Бесплатный фрагмент - Миссия HOMO LIBERATUS: Начало

Марина Вантара

Миссия HOMO LIBERATUS:

Начало

Посвящается всем мирным жертвам войн,

терроризма и принуждения на планете Земля

Оглавление

— Трусость — один из самых страшных человеческих пороков.

— Осмелюсь вам возразить. Трусость — самый страшный человеческий порок.

Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

Пролог

Вечер 22 марта 1943 года. Белоруссия. Не прошло и часа как 118-й батальон шуцманшафта, сделав своё чёрное дело, покинул Хатынь. В леденящем молчании сумерек, в белизне голых берёз и сырого снега зловеще зияет тёмное пятно с проседями пепла — вот во что каратели превратили деревню. Обломки сожжённых ими крестьянских домов курятся прядями едкого дыма. Над одним из пепелищ — стойкая вонь горелого человеческого мяса. Она долго не рассеивается в лесном безветрии. Единственный звук на ещё вчера оживлённой улице — потрескивание тлеющих бревенчатых балок, то и дело взрывающее нестерпимую тишину.

От того сарая ведут несколько цепочек человеческих следов. А в конце каждой цепочки — распластавшийся на снегу труп с вытянутыми руками и окровавленными дырками от пуль в спине. Возле того сарая больше нет людей. Живых людей.

Вдруг из воздуха возникают двое. Молодые, невысокие, хорошо сложённые мужчина и женщина, чистые, словно только что из ароматной ванны, одетые в лёгкие, напоминающие греческие, зелёные туники, босые. Их точёные силуэты словно вырезаны кем-то из бумаги и цинично подкинуты на пепелище. Пришельцы совсем не похожи ни на местных русоголовых жителей, ни на блондинисто-рыжих истинных арийцев — они смуглы и черноглазы, как цыгане. Вот только в лицах незнакомцев, в отличие от беспокойных вечно мятущихся цыганских — умиротворённость, неземная, и уж совсем не совместимая со зрелищем обугленного кровавого месива, открывшегося их глазам.

Несколько минут двое, держась за руки, молча оглядываются, поражённые видом надругательства, совершённого здесь над жизнью. Наконец, девушка думает:

«Какая нечеловеческая жестокость! Неужели мы не могли это остановить?» — её мысль пронзительна, как крик.

«Это как раз человеческая жестокость, моя дорогая. Её не остановить. Во всяком случае пока, — так же мысленно отзывается мужчина. Его бездонная печаль тут же передаётся подруге. — Давай лучше искать его. Я уже начинаю думать, что он не выжил».

«А я верю, что выжил! — горячо возражает спутница. — Ведь он твой сын!»

Мужчина бросает на неё благодарный взгляд.

«Совсем маленький… Если бы я знал, что всё случится именно сегодня, я бы забрал его с собой, уже когда отправлялся на Единение! Просто пожалел Полину, хотел, чтобы они побыли вместе как можно дольше. Да, предвидение — не мой конёк. Хоть бы это не стоило Ясику жизни!»

Они подходят ближе к тому сараю. Оттуда нестерпимо несёт палёной плотью. Обгорелые трупы лежат голые, и только некоторые покрыты чёрным, смешавшимся с обугленной кожей рваньём. Среди этих почерневших останков, сохранивших искажённые гримасы предсмертного ужаса, кажется невозможным найти тело красавицы Полины, деревенской травницы.

«Смотри, Симон, некоторые женщины лежат на животах. Надо перевернуть».

«Зачем? Ты что, недостаточно увидела?» — с отвращением отзывается мужчина.

«Просто сделай!»

Не сходя с места, пришелец вытягивает руку в сторону одного женского трупа и медленно поворачивает кверху ладонь. Тело откидывается на спину, и под ним обнаруживается задохнувшийся до смерти, но почти не обгоревший младенец.

«Теперь видишь? — настаивает девушка. — Мать пыталась спасти ему жизнь. Ну, давай же! Надо надеяться! Смотри, вот здесь!»

И она указывает на место, где недавно стояла дверь сарая. Там обуглившееся женское тело застыло в какой-то неестественной позе, словно та умирала, стоя на четвереньках. Симон приближается, проводит вытянутой рукой под её животом, где, на первый взгляд, пусто, но он тут же чувствует тепло своего ребёнка.

— Ясик! Не бойся, это папа!

Невидимый комок под трупом Полины вдруг превращается в мальчика лет трёх, в грязной, но почти целой рубашонке, со спутанными тёмными волосиками и пронзительно-чёрными цыганскими глазёнками. Ребёнок скорее удивлён, чем напуган, но не издаёт ни звука и даже не тянется к своим спасителям. Симон сам высвобождает маленькое тельце и крепко прижимает к себе. Он бросает долгий тоскливый взгляд на то, что осталось от любимой женщины, отворачивается и решительно отходит прочь. Его спутница, тем временем переворачивает все лежавшие на животах трупы и находит ещё одного еле живого малыша, с которым исчезает в воздухе, а через несколько минут возвращается уже с пустыми руками. Она подходит к мужчине, не выпускающему из рук своего чудом уцелевшего сына, и все трое испаряются в промозглом воздухе мартовской ночи.

Глава 1. Возвращение

Первая самостоятельная межпланетная телепортация едва меня не убила. Я сделал отчаянное усилие не распасться на атомы, не распылиться в ошеломляющем круговороте едва знакомых, затерянных в детских воспоминаниях звуков и запахов. И тут совсем близко увидел удивлённо распахнутые глаза цвета предштормового моря. Они-то и сумели приковать астральное тело к моему физическому, мужскому естеству. Потом я ударился головой и провалился в темноту.

Очнулся в просторном вонючем помещении с дощатыми стенами и низким потолком, лёжа на узком топчане. В центре стоял железный монстр приятного небесно-голубого цвета. На задней части машины, как раз на уровне моих глаз прикорнула надпись «Жигули». Маслянисто-нефтяной смрад, исходивший от автомобиля, усиливал состояние пришибленности, мешая сосредоточиться. Во время астральных путешествий мы лишены обоняния, но теперь, когда моё физическое тело тоже оказалось на Земле, это зловоние, восстав из лабиринтов забытых детских кошмаров, вызывало горечь во рту и делало меня больным. И было почти невозможно уловить приятный травяной аромат, едва доносившийся из противоположного угла помещения. Я с трудом приподнял голову, чтобы взглянуть туда, и увидел стоявшую ко мне спиной русоголовую девочку-подростка рядом с плоским разогретым докрасна кругляшом на ножках — электрической печкой.

Готовясь к возвращению на родину предков — главному событию в своей жизни — я совершил множество астральных вылазок в самые разные уголки Земли, но вот полноценная межпланетная телепортация требует особого мастерства. На его приобретение ушло более сорока лет, и даже после всех нескончаемых тренировок меня занесло намного южнее, чем планировалось, да ещё мимо водоёма — потому и тошнило до сих пор.

«Надо осваиваться, — и я попытался пошевелить пальцами рук и ног. — Вроде ничего не сломал. А теперь — что-нибудь передвинуть». Высоко на полке, выступавшей из стены, возле которой возилась девочка, очевидно, и притащившая меня сюда, стояла безобидная на вид цилиндрическая ёмкость. Я просто хотел перенести объект вниз, но не справился с первой попыткой телекинеза при земной гравитации — и банка, сделав неловкий пируэт в воздухе, грузно ударилась о пол. Не слишком плотно прижатый к отверстию металлический кругляшок отлетел далеко в сторону; жидкая субстанция, убийственно воняющая аммиаком, выплеснулась из разверзшегося сосуда и изумрудным фонтаном обдала мою спасительницу, и та, застигнутая врасплох, коротко взвизгнула и резко повернулась ко мне лицом. «Ничего себе благодарность!» — пронеслось у меня в голове. А девочка стояла, почти вся зелёная, остолбенев, онемев от растерянности, а через несколько секунд шёпотом пролепетала:

— Что же я скажу маме? А папе? Господи, а как я домой пойду?

Встряска от этой небольшого инцидента чудесным образом вернула меня к жизни. Небольшое усилие — и опустошённый металлический цилиндр плавно оторвался от пола и поплыл вверх, пока, наконец, не встал на прежнее место. Девочка всё ещё не двигалась и ошалело следила за самостоятельно перемещавшейся банкой от краски.

— Сейчас я всё исправлю, — попытался успокоить я. — Не шевелись, — и стал возвращать зелёную субстанцию в банку.

Да, земная гравитация и вправду оказалась сильнее, чем на Новой Лемурии. Этого тоже невозможно было почувствовать во время астральных путешествий. Большие и маленькие аммиачные капельки цвета весенней листвы отрывались от платья и волос девочки и причудливыми тонкими нитями устремлялись по воздуху обратно в металлическую ёмкость, а жертва моей неловкости, потеряв дар речи, бледнее облака, еле стояла на ногах, опираясь рукой о старый заполненный железками шкаф. «Сильная! — мелькнуло у меня в голове. — Другая, наверное, уже валялась бы в обмороке». А она думала: «Я точно это вижу, но это не может быть правдой! Я сплю? — она украдкой ущипнула себе руку. — Кажется нет. Тогда как же это всё? Как волшебство… Фу, да какое волшебство? — и представила, как на неё показывают пальцами в школе, где многие и так считали мою новую знакомую странной. — Ну, поздравляю! Ты всё-таки сошла с ума…»

Я поспешил на помощь:

— Нет, нет, Полина. Ты находишься в здравом уме. Тебя ведь Полина зовут?

— Д-да… — девочка кивнула и посмотрела на меня с подозрением. — А откуда вы знаете?

— Дай я сначала почищу. Держись! — мой голос и, конечно, немного внушения её успокоили.

Когда я вернул всю до капельки зелёную краску в водружённую обратно на полку банку, платье Полины снова стало голубым, как до моего неудачного эксперимента. Девочка подняла указательный палец вверх и потыкала им в воздух:

— Крышкой надо…

— Ах, да, конечно! — согласился я, и заставил железный кругляшок закупорить отверстие в цилиндре поплотнее, чем раньше.

— Кто вы? — наконец, решительно потребовала ответа Полина и поспешно соврала: — Учтите, я не верю ни в волшебников, ни в инопланетян.

— Напрасно, — усмехнулся я.

Пора было бы объясниться — ведь девочка не могла слышать мои мысли! Но я находился на грани истощения. Сказывалось приземление вместо воды на сушу после межпланетной телепортации, и удар головой, и непривычно сильное земное притяжение, а хуже всего — нестерпимая вонь аммиака и бензина. Поэтому я, морщась, промямлил:

— Это длинная история… Я обязательно расскажу тебе, когда выберусь на свежий воздух. Никогда в жизни не испытывал такой головной боли! Есть поблизости озеро или река?

— Конечно! — с ноткой удивления, не понимая, к чему я это спросил, ответила моя новая знакомая. — Примерно в километре отсюда… Но сможете ли вы дойти? У вас ссадина на затылке и, может быть, сотрясение мозга… Вас бы в больницу, но я не знаю, что сказать врачам… — она замялась.

— …Чтобы тебя не приняли за сумасшедшую? — понятливо подхватил я. — Нет, в больнице вашей мне точно нечего делать.

— Я компресс вам приготовила. Вот, приложите, — Полина подала мне аккуратно сложенное пропитанное травяным отваром полотенце и добавила почему-то извиняющимся тоном: — Жаль, что тёплый… — я приложил ко лбу полотенце, а она, обежав вокруг машины, вернулась с металлической кружкой, наполненной тем же отваром. — Выпейте. Это должно снять боль.

— Спасибо, милая, — я взял кружку, отхлебнул, и сразу почувствовал прилив сил. А моё сердце вдруг сжалось, заколотилось сильнее от накатившего воспоминания о другой Полине — моей матери, которая готовила точно такой же целебный отвар! — Мне не придётся добираться пешком, — объяснил я, наконец. — Ты вот что: иди к озеру, а я чуть-чуть полежу с компрессом и буду там одновременно с тобой. Знаю, ты умираешь от любопытства.

Без дальнейших расспросов Полина прихватила свою курточку и вышла из гаража, по моей просьбе заперев его на ключ, но через минуту в замке снова послышался щелчок, и две её длинные косы показались в дверном проёме.

— Вам же нельзя на улицу в таких лохмотьях! — она порылась в ворохе отцовского барахла, висевшего на вбитых в стену крючках и припасённого, казалось, на все случаи жизни, выудила оттуда и подала мне старые, но вполне приличные брюки, рубашку в голубую клетку и толстый тёмно-зелёный джемпер. — Вот! Наденьте!

Приправив мой новый гардероб парой коричневых слегка великоватых мужских туфель с чуть сбитыми подошвами, она, наконец, отправилась на озеро. Я тоже не желал слишком надолго задерживаться в компании вонючего монстра под названием «Жигули», совсем не способствовавшей улучшению самочувствия. И потом, меня тянуло к этой девочке, поэтому, даже имея слабое представление о местности, я уже не боялся промахнуться. Связь, молниеносно возникшая между нами в момент моего приземления, оказалась так сильна, что я не потерял бы Полину ни в самом отдалённом уголке Земли, ни в самой неизведанной точке Вселенной. Я уже догадался: падение именно сюда, к её ногам, не было случайным, ибо родственные души притягиваются, как магнит, и направляют друг друга, как компас. Я словно перемещался не на ставшей мне чужой планете, а там, где считал себя дома. Телепортация к озеру, куда отправилась моя новая знакомая, прошла даже очень гладко, за вычетом того, что мне пришлось собрать последние силы для её осуществления. Настроившись на мысли Полины — а думала она громко — я возник из воздуха» на расстоянии вытянутой руки от неё.

Сидя на узкой деревянной лавочке возле небольшого круглого водоёма, девочка ёрзала от нетерпения. Она тихонько взвизгнула, хотя и видела моё «волшебное» появление уже во второй раз. Несколько рыбаков на противоположном берегу были так поглощены вечерним клёвом и собственными мыслями, что не обратили никакого внимания на телепортацию, осуществлённую у них чуть не перед носом. Зато, когда я полез в воду, они моментально это заметили и стали показывать пальцами на «сумасшедшего, которому приспичило купаться в середине апреля». Вода действительно была довольно холодной, но такая возвращает к полноценной жизни даже лучше, чем более для меня привычная, прогретая тропическим солнцем. Через несколько минут я уже сидел на берегу и, сняв ботинки и повысив температуру тела, не раздеваясь, сушил великоватую, соплями свисавшую одежду, а Полина с удивлением наблюдала как от меня клубился белый пар.

Наконец, всё высохло. Тогда я с удовольствием растянулся на мягкой траве и стал следить за редкими клочковатыми облаками, розовато-сизыми в предсумеречной синеве. Полина тоже сползла с лавочки, села рядом на землю, обхватив колени руками. Берег озера порос густым кустарником и красивыми белоствольными деревьями. Их тонкие ниспадающие ветви были усеяны набухшими бурыми почками, а местами — новорождёнными клейкими листочками. В воздухе суетилась недавно пробудившаяся мелкая мошкара. Смешные мохнатые в жёлтую и чёрную полоску увальни покрупнее, важно жужжа, неповоротливо зависали между соцветиями какого-то кустарника, походившими на морскую пену. Ум и тело стремительно восстанавливались, напитываясь энергией кишащей повсюду жизни. Теперь я был в состоянии получше рассмотреть Полину.

Дома я много слышал о привлекательности землянок. Моя мать, по странному стечению обстоятельств носившая то же имя, что и это юное создание, была единственной женщиной homo sapiens, которую я знал до того дня. Воспоминания о матери всегда сопровождались грустью и горечью, были как бы размыты временем и пространством. И только глядя на свою новую знакомую, я начал понимать соплеменников, снова и снова возвращавшихся в покинутый дом, несмотря на причиняемые человечеством неудобства и разрушения… Женская энергия этой девочки-подростка манила к себе, хотя была неосознанной, неуправляемой — она словно рождалась из окружавшего нас весеннего буйства. Ещё в момент своего приземления я был околдован и спасён её глазами, цветом напоминающими море перед началом шторма, и такими же опасными, как это море — а теперь, окончательно придя в себя, я понял, что люблю. И это было невозможно ни объяснить, ни прекратить. Мой взгляд всё время возвращался к ней. Как и мои мысли.

Несмотря на некоторую свойственную возрасту несуразность фигуры, было ясно, что она обещала стать красавицей. Чистота её кожи и свежий румянец говорили о частом пребывании на лоне Природы. Энергия леса буквально переполняла Полину — вот откуда у неё взялись силы самостоятельно дотащить меня до гаража! Она была немного полновата, отчего сильнее бросалось в глаза происходившее с ней превращение из девочки в женщину: платье из мягкой тянущейся ткани облегало подросшую грудь уже плотнее, чем следовало, а родители, видимо, ещё не успели этого заметить и предложить дочери одежду посвободнее. Если бы только можно было просто, как у себя дома, безо всяких объяснений протянуть руку к этой чуть наметившейся груди и погладить её, нежно, вызывая сладкую истому в теле любимой. Потом скользнуть ладонью вдоль округлого плеча, дотронуться до шеи под двумя спадавшими ниже плеч тяжёлыми косами цвета сухой травы. Притянуть к себе и поцеловать — целовать без остановки… но Полина не могла читать мои мысли, и даже не подозревала, какую бурю желаний она всколыхнула в свалившемся к её ногам пришельце. А я понятия не имел, как это — говорить о том, что чувствуешь. Ни разу в жизни не приходилось делать ничего подобного! К тому же и некоторые знания о homo sapiens, и моё собственное чутьё подсказывали, что на Земле с любовью всё совсем не так просто, как на Новой Лемурии. И поэтому я сделал усилие и взял гормоны под контроль. Подчинил тело своей воле. Вернул ясность мысли. Надолго.

В свои четырнадцать Полина была уже выше меня ростом, и полнота её не портила, но я отметил про себя, что таких крупных людей давно уже нет среди представителей моей расы. Мы не едим мяса живых существ, не отделяем сахар от растений, вообще не производим и не употребляем ничего искусственного, обмениваемся энергией с Природой, а не запасаем на собственных боках…

В минуты напряжения девочка очень мило закусывала свои яркие полные губы. Между бровями Полины была ранняя вертикальная морщинка, видимо, от частых попыток осмыслить жизнь внутри и вокруг себя. А в её светло-зелёных с серой каймой глазах под тёмными, то и дело недоверчиво взлетавшими бровями читались и пытливость подростка, и упрямо не проходящее желание верить в чудеса. Девочке всё казалось, что в мире есть нечто большее, чем видит человеческий глаз, даже вооружённый самыми мощными телескопами и микроскопами. Определённо, вопросы поселились в этой юной головке задолго до моего появления, но сегодня их стало ещё больше.

— Меня зовут Ян, — начал я свой рассказ. — Я родился в 1940 году по земному летоисчислению, в деревне Хатынь.

— Погодите, вам, значит… — перебила Полина и уставилась в пространство перед собой, мысленно высчитывая. — Вам должно быть сорок пять лет? — она принялась всматриваться в моё лицо и через мгновение заключила: — Значит вы… старше моих папы и мамы? Они оба родились после войны. Этого не может быть!

Удивление девочки было вполне понятно — ведь она росла среди homo sapiens, не имеющих представления о гармонии и от того рано стареющих. Я же напоминал ей нового учителя рисования максимум лет двадцати пяти, а не собственных родителей и их поотрастивших животики друзей и сослуживцев. Багдасар Арушанович, за глаза прозванный Багдасарчиком, жгучий брюнет с глубокими задумчиво-страстными карими глазами, армянин, после педагогического института неизвестно как попал по распределению в Белоруссию, да ещё в военную часть. Видимо, за неимением в учительской гвардии других представителей мужского пола, по нём, несмотря на невысокий рост, незамедлительно начало вздыхать чуть ли не всё женское сообщество школы, начиная класса с шестого. Судя по отражению образа Багдасарчика в прочитанных мной мыслях Полины, я действительно слегка походил на этого молодого homo sapiens не только биологическим возрастом, но и ростом, цветом волос и глаз. Ведь старый, затонувший остров Лемурия располагался в Индийском океане, и мы от предков унаследовали черты жителей современного азиатского континента.

— Оставим пока мою внешность в покое. Думаю, скоро ты поймёшь больше.

Полина недоверчиво скривила рот и опять не дала мне продолжить:

— Ведь Хатынь сожгли немцы?

— Ты об этом знаешь? — удивился я.

— Все об этом знают, — пожала плечами школьница. — А вы, получается, выжили?

— Благодаря родителям. Нас с матерью вместе со всеми жителями деревни загнали в сарай. Потом всё загорелось… Ну, ты об этом и так слышала или читала. Мать укрыла меня от огня своим телом, а сама погибла от ожогов. Мой отец опоздал и не смог её спасти. Он прилетел уже после ухода палачей и нашёл меня в развалинах, — никогда раньше мне не приходилось говорить об этом вслух, потому что на Лемурии любую боль понимают без слов, и было удивительно, как отстранённо и даже спокойно прозвучал мой голос. Будто картины пожарища и не были ночными кошмарами моего детства, будто окрики извергов и душераздирающие предсмертные вопли их жертв не заставляли маленького Ясика плакать от клокотавших внутри него гнева и чувства собственного бессилия, почти не знакомого его соплеменникам.

Полина же, наконец, добралась до настоящей, с её точки зрения, интриги:

— Прилетел — откуда?

— С Новой Лемурии. Мой отец Симон — лемурианец.

— Новая Лемурия? Это где?

— Пара световых лет. Теперь эта планета называется так, — произнёс я с напряжением, понимая, что после сказанного объяснений потребуется ещё больше и что придётся открыть Полине также и тайну нашего существования на Земле. Девочка испытующе уставилась своими колдовскими глазами мне в лицо, пытаясь отыскать в нём хоть какие-то черты, выдающие инопланетянина. «Ну что ж, она часть моего мира, — убеждал я себя. — В ней тоже есть капля крови homo liberatus. Будет даже лучше, если Полина поймёт источник своей только пробуждающейся силы прежде, чем научится её использовать». К тому же непреодолимое влечение к юной землянке не оставляло мне выбора: только зная правду, Полина могла оставаться в моей жизни. Правду обо мне и о себе самой. — Ну хорошо, cлушай.

Глава 2. Homo liberatus

— Миллион лет назад в Индийском океане был остров Лемурия* с благодатным климатом и богатой, щедрой природой, — начал я свой рассказ. — Его жители продвинулись по эволюционной лестнице намного выше, чем остальные обитатели планеты Земля: они научились использовать весь потенциал своего мозга и постепенно утратили страх на генетическом уровне.

— Люди без страха? — не поверила Полина. — Так не бывает! Разве им совсем нечего было бояться? Хищников, например?

— Опасности, естественно, были и есть, но страх — это всего лишь эмоция, реакция выживания биологического существа, неспособного или не уверенного в своей способности бороться с угрозой. А когда ресурсов для выживания более чем достаточно, то и реакция постепенно исчезает. Разумеется, лемурианцы изжили страх далеко не сразу, а в процессе саморазвития.

— Ну да, конечно! Если на вас нападут, вы же можете просто телепортировать! — догадалась девочка.

— Это лишь один из примеров. Хотя мои предки первым делом научились не телепортировать, а влиять на поведение других живых существ и тем самым избавились от угрозы быть съеденными.

— Гипнотизировали тигров? — рассмеялась Полина.

— Вроде того, — я улыбнулся, а она спросила с некоторым вызовом:

— Почему же тогда остальные люди на Земле не научились так делать?

— К сожалению, я не могу назвать точной причины, — вздохнул я, понимая, что Полина мне не верит. — Думаю, у большинства древних homo sapiens была очень непростая жизнь, и мои предки достигли более высокой ступени развития во многом благодаря своей изолированности в раю под названием Лемурия. До тех пор, пока не научились перемещаться в пространстве, они не путешествовали дальше, чем могли забраться вплавь. Когда же, наконец, островитяне освоили телепортацию и поняли, как сильно отличаются от вида, считающего себя царями Природы, то назвали свою расу homo liberatus — человек свободный. Свободный от страха.

— Как же получилось, что до телепортации они совсем не путешествовали? — с какой-то даже жалостью в голосе воскликнула Полина. — Разве на Лемурии не делали лодок?

— А зачем? — спросил я, тем самым поставив собеседницу в тупик.

— Как зачем? — удивилась девочка. — Чтобы рыбачить в море, например, или открывать новые земли.

Теперь была моя очередь смеяться:

— От добра — добра не ищут! Так ведь у вас говорят? Мои предки были счастливы и на своём острове.

— И им совсем не было любопытно, что находится за океаном?

— Конечно, было, но, видишь ли, ты рассуждаешь как продукт человеческой цивилизации, — я не мог удержаться от поддразнивания. — Желая справиться с трудностью, вы сразу же изобретаете приспособление. Черпаете ресурсы вовне, а не внутри себя.

— А разве это плохо? — воскликнула Полина, обиженная моей попыткой низвести с пьедестала то, чем люди привыкли гордиться больше всего на свете. — Только посмотри, чего добилось человечество с помощью изобретений!

— Чего же оно добилось?

— Как чего? — Полина задохнулась, теряясь в примерах. — Самолёты, телефоны, электрические приборы разные, комбайны… Да много чего! И все эти изобретения помогают нам перемещаться в пространстве, общаться на расстоянии, и даже летать в космос!

— И когда ты говоришь «нам», кого именно ты имеешь в виду? Себя?

— Ну-у, не лично себя… Людей вообще! — смутилась она

Я молча выставил вперёд левую ладонь. К ней прилипло еле заметное семечко, и я бросил его на землю. Держа руку над местом, куда оно упало, я направил луч прозрачного белого света на свой крохотный объект. На глазах затаившей дыхание девочки семечко за несколько секунд превратилось в маленький зелёный кустик с резными листиками, который ещё через минуту покрылся белыми цветочками с жёлтыми сердцевинками. Полина взвизгнула от восторга:

— Ой! Ромашки! Как ты это делаешь?

— Как и все лемурианцы, — спокойно отозвался я, наслаждаясь эффектом. — Управляя энергией.

— Что, вот так? Прямо рукой?

Я пожал плечами и нарочито обыденно ответил:

— Каждый взрослый homo liberatus так может. Мои предки стремились плавать, как рыбы, летать, как птицы, чуять, как животные — и понимать всё сказанное словами и без, не делая никаких приспособлений, надеясь только на свою Природу — и постепенно научились контролировать энергию. Недостаток ваших изобретений в том, что они не часть вас самих. Приборы, машины и инструменты надо всегда держать при себе, то есть иметь. А если самое нужное приспособление теряется, ломается или, к примеру, кто-то чужой его забирает, вы возвращаетесь к изначальному состоянию беспомощности. Ты не сможешь никуда полететь, не сев в самолёт, или поговорить с кем-либо на расстоянии без телефона, а мы… Ну, ты и сама видела, — я махнул рукой, не желая демонстрировать искусство преодоления гравитации на глазах у людей, застывших в рыболовной медитации на противоположном берегу. Моя собеседница уставилась на меня, поражённая очевидностью проблемы, задумываться о которой «цари природы» не учат своих детей, потому что и сами предпочитают о ней не вспоминать. — С другой стороны, homo sapiens за сотни тысяч лет своего существования не изменились, не претерпели эволюции. Это тебе не кажется странным?

Об эволюции в школе рассказывали лишь самую малость, но девочка тут же и выпалила:

— Ну как же не претерпели? Ведь люди произошли от обезьян, так? Разве это не огромный шаг?

— Не могу сказать наверняка, от кого произошли люди, — честно признался я, встретив дикий взгляд школьницы.

— Как это? Любой первоклашка об этом знает! — рассмеялась Полина. — Говорят же: «Обезьяна взяла палку — и стала человеком». То есть человека создал труд! — она так и сыпала заученными, но мало осмысленными ею истинами, и с этим нужно было что-то делать, раз моей целью стало показать Полине мир за пределами матрицы homo sapiens. Набрав побольше воздуха в лёгкие, я возразил:

— Мало ли что говорят! А сами-то они откуда знают? Это — во-первых. А во-вторых, не надо путать палку с трудом. Труд — всего лишь превращение одного вида энергии в другой, в пищу, например. Лошади, быки, ослы и другие копытные веками трудятся на благо человека и взамен получают еду и уход. Однако, их ум от этого не стал острее — скорее даже наоборот, если они так слепо позволили себя поработить! Дикие животные тоже трудятся, постоянно в поисках богатых пищей территорий, но претерпевают лишь физиологические изменения, приспосабливаясь к природным условиям… Почему же они не стали разумными, а обезьяны вдруг взяли и поднялись над своими инстинктами, доросли до мышления?

— Почему? — озадаченно переспросила моя юная собеседница. Её растерянность была такой милой, что я не смог спрятать дурацкую улыбку влюблённого, весьма неуместную при обсуждении такой глубокой темы.

— В символическом смысле, палка — это приспособление, помогающее тратить как раз меньше сил. Ею сбивают фрукты с дерева, не карабкаясь на него, или обращают себе на пользу энергию тех же лошадей, которых погоняют… Так что получается, обезьяна развилась в человека от того, что стала трудиться меньше, — объяснил я.

Полина уже совсем запуталась, пытаясь сложить всё, что я говорил, в единую картину.

— Выходит, что так… — нерешительно пробормотала она.

— Дарвин ваш был, в принципе, прав, но он не знал самого главного: эволюция бывает горизонтальная и вертикальная.

— Как это? — не поняла моя собеседница.

— Горизонтальная эволюция — явление биологическое, оно касается лишь грубой материи, а вертикальная происходит в области тонкого тела: ума, души, эмоций…

— Какого тела? — советская школьница никогда не слышала о тонких материях.

— Системы энергетических центров, которые есть у каждого живого существа, — не желая пока что слишком углубляться в подробности, пояснил я. — Их также называют чакрами.

— Об этом нам в школе не говорили… — нерешительно сообщила Полина, спешно перебирая в мыслях всё, что знала из уроков биологии.

— Разумеется, — отказ homo sapiens от обучения детей самому главному закону Природы меня не удивлял. На Лемурии ходят легенды о том, как тщательно у них скрываются знания, способные сделать каждого отдельного человека независимым от других. — Большинство людей приучены не верить в существование всего, что нельзя потрогать, но неверие не упраздняет само явление. Ты с этим согласна?

— Думаю, да…

— Так вот, у homo sapiens таких центров семь, у большинства млекопитающих — три, а у обезьян — четыре. Чем больше центров, тем сложнее система, выше интеллект и способность управлять энергией. Вот обезьяны и преуспели лучше других животных, начали перераспределять свои силы. Так что они, скорее всего, действительно, наши ближайшие родственники, но совсем не благодаря труду.

— Вы имеете в виду, что от физического труда тупеешь? — изумленно воскликнула закаленная идеологией материализма школьница, словно я преступил какую-то недозволенную черту.

— Ты ведь учишься, а не работаешь? — вместо ответа спросил я. — И обязанности по уборке — и дома, и в школе — ты считаешь самым скучным занятием на свете? — девочка покраснела и утвердительно кивнула. — Интересно, почему? — и не дав ей раскрыть рта, я продолжил: — А когда ты гуляешь по лесу, то любишь рассматривать разные растения, трогать и нюхать их, иногда даже выкапываешь из земли корни, чтобы изучить. Задаёшь вопросы, исследуешь и находишь ответы.

— Откуда вы про меня всё знаете? — тёмные брови снова удивлённо взлетели. Она действительно давно и сильно интересовалась жизнью растений, но стеснялась этой своей страсти, о которой в школе никто не знал, а дома не слишком приветствовали из-за того, что Полина с детства таскала из лесу всякую траву, то есть мусор.

— Я ведь слышу твои мысли — разве ты ещё не поняла? — засмеялся я, а девочка смущённо хмыкнула в ответ. Наверное, к такому ещё надо привыкнуть. — Но продолжим. Ты развиваешься благодаря своей любознательности — и уже научилась готовить придающий силы лекарственный отвар из трав, который действительно помогает! — впервые в жизни услышав похвалу своему секретному искусству, Полина зарделась как утренняя заря, так что мне захотелось покончить с лекцией, сгрести её в охапку и расцеловать. Но было не время. Пока что. Я собрал волю в кулак и продолжал: — Знания и умения — ресурс, который сложнее всего отнять. А теперь представь, что, вместо учёбы и наблюдений, тебе пришлось бы заниматься физическим трудом восемь или десять часов в день, скажем, выращивать одни и те же растения или ухаживать за одними и теми же животными. Ты бы этого хотела? Только честно! — Полина помотала головой отрицательно и почему-то пристыжённо. — Теперь скажи мне — почему?

— Ну-у… Вообще-то, многие так живут, — вместо ответа возразила девочка, испытывая страшный дискомфорт. Уборку в доме она действительно считала невыносимо нудным занятием и делала через силу, в то время как детей и в школе, и дома стыдили за отлынивание от физического труда. — Но если честно, это было бы немного скучно…

— А что делает однообразную работу скучной?

— Как что? — засмеялась Полина. — Однообразие и делает!

— Правильно! Так что же поможет тебе развиться лучше — добывание новых знаний или повторяемое изо дня в день действие?

— Ухаживать за животными и растениями тоже надо учиться! — опять возразила Полина, надув губы. В школе не уставали повторять, что любой труд достоин уважения, хотя подростку не раз приходило в голову, что в словах учителей было что-то неискреннее, и что сложно представить кого-нибудь из них занятыми мытьём коридоров или подметанием улиц. Не говоря уже о том, что дома ей при любой попытке отлынивать от уроков напоминали, что без образования можно стать только дворником.

— Разумеется, учиться надо всему — согласился я. — Но не всему одинаково долго. Простым действиям и научиться несложно. А дальше — тупик.

— Но ведь кто-то же должен выращивать хлеб и овощи! — всё не соглашалась Полина.

— В созданном homo sapiens мире — да! А на самом деле всё это не так уж и обязательно выращивать, — терпеливо объяснял я. — Природа позаботилась о своих созданиях, и пищи в ней для всех достаточно. На Лемурии никогда ничего не выращивали — и жили счастливо. Сотни тысяч лет мы продолжаем питаться дикорастущими плодами и не вкладываем драгоценное, необратимое время жизни в тяжкий труд земледелия.

Полина тут же представила меня одетым в звериную шкуру и лезущим на пальму за бананом — и расхохоталась:

— То есть у вас всё ещё первобытнообщинный строй?

— Да, если общину существ, научившихся преодолевать гравитацию, лечить все болезни, способных к телепатии, телекинезу и телепортации можно назвать первобытной! — отрезал я. Девочка осеклась. Как же глубоко она погрязла в болоте примитивных человеческих представлений о мире? Но я решил не сдаваться. — Люди придумали теорию общественного строя, чтобы оправдать избранный ими же самими способ коллективного выживания. Поскольку мои предки на Лемурии не страдали от голода и с самого рождения учились понимать Природу, они не так сильно нуждались в себе подобных. Мы уверены, что человека создало любопытство, благодаря которому homo sapiens стремились к новому опыту и делали открытия. Как же иначе можно было понять, что колосья вырастают из зёрен? — я подмигнул школьнице. — Благодаря любознательности у людей образовались новые чакры и произошло перераспределение энергетических центров, которое и сделало их людьми. За открытиями следует творчество — вот здесь-то наши пути и разошлись. Пока homo sapiens занимались изобретением инструментов, то есть усовершенствованием палки, homo liberatus сосредотачивались на собственных возможностях — и развили ещё и восьмую чакру.

Полина задумалась, мучительно пытаясь втиснуть всё, что я говорил, в школьное представление о мире. У неё не очень получалось, и мозг девочки взрывался от когнитивного диссонанса. Выходило, что человек совершенно точно не царь Природы, а волшебные сказки оказывались так же реальны, как и телепортировавший у неё на глазах пришелец, как ни в чём ни бывало валявшийся теперь на свежей травке. Ей нужно было время, и я молчал. Наконец, Полина нерешительно заговорила:

— Так, давайте сначала. Обезьяна стала человеком потому, что научилась делать орудия труда — так?

— Пусть так, я не возражаю, — согласился я с сочувственной улыбкой.

— Так почему же вы говорите, что homo sapiens остановились в развитии после изобретения инструментов?

— Хороший вопрос. Ключевое слово здесь — «научилась». На раннем этапе пользование инструментами действительно усовершенствовало мозг древнего человека — но потом оно же и затормозило развитие.

— Как? — всё не могла понять Полина.

— А что было дальше?

— Что?

— Изобретателей среди homo sapiens единицы — остальные же считают за благо экономить умственную энергию, а не тратить. Просто берут придуманное кем-то приспособление и пользуются.

— Это правда! — хихикнула девочка. Холодильник, пылесос и стиральная машина были лучшими друзьями её семьи.

— И всё свелось к тому, что абсолютное большинство людей больше ничего не изобретают. Вы доверили своё выживание приборам, придуманным самыми талантливыми из вас — другими словами, поставили себя в зависимость от разнообразных вариаций той самой палки. И теперь палка, а не ваш вид, переживает эволюцию, называемую техническим прогрессом. Получается, инструменты совершенствуются, а подавляющая масса homo sapiens — нет. Даже наоборот. Используя изобретения, вы меньше напрягаете своё тело — и становитесь физически слабее. А ваш ум, научившись какой-нибудь сотне операций, погрязает в рутине и нередко даже деградирует.

— Да-а… — Полина не могла не согласиться. — Любой дурак может нажимать на кнопки — даже обезьяна!

— Машинки с кнопками — довольно закономерное явление. Культура homo sapiens с незапамятных времён вращается вокруг инструментов-помощников. Даже героям ваших сказок для совершения волшебства — то есть управления энергией — требуются приспособления: волшебная палочка — да, да, та самая палка! — кольцо какое-нибудь, всякие талисманы и артефакты…

Полина стала перебирать в уме прочитанные в детстве сказки.

— Ой, ну точно! — и, опять хихикнув, она добавила: — Между прочим, я всегда думала, что таскать с собой волшебную палочку как-то неудобно! Очень легко её потерять!

— Правильно думала! — похвалил я со смехом. — Волшебство с помощью артефактов в сказках — это проекция человеческой слабости. А прототипам волшебников из ваших сказок — моим собратьям homo liberatus — никакие приспособления не требуются.

— Да-а, — задумчиво сказала школьница. — Это многое объясняет…

— Иметь хорошую палку стало у вашего вида навязчивой идеей, чуть ли не смыслом жизни, и ключевое слово здесь «иметь». Оставшись с пустыми руками, homo sapiens ощущает себя слабым и беспомощным, испытывает страх смерти, который его и порабощает. При этом свобода в принципе невозможна. Вот и получается, что человечество принесло свою свободу в жертву той самой палке, которая его создала.

— А у вас — по-другому? — сообразила, наконец, поинтересоваться слушавшая меня с раскрытым ртом девочка.

— Именно! — я обрадовался, почувствовав, что дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки. — Жители Лемурии всегда следовали своей любознательности, в основе которой лежал тот же инстинкт самосохранения, что и у вас. Только своим девизом они сделали слово «уметь», а не «иметь». Да, наши предки так и не начали обрабатывать землю, зато у них всегда было свободное время, которое…

— А, я поняла! — догадалась Полина. — Вместо того, чтобы работать в поле, они развивали сверхспособности!

— Ну, не все сразу, но, в общем, да! — ответил я и почувствовал облегчение. Мне раньше не приходилось прилагать столько усилий, чтобы кому-то что-то объяснить! — Хотя почти всё, что умеем мы, заложено Природой и в людях. Современный homo sapiens использует, в лучшем случае, пятую часть мозга — остальное безнадёжно подавлено, законсервировано и почти атрофировалось, так же как у лемурианцев атрофировалась способность испытывать страх.

Полина, наконец, нащупала связь между приобретением сверхспособностей и утерей чувства страха:

— Если умеешь всё, что можете вы, ничего и не нужно бояться!

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Мы считаем, что как раз наша эволюция и стала причиной утраты гена страха, хотя, конечно, на раскрытие полных возможностей нашего мозга ушло не одно тысячелетние. Homo sapiens и homo liberatus выбрали разные точки приложения своих усилий.

Подавив короткий завистливый вздох, Полина спросила:

— Интересно, как всё началось?

— Это-то нам хорошо известно! — ответил я, воодушевляясь её пониманием. — Вначале наши предки дошли до осознания симбиоза — взаимодействия и взаимозависимости всего живого — и это случилось около миллиона лет назад. Они считали себя лишь малой частью единого огромного мира, в котором всё создано для поддержания жизнеспособности друг друга, а не взаимного уничтожения. Тогда островитяне ещё не знали о существовании других homo sapiens и другого пути.

— А на охоту вы разве не ходите? — Полина думала, что это каверзный вопрос.

— Мы не охотимся уже много тысяч лет. На заре своего существования homo liberatus были мясоедами, но, осознав свой глубокий симбиоз с животными, поняли: нельзя рубить сук, на котором сидишь. Например, охота на птиц означала уничтожение санитаров леса, в котором мы живём — то есть нарушение баланса в собственном доме. Справедливости ради надо сказать, что заменить мясо на острове Лемурия было несложно, так как еда произрастала вокруг в изобилии. Отказ от питания трупами имел ещё один замечательный побочный эффект: тяжёлая энергия смерти постепенно покинула тела homo liberatus, и тогда выяснилось, что наши возможности лежат значительно дальше гипноза и телепатии.

Заговорив о пище, я вдруг понял, что мы оба умираем от голода.

— Ты есть хочешь? — вопрос, конечно, был риторическим, потому что я легко считывал биологическое состояние собеседницы. Полина, уже довольно долго игнорировавшая урчание у себя в животе, кивнула с энтузиазмом. — И что тут растёт съедобного?

— Сейчас? — удивилась девочка и развела руками. — Ничего! Сейчас весна. Вот летом бывают разные ягоды, а осенью грибы, лесные орехи и райские яблочки, маленькие такие… можно даже жить в лесу… — мечтательно добавила она. — Рыбу ещё можно ловить, — и Полина указала на мужчин с удочками, хихикнув при виде гримасы отвращения на моём лице. — Ну да, вы же не едите трупов!

— Континентальный климат — это совсем не удобно, — подумал я вслух. — Неудивительно, что люди боятся остаться без припасов… А на Лемурии можно жить в джунглях круглый год, не заботясь о пище.

— Надо бы сбегать домой и принести чего-нибудь, но… — и Полина запнулась. — Скоро стемнеет, и вряд ли мама разрешит мне выйти из дома аж до завтра!

— А не нужно никуда идти. Сейчас разберёмся, — пообещал я. — Закрой глаза и представь, что ты дома.

Заинтригованная, Полина послушно опустила ресницы и стала усиленно думать о квартире, в которой жила с родителями, и ждать, что будет. Войдя в её воображение, я увидел комнату-коробку, находившуюся внутри ещё большей коробки — здания, выстроенного из искусственных камней правильной прямоугольной формы — кирпичей. Пол был покрыт узкой ковровой дорожкой, и в углу над кроватью тоже висел толстый с причудливыми узорами ковёр, в котором весьма вольготно обитал многообразный микроскопический мир. Напротив кровати стоял большой старый шкаф для одежды, а у окна располагался стол, за которым Полина обычно делала домашние задания. Стена над столом была завешена полками, в свою очередь, заставленными человеческими носителями информации — книгами. Конечно, мне хотелось рассмотреть всё получше, но чувство голода сильно отвлекало. В комнате никого не было. На столе я увидел большую тарелку с орехами, свежими и сушёными фруктами и чем-то вкусно пахнущим, завёрнутым во влажную бумагу. «Этого будет вполне достаточно», — подумал я. Усилие воли — и угощение материализовалось перед нами на траве. Полина захлопала в ладоши:

— Здорово! Это мама всегда оставляет мне на полдник, — и добавила, состроив важную гримасу, передразнивая учительский тон матери: — Чтобы я «не забывала кушать витамины». Хотя полдник я уже прогуляла. Налетай!

Я стал брать с тарелки очищенные от скорлупы маслянистые ядра орехов, по виду напоминавшие человеческий мозг. Жуя, я указал на вкусно пахшую мягкую белую массу, завёрнутую в тонкую бумагу:

— А это что?

— Это сладкий сырок. Творожный.

— Из чего он?

— Э-э-э.… из молока. Там ещё есть сахар и ваниль, я думаю. Попробуйте.

Предвкушая встречу с первой за многие годы созданной человеческими руками пищей, я с любопытством оттянул края обёртки, пальцами отщипнул кусочек сырка и положил в рот. Вкус творога был мне знаком с раннего детства, но смесь, попавшая мне в рот теперь, была настолько отвратительной, что я тут же выплюнул:

— Фу, гадость! Какое сладкое!

Полина тоже отломила кусочек, попробовала и в недоумении пожала плечами:

— Да нет, обычный сладкий сырок… ну, даже не очень сладкий…

После такого вкусового шока есть вообще расхотелось. «Позже что-нибудь придумаю», — решил я и, пока моя сотрапезница приканчивала свои витамины, продолжил рассказ:

— Так вот, постепенно лемурианцы овладели тем, что вы называете сверхспособностями. За осознанием симбиоза с другими видами последовала телепатия. Мои предки легко научились общаться без слов на малом, а потом и на большом расстоянии. Это оказалось весьма полезным умением, ведь большинство homo liberatus по натуре одиночки. Каждый из нас способен выжить без помощи себе подобных. Многие так и делают. Почти одновременно с телепатией мы научились гипнотизировать животных и казаться им невидимыми…

— А для людей вы тоже можете быть невидимками? — с набитым ртом поинтересовалась девочка.

— Это даже легче, чем с животными! Ведь звери различают нас ещё и по запаху, а люди — нет, почти никто, — покосившись в сторону рыбаков, я исчез с глаз своей новой знакомой всего на пару секунд — и снова появился в той же позе.

— Ух ты! А гипнотизировать? — воскликнула Полина, но, вспомнив какую-то передачу из телевизора, тут же добавила: — Хотя это глупый вопрос. Даже некоторые люди это умеют.

— Да, с людьми довольно просто. К тому же у вас очень богатое воображение, которое можно использовать во время гипноза.

— А друг друга? — не унималась девочка.

— Смотря что называть гипнозом, — неопределённо ответил я. — Навязать чью-то волю лемурианцу невозможно, если только он сам не решит следовать за лидером. Кстати, опять же, такие негипнабельные есть и среди homo sapiens. Возможно, и ты принадлежишь к их числу, — начал я подготавливать почву.

— Правда?! — с восторгом воскликнула Полина, совсем не понимая, какую ответственность налагают как её способности, так и само происхождение.

— Там видно будет, — уклончиво ответил я и быстро переменил тему. — Когда мои предки научились концентрировать и направлять энергию, качество их жизни улучшилось. Ведь оно напрямую зависит от энергии. Каждый homo liberatus может приготовить пищу без огня и вылечить свой или чужой организм без помощи каких-либо приспособлений или снадобий. Мы не знаем болезней и живём в среднем пятьсот лет. Хотя, возможно, я проживу только триста…

— Как грустно, — серьёзно проговорила Полина. — Почему же не пятьсот?

Меня рассмешило наивное разочарование в голосе школьницы:

— Потому что я родился от женщины homo sapiens. Но не забывай: всё же это далеко за пределами продолжительности жизни обычного человека! По земным меркам, теперь мне сорок пять, а в пропорции я даже чуть моложе тебя — и это с расчётом всего на триста лет!

Полина схватила палочку и начала чертить на земле вычисления. Потом лучезарно улыбнулась и радостно засмеялась.

— Выходит, мы почти ровесники? Можно перейти на «ты»?

— Ну, в некотором смысле… и да, разумеется, можно.

Конечно же, в свои сорок пять я, во всех отношениях, оставил пубертат в прошлом. У меня всего-навсего больше времени, чтобы радоваться жизни, учиться или совершать что-либо важное вроде моей миссии. В отношении же Полины это значило, что наша разница в возрасте, довольно большая по человеческим меркам, была ничтожна по лемурианским, так что меня очень обрадовало и немного удивило то, как легко она переосмыслила субординацию. У нас людей считают существами консервативными. Хотя, конечно, эта девочка и не совсем homo sapiens…

— Ты уже видела телепортацию — и, на сегодняшний день, это высшее достижение нашего вида, хотя и этому мы научились ещё до возникновения древнеегипетской цивилизации…

Тут Полина перебила меня, вспомнив о главном:

— А как же вы оказались на другой планете?

— Это случилось совсем недавно, незадолго до моего рождения. Открытие и использование людьми радиоволн стало угрожать тайне нашего существования. Над океаном начали летать самолёты, всё больше кораблей стало попадать в зону энергетической защиты нашего острова. Если бы люди рассекретили существование homo liberatus, они бы сделали всё для превращения нашего свободного народа в инструмент достижения своих, так называемых великих, целей, на самом деле порождаемых страхом, агрессией и жаждой власти.

— Как же так получается, что вам пришлось спасаться бегством? — изумилась Полина. — Ведь вы намного сильнее людей!

— Это правда в отношении людей самих по себе, как биологического вида — но технический прогресс, если ещё и не сравнял наши возможности, то когда-нибудь сделает это. К тому же нас всего несколько тысяч, но главное — мы не используем наши возможности ни для убийства, ни для подчинения кого-либо, в то время как чуть ли не половина человеческих изобретений предназначена именно для таких целей. Так что наша духовность могла оказаться слабостью. Оракулы Лемурии в один голос предсказывали скорое порабощение и призывали бежать, — я решил не сообщать девочке-подростку, что неуёмное стремление homo sapiens делать Природу и друг друга инструментами наживы было причиной не только исхода моей расы с планеты Земля, но и моего сюда возвращения. Поэтому я ограничился тем, что сказал: — Не было смысла искать другое место на Земле, потому что очень скоро изобретённые людьми технологии окажутся повсюду. Астрально путешествуя во Вселенной, мои собратья лет за десять отыскали похожую планету и, назвав её Новая Лемурия, поселились там в подходящей для нашего образа жизни климатической зоне. Это сравнительно молодая планета, и мы надеемся превратить её в более гармоничную версию Земли…

— Новая Лемурия, — эхом повторила Полина. — А какая она?

Я посмотрел на девочку и, заговорщицки подмигнув, ответил:

— Лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать — так ведь у вас говорят? — у Полины округлились глаза, а я, выставив ладонь в комически-защитном жесте, закончил со смехом: — Ну-ну, спокойно! Я ничего не обещаю! Многое будет зависеть от того, захочешь ли ты освоить кое-какие из наших умений — а для этого потребуется много усилий. Очень много!

— А что, этому можно научиться? — не веря своим ушам, возбуждённо воскликнула девочка.

— Я же говорил, что все способности заложены и в homo sapiens, — ответил я, не вдаваясь в подробности о дальнем родстве своей собеседницы с нашей расой. До выполнения хотя бы первой части миссии я вообще не мог никому ничего обещать. — Но сначала я должен наведаться в нашу колонию.

— На Лемурию? — осторожно поинтересовалась Полина. Я не мог удержаться, чтобы не подразнить её:

— Совсем не знаешь географии, да?

— Знаю! — обиженно возразила девочка, которая географию любила как раз больше всех других школьных предметов. Она мечтала увидеть весь мир. — Знаю! Потому и спрашиваю. Что-то я не помню такого острова!

— Ну, ладно, ладно, не дуйся, — и я пожал её прохладные пальцы. Полина инстинктивно отдёрнула руку, а я, подавляя вздох, продолжал: — Двести тысяч лет назад, когда началось подводное землетрясение, древний остров Лемурия затонул. Его нет на географических картах потому, что его вообще больше нет.

— Вот оно что! — выдохнула девочка, одновременно с облегчением и раздосадованная тем, как легко я её провёл. — Где же вы жили всё это время?

— Благодаря глубокой связи с Природой острова, мои предки предвидели гибель Лемурии и заранее нашли себе новый дом. К тому времени они уже умели телепортировать на очень дальние расстояния, и первые признаки катастрофы — подземные толчки — заставили лемурианцев задуматься о всеобщем переселении из Индийского океана в Атлантический. Homo liberatus остановились на одном из островов в центре Бермудского Треугольника, который моему народу до сих пор удавалось скрывать от глаз homo sapiens.

— То есть тайна Бермудского треугольника…

— Это мы. До самого начала Первой Мировой войны этот остров был нашим домом, а после общего переселения на другую планету на нём всё ещё остаётся небольшая колония. Лемурианцы так и не смогли окончательно распрощаться с Землёй.

— А что случалось с людьми, пропадавшими в Бермудском Треугольнике?

Я вздохнул. Это была больная тема.

— По горькой иронии, homo liberatus оказались невольными тюремщиками неудачливых путешественников, которых нельзя отпускать. Поверь мне, никто этому не рад, но рассекречивание нашей колонии было бы равносильно её уничтожению.

Уже почти совсем стемнело и очень похолодало. Полина огляделась вокруг, словно очнувшись от сна.

— Теперь мне точно пора домой, а то мама будет волноваться, — при мысли о матери девочка, вдруг и сама разволновалась так, что её пульс участился почти вдвое. Это показалось мне немного странным, а она спросила, поспешно поднимаясь с травы: — Что ты собираешься делать? Можно переночевать в гараже. Папа в командировке, а мама туда никогда не заходит.

— О, нет! Только не в гараже! — я даже фыркнул от отвращения при мысли о соседстве с вонючими «Жигулями». — Буду спать на природе.

— На холоде?

— Мне не будет холодно, не волнуйся. Воспользуюсь своими возможностями, — и я подмигнул Полине. — Лучше давай заброшу тебя прямо в твою комнату, а то ты уж слишком переживаешь. Я теперь знаю, где это.

— А это не больно?

— Не думаю. Давай руку!

Девочка доверчиво протянула мне розовую ладошку, но тут же отдёрнула её и задала вопрос, который до сих пор как-то не приходил ей в голову:

— А зачем ты вообще прилетел на Землю, вот теперь?

— Ну-у… во-первых, я всегда хотел побывать в Хатыни, где родился… но только недавно научился межпланетной телепортации — и сразу сюда.

— А во-вторых? — не отставала Полина.

— А во-вторых, у меня на Земле есть очень важное дело.

«Интересно, какое?» — подумала девочка, но спросить постеснялась.

— Лучше тебе не знать, — улыбнулся я, добавив про себя: «Слишком тяжелая ноша для юного ума».

Полина недовольно надула губки и подумала, что, возможно, завтра у неё получится выпытать у меня побольше. А я опять ответил на её мысли:

— Нет, не получится. Мы увидимся, но не завтра. Пройдёт время… и я не могу тебе точно сказать, сколько времени.

Девочка раздосадовано выдохнула:

— Хватит подслушивать у меня в голове! — она снова протянула мне ладонь и несмело спросила: — Мы точно ещё увидимся? — да с такой отчаянной надеждой, что у меня защемило в груди от нежности.

— Конечно, милая! Мне нужно некоторое время, но я обязательно к тебе вернусь, — произнося это обещание, я погладил её ладонь — и на этот раз меня одарили вопросительным взглядом женщины. Ведь Полина не могла читать мои мысли и не знала, как я был околдован её глазами и как они пробудили во мне ту самую вечную любовь, о которой сложено столько легенд и о которой большинство представителей обеих рас лишь мечтает…

Через минуту школьница, ошарашенная первой, но далеко не последней в своей жизни телепортацией, сидела за столом в комнате перед прихваченной с берега пустой тарелкой. Ещё через минуту дверная ручка повернулась — я едва успел исчезнуть из виду — и в комнату вошла мать девочки. Её глаза округлились при виде Полины.

— О боже, ты дома?!

— Да, мам, спасибо за полдник! — приторным голоском прощебетала дочь, демонстративно облизнулась, показала пустую тарелку и лучезарно улыбнулась, подумав: «Вот это повезло! Хорошо, что мама не вошла, когда мы появились!»

— А я была уверена, что тебя ещё нет! — начала ворчать сорокалетняя дама. — Сижу на кухне, волнуюсь. Когда ты явилась?

— С полчаса назад, мамочка. Я решила тебе не мешать, — выкрутилась девочка. — Вот, уже и с витаминами покончила. Спасибо! Я только что всё это съела и ужинать уже не хочу. Пойду отнесу тарелку на кухню.

Чмокнув ошарашенную мамашу в щёку, Полина увела её из комнаты, давая мне возможность исчезнуть по-тихому.

— Никогда больше так не делай! — не унималась мать, слегка преувеличивая степень своего беспокойства. — Совсем распустилась, пока отец мотается по командировкам…

***

Спать в белорусском лесу, где весенняя ночь и вправду обещала быть прохладной, мне вовсе не хотелось, но и отправляться в Бермудскую колонию, не придя в согласие со своим не на шутку разбушевавшимся сердцем, тоже не стоило. Конечно, лемурианцы всегда поддерживают тех, кто оказался перед трудным выбором, так как его преодоление — это единственный путь к обретению мудрости и гармонии, особенно во время первого столетия жизни. Но несмотря на это, являться к малознакомым бермудским колонистам при моем нынешнем состоянии души казалось мне чуть ли не дурным тоном, поскольку мои смятение и сомнения стали бы очевидными для всех благодаря телепатии. Там ведь ждали, верили в меня, а я…

Было предсказано, что я сумею освободить планету наших предков от вампиров — homo sapiens, паразитирующих на энергии Природы и себе подобных. Для лемурианцев моё возвращение знаменовало начало этой, пожалуй, самой важной в истории человечества миссии — и под человечеством подразумевались оба наших вида. Отправляясь на Землю, я считал, что готов начать действовать, но внезапно вспыхнувшая любовь к девочке-подростку застала нового мессию врасплох, выбила из колеи, привела в замешательство — словом, парализовала во мне героя. Так что до того, как начать спасать Природу Земли, требовалось спасение моего смущённого ума. Больше, чем когда-либо, я нуждался в уединении. Лишь оно позволяет навести порядок в нашем главном доме — собственной душе. В конце концов, каждый сам решает, обратиться ему к опыту собратьев или искать ответы, сливаясь в медитации с одной Природой.

За уединением я отправился на один из островов Бухты Халонг на дальнем востоке азиатского материка. Её влажный тёплый климат и изобилие там растительной пищи напоминают уголок Новой Лемурии, где я вырос. Симон, мой отец, любил бывать в Бухте Халонг даже больше, чем на Бермудах, да и вообще многим из наших здесь нравилось как до, так и после переселения на далёкую планету. И только вездесущность не в меру расплодившихся местных жителей, а позже с каждым десятилетием прибывавших туристов не позволяла перенести нашу колонию в этот благодатный уголок Земли. Вместе с отцом мы много раз заходили сюда астрально, и я точно знал, где искать похожее на гнездо сооружение на дереве, обустроенное нашими специально для таких вот одиноких вылазок. Эта хатка, затаившаяся в непролазной гуще тропической листвы, почти всегда пустовала, на протяжении многих десятилетий скрытая от людей и животных маскирующим энергетическим куполом. И теперь, оказавшись в ней в физической действительности, я сбросил надоедливую человеческую одежду и наслаждался влажным теплом пропитанного морем воздуха. Мне очень понравился вкус незнакомых местных фруктов, несколько видов которых я на скорую руку собрал неподалёку. Покончив с едой, я, наконец, крепко уснул на дне «гнезда», устеленном мягкой подстилкой из сухой травы. Уснул, несмотря на полуденное солнце. События этого казавшегося бесконечным дня так меня вымотали, что я проспал почти целые сутки.

Лишь на следующее утро я сумел по достоинству оценить красоту этого места. Дерево, на котором располагалось «гнездо», было довольно высоким и к тому же росло на холме, так что прямо из хатки можно было увидеть почти весь остров. Густые джунгли подо мной казались морем, переливавшимся сотней оттенков сочной живой зелени, а дальше, за пределами острова, царила настоящая водная стихия. Из её капризной бирюзовой ряби выступали шипы известковых островов, словно стая расположившихся на отдых неуклюжих гигантских рептилий. Как же, наверное, грустно было моему народу покидать это великолепие, оставляя свою чудесную родину непутёвым братьям, гораздо менее заслуживавшим таких вот щедрых красот Земли! Природа планеты Новая Лемурия тоже благодатна, но всё же она скромнее земного тропического буйства. А может, это просто тосковала моя человеческая душа?

Я homo liberatus только наполовину, хоть и привык считать Новую Лемурию своим домом. Любовь между лемурианцем и человеком сама по себе не редкость, но вот смешанные дети рождаются нечасто — только когда лемурианец сознательно этого пожелает. Отпрыски, всё-таки появившиеся на свет, остаются жить среди людей, потому что просто не способны разделить наш образ жизни. Почти все они наследуют самый доминирующий у человека разумного ген, который блокирует использование полного спектра унаследованных от нашего вида возможностей. «Первородный страх» заставляет живое существо сознательно или нет направлять чуть ли не всю свою энергию на заботу о безопасности.

Я родился без гена страха и за последние два тысячелетия был единственным, кого лемурианцы забрали с собой. После мальчика по имени Иисус. Моё появление было предсказано сразу несколькими провидицами, и Симон, как когда-то Гаврил, почти сто лет блуждал по Земле в поисках женщины, в которой текла бы кровь и homo sapiens, и homo liberatus. Только так можно было надеяться, что ребёнок родится без страха, но всё же сохранит способность чувствовать, как люди. За время странствий отец хорошо изучил homo sapiens и узнал, на какие подлости те готовы, движимые страхом, а на что из-за него же почти никогда не решаются. Симон встретил нескольких девушек, отдалённо связанных с лемурианцами кровными узами, но он не мог обещать им того, что ищут земные женщины: защиты и крепкой семьи. А брать силой или увлекать обманом нам претит, как и самой Природе. Такой поступок сделал бы отца изгоем.

Наконец, Симон увидел Полину. Остановился, чтобы восполнить силы в благоухающей земляникой белоствольной роще, как раз когда моя будущая мать собирала там целебные травы. Она была статной русоволосой красавицей и, даже несмотря на зрелый возраст, сохранила оттенок ауры, выдающий кровное родство с homo liberatus. В деревенской травнице удивительным образом сочетались женская страсть, безграничная доброта и смелое спокойствие, необычное для человека, занимавшегося «ненаучной» практикой в то нетерпимое время — кажется, всё это и покорило моего отца. Симон и Полина сошлись в редкой гармонии, какая даже в мире людей не требует слов. Их любовь вспыхнула, как измождённая солнцем трава, и завертела жарким вихрем, сделав не способными оторваться друг от друга.

Тридцатишестилетняя бездетная вдова не беспокоилась ни о своём будущем, ни о том, что скажут в деревне о её невесть откуда явившемся черноглазом любовнике. Соседи решили, что Симон отбился от вечно странствующего народа, и, посмеиваясь, за глаза судачили, что, мол, колдунья приворожила цыгана и что они два сапога пара. На самом деле, эти толки были недалеки от истины, ведь цыгане — самые близкие родственники homo liberatus и даже внешне они похожи на нас. А светловолосая Полина… от далёкого лемурианского предка она унаследовала обострённое чутье и умение «слышать» растения. Днём она работала в колхозе, а в свободное время лечила заговорами и травами, причём помогала лучше фельдшера из деревни побольше, что по соседству. Фельдшер её, конечно, презирал и считал шарлатанкой, но травница совершенно ничего не брала за помощь односельчанам и посетителям из округи, так что местное начальство не имело повода трогать одинокую женщину, тем более что никто лучше Полины не умел успокаивать животных на колхозной ферме.

Вскоре после моего рождения началась война. Отец, конечно же, в неё не ввязывался, не вставал ни на чью сторону. Для homo liberatus убийство — преступление против Природы, которому не существует оправдания. Он оставался с нами в Хатыни, гипнозом морочил головы «своим» и «чужим» и отлучался лишь три раза в год. Гибель моей матери была предсказана. Скрывая от неё неизбежное, Симон ценил каждое мгновение, которое проводил с любимой, в тайне надеясь обмануть судьбу. Я не виню его за опоздание всего на несколько часов, потому что он не мог точно знать, как и когда всё произойдёт. Но вот за то, что он отказывался помочь мне забыть… Каждый день своей жизни я помнил тяжесть опавшего на мою спину тела мамы, уже начинавшего холодеть среди дотлевавших брёвен того сарая — помнил так ясно, словно всё это случилось вчера. Я снова и снова переживал последний день самого близкого мне существа и родной деревни. Эта боль не утихает, а, наоборот, усиливается с годами. Она не даёт мне обрести свойственное homo liberatus душевное равновесие!

— Используй свою гипнотическую силу! — умолял я отца. — Ведь ты же научил меня всему, что я умею, а сам умеешь намного больше…

Но ответом неизменно был его взгляд, уводивший мысли в такую бездну, что обрывки моих детских воспоминаний о трагедии начинали казаться лишь невинными клочками облаков над этой пропастью печали.

— Прости, сынок, но тебе придётся залечивать душевную рану более сложным путём. Так решило Единение. Эта боль делает тебя способным к твоей миссии, — напоминал Симон вслух. — Я верю в тебя и всегда буду рядом, — а думал он о том, что для исцеления ему пришлось бы заставить меня забыть её, но отец и сам ни за что не променял бы тоску по своей погибшей любви на белое пятно забвения. Это было бы всё равно, что ампутировать кусочек собственной души. И ещё эта общая потеря прочно связывала нас, так что отец слышал мои мысли даже сквозь межпланетное пространство.

Как и все лемурианцы, Симон не умел лукавить. Я рано узнал, что мне суждено вернуться на Землю, и что только мои боль и гнев — чувства, редко посещающие homo liberatus, — станут залогом выполнения миссии, которая, в свою очередь, послужит началом новой эры на Земле. Сам же он и подготовил меня к первому путешествию. Выходит, спасать миры можно лишь через жертву и страдание? Иисус страдал телом, а я обречён страдать душой… Был ли я на это согласен? В юном возрасте, пока от начала миссии меня отделяли годы, я даже по-детски гордился таким предназначением и до самого своего возвращения на Землю не видел другой стези. Но вот теперь оказался на распутье — потому и сбежал на эти вьетнамские острова вместо того, чтобы сразу приступить к миссии.

Вдыхая теплые влажные запахи джунглей, бродя по поскрипывающему под ногами белому песку пляжей, перемещаясь между самыми безлюдными уголками островов, я тянул время, потому что чувствовал, что моя душа как-то смягчилась. Гнев превратился в ноющую боль, как от занозы, о которой забываешь, когда появляется более неотложное дело. Зеленоглазое чудо, первым явившееся мне на Земле, притушило мощь запала, с которым я сюда направлялся. Чистое, словно сверкающие озёра Новой Лемурии, чувство к девочке-подростку нейтрализовало желание посмотреть в лицо убийцы моей матери, сжигавшее мне сердце все эти годы. Когда обретаешь редкий дар любви — лучшее, что может произойти с живым существом — хочется радоваться и радовать, а не мстить. Миссия даже начала казаться мне глупостью и не таким уж важным и нужным делом — ведь она не касалась моего народа напрямую. Homo liberatus переселились на другую планету ещё до моего рождения, и освобождение Природы от вампиров было нужно в первую очередь людям, которые сами же эту Природу и разрушают. С другой стороны, я жаждал быть рядом с Полиной, мечтал научить её использовать унаследованные от наших общих предков способности, о которых она пока не подозревала, — а любимая жила на этой планете… В общем, я всё больше запутывался в собственных мотивах.

Даже предпринял астральное путешествие обратно на Новую Лемурию, чтобы обратиться к отцу за советом. Тот лишь покачал головой. «Неоконченное дело отравляет душу», — вот всё, что ответил мне Симон. Заставить homo liberatus в принципе невозможно: чувство долга у нас неотделимо от доброй воли. Кроме того, я не мог не услышать и сомнения отца. Его горечь в отношении предназначенной мне миссии ни для кого не была секретом, благодаря Единению. Лемурианцы разделяли чувство Симона, как могли, хотя большинство собратьев знало о самом существовании подобной эмоции лишь из нашего с отцом опыта. Возможно, то было моё последнее Единение.

Ещё со времён старой Лемурии трижды в год все взрослые homo liberatus сходятся на совместную медитацию, будто ручейки душ моего народа стекаются в одну большую реку, переплетаясь, обмениваясь своими потоками, чтобы после снова выплеснуться в великое море жизни. В это время возникает Единое Сознание — состояние, в котором чувства и знания одного становятся достоянием каждого. Так наши молодые получают доступ к опыту старших и быстро обретают мудрость. Так наш народ принимает решения без ущемления меньшинства. В Единении мы ощущаем все нужды и противоречия друг друга как свои собственные, мыслим и чувствуем как один человек, по определению желающий быть счастливым. Поэтому никто из нас не стремится навязать свою волю другим. Лемурианцы без сожаления делятся с нуждающимися соплеменниками всем — и получают то же, когда нуждаются сами. Мы не боимся потерять, отдавая. Мы не боимся — точка.

В нашем мире не требуется доказывать свою правоту. Для Единого Сознания конфликт интересов — то же самое, что внутренний конфликт одного человека. Для решения проблемы взвешиваются все «за» и «против». Единение ведёт к гармонии, а не компромиссу, и это у нас получается, потому что мы все одинаково хотим гармонии. Заповедь «полюби ближнего как самого себя» пришла к человечеству от нас, но у homo liberatus это не фигура речи, а реальность, в которой каждый на время становится ближним и видит мир его глазами. Когда весь народ думает и чувствует, как один, ничья боль или радость не остаётся незамеченной, ничьи нужды не уходят на дальний план, если только сам лемурианец не решит принести жертву. Как сделал Иисус. Как было предсказано мне. Медитация Единения длится не только часами, но и целыми днями и даже неделями. Зато путешествие по лабиринтам душ своего народа избавляет нас от необходимости писать законы. Единое Сознание принимает решение — и потом каждый живёт своей жизнью и делает, что нужно — вот и всё.

Быть частью Единого Сознания — наивысшее блаженство, духовное и физическое, но это и наша самая уязвимая способность. Homo liberatus не вливаются в Единение, пока не достигают глубокого понимания себя и мира, умения жить в гармонии. Баланс — закон Природы, а не людей, а Природа — не машина. Она, словно музыка — и система, и импровизация, бесконечные варианты вечно преображающейся реальности — и лишь умеющий настроиться на её пассажи и следовать самым тонким знакам проявления её воли вступает с Природой в гармонию. Вот чему лемурианцы учат своих детей. А примерно годам к тридцати — но каждый в своё время — молодые люди, достигшие гармонии, начинают сами различать, что для Природы есть добро, а что зло. И тогда они слышат зов Единения и могут быть его частью. После вхождения в Единое Сознания раз обретённая гармония становится нужна как воздух, и если нарушишь баланс Природы, то потеряешь и гармонию — и перестанешь воспринимать зов. Станешь изгоем, необратимо, навсегда. Опыт многих тысячелетий подсказывает, что, по счастью, мысли никогда ничего не меняют — изгоями становятся лишь нарушив баланс действием. Видимо, поэтому я со своим гневом и жаждой мести всё ещё не изгнан из этого прекрасного целого.

Homo liberatus не судят и не наказывают — они полностью доверяют Природе. Это она отнимает у нарушителя баланса способность вливаться в Единое Сознание. Выпадение из Единения — очень редкое у нас событие. На моей относительно не долгой памяти не было ни одного подобного случая, но наши старожилы утверждают, что это настоящее несчастье, которое само по себе хуже самого болезненного наказания. Изгой перестаёт слышать зов, и даже добрые и чистые сердцем лемурианцы не могут любить как самих себя соплеменника, чья душа для них потёмки. Горько делается изгою без благословенной гармони. Навечно ограниченный своим собственным сознанием, он становится похож на homo sapiens и в конце концов сам уходит к себе подобным.

Поиск человека, командовавшего уничтожением Хатыни — убийцы моей матери и односельчан — должен был стать первым шагом в избавлении планеты Земля от вампиров. Будучи лемурианцем лишь наполовину, я совсем не был уверен, что смогу пощадить чудовище, вампира или нет, отдавшего приказ поджечь тот сарай. А когда я отыщу и обезврежу этого одного, как придётся поступать с другими, подобными ему? Хотя вампиры и являются главными нарушителями природного баланса Земли, было неизвестно, простит ли Природа физическое уничтожение хотя бы одного из этих её порождений. Сами homo liberatus считают, что лишение кого-либо жизни из мести разрушает гармонию не меньше, чем убийство по любой другой причине, так что никто не знал, смогу ли я снова испытать радость слияния со своим народом после того, как исполню пророчество. Вероятность стать изгоем в ходе моей миссии была так высока, что на Новой Лемурии меня уже жалели, хотя и старались всячески поддерживать и ободрять. А я перед перемещением на Землю мысленно простился с Единением.

_______________________________________________________________

* Лемурия — согласно неподтверждённой гипотезе, остров, который располагался и затонул в Индийском океане. В конце XIX века Лемурия упоминается в сочинениях Е. Блаватской как родина предков человека. В дальнейшеем развитии мифа жителям Лемурии приписывались всевозможные сверхспособности.

Глава 3. Молчание могил

Да, я тянул время. Полинин образ то и дело возникал перед моим мысленным взором, ведь она ждала моего возвращения каждый день — я слышал это даже с противоположного конца азиатского континента, а оторваться, отрешиться от её мыслей не то не мог, не то не хотел. Любовь стояла между мной и миссией — или это миссия стояла между нами с Полиной?

Я не знал, как долго продлятся поиски моего вампира. Не знал ни лица, ни имени чудовища, отдававшего команды карателям Хатыни — но это определённо был тот, кто сумел избежать положенного у homo sapiens наказания за своё преступление. Другими словами, мерзавец был ещё жив. Ненадолго, если пророчество верно. Я понимал, что, встретив палача своей деревни лицом к лицу, скорее всего, совершу убийство. Последствия этого было не предсказать, потому что на протяжении нескольких сотен лет никто из лемурианцев не отнял ни единой жизни. Став изгоем, придётся жить на Земле, и тогда мы с Полиной сможем быть вместе всегда… но полюбит ли она человека, запятнавшего руки кровью? И тогда не лучше ли будет, чтобы эта неискушённая душа вспоминала о нашей мимолётной встрече лишь как о невероятном приключении, похожем на одну из её детских фантазий? Пробудить, надежды в совсем юной девушке, чтобы потом их обмануть? На это я пойти не мог и ещё сильнее утвердился в решении отложить нашу новую встречу до времени, когда моё собственное положение прояснится. В общем, нужно было действовать.

***

И вот я оказался ровно на том самом месте, где деревенская травница произвела меня на свет. Теперь здесь царил камень.

В утреннем безмолвии раздался надрывный в своём одиночестве металлический звон, эхом разлетелся по полю, отозвался холодным ознобом в моих плечах и жгучим комком застрял в горле. Я помнил, как трёхлетним карапузом топал по пыльной деревенской улице босыми ножками, держась за руку роскошной красавицы-матери. Я помнил живую изгородь, дышавшие теплом бревенчатые дома и нескончаемый плетень, на котором соседки вывешивали проветривать одеяла. Но в тот день деревянные дома и изгороди сгорели дотла, и лишь кирпичные трубы печей остались торчать над пепелищем, будто руки мирных селян простирались из-под земли в отчаянной мольбе.

Двадцать шесть лет печные трубы никто не трогал, а потом архитектор заменил их на двадцать шесть тонких гранитных столбов, увенчанных небольшими колоколами. Эти символические дымоходы возвышаются над двадцатью шестью закатанными в камень и огороженными барьером прямоугольниками — символами двадцати шести сожжённых домов. Чёрные таблички на столбах сообщают посетителю имена жильцов, выгнанных в тот день из своих домов на улицу и сгоревших в том сарае. Каждые пять минут звук единственного унылого удара тягостной слезой срывается с одного из колоколов, жутковато растекаясь по безмолвным лесистым окрестностям… Дабы не позабыть о трагедии, люди построили мемориальной комплекс на месте уничтоженной вампирами Хатыни.

А на окраине деревни, где стоял наш, двадцать седьмой дом, было пусто и зеленела молодая травка, ничего не подозревающая о ненасытном пожаре сорокалетней давности. Я узнал ровесницу своей матери — берёзу, росшую когда-то прямо за нашей калиткой. Белоствольная красавица каким-то чудом уцелела. Она так и стояла в полном одиночестве, грустная и постаревшая, молчаливо храня секрет самого существования деревенской травницы. Симон и его подруга Мина предусмотрительно изъяли воспоминания о нас с матерью из ментального пространства землян, поэтому на месте нашего дома, сгоревшего, как и остальные, не было ни отшлифованного человеческой рукой гранита, ни колокола.

До своего приземления я пару раз побывал в Хатыни астрально. Мне тогда представлялось, что эта берёза хранила в себе душу моей мамы, и я мысленно называл дерево Полиной. Во время таких путешествий мы не способны ни слышать звуки, ни осязать, а теперь я наконец-то смог погладить рукой нежную белую кору и ощутить тёплую шершавость чёрных древесных прожилок! Прижаться щекой, как когда-то в детстве прижимался к её плечу. Разумеется, я даже слишком хорошо знал, что эта берёза не стала сосудом для души деревенской травницы: на земле останки умерших кладут в ящики и закапывают поглубже. Зачем? Это результат извращённого представления людей о жизни по ту сторону. Или, может быть, так они защищаются от страха смерти, с глаз долой пряча своих покойных, придавив их нещадно обтёсанным и потому тоже мёртвым камнем, видимо, для верности. Отправляют прямиком в небытие. Вероятно, Земля и слабеет столь стремительно потому, что даже рождение всё большего числа молодых homo sapiens не способно возместить бесследно исчезающие души накопивших мудрость предков…

На Лемурии сжигают тела окончивших своё биологическое существование соплеменников и в смешанную с пеплом почву сажают молодое дерево, создавая таким образом новое пристанище для астрального тела. Мы знаем: смерти нет, а есть лишь другая форма жизни. Поэтому наше кладбище — сад, где все деревья имеют имена и шепчут голосами покинувших нас братьев. А здесь, в сожжённой вампирами деревне, даже нет отдельных могил. Всех погибших в том сарае сложили в братскую, под одну огромную гладкую плиту. Так что травница Полина исчезла бесследно, вместе с остальными.

Начали прибывать группы. Я следовал то за одной, то за другой. Что я хотел услышать? Для меня в истории Хатыни было много белых пятен. Сам я помнил лишь поток оглушавших меня душераздирающих криков, вонь горелого мяса и дыма, мощные, исходившие от людей волны ужаса, сбивавшие с ног и устремлявшиеся из того сарая по направлению к палачам. Для мало что понимавшего малыша, рождённого без страха, всё это казалось бессмысленным. Я просто был удивлён и шёл за всеми, а когда мать нависла надо мной, встав на четвереньки, и угасающим голосом прохрипела: «Сиди тихо!», снова очень удивился, но послушался, как обычно. То были её последние слова, но и этого я тогда не понимал.

Потом, на Новой Лемурии, когда я, наконец, осознал, что навсегда потерял её, тоска на какое-то время полностью поглотила моё маленькое сердце, и только спустя пару биологических лет я начал задавать вопросы. Версия Симона, бывшего частью мира без страха, а следовательно, без жадности, ненависти, идеологий и войн, была проста: «Твоя мать погибла от рук вампиров». И это было правдой с точки зрения физики, но в мире людей вампиры скрываются под тысячами масок. Об их хитрости и жестокости я знал лишь в общих чертах, а этого не было достаточно даже для осмысленного первого шага, не говоря уже об успехе миссии. Так что я решил воспользоваться моментом, и, со слов водивших экскурсии работниц музея, история гибели Хатыни впервые предстала передо мной в человеческой перспективе:

— Вечером 22 марта фашисты ворвались в Хатынь, прикладами автоматов выгнали стариков, женщин и детей на улицу и согнали в колхозный сарай, который потом заперли, обложили соломой и подожгли. Сарай был деревянный и сразу же загорелся…

— Обезумевшие от страха люди, стоявшие внутри сарая так плотно, что не могли пошевелиться, кричали, а дети задыхались в дыму и плакали…

— Двери сарая рухнули под напором тел — и люди ринулись наружу. Но там их ждали немцы с автоматами, получившие приказ не оставлять живых. Они расстреливали всех, кому удавалось вырваться из огня…

— Вот эта каменная крыша находится как раз на месте, где был тот сарай… «Где погибла мама», — подумал я, — а рядом вы видите братскую могилу жителей деревни…

Словно вот эта самая гранитная плита, печаль сдавила моё сердце. Вот здесь, вместе с десятками других человеческих тел, сгнило и разложилось всё, что осталось от травницы Полины, а душа её умерла навсегда, раздавленная камнем, как и души всех наших добрых соседей. Мне никогда в жизни не доводилось плакать, а теперь из глаз сочилась солёная жидкость, высвобождая из заточения копившееся долгие годы горе. Вместе с горем моя энергия бесцельно утекала в атмосферу солнечного утра — а мне было всё равно, и было странно, что, несмотря на боль от разворошённых, роем налетевших воспоминаний, мне хотелось слышать больше. И я слушал:

— Всего в Хатыни погибло сто сорок девять человек…

«Сто пятьдесят, — мысленно возразил я с какой-то детской обидой. — Никто не помнит о моей матери!»

— …Из них семьдесят пять детей. А выжило — пятеро детей и только один взрослый, — продолжала экскурсовод Оля. — Деревенский кузнец Иосиф Каминский потерял сознание от ран и ожогов, а придя в себя уже после ухода немцев, нашёл своего сына Адама. Мальчик был тяжело ранен, он истекал кровью, живот ребёнка был прошит автоматной очередью, и из него вывалились внутренности, — при этих словах в сознании нескольких наделённых богатым воображением подростков тут же возникла картина: мужчина с изувеченным мальчиком на руках, едва переставляя ноги, бредущий меж догорающих развалин. И хотя эти подростки никогда не видели войны, не теряли близких от рук карателей, не слышали ни выстрелов, ни взрывов, их представления о хатынской трагедии были до странности точны, похожи на мои воспоминания — вот это меня поразило больше всего! У некоторых школьников даже заныло в животах, и энергия их — воображаемого — страха холодными струйками стала вытекать наружу — так реально оказалось их переживание ужасов, случившихся более сорока лет назад. — Ребёнок скончался на руках у отца, — и тут девушка резко замолчала. Каждый раз она, точно влюблённая в свою роль актриса, выдерживала паузу на этом месте, чтобы довести аудиторию до высшей точки сопереживания. Рассказ об Иосифе Каминском неизменно потрясал посетителей мемориала, будь то школьники из соседней деревни или туристы из Европы. Для Ольги же её работа не была простым актёрством — внучка воевавшего в этих местах партизана болела Хатынью и рассказами деда о подпольной борьбе с мучителями своей земли. Вчерашняя студентка исторического факультета знала, что делает правое дело, не давая порасти быльём горю своих земляков. Чтобы помнили. Чтобы не повторяли. Вот и теперь никто из следовавших за ней людей не смел проронить ни слова, и воцарившаяся в группе тишина слилась с застывшим безмолвием мёртвой деревни, нарушаемым лишь едва различимыми беззаботными птичьими голосами, доносившимися из леса. Очередной удар колокола с верхушки столба над нашими головами вспорол воздух, и все, включая ведущую, вздрогнули и невольно пригнули головы. Ольга указала на возвышавшуюся впереди огромную статую тощего старика в лохмотьях, держащего мальчика с безжизненно свешенными руками. — Вот эта шестиметровая скульптура в центре нашего мемориального комплекса называется «Непокорённый человек». Хотя она и представляет собирательный образ жителя деревни, история Иосифа Каминского легла в основу создания памятника. А сам Иосиф Иосифович умер в 1973 году. До самой смерти он жил неподалёку отсюда, в деревне Козыри. Говорят, он пешком приходил в Хатынь до конца своих дней, — закончила Ольга.

Как только она умолкла, ветер донёс до моего слуха слова ведущей другой группы:

— Хатынь — лишь одна их шестисот белорусских деревень, уничтоженных фашистами во время Великой Отечественной войны. Жители ста восьмидесяти шести из них были сожжены заживо, как и жители Хатыни, а деревни эти, окончательно стёртые с лица земли, так и не возродились после войны…

Раньше я не знал таких подробностей. Потому что и Симон, единственный на обеих Лемуриях эксперт по Белоруссии, намеренно отказывался в них вдаваться. После прожитых в Хатыни четырёх лет каждого погибшего в том сарае крестьянина он знал в лицо и по имени. Гнев, неминуемо вызванный мыслями о зверском убийстве вампирами всех этих людей, помешал бы отцу вырастить из меня настоящего лемурианца, научить всему, что освобождает homo libertus от необходимости испытывать страх. Именно это Симон справедливо считал своей главной задачей, своей собственной миссией — и запрещал себе думать о том дне.

Но постойте, если сто пятьдесят погибших жителей Хатыни умножить на сто восемьдесят шесть белорусских деревень…, то выходит, горстка вампиров убила людей больше, чем существует представителей расы homo liberatus! Или вампиров там было не так уж мало? А если посчитать всех погибших в войнах на этой планете, хотя бы за последние сто лет?!

Услышанное подействовало на меня отрезвляюще, и смягчавшая моё сердце любовь заняла, наконец, надлежащее в жизни мужчины место — второе после миссии. Теперь я действительно был готов. Если есть хоть малейшая надежда на избавление человечества от монстров, подобных палачам Хатыни, пока не стало совсем поздно, то превратиться в изгоя — не такая уж большая плата за попытку. Да что там! Даже умереть стоило за то, чтобы трагедия Хатыни, не первая и не последняя в истории homo sapiens, перестала повторяться снова и снова, ужесточаясь на каждом новом витке!

Жители нашей бермудской колонии на каждом Единении сообщают, что всё больше homo sapiens предпочитают накопление разного рода энергии её обмену — то есть ведут себя как вампиры. Но тому, кто вырос в мире гармонии, вообразить такое глобальное попирание главного закона Природы просто немыслимо. Только здесь я впервые по-настоящему осознал серьёзность проблемы, а осознав, понял, что даже самому опытному homo liberatus, коим я в свои сорок пять, разумеется, не являлся, было не под силу справиться со всем вампирами Земли в одиночку. На помощь собратьев мне рассчитывать не советовали. Хотя лемурианцы и жалеют homo sapiens, ценя всё прекрасное, созданное людьми и достойное быть спасённым, они не пожелали ввязываться в человеческие дрязги, а просто сменили планету.

До сих пор раса, эволюционно опередившая тех, кто называет себя царями Природы, не верила в необходимость вмешиваться в дела царские, что было лейтмотивом чуть ли не каждого Единения. Мои собраться считали бессмысленной трату драгоценного времени своей жизни на борьбу, которая людям нужна значительно больше, чем им. Эта миссия была определена мне и никому другому как раз потому, что ни у одного из живущих в гармонии лемурианцев не могло возникнуть такого же жгучего желания разобраться с вампирами, какое теперь испытывал я, лишённый гена страха, но всё же человек. Выходило, что без помощников из числа homo sapiens мне было не обойтись. Пока что это казалось трудной задачей, ведь я почти совсем не знал людей. Я был согласен с Симоном: нужно выбирать лишь тех, кто сознательно сохраняет верность Природе, то есть, как здесь говорят, «законам добра» — а это значило, что мне придётся посетить умы многих, чтобы выбрать нескольких достойных. И я стал наблюдать за доступными экземплярами homo sapiens из экскурсионных групп.

— Далее за статуей «Непокорённый человек» вы видите кладбище деревень. Во время постройки мемориала наши волонтёры отправились по следам войны на места сожжённых поселений, из каждого привезли урну земли и установили рядом с названиями, высеченными в плитах из чёрного гранита. Так что это кладбище лишь символическое. Оно создано для того, чтобы мы с вами помнили об жестокости, проявленной немецкими захватчиками на нашей земле. А останки погибших жителей находятся в братских могилах, разбросанных по всей Белоруссии…

Экскурсоводы Нина, Юля и Оля, местные жительницы, не понаслышке знали, что в округе не было ни одной семьи, не потерявшей родных в уничтоженных фашистами деревнях. Они не сомневались в нужности своей работы, но не видели самой войны, по сравнению с испытаниями которой любые заботы этих молодых женщин должны были бы казаться ничтожными. И всё же разные мелкие тревоги переживались ими с далеко не ничтожной силой.

Тридцатилетняя Нина беспокоилась о своей дочурке, которая не хотела ходить в детский сад: «Наверное, там её обижают другие дети, — думала мать, и сердце её начинало колотиться, а кулаки сжимались от обиды и гнева. — Надо поговорить с воспитательницей… А вдруг ребёнок начнёт болеть? Может быть, не стоило выходить на работу? Да, но зарплаты мужа нам едва хватает чтобы сводить концы с концами… А что скажет мама? Опять начнёт критиковать мужа? Я уже боюсь с ней разговаривать. Что же делать?» — и сердце Нины колотилось ещё сильнее от бессильного раздражения. «Как можно бояться собственной матери?» — подумалось мне, но тут же я вспомнил беспокойство Полины из-за позднего возвращения домой. Выходит, страх homo sapiens проникает даже в отношения самых родных и близких!

Мать-одиночка Юля переживала за проделки десятилетнего сына, но на самом деле она боялась директора его школы больше, чем последствий хулиганства сорванца. Строгий седой дядька занимал свой пост ещё когда сама Юля была девочкой. Его боялись и взрослые, и дети, но мне опять же было не совсем ясно, почему.

Ольга же, самая молодая из женщин, только что окончила исторический факультет Минского университета, поступила в аспирантуру и собиралась писать диссертацию о трагедии Хатыни. Интересно… но… несмотря на любовь к своему делу, мысли девушки не впечатляли: «Хоть бы куратор одобрил тему! А вдруг мне не дадут место на кафедре? Опять придётся жить на стипендию?» — волновалась она. И ещё больше Оля боялась, что новое платье, которое она вечером собиралась надеть на свидание, не понравится молодому человеку, за которого будущая аспирантка мечтала выйти замуж. — А вдруг оно покажется ему слишком вызывающим или дурацким?» В продолжении всей экскурсии, мысли о том, что подумает её парень о платье, словно острые пчелиные жала, то и дело вонзались в Олино ментальное пространство, и производили в душе девушки волнение нешуточной силы, на которое тратилось просто немыслимое, и уж точно несоразмерное количество энергии, умение управлять которой у будущего доктора исторических наук напрочь отсутствовало… М-да.

Как это люди, даже не будучи в настоящей опасности, находят причины для страха на ровном месте, просто перед тем, что называется жизнью? Может, это невостребованный ген вынуждает homo sapiens искать повода бояться, чего придётся, даже когда бояться — нечего? Возможно, инстинкт самосохранения подталкивает их к поиску опасности так же, как инстинкт размножения вынуждает к поиску пары? Им кажется, если нечего бояться — значит, что-то не так, значит, они просто чего-то не замечают, и люди начинают цепляться за каждый, даже малый намёк на опасность, бессознательно, чтобы не дать угаснуть инстинкту. Сколько же времени и сил теряют homo sapiens, обуреваемые вот такими переживаниями, беспричинными и чаще всего внушёнными кем-то другим! И всё это несмотря на кратковременность отпущенной им жизни… Жалость, которую я вдруг почувствовал к людям, была сродни жалости к бестолково ползающим слепым котятам. Такие вот дрожащие существа не только не могут противостоять вампирам, но и предпочитают вообще в них не верить, только бы не оказаться полностью парализованными паникой…

Привезённые на экскурсию школьники были ровесниками Полины. Дети homo sapiens отличались друг от друга: хотя все они уже носили в себе культуру царей Природы, но каждый переживал увиденное и услышанное в Хатыни по-своему. Щуплый и бледный Ваня, следуя за экскурсоводами, слушал историю о пожаре, человеческой жестокости и страданиях с широко раскрытыми глазами, словно эти рассказы помогали расти чему-то большому и важному в его душе, звеневшей, как натянутая струна. Мальчик представлял, как ушёл бы в партизаны и стал героем, пусть даже посмертно… Жаль, что ему было всего двенадцать…

А вот Серёжа, рыжий веснушчатый увалень с глубоко посаженными маленькими серыми глазками, отстал от группы по совершенно неподобающему случаю. Учительнице пришлось вернуться за ним.

— Комаров! — шёпотом проревела Анна Павловна. — Ты что здесь делаешь? Как тебе не стыдно? А ну-ка марш за всеми, негодник!

— Ладно, Анн Пална, — пробурчал Комаров, неохотно выпуская из пухлых грязных пальцев жучка с чёрными крапинками на рыжих крыльях, арестованного за сидение на братской могиле и не подозревавшего об опасности экскурсантов для своей жизни. Страдальчески закатив глаза, мальчишка поплёлся вслед за учительницей. Видно, его не впечатляли ни памятники, ни страшная история Хатыни, ни история вообще. Воображение этого молодого homo sapiens не распространялось далее его собственной физической оболочки, а ум его ограждал себя от всего, что не касалось его напрямую. Он видел здесь лишь то, что видел — груду гранита. Вот мальчик и увлёкся чем-то живым и осязаемым, и, как делают вампиры, неминуемо разобрал бы жучка на лапки и крылышки и вобрал в себя ту кроху энергии, что покинула бы умирающее живое существо. Сама того не ведая, Анна Павловна спасла жизнь несчастному насекомому. А мне невежественные намерения подростка Серёжи показались омерзительными. Видно, люди и в самом деле не учат своих детей уважению к Природе!

Сопровождавшие школьников учителя истории и сами только притворялись, что внимательно слушали экскурсоводов. Они приезжали сюда каждый год и знали лекцию о гибели Хатыни наизусть, так что их восприятие трагической повести сильно притупилось. Вместо того, чтобы визуализировать картину страшных событий, мозг учителей был отдан на растерзание мыслям о ежедневных заботах. Чувство долга горело в ментальном пространстве педагогов негасимой красной лампочкой, а мысли их представляли собой неимоверную какофонию из удивительно похожих от сознания к сознанию мотивов: план уроков на завтра, проверка письменных работ, классный час, дополнительное занятие с отстающими учениками после уроков, исторический кружок для старшеклассников, вызов родителей (Комарова) в школу на разговор о неприемлемом поведении их сына во время экскурсии в Хатыни, успеть подготовиться и к выступлению на педсовете, и, с наибольшей тщательностью, к открытому уроку… Все эти мысли сопровождались страхом ошибки, неудачи, нехватки времени или всех этих ужасов одновременно, потому что успех задуманного слишком часто зависел от других homo sapiens — незрелых подростков, с которыми постоянно чувствуешь себя как на пороховой бочке. А где-то в закоулке мозга стыд за двойку собственного сына-второклассника по математике долбил, как дятел, и неотвязный призрак пустого холодильника приказывал заскочить в гастроном по возвращении с экскурсии, потому что холодильник никак не наполнится сам собой. От таких вот волнений энергия учителей утекала так же стремительно и бесполезно, как набегу из неглубокой ёмкости расплёскивается вода, которой потом не остаётся на случай истинной жажды. Главное, шансов на восстановление этим людям перепадало так мало, что их психические сущности жили в режиме строгой экономии ресурсов: их решения следовали универсальной рутине, а переполненный ум уже не мог ни вместить, ни обработать ничего за пределами надёжно накатанной дорожки. Почти всё, что преподавали учителя истории в школе, было взято из учебников и выучено так же, как и рассказы работниц музея, от экскурсии к экскурсии повторявших вариацию одной и той же версии и называвших палачей Хатыни немцами. Ни ведущие, ни учителя не видели нужды тратить энергию на лишние вопросы. Немцы так немцы. Теперь это уже не важно.

Не побывав на поле боя, трудно судить о громкости пушечных залпов. Да и кого заботит звук выстрела, прогремевшего ещё до твоего рождения? Редкий homo sapiens доживает даже до ста лет, оттого и правда их недолговечна.

В мире людей реальность становится историей лет через сорок. За неспособностью homo sapiens к телепатической передаче опыта, как только умирает большинство очевидцев, за достоверность истории не способна поручиться ни одна живая душа. Реальность очевидцев недалёкого прошлого слишком скоро обрастает домыслами. Жизнь Иисуса яркий тому пример. Долгожители-лемурианцы, незримо существовавшие бок о бок с человечеством почти с его колыбели, слишком долго наблюдали, какие шутки короткая память играет с homo sapiens. Мои предки подсказали Моисею идею сорокалетнего блуждания по пустыне, чтобы израильтяне позабыли рабство. Лемурианцы заботились об «избранном» народе потому, что наши пророчицы предсказывали рождение в нём Иисуса, который не мог быть воспитан рабом.

Самое поразительное, что в историях homo sapiens герои и злодеи легко меняются местами, в зависимости от намерений рассказчика. И вот уже героев клеймят как преступников, а злодеев возносят на пьедестал. Защитника переименовывают в захватчика его собственные потомки. И новые homo sapiens, не знавшие ран и увечий, снова отправляются воевать со злом, которое так недавно считалось добром. В мире людей было бы значительно больше покоя и равновесия, живи они хотя бы лет двести. А вдруг ещё через сорок лет сожжённые вампирами заживо хатынцы окончательно исчезнут из памяти своих потомков? Вдруг война, отнявшая у меня мать, совсем позабудется, и кое-где люди назовут вампиров, карателей Хатыни, героями, а партизан, атаковавших нацистов из глубины белорусских лесов, — мучителями и бандитами?

Нет. Так нельзя. Нельзя. В моей детской памяти поверх плача и криков плотно прижатых друг к другу напуганных людей до сих пор звучали слова одного из обречённых: «Молитесь богу, потому что здесь умрут все!», и всё ещё скрипел противный хриплый от весенней простуды и кровожадного возбуждения голос одного из палачей, рявкнувшего в ответ со злобной насмешкой: «О цэ, иконы топталы, иконы палылы, мы вас сейчас спалым». Было ли это сказано на понятном мне языке или во мне уже тогда проявилась способность понимать за его пределами? Здесь, в Хатыни, как и на триста километров южнее, где я встретил Полину, звучал язык похожий, но не идентичный. Значит, там были не только немцы и, скорее всего, стоило поискать нужного мне вампира ближе?

Возможно, моя задача была бы проще, если бы я знал лицо того набожного фашиста, но весной сорок третьего оно просто не могло попасть в моё поле зрения — ведь в три года я видел больше ног, чем голов. Целый лес тошнотворно пахших холодным потом ужаса ног. Так что мне запомнился только голос карателя, как я теперь подозревал, не-немца. Разумеется, та мстительная шавка была пешкой, а не главарём, но ведь командир должен был говорить на одном языке со своими солдатами — иначе как бы они понимали его команды? Что это был за язык, ответа пока не было. Могилы молчали, от учителей истории и детей ожидать было нечего, и я стоял среди могил Хатыни, размышляя. Окунувшись в сознание приехавших на экскурсию homo sapiens, я был разочарован. Оставалось лишь надеяться, что поиск помощников не займёт ещё одно столетие.

Неожиданно мне повезло. Из приземистого здания информационного центра вышел мужчина с совершенно белыми волосами и, прихрамывая, торопливо направился к группе, куда прибился я. Он подошёл к ведущей и тихо сообщил:

— Там тебя к телефону, — и добавил вполголоса: — Ничего, иди, я сам закончу.

Женщина благодарно кивнула и с взволнованным лицом быстрым шагом пошла к зданию, а седой человек обратился к детям:

— Ребята, кто может мне сказать, на чём остановилась наша Нина?

В ответ поднялось несколько детских рук. Новый ведущий выбрал Ваню, и тот очень чётко и вдумчиво произнёс:

— Во время пожара выжило шесть человек, и только один взрослый. Вот это, — и мальчик указал на статую гигантского старика в центре поля, — это памятник ему и сыну, который скончался на у него руках.

— Молодец! — похвалил старик. — Как тебя зовут и откуда ты, пионер?

— Ваня Яковлев. Сто тридцать пятая Минская школа — отчеканил мальчик.

Пожилой человек улыбнулся, подумав: «Орёл!» и продолжил экскурсию вместо Нины:

— Да, деревенский кузнец Иосиф Каминский был единственным взрослым из шести выживших. Ещё несколько были подобраны жителями соседних деревень, но они умерли в следующие два дня. Так, Казимир Етка, весь в смертельных ожогах, шёл за карателями и просил пристрелить его, но фашисты только рассмеялись и ответили: «Жалко на тебя пули тратить! Ты всё равно подохнешь, но сначала расскажешь соседям, что ждёт их всех за помощь партизанам!» Немцы знали, что партизанам помогало большинство мирных жителей, и стремились запугать людей, — в голосе нового ведущего зазвучал металл, он невольно сжал кулаки и, чуть задохнувшись от участившегося сердцебиения, договорил: — Но у фашистов это плохо получилось. Добравшись до соседней деревни, Казимир Етка скончался от ожогов, а белорусы продолжали помогать партизанским отрядам. А как же иначе? Ведь там воевали члены их семей! И это несмотря на то, что расправы над мирным населением продолжались. Ещё двум девушкам Марии Федорович и Юлии Климович чудом удалось выбраться из горящего сарая и лесом доползти до соседней деревни Хворостень. Там их подобрали местные жители. Но вскоре фашисты сожгли и эту деревню, и Юля с Машей всё равно погибли…

Директор мемориала умолк. Перед его мысленным взором проплывали призраки телег, которые медленно катились между печными трубами, устрашающе вздымавшимися над чёрными развалинами. Сгорбленные от горя и ужаса крестьяне из соседних деревень надеялись найти выживших родственников, но взамен увозили лишь обугленные до неузнаваемости останки, чтобы похоронить. Все эти люди ехали, уставившись прямо перед собой и не замечали разведчика из отступившего накануне партизанского отряда. Бойца, оцепеневшего на обочине просёлочной дороги, глотавшего слёзы вины и бессильного гнева…

Никто из экскурсантов не смел прервать воцарившегося тягостного молчания. Через минуту старик, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, вздрогнул, тяжело вздохнул и продолжал:

— Остальные выжившие были детьми вашего возраста или младше. Девятилетней Соне Яскевич удалось спрятаться в подвале тёткиного дома, а её тринадцатилетнему брату Володе — в яме для картошки. Их младшей сестрёнке Леночке повезло меньше. Сначала она спряталась во дворе, а потом попыталась убежать в лес, но немцы её заметили и начали стрелять. Когда фашисты поняли, что пули не попали в девочку, один из них догнал её и расстрелял на глазах у отца, а потом убил и его… — седой человек снова умолк. Даже толстокожий Комаров, в чьей голове со слов старого партизана начали, наконец, вырисовываться картины трагедии, застыл на месте, приоткрыв рот. Очередной удар колокола прорезал тишину, и ведущий снова заговорил: — Семилетнего Витю Желобковича укрыла своим телом его смертельно раненая мать Анна, когда в неё попала пуля. Мальчик тоже был ранен в руку, но выжил.

«Это, наверное, тот мальчик, которого спасла Мина, подумал я. — Она сама отнесла его и оставила на крыльце дома, постучала и невидимкой дождалась, пока люди откроют дверь и возьмут ребёнка к себе. Почему же они говорят, что его нашли здесь?»

— Раненого Антона Барановского фашисты приняли за мёртвого.

«И не только они! — удивился я. — Симон и Мина тоже не заметили!»

— …Жители соседних деревень, приехавшие наутро, подобрали обоих мальчиков и выходили, — и после ещё одной недолгой паузы, старик закончил: — Вот так погибла Хатынь.

Астральное тело нашего рассказчика на всех уровнях было переполнено не утихающими с годами гневом и виной за что-то, скрытое слишком глубоко, чтобы разобрать вот так сходу. Но вот это самое недосказанное и точило старого партизана изнутри в течение всех послевоенных лет.

Из толпы школьников опять раздался звонкий голос Вани:

— А что было с ними потом? С этими детьми?

Впервые с момента своего появления на экскурсии директор музея улыбнулся не то любознательности пионера, ни то мысли о живых:

— До конца войны они оставались по соседям и родственникам, а после войны воспитывались в Плещеницком детском доме. Четверо из тех пятерых детей живы и сейчас. Софья Антоновна Яскевич работает телеграфисткой на почте в Минске, а её брат Владимир Антонович — на Минском автозаводе. Антон Барановский — единственный ребёнок, который выжил, находясь внутри того сарая, но, к несчастью, ему не удалось избежать участи односельчан. В 1969 году он умер от удушья в загоревшемся ночью бараке, в Оренбурге, куда уехал на работу…

«И непонятно, что там произошло… — про себя закончил седой человек. — Не верю я в такие совпадения!»

— Самому старшему из выживших детей Саше Желобковичу было тринадцать. Как только появились каратели, родители посадили мальчика на коня, и он ускакал через лес в соседнюю деревню. Сашин дядя воевал в нашем партизанском отряде, но попал в плен и был замучен гестаповцами… Когда мальчик вырос, он не видел для себя иного выбора как стать защитником Родины. Подполковник Александр Петрович Желобкович недавно ушел в запас и живёт в городе Гродно со своей семьёй. Он частый гость в Хатыни и участвовал в открытии этого мемориала…

***

Итак, среди хранящих безмолвие могил всё-таки оказалось несколько живых ниточек к событиям, в которых мне предстояло разобраться. После экскурсии я последовал за бывшим партизаном в сторону информационного центра.

— Матвей Иванович! — окликнул я.

Директор музея медленно обернулся, и вопросительно взглянул на меня из-под седых бровей:

— Мы знакомы?

— Нет, но у меня есть несколько вопросов.

Старик кивнул.

— Хорошо, проходите, — чётко произнёс он, отпирая дверь кабинета. — Что вас интересует?

Я помедлил несколько мгновений, изучая грустный человеческий взгляд, так противоречивший формальному тону. С марта сорок третьего я не встречал кого-либо, видевшего насильственную смерть — много насильственной смерти — и творившего её, пусть даже и вынужденно.

— Из вашей экскурсии я понял, что вы участник войны и что воевали где-то поблизости — в партизанском отряде? — осторожно начал я.

— Да, это правда, — кивком подтвердил заведующий музеем.

— Дело в том, что я расследую некоторые подробности сожжения Хатыни.

Белые брови взлетели иронически.

— Да ну? Не вы первый. Что же именно вас интересует?

И я решил быть честным:

— Хочу найти и наказать того, кто на месте преступления отдавал приказы о сожжении и расстреле людей. Есть информация, что командир карателей ещё жив. Ведь это был не немец?

— Какую организацию вы представляете? — вдруг перебил бывший партизан, сурово нахмурившись.

— Никакую, — осёкся я. — Я частное лицо.

— Тогда мне больше нечего добавить к тому, что вы уже слышали во время экскурсии.

— А если бы я был лицом официальным? — настаивал я. — Ведь это же далеко не всё, правда?

— До свидания, товарищ, — и Матвей Иванович раздражённо махнул рукой в сторону двери.

— Поймите же, это чрезвычайно важно!

— Я всё сказал, — и бывший партизан уставился на меня стальным взглядом. Он твёрдо упирался ладонями в рабочий стол, слегка подавшись вперёд, и бессознательно, но довольно успешно концентрировал энергию, пытаясь вытолкать меня за дверь, что у него несомненно получилось бы, будь я одним из людей. Мой отзеркаливающий блок отражал и рассеивал нацеленную на меня силу этого волевого человека, и я просто стоял и терпеливо ждал, когда он поймёт всю тщетность своих попыток.

Мне не хотелось вторгаться в глубинные мысли старого солдата — хотелось привлечь на свою сторону первого достойного взрослого homo sapiens, встреченного на Земле. Это был своего рода эксперимент. Мой оппонент не сдавался, и тогда я решился на откровенный трюк: прямо на глазах упрямого собеседника я стал невидимым, а потом опять появился. Заведующий музеем приоткрыл рот и выпучил глаза, тяжело оседая в директорское кресло. Потом он тряхнул головой, решив, что всё это ему померещилось, но я повторил свой фокус снова, а потом ещё раз.

— Матвей Иванович, вы не сходите с ума, — наконец, успокоил я изумлённого человека.

— К-кто вы? — беззвучно прохрипел старик, отирая со лба капли пота белым в голубую клетку носовым платком, выхваченным из кармана брюк привычным движением пальцев.

Прежде чем продолжать разговор, надо было помочь ветерану не схватить удар. Я сосредоточился на его кровеносной системе и за несколько секунд стабилизовал работу сердца и кровообращение пожилого человека. Когда его здоровье было вне опасности, я телепортировал со средины комнаты на стул для посетителей напротив заведующего, чтобы окончательно убедить Матвея Ивановича в реальности и, одновременно, в исключительности происходящего.

— Это долгая история, но мне вы можете доверять.

— В-вы из КГБ? — заикаясь, предположил Матвей Иванович.

— Что такое КГБ?

Подумав: «Он что, с луны свалился?» — старый партизан удивлённо уставился на меня:

— Не понял?

— Скажем, я не совсем человек, — пояснил я.

— Инопланетянин, что ли? — заведующий музеем не удержался от саркастического смешка.

— И да, и нет, — желая избежать ненужных подробностей, ответил я. — Мне просто нужна информация. — Я сделал паузу, но заведующий выжидательно молчал и смотрел на меня не отрываясь. — Я могу продолжать? — уточнил я. Матвей Иванович кивнул. — Тогда ответьте мне на вопрос: кто на самом деле сжёг Хатынь?

Старый солдат тяжело вздохнул, встал из-за стола, открыл деревянную дверцу шкафа и достал длинный прозрачный сосуд и две ёмкости из того же прозрачного материала. Потом мой собеседник молча налил вонючую жидкость в оба стакана, и выпив залпом, взглянул на меня удивлённо-вопросительно:

— Не пьёшь? — я отрицательно покачал головой. — Напрасно… — если бы он знал, как был не прав! Алкоголь разрушает не только физическое тело, но и ментальное. Насаждение культуры винопития — это ещё один проверенный вампирами трюк по перекрыванию сверхспособностей у своего вида. А мой собеседник поинтересовался: — А зачем тебе-то эти подробности?

— Я должен найти человека, который отдавал в тот день приказы, и воздать ему по заслугам.

— Ну, это дело правое, — задумчиво отозвался старик. — Но я вряд ли смогу ли тебе помочь, потому что не был в Хатыни во время трагедии.

— Да, я знаю, что вы вернулись в деревню только наутро, — сказал я, показывая пальцем на лоб в ответ на вопросительный взгляд собеседника.

— Но ведь… ты же и сам можешь… — возразил старик, тоже ткнув пальцем себе в лоб.

— Да, — улыбнулся я. — Без сомнения, я мог бы взломать ваше сознание, как старый амбарный замок, но из уважения к вам не хочу этого делать. И ещё мне кажется, вы и сами очень давно мечтаете выплеснуть что-то, о чём будто бы не желаете говорить. Так расскажите хотя бы то, что знаете, — попросил я, надеясь, что во время рассказа в его памяти всплывут более ясные картины.

— Ну, ладно, — Матвей Иванович помолчал несколько мгновений, решая, с чего начать. — Я воевал тогда в партизанском отряде дяди Васи, — заметив недоумение на моём лице, он пояснил: — Нашего командира звали Василий Воронянский. Ты знаешь, что такое партизанская война? — я помотал головой и сделал вопросительное лицо, поощряя собеседника. Ещё во время экскурсии мне стало понятно, что старый партизан — хороший рассказчик. Он даже какое-то время работал учителем истории в школе. — Это борьба с врагом на оккупированной им территории, — объяснил Матвей Иванович. — Когда немцы напали в сорок первом, я уже отслужил в армии. Советский Союз не готовился к войне, и Белоруссию заняли так быстро, что мало кто успел уйти на фронт, поэтому в округе оставалось много взрослых мужчин. И партизанское движение образовалось почти сразу. В начале войны наши группы были разрозненным. Местные мужчины просто уходили в лес и старались как можно сильнее навредить немцам: обрывали телефонные провода, взрывали железнодорожные пути и мосты, нападали на обозы с провиантом, громили продовольственные хранилища и склады боеприпасов… Но, когда разные группы партизан делали это, не договариваясь, иногда выходило больше вреда, чем пользы… Понимаешь?

— В общем, да, — отозвался я, терпеливо выжидая, когда же рассказ дойдёт до интересующих меня подробностей.

И Матвей Иванович продолжил:

— К сорок третьему году партизаны объединились и уже имели центр командования в Москве — вот почему нескоординированный обстрел немецкой автоколонны был маловероятен, и никто впоследствии не верил, что мы не знали о том обстреле, — горько скривил губы заведующий музеем и с отчаянием в голосе добавил: — И до сих пор не верят!

— Простите, я не понимаю… Какой обстрел? — я намеренно пытался не читать его мыслей, чтобы услышать историю по порядку, а не в сумбурности потока сознания. Ощущение было столь непривычное, что я невольно терял терпение.

— Ах, да, — спохватился Матвей, — этого ведь не рассказывают на экскурсии… Утром того дня, когда сожгли Хатынь, на дороге неподалёку была обстреляна немецкая автоколонна и убит один офицер. А он, как оказалось, был олимпийским чемпионом Германии: установил мировой рекорд в толкании ядра. Об этом мы уже после узнали. Так вот, офицер Вёльке был любимцем и гордостью Гитлера — видимо поэтому его сопровождала целая автоколонна, хотя он всего лишь ехал на железнодорожную станцию, чтобы оттуда отправиться в отпуск…

Директор музея перевёл дыхание и добавил с досадой:

— Все думают, что обстрел автоколонны — наших рук дело, а мы даже не знали о нападении. Не нужна нам была эта колонна!

— Почему нет?

— А не было смысла её обстреливать. Ущерба особого немцам это не нанесло бы. Я имею в виду материального. Ведь нашей главной целью было мешать им воевать, а не убивать их олимпийских чемпионов… Но главное, реакция фашистов — то, что они выместили бы зло на местном населении, — была вполне предсказуема. А нам опять же это зачем? Почти все наши партизаны были родом из окрестных деревень, в том числе и из Хатыни была пара человек.

— И вы тоже?

— Нет, я из Козырей, но в Хатынь заходил часто. Там всегда хорошо принимали партизан. И в то утро, когда кто-то обстрелял ту автоколонну, мы были на пути к деревне, чтобы пополнить запасы еды. Лично я очень ждал ночёвки в тёплом доме — это нам выпадало крайне редко. Простить себе не могу!

— Чего простить не можете? — я недоумевал, из-за чего старика так сильно мучит чувство вины.

— Мы только зашли в дом — и тут немцы. Мы повыскакивали, отстреливались какое-то время, потом ушли в лес огородами, по ходу дела ещё нескольких фрицев прикончили. А их начальство к обеду прислало полицаев, чтобы расправиться с деревней. Получается, это мы людей подставили! Понимаешь?

— А почему же сами жители не покинули деревню?

— А у них времени не было. Они не ушли бы далеко: почти половина всего населения — маленькие дети. Да и снег лежал ещё. Куда бы они все делись в лесу? Понадеялись, что обойдётся… и погибли.

— Так вы думаете, что деревню сожгли из-за вас?

— Такой слух пустили нацисты. А партизанским отрядам после Хатыни даже приказ вышел не ночевать в деревнях. Да только мёртвых-то не вернёшь! И даже теперь некоторые историки гавкают, что немцы из-за нас деревню сожгли, — старик вздохнул и передёрнул плечами. — Только посетителям музея не рассказывают, потому что это бросило бы тень на партизан, а руководство страны хочет, чтобы в партизанах видели героев, и чтобы дети брали с нас пример. Мне даже из школы пришлось уволиться и занять вот эту почётную должность, — горько усмехнулся бывший учитель истории. — Потому что слишком хотелось облегчить душу перед молодёжью — а нельзя.

— Но разве вы не герои на самом деле? — удивился я.

— Да дело не в этом, — отмахнулся Матвей. — Во-первых, герои — тоже люди, и они тоже ошибаются. А во-вторых, мы воевали просто потому, что не могли сидеть и ждать, когда нас всех посжигают в сараях. За жизнь свою воевали, понимаешь? В этом нет ничего героического. Просто закон природы… Ты же слышал: сто восемьдесят шесть деревень истреблено безвозвратно, вместе с жителями.

— Ну, ладно, если Хатынь сожгли в отместку за гибель олимпийского чемпиона, из-за чего же тогда сожгли все другие деревни?

— Да разве сложно повод придумать? — старый партизан скривил рот. — Как сказал поэт, «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Гитлер обещал своим солдатам землю в Восточной Европе в награду за участие в войне. Истребляя целые деревни, нацисты таким образом расчищали пространство для своих будущих ферм, — он сжал кулаки и сорвался на крик: — Представляешь?

— Тогда получается, убийство немецкого офицера партизанами было всего лишь предлогом… и Хатынь в любом случае была обречена, как и остальные уничтоженные деревни? В этом-то нет вашей вины, — резонно рассудил я.

— Да, понимаю… — печально согласился Матвей. — И местные жители всё это понимали, но мне от этого не легче.

«Как странно, — подумалось мне. — Человек чувствует себя виноватым в гибели целой деревни, хотя он ни отдавал приказа сжигать людей заживо, ни приводил этого приказа в исполнение. Его вина лишь в том, что он поддался соблазну провести холодную мартовскую ночь в тепле. А те, другие, своими руками расстреливали детей — а теперь скрываются по углам и, возможно, даже счастливы. Какие же вы разные, люди!» До встречи с бывшим партизаном я думал, ничьё сердце не может болеть больше, чем все эти годы болело моё. Оказалось, я был неправ.

— Кто же был у них главным? Кто отдавал приказы, когда жгли деревню? Вы его видели? — мне хотелось услышать то, что меня интересовало больше всего.

— Этого я не знаю. Я же говорю, мы подходили близко к немцам только изредка, а в Хатынь вернулись уже на следующее утро, когда узнали, что они сделали…

Бывший партизан закрыл глаза, безуспешно пытаясь вызвать в памяти хоть какие-нибудь лица врагов. Взамен, в его сознании всплыла обстановка одной встречи, имевшей место уже годы спустя после войны. Седой историк не помнил ни повода её, ни содержания, ни точного времени, да и сама встреча была как в тумане. Перед внутренним взором старика возник лишь собеседник, строгий человек в военной форме, который мог бы показаться неприметным, почти безликим, если бы не его странные глаза. Тогда от взгляда незнакомца у старого партизана по спине забегали мурашки. Глаза визави были разного цвета: левый желтовато-карий, а правый до того светло голубой, что казался прозрачным. Эти глаза смотрели на Матвея Ивановича в упор, не моргая, заковав бывшего партизана в какое-то оцепенение. Лишь этот жутковатый взгляд отпечатался в его памяти на долгие годы и словно запер на ключ что-то неподобающее… В общем, с памятью директора музея побаловался кто-то обладавший способностью к гипнозу. Кто-то сильный. И это было как-то связано с памятью о фашистах. Комментировать мои телепатические наблюдения было бессмысленно — Матвей всё равно не смог бы добавить ничего к тому, что мне и так стало понятно. Я только спросил:

— Кто мог бы узнать командира фашистов в лицо?

— Может, детишки, которые выжили в Хатыни, могли видеть краем глаза… хотя вряд ли запомнили кого-то.

— Поможете их найти?

— А чего их искать? — грустно усмехнулся заведующий музеем. — Вот, у меня их адреса есть в столе. Только много они тебе не расскажут. Я общался с выжившими свидетелями много раз. Они мало что помнят. От страха в тот день даже себя не помнили.

— Ну, это уж моя забота, — слишком самоуверенно, как выяснилось позже, отозвался я, принимая заветный листок из рук старого партизана.

— Ну-ну… — Матвей с сомнением пожал плечами и, с силой тряхнув на прощание мою руку, напутственно добавил: — Советую не показывать им свои фокусы!

— Это как получится!

Я вышел на воздух, поразмыслил несколько минут и понял, что оставить этого славного старика как есть означало бы просто-напросто бросить его в лапы смерти. Так что на следующее утро я ещё раз материализовался в кабинете заведующего музеем — прямо перед столом заведующего.

— Опять ты? — взвизгнул старик, от неожиданности хватаясь за сердце, но через пару секунд проворчал добродушно, безуспешно пытаясь скрыть радость, вызванную моим появлением: — Какого чёрта ещё тебе нужно?

От его притворного гнева у меня появилось игривое настроение, и я соврал:

— Да вот хотел ещё раз спросить, кто всё-таки обстрелял ту автоколонну…

— Да не знаю я! — отмахнулся старик раздосадовано. — Знал бы — разве позволил бы показывать пальцем на партизан? Когда же я наконец от тебя избавлюсь?

— Не спешите избавляться, Матвей Иванович. Истинная цель моего сегодняшнего визита — вас подлечить, в благодарность за вчерашнюю беседу.

— Чего-чего? — это предложение застало старого партизана врасплох, но он быстро сориентировался и ответил: — Спасибо, любезный, но у нас лучшая в мире медицина.

Удивительно было это выражение достоинства более всего потому, что Матвей Иванович часто хворал, и страх уже не первый день подстерегавшей смерти то и дело вырывался из своего заточения в строго охраняемом уголке сознания старого солдата. На этот случай и была припрятана в шкафу бутылка с жидкостью, которая заглушала этот самый страх — и одновременно приближала конец.

— В этом мире — возможно, и лучшая, — парировал я.

— А что ж вчера не полечил? — попытался отшутиться заведующий.

— А вчера вы водочку при мне кушали, а сия субстанция блокирует всё то здоровое, что ещё осталось в вашем изношенном теле, — объяснил я с шутливым пафосом. — Надо было бы ещё пару дней подождать, пока вся не выветрится, водочка, то есть, но боюсь пару дней вы можете и не протянуть.

Глаза заведующего округлились:

— Это почему же?

— Ну, сами посудите. Сердце ваше слабое, желудок испорчен ещё с войны, печень вы тоже не щадили, и теперь не щадите. Опять же, старая рана в плечо о себе забыть не даёт. Но главное, в сосудах ваших собралось… — я прищурился, определяя поточнее, — три зловещих сгустка, один из которых засел аккурат в мозгу. Так что инсульт вас подстерегает, без преувеличения, со дня на день, — я сделал выжидательную паузу. Матвей Иванович заметно сник: кое-что из сказанного мной ему и самому было небезызвестно, но тромб в сосуде мозга оказался новостью.

— Ну так что, лечиться желаете?

— А что я должен делать?

— Да просто расслабиться, а остальное предоставьте мне.

Без дальнейших препирательств хозяин кабинета скомандовал по внутренней связи:

— Аня, я занят. Никого сюда не пускать, — и, для верности бросив трубку телефона на стол, спросил:

— Что теперь?

Я указал на потёртый кожаный диван в углу:

— Сюда пожалуйста.

***

Через полчаса заметно пободревший Матвей Иванович отплясывал «Яблочко» в центре своего кабинета под аккомпанемент собственного фальцета. В дверь просунулось миловидное лицо секретарши Ани с удивлённо округлившимися глазами, как раз когда я выливал остатки содержимого вчерашней стеклянной бутылки в раковину рукомойника.

— Всего хорошего! — вежливо попрощался я с дамой и поспешил ретироваться через дверь, подальше от вокальных излияний поздоровевшего деда, которому медведь на ухо наступил, что было, увы, неизлечимо.

Глава 4. Живые свидетели

«Курочек покормила, посуду помыла — маме помогла, теперь можно…» — восьмилетняя Соня Яскевич вошла в хорошо натопленный дом, пыхтя, освободилась в сенях от тяжёлых валенок и принялась на ходу стягивать старый заячий полушубок, перешедший по наследству от двоюродной сестры. Девочка направилась было в свой угол, где дожидалась её гордость — прекрасная, как королевична, единственная в деревне настоящая кукла Ядвига. Эту куклу отец привёз Соне из Минска прямо перед войной — на зависть всем деревенским девчонкам, толпой и в одиночку приходившим поглазеть на богато разодетое чудо с длинными светлыми локонами, большими голубыми глазами и кокетливо завитыми кверху ресницами. Когда напали фашисты, в одночасье повзрослевшим подружкам стало не до кукол, и они забыли про Сонино сокровище, но сама хозяйка, тщательно прятавшая Ядвигу под покрывалом — от жадных полицаев, а не от подружек — частенько выставляла куклу на кровать и, сидя на полу, молча любовалась красавицей. В такие минуты в ушах её всё звенел счастливый смех родителей, когда они, обнявшись, наблюдали за вприскочку кружившей по комнате дочуркой, прижимавшей к себе невиданный царский подарок. Вот и в тот день, как только были выполнены все обязанности по хозяйству, девочку неудержимо потянуло в компанию безмолвной принцессы — теперь единственного в округе существа со счастливым лицом.

— Соня!

— Да, мамочка!

— Иди сюда, покачай Толика! Мне надо к тёте Стеше сбегать.

— Сейча-а-ас!

«Ох, ну только собиралась поиграть… — раздосадованная, Соня остановилась посреди комнаты и тут услышала поднявшийся снаружи шум. — Что это? Солдаты? Опять! Страшно…»

Сердце бешено заколотилось в груди телеграфистки Софьи Антоновны, словно у той девчушки, какой она была в день сожжения Хатыни. Пытаясь выудить что-нибудь полезное из воспоминаний выжившей свидетельницы, я вместе с ней ощутил подступивший к горлу и затруднивший дыхание комок страха — неизменный спутник детей войны.

…Соня застыла как вкопанная, парализованная паникой, но ненадолго. «Где мама?» — пронеслось в голове у ребёнка. В ней жила тогда детская вера в то, что мама обязательно спасёт от тех страшных дядек с автоматами, которые время от времени вваливались в деревню, топая, как стадо быков, и выгребали из крестьянских дворов всё, что плохо лежало, сопровождая своё мародёрство грубой руганью на едва понятных или вовсе не понятных языках.

— Мама-а-а!

Вот она мама, вошла, держа Толика в одной руке, а другой застёгивая блузку. Кормила его, наверное.

— Что там за шум?

— Солдаты!

Обе, большая и маленькая, осторожно, с противоположных углов подоконника, отодвинули простенькие ситцевые занавески, чтобы, не выдавая своего присутствия в доме, рассмотреть происходившее снаружи. Здоровенные мужчины в серых шинелях, с автоматами наперевес заполонили улицу. Некоторые в немецкой форме, но большинство в какой-то другой. Они шли явно целенаправленно, цепью, то и дело что-то выкрикивая. В памяти Софьи Антоновны лица полицаев были как-то размыты, будто кто-то размазал по ним прозрачный яблочный кисель…

— Ах, чтоб их! — сомнение, даже какое-то смятение выразилось на лице женщины, но Соня знала: мама всегда подскажет, что делать. — Ты вот что, Сонюшка…

«Сонюшка? Ух ты! Как ласково! — сердце ребёнка сжалось от восторга, но дочь тут же и насторожилась: — Никогда не называла меня Сонюшкой — всё больше Софьей, как большую».

— Ты беги к тёте Стеше, а оттуда, гляди, если получится, может, в лесу спрячься.

— Но ма-а…

— Давай, давай, не перечь!

«Ну вот, только что была „Сонюшка“, а теперь такая строгая, почти кричит… — девочка сникла, но послушалась и стала снова натягивать тёплый заячий полушубок. — Ой, да ладно! Ей поди-ка тоже страшно. Мамочка, родненькая, ты такая тёплая! И Толик тоже тёплый и так сладко пахнет младенчиком… И глаза твои, большие и синие, и морщинки вокруг них… люблю, даже, когда ты кричишь!»

Перед уходом Соня на секунду прижалась к матери, и комок страха в горле как-то рассосался и отступил. Мать обняла и поцеловала дочурку с такой силой, с такой любовью, какой в своих многотрудных крестьянских буднях никогда раньше не выплёскивала ни на одного из детей. То было прощальное объятие, но Соня истолковала его по-своему. Она обрадовалась и воодушевилась: «Что может случиться, раз мама так сильно меня любит?»

— Давай, давай! — заторопила женщина. — Только огородами. Да беги же! Некогда верхнее застёгивать!

«Странно, — опять пронеслось в голове у девочки. — Всегда, наоборот, заставляет застёгиваться до ушей, а тут… Холодно нараспашку-то, но бегом ничего». Огородами добралась до Стешиной хаты.

— Тётя, там солдаты!

— Знаю, знаю… беги спрячься, детка.

— А где все твои?

— Да в деревне, кто где.

— Так побежали в лес! Вон, тут рукой подать!

— Поздно, милая, просто спрячься. Наверное, эти паразиты партизан ищут — так их тут нет уже никого, с утра ушли, после перестрелки. Может, обойдётся…

Тётя Стеша врать не умеет. Вон как боится, аж трясётся вся… и мечется по дому — а в нём и нет почти укромных углов-то.

— Спрячься, детка! Вон, в погребе хотя бы. А я дверь припру — может, подумают, что дома никого…

— Да не запирай! Так ведь никогда же не запираешь… всё равно выломают…

— И то правда… — и Стеша в растерянности застыла посреди кухни, безнадёжно опустив руки, но потом всё же подошла к двери и спустила широкий дубовый засов в два железных паза, тем самым продлив собственную жизнь на пару минут.

«Крутые ступеньки у тёти в подвале! Хоть бы не упасть, шуму не наделать! — сердце ребёнка колотилось так сильно, что его удары отдавались в висках болезненным звоном. — Куда же спрятаться? Может, в картошку? Должна влезть, если только картошки немного в ящике. Темно-то как! Пошарить рукой? Вот так, ничего, я маленькая. Фу, грязная какая картошка, пыльная! Хоть бы не чихнуть! Ну вот, уже забарабанили в дверь. Ногами. Кулаками. Дверь-то неказиста. Ох, какой грохот… выломали-таки, уроды!»

Тут сидевшая в картошке Соня, пытаясь заглушить шум, производимый выпрыгивавшим из груди сердцем, видимо, потеряла сознание от аритмии и очнулась только когда наверху, в доме, прогремел одиночный выстрел и раздался короткий женский вскрик. Стешин вскрик. «Что это там рухнуло? Тётю Стешу застрелили? Мамочка, спаси меня! Боженька, спаси!» — девочка зажмурилась, глотая слёзы, без позволения начавшие проливаться по доброй тёте Стеше, дыша картофельной пылью через рот, чтобы не выдать себя всхлипыванием или шмыганьем носа. В ту минуту Соня отчаянно пожелала стать невидимкой.

Разверзлась деревянная крышка погреба. Прорисовавшийся из-под света силуэт мужчины в каске показался девочке фигурой страшного чудища, но она сделала усилие и сумела подавить возглас ужаса.

— Є тут хто? — прогремел хриплый окрик. Луч фонаря пронзил темноту.

«Вот дурак! — вдруг подумалось восьмилетнему ребёнку. — Хто ж тебе ответит? Ох, он уже лезет вниз, лезет сюда! Солдат. Как топает! Сапоги-то совсем новые, небось… Ищет. Чего ищет? Людей или чем поживиться? Фу, какой страшный… худющий, как кощей. Не дышать, не сопеть… только бы пронесло! Мамочка, где ты? Боженька, спаси меня!»

Софья Антоновна помнила, как спустившийся в погреб полицай, одетый в форму с тёмно-синими лацканами, проворчал что-то невнятное, обернулся вокруг себя, причём лицо его в памяти свидетельницы было затянуто всё той же кисельной дымкой. Внимание страшного дядьки привлекла верхняя полка, на которой, источая пряный чесночный аромат, красовалась дожидавшаяся там особого случая палка колбасы. Он ухмыльнулся от радости, поднял руку, стянул добычу вниз. Победоносно потряс колбасой в воздухе, словно захваченным в бою трофеем, снова потянулся вверх и ещё пошарил по полке в надежде отыскать другие припасы, но нащупал лишь банку подсолнечного масла, сгрёб и её и потопал сапожищами наверх, вон из погреба. Колбаса эта отвлекла карателя от дальнейшего обыскивания подвала — она, по всей вероятности, и спасла жизнь девочке Соне, да ещё помог ветер, который сдувал в сторону дым с подожжённого Стешиного дома и не дал хозяйкиной племяннице задохнуться в погребе.

***

Это я улучил минуту, чтобы устроить телеграфистке мини-сеанс телепатического гипноза, когда в почтовом отделении не было людей, но как-то неожиданно быстро набежала целая куча народу, словно все они только и дожидались снаружи.

— Женщина, можно побыстрее обслуживать! — сварливый бабский голос из очереди заставил меня прервать зрительный контакт. Телеграфистка пришла в себя, с удивлением оглядела очередь.

— Вам плохо? — слегка перегибаясь через стойку, спросил я, стараясь придать участливость своему голосу — кажется, успешно.

Тёмно-русая с проседью женщина средних лет окончательно очнулась и чуть заметно вздрогнула:

— Нет, простите. Просто задумалась на секунду, — проговорила она извиняющимся голосом, даже не подозревая, что отключилась на целых десять минут. И тут же другой, уже стариковский голос из очереди прошипел:

— Вы что, мечтать на работу ходите? Безобразие! Пожилая женщина, а сама как кисейная барышня!

«Давно со мной такого не было — кажется, с тех самых пор, как тот странный доктор приходил в детский дом», — подумала Софья Антоновна без раздражения, отогнав в сторону воспоминание о «докторе» и не обращая внимания на грубость нетерпеливого деда. Тот годился ей в отцы, но телеграфистка выглядела значительно старше своих пятидесяти из-за глубоких морщин на кротком лице. Это была простая женщина, не просившая у жизни слишком многого — и потому имевшая всё, чего желала. Она считала большой удачей само то, что осталась в живых, и суеверно называла мечты ещё о каких-то благах кощунством. Ни лиц, ни разговоров фашистов, уничтоживших её родную деревню, она не помнила, чему была скорее рада. Я догадался, что с её сознанием кто-то поработал так же, как и с памятью Матвея Ивановича, но Софье Антоновне я завидовал. Мне казалось, именно такое вот частичное забвение позволило её с детства истерзанной лишениями душе продолжить жить в мире с собой и людьми. Быть может, не забудь Соня Яскевич, как выглядели убийцы её семьи, ей тоже не было бы на этом свете покоя.

Её старший брат, Владимир Яскевич, помнил и того меньше. Когда пришли каратели, он cпрятался в пустой картофельной яме на окраине деревни, и, там, видимо, провалился в обморок от ужаса. Владимир так думал потому, что вообще ничего не помнил: с того момента, когда он залез в яму, всё было стёрто начисто. Итак, я нашёл и прочёл воспоминания двух из четырёх свидетелей преступления в Хатыни — и ни на шаг не приблизился к своей цели.

***

Подполковник запаса Александр Желобкович был моей главной надеждой. От Матвея Ивановича я узнал, что после уничтожения Хатыни подросток Саша оставался у партизан до самого изгнания фашистов из Белоруссии, хотя и был слишком юн для участия в рискованных операциях. Прежде чем выходить на прямой контакт с этим свидетелем, я решил за ним понаблюдать.

Я незаметно следовал за бодро шагающим на работу Александром. Было любопытно, чем же теперь занимался мальчик, ускакавший от смерти на деревенской лошади в марте сорок третьего. А он, давно уже взрослый, уверенный в себе мужчина, неспешно шагал по натоптанной тропке вдоль реки. Каждый раз, когда выдавалось солнечное утро, подполковник запаса делал такой крюк, специально, чтобы насладиться движением и лишний раз порадоваться жизни. В этом он походил на телеграфистку Софью Антоновну. Наверное, никто не чувствует счастья быть просто живым сильнее тех, чья жизнь хотя бы раз висела на волоске.

Город, выбранный Желобковичами после ухода главы семейства в запас, был безмятежно тихим и сиял обилием чисто выбеленных крытых черепицей невысоких домиков. На Лемурии все живут на открытом воздухе, не делают искусственных построек, не отгораживаются от Природы. Благодатный климат поощряет наше невмешательство в её порядок, а она даёт нам как обед, так и ночлег, без лишних хлопот. Тем не менее, красота архитектуры, создаваемой homo sapiens, всегда восхищала моих собратьев. Мне, как и Саше Желобковичу, чудилось, что старинные белоснежные постройки Гродно излучают непоколебимое спокойствие, несмотря на близость к государственной границе.

Миновав нарядную белую церквушку с пирамидальной крышей, дремавшую на уютном, покрытом радужной утренней росой зелёном пригорке, Александр вдруг обернулся и окинул взглядом изгиб Немана, словно хотел вобрать в себя безоблачную бесконечность, обнимавшую маленького человека. Искрясь на солнце серебряными бликами, в войну видавшая виды река тихо катилась к подёрнутому изумрудной весенней дымкой горизонту. Саша Желобкович постоял так с минуту, не в силах надышаться мирным апрельским утром, подставляя лицо солнцу и лёгкому ветерку и просто признался самому себе: «Я счастлив». Бывший хатынский подросток думал о предстоявшей свадьбе дочери с очень хорошим человеком. Он мечтал об ораве внуков и о том, как будет с ними играть.

Отставной артиллерист был из числа плохо поддающихся гипнозу людей, а его утренние размышления никак не касались последнего дня родной деревни, поэтому я ничего и не мог узнать просто так, незаметно. Подполковник запаса был здоров и спокоен. Несмотря на пережитую в детстве трагедию, его не мучили подспудные страхи. Наоборот, Александр был честен с собой и другими, смело смотрел в лицо трудностям, объехал всю страну… Он не боялся жизни, в то время как музейские девчонки-экскурсоводы, которым повезло родиться в мирное время, были полны разъедающих душу пустяковых тревог. Как же это работает у homo sapiens? Мне нужны были союзники со светлой энергией, похожие на Александра, и я не смел нарушать его ментальных границ без позволения ещё и поэтому, хотя… Он выглядел уж слишком довольным жизнью.

Поравнявшись с двухэтажным свежевыбеленным зданием, Желобкович вынул из кармана ключ и отпер узкую дверь с табличкой «Общество «Знание». Мне пора было проявиться…

— Наверное, вам уже надоело внимание журналистов? — начал я, подойдя к нему со спины и представившись очередным работником прессы.

— А это не важно! — ответил Александр через плечо, без тени удивления. — Я никогда не отказываюсь давать интервью о Хатыни. Не позволять людям о ней забыть — мой гражданский долг, — он действительно говорил то, что думал.

Желобкович пригласил меня в свой кабинет. Теперь его темно-синие глаза смотрели внимательно. Бывший военный был всегда начеку. Недавно появившиеся залысины делали его крупный, пересечённый одной глубокой горизонтальной морщиной лоб ещё выше. Гладкие щёки вполне сытого человека и не слишком тонкие губы очень красивой формы, ямочка на подбородке — мягкие черты лица Александра никак не вязались с образом профессионального военного, как и его неспешные движения. Мешки под глазами придавали ему усталый вид — а ведь этот человек был немногим старше меня! Да, у подполковника запаса оставался совсем небольшой запас энергии…

— Тогда расскажите о том трагическом дне, пожалуйста.

Я приготовился внимательно слушать, а он поинтересовался:

— Записывать не будете? Где же ваши ручка и блокнот или магнитофон?

— А… я… всё запоминаю, — сконфузился я, сообразив, что забыл позаботиться о соответствующем случаю реквизите. — Пожалуйста, начинайте. Где вы были, когда пришли каратели?

Мой собеседник прикрыл глаза. Хотя он считал своим святым долгом всегда отвечать на вопросы о Хатыни, я теперь понял, как нелегко ему это давалось, несмотря на многие годы и гладко текущую жизнь. И особенно некстати эти воспоминания оказались в такое чудное весеннее утро, после прогулки с приятными мыслями о семье. Александр чуть поморщился, но, наконец, усилием воли собравшись, твёрдо ответил:

— Я был во дворе нашего дома вместе с отцом. Он что-то мастерил, а я качался на качелях… Отец их поставил незадолго до того дня — он всегда придумывал способы нас развеселить… — вызывая в памяти картину последнего дня своего загубленного войной детства, Саша тоскливо посмотрел в окно, за которым, кичась яркой новорождённой листвой, красовалась нарядная молодая берёзка. — Их было очень много, они шли подковой, и мой отец понял, что начинается оцепление. Тогда он побежал в стойло и вывел оттуда нашу лошадь. Мне было тринадцать, и я уже хорошо умел ездить верхом. Отец посадил меня на лошадь и приказал скакать к тёте Маше в Замостье.

— И вы ускакали?

— Д-да… — голос Желобковича прозвучал глухо, а его лицо вдруг вспыхнуло стыдом и злостью на самого себя.

— Вы чувствуете, что виноваты.

Александр уставился мне прямо в глаза.

— Таких вопросов мне никогда не задавали. Пытаются быть тактичными. Вы необычный журналист.

— Это не вопрос. Это факт, — я начал играть в открытую. С этим homo sapiens особенно хотелось быть честным. — Вам не даёт покоя мысль, что можно было увезти с собой кого-то из братьев и сестёр, или даже двоих — и они сейчас были бы живы. И вы всю жизнь не можете себе простить, что этого не сделали, хотя умом и понимаете, что это отец, а не вы, подхлестнул лошадь, настояв, что нет времени.

— Откуда вы знаете? — удивление моего собеседника росло. — Кроме своей жены, я никогда никому не рассказывал о своих сожалениях.

А я лишь подливал масла в огонь:

— И вы стали военным тоже чтобы защитить хотя бы других, и тем искупить вину перед погибшими родными. А на самом деле часто думаете, что из вас получился бы хороший врач. И это правда: вы очень добрый и умный человек со светлой энергией.

— Со светлой энергией? — озадаченно переспросил Александр и подпёр гладко выбритый подбородок кулаком. — Интересно! Вы знаете обо мне больше, чем я сам. Зачем же вам это интервью? — вопрос прозвучал иронически, и он тут же догадался: — Вы не журналист. Вы как будто читаете мысли.

Я кивнул утвердительно, дважды, отдельно подтверждая каждое из его предположений.

— Кто же вы такой? — с настороженным напряжением поинтересовался подполковник запаса. — Из КГБ?

Далось им это КГБ! Я отрицательно помотал головой.

— Тогда откуда? Может быть из ЦРУ? — полушутливо предположил он.

— Что такое ЦРУ? — поинтересовался я в свою очередь.

Желобкович удивлённо уставился на меня, подумав: «Он что, с луны свалился?», а я терпеливо пояснил:

— Не с Луны, а с Лемурии.

После короткой вопросительной паузы раздался сардонический хохот подполковника Советской Армии. Заливаясь смехом, он помахал ладонью возле уха — из вежливости, вместо того чтобы покрутить пальцем у виска. Наконец, утирая выступившие на глазах слёзы, Александр проговорил:

— Инопланетянин, значит… ха-ха-ха… Да вы, батенька, сумасшедший! Как же я сразу не догадался? Ни блокнота, ни диктофона… Наступает такое время, что всякая шушера начинает лезть наружу — опять!

Я обречённо вздохнул при виде руки собеседника, потянувшейся к дремавшему на столе телефонному аппарату, и подумал с досадой: «Мне что же, придётся устраивать показательное выступление перед каждым homo sapiens, кому я решу рассказать о себе правду?» Предварительно удостоверившись, что сердце у Желобковича крепче, чем у заведующего музеем, я начал представление. Папки с документами степенно снялись со стола хозяина кабинета и, выстроившись в линию, вереницей поплыли в воздухе. Достигнув середины помещения, делопроизводство завальсировало по малому кругу, не растеряв при этом ни одной бумажки. По завершении папками полного круга, к ним грациозно присоединились брошюры из книжного шкафа.

Смех Александра постепенно утих. Пару минут он следил за происходящим, раскрыв рот, потом вышел из-за стола и, приблизившись к кружащимся воздухе предметам, попытался выловить какую-нибудь брошюру из дьявольского хоровода, чтобы оборвать ниточку, на которой, по его ошалелому предположению, всё каким-то образом было подвешено. Брошюра не далась и, как следует приложив по шее своего хозяина, поспешила вернуться в компанию удалой канцелярии, уже заходившейся в неудержимом фокстроте. Давно я так не веселился!

— Ну что, теперь верите? — спросил я, стараясь улыбаться как можно дружелюбнее.

Мой собеседник не отвечал. В голове его совершалась борьба между «материалистическим мировоззрением» и наблюдаемым фактом. Деваться было некуда. Как известно, факт — это самая упрямая в мире вещь.

— Вы не сходите с ума, Александр Петрович, — успокаивал я, не двигаясь со своего стула, который, к слову, тоже преодолел гравитацию и висел ровно в центре бумажного хоровода. — Человек — не царь Природы и не самое высокоразвитое существо на Земле, а тем более во Вселенной. Разве это не логично?

— Л-логично, — неуверенно согласился председатель гродненского филиала общества «Знание». Медленно, то и дело оглядываясь на всё, что так ненаучно оказалось в воздухе, он вернулся к столу и, вдруг опомнившись, поинтересовался: — А вам-то какое дело до Хатыни?

— Я там родился, — плавно приземляясь и постепенно отправляя документы и брошюры по местам, отозвался я.

— Что-о?

— Да-да. Вы не ослышались. Мне было три. Я был в том сарае во время пожара и тоже выжил, благодаря своей матери.

— Не может быть! — снова не поверил Александр. — Вам же лет двадцать с небольшим!

— Мне сорок пять, — возразил я.

— Предположим… вы хорошо сохранились… — напряжённо всматриваясь в моё лицо в поисках возрастных признаков, с сомнением ответил он. — Тогда чей же вы сын?

— Полины, травницы.

— Не помню такую… а я ведь всех знал в деревне. Но допустим, вашу мать я забыл. А отец?

— А мой отец — лемурианец, он представитель расы, более высоко развитой, чем ваша.

— Да вы точно издеваетесь! — снова возмутился Желобкович, шлёпнув ладонью по столу.

— Сейчас вы всё вспомните, — начал я короткий сеанс, воспользовавшись первым попавшимся под руку карандашом. — Смотрите сюда, — оппонент перевёл взгляд на предмет, зажатый в моих пальцах. Словесный код для разблокировки воспоминаний о нас с матерью я знал — это были слова, которые не могли быть услышаны homo sapiens случайно. — Сейчас я досчитаю до пяти, и вы вспомните. Один… два… три… четыре… пять… homo liberatus.

Лицо Александра Петровича на мгновение исказилось напряжением, но тут же прояснилось:

— Помню травницу! — воскликнул он, широко распахнув глаза. — И её… цыгана? Так ты цыганёнок Ясик? Теперь понятно, откуда взялись твои фокусы! Хотя…

— Ну, пусть буду цыганёнок… — я не смог удержаться от улыбки. То, что мы оказались односельчанами, земляками, должно было способствовать установлению доверия. — И всё-таки, расскажите… расскажи, что ты знаешь, Саня.

— Чего именно ты добиваешься? Зачем?

Теперь интервью брали у меня, что не входило в мои планы, и я отвечал как можно более сжато:

— Я послан, чтобы найти тех вампиров, что погубили наши семьи, и освободить человечество от них, и от других тоже, — было не важно, что Александр понял слово «вампиры» лишь фигурально. — Ещё не знаю, где именно их искать. А начать я хотел бы с поиска командира, который отдавал приказы, потому что он был там самым мощным… В общем, мне нужно, чтобы ты представил картину всего, что видел в тот день — и я попытаюсь считать с твоей памяти хоть какие-то лица. Вот такое интервью.

— С-читать? — удивлённо переспросил подполковник запаса, но устроенное мною ранее представление оказалось достаточно убедительным, так что он с готовностью прикрыл глаза и разрешил: — Хорошо, валяй!

Александр привычно легко сосредоточился. В мыслях его замелькали воспоминания: задний двор, лошадиная грива — и даже кисловатый запах взмыленной лошади, бешеная скачка, проносящиеся мимо сплошной стеной деревья, худощавая тётка, снимающая подростка с тяжело дышащего животного, громоподобное тиканье стенных часов в гробовой тишине тёткиной кухни… нескончаемое ожидание… невыносимо медленное путешествие на дядиной подводе — обратно в Хатынь и… обугленная, но уже безжизненно холодная печная труба — единственное, что уцелело от большого семейного гнезда. На месте кузнецова сарая — превратившееся в головешки балки. Под балками — гора обгоревших трупов.

— Да, ты действительно не видел лиц карателей… — наконец, оторвавшись от Сашиных воспоминаний, сказал я озабоченно. — Кто же может мне помочь? Я уже был у Яскевичей — и ничего. Остался Витя. Он твой брат?

— Двоюродный, — отозвался Александр задумчиво. — Только не помнит и он никого, можешь не терять времени. И никто не помнит. Знаю, это как-то странно, неестественно. Из других деревень, сожжённых в войну, люди тоже не помнят ни лиц тех немцев, ни их слов. Как заколдованные.

«Немцев», — отметил я про себя, а вслух поинтересовался:

— А скажи, ты когда-нибудь встречал человека с глазами разного цвета?

Александр вздрогнул, словно вопрос застал его врасплох. Передёрнул плечами.

— Брр… Вот напомнил жуть! Был один приходящий лектор, когда я учился в артиллеристской школе.

И в его памяти всплыл актовый зал полный парней-курсантов и какой-то туман, а в тумане — уже знакомое мне из воспоминаний Матвея Ивановича лицо с разными, жёлто-карим и светло-голубым, глазами.

— Выступал пару раз, вроде… А вот что преподавал — не помню… Мы сидели там все, как под гипнозом, — закончил Саня.

— Да я уж вижу, — согласился я. — Зато теперь ясно: если свидетелей не раскодировать, командира отряда карателей мне не найти.

— Раскодировать? — рассмеялся мой собеседник. — Ты думаешь, нас тогда действительно загипнотизировали? Что за ерунда!

— Не думаю — знаю, — возразил я. — Чтобы ты всё вспомнил, нужен код, который известен гипнотизёру. Точно так же, как пять минут назад ты вспомнил меня.

— Ты это серьёзно? — всё ещё не верил мне Александр Петрович.

— Совершенно серьёзно. И у меня к тебе есть последний вопрос, на сегодня.

— Валяй! — снова разрешил он.

— Где находится КГБ?

Мой собеседник одарил меня диким взглядом, но потом опять развеселился и, подавив смешок, ответил по существу:

— Главная контора — на Большой Лубянке, в Москве. Не думаешь ли ты, наивный пришелец, что они вот так тебе и выложат этот код на блюдечке?

— Нет, конечно. Но у меня свои методы…

— У них тоже! Это тебе не артиллериста расколоть, — усмехнулся Саша, намекая на то, как легко мне было прочесть его собственные мысли. — И потом, то было в пятидесятые. Если этот, с разными глазами, из КГБ, он скорее всего на пенсии уже. Хотя, конечно, данные должны быть в архивах… Это если тебе удастся до них добраться.

Я решил показать ему последний трюк на прощание: включил невидимку и произнёс из воздуха:

— А так? — на что услышал после секундной паузы:

— Да-а, так у тебя намного больше шансов. Но тебе точно нужен тот мужик. С глазами.

— Это ясно! — снова став видимым для собеседника, я поднял руку в прощальном жесте и, собираясь уходить, сказал: — Ещё увидимся! — но Александр задержал меня:

— Постой! Прикрой дверь…

Я вернулся, а он неуверенно произнёс:

— Знаешь, я думаю, что Хатынь сожгли свои, то есть полицаи… Некоторых уже посадили или расстреляли, и я присутствовал на двух последних процессах в качестве свидетеля. К сожалению, я мог сообщить суду лишь и без того всем известные факты, а никого из карателей я не узнал… мне всё-таки думается, что среди палачей Хатыни предателей из наших было гораздо больше, чем самих немцев. И если нас, выживших свидетелей, подвергли гипнозу, то, возможно… хотели, чтобы мы забыли именно это? Но зачем? — бывший артиллерист глубоко задумался и, после некоторого времени в не прерываемом мной молчании, добавил: — Но мои рассуждения — всего лишь догадка, логическое умозаключение, если хочешь… Понимаешь? И об этом не стоит говорить во всеуслышание.

— Это интересная догадка, — поощрил я Александра, покидая помещение общества «Знание».

Глава 5. Спасение утопающих — дело самих утопающих

На этот раз я приземлился удачнее. То есть приводнился. То есть телепортировался в воды, прилегающие к Бермудской Лемурии. Тёплый океан обласкал меня так приветливо, что до берега мне захотелось уже просто, по-человечески, доплыть, благо я предусмотрительно снял ботинки ещё в лесочке за Гродно. Со спины меня окликнули:

— Ян! Добро пожаловать домой!

Я повернулся и на небольшом расстоянии от себя увидел мокрое смуглое лицо хозяйки женского голоса, низкого, с бархатной хрипотцой. Она улыбнулась, сверкнув идеально ровными белыми зубами, на несколько мгновений скрылась в бирюзе накатившей волны, и вынырнула так близко, что её по-юному прекрасная обнажённая грудь на мгновение прижалась к моему так не кстати одетому телу. Тёмные умные глаза пронзили меня насквозь, безошибочно определяя, как сильно я был распалён любовью к невинной девочке и наэлектризован от вынужденного воздержания и как нуждался в женской ласке. Кассандра — так её звали — тут же отстранилась, снова улыбнулась, одарила меня недвусмысленным озорным, манящим взглядом и движением головы указала в сторону берега, приглашая следовать за собой. Тихо, без всплесков, будто сама была частью водного мира, она поплыла к пляжу широко разводя ноги, чтобы ещё больше меня подразнить. Её мощная энергия тянула в опасную и оттого нестерпимо вожделенную западню, так что, плыви я тоже нагишом, всё случилось бы прямо в воде.

Кассандра — младшая сестра Мины, подруги моего отца. Она родилась на Земле, ещё до всеобщего переселения на Новую Лемурию, где сама появляется очень редко, только на Единениях. И я раньше никогда не встречался с этой загадочной женщиной вот так, один на один. Большинство homo liberatus, остававшиеся в бермудской колонии не желали верить в обречённость этой планеты и поэтому не спешили её покидать. Что ж, Кассандре виднее… она ведь пророчица. Своё имя она получила во младенчестве, хотя родители тогда ещё не подозревали, что девушка окажется одной из самых сильных оракулов Лемурии и будет в числе предсказавших мою миссию. Всё это я знал от Мины, которая любила говорить о сестре.

Вода даже в этом скрытом от так называемой цивилизации месте воняла нефтью и ещё чем-то несовместимым с Природой — просто из рук вон! Нужно иметь истинную любовь к Земле, чтобы здесь оставаться… Брюки, рубашка и вязаный шерстяной джемпер, позаимствованные в шкафу Полининого отца, были тяжёлыми от воды и, как только я выбрался на берег, всё это противно обвисло, пуская в песок мелкие солёные струйки, так что я поспешил как можно скорее избавиться от одежды. Кассандра же залезла в воду уже обнажённой, специально, чтобы в таком виде встретить меня — вот до какой степени точно она предвидела будущее!

Homo liberatus вообще не любят одеваться. Естественно. И только когда приходится прикрывать наготу для общения с людьми, лемурианцы неохотно облачаются либо в соответствующие случаю человеческие костюмы, либо в лёгкие туники. Одна из таких дожидалась на берегу под пальмой, но моя новая знакомая не спешила прикрывать своё прекрасное тело цветущей двухсотлетней лемурианки — в глазах homo sapiens она выглядела бы тридцатилетней. Кассандра не спеша поворачивалась так и сяк, якобы чтобы высушить бархатистую смуглую кожу, но на самом деле это шоу откровенно предназначалось мне и приносило удовольствие как актрисе, так и зрителю. Её точёная фигура светилась переливавшимися на солнце каплями океана, крупные вздёрнутые вверх соски затвердели, обдуваемые ласковым бризом, а безупречные длинные ноги были слегка разведены, соблазняя и призывая, так что можно было бы догадаться о её желании обзавестись потомством даже если бы она не открыла мне эту часть своих мыслей: «Смелее, мой герой!»

Устоять было невозможно, и я отложил роившиеся в голове вопросы на потом. Полюбовавшись издали пару минут, я двинулся к Кассандре, приблизился вплотную. Мои ладони заскользили по её гладкой смуглой коже, от длинной шеи к восхитительной, одновременно упругой и мягкой груди, вниз до плоского живота, и, наконец, мои пальцы коснулись влажной ложбинки меж гладких бёдер соблазнительницы. Опытное тело лемурианки поддавалось моим ласкам, как мягкая глина рукам скульптора, следовало моим желанием — в этом преимущество телепатии, когда дело доходит до земных удовольствий. А то, что мысли провидицы не были мне самому доступны, лишь поддразнивало и разжигало мой азарт. Мы сделали это на берегу, и на волнах, и даже в воздухе. Я потерял счёт времени. Так, на раскалённом песке необитаемого пляжа, я получил великолепное угощение в честь своего первого прибытия в бермудскую колонию.

Снова и снова испытывать эйфорию слияния — и блаженство опустошённости. Предаваясь утехам плоти, чувствовать вкус жизни — вот почему лемурианцы не желают переходить к астральному существованию! То было бы именно существование, а не жизнь! И мы редко отказываем себе в этой подаренной самой Природой радости. У homo liberatus с этим всё просто — совсем не как у людей. Во всяком случае пока дело не доходит до принятия решения о рождении детей.

Находясь лишь в начале как своей миссии, так и жизненного пути, я точно не ощущал готовности стать отцом — тем более подарить ребёнка женщине, которую я никогда не смог бы узнать до конца. Но Кассандра дала мне понять, что это всё равно случится, хотя и не торопила. В тот первый раз она хотела близости не только из-за желания родить от мессии. Благодаря своему дару пророчица видела во мне редкого среди мужчин-лемурианцев героя, и восхищалась мной за ещё не совершённые подвиги. Это её восхищение вызывало во мне очень странное чувство: словно паришь в невесомости, безо всякой точки опоры. Я уже упоминал, что предвидение — не самая сильная моя сторона. Наверное, это семейное, потому что отец часто жалуется на ту же проблему. Так что оставалось довериться эксперту, тем более такому приятному и на вид, и на ощупь. Кассандра открыла мне, что видела на моём пути много испытаний, но не сомневалась, что я их преодолею. Учитывая не раз доказанный талант этой удивительной женщины к предсказанию, мне действительно стоило верить в успех. Так что встреча с ней меня не только развлекла, но и ободрила.

Покончив, наконец, с насущным, мы перенеслись на плато, служившее лемурианцам местом совместных медитаций. На острове, который мой народ считал домом на протяжении многих тысячелетий и где я оказался впервые, решения принималась на малом Единении. Такая автономность была необходима, так как homo liberatus жили на Бермудской Лемурии не одни, хотя и считали себя здесь хозяевами в том смысле, что лишь на этом клочке Земли вели свой образ жизни открыто.

Плато Единения лежало на внушительной высоте. Отсюда открывался обзор на весь остров, окружённый естественной защитой — выступавшими из океанской стихии острыми, как ножи, обломками камней, будто нарочно брошенными сюда Природой, чтобы оградить мой народ от вторжения непрошеных гостей. А внутри бастиона из гигантских скал, отвесных обрывов и опасных рифов Бермудская Лемурия заросла тропическими джунглями, где не стихал многоголосый гомон непуганой жизни. С высоты плато Единения виднелись всего три крохотные белые полоски чистых песчаных пляжей. На горизонте, где-то очень далеко, лишь зоркий и опытный глаз мог различить силуэты других отдалённых островов, но с той стороны нашу землю никто не замечал, благодаря маскирующему энергетическому куполу. Для homo sapiens Бермудская Лемурия сливалась с океаном.

Как только наши ноги коснулись тёплых камней плато, из воздуха стали возникать лемурианцы в зелёных туниках. Они появлялись по одному, по двое, а изредка небольшими группами — всего собралось человек пятьдесят. Гармония многоголосой тропической Природы не нарушилась ни единым словом — а дружеские телепатические приветствия светлыми ручейками устремлялись в моё сознание.

Остров населяла горстка homo liberatus, отчаянно любивших Землю и не желавших её покидать. Обитатели бермудской колонии мечтали восстановить природный баланс. Они то и дело являлись среди людей и внушали им, что сохранить и продлить жизнь можно только следуя Природе. Лемурианцы искали и находили возможности обучать наиболее способных homo sapiens и верили, что, лишь став сильнее как вид, человечество сможет освободиться от истинной угрозы своему существованию. К сожалению, мирный путь саморазвития долог, а энергетические паразиты — вампиры — действуют грубо и быстро. Навязывают всё больше технологий, которые, в свою очередь, делают биологический вид homo sapiens всё слабее, уводят человечество всё дальше от Природы, всё глубже загоняют в клетку страха, который и превращает людей в рабов. Поэтому здесь меня ждали давно. А для меня, несмотря на озабоченность пока что безуспешными поисками вампира, встреча с бермудскими лемурианцами была радостным событием, внушала надежду.

Кассандра подняла руку, требуя внимания, и, не разжимая губ, обратилась к собратьям: «Друзья, нам всем хорошо известно, какая важная и нелёгкая миссия предсказана Яну, сыну Симона. На этой планете нас остаётся совсем немного. Зачем? Почему мы не желаем лёгкого пути — просто бежать на Новую Лемурию, где нет разрушительных последствий порождённой страхом „цивилизации“ homo sapiens? Ответ вы знаете: мы отказываемся махнуть рукой на свой дом. Не соглашаемся покинуть Природу Земли на произвол вампиров. И вот, он, наша надежда на восстановление баланса на этой планете, наконец, здесь, в начале пути, встать на который ни один из нас до сих пор не пожелал — и сейчас Яну очень нужна наша помощь».

«Это смотря какая помощь!» — настороженно пронеслось в умах сразу нескольких homo liberatus. Вступить в какую-либо войну не согласился бы ни один из них, будь противник даже самим исчадием ада. Кассандра усмехнулась: «Никто не может заставить вас убивать. Убийство равносильно самоубийству — этого закона Природа ни для кого не отменяла. А Яну просто нужна информация». И она взглядом дала понять, что пришёл мой черёд.

«Многие из вас бывают в разных уголках мира. Возможно, кто-нибудь встречал вот этого человека, — и я визуализировал портрет homo sapiens с жёлто-карим и голубым глазами, взятый из воспоминаний директора музея и Александра Желобковича. — Свидетели преступлений нацистов в Белоруссии, вместо необходимых мне подробностей, вспоминают лишь это лицо, виденное ими лет тридцать назад».

«Гипноз», — в унисон догадалось Единение.

«Да, — подтвердил я. — Видимо, этот человек и является ключом к началу миссии, но я не знаю, кто он».

К сожалению, в памяти лемурианцев я не отыскивал похожего лица, хотя… стоп! Вот, кажется, это оно! Или нет? Я встретил взгляд задумчивых чёрных глаз homo liberatus по имени Индо. В ответ он улыбнулся и, тряхнув внушительной копной прямых черных с проседью волос, приблизился ко мне. Остальные без лишних расшаркиваний растворились в прозрачном веянии океанского бриза.

— А почему же воспоминание такое блёклое? — поинтересовался я у Индо. — И какое-то обрывочное. Странно… Образ очень нечёткий — я даже не уверен, тот ли это, кто мне нужен.

— Просто это не моё воспоминание. Я подсмотрел его случайно, много лет назад, — ответил Индо, кривя губы, и добавил со вздохом: — Пойдём. Тебе придётся познакомиться с его хозяином, — и мы телепортировали в глубь острова, хотя мой товарищ определённо не испытывал энтузиазма по поводу предстоящей встречи.

На Бермудской Лемурии жили не только homo liberatus. Вместе с Индо мы перенеслись в небольшую деревушку, притаившуюся в заросшей густыми джунглями долине. Это была именно деревня, и состояла она из настоящих рукотворных хижин. Индо постучался в один из домиков. Ответа не последовало, но изнутри мы услышали стук падающего деревянного предмета. Индо осторожно приложил ухо к двери, но, внезапно изменившись в лице, крикнул «За мной!» и исчез по другую сторону стены. Оказавшись в хижине, мы увидели homo sapiens, висевшего за шею на верёвке, привязанной к поперечной балке под потолком. Ноги его судорожно дёргались. Я был настолько ошеломлён, что застыл на месте, теряя драгоценное время, а более опытный в общении с людьми Индо быстро схватил висельника за ноги и приподнял его, чтобы ослабить давление верёвки на горло.

— Режь верёвку! Чего ты стоишь? — громко прорычал мой товарищ. Этот горячечный окрик, брошенный тихим, погружённым в себя, многое повидавшим за четыреста с лишним лет лемурианцем, был столь неожиданным, что сам по себе меня обескуражил. Наконец, опомнившись и сообразив, что речь идёт о жизни и смерти, я преодолел гравитацию и, оказавшись под потолком, начал пальцами, по-человечески, распутывать затянутый на совесть узел.

— Да вот же нож у него на столе! — опять рявкнул на меня Индо.

К тому моменту верёвка уже и так поддалась, и наш незадачливый самоубийца тяжело рухнул на пол. Индо занялся восстановлением дыхания у старика, а я подошёл к столу и взял в руки то, что называлось ножом. Это была очень острая металлическая пластина, вставленная в деревянную ручку и сделанная давно, видимо, ещё в бытность своего хозяина на континенте. Такого приспособления я, кажется, ещё и не видел, во всяком случае в это своё недолгое пребывание на Земле. Нет, ну, при желании, можно было бы откопать воспоминания о ножах из раннего детства, когда мать пользовалась ими для готовки, но на Новой Лемурии я совершенно позабыл об этом человеческом изобретении, а вот теперь просто растерялся при виде живого существа, пытавшегося добровольно лишить себя жизни — поступок немыслимый ни для одного создания Природы, кроме homo sapiens. От удивления я не сообразил воспользоваться не то, чтобы малознакомым предметом, но даже и более привычным способом — пережечь верёвку разрядом энергии, вместо чего последовал своему человеческому инстинкту. «Будет над чем посмеяться с Симоном!» — мелькнуло у меня в голове.

Спасённый нами старик тем временем пришёл в себя. Он был мрачен, молча сидел на полу и — весьма успешно блокировал наши попытки услышать или увидеть, что он думает!

«Как он это делает? — безмолвно обратился я к Индо. — Он ведь homo sapiens!»

«О, это интересная история», — ответил мой товарищ телепатически, а вслух проговорил:

— Видишь ли, давным-давно лемурианцы решили не отпускать обратно в мир тех, кто случайно попадает на этот остров во время крушений кораблей и самолётов и таким образом обнаруживает наше последнее пристанище на Земле. Приходится удерживать их здесь, к сожалению, против воли… — Индо с жалостью поглядел на угрюмого человека, уставившегося в пол. — Но мы всегда приглашаем всех вынужденных жить рядом с нами homo sapiens стать частью нашего мира. Предлагаем тренироваться и учиться всему, что делает нас бесстрашными и свободными. Достижения далеко не у всех одинаковы, но они есть. И эти люди изменяются: они лучше овладевают своей природой, становятся увереннее и некоторые начинают чувствовать принадлежность к нам даже в большей степени, чем к своему виду. Освоивший телепортацию в достаточной мере, чтобы переместиться на континент, свободен покинуть остров. Как говорится, спасение утопающих — задача самих утопающих. В прошлом таких бывало немало. Они возвращались к людям и становились учителями, просветлёнными. Но за последние сто лет ни один homo sapiens не сумел нас покинуть. Технический прогресс делает их ленивыми, замещает природные силы и отнимает веру в них. Кое-чему застрявшие здесь люди, конечно, учатся. Телепатию освоить довольно несложно, а блокирование доступа к своим мыслям — ещё проще. Ну вот, это и есть единственное, чему научился наш несчастный, — закончил Индо, указав на несостоявшегося висельника и укоризненно спросил на родном для того языке: — Что же ты такое удумал, Джим?

— Не могу я больше, — мрачно отозвался человек и добавил с сарказмом: — Тошно мне с вами и с вашими просветлёнными, тоскливо!

— Что же ты сам не занимаешься? Есть же путь обратно.

— У кого он есть-то? Во всяком случае, не у меня, — возразил Джим с надломленным стоном. — У меня только один путь — на тот свет, — и он безнадёжно ткнул пальцем в воздух. — Может быть, хотя бы там я увижу своих… когда-нибудь.

«У него жена и две дочери. Скучает по ним», — пояснил для меня Индо, а старику сказал:

— Нам нужна твоя помощь, Джим.

— Да неужели? — злобно огрызнулся старик. — С каких это пор никчемная вошь вроде меня помогает всесильным либератусам?

Такое начало не предвещало ничего хорошего, но мудрый Индо продолжал всё тем же миролюбивым тоном:

— Нам всего лишь нужны твои воспоминания относительно вот этого человека, — и он воспроизвёл в воздухе прозрачный образ военного с глазами разного цвета.

Джим криво усмехнулся, прищурился и, помедлив, сказал:

— Да, с этим товарищем мне пришлось познакомиться однажды…

— Так впусти нас — и тебе не придётся рассказывать! Мы сами рассмотрим всё, что нас интересует, — с энтузиазмом поощрил наш переговорщик.

Но неудачливый самоубийца умел торговаться лучше нас. Он с ненавистью уставился на лемурианца непроницаемыми глазами с наглостью человека, которому нечего терять, и глухо отчеканил:

— Ну уж нет. Просто так я вам ничего не скажу! — его ментальная защита была, как броня. Возможно, это и было единственное, чему Джим научился на Бермудской Лемурии, но научился он действительно хорошо. К тому же вдруг зашевелившийся в старом лётчике азарт лишь усиливал его энергетику

— Чего же ты хочешь? — поинтересовался я. Меня одолевало нетерпение. Странная ирония была в том, что между мной и единственной зацепкой в моих поисках стоял барьер, созданный вот этим немощным, костлявым восьмидесятилетним homo sapiens с железной волей. Конечно, я мог бы хорошо постараться и сломать его сопротивление… но этим навредил бы старику, чья вина состояли лишь в обиде на лемурианцев за жизнь, проведённую вдали от родных. Это было понятно и без телепатии. Я жалел Джима.

— Хочу вернуться домой и дожить свой век с семьёй, — ещё тише произнёс он.

«Его жена жива, — пояснил Индо, которого терзало сомнение. — Никогда мы не позволяли покидать наш остров тем, кто не умел телепортировать самостоятельно. Что скажешь? Поиск этого гипнотизёра действительно так важен, что стоит сделать исключение?»

«Скорее всего, от результата зависит, найду ли я того вампира… То есть начнётся ли миссия вообще», — ответил я подавленно, вполне понимая, перед какой дилеммой это ставит бермудских лемурианцев. А Индо, как свою собственную, ощутил одолевавшую меня безысходность при мысли потерять даже эту тонкую ниточку к разгадке. Не прощаясь с Джимом, мы перенеслись из его домика обратно на плато, где часом ранее виделись с хозяевами Бермудской Лемурии. Они были уже в сборе.

«Ну и переполох ты устроил! — смеялась Кассандра. — Не помню, чтобы здесь собирались дважды в день!»

«Эх, молодёжь! — проворчал старейший на Земле лемурианец, долгожитель, которому недавно исполнилось шестьсот восемьдесят два года. Он на удивление хорошо сохранился, хотя и проводил почти всё своё время на загрязнённой планете. — Всякое бывало. Когда европейцы открыли Америку, мы тут собирались по два раза чуть ли не каждый день. Думали, что с ними делать…»

«И что вы думаете, дедушка Пересвет?» — перебивая начавшийся было рассказ про дела давно минувших дней, прицепилась к нему пророчица, как будто и понятия не имела об исходе встречи.

«Что тебе сказать, детка? — и старый homo liberatus присел на камень. — Этот Джим по их меркам такой же старик, как и я, а стариков тянет домой. Потому-то и я сижу вот здесь, на Земле, хотя телепортировать на большое Единение, — и он указал глазами на небо, — становится всё труднее. Каждый раз возвращаюсь на Землю и думаю, что следующий призыв застанет меня уже внутри неё. Хочу умереть дома, — и Пересвет грустно улыбнулся, показав идеальные белые зубы. — Чем нам может навредить этот человечек? Отпустите Джима. Доброе дело сделаете и нашему малышу поможете». Малышом он назвал меня, а я и вправду радовался, как ребёнок. И за себя, и за Джима.

Мы с Индо отсутствовали и домике нашего свидетеля около часа. «Надеюсь, он не попытался опять повеситься!» — переживал я.

«Да что ты! — улыбался Индо. — Думаю, этот час он жил надеждой».

— Ну что, мой друг, танцуй: ты отправляешься домой! — возвестил мой спутник, застав старого homo sapiens сидевшим за столом неподвижно, уронив голову на руки.

Джим медленно поднял на нас широко раскрытые блестевшие слезами глаза. Старик прожил на Бермудской Лемурии без малого сорок лет и знал: homo liberatus не умеют лгать. Его подбородок задрожал. Ум не просто распахнулся, а вывернулся наизнанку. В одно мгновение нас, словно острой иглой, пронзило всё, что выстрадал этот угрюмый человек в нашем земном раю, и что он скрывал от хозяев острова за баррикадой ментальной защиты единственно по причине того, что у людей называется гордостью. Гнев несчастного существа, бессильного перед лицом неизбежности, тоска по любимым и беспросветное одиночество среди так и не ставших своими «волшебников». Надежда, надежда, надежда, не угасавшая десятилетиями и в конце — отчаяние, бессмысленность существования, без ножа кромсавшая его сердце долгие годы. Эти чувства пленника Лемурии, во многом понятные мне из-за тоски по матери, но неведомые расе homo liberatus, поразили Индо. Он опустился на лавку рядом со стариком, положил руку ему на плечо и сказал:

— Прости нас, Джим. Я не знал, как разрушалась твоя душа всё это время…, позволь нам увидеть то, что мы ищем — и ты отправишься к семье.

Через три четверти часа Джим стоял посреди крохотной квартирки на отдалённой от океанского побережья окраине Джексонвилла, а его Джулия, по обыкновению развлекавшая свой начинавший затуманиваться старческой болезнью ум нескончаемой мыльной оперой, привстав с необъятного редко покидаемого кресла, хватала воздух ртом, вытаращенными рыбьими глазами пялясь на сильно постаревшего воскресшего мужа.

Глава 6. Во все тяжкие

Итак, наш предполагаемый гипнотизёр определённо имел отношение к службе в советской государственной безопасности — вот единственное, что нам удалось выведать у Джима, и даже это он знал лишь по стечению обстоятельств. До аварии над Бермудской Лемурией Джим работал пилотом на международных рейсах. Однажды, вскоре после Второй мировой войны, его самолёт на несколько дней задержался в одном из московских аэропортов, и членов экипажа поселили в гостинице «Интурист», где они находились под неусыпным наблюдением КГБ.

Младший лейтенант Павел Пилатов — так было написано в предъявленном Джиму удостоверении — был тогда одним из рядовых наблюдателей, курировавших американцев. Незаметная внешность — преимущество для чекиста, но это лицо невозможно было не запомнить из-за жутковатых глаз — один был изжелта-карий, а другой — бледно-голубой, почти бесцветный. Под таким пристальным взглядом хранить секреты невозможно, но, по счастью, лётчик пассажирской авиации секретов и не имел. И всё же при воспоминании о тех парализующих волю глазах по коже Джима пробежал неприятный озноб. Так что речь действительно шла о нашем субъекте.

«Что тебе даст знание имени? — с ноткой разочарования в голосе поинтересовался Индо. — Как ты собираешься искать этого Пилатова?» Я колебался с ответом, но тут перед нами материализовалась Кассандра и вмешалась с таким видом, будто с самого начала участвовала в разговоре: «Этот Пилатов ведь работал в государственной системе безопасности, а у них всегда всё записано на бу-ма-ге. Надо попасть туда, где хранятся эти бумаги — и мы легко сможем узнать, где находится ваш удав. Просто! — подытожила провидица, изобразив блюдечко своими изящными ладонями, и тоном, не допускающим возражений, добавила: — Я иду с тобой».

Я даже не знал, радоваться или огорчаться такому заявлению. Конечно, отправиться на незнакомую территорию с кем-то из своих было бы гораздо полезнее, чем в одиночку, но Кассандра… Рядом с ней я ощущал себя не в своей тарелке, так как не мог слышать, что происходит у неё в голове. Оракулы — единственные homo liberatus, кто блокирует мысли от собратьев. Видения провидиц должны оставаться недоступными. Всё потому, что любой получивший достойное доверия предсказание о будущем непременно это будущее изменяет, вольно или невольно. Если бы каждый мог видеть глазами оракулов, легко вообразить, какой хаос воцарился бы среди людей, как «разумных», так и «свободных», так что провидицы мужественно несут ношу своего знания в одиночестве и сообщают нам о предстоящих испытаниях лишь в редких, по-настоящему критических, случаях. Повседневные мысли, не относящиеся к предвидению, они открывают тоже по своему усмотрению, но homo literatus безоговорочно доверяют таким, как Кассандра, потому что убеждены, что Природа наделила оракулов абсолютной мудростью…

А тем временем эта женщина-загадка прекрасно читала моё замешательство, веселилась и поддразнивала, и в непоследовательных обрывках её мыслей, к которым меня соизволили допустить, я не разбирал ничего, кроме тяги к приключениям. Так или иначе, больше никто не вызвался участвовать в затеваемой авантюре, и мне оставалось рассчитывать на предложенную компанию.

***

Найти нужное место в Москве было несложно. «Ну что, мой герой, с чего начнём?» — задорно спросила Кассандра. С угла площади мы смотрели на гигантскую жёлтую кирпичную коробку, отсвечивавшую стройными рядами оконных стёкол. Даже взгляда снаружи хватало, чтобы понять: в здании на Лубянской улице мог бы уместиться, по меньшей мере, весь лемурианский народ, а оно к тому же было разделено на сотни маленьких комнат-коробочек. — И это только фасад! — прокомментировала моя спутница. — Там, за этим зданием, у них настоящий город государственной безопасности. Город, созданный из страха, превратился в город, внушающий страх… У людей так всегда», — несмотря на показную шутливость её тона, недооценивать роль этого каменного мешка в жизни слишком многих homo sapiens не приходилось. Я, как позже выяснилось, наивно, подумал: «Почему мы не можем просто спросить?»

«Конечно, можно и спросить, — иронически усмехнувшись, отозвалась провидица. — Кого спрашивать будем?»

«Давай войдём и посмотрим», — предложил я.

Мы вошли, как люди, через двустворчатые двери в центре фасада, но Кассандра настояла, чтобы я не показывался. Мы явились в Москву ещё накануне ночью — хотели осмотреться и подготовиться, и лемурианка беззастенчиво позаимствовала в валютном магазине деловой костюм, состоявший из очень узкой чёрной юбки чуть выше колен, прекрасно сидевшего полуприлегающего пиджака и белой шёлковой блузки, расстёгнутой ровно до места, где начинала открываться ложбинка груди. Стройные ноги в гладких тёмно-бежевых, под цвет смуглой кожи, чулках были обуты в чёрные туфли-лодочки на неимоверно высоком узеньком каблуке. В этой одежде и с красиво ниспадающими по плечам блестящими густыми волосами цвета воронова крыла моя спутница выглядела так привлекательно, что просто дух захватывало! Я всё гадал, как ей вообще удаётся стоять на ногах в этой обуви, а она держалась на удивление уверенно, словно имела давнюю привычку гарцевать вот так на носочках по площадям и коридорам, построенным человеческой цивилизацией. «Красота требует жертв!» — озорно ухмыльнулась Кассандра, а я, поскольку спорить было всё равно бесполезно, согласился, что в таком виде разговаривать с количественно преобладавшими в здании мужчинами ей будет гораздо удобнее без сопровождения. Я невидимкой переступил через порог здания вслед за спутницей. Внутри мы сразу наткнулись на человека в чёрном костюме, который внимательно наблюдал за входящими и выходящими. Это была его работа. Видимо, его мыслям довольно редко доводилось выбираться из своеобразного ментального ящика, где они были заперты надёжно, как искомые нами документы.

— Здравствуйте! — обворожительно-вкрадчиво улыбаясь рубиновыми губами, обратилась к охраннику Кассандра. — Мы хотели бы встретиться с Павлом Пилатовым.

— А кто это? — отозвался охранник, невольно уставившись туда, где расходился в стороны ворот её шёлковой блузки.

— Это сотрудник КГБ.

Молодой мужчина удивлённо перевёл глаза на лицо Кассандры, хлопавшей длинными ресницами для убедительности, и подумал: «Ты что, с луны свалилась? Красивая дурочка. Ты хоть представляешь себе, сколько людей здесь работает?», но сделал усилие, чтобы не нагрубить, и вежливо ответил:

— Вам нужен отдел кадров. Это другое здание, — радуясь возможности отделаться от нежелательного запроса без лишних забот, он назвал адрес неподалёку, куда мы и отправились.

Я следовал за Кассандрой, по-прежнему невидимо. В другом здании удивительно похожий на первого охранник в таком же чёрном костюме, так же скосив глаза на вырез шёлковой блузки, спросил:

— А по какому вы вопросу?

— По личному, — ответила Кассандра, наивно улыбаясь и, снова хлопая ресницами, проникновенно заглянула в глаза костюму.

— По личным вопросам, девушка, здесь справок не дают, — этот, хотя тоже мысленно и назвал её красивой дурочкой, начал подозревать и какой-то подвох. — Нужен официальный запрос от организации, которую вы представляете.

— А я никого не представляю… — с притворным огорчением сникла Кассандра. Потом спросила с напором: — Что же мне теперь делать? — и, уже откровенно нарываясь на неприятности, она бодрым грациозным аллюром устремилась вглубь фойе в обход собеседника. Охранник сперва опешил, а через секунду громко крикнул в трубку рации: «Проникновение!» Несколько очень похожих на него мужчин всё в тех же чёрных костюмах сбежались и окружили мою подругу плотным кольцом, из которого она не замедлила испариться и оказалась в противоположном углу фойе, рядом со мной. Оставаясь невидимой, Кассандра громко, нарочито-заливисто захохотала, так что охранники, в недоумении заозирались по сторонам. Потом она проявилась прямо у всех на глазах, помахала ручкой и снова исчезла. Тогда костюмы рассыпались по помещению и стали обыскивать каждый его угол, но мы уже перенеслись наверх и отправились по этажам в поисках какой-нибудь зацепки.

«Ты с ума сошла! — выговаривал я своей взбалмошной подруге. — Теперь они удвоят бдительность и нам будет труднее!»

«Да пусть хоть утроят! Что могут сделать нам жалкие существа? — задиристо парировала Кассандра и с глубоким презрением добавила: — Охранники! Человеческая работа, порождённая исключительно страхом. Только посмотри на этих здоровых парней! Как можно тратить свою и без того короткую жизнь на стояние у двери «на всякий случай»?

Действительно, бдительность охранников нам никак не могла помешать, а мысль, что homo sapiens способны провести полжизни, охраняя двери, меня как громом поразила. Лишённому страха сложно понять порождённую страхом систему, а Кассандра лишь подливала масла в огонь: «Если ты собираешься бороться с пожирателями энергии, ты должен понять, до какой степени поведение людей продиктовано желанием оградиться от угрозы, чаще мнимой, чем реальной». Она была права, и определённо имело смысл познакомиться с одной из самых мощных человеческих систем безопасности на Земле поближе, так что мы решили разделиться не только чтобы ускорить поиски, но и чтобы я мог сам осмотреться вокруг и сделать собственные выводы.

На этажах здания меня поглотила напряжённая тишина нескончаемых коридоров со множеством закрытых дверей. За каждой дверью сидели люди, чьей работой так или иначе было охранять покой страны. Судя по количеству кабинетов, работы у них было много. Продвигаясь по коридору, я сквозь двери слышал обрывки разговоров и мыслей. В стране назревали перемены, и в калейдоскопе мнений и энергий, приводивших в движение этот оплот безопасности, несмотря на внешнюю тишину, не было необходимого любой системе порядка — там присутствовала какая-то хаотичность и взбаламученность, порождённая долгожданным возбуждением скучающих умов. Мысли людей метались из одной противоположности в другую: от опасения к любопытству, от недоверия к надежде, от настороженной сдержанности к готовности со всех ног бежать навстречу маячившему вдали неразборчивому, как мираж, и оттого казавшемуся прекрасным новому.

«Большое дело затеяли! Давно пора обновить систему!»

«Но хорошо ли это?»

«Андропов тоже планировал реформы — но не дожил… Значит, видел необходимость?»

«Демократизация — это хорошо, в теории. И гласность… Людям и вправду хочется высказаться — нам ли не знать? Но нам-то как теперь работать?»

«Ускорить технический прогресс — да? Один уже догнал и перегнал Америку, а в результате — чуть все на воздух не взлетели…»

«Как это отразится на внешней политике? Где он черту-то проводить собирается?»

Никто до конца не понимал смысла перемен, о которых вещалось со всех экранов, а некоторые давили в себе догадку о том, что перемены эти затевались с целью расшатать охраняемую ими же самими систему. И из страха порицания за невыполнение приказов они просто продолжали, как могли, делать свою работу. Пока.

Забираться за каждую дверь было глупо — это заняло бы вечность. К тому же, побывав в паре кабинетов, я почувствовал, как заразительно было всеобщее возбуждение. Из-за него я уже и сам терял энергию, которая тут же присоединялась ко внушительной мощности потоку, устремлявшемуся куда-то за пределы здания. Превращаться в донора неизвестно для кого точно не входило в мои планы, и я, вместо посещения кабинетов, стал по надписям на дверных табличках угадывать, где можно было узнать о нашем гипнотизёре. Один из коридоров был перегорожен дверью, на которой значилось «Отдел неизученных и паранормальных явлений». «Мне, наверное, сюда», — сообразил я, зная, что даже такая простая вещь, как гипноз, у homo sapiens явление редкое и мало изученное. Оказавшись по другую сторону двери, я почувствовал, как моё тело зазудело предчувствием, но решил не звать Кассандру. Своей взбалмошностью и непредсказуемостью она выводила меня из равновесия и могла всё испортить. Выходка в фойе уже была главной темой разговоров во всех этих кабинетах, где и без того накрученные неопределённостью сотрудники государственной безопасности строили самые безумные догадки.

В кресле за большим прямоугольным рабочим столом сидел крупный мужчина в военной форме, с тремя напоминавшими пентаграммы значками на плечах кителя. Выслушав довольно точный отчёт о происшествии у входа в здание отдела кадров, он с негодованием уставился на неулыбчивого подтянутого субъекта в чёрном костюме, не таком мешковатом, как у тех, что ловили Кассандру в фойе.

— Как так исчезла? — сокрушённо вопросил человек с тремя пентаграммами. — Проворонили, наверное!

— Никак нет, товарищ полковник, — оправдывался начальник охраны. — Я сам лично там был, как раз случайно зашёл. Мы её окружили плотным кольцом, человек десять — а она просто испарилась из середины! Да ещё хохотала так громко, дико даже… Она-то испарилась, а смех — нет. Его потом услышали из противоположной части фойе, где она и появилась, но только после смеха! А потом снова исчезла. Чертовщина какая-то!

— Ладно, — отозвался полковник. — Предположим всё это не групповая галлюцинация. Что мы имеем? — и он потёр пальцами гладко выбритый подбородок. — Красивая молодая женщина, предположительно, азиатской национальности, одетая как иностранный дипломат, просила о встрече с бывшим сотрудником нашего отдела, пенсионером, потом устроила сцену в фойе и исчезла, а через секунду появилась в противоположной стороне того же помещения, куда в такое короткое время она физически попасть не могла ни пешком, ни бегом — а потом опять исчезла.

— Да, всё точно так и было, — подтвердил костюм.

— Получается, она вас всех загипнотизировала, — сделал вывод начальник. — Или эта дама, во-первых, умеет становиться невидимой и, во-вторых, обладает способностью к телепортации. Так или иначе, это, действительно, по нашей части, — полковник резко встал, прошёлся по кабинету и снова плюхнулся в кресло. — При таком раскладе, она наверняка всё ещё находится в здании.

— Диверсия? — с тревогой в голосе предположил начальник охраны, а в его уме нарастала граничившая с паникой озабоченность, потому что было абсолютно ясно, что изловить столь умелую диверсантку не представлялось возможным и что теперь она могла свободно проникнуть в самые охраняемые закоулки здания и легко завладеть самыми что ни на есть секретными документами…

— Диверсия? — переспросил полковник, взвешивая в уме все пункты услышанного рапорта. — Возможно… Вот только если бы она охотилась за секретной информацией, то проникла бы в здание тихо, а не устроила бы такой переполох.

— Кто же она тогда? — начальник охраны в недоумении уставился на старшего по званию и с надежной в голосе спросил: — И какие будут указания?

Игривым тоном, не вязавшимся с внушительным размером командирского тела, полковник ответил нарочито громко, словно обращался к воздуху:

— Она спрашивала Павла Пилатова? — начальник охраны кивнул и тоже начал всматриваться в воздух. — Так ведь у нас в отделе племянник его работает, Андрей — вот пусть он и разбирается с дядиными косяками! — и, нажав на одну из кнопок телефонного аппарата, он гаркнул в трубку: — Майор, у тебя Пилатов на месте?

— Так точно, как раз вернулся из командировки, — прошипел в ответ голос из телефона. — Отчётом занимается.

— Сюда его, пулей! — приказал командир и, как следует приложив трубкой по аппарату, добавил, обращаясь к начальнику охраны: — Вот так-то, Вася. Свободен! Если дамочка опять возникнет в поле зрения, доложить.

— Есть! — и главный чёрный костюм с глубоким вздохом облегчения от того, что головную боль взял на себя кто-то другой, вышел из кабинета.

Оставшись один, полковник встал из-за стола и подошёл к окну. Там он стоял некоторое время, невидящими глазами уставившись в стекло, по которому неспешно сползали капли недавно припустившего мелкого дождичка. На минуту мысли старшего офицера вернулись на двадцать лет назад, ко времени курсов повышения квалификации, когда он впервые увидел человека с одним жёлто-карим глазом, а другим жутковатым прозрачно-голубым. Павел Андреевич Пилатов преподавал там навыки гипноза и ментальной самозащиты. Ни к тому, ни к другому Свиридов, тогда ещё майор, не имел способностей, хотя теорию изучил прилежно, а немногих коллег, у кого всё это до какой-то степени получалось, уважал, вплоть до тайного благоговения. Пилатов же был сильнейшим гипнологом, которого побаивались ещё и за нетерпимый к любому нонсенсу характер. Мне пока не удавалось извлечь больше сведений из потока сознания полковника Свиридова, так как удивительный инцидент этого утра занимал все мысли начальника отдела по неизученным явлениям, а его воспоминание о бывшем преподавателе гипноза было скорее мимолётным. Я лишь понял, что в этих стенах человек со странными глазами больше не бывает.

В дверь постучали. Вошёл высокий молодой офицер, очень похожий на Павла Пилатова из воспоминаний Джима, за исключением цвета глаз. Как у дяди, слегка навыкате, они, слава богу, были одинакового, серо-голубого цвета и глядели не пристально, а скорее устало, даже чуть разочарованно. В чертах лица молодого человека просматривалась порода: немного крупный нос с горбинкой, высокие скулы, при густых светло-русых волосах — тёмные, почти чёрные брови, красиво очерченный рот, ямочка на подбородке. Андрей Пилатов выглядел мужественно, но не брутально. Я поймал себя на мысли, что Кассандру мог бы заинтересовать этот красавчик, и что если она решит уделить ему внимание, то, возможно, оставит меня в покое, так что я даже начал испытывать симпатию к этому тридцатитрёхлетнему молодцу с выправкой и меланхоличным взглядом.

— Вызывали, товарищ полковник? — с мягкой улыбкой спросил молодой человек, обнаружив ямочки ещё и на щеках.

— Здравствуй, капитан. Пройди, присядь, — и Свиридов возвратился к своему креслу. Когда Андрей Пилатов поместился на стуле там, где начиналась длинная сторона прямоугольного стола, полковник, потыкал указательным пальцем вниз, подразумевая фойе отдела кадров, и со смешком поинтересовался: — Слышал о сегодняшнем инциденте?

— Кто ж не слышал? — оживившись, ответил капитан. — Не каждый день такие наглые вражеские диверсии происходят прямо в этом здании… Я был уверен, что вы меня вызовете, ведь диверсантка, кажется, искала дядю Пашу… то есть, простите, полковника Пилатова?

— Диверсантка, говоришь? — задумчиво отозвался начальник. — Не уверен… И даже не уверен, что она или они сейчас не присутствуют в этом кабинете.

«Старик начинает чудить», — подумал капитан, а вслух сказал:

— Здесь? Вы шутите?

— Может, шучу, а может и не шучу… — неопределённо отозвался Свиридов. — Если не шучу, то ловлю на живца — на тебя то есть. Думаю, они на тебя выйдут в первую очередь. Так что докладывай о любой попытке контакта. Это дело отдаю тебе, если возникнет какое-то дело, конечно. Свободен пока.

— Есть, товарищ полковник.

Молодой офицер поднялся и направился к выходу. Когда он уже взялся за ручку двери, Свиридов окликнул его:

— Андрюша, ты это… оружием не размахивай без надобности. А дяде позвони, расскажи, что здесь случилось, и предупреди, чтоб ждал гостей.

— Будет сделано, Фёдор Сергеевич! — отчеканил Андрей Пилатов, подумав: «Плохо же уход Андропова на тебе сказался!»

К моменту, когда племянник отставного гипнотизёра вышел из кабинета своего начальника, из его мыслей я уже раздобыл сведения о том, как добраться до общежития КГБ, где у капитана была небольшая комната — единственное место, куда Андрей в ту минуту хотел попасть после утомительной командировки. Теперь младший Пилатов никуда не мог от меня деться. Я собирался заняться им вплотную, но сперва захотел подольше задержаться у Свиридова. Было любопытно, как тот, не обладая ни высокой чувствительностью, ни простейшими навыками телепатии вернее всех сложил в уме картину происшествия, столь маловероятного с точки зрения обычного, погрязшего в стереотипах homo sapiens.

Этот неугомонный человек избрал работу в спецслужбе ради «настоящей жизни». Он ни минуты не жалел о своём выборе, несмотря на многие пережитые опасности и даже на иногда неудобоваримые и откровенно дурацкие непрофессиональные директивы, спускаемые сверху. Свиридов имел живой, открытый и критический ум и был поклонником здравого смысла, который у человека разумного, не имеющего доступа к сознанию себе подобных, основывается только на опыте лично пережитых, увиденных воочию событий. И начальник отдела по неизученным и паранормальным явлениям, как и другие одарённые недюжинным интеллектом homo sapiens, привык верить своим глазам и фактам. Вот только за время работы в отделе он увидел такие вещи и узнал о таких фактах, что понял: мир действительно более удивителен и разнообразен, чем он кажется вон тем бегающим за окном человечкам, терпеливо стоящим в очередях за колбасой, озабоченно, как заведённые механические игрушки, спешащим на работу и с работы, пугающимся неизвестного и закрывающим глаза на необъяснимое.

Более двадцати лет Фёдор Сергеевич пытался обратить необъяснимое на пользу советского государства. Объездил если не весь земной шар, то, во всяком случае, многие его загадочные уголки. Вскоре после начала службы в департаменте КГБ Свиридов, тогда ещё лейтенант, был заброшен в Тибет. Это не было оперативным заданием — от него требовалось оценить потенциал духовных и физических практик, которым обитатели монастырей посвящали целые жизни. Идея руководства состояла в том, чтобы позаимствовать знания тибетских монахов и обучить им своих наиболее способных сотрудников. Делом Свиридова был лишь сбор информации, но и этого ему хватило, чтобы осознать безграничность человеческих возможностей, так что понимание полковником здравого смысла сильно отличалось от представлений капитана Пилатова. Тот работал с рядовыми советскими гражданами, что приходят в возбуждение от сенсаций об НЛО, но верить по-настоящему ни в какие чудеса не стремятся. Мир действительно многообразен и всё ещё слишком мало изучен. В глазах полковника КГБ Свиридова это было неоспоримым фактом.

Итак, он ничуть не сомневался в реальности инцидента в фойе отдела кадров — и лишь гадал, была ли поднявшая «бучу» дамочка — наша Кассандра — инопланетянкой или вражеской лазутчицей. Контакты с внеземными цивилизациями постепенно переставали быть мифом, и полковник очень надеялся на версию с инопланетянкой. В этом случае всё-таки была возможность какого-нибудь мирного развития событий, исходя из того, что полученные до сих пор сигналы из космоса ещё не принесли никаких особенно разрушительных для Земли последствий. А вот появление иностранной разведчицы, умевшей становиться невидимой и перемещаться в пространстве, точно не предвещало ничего хорошего. К сожалению, последняя версия представлялась более реалистичной. Третьего варианта у него не было — здесь полковнику просто не хватало воображения.

Наконец, удовлетворив своё любопытство, я покинул кабинет Свиридова и призвал Кассандру, на что она игриво ответила: «Лучше ты ко мне!» Я повиновался и очутился в подвале ещё одного, третьего по счёту здания. У пустой комнаты, где меня ожидала искательница приключений, были холодные каменные стены, низкий сводчатый потолок и запертые снаружи железные двери. В углу стоял небольшой, но крепкий деревянный стол в компании двух простых коренастых стульев. Под потолком белой точкой зависал стеклянный полукруглый плафон без лампочки, и, если бы мы не умели видеть в темноте, пришлось бы передвигаться наощупь. Комната была заброшена и не отпиралась по меньшей мере два десятка лет, но в ней было совсем не много пыли, которой просто неоткуда было налететь, кроме как через небольшое отверстие-вытяжку под потолком. Когда-то в этом подвале допрашивали и убивали, часто и с удовольствием, и даже после стольких лет всё здесь было пропитано энергетическими следами безнадёжности жертв и торжества сытых вампиров — отвратительными вибрациями, как из моих детских воспоминаний о пылающей Хатыни. Я бы не выбрал такую комнату для игр с дамой.

«Что это за очаровательное место?» — спросил я Кассандру, которая ожидала меня, сидя на крышке стола, беззаботно болтая ногами.

«Это можно сказать, музей вампиризма, — тоном экскурсовода ответила она. — Здесь допрашивали политических заключённых, а иногда и расстреливали их. Ещё при Сталине. Конечно, исполнять такую работу могут только вампиры».

«Зачем же мы здесь?» — удивился я, невольно поёживаясь.

«Для твоего общего развития — это раз. Для тренировки устойчивости к негативной энергии — это два. Ну, а в-третьих, здесь нам никто не помешает», — и Кассандра, вытянув в мою сторону стройную ножку в замечательно гладком чулке и в столь же красивой, сколь и неудобной чёрной туфельке. Она начала медленно расстёгивать белую блузку, обнажая для меня то, что не удалось рассмотреть охранникам в скучных чёрных костюмах.

— У нас будет мальчик, — мечтательно промурлыкала вслух соблазнительная провидица, и добавила, подняв вверх миниатюрный указательный палец, предупреждая возражения: — Ты мне должен: без моего творческого подхода ты бы ещё долго искал ниточки к своему Пилатову — а теперь он у тебя в кармане, и точно тебе поможет.

— Так ты специально устроила то выступление в фойе? — воскликнул я, вплотную притянул к себе Кассандру и ощутил её учащённое от предвкушения удовольствия дыхание на своей щеке. Требовательно сжимая её точёные, скрытые под гладким шёлком рукавов плечи, я прошептал ей на ухо: — Почему же я ни слышал твоих мыслей, ни чувствовал, что ты их блокируешь?

— А-а-а… — самодовольно пропела она мне в самые губы. — Я и так умею! Некоторые важные поступки должны совершаться спонтанно!

С вызывающим кокетством Кассандра сверкнула глазами в темноте, мягко оттолкнула меня на полметра, сгребла на одно плечо неизменно пахнувшие морским ветром волосы и стала медленно закатывать стеснявшую движения юбку, чтобы стянуть с ноги нежный чулок. Я увидел светлое кружевное бельё, протянул руку и стал пальцами трогать мягкую и гладкую на ощупь ткань, прикрывавшую самое интересное, что так сильно жаждало меня принять. Всё, о чём я мог теперь думать в наполненном воздухом человеческих страданий подвале, было нестерпимое желание овладеть тем зовущим, первобытно-диким, что скрывалось под привлекательной обёрткой, созданной человеческой цивилизацией! Лемурианки, если вообще соизволяют одеваться, то носят короткие лёгкие туники. В случае обоюдного желания их тело бывает легко доступно — и это тоже здорово. Только доступность эта мне привычна. А то, как «шпионское» облачение медленно сползало с женщины, красиво изогнувшейся на чёрном столе в бывшей комнате смерти, возбудило во мне острую, непознанную, накалённую до предела страсть… Кассандра умела быть убедительной. В конце концов, она ведь провидица и знает, что делает. Мальчик так мальчик.

Глава 7. Племянник

Наступил долгожданный вечер. В комнате общежития КГБ работал старый чёрно-белый телевизор. На экране мужчина с продольным фиолетово-бурым, как расплывшиеся высохшие чернила, родимым пятном на лысине убеждал граждан самой большой страны на Земле в том, что вот уже почти семьдесят лет все они живут неправильно. И что из-за негибкого управления и «железного занавеса» страна продолжает отставать от Запада экономически. И что если ускорить технический прогресс, начать во всеуслышанье говорить о своих проблемах и заняться улучшением качества жизни, передав сферу услуг малому бизнесу, то у советского общества всё-таки есть шанс построить коммунизм, причём в обозримом будущем.

«Так, да не так, — размышлял капитан Пилатов, закинув крупные босые ступни на спинку старого, но ещё довольно крепкого дивана. На полу под его свесившейся рукой стояла наполовину опустошённая бутылка пива и валялась книга в мягкой обложке. Андрей пытался расслабиться после возвращения утром из командировки и странного дня на Лубянке. Чтение его быстро утомило, а вот оторваться от телевизора, медленно, безостановочно поглощавшего энергию, молодому человеку было трудно, несмотря на раздражение после просмотра очередного бездарно проигранного футбольного матча. От пива капитана немного развезло, но речь нового генсека не давала уснуть, и голос из телевизора клещами впивался в мозг. — Неужели кто-то верит в эту чепуху про построение коммунизма? Тут бы социализм удержать… И разве в техническом прогрессе дело или в улучшении сферы услуг или уровня жизни? Или даже в пьянстве? Хотя да, водка погубила много хороших людей, и не только в СССР…»

Капитан Пилатов отхлебнул пива из бутылки и продолжал свой внутренний монолог, постепенно отвлекаясь от нескончаемой речи нового руководителя государства: «Сколько можно мечтать о коммунизме? Коммунизм — утопия. Он для идеальных людей, честных, любящих ближнего, как самого себя. А у нас что? Каждый стремится урвать побольше, а если при этом надо ближнего надуть — так это ещё веселее. Вроде как бы надуватель выглядит умнее обманутого и даже приз получает в виде повышения самооценки. Какая уж тут любовь? В нашей работе это особенно заметно. Не дале как на прошлой неделе „целительницу“ накрыли, которая людей облапошивала, особенно жён высокопоставленных лиц. Очень довольная собой дамочка — и ни тени раскаяния! Оказалась отставной актрисой, несостоявшейся, из какого-то захолустья… Вот тебе и малый бизнес в сфере услуг!»

Погрузившись в свои мысли, Пилатов наконец-то отвлёкся от ненасытного ящика и постепенно расслабился, но продолжал рассуждать:

«Чтобы построить коммунизм, честность людей должна быть абсолютной и всеобщей, то есть лжецов и мошенников вообще не должно быть, ни по эту сторону Берлинской стены, ни по ту, ни за океаном. Ведь даже если предположить, что здесь мы всё-таки как-нибудь умудримся следовать моральному кодексу и построим идеальное коммунистическое общество, то всё равно те нас, честных, незамедлительно съедят с потрохами, задавят. Потому как их-то никакой моральный кодекс не связывает — они акулы капитализма. Честный человек может оставаться честным только среди достойных доверия людей. Одно без другого невозможно! И как никто этого не понимает? А скольким на самом деле можно доверять? Наша служба — живой тому пример. Дипломаты друг другу улыбаются и руки жмут, в то время как разведчики их стран вынюхивают, выискивают слабые места, рыскают на периферии, пробы на радиацию берут — ядерное оружие по лесам ищут. Они у нас, а мы у них. То есть надуваем друг друга в целях безопасности. Получается, надуваем из страха? И так поступают все, и по эту сторону, и по ту. И даже самые честные ломаются в этом вертепе самосохранения, начинают так или иначе лавировать и хитрить, якобы в целях самозащиты, и винить их за это было бы просто… нечестно, — и Андрей громко хмыкнул, грустно радуясь пришедшему в голову каламбуру. — Конечно, воплотить в жизнь это «от каждого по способностям — каждому по потребностям» было бы здорово, — продолжал он про себя, — только вот сначала надо научиться отличать потребности от желаний. Потребностей у человека, в принципе, не так уж много: съесть бутерброд после работы, выпить пива, и чтобы дали выспаться в тепле — вот, пожалуй, и всё. А вот желаниям нет предела! Как только узнаём о чём-нибудь хорошем — сразу же хотим это хорошее заиметь или попробовать. Неистребимая, ненасытная жадность человеческая — вот главный враг коммунизма. И на предательство Родины люди идут из-за той же жадности… «Кротов» каждый год отлавливаем, а ведь среди них мало идейных — всё больше тех вербуют, кто мечтает о красивой жизни. Роют, роют под систему, пусть не идеальную, но всё-таки созданную потом и кровью честных людей, разбазаривают страну по ниточкам, а гонорар — себе в карман. И выходит, что никому доверять нельзя. Какой тут к чёрту коммунизм?

Вот и этот новоиспечённый — куда он клонит? Видишь, как рот кривит. Критикует, значит. А сам ведь не один десяток задниц облизал, чтобы вскарабкаться к власти и деньгам, не правда ли, Михаил Сергеевич? Спрашивается, зачем вам это? Чего вам не сиделось в своём Ставрополе? Что это, потребность у вас такая была жизненная — руководить страной? Или способности к руководству у вас лучше, чем у прежних? Это мы ещё увидим, конечно, но что-то мне подсказывает, вы вашей правдой-маткой изрубите систему в щепки — а пользы советскому человеку будет с гулькин нос… Рот вы кривите потому, что прекрасно знаете: светлое будущее и всеобщее счастье, то есть, цель коммунизма — недостижимы. Они с самого начала мечта, иллюзия, и только доверчивые обыватели всё ещё понимают эти фигуры речи буквально. Для них и вещаете, потому что без них вы никто. Всеобщее счастье невозможно согласно самой сути диалектического материализма, который учит, что противоречия — это и есть основа развития. А если счастье всеобщее, то не должно быть противоречий, или как?»

Молодой человек протянул руку и поднял с пола книгу с торчавшей в ней закладкой, указывавшей, что опус был осилен им почти до конца. Глядя на заглавие «Зигмунд Фрейд. Избранное», капитан КГБ подумал:

«Когда Маркс и Энгельс писали «Манифест коммунистической партии», Фрейд ещё не родился, так что психологию бессознательного первые идеологи коммунизма просто не могли учитывать. Зато русские революции — все три — проходили практически параллельно с открытиями Фрейда. Похоже, революционеры Фрейда тогда не читали. Боролись они за всеобщее равенство, но почему-то закрывали глаза на то, что для всеобщего равенства нужна всеобщая честность. А чтобы все были честными — это же надо, чтобы «Сверх-Я», то есть совесть, победило окончательно и бесповоротно в каждом без исключения индивидууме. И куда же, позвольте поинтересоваться, денется испуганное, не знающее правил «Оно»?

Если даже сохранится один-единственный обманщик, играющий не по правилам, он неминуемо воспользуется честностью других и наживётся за их счёт. Как вирус. Непреодолимое противоречие! Эх, если бы только Фрейд жил лет на пятьдесят раньше! Был бы современником Маркса. Возможно, они бы встретились там, в Лондоне и вместе рассудили бы, что уничтожение частной собственности невозможно, по крайне мере без всеобщей лоботомии. Страх и вытекающие из него эгоизм и агрессия неотделимы от человеческой природы. Главное, марксизм действительно притягивает, он убедителен: читаешь и понимаешь, что коммунизм, принёс бы всеобщее счастье! Если бы он был возможен в обществе, где обман — преимущество, а честность — это слабость…

Нужно что-то третье, какой-то компромисс…

Видимо, наши революционеры любили романтику и приключения больше истины, если отказывались замечать такие очевидные несоответствия. А их попытка продвинуться к коммунизму с помощью террора? Страху нагнали на людей больше прежнего — какое уж тут доверие, а тем более честность? Коммунизм и страх — вещи по сути своей несовместимые, потому что к честности, как и к любви вынудить нельзя — это ценности сугубо добровольные. Вот и получается, что построению коммунизма мешают не враги народа и не капиталисты других стран, а сама человеческая натура, как по эту сторону, так и по ту… Держатся люди за свои вещички и денежки, всеми правдами и неправдами запасают на чёрный день. И чем больше боятся, тем больше запасают. Малоимущий, конечно, кричит, что хочет всеобщего равенства, но только потому, что рассчитывает в равенстве заиметь больше, чем в своей бедности. А как только появляются деньжата, да ещё и власть, мечта о равенстве куда-то улетучивается, и наш человечишка уже только и думает, как бы удержать и приумножить, что имеет. И боится, боится потерять, и всё ему мало… Возможно, когда жизнь становится лучше и безопаснее, люди начинают бояться меньше и чувствуют себя счастливее?»

— Возможно, милый, но страх от homo sapiens никуда не девается, потому что он заложен в вас генетически и активизируется при малейшем намёке на опасность, пусть даже воображаемую, — вслух отозвалась Кассандра из воздуха. Ей очень нравилось вводить людей в ступор.

Мгновенно потеряв сон, капитан КГБ приподнялся на локте и окинул комнату осоловелым взглядом. Потом взял с пола недопитое пиво, поднёс к глазам, как будто женский голос мог исходить из узкого горлышка бутылки. «Я что, настолько впал в депрессию, что уже слышу голоса?» — с недоумением подумал он, но на всякий случай спросил вслух:

— Кто здесь?

Кассандра, наконец, сжалилась и проявилась перед молодым человеком в своём потрясающем костюме, вальяжно сидя на подлокотнике дивана, в ногах у капитана. Если явление «из воздуха» перед коммунистом-материалистом, конечно, можно назвать жалостью. От неожиданности бедный Андрей вскочил как ужаленный и вжался в спинку дивана, сам желая стать невидимкой.

— К-кто вы? — сбивчиво пролепетал он, выпучив глаза.

— Ну вот, — хихикнула Кассандра. — Только-только человек расслабился — и ужасы тут как тут, подкарауливают в собственном доме! — и она кокетливо указала на себя тонким пальчиком. — Да не дрожи ты так! Я не шпионка и не террористка. Тебя ведь предупреждали обо мне уже тысячу раз! И что, ты думал, я только в рабочее время включаю невидимку и телепортирую? Кстати, мы здесь не одни. Ян, дорогой не стесняйся!

Вместе с со своей спутницей я незримо присутствовал в комнате ещё с момента, когда капитан Пилатов вернулся туда после утомительного рабочего дня. Мы с Кассандрой внимательно прислушивались к потоку сознания офицера КГБ — хотели хорошенько понять, что он за человек. Чтобы наш подопечный не посчитал себя попавшим в окружение, я решил перебраться на деревянный табурет у обеденного стола, подальше от дивана, перед тем как показаться капитану. Мне было немного жаль парня, но оказалось, что молодой Пилатов всё-таки имел отличную реакцию и выдержку. Он на удивление быстро пришёл в себя. Мы это поняли по тому, что больше не могли слышать его мысли. Очевидно, спецтренировка не прошла даром, хотя Андрей не продвинулся дальше блокирования мыслей, во всяком случае, пока. Стальным голосом чекиста, видимо, тоже отработанным в процессе тренировки, он медленно и чётко повторил свой вопрос:

— Кто вы и что вам нужно?

Я решил, что пришла моя очередь и, мысленно попросив свою уж слишком доминировавшую спутницу помолчать, ответил серьёзно:

— Мы представители расы homo liberatus.

— Чего-чего? — удивлённо-насмешливым тоном переспросил капитан КГБ. — Это что-то новенькое!

— Вообще-то homo liberatus — самая старая человеческая раса на Земле, — не удержавшись, презрительно вставила Кассандра, а я предупреждающе выставил ладонь в её сторону и примирительно продолжил:

— Надеюсь вы слышали о затонувших островах, Атлантиде и Лемурии?

— Об Атлантиде, конечно, слышал, а о Лемурии — очень смутно. Что-то мельком проскакивало в лекциях по легендам и мифологии… Только не говорите, что вы с Атлантиды! — саркастически закончил капитан. Несмотря на то, что этот человек работал в отделе необъяснимых явлений — и именно поэтому — его недоверие к подобным рассказам зашкаливало. Смутное время в его стране лишь набирало обороты, но уже сейчас представление Андрея о мире разрывалось между его весьма солидным основным образованием в духе диалектического материализма и очень поверхностными знаниями в области ментальных практик. Сарказм в отношении паранормальных явлений у него развился из-за мошенников, плодившихся как грибы, которых службе безопасности не раз приходилось выявлять и призывать к порядку. В том, что «сверхспособности» реальны, капитан Пилатов не сомневался, так как факты их проявлений были зафиксированы советскими учёными, после чего моментально засекречены. К тому же он долго и плотно общался с дядей-гипнотизёром, до недавней поры работавшим в том же ведомстве. Тем не менее, Андрею, как и остальным рядовым homo sapiens, казалось, что если чудеса и существуют, то где-то в другой жизни, а с ним ничего такого просто не может произойти… И теперь лишь личный опыт мог помочь молодому человеку избавиться от сарказма и признать реальность своих вечерних визитёров.

— Об Атлантиде всем известно как раз потому, что её население действительно вымерло, — пояснил я. — Не мне вам объяснять, что мифы озвучиваются, а реалии умалчиваются…

— Ну, хорошо, предположим, — неохотно согласился капитан только потому, что опровергнуть факт нашей невидимости, чтения мыслей и телепортации было уже невозможно. — То есть население Лемурии выжило? Но ведь острова больше нет. Где же вы живёте?

— Правильный вопрос.

И я рассказал Андрею о Новой и Бермудской Лемурии.

— Ещё и инопланетяне! — в голосе капитана КГБ снова звучала насмешка.

Тут Кассандра, до сих пор сдерживавшая свой острый язычок, но то и дело раздражённо закатывавшая глаза во время нашей с Пилатовым беседы, всё-таки не смогла смолчать и выпалила:

— Зря ты возишься с этим молокососом! Надо было не показываться, а просто дождаться, когда он начнёт звонить своему дяде, которого ему приказали предупредить. И не пришлось бы его уговаривать. Хотя… — она оценивающе окинула взглядом спартанскую фигуру молодого мужчины и закончила хищным голосом: — Я бы его уговорила на что-нибудь повеселее, чем встреча со старым брюзгой!

Андрей с удивлением уставился на неё. Ему было не до флирта. Он никогда в жизни не был так озадачен:

— Так зачем же вам дядя Паша?

— Позвольте по порядку, — ответил я и указал на свою спутницу: — Во-первых, Кассандра абсолютно права, и мы могли бы, говоря вашим языком, «отшпионить» местонахождение вашего дяди, не входя с вами в прямой контакт. Причина, по которой я с вами разговариваю так подробно — это моя миссия, в которой нужны помощники. Вы мне подходите.

— Отлично! — и капитан легкомысленно рассмеялся. — Миссия — не больше, не меньше! А меня спросить не забыли? Или заставите с помощью гипноза?

— На гипноз пришлось бы потратить много энергии, так как вас неплохо обучили отражать такие попытки. Дядя тренировал? — поинтересовался я, на что молодой Пилатов утвердительно кивнул. — А помогать или нет — это вам решать, но только после того, как меня выслушаете.

— Ну, хорошо, валяйте, — согласился капитан, обречённым тоном, хотя и умирал от любопытства.

— Существование homo sapiens по-прежнему наполнено страхом. Это бы ещё ничего, и можно было бы вас пожалеть, если бы количество вампиров среди людей не росло всё стремительнее. Эта вариация выживания может превратить человечество в тупиковую ветвь эволюции.

Глаза капитана Пилатова комически округлились, и его гомерический хохот взорвал тишину:

— Вампиры? Серьёзно? Это те, что кровь сосут?

— Да не сосут они кровь! — с досадой осадила молодого человека Кассандра. — Это всё ваши сказки. Людям ведь, чтобы понять невидимое их примитивному зрению, нужно обязательно это визуализировать: все природные силы у вас в человеческих обличьях, и даже сам человек создан по образу и подобию никого иного, как бога. А в результате — вы слишком заняты своим воображением, чтобы видеть реальные явления прямо у себя под носом!

А я добавил примирительным тоном:

— Кассандра права. Вампиры сосут не кровь, а энергию, движение которой глаз обычного homo sapiens уловить не может. Большинство из вас ощущают лишь её присутствие — хорошее настроение и желание жить полной жизнью. А усталость, апатия, депрессия или так называемое «выгорание» говорят о потере, перерасходе энергии. Это вам понятно, Андрей?

— Да, звучит знакомо, — сказал капитан, вздохнул и, покривив рот, покосился на своё недопитое пиво.

— Вот, например, сегодня ваша энергия на очень низком уровне, — продолжил я. — Вы много израсходовали на расследование какой-то глупости. И до нашего появления вы, как и все уставшие люди, пытались восстановить растраченную энергию, но у вас не очень получалось… — Андрей опять вздохнул, соглашаясь, и грустно улыбнулся в ответ. — Должен вам сообщить, что вы, наоборот, продолжили терять энергию, слушая речь ещё одного вампира, да ещё запивая её алкоголем, который тоже ослабляет. А остатки сил вы потратили на то, чтобы блокировать чтение нами ваших мыслей, хотя мы-то как раз не те, от кого необходимо защищаться. И блокада эта уже практически пала, — услышав правду, Андрей нахмурился, в его глазах на мгновение мелькнула тревога, и он спросил:

— И что же мне делать? Как восстановить энергию?

— Я думаю, вы знаете ответ, раз всё ещё функционируете при такой работе, — ответил я с улыбкой.

— Сон?

— Да, и ещё медитация, прямой контакт тела с землёй, чистая вода, свежий воздух, лучше среди растений, в лесу, в парке или, на худой конец, на газоне или клумбе… способов много. Или вот так. Вы позволите?

С этими словами я приподнялся было со стула, но давно уже скучавшая в углу дивана Кассандра жестом остановила моё движение и неожиданно серьёзно заявила:

— Нет, Ян, твоя энергия слишком ценна. И ты уже поделился сегодня со мной, — она подмигнула мне, намекая на наше приключение в старой допросной камере. При воспоминании о мрачности того места меня покоробило. Казалась непостижимой лёгкость, с которой эта женщина не только переходила в совершенно противоположные настроения, но и держала в подчинении все эти эмоциональные качели. — Давай я! — и провидица, присев на корточки перед снова вжавшимся в спинку дивана человеком, протянула руки и взялась за его виски своими тонкими пальцами. — Расслабься, милый, всё хорошо, — мягко произнесла лемурианка. Проведя ладонью по лицу капитана, она направила к нему поток своей энергии, и Андрей постепенно расслабился, задышал полной грудью, медленно и глубоко. — Лучше?

Он открыл глаза, и счастливо улыбнулся:

— Да, гораздо!

Зато Кассандра выглядела уставшей. Подойдя к окну, она обратилась ко мне:

— Ну вот, теперь с ним можно разговаривать. Удачи!

Её силуэт красиво растаял на фоне плавно перетекавших в ночь сумерек, а я остался убеждать капитана КГБ оказать помощь в моей миссии.

Глава 8. Вампиры обыкновенные, и где они обитают

— Какая непредсказуемая дамочка, — заметил Пилатов, как только Кассандра исчезла из виду.

— Тсс… Она может быть ещё здесь! — я засмеялся, с выражением комического ужаса приложил палец к губам и посмотрел вверх, хотя и знал, что подуставшая Кассандра, получив и отдав всё, что считала нужным, воспользовалась первой возможностью ретироваться обратно в колонию для восстановительной медитации. Если честно, мы с капитаном были рады исчезновению неугомонной лемурианки. Энергия Кассандры не оставляла пространства для манёвра — словно стремительный клокочущий водоворот, она неминуемо брала в оборот любого, вне зависимости от видовой принадлежности. Я сообразил, что это общее чувство облегчения — хороший повод для сближения и, пользуясь моментом, предложил: — И… мы могли бы перейти на «ты»?

Андрей кивнул, дружелюбно улыбнулся, показав ямочки на щеках, окончательно успокоился и расслабился. Перестал блокировать доступ к своим мыслям. Уж очень нелегко ему давалось это искусство.

— Чайку? — получив от меня утвердительный кивок, капитан всунул свои большие ступни в стоптанные шлёпанцы, взял одиноко ютившийся на подоконнике чайник и отправился в общежитскую кухню. Он не хотел, чтобы соседи знали о моём присутствии, и я был с этим согласен.

Я стал разглядывать внутренности кирпичной коробки, которую капитан Пилатов в то время считал своим домом. Стены её были оклеены старой бумагой, бежевой в повторяющихся светло-коричневых цветочках. Кроме дивана и телевизора, в комнате был небольшой стол, стоявший у окна с видом на чисто выметенный внутренний двор общежития. Под столом прятались два дышавших на ладан табурета. Всё это служило мало бывавшему дома хозяину для уединённых чаепитий на сон грядущий и тех весьма редких случаев, когда он обедал здесь, а не в столовой КГБ, или делал не относившиеся к работе заметки в блокноте, лежавшем теперь плашмя поверх книг в узком книжном шкафу.

Этот шкаф был, пожалуй, самым примечательным предметом мебели в жилище капитана и, кажется, единственным, о котором здесь заботились. Он гордо возвышался от пола почти до самого потолка и был полностью заставлен томами разной толщины, из которых мало какие были напрямую связаны со службой хозяина в органах безопасности. Некоторым книгам даже не хватило места в основных рядах, и они, как и блокнот, ютились поверх плотно прижимавшихся друг к другу подружек. Ряды на большинстве полок были нестройными — видимо, хозяин часто доставал разные книги и ставил их обратно, причём второпях. На двух средних полках, помимо нескольких купленных по случаю томиков Фрейда, недавнего увлечения Андрея, в глаза бросался сборник работ Ницше, из которого торчали бумажные закладки. Целую полку занимал писатель Достоевский, известный у нас оригинальным осмыслением учений Иисуса. Оправленная в рамку чёрно-белая фотография заслоняла корешки нескольких книг. На снимке мой новый знакомый в курсантской форме стоял рядом с так долго искомым мною полковником-гипнотизёром позади сидящей на стуле женщины, лицом похожей на Андрея. За фотографией, в торце той же полки, как в изгнании, жался «Герой нашего времени» какого-то Лермонтова в мягкой весьма потрёпанной обложке, тоже пестревший закладками, исписанными мелкими каракулями молодого человека…

В рассматривание книжных полок я углубился от скуки, пока капитан возился на кухне. Он вернулся со смешанным чувством надежды и беспокойства, что меня не окажется в комнате. Я всё ещё сидел на неустойчивом табурете за столом, и молодой офицер облегчённо вздохнул, окончательно убедившись в собственной нормальности и принимая факт, что с этого дня жизнь его, по всей видимости, круто изменится. Андрей водрузил на стол горяченный чайник, а я молча указал пальцем на угол полки.

— Дядя Паша и моя мама, — констатировал очевидное хозяин комнаты, решив, что меня заинтересовала фотография.

— Это понятно, — сказал я. — А что не так с бедной книжкой?

— А-а, это? — Андрей скривил губы в иронической улыбке. — Любил Лермонтова в юности. Воображал себя Печориным — эдакий неприкаянный страдающий гений, разбивающий женские сердца… — он смутился, вспомнив свои фантазии десятилетней давности, развёл руками и пробормотал: — Ерунда. Глупость. Оказалось, что в жизни есть вещи более важные, чем дурацкое самомнение и эгоцентризм.

Я понял, что эту тему развивать не стоило, и вернулся к главному:

— Вижу, теперь ты нам веришь и готов выслушать?

— Так в чём же состоит твоя миссия? — вместо ответа спросил капитан Пилатов. Вопрос прозвучал безо всякой иронии. — Энергетические вампиры и?..

— И избавление от них Природы планеты Земля, — ответил я. — Вы защищаете свои границы от американцев, немцев, японцев — чуть ли не от целого мира, но за границами живут такие же люди, как и вы сами…

— В теории, — саркастически заметил Андрей, ещё ни разу не бывавший за пределами своей страны.

— И на практике тоже, — возразил я. — Вампиры — вот кто настоящие враги, и по эту сторону, и по ту, — капитан, узнав выражение, к которому он всё возвращался в своём внутреннем монологе, настороженно посмотрел на меня: «Слышали?» Обыденно пожав плечами и утвердительно кивнув, я продолжил: — Вампиры похищают и присваивают энергию вместо того, чтобы обмениваться и генерировать её самостоятельно, как задумано Природой, и тем самым они нарушают баланс. Истощают ресурсы, которые предназначены для всех живых существ планеты в одинаковой мере, а не только для избранных. Я вернулся на Землю, чтобы найти способ защитить человечество и Природу от этих паразитов.

— Понятно, — задумчивым голосом соврал Андрей. На самом деле из моего пока что голословного объяснения ему ничего понятно не было. Капитан сидел за столом, подперев лицо кулаками, и изо всех сил пытался представить поведение вампиров. В его ментальном пространстве неминуемо возникала сцена, в которой человек со злым лицом сосёт кровь из чьей-то сонной артерии, предварительно продырявленной острыми белыми клыками.

— То, что рисует твоё воображение — всего лишь образы фольклора, — поспешил объяснить я. — Существование вампиров не секрет для homo sapiens, так как невозможно игнорировать чувство моральной опустошённости и физической усталости после общения с ними. Редкий человек способен видеть движение тонкой материи в принципе, поэтому вам для понимания таких явлений нужны зрительные образы. Чтобы визуализировать понятие энергии, люди ассоциируют её с кровью. В общем-то, это недалеко от истины, потому что при недостатке энергии жизненные функции ослабевают, выработка и движение крови замедляются, и её действительно становится меньше.

— Но ведь есть же животные, которые питаются кровью, — возразил Андрей.

— Это правда, — согласился я. — Но человек к их числу не относится.

— Значит, вампиры — люди? И они не бессмертны? — искреннее удивление и невежество капитана меня развеселили.

— Конечно, люди — и совершенно не бессмертные! — со смехом ответил я. — Мы думаем, что энергетический вампиризм изначально — просто плохая привычка, но она толкает своего обладателя на путь, в конце которого находятся вырождение и гибель. И вампиры заведут человечество, включая самих себя, в этот эволюционный тупик, если им не помешать.

— Высосут всю энергию? — шутливо поинтересовался капитан.

— Те, что существуют сейчас, не справятся, — усмехнулся я. — Число вампиров на Земле всё ещё не очень велико, но оно слишком быстро растёт, и такими темпами отбирать энергию, или, как ты выражаешься, сосать её скоро станет просто не из кого.

— Ну и как же они её отбирают? — продолжал любопытствовать капитан. Впрыснутая в него Кассандрой энергия на время прогнала сон, и в отравленным материализмом, но изголодавшемся уме Андрея вопросы роились, как потревоженные пчёлы.

Приходилось набраться терпения. Чтобы убедить племянника гипнотизёра мне помогать, нужно было сперва насытить его любознательность. В конце концов, именно она делает человека свободным!

— Есть очень много способов, но для вампира главное, чтобы жертвы не замечали, то есть не понимали, что их обирают — в противном случае любой средний homo sapiens способен пресечь кражу: оказать сопротивление и даже поставить отзеркаливающий блок.

— Да-а-а?! — Андрей даже привстал с дивана.

— Разумеется! Ты ведь уже умеешь блокировать доступ к мыслям — а создать отзеркаливающий блок ещё проще. Нужно лишь немного воображения и самообладания.

Недоверие на лице капитана сменилось радостью.

— А меня научишь? — спецтренировка, которую он проходил в КГБ, обыкновенно была сосредоточена на так называемых «полезных» навыках: чтение мыслей с целью шпионажа, в котором капитан так и не преуспел, или, по крайней мере, умение не давать прочитать свои. О биопсихическом вампиризме там почти не упоминалось, но молодой Пилатов не мог не ощущать, как много сил уходило у него сквозь пальцы, непонятно куда и зачем, на какие-то мелкие треволнения и дела, каких-то посторонних людей — и как остро не доставало этих самых сил для чего-то важного, значительного, совершить которое он мечтал ещё мальчишкой, но что всё как-то не случалось. И вместо подвигов на избранном поприще Андрей углублялся в книги несмотря на то, что его короткая человеческая жизнь неумолимо приближалась к середине.

— Да ты уже умеешь, просто сам об этом не подозреваешь, — ответил я, жестом предупреждая возражения. — У любого психически здорового человека это получается, как только он начинает понимать, что его, так сказать, вампирят. Срабатывает инстинкт самосохранения.

— Где они, психически здоровые? — горько усмехнулся Андрей.

— Это да! — согласился я. — Цивилизация homo sapiens не слишком располагает к душевной гармонии, которая чаще всего вампирами и нарушается. От дисбаланса люди и теряют энергию — а паразиты ею подпитываются. Им выгодно, когда ты нервничаешь.

— Может скажешь, что и цивилизацию вампиры создали? — с вызовом сказал капитан.

— Создали вряд ли они, — спокойно возразил я. — Вампиры — паразиты и мало что создают, но они весьма успешно заставляют цивилизацию работать на себя путём обмана и манипуляции вашим сознанием, — тут я подумал, что справляюсь с объяснением довольно неплохо, учитывая моё знание о вампирах исключительно от других лемурианцев, о чём капитану Пилатову лучше было пока не сообщать. — Так вот. Отзеркаливающий блок — это не сложно. Чему действительно следует научиться — это распознавать момент, когда кто-нибудь вынуждает тебя терять или отдавать биопсихическую энергию, — Андрей вскочил было из-за стола, сделал движение к лежавшей на полке записной книжке, но тут же, решив, что конспектировать за тем, кто читает мысли и межпланетно телепортирует выглядело бы как-то глупо и жалко, подавил свой студенческий порыв. Вместо этого он, забыв о недопитом чае, подошёл к окну, мимоходом окинул взглядом освещённый единственным фонарём задний дворик, после чего подошёл к дивану и плюхнулся на него. — Не волнуйся, ты и так запомнишь, успокоил я. — Обычно человек непроизвольно теряет энергию, когда не контролирует свои негативные эмоции — например, раздражение, гнев, тревогу, страх или боль. Хотя есть свидетельства, что вампиры также могут питаться энергией радости и внимания. Замечал когда-нибудь, как в самый счастливый момент вдруг становится тягостно и не по себе?

— Я, кажется, начинаю понимать… — перебил Андрей. — Они стараются вызвать все эти чувства и как бы запустить выброс энергии? Это многое объясняет!

— Именно так! — согласился я. Капитан хмыкнул и почесал вечернюю щетину на подбородке. Не требовалось далеко ходить за примерами, когда его самого, видимо, регулярно вампирили. Последний случай был утром того же дня. Сторож, якобы видевший неопознанный летающий объект, всё говорил и говорил, цепляясь, как репейник, за внимание офицера КГБ, прибывшего на место предполагаемого происшествия. И голос, и повадка псевдосвидетеля были столь неприятными, что хотелось повернуться к нему спиной и твёрдым шагом утопать куда подальше, но воспитание и необходимость предоставить отчёт о результатах командировки не позволяли капитану это сделать. Ничего путного от сторожа Андрей так и не узнал, а после часового разговора со словоохотливым дедком так устал, будто не стоял на одном месте всё это время, а разгружал вагон с арбузами.

Я молча наблюдал за его воспоминанием и, в конце концов, согласился:

— Да, скорее всего сторож был вампиром. Слабеньким, разумеется.

— Получается, нужно оградить себя от эмоций? Негативных — или вообще? — в голосе молодого человека зазвучала тревога. Мир его переживаний был даже слишком богат для избранной им профессии. В основном, это и мешало капитану успешно карабкаться вверх по карьерной лестнице.

— Конечно нет! — возразил я. — Все мы — и homo sapiens, и homo liberatus — постоянно испытываем целую палитру чувств, в том числе вызывая их друг в друге, обмениваясь энергией — и это прекрасно. В Природе существует сложная система обмена: получил от кого-то — отдал кому-то ещё. Вот, например, Кассандра, как бы раздражающе ни было её поведение, только что совершенно добровольно отдала тебе часть своей энергии, а до этого получила её от меня. Вампиры же, осознанно или нет, забирают, но либо вообще не отдают, либо отдают меньше, чем взяли. В отличии от естественного обмена, энергия, которую они удерживают, не возвращается вовне, то есть у Природы остаётся всё меньше и меньше, и она постепенно истощается.

— Как уходит энергия, мне даже очень понятно, — сказал Андрей. «Не сомневаюсь!» — мысленно согласился я, снова окинув взглядом его более чем скромное жилище, красноречиво говорившее о полном отсутствии привычки накопительства у хозяина. — Но как же можно удержать энергию?

— О, homo sapiens изобрели множество способов! А у вампиров вообще страсть к накоплению — любых ресурсов, которые так или иначе можно трансформировать в энергию… Запасы еды, резервуары с горючими веществами, деньги…

— Деньги? — оживился капитан. — Отсюда, пожалуйста, поподробнее!

— Особенно деньги. Еда портится. Горючие вещества опасны. Эмоции нестабильны и непредсказуемы, а деньги… они консервируют энергию надолго. Это самая глубокая западня, созданная человечеством для самого себя. Только задумайся, что такое ваши деньги?

— Определение я помню ещё со студенческой скамьи! — засмеялся Андрей, предвкушая своё любимое занятие — рассуждения. — Деньги — это, во-первых, мера стоимости, а во-вторых, посредник в процессе обращения.

— Стоимости и обращения — чего?

— Ну… всего: товаров, услуг, ресурсов…

— Правильно. А чтобы создавать или добывать то, за что платятся деньги, требуется чья-то жизненная энергия. Правильно?

— Разумеется, — согласился капитан и задумался. — Хотя ценность денег обеспечивается золотом…

Я отмахнулся:

— Ох, ну каким золотом? Это же просто металл. Его на хлеб не намажешь. Хотя золото и серебро красивы и стабильны, их роль в обмене энергией, в принципе, ничем не отличаются от роли бумажных денег. Более того, добыча драгоценных металлов сама по себе требует немалых энергетических затрат. Нас всегда удивляло, зачем homo sapiens этим занимаются. Вы используете и деньги, и металлы как посредников в оценке количества энергии, то есть как её символ. И обмениваетесь вы символами, а те, в свою очередь открывают доступ к разным благам, созданным вложением энергии.

— Звучит сложно! — рассмеялся Андрей.

— Так и есть. Ваша система обмена энергией слишком сложна, — подтвердил я. — Но главный вопрос — кому и зачем нужна вся эта сложность?

— А как же ещё можно получить всё, что нужно для жизни? — удивился капитан. — Ведь один человек не может уметь всё!

— Не может или не хочет… — ответил я, пожав плечами. — Или хочет слишком многого. Так или иначе, заплатив за что-либо символами энергии — деньгами — ты компенсируешь часть чужой жизненной энергии, пожертвованной другими людьми для удовлетворения твоих нужд и желаний, а получавший деньги от тебя может потратить их для удовлетворения своих нужд. Сложность в том, что чуть ли не каждой человеческой потребностью у вас заведует отдельный специалист, которому, в свою очередь, нужны другие специалисты.

Андрей опять засмеялся:

— Как будто мы только и делаем, что ходим по кругу и просим помочь с нашими нуждами!

— А разве это не так?

— Так, –нехотя согласился капитан. — Но из твоих уст звучит странно и даже глупо…

— Глупо то, что вы развиваете лишь непростительно малую долю своих природных задатков, а в остальном зависите друг от друга и мало чему учитесь за пределами так называемой «профессии».

— А разве разделение труда не форма обмена энергией? — запротестовал Андрей. — В обучение профессии нужно вложить — то есть отдать — энергию, чтобы потом работать на благо других, то есть снова отдавать. И получать обратно в виде денег на протяжении всей жизни. Чем больше сил человек потратил на обучение, тем лучше делает своё дело и тем больше энергии в виде денег возвращается к нему. Это же обмен, правильно? — я согласно кивнул, а капитан спросил: — Ну и где подвох?

— Всё это так, и действительно разделение труда является формой обмена энергией, — сказал я. — Вот только для сохранения природного баланса любой отдающий что-то на благо других должен столько же получать обратно из одного или нескольких источников. То есть, на языке homo sapiens, ваши денежные символы должны покупать достаточно ресурсов для восполнения сил и оправдания времени, затраченных вами на труд. В противном случае кто-то другой присваивает эту энергию, а следовательно, и саму жизнь работника, поскольку время, которое и есть жизнь, вернуть невозможно. Люди постоянно подвержены такому дисбалансу, потому что не только не умеют измерять реальные затраты собственной биопсихической энергии, но и вообще имеют о ней самое слабое представление.

— Это называется эксплуатация. Так работает капитализм, — по-профессорски пояснил Андрей, но тут же по-юношески задиристо добавил: — Вот поэтому мы и строим коммунизм!

— Да? — хмыкнул я и укоризненно посмотрел на собеседника. — И какие успехи? Вспомни, о чём ты тут, лёжа на диване, рассуждал сам с собой до нашего появления. Разве вложенная в работу энергия возвращается сполна к каждому из ваших трудящихся?

Андрей смутился. Конечно, государство давало его согражданам немало, но вот сполна ли? Хотя капитан Пилатов, как и большинство советских людей уже давно и обоснованно не верил в достижимость справедливого общественного строя, он, как и все, автоматически, как мантру, вслух декларировал обратное, и только наедине с собой осмеливался на сомнение, чтобы снова похоронить его где-то на задворках собственного сознания. Я выдержал паузу и пояснил:

— Обмен энергией саботируется вампирами повсеместно, и по эту сторону, и по ту. Неполное возвращение биопсихической энергии истощает человека, а он, в свою очередь, либо находит возможность восстановиться за счёт кого-нибудь или чего-нибудь, либо живёт недолго… И неважно, как всё это называется.

— Ты хочешь сказать, что низкая зарплата за многочасовой тяжёлый труд напрямую сокращает жизнь? — уточнил Андрей.

— А разве это не очевидно? — ответил я, на что капитан Пилатов согласно закивал. — Далее. Чем больше у нанимателя накапливается денег, тем больше потенциальной энергии находится в его распоряжении. Самое главное, деньги позволяют отсрочивать её использование на неопределённое время, тем самым гарантируя односторонний источник в будущем не только для нанимателя, но и для его близких.

После минутной паузы на раздумья Андрей сказал:

— Ну да, всё правильно. В том, что ты говоришь, нет ничего нового. Только мы не привыкли проводить параллель между хищением чьей-то жизненной энергии и накоплением капитала. Если задуматься, то это и в самом деле очевидно… и неважно, частный это капитал или государственный. Работникам всё равно не возвращают затраченного сполна.

— Заметь, что у homo sapiens это узаконенный способ присвоения жизней себе подобных, и, если невозможно доказать, что деньги украдены, никого не волнует, откуда у человека их запас, то есть свою энергию он консервирует или чужую. Хотя с точки зрения природного баланса это даже неважно, потому что само по себе удержание энергии есть его нарушение. Кража у Природы.

— Так это что получается? Вся наша жизнь…

— Да, вся цивилизация homo sapiens со времени распада родового строя, а может быть и раньше, зиждется на нарушении законов Природы.

— Но почему? — растерянно спросил Андрей.

— А вот это и есть самый главный вопрос! — воскликнул я, наконец, добравшись до сути. — Всё это делается из страха, что завтра может не оказаться тех же ресурсов, которые есть сегодня. Страха голода и смерти, в сущности.

— Но разве это не естественно?

— Естественно бороться с реальной угрозой жизни, а с воображаемой — совсем нет. Как, по-твоему, выживают все остальные виды? Почти всё живое на Земле испытывает страх, но кроме человека, очень немногие существа создают большие запасы. Разве что пчёлы, но homo sapiens научились отбирать даже у них…

— Да… представить не делающее запасов человечество невозможно, — задумчиво сказал Андрей. Его ум работал с непривычной скоростью, и вопросы в нём прорастали, как грибы: на месте одного отвеченного тут же появлялось два новых. — А вот если, например, в стране высокий уровень инфляции и деньги обесцениваются? Получается, энергия тоже обесценивается?

Я невольно закатил глаза. Приходилось снова объяснять очевидные вещи!

— Энергия не может обесцениться, потому что это явление Природы! Во время инфляции всего лишь меняются условия компенсации энергетических затрат человека, понимаешь? — Андрей только отрицательно помотал головой. — Деньги обесцениваются не сами по себе, так? Ведь кто-нибудь же провоцирует этот процесс?

— По большому счёту, да, конечно, — неуверенно согласился капитан. Он не замечал моего раздражения.

Homo liberatus постоянно наблюдали за явлением финансов, которое превратилось в целую науку незадолго до нашего переселения на Новую Лемурию. Наблюдали с тревогой, ибо понимали, что неуклонно растущее господство финансов в цивилизации людей означало не что иное, как растущую власть вампиров на планете Земля. Во время Единений живущие на Земле лемурианцы не раз упоминали и об инфляции.

— Инфляция — это всего лишь трюк, чтобы отделить саму энергию от её символа, а потом воссоздать эту связь, но уже с другим количественным значением — то есть, присвоить чужие силы и время, обманув наивных сберегателей. Скажем, работал ты несколько лет отдавал энергию и время в пользу нанимателя, но не покупал блага на все полученные деньги, а копил себе на дом. И тут «случается» инфляция, и дом твоей мечты превращается в пару сапог — всё, на что ты теперь можешь рассчитывать, потому что кто-то хитро перераспределил соотношение энергии и её символа. А ведь ты годами в чём-то себе отказывал ради мечты о доме, не до конца восстанавливал отданную тобой нанимателю энергию! Спрашивается, куда она ушла, если учитывать, что ничто в Природе не может просто исчезнуть?

— Я понял! — воскликнул капитан, глаза которого, наконец, просветлели. — Если человек лишается своих сбережений из-за инфляции, значит, он безвозвратно теряет и возможность воспользоваться энергией, сохранение и даже приумножение которой до этого гарантировал его вклад в банке?

— Умиляет понятие «гарантировал»! — саркастически хмыкнул я. — Человека убеждают, что деньги пропадают безвозвратно, а на самом деле его просто вынуждают отказаться от претензии на природное восполнение энергии — отказаться в пользу вампиров, которые и провоцируют инфляцию и, конечно же, на ней наживаются. Надо сказать, эта схема и сложна, и гениальна. Вампиры с её помощью получают возможность красть затраченную на труд энергию сразу у всех homo sapiens, потому что инфляция одинаково обесценивает деньги, отложенные как в сберегательном банке, так и в стеклянной банке из-под огурцов.

— Ничего себе каламбурчик! — ухмыльнулся Андрей. — Где ты так выучил русский язык?

— Я не знаю… Это как-то само получается, — мне нравилось шутить по-человечески, но я не хотел отвлекаться и закончил: — Гениальность вампиров — самое большое зло для Природы.

— И главное, невозможно ткнуть пальцем в кого-то конкретно виноватого в инфляции! Их как бы нет.

— Виноватые всегда есть, будь уверен! — убеждённо возразил я. — Ваше вечное желание сэкономить энергию, то есть попросту лень, создала настолько громоздкую экономическую машину, что средний homo sapiens давно уже не понимает, где начинается и где заканчивается система, в чём для него польза — а что работает исключительно на то, чтобы его обирать и порабощать. Живёте вслепую. А вампиры становятся тем наглее, чем их махинации безнаказаннее. Что обычно следует за скачком инфляции?

— Война! — не задумываясь выпалил капитан, хорошо подготовленный по истории.

— Так точно, война. То есть ещё больше человеческих страданий — ещё больше энергии для вампиров, любимое лакомство которых — чужие боль и страх. Эти паразиты — и никто другой — провоцируют и ведут все войны на Земле, особенно затяжные, которые не прекращаются, покуда вампиры не опустошат ресурсы всех воюющих сторон. А потом войну просто останавливают, притворяются, что о чём-то договорились, чтобы на самом деле выждать, пока накопится новый запас энергии — и снова его опустошить.

Андрея вдруг осенило, и он воскликнул:

— То есть нормальные люди не смогут жить ни лучше, ни спокойнее, пока на Земле правят вампиры?!

— Теперь понимаешь? — ответил я вопросом на вопрос и вздохнул с облегчением. Кажется, цель разговора была достигнута в полной мере. — Но лучше, чтобы они не только перестали править, но и вообще исчезли. Во избежание рецидивов.

— Ага, — грустно хмыкнул капитан. — Как? — и он пальцем указал на томик, стоявший на верхней книжной полке «К. Маркс. Избранное». — Получается, что все капиталисты — вампиры, потому что они эксплуатируют чужой ресурс. Удерживают и накапливают плоды чужой работы — то есть чужой жизненной энергии? И войны затевают, к тому же.

— Ну, я бы не утверждал так однозначно, что все. Если капитал небольшой, то энергия, видимо, так или иначе идёт в оборот. Хотя да, капитализм как система — это детище вампиров. Любой вид эксплуатации человеком животного или другого человека — это присвоение биопсихической энергии. Думаю, объяснения здесь излишни.

— В капстранах есть люди, которые вообще не работают, а живут на дивиденды от инвестиций…

— То есть за счёт энергии тех, кто работает на бизнес, куда вложены деньги инвесторов? Вампиры они или нет, зависит от того, чем они занимают своё свободное время. Но ваш Маркс был во многом прав, хотя… — я взял с пола книгу, которую Андрей пытался читать до нашего с Кассандрой появления, и быстро пролистав её, добавил: — и Фрейд тоже прав. Кстати, оба мыслителя не умели копить и отдавали вовне значительно больше, чем получали взамен. Один умер в бедности, а другой — от рака, самой типичной реакции вашего вида на энергетический голод.

— Так вампирами рождаются или становятся? — теперь капитан хотел разобраться в источнике проблемы.

— Мы не уверены. Собственно, это мне и предстоит выяснить. Возможно, и то, и другое. Мы подозреваем, что бывает врождённая предрасположенность.

— Как к наркомании? — высказал догадку Андрей.

— Что-то вроде… Особенно если обратить внимание на homo sapiens, получающих лёгкий доступ к большому количеству энергии. У нас давно заметили, что большинство пришедших к власти людей рано или поздно становились вампирами, даже если целью борьбы за власть они искренне считали улучшение жизни себе подобных.

— Это правда! Да! — воскликнул Андрей, словно на него снизошло озарение. — То есть получается, власти не должно быть ни у кого? Разве такое возможно?

— Именно так homo liberatus живут уже сотни тысяч лет! — засмеялся я. — Самое удивительное, что вы сами прекрасно понимаете, как всё работает — и тем не менее продолжаете доверять свои судьбы кому-то другому, а потом с ним же и боретесь, чтобы самим прийти к власти и превратиться в вампиров. Есть даже такая легенда о драконе… кажется китайская.

— Когда воин победил охранявшего золото дракона и сам стал новым драконом? — тут же вспомнил капитан. Теперь мы точно были на одной волне!

— Дракон в этой сказке — вампир, нарушитель природного баланса, а пещера с золотом — символ неограниченной энергии, получив которую, человек не желает её отдавать или просто не может.

— Пока не появится новый воин с добрыми намерениями…

— И так до бесконечности.

— Получается порочный круг…

— Да.

Мы помолчали. Стояла глубокая ночь. Телевизор был выключен ещё до исчезновения Кассандры, и только равномерное тикание массивного будильника на подоконнике дробило тишину на неумолимо оставляемые позади секунды. Андрей ощущал, что окончательно теряет и без того шаткую с недавнего времени политическую ориентацию. Он был членом партии, пошел работать в КГБ по стопам дяди и всегда считал, что таким образом защищает интересы народа. «Но ведь приказы, которые мы выполняем, отдаёт не народ, — думал капитан. — Они поступают от тех, кто находится у власти. От вампиров?»

Чтобы не позволить ему окончательно впасть в отчаяние, я сказал:

— Возможно, не все, кто управляет человеческими государствами, — вампиры. У нас есть версия, что это болезнь и что настоящая её причина — страх, который человек испытывал на протяжение долгого времени, чаще всего в детстве, например, когда ребёнок постоянно недополучал любви и внимания.

— Причём здесь это? — удивился капитан и вдруг широко зевнул. Его уже начинало клонить ко сну.

— Природа устроила так, что все маленькие дети слабы и примерно до начала возраста пубертата нуждаются во внешнем энергетическом доноре — взрослом человеке. Вот почему воспитание ребёнка так часто бывает утомительным. При полном истощении наступает смерть, поэтому дефицит энергии пугает, особенно в юном возрасте, когда ещё нет опыта замены одних источников другими. Мы считаем, что изначально вампиризм — это детский механизм компенсации, порождённый инстинктом самосохранения, но, если этот способ выживания используется долгое время, он превращается в болезнь зависимости. Таким больным отбирать энергию у других живых существ кажется легче, чем генерировать её естественным путём или же участвовать в обмене. Эта привычка развивается не сразу, но потом от неё, действительно как от наркотика, почти невозможно отказаться.

— А для самого вампира есть какой-то вред?

— Точно такой же, как и для младенца, которого кормят из бутылочки.

«Откуда мне знать про младенцев? — проворчал про себя Андрей. — Я их в руках не держал!»

— Я тоже, — ответил я на это вслух.

— Хватит читать мои мысли! — возмутился капитан.

— Я их просто слышу, — извинился я. — Мне, в принципе, всё равно, думаешь ты или говоришь, и нужно делать усилие, чтобы отгородиться от твоего сознания, для чего я прямо сейчас не вижу оснований. Это пустая трата энергии… мы все так считаем.

— Ну хорошо, подловил! — рассмеялся Андрей. — Ну так что там про младенцев?

— Да не в них дело, — возразил я. — Просто, как и вред от искусственного вскармливания, дисбаланс от хищения чужой энергии не сразу заметен. Например, окружающие начинают сторониться вызывающего неприятные эмоции человека, тем самым лишая его источников энергии — а это только провоцирует вампира на изобретение всё более изощрённых способов её добычи.

— Получается опять заколдованный круг?

— Представляешь, куда может завести хождение по этому кругу? Вампир становится изгоем Природы и поэтому совершает всё более тяжкие проступки против неё. И не надо далеко ходить за примерами. До текущего столетия на Земле не происходило мировых войн, а в двадцатом веке их было уже целых две — это, несомненно, работа вампиров. Конечно, в первую очередь страдают их жертвы, но чем больше вампиры нарушают природный баланс, тем ближе они и к самоуничтожению.

— Как Гитлер? — догадался Андрей.

— Да, это самый очевидный пример. Опаснее всех вампиры, питающиеся энергией боли и страха. Войны, реальной или потенциальной, боится население всей планеты. Вампиры раздувают конфликт, причём почти всегда на пустом месте, досыта насыщаются как энергией страха человечества перед возможной катастрофой, так и деньгами, получаемыми от создания оружия. Но если они заиграются, потеряют контроль, и ваша холодная война перерастёт в ядерную, то…

— Они и сами погибнут! — закончил капитан КГБ.

— А с ними и всё живое на этой планете. Ни один нормальный человек, то есть не-вампир, не может этого хотеть. Так вот, моя миссия — избавить Землю от вампиров.

— Отличная миссия! — воскликнул Андрей. — Считай, что я в деле.

— Согласно предсказанию, я единственный homo liberatus, способный возглавить борьбу с энергетическими паразитами, но один в поле не воин, и мне действительно очень нужны помощники среди людей, такие, как ты.

— А ваши? Ну, эти… homo liberatus? Они что же, не собираются помогать?

В тот вечер мне казалось лишним рассказывать сонному капитану о полном отвращении моей расы к насилию, но неведомое большинству лемурианцев чувство одиночества вдруг подступило к горлу, и я выдавил тихо:

— На это надеяться не стоит.

— Как это так? — возмутился Пилатов. — Разве не они же тебя и послали на это дело?

— Меня не посылали. Я сам отправился. Было предсказано, что только мне под силу начать эту миссию.