прежде всего, понимал и даже он осознавал, что если не он, то кто же будет здесь в России и для нашей России? А уж затем сам и хотел стать, и надеялся, и как человек еще, как там внутри он волновался, так как и в семье, как и у итальянского Берлускони кое-какие там проблемы и вот его надежда, наша поддержка и его, страстное желание позволили ему, и победить, и нечего «стесняться» той, как бы «ветренной» и той еще не порочной искренней радости той его слезы… Она мне говорит так много и, естественно, о многом. И даже, о том его внутреннем желании помочь именно мне и моей семье.

И, вот и молитва моя, и желание сына младшего моего осуществляется понемногу и фундамент дома в 2012 году заложили и, стены выложили, и кровля есть, и забор в плане, и радость его понятно гараж и погреб, и все это на трудовые, на отложенные мои и наши сбережения… И, слава Богу, и слава Иисусу Христу, что он еще дает мне и нам силы, что он дает нам возможность и внука Степушки родили 23 октября 2012 дети наши…

И та, его Президента нашего Путина Владимира Владимировича слеза ведь так еще оправдана и она для всех нас такая правдивая. Она не о слабости его, а о силе духа его, способного и замыслить, и даже, замысел свой с нашей помощью осуществить, чтобы всем государством, чтобы в историю не только семьи, но и России всей затем войти…

А, он еще какой боец и не только на ограниченном размерами японском татами или в спортивном зале, окруженном стенами, но и в политике, самой сложной из сложнейших человеческих сфер деятельности, где еще такие, никем невидимые подводные камни, где существует столько дипломатических многозначных слов если, и столько, незнаемых нами людьми простыми дипломатических условностей, их уловок, каких-то человеческих верований, наших всех предрассудков, условностей и наших всех, устоявшихся традиций, где твою улыбку на одном краю мира этого многоликого поймут так и эдак, где твоё довольно таки уверенное «да» и даже, то твоё настойчивое «нет» часто и у разных народов, означают абсолютно одно и то же, если исходить из того особого текстового контекста, временной подоплеки его, в котором всё это и говорится или отталкиваясь от тех обстоятельств, в которых это даже кем-то из политиков делается и, где одно по сути своей, как бы и не противоречит другому, так как там и у того народа вовсе другие стереотипы, другой понятийный и даже, иной мнемонический ряд его…

Но и он, Президент наш Путин В. В. ведь такой сильный, что смог стать и выйти в число самых первых, и в число самых уважаемых, да и признанных, и понятно, влиятельных в политике людей, да и уже по сути своей вошел во Всемирную великую нашу историю, и еще бы пару таких удачливых периодов президентства ему и само Время и само Пространство его искони Русское так похорошело бы. Да, и слава Господу Богу и великая хвала Ему! Я рад, что он есть и, что он существует, а не кто-то там другой или иной!

— А, почему же его противник Михаил Прохоров? Где он? Да, просто с раннего детства не ходил он в секцию самбо, не пережил смерти брата родного еще в блокаду с 1941 года и в том делком от нас в 1943 году в Ленинграде…

— И, поэтому-то он не выдюжил в борьбе титанов, не выдюжил он в той гонке президентской, а может и не сильно хотел? И, друга своего Владимира Потанина легко и не думая предал он, и, не оглядываясь нисколько назад, как этот его поступок оценят другие и можно ли это так поступать, будучи руководителем всего государства такого великого и величественного, как Россия наша…

И всё так просто, и всё так до девственности невинной еще и непорочно, в той их подковёрной многоликой схватке и настоящей борьбе…

Глава 116. О нашей активности, о нашей пассивности и о всей непорочности самой девы Марии

И, я нисколько не против религиозных преданий и постулатов о непорочности зачатия девой Марией самого младенца нашего и такого могучего, и такого всесильного Иисуса Христа…

Пусть будет именно так в нашем сознании и даже в понимании большинства! И, пусть даже религия нам это внушает! Не будь я истым биологом… Не будь я тем генетиком с его лысенковщинским тем заквасом еще, который во всем и всегда еще, и сомневается, и желает увидеть, желает пощупать, и даже что-то там желает узреть…

Но!

Но, как эффективный биолог знаю, но тысячу раз и на животных, и затем, на людях ученые эмбриологи нам доказали, что не будь моего быстрого, извивающегося в потоке жизни сперматозоида и её любимой моей жены в чреве её теплом, ждущей яйцеклетки, а еще тысяч и тысяч еще других условий, не будь самой нашей страстной новую жизнь, рождающей любви, не было бы самого и меня, и нас всех, людей на землице этой…

Но не об этом наш такой длинный разговор, а он об активности и нашей той частой, и, откровенной пассивности…

И, вспоминаю детей своих: один с первых дней в саду довольно таки покорная лошадка, а вот другой тот — настоящий резвый наездник и, так затем всю жизнь у них разные роли и разные у них ролевые судьбы, так как еще психиатр и невролог Фрейд всё это давно описал и о всём том нас без приукрас сказал…

И даже, будучи лошадкой ведь можно быть тем гордым орловским рысаком, того невероятно умного с гор князя всю жизнь свою красивым, чтобы быть рысаком, впитавшим столько и сколько разных в т. ч. и арабских лошадиных элитных тех кровей, а можно быть и с накачанными мышцами, не быстрым на ходу тяжеловозом, но уверенно, тащащим ту груженную пшеницей крестьянскую повозку всю свою жизнь, как и те картинные и наяву «Бурлаки» Ильи Репина, они тащат всю жизнь сознательную только их лямку, а их в хорошие годы на Волге матушке до 600 тысяч было тех бурлаков. И, снова мы с Вами, возвращаемся к самому великому и, вероятно, самому вечному искусству, и даже, к вечности его, с чего и начали повествование своё изначально, как бы, рассуждая только о супрематичном «Черном квадрате» Казимира Малевича из того далекого для каждого из нас 1912 года. А буквально рядом и мама моя родилась 5 декабря в том бурлящем 1918 году, и дед мой Якименко Иван Андреевич весной из маузера был махновцами без суда и следствия тогда в Савинцах моих расстрелян.

— А можно, ведь быть и тем мыршавым с нечёсаной гривой изгоем в стаде их и на фоне рысаков, кто тогда я? — каждый из нас в таком случае спросит себя.

И вот, живя на Земле, мы должны занимать такую активную позицию, и надо, как мой брат средний Иван часто образно говорит, что мы все, как в театре в самой жизни нашей — мы ведь актеры в ней. И каждому из нас надо ведь определиться и быть всю жизнь, как и мой сперматозоид самым активным, ища ту единственную, ждущую его любимую только мною зиготу и ждущую меня яйцеклеточку, или, как опавший листик и листочек с прибрежного дерева, чтобы плыть по течению реки жизни и, ждать куда сам поток тебя вынесет, а может даже и к берегу безлюдному он тебя когда-то прибьет.

И даже, там на плесе том, тополевском, далеком и камчатском Килпалин Кирилл Васильевич всей своей жизнью с 5 марта 1930 по 06 декабря 1991 года нам ясно доказал, что и на берегу той речной излучины, и даже на берегу речушки малой Тополевки, той теперь такой знаменитой килпалинской, олюторской и хаилинской Тополевки может талант раз в жизни зародиться и творчески, и так активно жить, и еще, как творить, удивляя и одновременно округу свою, восхищая трудами и картинами своими всех нас, кому посчастливилось их все видеть, и даже знать тот его творческий поиск здешний!

— И кем же, и, какую роль я хочу выполнять по жизни своей? –каждый теперь спросит сам себя.

— И, когда я иду в балет или отдаю своего сына и дочь в музыкальное училище, то уже это налагает на меня определенные, да и обязательства.

— А не Нуриевым ли будет он сын мой?

— Или, и если иду в певцы, не Николаем ли Басковым я буду и все тяготы, или тем, мужественным и по-мужски обаятельным, кого так люблю за голос его неповторимый Дмитрием Хворостовским стану я?

— И одновременно, удивляюсь я, как можно один и тот же спектакль 200 раз за свою творческую жизнь актеру, чтобы его еще и играть ему? И еще не выгореть бы ему, а каждый раз по-новому и по-иному, чтобы я, как зритель желал смотреть его и смотреть, и не за само содержание, а за ту удивительную его сказочную именно для меня игру, как и у Алисы Фрейдлих, когда покупаю билет, чтобы только её одну узреть и даже, не слышать, что она мне со сцены говорит или что там она глаголет.

— И, как можно одну песню под истинную фанеру на каждом своем концерте по всем весям страны тысячу раз, чтобы её еще и петь? — с возмущением спрашиваю я.

— И какие еще ощущения при этом самому надо испытывать? — так думаяю я. — А это, наверное, труднее, чем каждый день бурлаку ту лямку свою тянуть где-то там, на Волге матушке нашей, зная, что и други твои ту лямку и каждый свою тащит вдоль берега осыпающего под твоими ногами.

— И есть ли у них тогда удовлетворение от денег ими заработанных? Вероятно их тоже гложет настоящее разочарование от ремесла своего такого «тяжелого»? Или даже, ощущают они щемление сердца своего от боли той жесткой лямки жизни твоей, как у того бурлака Репинского, давно своей шерстяной жесткостью, натершей до крови плечо твоё?

— И, как еще духовнику в храме…..в П-Камчатском по пять и по десять раз за дежурство отпевать праведников, а это было пред моих очей в пятницу 31 декабря 2013 года… — в очередной раз вопрошаю я. — А еще там в нижнем храме и табличка на столе — «Дежурный священник».

Тогда я спросил у духовника своего отца Константина, приехавшего к нам в Тиличики из самой Москвы по их церковному послушанию:

— Разве у наших чувств и у веры моей еще и дежурить им можно, и нужно ли священникам тем?

А еще как на корабельной той на вахте… полную смену и полный рабочий день и все восемь часов…

Как на проходной, где ни в одну организацию сегодня не пускают те «мордовороты» в форме с надписью на шевроне их «охрана». Кого и от чего «охрана» их строгая? А вот, если их отправить нам на поля раздольные, а вот, если их всех на корабли да сеть тащить полную красной нашей камчатской рыбы или палтуса, плавающего где-то глубоко на дне, а то и трески нежно-белой и такой мясистой, чтобы из трала им и на палубу.

Вот и вся наша активность, вот и вся наша пассивность… Та их и наша дежурная даже батюшки моего охрана…

— А сколько их тысяч или целый миллион тех охранников наших… И та стража еще будет и у души моей? И я ей позволю это? — не устаю спрашивать я.

— Разве тот охранник из их ВОХРа и может еще что-то создать или что-то путное написать, как здешний охотник-промысловик не одного медведя, заваливший за жизнь свою, а все сорок штук, тот знаменитый и такой смелый Кирилл Васильевич Килпалин, который и сказки, и картины, который и на свободе, и на таком приволье, и с медведем один на один не убоялся, и без той особой еще, и их охраны и жил, и каждодневно из глубин души и ощущений своих беспрестанно творил…

И я понимаю, что можно пассивно и в охрану идти, и еще как бы за труд свой получать свои рублики там «трудовые», а можно и активно, и, чтобы самому капитаном корабля со знанием всех лоций и языков всех народов земли, и еще, чтобы капитаном рыболовного сейнера и ярусолова «Камлайн», когда с рубки своей и видишь далеко, и видишь многое, и языки иностранные знаешь, и в порты иностранные свою продукцию в трюмах, переполненных не везешь, а именно с грузом тем ценным ты идешь…

И тогда, и в то мгновение, возмущаюсь я отцу Константину:

— Не верно, всё это! Не духовно это, что он еще и «дежурный священник» именно теперь у душеньки моей! И понятно, я не подойду к тому «дежурному» священнику, а поеду сегодня первого февраля 2014 года в маленький, в лесу в тот женский здешний елизовский монастырь, где старенькие там матушки, как и моя бабка Надежда Изотовна (Науменко, Кайда и Якименко одновременно по деду пламенному моему), и искренне они за меня самого и сродников моих помолятся, и от души посочувствуют мне сердешному и, выслушают меня или их, и душу мою отогреют трепетным вниманием своим, и душеньку мою отогреют они теплом своим, и душеньки родных моих без злата, и без лишнего серебра по утренней они помянут, даже не зная их и всё это без всякого «дежурного» того священника, так как не хочу, так как нисколько не желаю я, чтобы он был еще и у меня «дежурил», чтобы он еще, и дежурил, как и сторож или тот же «охранник» из ВОХРа на работе у моей души-то.

Она душа моя так за годы естественно исстрадалась, она душа моя, так за всё время изболелась и, так еще, требует нетривиального отношения к ней…

Не может она моя душа этого стерпеть и вынести, чтобы и дежурили еще у неё, даже после болезни тяжелой моей, когда не знаешь, будешь ли завтра и дышать еще…

Моя душа она сама по себе, она после болезни моей давным-давно вне тела моего, так как понял я и осознал я, что надо внутреннюю боязнь за тело свое из него, из тела моего просто и враз, да и убрать. А для этого, требуется отделить её душу мою от тела и, как орёол златой, или кречет здешний камчатский вне тела жить ей и за ним, за телом бренным ей только и наблюдать. И нужно мне, как князья русские, как герои русские, которые на закате лет своих шли в монастыри, и шли они в далёкие-предалекие одиноко стоящие скиты, только чтобы душеньку свою там от мирской суеты оздоровить, чтобы вылечить её и людям почему-то, удивлённым об этом своём исцелении, затем в житиях святых еще и рассказать, и ясно сказать им, и ясно показать им, и поэтому-то, и пишу я так долго и так много о всём черно-пречерном, даже о «Черном квадрате» Казимира Малевича, и беседую я с попутчиками своими здесь в поезде №029, едучи по маршруту Москва-Липецк о том для кого-то невероятно дорогом «Черном квадрате» Казимира Малевича и еще, об самом важном в жизни нашей и о мироощущении всем моём, об особой магии цены его, о цене и его бесценности не только для самого меня, но и для них легко, переходя от вещи конкретной картины этой такой на первый взгляд невзрачной, до той особой философской её наполненности всей ценностью Пространства моего и твоего, и даже, нашего и моего личного Времени, когда одно и невероятно черное, когда всё в этом миру поглощающее со временем, переходит в то другое что-то светлое и такое ясное хоть для меня одного, и, когда уже то другое становится само по себе в моём сознании, в моём мироощущении и моём миропонимании каким-то третьим по тому изначальному философскому его существу и всей внутренней сущности его.

И теперь, не только для меня самого, но и для них…

Утверждаю я и доказываю я, убеждаю я и побеждаю я! Душа моя и твоя должна быть отделена от тела, тогда ей и лететь, и взлетать будет намного легче. Да, и, заложенный от природы тот творческий потенциал в ней раньше проснётся вовсе другой и силы новые пораньше ты обретешь, и независимо от желания твоего, озарение и знание осмысленное придет к тебе, да и понимание смысла земного тогда укрепится в теле немощном твоём и душенька твоя, воспылает гордостью за то что сделал и даже за то, что можешь сам ты сделать здесь на Земле даже на камчатской этой землице для всех людей…

И, вне тела моего душа моя еще так раскрывается, еще так взмахивает крыльями своими и, несется она уже в другой той эфирной, окружающей меня многоразмерной материи имеющей не только как бы высоту, длину и ширину, а еще и энергетическую наполненность её, которая энтропией зовется, и ту, особую временную иную составляющую, которая в моём понимании и есть наша динамичная жизнь, позволяющая мне творить, позволяющая мне видеть, и даже философски осмысливать всё увиденное, всё услышанное и даже, всё знаемое мною. И вот, к той всей материи мне и прикоснуться ведь нельзя, и познать её всецело мне нельзя, чтобы мне еще знать, что это такое, тот эфир весь космический, который и ежечасно, и постоянно теперь, вибрируя теми своими вселенскими струнами, питает меня, и даже, откуда-то, как бы ежечасно подпитывает меня своей особой энергетикой и своей особой семантикой такой уникальной и только мне, и понятной, чтобы все то излагать на эти белые листы, чтобы сличая, рассказывать и показывать вероятные пути-дорожки, которыми ты еще можешь идти здесь на моей безграничной такой богатой на самих людей на Камчатке…

И вот, сегодня, в феврале 2014 года после посещения монастыря того елизовского и еще женского, иду я к санаторию соседнему «Фламинго», и фотографирую я, и я любуюсь вековыми каменными камчатскими березами и постоянно мыслю я, и тогда, ни этот иссиня белый под солнцем снег, и ни этот камчатский морозец не помеха мне слагать эти буквы и слагать слова эти, и с каким-то особым завитком такие мыслями своими события все мои расточать, чтобы став от меня отделенным именно этот текст кого-то еще и когда-то удивлял, кого-то еще и возмущал, а кого-то даже чем-то он озадачивал. То ли моими оценками, то ли моими жизненными взглядами и даже, моим сегодняшним особым видением, а то и всем ощущением моим сегодняшним.

И, действительно, воздастся всем им троим. Кто прочитал и кто хоть на минутку задумался, кто решил в этой многоходовой шахматной комбинации, которой и является вся наша жизнь, да разве её жизнь нашу на простую, такую плоскую шахматную в клеточку доску поставишь нашу многогранную жизнь, а глубина, а объем, а завихрения её нашей жизни и во Времени, и в самом Пространстве еще какие? А внешние влияния на неё на всю жизнь нашу: и информационные, и по-земному глобальные, и все для нас нежданные финансовые, и те особые трудно ощутимые нами всеми вселенские, зовущиеся гравитационными волнами и еще особыт тем первородным реликтовым излучением, идущим ко мне не то из самого 13,7 миллиарда лет, не то все 14,3 миллиарда лет и даже все влияния какие-то инфляционные, а всплески радости нашей и одновременной ненависти, а и удивление, и одновременное разочарование от всего увиденного нами или от услышанного мною и тобою…

Всё это в ней, в нашей жизни есть и каждодневно присутствует, и еще много чего другого, так как сама наполненность нашей Вселенной не только родоначальниками всего и вся она наполнена теперь знаю я бозонами Хигса или теми, всё буквально проникающими нейтрино такой степени и такой плотности, что и твердь земная, и металлы типа Левтырынинваямской и Ледяногорской платины, а еще золотишко аметистовое тогда в ней появляются, как и эти особые сгустки её от самого может быть начала века Микеланджело до нашего нынешнего Килпалина, и Этьенна, и Ваямретыла, и Коянто (Косыгина) и многих-многих других таких же здешних камчатских талантов, о которых мы еще ничего не знаем и не ведаем с вами, так как нам не повстречался тот и такой как я, разговорчивый попутчик в поезде №029, который о всех них нам и поведает вот так увлекательно и так ненавязчиво, буквально расширяя все наши горизонты видения и расширяя все горизонты нашего восприятия это мира, такого многомерного и такого многоуровневого, и еще так сложно организованного…

И вот, я зная, будучи уверен в этом, что он еще не читал, так как и краска типографская еще не высохла, но я рад, что он тот наш читатель хоть чуть задумался тот мой третий читатель, что он хоть немного, хоть строчку прочитал, вникнув во весь глубокий и глубинный смысл, чтобы он сопоставил всего себя и даже меня, чтобы он сопоставил свой и даже мой взгляд на эту нашу с ним земную длинную Жизнь….

Глава 117. И еще раз о некоторых или даже всех внутренних комплексах наших

Один американский актер Том Круз и, миллионер, и не так высок, но по-своему ведь талантлив, но в сексе с детства какой-то стеснителен, и даже, в саентологи сам добровольно почему-то пошёл…

Не избежал этого и наш Николай Басков, назвавший сам себя «золотым» голосом России.

— А почему же не Дмитрий Хворостовский им заслуженно стал? — я тебя спрошу.

— И это его самооценка, что ли?

— И правдиво ли это его о себе не раз им повторенное мнение?

— И, кто из них, моих современников действительно заслушивает звания этого, чтобы золотым голосом еще, и зваться, и им же отзываться в душе моей, и только моей.

А другой, как Филипп Киркоров и высок, все 199 сантиметров, и богат, и самим Богом, как бы от природы своей нисколько не обижен, а любимой жены никак не заведет, и до сих пор семьи настоящей не создаст. Ну, а любимая его Алла Пугачева и брак в самом Иерусалиме то для бизнеспроекта и для прикрытия г……ы его полной, хоть и двоих детишек от суррогатной матери «родивший»? Затем, и зачем же все это?

И, тот же заболевший и умерший от СПИДа, не менее знаменитый и не менее богатый Нуриев, испытав в юности те лишения и бедность в детстве, всю жизнь боялся её — бедности своей, будучи по-сути уже тогда, когда нам и не снилось дважды, а может и трижды долларовым, тем богатым миллионером… И теперь понятно, что он всю жизнь комплексовал, что он всю жизнь боялся за себя и за своё будущее, поэтому он так страстно танцевал с Фонтеин, но он каждый день танцевал и еще всех своим божественным тем талантом танца так удивлял и многих, даже, до сих пор пластикой своею удивляет, кто и не жил в его Время и в Пространстве удивительного танца его, так как и здесь, кто не видел Алексея Ваямретыла, тот не может разгадать всей загадочности его последнего сотворенного именно им сепукку, когда тебе нет и двадцати пяти, и ты еще желаешь жить, и ты его то свое единственное и только твое сепукку совершаешь, ни о чем другом и не думаешь, только в записочке своей последней, завещая матери сжечь тело его…

— И во имя чего?

— А кто о том что-либо и ведает, и еще что-либо, и скажет именно мне?

И, каждый из них троих ведь, каждый в какой-то мере да и по жизни их комплексует в этой их особой двойной, а то и в тройной их особой земной жизни… Они одновременно и на сцене, и пред людьми, и дома — среди родных, и там в своём повседневном быту, где не надо одевать ту тяжелую рясу самого лучшего, ту рясу самого успешного и даже в чем-то золотого голоска, таким ведь не являясь, как они сами себя и оценивают, а можно ведь быть, как с Богом нашим и Мессией моим, а мы и созданы были таким еще нагими и, естественно, по-земному такими беззащитным, чтобы только он Иисус Христос и чтобы Мессия наш безмолвно взирал на нас, на красоту нашу природную и даже, на естество наше мужское или то их женское, и чтобы взирал он на всех на них, ничего не говоря и ничего не порицая ни в естестве их самих, ни даже в нас, кто так боится взгляда его строго и взгляда его все проникающего, как то невидимое и невесомое нейтрино и всё знающего о нас, как тот божественный изначальный наш бозон Хигса, а не те электрон, протон и позитрон с которых, а мы ранее думали, что мы из них и первоначально созданы…

Так как и их, тех небожителей и, одновременно, актеров разного жанра Время их, и их Пространство, оно так отличается от всего нашего и нашенского, оно только их, а наше оно не только наше, но и нашей семьи, и еще нашего всего сегодняшнего окружения…

И, кто им это внушил, и кто их психолог, и кто же их еще имиджмейкер?

И Миша Прохоров, как и Филя Киркоров такой же ростом и довольно таки не низкий… А вот, счастье его, где же оно? В его ли миллионах или в его миллиардах? И в них ли? И только ли в них? И, нисколько ему ведь я не завидую, так как обладаю и имею, и, слава Богу нашему сыновей двоих, и еще на радость мне внуков двоих и безмерно раз этому земному счастью моему, и, все его хоть в долларах миллиарды не стоят этой моей земной радости, и даже, счастья моего нынешнего, как и тот «Черный», Малевича Казимира Севериновича, его «Черный квадрат» лично для меня и для сродников моих не стоит ведь реально тех 32 миллиона аукционных долларов, а именно, та брата моего Бориса коричневая, наверное полушерстяная, стиранная-перестиранная, на ветру времени и жизни моей чуточку и даже кислородом тем отбеленная, и такая теперь после стирок тех она по настоящему шелковистая гимнастерочка солдатская та его в тысячу и миллион раз лично мне в те мои тринадцать и в те мои четырнадцать лет она мне дороже своим тем её суконным и тем её армейским, особым, еще может быть 1941 года теплом и брата, и ценна она мне еще памятью отца его Левенчук Алексея Андреевича, который будучи стрелком полка №799 и верен воинской присяге 2 апреля 1944 года у станции Вознесенск-3 там под Одессой, от ран скончался и был, погребен в землице черно-пречерной…

Ну, получил Горбачев Михаил Сергеевич свой миллион с небольшим Нобелевской премии за мир… И что тогда?

— А, какой «мир» рядом с ним воцарился на территории бывшего СССР, после его всё, сметающей на своём пути так, называемой политиками и им самим его «перестройки» и даже, после низвержения Ельциным его с креслица того президентского и такого для него, и его жены вожделенного?

— Что же, стало с Великой нашей и моей страной, попранной им так бездарно, и так неумело, закрутившего тот перестроенный вихрь штормовой?

— И то, было похлеще, чем здешний тихоокеанский февральский циклон или шторм беринговоморский, когда все берега замерзают от брызг волнующихся его…

— Пришла ли именно тогда к нам вожделенная для многих демократия? Пришла ли к нам та абсолютная демократия, абсолютная свобода и для кого? Или та полная свобода и чего, и как мы ею сегодня все наслаждаемся? А где она та их полная демократия и абсолюная наша свобода?

— Появилась ли у народа нашего бывшего СССР, вожделенная и долгожданная, и абсолютная его народа свобода, и лично у меня есть ли она сегодня?

— И еще: а возможна ли она та абсолютная свобода в принципе и допускают её все законы политэкономии, философии и еще, социологии?

— А, что это такое полная свобода, когда зарплата у тридцати пяти процентов граждан еще и сегодня намного ниже того их регионального прожиточного минимума? И это ли не их полная свобода быть вот такими еще и бедными?

— И это потому, что они не могут или даже чего-то там не хотят сами или само государство им чего там не додает?

— И, что такое сегодняшний прожиточный минимум? Разве на него именно они, власть имущие и живут или проживают?

— И, что такое цель и результат её, и тот многотрудный путь к нему к тому результату?

— Что такое наш успех?

— Что такое наша слава?

— Что такое наше и нас почитание?

И припоминаю слова Владимира Мономаха, писанные им к Олегу в Киев в том ХIII-ХIV веках:

«…Посмотри брат на отцов наших много ли взяли съ собою, кроме того, что сделаемъ для своей души?..»

— Как написано им современно! А писано-то кажись в 1358 году.

— Как еще и актуально (!) в обществе-то благоденствия и в нашем современном обществе всеобщего потребления много ли взяли съ собою все они кто затеял ту «перестройку» их горбачевскую?

И никто, и никогда не докажет мне иного, хоть и понимаю, что сама наша история, и та недавняя двадцатилетней давности история также не терпит она сослагательного наклонения, как и история Ивана Грозного или самого Великого Петра Первого, Всея Россия Царя по-праву и по-рождению его, тогда и в то Время его…

Но, Китай тому пример.

И ясно, я теперь понимаю не вина самого Маодзедуна в его китайской устойчивости и особой, нынешней динамичности развития государства этого соседнего нам…

— Так сколько за ту горбачевскую Нобелевскую премию его душенёк россиян преданных умерло, если только не брать женушку его Раису Максимовну от инфарктов, от волнения самого общества и от разрушения всех прежних наших устоев, сколько же умерло от преждевременных инсультов в очередях его и им, устроенных и не только за колбасой или за водочкой, да и сколько люду русского скончалось от всех тогдашних волнений наших? –вопрошаю именно теперь я.

— И разве, на эти все мои вопросы, кто-либо и когда-либо нам всем и ответит? — как бы сам себе и отвечаю теперь я.

И, даже жену Раису Сергеевну тот Президент, того СССР не уберег, не сумел он этого. И никакая разгерманская, и никакая разизраильская медицина, не смогут тогда помочь тебе, имей ты хоть сто миллионов сразу, имей ты хоть всё золото партии нашей коммунистической насчитывающий 3 миллиона членом и еще Ч., попранной им так легко и так бездумно.…

И, тогда именно ты, осознав всё, понимаешь ту философскую меру и цены, и самой ценности той самой неодушевленной вещи, всего и даже вся. И, тебя и твоей жены, и даже жизни твоей всю их особую божественную категорийность и ту уникальную бесценность, которую нельзя теми долларами Нобеля его еще мерить, низвергая саму свою Отчизну буквально в бездну, так как в школе и даже в Московском университете почему-то плохо выучил он философию или не сдал какой-то там зачет и не знал один единственный философский нерушимый закон борьбы противоречий, когда в атоме присутствуют и плюс, и минус есть сегодня, и будут завтра, или другого тоже философского закона перехода количества в само качество, а также вечного закона биологического развития отрицания-отрицания, когда мы дети единожды отрицаем своим появлением на Земле родителей своих, а уж наши дети дважды отрицают дедов своих и все то так едино, и еще семьей зовется… И он наш Генсек знай тогда еще со студенческой скамьи изначально все те постулаты еще древними греками составленными, разве возможно таким ему народом еще и руководить, и куда-то там вести его, если только о своей премии Мира и думать будет он, продавшись за тот миллион и еще за сто тысяч долларов.

И в народе не зря и издавна говорят:

— Лес рубят — щепки летят! — и оно то так справедливо и верно, так народная это мудрость.

А, что те щепки, это Ч., что это Человеки, что это инфаркты, что это чьи-то переживания и даже, что это скороспостижные смерти именно тех Ч. и тех наших любимых Человеков.

И снова дуализм. Тот не бедный Нобель, премия за мир, которого теперь всемирно признана и, которая была вручена, и Горбачеву М. С., и еще Бараку Обаме, она на порохе им была сделана, им же изобретенного, и им тогда производимого… И это, тоже весь поистине философский дуализм: его порох и его вечная борьба за Мир, его порох и его премия только его Мира.

Да вот и в древней почти две тысячи лет только что освобожденной Сирийской Пальмире богиня их войны и плодородия Алмед, она в себе соединила и войну, и одновременно плодородие, так как народ её вот именно так и так он двойственно воспринимал в своём сознании и представлял еще.

И я еще как понимаю, что сегодня те миллионы из раздробленных акций, из управления ими та Шведская Академия королевская дает. Но всё же, осадочек в душе моей он ведь ест и не из-за моего понимания всей философии, а из-за понимая всей глубины самого нашего Времени и даже нашего Пространства, даже тогда оно все было тоже едино и цельно, и так спрессовано, что называлось никак иначе как некая сверхплотная незнаемая ранее нами та космическая сингулярность, когда из неё буквально за секунды видимый мною мир со всеми его современными законами и со всеми взаимозависимостями, и даже, со всеми взаимообусловленностями сам родился в далекие от меня времена отстоящие в 13,8 миллиардов лет или даже более. Так как есть еще на душе моей тот осадочек и от богатства семьи Буша старшего, бывшего Президента США, когда знаю и понимаю я, что оно чуточку пахнет затхлостью германских всех концлагерей, когда работники на заводы их именно там брались и у немцев ими за бесцень тогда же покупались…

И тогда в памяти моей, и пред глазами моими и кровь 2 апреля 1944 на станции Вознесенск-3, что под Одессой, и в феврале 1918 года в моих Савинцах на снегу, и пред очима моими та вся та наша красная кровь, поглощающая черно-пречерная землица наша и та квадратная, чуточку только закопченная черной сажей топка, знаемого всеми нами Матхаузена и тогда пред очима моими, тот боснийский «обедненный» уран на землице той славянской, и тогда пред очима моими рукотворный вихрь пламени, невиданной ранее силы 5 августа над Хиросимой и 8 августа над Нагасаки их американского изделия «Малышок» и изделияч их «Толстяк», и пред очима моими наши сверхмощные взрывы и испытания оружия возмездия, так как сама философия нам говори, что сила должна противодействовать силе, а сила воздействия должна быть равна и быть уравновешена силой того нашего противодействия, на Новой Земле в 1961, и все те семипалатинские степи ковыльные выжженные не раз и не два, и сам тот наш такой рукотворный 26 апреля 1986 года Чернобыль, что имеет свой базовый и изначальный корень от всего черного и еще такого пречорного, что землею нашей зовется…

— А затем? — разочарованный спрашиваю я.

— Тогда в памяти моей ничто!? Космический вакуум!!…

— А затем? — хочется все же именно теперь знать мне.

— Полная космическая пустота на миллионы и на миллиарды лет в безмерную глубину его, Космоса моего и только моего! –ответил бы тогда я.

— Та особая космическая черная непознанная нами космическая темнота глубиной на все четырнадцать миллиардов лет!

— Та космическая особая непознанная нами темнота не имеющая никаких границ!

— Та квадратная, трижды и объемно-многомерно квадратная чернота, его Малевича Казимира «Черного квадрата» для самого перестройщика нашего Мишани Горбачева и для его семьи, потерявшей жену, потерявшей мать и бабашуку одновременно, так как то все едино и так оно цельно, да и еще, было при жизни Раисы Максимовны и невероятно гармонично!

И это, ясно я понимаю, и это осознаю я, и всё это ведаю я.

Не раз сам на вскрытии видел тот её съедающий тело изнутри рак и знаю, что это такое клеточно-материальное и еще, что это такое объективное и еще, видимое нами невооруженным глазом… То же и, быстротечный её лимфолейкоз, его раз, запустив и в одном направлении на Земле затем уж не остановить ту экспансию белого кровяного ростка, когда клетки сами заполняют все телесные её пространства, наполняя их и вытесняя иное нужное, и даже разрушая как бы изнутри живое наше пространство…

Рак — это не простой и не зависящий от времени апоптоз клеток, а полная и ранняя старость самой нашей клетки, её то старческое, идущее изнутри шизофреническое клетки нашей помешательство, когда ничто земное не может остановить его неуправляемую и неупорядоченную экспансию в теле нашем… Рак — это еще и наша увядающая старость. Рак — это её клетки моей конец и конец вместе с нею всего организма, всей нашей пульсирующей радостью бытия жизни нашей. Это, как желтый листочек на ветке, где-то там, на кончике его у основания есть новая маленькая, малюсенькая почка, какое-то начало всех начал. Но, пожелтевший листик осенью все равно улетит по ветру и, потоки воздуха, понесут его от самого дерева так далеко, а вот следующей весной, родится абсолютно новая жизнь, веточка зазеленеет, по весне произойдет новое её повторение и во Времени, и даже в Пространстве земном и листочек, но уж новый внове зазеленеет и возрадует меня своей, переливающейся на свету краской особой, жизнеутверждающей, обусловленной новым хлорофиллом, который сам этой же осенью, заиграет радугой всех знаемых мною цветов… Так как и Земля наша будет в иной точке мирового Пространства, и точка наблюдателя того нового зеленого листика но порядок сместится и даже, само моё восприятие того Пространства — оно будет отличным и вовсе иным, так как и сам я состарюсь ровно на год, и энтропия моя снизится буквально на год, а то и более…

И, она его Раиса Максимовна тоже ведь еще, как комплексовала, и, она тогда в Форосе, как еще от страха как осиновый лист осенью трепетала и там, в душе её боялась за него, и понятно не за себя, а за деток своих, за дочек любимых своих, как и все мы, родители невероятно боимся, невероятно дрожим и хлопочем за них, за детей своих и за внуков наших.

И ей, понятно, тогда нисколько не хотелось, чтобы всей семьей, как в 1725 году, как исторический Алексашка Меньшиков, чтобы еще, последовать всем вместе своим семейством по пути Александра Исаевича Солженицына и в такой далекий Казахстан в тот треклятый его Карагандинский ГУЛАГ, а вернее и чуть далее в далёкий солнечный Магадан куда-то на Колымскую трассу его. А она понимала ведь, что Мишенька её, как Президент того, разрушенного им и по его воле СССР, так как во всём сам был виноват, так как философию учил плохо еще со студенчества и не знал её вовсе он. А знала ли она саму философию нашей многогранной жизни! Многое знала она! И, потому-то так еще и страдала она! И потому-то так скоро, и заболела, да и, сгорая от страха враз и умерла, и как свечка на ветру выгорела она о страха своего того внутреннего…

Потому-то, что у нас внутри всё и вся от уравновешенности, и от особой сбалансированности самой нашей нервной системы, способной каждого из нас и к удивлению излечить, и даже, от слова или того же её страха умертвить человека и разрушить его изнутри всего, буквально откуда-то изнутри, заставить и суицид, и всё другое нечеловеческое еще с собою вершить, лишь бы не обесчестить имя своё и чтобы не обесчестить древнее имя семьи своей…

Вся жизнь земная наша зиждется на балансе и на сбалансированности главной системы организма нашего и нервной, и всего гомеостазиса его ею же нервной системой поддерживаемого и регулируемого, и еще как бы воспринимаемого, как некая внутренняя моя неповторимая устойчивая и такая стабильная среда… И когда, то наше восприятие кем-то или чем-то еще и искажается, и когда оно суживается до того суженного и такого у нас туннельного, когда ничего другого и его конца, окромя того древнего нашего страха не видать, то и жизни уже, как бы не быть вовсе…

Профессор из Киева Кавецкий еще до Великой Отечественной войны, как настоящий физиолог и еще опытный онколог эксперименты свои проводил и не раз о них на симпозиумах докладывал: исследователи, руководимые им, брали две собаки из одного выводка (помета), от одной матери и отца одного, даже одного возраста, естественно одного пола и понятно одного веса, размещали их в одинаковых клетках, и уход один за ними и тот же корм давали им, и кормили их одинаково, и сбалансировано, и даже витамины обоим им поровну делили.

Но, только?

Одна собака свою порцию пищи каждый день съедала и всё, полный её покой и умиротворение, а вот другая она, наблюдала за первой и, пыталась съесть свою порцию и, как всегда и ранее следовал, запрограммированный исследователем удар сильного тока после её прикосновения языком к металлической тарелочке и через язык её такие болезненные спазмы, и у неё такой внутренний страх от регулярного или непрограммируемого повторения тех электрических ударов, и еще её внутренний страх остаться, и быть ей голодной. А её металлическая клетка и тарелочка были заранее соединены самим исследователем с источником импульсного тока… И, так повторялось много-много раз на протяжении полумесяца или более. И, уж рычи ты не рычи здесь, ничто и никто тебе не помогут и, когда сам исследователь выключит электрический ток ей естественно не ведомо… И затем, испытатель ток хаотично, выключал и, доступ к пище ей, этой собаке был свободен, как и у первой из них. А уж повторюсь я калорий, витаминов, жиров и углеводов с белками было у них как бы поровну.

Но вот, то у неё внутреннее чувство страха, то её ощущение, неминуемого неупорядоченного по времени удара разрядом тока и даже, наказания её электрическим сильным током, оно убивало её откуда-то изнутри неё самой, так как и объем пищи и её состав были идентичными…

— И, что же? — спросили тогда бы вы меня

— Какие результаты? — повторите вы свой вопрос.

И, волосы у неё высыпались, и стала она плешивой, и непонятные язвы по всему её телу поползли, и в желудке её язвы и не одна, и такая нервозная та стала, чуть ли не хозяина своего не кусает из злости её внутренней.

А в итоге, опухоли по всему её телу, и разные, и из разных тканей у неё…

— А, что же первая из них? — не теряя интереса к беседе спрашиваете Вы.

Та первая собака и шерстка у неё блестящая, и абсолютно гладкая, и такая еще веселая, и игривая, да и общительная с ученым, и кормильцем её…

Вот, и такой простой по исполнению, вот и самый научный его Кавецкого тот предвоенный его опыт, показывающий нам всю изнутри нас, регулирующую и, гармонизирую роль нашей центральной нервной системы, хоть у более низшего от нас существа — собаки, хоть у самого высшего по рангу существа — у человека…

А в памяти моей внове Раиса Максимовна Горбачева и её все страхи, а в памяти моей, тот коллекционер из мая 1945 года, из их Матхаузена, который все те ужасы на себе пережил и только из-за страха постоянного своего все тридцать два миллиона долларов за тот черный квадрат, выложил в их туманном Лондоне на аукционе уважаемом «Sonbis» за тот «Черный квадрат» для кого-то такой он супрематичный, для кого-то он геометрически даже неправильный, а для него, он полностью символичный, когда сочетание черного и белого, показывает нам все земное единство противоречий и весь их дуализм. Так как нет и абсолютно белого, и нет здесь даже абсолютного черного. Так как и здесь Тиличиках моих сажа у котельной, покрывает белый снег и он тот снег тает даже на здешнем на шестидесятой параллели Солнце, а отойди с километр от села нашего и, отраженный свет так режет мои глаза, что и смотреть на тот белый снег мне невозможно. И все это цельно, и все этом так едино. И здешняя сажа, и белый снег, как и в черном его квадрате, в центре черное, а по краям его белое и светлое. А наши ощущения, а наши ассоциации они зависят от нашего понимания и от нашего восприятия мира, и от всех его противоречий и от всех противоположностей, наложенных на само Время и даже на безмерное моё Пространство, вмещающее такие просторы и вмещающего такие пространства, о которых иной и мечтать не может, так как еще ни разу на самолете он даже по России не летал, еще ни разу со своей деревеньки на поезде он не выезжал, а то и за горизонт ближайший он не заглядывал, даже не понимая, что и там есть жизнь, что и там в другом месте есть люди и есть их интересы, есть их страсти и есть их любовь, которая здесь на Камчатке как бы сама по себе, превращается во весь тихоокеанский здешний хомминг, который ни остановить мне и порушить никогда не будет возможно, так как сил ничьих для того здесь на землице нашей не хватит…

И он, этот опыт и, ранее, Павлов Иван Петрович подтверждал и главенство, и еще условность всех наших рефлексов, и всю условность всей нашей жизни её особую на грани условность и, даже материальную предопределенность её нам он не раз показывал. И, мой любимый ученый академик, нейрофизиолог Петр Анохин уже советский нейрофизиолог затем на новой научной доказательной базе, развил их учение по всему по опыту, приобретенному, а может и по рождению нашему, запрограммированному в мозгу нашем, упреждению всех наших действий и упреждению всех наших условных, и даже, безусловных наших генетикой, предопределенных рефлексов.

Так и высокий, из вышесказанных, сначала радуется росту своему, чуть не баскетболист, а уж затем еще так он комплексует, что так непропорционально от природы он создан, и такой вот низкий, посматривая в зеркало и на того высокого, и силикон, куда и не надо бы его гонит себе, и к косметологу незамедлительно идет, что-то подправить и всю жизнь, как и Валерий Леонтьев со своим таким коротким п…….м только, прикрытым блестящей бронзой, полированной пластиночкой, и еще с бриллиантиком в своем пупке он так недоволен всей своей той, как ему кажется непропорциональной внешностью, что и от косметологов шрамов на теле его вовсе теперь не сосчитать, если не брать во внимание так рано к нему пришедший тремор рук его и понимаю, что Паркинсонизм он у него ведь неизбежен и будет довольно таки скоро. И от алкоголя ли он, или от всей нервозной обстановки на концертиках его, или может быть того его органического заболевания, зовущегося паркинсонизмом, когда пирамидальные и экстрапирамидальные сигналы не так и не туда идут, и, когда сам контроль всей центральной нервной системы почему-то изменен у него.

И, эти у кого-то приобретенные, а у кого-то врожденные комплексы, и у того же лилипута, и у этого гиганта высокого они по сути своей ведь идентичные, а то и по сути своей такие одинаковые, давно знаемые учеными и народами эти наши и их Эдиповы, и даже те в чём-то детские Фрейдовские, давно им тем наблюдательным ученым и еще психиатром не раз, описанные и проанализированные.

А вот, мера им должна быть ганнемановская в центамилях или в разведениях в тех его десятичных степенных, и даже в сотенных степенных, а то и в тысячных, а может и в стотысячных, когда и самого вещества в растворе-то уже нет и даже, молекул там его как бы та и не осталось, а только тот раствор память объемную о них, о тех веществах в себе хранит да организму нашему как-то на водной матрице все то передает…

Так вот, исподволь и понемногу требуется их эти свои комплексы эдиповы, а еще фрейдовские комплексы понемногу вытравливать из своего сознания, напряженным каждодневным своим трудом и еще раз, упорным каждодневным трудом…

Только до самозабвения труд способен убрать всё то в нас наносное, удалить всё то ненужное и кем-то или чем-то привнесенное, убрать и даже вытравить его из твоего естества, из твоей повседневности…

Глава 118. Смерть она близко у каждого из нас людей земных

Вот и Саша Дойников наш тиличикский односельчанин, давно прикованный к постели. У него Дюшеновская, как ученые говорят миодистрофия или нейродистрофия, после службы в армии. И то ли в армии травма головы у него или у него некая не известная современной науке нейроинфекция, или вирус какой-либо сибирской лихорадки типа энцефаломиелита, или что-то еще доселе неведомое нам всем, а теперь совсем молодой парень буквально на наших глазах увядает и взгляд его гаснет. Но и матери и отцу горе такое, и ребенок ранее в расцвете сил, а знаю с двадцати вот до этих до 33 христовых лет и он, теперь полностью обездвижен…

И он теперь, как тот Стив Хокингс… теоретик и физик…, что в Англии, которым я постоянно здесь и восхищаюсь, читая его труды по космологии, по теоретический физике и по устройству Вселенной нашей, а еще о Времени и об окружающем нас Пространстве…

И внове, в памяти моей, полуслепой, а еще после ранения медведем одноглазый Килпалин Кирилл Васильевич, который и сам себя критически после того рокового случая оценивал, а еще, и воспринимал неким языческим их обезображенным истуканом… И, медведь краски его по осени съел, а он ведь пишет и пишет свои картины, и на выставки, и даже по заказу, и для друзей и еще для товарищей, и на продажу, и даже дарит их любому встреченному, просто похвалившего и по должному оценившего талант его хаилинский, чтобы только память о нём, чтобы знали его, что он здесь у него в Тополевке есть, а еще, и в Хаилине его, чтобы привечали и знали, что он один и он един, и он такой уникальный, что он есть, что он каждодневно творит и сказки свои пишет, и с того 1930 года он вспоминает и он припоминает, что он еще и раздумывает о зарождении всей жизни на Земле и, что он, собирается даже книгу о всём том невероятно сложном даже для меня столько учившегося писать, как и Стив Хокинг не то поистине научную книгу, не то, как и я философскую книгу давно её, задумав и долго, размышляя буквально обо ВСЁМ земном…

— А что такое жизнь наша на этой круглой Земле? — просил бы меня внимательный и придирчивый к словам моим читатель.

— Я давно понял, что жизнь наша, это совпадение многих тысяч и многих тысяч случайностей, это много вероятностей буквально из ничего затем здесь на Земле, рождающий именно нас.

— Я также понял, что хрупкость нашей жизни насколько высока, что это как розоватый лепесточек той японской неповторимой и прекрасной сакуры, стоит подуть сильному тихоокеанскому ветру, и он уже на землице этой…

— Жизнь!?

— И стоит тому сильному тихоокеанскому ветру подуть посильнее своим порывом на кострище кедрачовом на Тиличикской Шаманке и дух, и душа Ваямретыла Алексей в марте 2011 года, теперь уж точно лежащего на чистой здешней водице — нилгыкын мымыл, настоящего и, преданного своему хозяину камчатского самурая, его такая невесомая душенька на раз вознесется в те далекие небеса, чтобы именно там соединяясь с некоей космической неведомой нам сингулярностью, уж вечно оттуда свысока наблюдать за всеми нами…

И я теперь ясно помню, как лет в шесть или даже в семь моих лет я не умея плавать тонул в холодной и страшной для меня своими глубинами в воде Северского Донца и не будь, тогда и в то мгновение брата старшего Бориса буквально на вытянутую руку рядом со мною, не будь он тогда таким сильным и для меня уж вечность, и наша вся бесконечность она ведь рядом… И вот именно то мгновение в жизни нашей братской, и всё другое — это те земные и даже, те Вселенские многочисленные по жизни моей случайности, которые, как сами пазлы и они складывают, и даже они делают нашу земную жизнь и наполненной, и даже, в чем-то такой насыщенной на события и на мгновения, как поется в чьей-то песне, что она жизнь наша из тех вот мгновений и состоит, и ими же она меряется…

И даже, не переживи по конституции своей половской я в 1961 году те черные-пречорные семипалатинские рукотворные от атомного оружия песчаные бури, а сколько там было радионуклидов (?), и не переживи мы все Вселенскую катастрофу в Чернобыле 26 апреля 1986 года, когда сотни тонн из активной зоны сила ядерная легко выбрасывала на все украинские, на все белорусские и на все русские черноземы или даже, не переживи мы 21 апреля 2006 года, когда вся олюторская и камчатская земля так содрогалась от того катастрофического камчатского землетрясения…

И снова, в году на конце та ненавистная христианами шестерка, а дата месяца кажись день рождения Владимира Ильича Ленина и мы все помнить его будем, но уже не связанный с 1870 годом, когда тот ирод наш родился, а мы будем помнить и мы будем связывать его с 21 апреля 2006 года, 136 лет спустя, что здесь на камчатском и на тиличикском берегу нас то вероятное цунами еще не смыло с берега песчаного в Тихий океан и то, тоже промысел ведь поистине Божий, и то тоже некий наш счастливый случай, и такая мелкая по масштабам всей Вселенной то случайность в жизни нашей, позволившей нам остаться и нам еще и сегодня творить…

Глава 119. Сила и его особая энергетика Стива Хокинга и его страстное желание создать «Теорию Всего»

И вот, не раз и не два, перечитывая Стива Хокинга и его великолепные и проникновенные книги: «Природа пространства и времени (Продолжение знаменитой дискуссии между Альбертом Эйнштейном и Нильсом Бором); «Будущее Пространства-Времени»; «Черные дыры и молодые Вселенные (Искренне — о себе, просто — о сложнейшем, иронично — о непостижимом)» и обездвиженному ученому и физику-теоретику Стиву Хокингу это именно иронично еще и удается, как пишет английская их газета Sungay Times и только, тогда вместе с ним размышляя о Времени и даже о Пространстве безмерном, окружающем Вселенском меня спрашиваю я:

— Как, что и как далеко мы сегодня с вами видим?

Вот рано поутру, и Солнце наше еще не взошло, купаюсь я в оздоровительном центре здесь в Паратунке камчатской в термальном чистом бассейне «Гелиосе» и думаю я:

— Какие границы горизонта я теперь вижу? И, где же настоящая и истинная граница нашей Вселенной? И есть ли она вообще где то там далеко, и нужно ли мне это всё знание моё и понимание сути тех божественных просторов всех?

И, вновь размышляю я…

И мне интересно, что самые нужные в определенный момент книги ко мне, приходят они, как бы сами того не жалея. И вон та, купленная по случаю осенью в 2010 году книга про японских самураев «Самураи: путь воина» соавторы Томас Льюис и Тимми Ито, прекрасно переизданная в 2008 году в переводе с английского в издательстве «Ниола-Пресс» из чего затем, и родилась моя повесть или даже тот роман-размышление моё об Алексее Ваямретыле теперь уж наверняка после 1 ноября 2010 года постоянно, лежащем на чистой воде по-нымылански обозначенной не мною — нилгыкын мымыл и еще истинном, и еще таком преданном хозяину своему камчатском самурае, завершившим как и в ХI века сами самураи жизнь свою только его личным сепукку, о котором еще надо мне писать и писать не одну ту убористую страничку…

И вот именно теперь, размышляя о цене и ценности, о вечности и о всей нашей бесконечности только вчера в Елизово тоже, как и всё в нашей жизни случайно на прилавке книжного развала где-то в центре купил «Большую энциклопедию астрономии», составленную Владимиром Сурдиным и бегло почитал её, и оказывается, что видимая граница нашей вселенной еще как лимитирована той скоростью света в 300000 километров в одну секунду (если быть вернее 298 765 километра в секунду) … И, оказывается, что эта граница определена тем путем, сколько свет бежал до моего рождения по его стреле времени, и оказалось, что мы видим примерно на 13—15 миллиардов лет назад и не более именно сегодня, а это примерно 12,42х1024 километра, а вот всё, что случилось ранее этого то вне нашего поля и конуса нашего зрения моего, вне нашего острого из черных глаз моих выходящего конуса видения, так как оттуда свет до нас еще, как бы и не дошёл, и не добежал…

— А завтра он все же придет?

Хоть он и рождался там где-то далеко и так давно, когда и нас, и меня самого не было…

— И понимаю теперь я, что каждый день, и что каждый прожитый тобою, и мною день, даже час, наполненный 60 минутами, а та минута наполненная шестидесятью секундами, вместившей все те 300 000 километров полета самого фотона, то и граница Вселенной, оказывается постоянно и ежесекундно отодвигается для меня и даже для тебя, и это не то Хаббла её расширение, в котором нас убеждают и понимаю, что то все изначально построено для меня не верно, так как с каждым днем не Вселенная сама по себе как бы в моём сознании расширяется, а именно ко мне и к тебе света приходит из её глубин всё больше и больше. Тем самым, её Вселенной нашей граница с каждым прожитым моим годом, как бы расширяется, как бы к видению моему и к ощущению моему, добавляя те многочисленные нули в изначальной степенной десяточке, которых и так я насчитал почти 24, а сколько их еще затем будет в той её границе моей безмерной и увеличивающейся с каждым прожитым нашим и моим мгновением?

И мне так жаль, что и Килпалин К. В., и Ваямретыл А. А., и Коянто В. В., и Косыгин И. В., и Шелапугин В. И., и Дубров В. И., и Пшеничный В. Д., и брат мой Борис и даже мама моя, и бабушка моя не дождались тех степенных уникальных по своей природе ноликов и в только их 25, и в только их 26 степени…

— А как бы всем нам этого хотелось теперь и остается, что только нам всем вспоминать и помнить о всех них.

И оказывается, что мы, изучая границы нашей Вселенной, приходим к парадоксальному выводу, что раз где-то там на её окраинах родившись, свет и сам фотон движется так быстро, что и представить нам это естественно нельзя, но в масштабах видимого конуса нашего мира и он, как бы меняя точку именно моего отсчета теперь, понимаю, что, как и в науке, начав с первой страницы дойду до самой до последней, но на стреле Времени именно последней страницы и, как бы вовсе нет, так как сам свет дальше и мимо меня он независимо от меня летит и он продолжает лететь, и он меня даже теперь догоняет откуда-то издалёка и то, что я вижу сейчас всё-то произошло так давным-давно, так по времени глубоко и понимаю я, далее Илиады Гомера и даже, далее Одиссеи того же Гомера, отстоящие от меня всего-то на каких-то тридцать веков, и что те древние пирамиды Хивы и всего сказочного их Египта, и что даже, шеститысячные по возрасту пагоды Китая, разве сравнимы с той вечной волною эфира, которая разворачивается каждый раз пред мною и еще пред тобою, когда ты с удивлением и слушаешь меня, и познаешь самого себя…

Глава 120. Стив Хокинг «О времени»

И, вчера вечером Стива Хокингса в очередной раз просматривал и даже по Интернету скопировал его книгу «О Времени», вечном нашем и том бесконечном Времени, которое такое неуловимое, которое такое быстротечное и для меня, и для всех нас.

И, разобраться в этом его Стива Хокинга Времени, в его Времени и еще в моём этом камчатском сознательном в целых, в 35 лет Времени даже на этих уже почти 1462 страницах никак не могу я и вероятно не сумею я, хоть и так утомил читателя моего внимательного, пытающего уследить за ходом всех мыслей моих таких сбивчивых и таких непоследовательных, когда думаю я не только о вселенском и божественном том Времени, а еще и о земных и, как бы о таких приземленных категориях цены и самой ценности нашей жизни, а не тех неравнозначных по цене и ценности картин с чего я начал свой разговор. Так как те картины только влияют, только может в чем-то формируют моё отношение к Миру и мой взгляд на него, как и те выразительные, и легко запоминающиеся каждому «Бурлаки» Репина Ильи, моего земляка по харьковской той родной и родимой землице моей. И в накачанных их мышцах, я вижу и скульптуру «Давида» Микеланджело или еще «Геракла» борющегося со стихиями земными и вижу я того из древности веков философа Гомера, и понятно вижу я близкого мне по духу Илью Муромца, и даже вижу я Ивана Пазия, соседа моего, а по крови половца родного мне, так как на той улице Кайдивка, а ныне она переименована в Калинина жил один и тот же половский вольнолюбивый род, из одних корней и происшедший, как и здесь на Камчатке, сколько родов за те длинных четыре тысячи лет кровушкой своею объединились, чтобы создать такую народность, как сами камчадалы или как все олюторы (алюторы) ранее зовущие нымыланы.

Глава 121. Наше желание заглянуть в прошлое — за горизонт видимого именно сегодня

Только человеку свойственно желание заглянуть в прошлое и Шлиман в 1870 году все же замыслил, прочитал и нашёл свою и его одного древнюю Трою.… И хвала ему, и моя хвала той страстной мысли его еще какая хвала. И хвала 32 летнему англичанину простому архитектору Майклу Ментрису в 1953 году, расшифровавшему так называемое их линейное письмо «Б» мне и нам, те глиняные таблички оттуда из самой глубинны веков. И ему, удалось нам помочь по более узнать об античности даже с тех времен Возрождения…

И, оказывается, тот кто те таблички писал и, спустя тридцать веков, кто их расшифровывал не будучи специалистом по античности или хотя бы историком мысли они, как человеки земные ведь оба одинаково, мыслили они соразмерно и даже, как бы в унисон, хотя на стреле времени были разделены таким громадным Пространством, такой пропастью в тридцать веков или в те неподъемные для моего сознания три тысячи лет назад…

А я буквально вчера и тоже случайно на другом книжном развале купил в Елизово книгу Гомера «Илиада. Одиссея» вот сижу и читаю её или его и общаюсь с тем древним Гомером, которого читал я и ранее еще в школе, и удивлялся каждому его слову, и я удивлялся каждой мысли его такой близкой, и так мне понятной…

Понятно, что еще, наверное, в 9 классе всё то читал не раз, но то всё не то, всё то иное мое восприятие и оно иное ощущение моё… То были вовсе не те ощущения и даже не те впечатления мои. Так как Время, большое Время его и прожитое моё само по себе меняет наши все ощущения и даже всё наше мировосприятие…

С возрастом и взгляд на мир, с возрастом и наши ощущения, и его глубина сама по себе у нас самих изменяется…

И если в юности твоей ты схватываешь совсем поверхностно, то в зрелости, и той еще мудрости ты, как бы, наслаждаясь легко, раскладываешь всё увиденное тобой и услышанное тобой на его составные части, чтобы внове собрать и уже более осмысленно посмотреть на описываемое явление из глубин знания своего…

А еще, может быть затем, чтобы спросить себя:

— А что же это?

И, только человеку на Землице нашей круглой свойственно задать вопрос:

— Как же на самом деле было до него? — проделав путь и на тридцать веков в глубину… — и, что же после него, и еще может быть на большую глубину вперед?

Только человеку свойственно спросить:

— Если рай там есть, то где же он на самом-то деле? Здесь? Или там, в глубинах непознанных, землицы нашей, куда нас всех когда-то под траурный оркестр перенесут, когда нас всех поместят навсегда туда под покров тот черный-пречорный нашей савинской такой плодородной и еще такой о сухости её рассыпчатой землицы?

— И, какой он этот рай? У арабского шейха в его благоухающем там ароматами восточными оазисе и еще в его личном гареме, напомаженном его и, который, нисколько не считаясь с ценой и ценностью для всей Природы здешней Камчатской вот Сивоброву Евгению заказал в прошлом году здешних камчатских краснокнижных кречетов и еще не одного…

— Или может быть это наш камчатский рай, когда у многих в доме и воды-то горячей нет, не то, что денег на тот гарем или даже на придомовой, с искрящимися брызгами бассейн…

И тогда, осознав всё это спрошу я:

— А, нужен ли мне еще и тот, его шейха напомаженный ближневосточный гарем, когда и одну жену мне трудно самому содержать, а уж любить их всех сил столько мне самому требуется?

И, вспоминаю еще 1976 года и еще тот студенческий анекдот, бьющий не в бровь, а прямо в глаз в русле нашей беседы о райе:

Армянское радио спрашивает у одесского торговца рыбой на их рынке «Привозе» у Абрама Мойши.

— Смог, ли бы ты Абрам купить «Волгу».

Долго думал Абрам, даже затылок почесал и, отвечает тому незадачливому армянскому радио:

— А, зачем мне Волга со всеми её пристанями, переправами, мостами, городами и даже с её электростанциями?

И, тогда задумалось само армянское радио:

— Так сколько же у него денег, что он наш с рынка Мойша такими высокими категориями мыслит он? Мы то, думали о семи-восьми тысячах тех СССР рублей и с обликом Ленина В. И. рубликов пусть и в сотенных тех красновато-коричневатых купюр с его профилем из водяных знаков…

А, сегодня Анатолий Чубайс, на которого не так и давно было покушение может три года назад, понятно находится по отношению к нам в другой весовой категории получая в месяц сто тысяч долларов из своего НАНО, легко на наши ваучеры, скупив все акции РАО ЕЭС России, и как бы незаметно став, полновластным хозяином всей электроэнергетики России… А о правильности или всей правовой и человеческой неправильности всего этого уж не говорю, и не буду я говорить, так как есть результаты моего и твоего труда и он виден, а есть наш общенародный ресурс, и Левтырынинваямская платина, и здешняя красная и такая прекрасная рыбка, и понятно водица во реках Волге, Дону, Днепре, Оби, Енисее, а еще и есть нефть в Тюмени или где-т о там газ и поэтому, и это закономерно, и тем ресурсом общенародным мы должны все попользоваться, а не чтобы он один и единешенек. Всем, и так всё ясно, без всех моих длинных и пространных пояснений, так как есть избранная нами Дума Государственная и она должна такие акцизы на ресурсы те наложить, чтобы и школы у нас были, и детские сады открывались еще. И вот тогда, не надо меня будет манить и приманивать каким-то там райем еще в каком-то будущем времени моём, которое именно теперь выходит далеко за конус моего всего видения. А я материалист и ясно воспринимаю только то что я вижу, что я слышу, что я могу прочувствавать на вес, на температуру или даже на его структуру, отполирован ли тот предмет или нет. И все то реально и еще так оно для меня теперь материально!

Мы говорим сегодня и сейчас о настоящем внеземном рае. Мы сегодня говорим еще и об точке отсчета начиная с 1912 года дня её первого явления народу на той многими незамеченной выставке и говорим о цене на картину, такую сюжетно незамысловатую и еще наверное самую дорогую из всех, продаваемых картин в мире импрессиониста Малевича Казимира «Черный квадрат», а может о той уникальной по сюжетной насыщенности удивительного и непередаваемого труженика Иванова Александра «Явлении Христа и его Явлении Мессии», которую трудолюбивый и вдохновлённый автор все двадцать лет, штришок к штришку, мазочек к мазочку писал и выписывал он только для нас, и вероятно только для меня так как только мне вероятно, и понятен тот его титанический труд и его то упорство, который вопреки, а не потому-что так долго творил. И тот Мессия его явился именно ко мне и ко всем нам… И понятно, что в таком случае, говорить о её и его картины невероятных размеров 5,40 х 7,50 метра Иванова Александра и её цене или ценности для меня, когда на мою молитву и просьбу мою покорную, чтобы у сына младшего наследник и ребеночек был, и в октябре 2012 года такое мною обретение внука божественного моего… Когда мне все понятно и всё ясно, и оно даже для меня однозначно! И тогда, уж наверняка ни о цене и ни о ценности я не могу тогда говорить, так как явление и снисхождение Мессии и его трудов оно для меня так реально и еще так значимо… Так как то всё оно так бесценно, оно обретено мною единожды и мною будет так еще оберегаться на землице этой нечерноземной и еще липецкой…

И как бы, мы теперь всё же сравнивая, выбираем каждый для себя одного ту единственную точку опоры, чтобы всё-таки, как и увлеченный Шлиман, чтобы нам хоть раз в жизни, докопаться до самой истины:

— В чем же её и их тех картин истинная ценность и еще цена их?

И еще.

— Сколько бы лично я теперь дал бы за неё? А еще, если ли бы у меня были те большие в миллионы долларов деньги, она стояла в ряду моих приоритетов и даже моих желаний?

— И, кто и даже почему на самом деле, хочу знать я это, легко и не задумываясь, платит из своего не дырявого кармана эти 32 весомых миллиона долларов за неё на том аукционе лондонском, который у них «Sotbis» зовётся?

— Это только фетиш! — уверен в этом я.

— Это их престиж! — так теперь думаю я.

— И опять, их богатых это их тусовка? — не устаю и повторяю я.

— Это просто их прихоть? — теперь убежден я.

— Это их выпендреж? — так мне кажется именно теперь, покидая их чопорный аукцион.

— А может это их все комплексы?

— А может это их страхи и за жизнь, и за детей, и за их все земное здешнее будущее, а сам-то понимает, что его энтропия, как и та моя легкая энтропия, когда-то, да и враз испарится на кострище здешнем камчатском кедрачовом, легко когда-то сравняется с этим всем земным круглым пространством и, никогда он не ощутит уже того, что он испытывает, дрожа от страха, воспоминаний такого же черного и всё поглощающего квадрата той огненной концлагеря их Матхаузена его черной от сажи такой узкой его топки, где земная жизнь многих и не только евреев завершилась и где началась их та вечная поистине космическая реальность. А вот по размеру они ведь абсолютно один в один — они в сознании его и по форме то своей абсолютно одинаковы… Что первая осталась в его памяти цепкой той своей пламенной пустотою, поглощала тогда и в те его юные годы всё живое, что второй своей этой черною глубиною своего кракелюра так видимого уже в моём и его сознании легко именно теперь поглощает всё светлое и всё живое вокруг нас…

И он тогда, и те последние свои 32 миллиона, и даже миллионы фунтов стерлингов, а не зеленых их американских долларов, и он готов, запрятать этот абсолютно «Черный квадрат» в такие бездны швейцарских надежных банков, лишь бы ни он, ни кто другой в этом мире не видел ту его того супрематичного для другого ценителя искусства «Черного квадрата» всю ту космическую бездонную бездну топки той концлагерной, где буквально в миг всё на той его границе и всё земное для многих, и не только для евреев здесь на земле нашей навсегда заканчивалось и заканчивается, и ничего ведь там уж не начинается, так как хочется еще ему и дышать, и хочется ему ведь вновь ощущать и еще хоть один раз ощутить, и тогда, и там даже вкус хлебушка иной, и радости земные теперь у него вовсе иные, и о раю внеземном мнение у него теперь другое, отличное от моего нынешнего… Так как у него теперь одно желание, чтобы не было того его ночного видения той топки квадратной и еще не было бы у него видения пламени колышущегося своим огненным плазменным измерением и забирающем на его глазах чьи-то жизни как бы растворяя их в некоей безмерной пустоте.

И, этого никому ведь и не расскажешь, и никому.., и не покажешь, так как, кто и поймет тебя сам ни разу не испытав, как и я не одев ту братскую суконную чуть может и колючую для детского тела братскую полушерстяную стиранную-перестиранную руками любимой матери моей гимнастерочку ту братскую, не ощутив то её особое, то её непередаваемое поистине братское родственное его Бориса моего тепло… И всё то, понимаю я теперь, утратив его в 2005 году на пути земном своём, что ему тому особому теплу брата моего Бориса ни цены, ни замены в мире только моём уж нет, да и оно не нужно после той утраты моей, так как только осталась память моя и остались у меня только те ощущения греют и еще каждый день согревают так душеньку они мою…

Глава 122. Об учителях наших, открытой для нас бескорыстности их и нашей искренней благоговейной благодарности всем им.

И, сам тот далекий от нас мифический и древний Платон, и еще Аристотель, и понятно Микеланджело, создавший неповторимого для моих ощущений такого холодного, так как мрамор всегда мне кажется холодно-каменным, а еще и нагого пред мною из мрамора Давида, и сам сказочный средневековый Рафаэль, и любимый с детства мною в чем-то благоговейно божественно нереальный для меня этот Вайн Рейн Рембрандт, кроме своего основного и творения, к чему и были предназначены, были еще и знатными учителями братии многочисленной своей…

А корень слова учитель — учить…

Учить других самому, чтобы нам всем тогда учиться…

И, ходить меня малого надо учить, и ложку держать в руке своей тоже учим мы, и всё в жизни нам приходится познавать и делать впервые. Даже любить и этому надо нас учить, не раз прочитав французского Мопассана или иного мыслителя и нужно настойчиво каждому учиться, видя её чью-то настоящую любовь, а это и, прежде всего, семья та, где ты сам и вырос. Даже, страдать надо уметь и пыл её души твоей гасить и готовиться, и, вероятно, помощь в этом от религии нам надо еще брать, и каждодневно молясь брать его тот вековой, наработанный опыт, и брать нам знание то христианское, и такое уж вечное…

И, одно обо всём этом чьи-то мысли прочитать, а другое то страдание горькое самому хлебануть и еще в ночи длинной¸ чтобы еще и пережить, да и выдюжить его…

Вот именно тогда и эмоциональный окрас у нас другой, и впечатления будут совсем иными наши…

И каждый учитель, с разным талантом и с разным умением, отдавая только своё знание и, отдавая навсегда умение нам он сам сгорает, он сам надеется, и получить что-то от ученика, пусть и не такое еще и материальное, и пусть только для души своей, и это ему так важно, и еще так для него теперь значимо…

И, припоминаю, Юлию Евгеньевну учительницу первую мою…

И, о благодарности нашей, им её не нужно ведь долго ждать…

И, вспоминаю, как прыгунья с шестом Ирина Исинбаева, установив в Лондоне свой очередной мировой рекорд в прыжках с шестом, а что краше, разве кроме бега на марафонскую дистанцию, а сколько их у неё тех побед мировых и было в её запасе?

И вот, приехав и, получив от Федерации спорта РФ свои призовые и не малые, в первую очередь и за это обожаю её, и понятно за силу её, как бы и хрупкой по природе своей женской воли к той постоянной её победе и, вижу, как она над преградой многим и недоступной летит с шестом своим 5 метров и еще 5 сантиметров легко, как бы играя покоряя их те высокие и непостижимые для многих сантиметры и борясь с самой собою, как и мы боремся всю жизнь со своими страстями… И, какая радость обуревает и меня, простого наблюдателя силы воли человека земного и её первого тренера, там в Волгограде, который-то и в Лондоне ни разу за свою жизнь вероятно не был…

И вот, зная его бедственное положение в старости его, она первым своим шагом купила ему просторную квартиру, в чем он так тогда нуждался.

И, это верно, и это абсолютно правильно, когда ученик, прежде всего, учителя и наставника своего благодарит и еще щедро от души, и одаривает его!

Когда мы малы, когда мы так еще такие не умелые, и у нас, и у меня, и у моего сына, и внука моего, надеюсь на это, и у каждого из нас есть и первый учитель, и много затем тех единственных наших учителей, которые дают нам тот в жизни нашей первый урок, как бы расширяя наше всё мировоззрение, которые дают нам возможность сделать тот свой первый единственно верный шаг, и…, затем мы, наверное, летим, как и сама Ирина Исинбаева, может и подымаемые своим тем внутренним гибким шестом нашей всей, полученной от учителей, прежде всего, силы воли к победе и к постоянному, и к каждодневному преодолению. Но ведь именно сегодня, никто в мире естественно из женщин не может, чтобы выше неё, да лучше и краше неё! И, представляю я, какая же искренняя тогда гордость обуревает того волгоградского тренера, который в очередной раз в сентябре набирает в свою группу 8—10 летних малышей и в ту свою секцию прыжков с шестом еще ведь, не зная кто из них через десять лет станет настоящим мировым чемпионом и при этом станет ли он им, работая каждый день сегодня за те мизерные семь, а то и десять тысяч рублей в месяц его заработной платы и, всегда на это надеется на их учеников его и взял рекорд, и в самый высокий полёт…

И еще, надеясь и на благодарность, и на ту их ученическую преданность ему учителю своему, как это было и здесь у Алексея Ваямретыла, настоящего и преданного своему господину самурая камчатского…

Я думаю, что он, тот тренер никогда не думал и даже в душе своей не надеялся, что хоть один его этот малый 8—10 летний ученик когда-либо, купит ему в ту его благодарность еще и квартиру ему…

И, вспоминаю своих учителей первую Юлию Евгеньевну, первую учительницу свою, которая научила меня, прежде всего писать, а затем уже и мыслить правильно, излагая их в письме этом длинно-предлинном, когда я говорю о «Черном квадрате» и о таких по жизни сложных категориях, как цена и ценность буквально всего, что меня окружает, и еще вспоминаю Татьяну Михайлову, профессора биолога в Харьковском медицинском институте и еще, как всегда школьную классную нашу даму в институте, которая биологии и не только научила, и в коммунистическую партию рекомендацию мне дала, тогда еще на втором курсе и, вспоминаю еще Малую Тамару, академика, кардиолога из Харькова, которую не раз видел в библиотеке медицинской, почему и хорошо знал, не только по трудам её, а еще и Цокоту Марию директора Изюмского медицинского училища, по судьбе, встретив её раз и врачом, почему стал, а то бы…

И, что удивительно, и начал я своё эссе с родных женщин, посвящая его всё только им и даже, завершаю его этими моими беглыми воспоминаниями снова о женщинах, даже не менее важными и значимыми в жизни моей, чем моей матери родной, которой мы должны быть уже благодарны за то, что они рожают нас, что они грудью своею кормят нас, что они дают нам возможность вдохнуть этой свежий ноябрьский воздушок буквально с 1950 года.

И, так у каждого из нас. Одна женщина и мать — нас рожает и, как бы впервые в люди нас выводит, а вот другая, уже взрослого и учитель его — ведет по всей жизни нашей, а третья сама матерью по воле моей становится и одновременно является любимой, и верной женою будучи.

И рад, что на самих женщин мне в жизни моей ведь так еще везло…

На своём пути длинном столько я их встречал, столько любил и не только, и не столько, как все мужчины плотски, кроме, понятно жены своей Наталии Васильевны, которая и терпит, и понятно безмерно обожает меня.

Глава 123. И, еще об отцах наших и матери моей родной…

Говоря о «Черном квадрате» Казимира Малевича и о том концентрационном лагере в германском в Маутхаузене и соседнем Заксенхаузене ведь невозможно не вспомнить отца жены моей Сущик Василия Марковича, когда он, вытянувшись, как и все мы в свои 13 лет, длинным не по возрасту и совсем непохожим на ребенка с Винницы легко, а неразумным был в вагон был погружен, пришедшим в дом его завоевателем и увезен под стук колесных пар в ту далекую, и так всеми нами ненавистную Германию и еще на долгих четыре года…

И ему, как еще повезло, что затем ни СМЭРШ, и повезло, что после триумфальной Победы не в здешний и такой еще солнечный Магадан, как многих воинов, повидавших их просвещенную Европу, а в армию его в советскую взяли и, определили на всю его сознательную жизнь.

А всегда я удивлялся судьбе. И того же прекрасного актера Жжёнова Георгия, который почти пятнадцать лет в лагерях в заполярной Воркуте и, какие проникновенные затем у него получались роли и на сцене, и еще на экране! Какие им роли сыграны, а может там еще в Воркуте за долгие его пятнадцать лет выстраданы им верные человечьи характеры, какая у него сценическая поджарая фигура сохранилась после тех пятнадцати неведомых другим длинных-предлинных лет и только, его тех лет. И, как они ему затем снились, как вспоминались они, чем в душе его отзывались они? И какова их цена, и какова для него их ценность, каждого такого длинного в 365 деньков года, каждого его дня в 24 часа из тех пятнадцати лет, да и каждого часа только его гулаговского часика как бы из 60 минут состоящего? И вот думаю, она судьба уж его наверняка не могла бы у него быть именно такой его сценическая актерская жизнь и даже судьба его, если бы не те пятнадцать его воркутинских длинных-предлинных лет…

И не спрашиваю я:

— А нужны ли другому, вот такие лишения и именно такие жизненные испытания, что бы только затем его признавали и его же благодарные зрители вознаграждали аплодисментами затем?

А зритель. Он такой прозорливый, он за его артистической наигранностью, видел и ощущал своими натянутыми на спектакле фибрами своими всю жизнь его актерскую такую непростую и такую сложную.

И понятно, никому я не пожелаю той его школы жизненной еще раз или еще и его тропу жизненную пройти. Но и, чтобы характер, но и, чтобы своё место занять, ох как надо над собою нам требуется каждодневно потрудиться, как много надо нам еще и подолгу молиться, чтобы дойти до его и до их понимания в судьбе нашей роли самого Господа Бога — Великого и Вечного Иисуса Христа, который естественно раз, позволив нам родиться, позволив раз нам стать на ноги наши, уж затем изредка, а нас так много на Земле, что за всеми ему и не уследить. И именно поэтому он старается, как бы и не вмешиваться в труды наши земные, разве в ту трудную нашу минуту, которая бывает у каждого, когда мы выбор свой делаем, что-то подсказав, да как-то поддержав нас и еще душеньку нашу изболевшуюся поддержав.

И, почему в жизни нашей так, что не могло бы быть самого первопроходчика Космоса — Юрия Гагарина, если бы Сергей Королёв не был в том далёком Магадане, тогда в 1939 году и, чтобы он на себе не испытал муки настоящего ада земного, ада здешнего Гулаговского и рукотворного, когда и невероятные северные здешние морозы, когда и территориальная вся недоступность, и такая удаленность от той мировой цивилизации его отделала и, которая нас ведь и породила когда-то.

Да и не было бы и такого самолета, как ИЛ, если бы не его главный конструктор Ильюшин, или не было бы совершенного вертолета МИ-27, если бы не Микоян, или тот же Миль.

Да думаю, не было бы и мысли нашей такой свободной, если бы, или если бы не Александр Исаевич Солженицын, да мало ли их героев и сподвижников Времени своего, Времени длинного-предлинного и не только их…

А знаю я, что рядом с ними шли еще тысячи и миллионы таких, как и они солдатушки, повидавшие ту их Европу и страдальцев по землице этой круглой, только они не могли так складно, только они не были настолько от природы своей талантливы, чтобы еще и с нами своими переживаниями и своими всеми мыслями поделиться им.

И, те многочисленные бериевские шарашки, и сам их, и его ГУЛАГ, как и те многочисленные концлагеря и вне Германии о, которых я на этих страницах говорю и, может быть даже, которые по каким-то причинам не упомнил даже здесь на Дальнем Востоке их японский отряд 731 и не менее известный своей жестокостью и опытами над людьми, и даже современные и сегодняшние американские где-то на островах Гуантанамо, а методы-то ведь всё те же. Не так давно сами расследовали, сами и доклад Конгрессу их огласили более чем на шести тысячах страниц ужасов тех лагерных.

Разве, что тех жарких концлагерных черно-квадратных в копоти и в саже тех топок их теперь нет. И, так в моём сознании всё это теперь переплелось и даже всё так моё Время перевернуло, и их, и теперь вот всю мою жизнь, так как она сама эта наша, как бы и вся та абстрактная наука философия, когда-то сама становится жизнью нашей, а жизнь наша так незаметно переходит в саму эту в чем-то не живую философию, которую многие живя и не воспринимают, и еще как бы не признают при жизни своей.

Так как и когда-то или где-то, и именно сейчас в какой-то далекой от меня сингулярности сама Материя и само Пространство там далеко, соединяется со всем нашим или их Временем, превращаясь буквально одно в другое, чтобы затем из того космического небытия вдруг породить именно меня и уж точно никого другого…

И даже, вся эта, окружающая сегодня меня мировая семимиллиардная человеческая земная Цивилизация, это ведь ничто, если вдруг не будет, если не станет именно меня одного, если я перестану еще здесь на Камчатке и дышать, если я еще перестану думать и даже, если я вдруг перестану писать эти многочисленные строки о «Черном квадрате» Казимира Малевича…

Так как именно тогда и в то мгновение, и мысли мои враз закончатся, и все творения мои тогда угаснут и, никому уж кроме меня, никому не нужны будут, да и никого они не потревожат, в лучшем случае, пылясь на длинных-предлинных полках той первой Российской библиотеки, если не сгорят в том костре мировой инквизиции.

Глава 124. Их ФРС оказывается частная структура

ФРС (Федеральная Резервная Система) в США оказывается их частная система, телевидение 02.02.2014 года, оперативная информация об этом в информационном блоке совсем незаметно прошла от моего внимания.

И Первая мировая, и Вторая мировая, а за историю США всего убито восемь президентов в США от Авраама Линкольна и до молодого Джона Кеннеди на их руках и, естественно, эта информация в памяти моей.

А уже в 1989 году в США был отменен золотой эквивалент доллара…

За это время были обанкрочены многие банки, ими были сделаны экономические кризисы, так как для денег как для воды они как бы перекрывают кран… И этим сантехником в мире стала частная ФРС. А теперь хотят сделать и Sfift такой же ими же управляемой. И вот ФРС — этот водопроводчик еще, как не чист на руку это-то я и понимаю, и буквально кожей своей чувствую всё это я.

И, как же долго продлится всё это его волшебство, когда федеральный долг самой богатой страны мира США на сегодня 18 триллионов долларов, это вероятно намного больше, чем те 13 миллиардов световых лет, что луч мечущегося по Космосу фотона, который сегодня вижу, идет в конусе моего видения из невероятных глубин только моего Космоса, и этот их триллионный долг он будоражит всю их финансовую и всю политическую систему, он будоражит страны вокруг меня.… И во, что выльется для среднего и всего низшего класса, и не будут ли очень богатые завтра очень бедными, а как им этого еще и не хочется, и очень капитализм латиноамериканского типа тогда хочет всем миром, всей Цивилизацией нашей семимиллиардной земной управлять, а не только одной страной, как было ранее, что бы все те их долги теперь оплачивали еще и мы…

Глава 125. И снова я в своем только моём скором поезде

И снова, кроме звонкого в душе моей перестука колесных пар этого скорого поезда номер №029 еще и мой телевизор отвлекает всё моё внимание от творчества, от сосредоточенности моей на важном и на значимом.