Бесплатный фрагмент - Милый Индрик

Моим любимым родителям посвящается

Милый Индрик

Нелепые хроники древности, состоящие из воспоминаний некоего спившегося в своей келье отшельника, пещерных сказок, вставок и выписок из разных книг, а также рассуждений чудного зверя по имени Индрик.

Даль­ше все­го: Я жи­вой

Не пом­ню, кто это рас­ска­зы­вал. Мо­жет, ста­рый куз­нец, ко­то­рый по­мер за­дол­го до то­го, как я по­взрос­лел, а, мо­жет, один из тех бро­дяг, что охо­чи до по­си­де­лок в на­то­п­лен­ном до­ме и ра­ди них веч­но пле­тут не­весть что. Пом­ню толь­ко мши­стую бо­ро­ду, и как рас­сказ­чик бро­сал тоск­ли­во-жад­ные взгля­ды на печь, где мать во­ро­ча­ла горш­ка­ми — что не при­ста­ло бо­га­то­му, сы­то­му куз­не­цу, так что на­вер­ня­ка это был зим­ний па­лом­ник-ша­тун.

Рас­ска­зы­вал он про древ­них от­шель­ни­ков на на­шей зем­ле. Буд­то бы по­пал один гу­ля­ка но­чью в лес у даль­них гор и на­брел на по­лу­хи­жи­ну-по­лу­пе­щер­ку. Дверь бы­ла при­от­кры­та, па­рень и за­гля­нул. И уви­дел дед­ка-ко­ро­тыш­ку, ко­то­рый си­дел на ла­воч­ке, что-то пел и све­тил­ся. Сам све­тил­ся, от ко­жи шло та­кое не­яр­кое, ти­хое, лас­ко­вое сия­ние. Па­рень че­го-то пе­ре­пу­гал­ся, об­мер на мес­те, да так и за­снул у по­ро­га.

А на ут­ро де­док его стал тря­сти за пле­чо. Он гля­дит — ста­рик как ста­рик, в ка­ких-то лох­моть­ях, не свет­лин­ки. С то­го гу­ля­ки ро­бость уже со­шла, толь­ко хо­лод­но бы­ло. «А как ты, — спра­ши­ва­ет, — ба­тюш­ка, но­чью си­ял?» Де­док толь­ко сме­ет­ся, по­есть за­зы­ва­ет. Но па­рень ра­зо­злил­ся, плю­нул и ушел во­своя­си.

Тот, кто рас­ска­зы­вал, все на­пи­рал на то, что вот мол, жи­вет свя­той, но­чью его ни­кто не ви­дит, днем не за­ме­ча­ет. И что тол­ку с его сия­ния? Один си­дит и све­тит­ся, безо вся­ко­го для лю­дей про­ку. За­чем?

Мне-то сра­зу ста­ло по­нят­но, за­чем. Не ус­лышь я то­го рас­ска­за, ни­ко­гда бы не очу­тил­ся здесь, в сво­ей пе­ще­ре, да еще та­кой, что не вый­ти не вой­ти. Толь­ко окош­ко ввер­ху, в две пя­ди ши­ри­ной, что­бы пи­щу про­со­вы­вать.

Гово­рит ми­лый Ин­д­рик

Ко­гда уло­жи­ли по­след­ний ка­мень, все поч­ти­тель­но за­мер­ли. Из пе­ще­ры до­нес­лось твое бор­мо­та­нье.

Под­па­сок Ко­зя­ва, по сво­ей веч­ной глу­по­сти, взду­мал про­ве­рить, как по­жи­ва­ет за­твор­ник, и про­вор­но вска­раб­кал­ся к от­вер­стию для еды. По ка­ким та­ким ар­хи­тек­тур­ным со­об­ра­же­ни­ям его сде­ла­ли на­вер­ху, не­из­вест­но. Ко­зя­ва да­же про­су­нул в от­вер­стие ру­ку — вид­но, для вя­ще­го ощу­ще­ния чу­да. Тут же раз­ла­пи­стый ог­ром­ный куз­нец ста­щил ду­ри­ка вниз за пор­ты и взгрел по зад­ни­це, при­го­ва­ри­вая: «Сы-рая клад-ка, сы-рая!»

Быв­ший при сем на­стоя­тель мо­на­сты­ря, из ко­то­ро­го ты уда­лил­ся в за­твор, под­пас­ку ни­че­го не ска­зал, а толь­ко па­ру раз на­ста­ви­тель­но стук­нул по­со­хом по сте­не.

«Мо­лит­ся», — на­ко­нец, оп­ре­де­лил кто-то из тол­пы.

Все ра­зом за­ки­ва­ли. При­ход­ской свя­щен­ник, ви­ди­мо, ре­шив по­ра­зить всех сво­ей рев­но­стью в ве­ре, бух­нул­ся на ко­ле­ни.

Мес­та у вас очень глу­хие. От­шель­ни­ков дав­но не во­ди­лось. Как еще от­ме­тить на­ча­ло ду­хов­но­го под­ви­га?

Чуть-чуть по­топ­тав­шись, по­се­ля­не ра­зо­шлись, в го­лос при­ки­ды­вая, ка­кую на­гра­ду в луч­шем ми­ре они за­слу­жи­ли тем, что столь бо­го­угод­но те­бя за­тво­ри­ли. Ты же, ед­ва по­мо­лив­шись, стал ос­мат­ри­вать кам­ни на­про­тив сте­ны: от­ту­да тя­ну­ло ве­тер­ком.

Пер­вая пе­щер­ная сказ­ка

Не­ко­гда баль­ский епи­скоп взду­мал об­ра­тить в свою ве­ру до­воль­но да­ле­ких языч­ни­ков. За­хва­тив с со­бой од­но­го пре­дан­но­го слу­гу и две­сти не слиш­ком пре­дан­ных, он тро­нул­ся в путь. Пе­ре­сек с де­ся­ток рек (не­ко­то­рые на пло­тах, а дру­гие так, бро­дом), два­ж­ды про­шел че­рез го­ры и, на­ко­нец, объ­я­вил­ся в се­вер­ном ле­су, по­рос­шем мхом и се­ры­ми, кич­ли­вы­ми в сво­ей пря­миз­не де­рев­ца­ми.

Языч­ни­ки го­ня­ли с ме­сто на ме­сто мох­на­тый скот, строи­ли зем­ля­ные до­ма, ве­ри­ли в мо­лоч­ное мо­ре и по­кло­ня­лись са­мо­му се­ро­му де­ре­ву — це­лая ро­ща тех, кто по­доз­ре­вал­ся в бли­зо­сти к идеа­лу, бы­ла уве­ша­на цве­та­сты­ми тряп­ка­ми и раз­ным не­нуж­ным скар­бом.

Сло­ва епи­ско­па пе­ре­во­дил без­зу­бый урод, най­ден­ный по до­ро­ге. Языч­ни­ки со­гла­си­лись, что и са­мое се­рое де­ре­во кто-то да соз­дал и, сле­до­ва­тель­но, вла­сти у та­ко­го твор­ца бу­дет по­боль­ше. Они ста­ли го­то­вить­ся к пе­ре­хо­ду в хри­сти­ан­ское со­стоя­ние.

По­том им что-то не уго­ди­ло. То ли ух­ват­ки две­сти од­но­го епи­скоп­ско­го слу­ги, то ли стран­ное пред­ло­же­ние са­мо­го свя­ти­те­ля от­ве­дать пло­ти и кро­ви но­во­го бо­га. Хри­сто­ву ве­ру со­чли зло­вред­ной и лю­до­ед­ской, а кре­сти­те­лей по­ре­ши­ли по­бить.

Ед­ва за­ви­дев тол­пу из уг­рюм­цев с ду­би­на­ми, две­сти не­вер­ных слуг бро­си­лись раз­ве­ши­вать в свя­щен­ной ро­ще свои ма­нат­ки, а епи­скоп, ве­до­мый по­след­ним слу­гой, уст­ре­мил­ся к не­кой пе­ще­ре, уже дав­но обу­стро­ен­ной пре­ду­смот­ри­тель­ным ма­лым. Пе­ще­ра бы­ла рас­по­ло­же­на так, что стои­ло за­ва­лить чуть-чуть вход, и он де­лал­ся не­за­мет­ным. Строп­ти­вые языч­ни­ки про­нес­лись ми­мо. Осо­бо мсти­тель­ны­ми они не бы­ли, и на даль­ней­ших по­ис­ках лю­до­едов не на­стаи­ва­ли.

Епи­скоп со слу­гой за­жгли па­ру све­чек, ти­хонь­ко пе­ре­ку­си­ли в сво­ей пе­ще­ре, го­рюя о не­спас­ших­ся ду­шах, и слу­га дви­нул­ся от­ва­ли­вать кам­ни об­рат­но.

То­гда про­зву­чал го­лос.

«И что вы тут де­лае­те?» — спро­сил го­лос.

Слу­га об­мер на мес­те.

«Ищи­те что-ни­будь? Ис­точ­ник? Со­кро­ви­ще? Все что-то ищут. Мо­жет, ме­ня?»

Епи­скоп на­шел в се­бе си­лы: дос­тал из-за во­ро­та кре­стик и за­вел гимн дро­жа­щим го­ло­сом.

«А, вы по­петь сю­да за­бра­лись», — по­ни­маю­ще про­из­нес го­лос и бо­лее не зву­чал.

Епи­ско­пу по­сча­ст­ли­ви­лось бла­го­по­луч­но до­б­рать­ся до оби­тае­мых хри­сти­ан­ским на­ро­дом мест. Все это он из­ло­жил в пись­ме к пап­ско­му нун­цию, как раз на­прав­ляв­ше­му­ся в Рим. Су­дя по все­му, по­сла­ние не дош­ло до Свя­то­го От­ца.

Бли­же: Ог­ля­ды­ва­ние

Ус­та­лый стран­ст­вую­щий че­ло­век ог­ля­ды­ва­ет по­стоя­лый двор — вро­де ти­хо? — по­сле дол­гих блу­ж­да­ний по ди­ким мес­там; так и я. А дру­гой про­бе­га­ет взгля­дом ко­рабль пе­ред пла­ва­ни­ем в даль­ние стра­ны, при­ки­ды­ва­ет, как-то бу­дет в пу­ти, весь ки­пит внут­ри, ве­се­лит­ся; и так я то­же. То­ро­п­люсь, не мо­гу по­до­ж­дать. За­жег лы­ко­вый фи­ти­лек у све­тиль­ни­ка. Кто-то ру­ку про­су­нул в ды­ру, но я ту­да не смот­рю, не­че­го мне от­ту­да те­перь до­жи­дать, здесь не тер­пит­ся ос­мот­реть­ся. Та­кое мое сми­ре­ние бы­ло…

Хо­тел уз­нать. Не хо­тел ни­че­го про­пус­тить как, от­ку­да, из че­го, из ка­ко­го та­ко­го со­еди­не­ния тем­но­ты, мол­ча­ния, по­ст­ни­че­ст­ва, оди­но­че­ст­ва, стра­ха, на­де­ж­ды, те­лес­ных том­ле­ний ро­ж­да­ет­ся внут­рен­ний свет? От­че­го бе­рет­ся чис­то­та в обыч­ном че­ло­ве­че­ском су­ще­ст­ве, и оно ста­но­вит­ся свя­тым, по­ме­чен­ным Бо­гом?

Внеш­ний мир, тот ме­ня ни­чуть не влек. С дет­ст­ва я тос­ко­вал, гля­дя, как су­ет­но, мел­ко и в по­лу­дре­ме про­хо­дит жизнь у тех, кто ме­ня ок­ру­жал. Ду­ма­лось, что лю­бая че­ло­ве­чья ра­бо­та — не­что твар­ное, про­пи­та­тель­ное, та­кое бес­цель­ное, бес­ко­неч­ное, по име­ни «во­ро­ше­ние пра­ха». Толь­ко за не­об­хо­ди­мость я ее при­ни­мал; без вся­кой ра­до­сти; ко­гда, ска­жем, отец пел у гон­чар­но­го кру­га, как мне хо­те­лось под­бе­жать, крик­нуть ему пря­мо в ухо: «Оч­ни­тесь, опом­ни­тесь, ба­тюш­ка! от­ку­да ве­се­лье? от­че­го вы по­ете? здесь ну­ж­да, пот, тя­гость и стыд…» Ведь отец был стар, и поч­ти что бо­гат, мог си­деть со мной ря­дом, где-ни­будь у об­ры­ва, и тя­нуть­ся мыс­ля­ми к скры­то­му. Он вра­щал круг но­га­ми, как буд­то шел, и ка­за­лось, все так и про­вер­тит­ся, вся жизнь прой­дет, а в кон­це вый­дет про­сто гор­шок.

Я ви­дел ни­чтож­ность, не­чис­то­ту, зло­бу, му­ки и кровь — как я мог до­ве­рять че­ло­вечь­е­му ми­ру? И лишь я ус­лы­шал, что мож­но уз­реть что-то дру­гое, во мне уже не ос­та­лось и пес­чин­ки тя­ги к обыч­ным за­ня­ти­ям.

На­ше се­ло хоть и сто­ит на са­мой ок­раи­не, по­то­му что за ним уже го­ры, но день-день­ской го­ло­сит кто-то бе­сом — бе­жим вол­ков по­би­вать! со­се­дей му­ту­зить! а на яр­мар­ку! или свадь­бу! а то со­бе­рем­ся и за­во­ем тол­пой под виз­жа­ние скрип­ки, про то и про се! да и в пляс…

А как слад­ко, как за­ма­ни­тель­но пи­са­но свя­ты­ми от­ца­ми о Бо­же­ст­вен­ной бла­го­да­ти, о си­ле чу­до­тво­ре­ния! Но боль­ше все­го: по­уче­ния Стар­ца. Еще ре­бен­ком я под­хо­дил к мо­на­стыр­ской сте­не, и за­таи­вал­ся в кус­тах; ду­мал, мо­жет, он вый­дет слу­чай­но? И стои­ло чуть-чуть по­до­ж­дать, как он по­яв­лял­ся. Вро­де бы по хо­зяй­ст­вен­ной на­доб­но­сти — мо­на­стырь у нас ма­лень­кий, и Ста­рец был и на­став­ни­ком всех по­слуш­ни­ков и ке­ла­рем. Толь­ко по­том я уз­нал, что он вы­хо­дил ра­ди ме­ня.

Я, по­ка к мо­на­ше­ской жиз­ни не при­вык, все тре­пе­тал от бо­яз­ни, а ну как что-ни­будь ме­ня от­вле­чет, уве­дет в сто­ро­ну от мо­их по­ис­ков. Гер­цог по­сто­ян­но со­би­рал опол­че­ние и дви­гал его на со­сед­не­го гер­цо­га, на­стоя­тель то и де­ло за­те­вал но­вые со­ору­же­ния, кто-то пек­ся о при­об­ще­нии при­хо­жан к жиз­ни мо­на­сты­ря, да­же по­слуш­ни­ки мни­ли, что они не­сут не­кий свет сво­ей па­ст­ве — из сель­ских маль­чи­шек, с ко­то­ры­ми они тай­но уди­ли ры­бу или тас­ка­ли не­зре­лую ре­пу. Я толь­ко ви­дел, как не­ук­лон­но они дви­жут­ся к смер­ти, пе­ча­лил­ся и бо­ял­ся сам опо­здать.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик

Ко­неч­но, я при­гля­ды­вал за то­бой. Крат­ко ска­жем, твоя ис­то­рия раз­во­ра­чи­ва­лась так: спер­ва по­строи­ли сте­ну, и ты дол­го по­ме­щал­ся в боль­шой ка­мо­ре; до­ра­щи­вал бо­ро­ду. По­том судь­ба да­ла за­во­рот — ты про­пер по пе­щер­но­му ла­зу вле­во, поч­ти до упо­ра, а от­ту­да по за­го­гу­ли­не еще раз вле­во, сде­лав в точ­но­сти два по­лу­кру­жья. Об­ра­зо­ва­лась фи­гу­ра ров­но в фор­ме жен­ской гру­ди на пти­чий взгляд, или как две тес­но сомк­ну­тые ко­лен­ки. Оме­га! Ко­неч­ная бу­к­ва. Знал бы ты это, обя­за­тель­но при­за­ду­мал­ся: как так оме­га? По­че­му же — оме­га?

В хво­сте вто­ро­го пе­щер­но­го за­вит­ка об­на­ру­жи­лась ка­мо­ра мень­ше; ты бе­гал по га­ле­ре­ям раз по два­дцать на дню. О на­сту­п­ле­нии дня ты уз­на­вал по лу­чи­ку све­та в боль­шей ка­мо­ре или по шар­кот­не ног быв­ших од­но­сель­чан, слы­ши­мой поч­ти ка­ж­дый ут­ро во вто­ром за­кут­ке.

Бли­же: От­кры­тие вто­ро­го кры­ла

Я вско­ре за­ме­тил, что про­ти­во­по­лож­ная стен­ка пе­ще­ры, ко­то­рую я как-то все­гда счи­тал сплош­ной — да и ка­кой же еще, ес­ли за ней долж­на бы­ла на­чи­нать­ся ска­ла — име­ет ще­ли, из ко­то­рых с яв­ст­вен­ной си­лой ду­ет на пла­мя све­тиль­ни­ка. По­ис­кав не­мно­го, я об­на­ру­жил, что это во­об­ще не сте­на, а на­гро­мо­ж­де­ние глыб, слов­но там, в глу­би­не, есть еще од­на пе­ще­ра, где до ме­ня уже скры­вал­ся за­твор­ник, а кам­ни — ос­тат­ки дру­гой, древ­ней клад­ки.

От этой мыс­ли мне ста­ло страш­но, и я да­же от­пря­нул, и при­жал­ся к дру­гой сте­не, за ко­то­рой по-преж­не­му ка­ж­дый день ожи­да­ли чу­дес, и со­пе­ли, и че­са­лись, и да­же ше­по­том пе­ре­го­ва­ри­ва­лись мои ми­лые, та­кие род­ные, та­кие до­маш­ние од­но­сель­ча­не… Это при­да­ло мне сил. Я взял­ся за один вы­пи­раю­щий ка­мень, под ко­то­рым щель бы­ла боль­ше всех, чуть на­да­вил, по­тя­нул за край на се­бя — и он от­ва­лил­ся. За ним дей­ст­ви­тель­но бы­ла пус­то­та — еще од­на ке­лья! Я был прав.

Сна­ру­жи раз­дал­ся вздох изум­ле­ния — они ус­лы­ша­ли, как упал на зем­ля­ной пол с глу­хим сту­ком от­ва­лен­ный мною ка­мень. То­гда на ме­ня на­па­ло стран­ное раз­дра­же­ние — хоть я и знал, на­сколь­ко это чув­ст­во греш­но и мел­ко, и не­чис­то. Это бы­ло в пер­вые дни мое­го за­то­че­ния. Я про­мо­лил­ся весь ве­чер и ночь, до ку­ро­гла­ше­ния и да­ле­ко­го ко­ло­коль­но­го зво­на: в мо­на­сты­ре сзы­ва­ли на ут­рен­ний ка­пи­тул.

По­том я вновь при­нял­ся за ра­бо­ту. Боль­ше не один ка­мень не под­да­вал­ся мо­им уси­ли­ям. Но и сквозь этот уз­кий про­вал мож­но бы­ло ви­деть, что там есть боль­шое пус­тое про­стран­ст­во.

Вто­рая пе­щер­ная сказ­ка

Один са­ра­цин, чер­ная мор­да, взя­тый гер­цо­гом в плен при То­ле­до — а по­том чис­тиль­щи­ком на ко­нюш­ню, про­ез­жал в со­ста­ве сви­ты по на­шей де­рев­не, оп­ро­ки­нул чар­ку ви­на у куз­не­ца, по­се­то­вал на су­ро­вость Ал­ла­ха в этом во­про­се, и рас­ска­зал та­кую ис­то­рию: был муд­рец Иф­ла­тун, и при­ду­мал пе­щер­но­го че­ло­ве­ка. Иф­ла­тун был чер­но­книж­ник, и че­ло­ве­ка сде­лал со­всем без ду­ши, сле­пил на­спех из гли­ны для ба­лов­ст­ва. А как на­ба­ло­вал­ся, от­вел че­ло­ве­ка в пе­ще­ру, и при­вя­зал к стол­бу спи­ной к вы­хо­ду.

Иф­ла­тун вско­ре умер, а че­ло­век был бес­смерт­ный, он все сто­ял. Сна­ру­жи шла жизнь, пти­цы чи­ри­ка­ли, де­ре­вья рос­ли, солн­це све­ти­ло и дождь про­ли­вал­ся, а стоя­щий гля­дел толь­ко на те­ни, что хо­ди­ли по стен­ке, и да­же за­был, что есть что-то дру­гое, кро­ме сте­ны и те­ней. И ни есть, ни пить ему не бы­ло нуж­но. Так бы и про­сто­ял он до Вто­ро­го При­ше­ст­вия, да вдруг за­ску­чал.

К то­му вре­ме­ни и ве­рев­ки под­гни­ли. Че­ло­век-го­ре­мы­ка по­вер­тел­ся, по­тя­нул ве­рев­ки, да и ос­во­бо­дил­ся. Но, отой­дя от стол­ба, он по­бе­жал к той са­мой сте­не, где бы­ли те­ни: про вы­ход-то он за­был! По­слю­нил па­лец, по­тер эту сте­ну — э, а те­ни ста­ли по­яр­че! Он стал те­реть по­силь­нее, на­шел ка­ме­шек, стал шли­фо­вать.

Про­шла еще сот­ня лет: по­лу­чи­лось зер­ка­ло, по­том ря­дом — дру­гое… То, что бы­ло сна­ру­жи пе­ще­ры, ста­ло ме­нее ви­ди­мым. За­то, пре­вра­тив всю сте­ну в зер­ка­ло, и от­сту­пив к род­но­му стол­бу, он уви­дел се­бя! Он при­нял­ся за пол пе­ще­ры, по­том как-то на­тер по­то­лок.

Со всех сто­рон — толь­ко он! С го­ря­щи­ми от вос­тор­га гла­за­ми, вы­су­нув язык, рас­ста­вив но­ги, бед­ня­га с усер­ди­ем от­де­лы­вал зер­ка­ла. И боль­ше он ни­че­го не уви­дел, и так ос­тал­ся в этой пе­ще­ре, смот­реть на се­бя, по­то­му что муд­рец Иф­ла­тун дав­но умер, и не­ко­му бы­ло раз­вер­нуть пе­щер­но­го че­ло­ве­ка ли­цом к вы­хо­ду.

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: Си­дел как-то Лю­бя­щий в оди­но­че­ст­ве под се­нью кра­си­во­го де­ре­ва. Про­хо­ди­ли ми­мо то­го мес­та лю­ди и спро­си­ли Лю­бя­ще­го, по­че­му он один. И от­ве­тил Лю­бя­щий, что ос­тал­ся один, как уви­дел их и ус­лы­шал, а рань­ше был он вме­сте со сво­им Гос­по­ди­ном.

Бли­же: Мо­лит­ва

Мне ка­жет­ся, что я мо­лил­ся с са­мо­го мла­ден­че­ст­ва. Не язы­ком и гу­ба­ми, а чем-то внут­ри, и не я сам, а что-то во мне. Я уве­рен, что и в дет­ст­ве бы­ло так же, как и сей­час: силь­ная, го­ря­чеч­ная ру­ка по­сто­ян­но сжи­ма­ла там, где киш­ки, и вдруг вы­дав­ли­ва­ла и гна­ла вверх, к гор­та­ни по­лу­сло­ва, по­лу­вол­ны чис­то­го жа­ра. По­то­ки слез бе­жа­ли за ни­ми вдо­гон­ку. И поч­ти без пе­ре­ры­ва ме­ня пре­сле­до­ва­ла мысль о Твор­це, вер­нее, об из­ну­ряю­щей ме­ня жа­ж­ды по­знать Его, по­знать иной, не­твар­ный мир, мир чис­то­го ду­ха и све­та. Ма­лым ре­бен­ком, ед­ва нау­чив­шись хо­дить, как рас­ска­зы­вал мне отец, я по­рой на­чи­нал вер­теть­ся на мес­те, под­пры­ги­вать и сто­нать — это бы­ло от жа­ра в киш­ках, и толь­ко ко­гда я во­шел в мо­на­стырь, жар сде­лал­ся не столь му­чи­тель­ным, а я по­спо­кой­ней.

Из всех мо­литв мне нра­ви­лись са­мые ко­рот­кие, но из всех служб — са­мые длин­ные. Но вол­ны жа­ра, сло­ва, вы­бе­га­ли на­ру­жу, а све­та все не бы­ло. Как в пло­хое кре­са­ло, кто-то бил мне в нут­ро, вы­се­кая ис­кру за ис­крой, но пла­мя все ни­как не за­ни­ма­лось, и пук со­ло­мы, те­ло мое, все не вспы­хи­ва­ло, хо­тя ста­но­вил­ся го­ря­чим. Бра­тья под­смеи­ва­лись на­до мной, а Ста­рец ка­чал го­ло­вой, но не ко­рил, ни­че­го не ука­зы­вал, а мол­чал. Пом­ню, од­на­ж­ды но­чью, ко­гда мы мо­ли­лись вдво­ем по раз­ре­ше­нию на­стоя­те­ля, и ме­ня опять про­шиб­ли сле­зы, и те­ло мое так рас­ка­ча­лось, что пле­чом я силь­но толк­нул Стар­ца, он схва­тил­ся от бо­ли за ще­ку, а по­том вско­чил, вздер­нул на но­ги и ме­ня — ни­кто бы мне не по­ве­рил, что в нем еще есть столь­ко сил! — и стал тор­мо­шить, мол­ча, впив­шись мне в гла­за взгля­дом, а по­том за­ста­вил про­честь все­го от­ца Ио­ан­на из Да­ма­ска, и год я чи­тал его по стро­ке, но ни­че­го так и не по­нял.

За­тво­рив­шись в пе­ще­ре, мно­гие ме­ся­цы я про­сто си­дел на же­ст­кой под­стил­ке из сло­жен­ной меш­ко­ви­ны, мо­лил­ся и в го­лос и мол­ча. Жа­ра ста­ло по­мень­ше. Ме­ня боль­ше не ко­ло­ти­ло, и слез поч­ти не бы­ло, но по­сле мо­лит­вы я чув­ст­во­вал се­бя со­всем как ще­нок, по­пав­ший на не­зна­ко­мый двор. По­рой да­же я со­жа­лел, что ре­шил за­тво­рить­ся: ибо и здесь по­сле мо­лит­вы я не мог ус­по­ко­ить­ся. Моя ри­за про­тер­лась о кам­ни, и в пер­вый год мне при­нес­ли еще од­ну, и ку­коль, и но­вые сан­да­лии, но по­том я на­пи­сал, что нет ну­ж­ды. От дол­гих си­де­ний кровь за­стаи­ва­лась в но­гах, и по­том я уже не хо­дил по пе­ще­ре, а пол­зал, и по­это­му вме­сто ри­зы но­сил толь­ко по­кров на свой срам. Хо­лод тре­во­жил ме­ня толь­ко вна­ча­ле, и ра­ны мои, за­рас­тая, по­кры­ва­лись ко­ро­стой.

Мне не нуж­ны бы­ли мо­на­стыр­ские пра­ви­ла: ут­ре­ня и ве­чер­ня сли­ва­лись в од­но. И оби­тель, и де­рев­ня — обе дос­та­точ­но да­ле­ко, верст не мень­ше пя­ти. По­нем­но­гу мой дух сми­рил­ся, и по­сле мо­лит­вы я ос­та­вал­ся тих и по­ко­ен. Ес­ли бы не ка­ж­до­днев­ные по­се­ти­те­ли, ме­ня не­че­му бы­ло тре­во­жить. Но на­стоя­тель не зря го­во­рил, что по­коя сей­час ни­где не най­ти: лю­дей рас­пло­ди­лось так мно­го. Ино­гда я пре­ры­вал мо­лит­ву и ду­мал о даль­них зем­лях, что за го­ра­ми — из со­сед­ней оби­те­ли, до ко­то­рой я ед­ва не до­шел как-то раз, ту­да сла­ли мис­сии. Од­на­ко, был бы там по­кой от лю­дей? Лю­дей, ко­то­рые, что ни час, а тре­во­жат­ся по но­во­му по­во­ду, и чей лоб к ста­рос­ти весь ис­пи­сан за­бо­та­ми.

Нет, во всех лю­дях есть этот жар. Не толь­ко во мне, а во всех Гос­подь вы­се­ка­ет ту са­мую ис­кру. Не от лю­дей я со­крыл­ся, не от них я бе­жал. Все лю­ди, и те, кто ра­бо­та­ют, и те, кто вою­ют, все мне ми­лы. Я сам от ро­да лю­дей, и те, кто мо­лят­ся, мои бра­тья и са­мые ближ­ние. Час­то в смя­те­нии я об­ра­щал­ся к ним не сло­вом, а по­мыс­лом, и лик Стар­ца яв­лял­ся во снах и он по­мо­гал мне со­ве­том.

Враг за­кры­ва­ет ис­кру со всех сто­рон, не да­вая ей раз­го­реть­ся. Его ру­ка­ми она за­пря­та­на буд­то в гор­шок, об­ло­же­на сло­ем пло­ти и чувств, и толь­ко гла­за че­ло­ве­ка вы­да­ют ее при­сут­ст­вие в су­ще­ст­ве. Лишь не­ус­тан­ной мо­лит­вой мож­но раз­дуть ее до сла­бо­го огонь­ка. Мо­лит­вен­ный дух тя­нет ее на­верх, за­став­ля­ет ее тре­пе­тать и ме­тать­ся и стре­мить­ся на­ру­жу, но в кон­це кон­цов по­се­ля­ет на­ве­ки где-то в пра­виль­ном мес­те и над­ме­ва­ет, над­ме­ва­ет, над­ме­ва­ет, по­ка пла­мя не про­бу­дит­ся.

Гос­подь Все­мо­гу­щий, Тво­ри­тель и Все­дер­жи­тель, Отец мой Не­бес­ный, Сла­ва Те­бе! Тво­ею ми­ло­стью, тво­ею все­бла­го­стью, к кон­цу вось­мо­го ме­ся­ца за­тво­ра, пла­мя вспых­ну­ло и во мне. Даль­ше, учил ме­ня Ста­рец: от­сту­пись. Даль­ше нет тво­ей во­ли.

АР­ТЕ­МИ­ДОР: Од­но­му че­ло­ве­ку при­сни­лось, буд­то он пре­вра­тил­ся в ре­ку Ксанф, что око­ло Трои. Этот че­ло­век поч­ти де­сять лет стра­дал кро­во­хар­ка­ни­ем, од­на­ко не умер. Что и по­нят­но: ведь ре­ки бес­смерт­ны.

Даль­ше: Брат Ан­д­рей

Ко­гда Ста­рец ушел от нас, греш­ных, я уже год как при­нял обе­ты. А брат Ан­д­рей при­нял рань­ше и был по­мощ­ни­ком риз­ни­че­го. По­это­му его и по­сла­ли по мо­на­сты­рям на­ше­го брат­ст­ва со «смерт­ным свит­ком». Он пу­те­ше­ст­во­вал не­сколь­ко ме­ся­цев, а ко­гда воз­вра­тил­ся, то сви­ток ока­зал­ся в це­лых пять фу­тов: все на­стоя­те­ли и да­же че­ты­ре епи­ско­па пи­са­ли на нем сло­ва бла­го­дар­но­сти и уте­ше­ния.

К то­му вре­ме­ни я взял на се­бя и обет мол­ча­ния то­же. Брат же лю­бил го­во­рить, и осо­бен­но — рас­ска­зы­вать. Ста­рец учил нас не толь­ко чи­тать и пи­сать, но и го­во­рить свои­ми ру­ка­ми. На­стоя­тель это­го не одоб­рял, он го­во­рил, что ру­ка­ми го­во­рить слиш­ком дол­го, и не­ко­то­рые лю­би­те­ли по­бол­тать во­ру­ют у мо­лит­вы по два-три ча­са на сед­ми­це. Он щел­кал кос­тяш­ка­ми на аба­ке, и все нам до­ка­зы­вал в чис­лах. Уж луч­ше, тол­ко­вал он, ска­зать с де­ся­ток сло­ве­чек, ес­ли так уж при­пер­ло, да и за де­ло!

И брат пред­по­чи­тал рас­ска­зы­вать мне сло­вес­но. И да­же сме­ял­ся, ко­гда я, в удив­ле­нии, пе­ре­спра­ши­вал. Пом­ню, как ме­ня по­ра­зи­ло, что в один мо­на­стырь при­ни­ма­ли и жен­щин.

«Жен­щин?» — спра­ши­вал я, про­во­дя от бро­ви до бро­ви.

«Ка­кая фо­рель?!» — фыр­кал он.

За вре­мя пу­ти он из­ряд­но за­был наш язык. Я спра­ши­вал про па­риж­скую шко­лу.

«При чем же здесь суп? — он ух­мы­лял­ся. — Но­вый ке­ларь так ув­лек­ся сы­ро­ва­ре­ни­ем, что вы го­ло­дае­те?»

А че­рез три ме­ся­ца, по епи­скоп­ско­му бла­го­сло­ве­нию, он как раз и уе­хал в ту шко­лу.

РАЙ­МОНД ЛУЛ­ЛИЙ: Ска­зал Лю­бя­щий Гос­по­ди­ну: Ты, на­пол­няю­щий солн­це све­том, на­пол­ни серд­це мое лю­бо­вью. — От­ве­тил Гос­по­дин: Не будь ты ис­пол­нен люб­ви, не бы­ли бы гла­за твои пол­ны слез и не при­шел бы ты сю­да уз­реть то­го, кто лю­бит те­бя.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик: Во­до­про­вод

Как бы­ст­ро с те­бя сду­ло все преж­ние при­зна­ки ду­хо­бор­ца: ли­цо об­мяк­ло, спи­на, доб­ро­душ­но кряк­нув, ра­зо­гну­лась, а по­том сно­ва со­гну­лась, но уже в очень удоб­ную, не стро­го-стра­даль­ную лу­ку. Ты стал не­ви­дим! И на­чал шу­ст­рень­ко дей­ст­во­вать; вот лаз про­де­лал — ан нет, не про­лезть!

Итак, что­бы в не­го про­тис­нут­ся, те­бе тре­бо­ва­лось утон­чить­ся, или, го­во­ря че­ло­ве­че­ским язы­ком, по­ху­деть. Что тя­ну­ло те­бя в глу­би­ну? Бог весть, ибо толь­ко ока­зав­шись в по­лу­за­ло­жен­ной ке­лье, по­сти­га­ешь всю свою сдав­лен­ность.

Ты со­став­лял дос­та­точ­ную ху­до­бу пол­то­ра ме­ся­ца, мно­го­крат­но на дню пы­та­ясь про­толк­нуть свое те­ло сквозь лаз. К твое­му ста­ту­су по­ст­ни­ка все это шло: толь­ко вот вся ок­ру­га под­тас­ки­ва­ла снедь и ви­но.

Да, еще, вот что те­бя так гна­ло в лаз: с ды­ря­вой стен­ки ка­па­ло, раз по два­дцать на дню. Вслед­ст­вие по­сто­ян­ной жа­ж­ды — а в ва­ших кра­ях, хоть со­всем и не­бо­га­тых со­лью, ка­ж­дый как-то умуд­ря­ет­ся за­пи­хать ее во все, что съе­да­ет, и от это­го у вас веч­но ло­ми­ло язык, и вы все пи­ли, пи­ли и пи­ли. Те­бе вдруг при­шло в го­ло­ву, что не по­ме­ша­ет как-то бла­го­ус­т­ро­ить этот ни­спос­лан­ный Бо­гом ис­точ­ник. И ты на­де­ял­ся най­ти в глу­би­не на­стоя­щий ру­чей.

Те­бя под­ве­ла че­рес­чур ост­рая пи­ща; так все в на­строе­нии оп­ре­де­ля­ет же­лу­док. Те­бе ведь не­сли и ми­не­ст­ру, и рыб­ные пи­ро­ги, и но­вый сыр «ан­ге­ло­чек», и да­же пря­ные са­хар­ные «руч­ки», что лишь не­дав­но изо­бре­ли в гер­ман­ском краю!

Об­сле­до­вав бо­ко­вой ход, и вы­яс­нив, что в са­мом кон­це есть не­сколь­ко слу­хо­вых ще­лок, ты пре­спо­кой­но за­нял­ся ручь­ем. Он стал тво­ей пер­вей­шей за­ба­вой на мно­гие дни. Зи­мой ве­тер дул в ще­ли в даль­ней, ма­лой ка­мо­ре, и ее на­пол­нял ти­хий вой.

На­сто­ро­жен­ные по­се­ля­не, за­хо­дя к те­бе по­мо­лить­ся, при­слу­ши­ва­лись к да­ле­ким при­глу­шен­ным хлю­пам и га­да­ли; кто-то вспом­нил — от­ку­да? — как от уда­ра по­со­хом за­би­ла во­да — не­до­умен­но при­пле­ли сю­да и куст, хо­тя вот его-то и не бы­ло. При­хо­ди­ли ча­ще все­го гон­ча­ры — ви­ди­мо, в па­мять твое­го от­ца.

Мысль уво­ди­лась в сто­ро­ну вслед за при­чуд­ли­вы­ми из­ги­ба­ми, ис­чез­но­ве­ния­ми и по­яв­ле­ния­ми вновь тон­ко­го ру­чья; по­верх оме­ги пи­са­лось что-то еще, ты, ко­неч­но же, стал га­дать — что?

Ни­че­го не раз­га­дал.

За­нял­ся же­ло­бом. Впол­не хва­та­ло то­го ши­ро­ко­го в од­ном мес­те, на­пол­нен­но­го терп­ко­ва­той во­дой вы­хо­да ру­чей­ка, но те­бя прель­сти­ла бе­ло­ва­тая гли­на — «лун­ное мо­ло­ко». Стыть и ка­ме­неть, она, ес­те­ст­вен­но, не же­ла­ла. Сколь­ко мас­ла уш­ло на про­суш­ку!

Сми­рен­но-ис­пу­ган­ные гон­ча­ры сна­ру­жи мог­ли бы по­со­ве­то­вать те­бе, что по­лу­чше. При од­ной из не­удач ты да­же раз­дра­же­но вскри­чал, яро­ст­но при­шле­пы­вая по раз­ве­ден­ной гря­зи; они в ужа­се ра­зо­шлись.

По­мог на­воз; по­сле оче­ред­но­го ис­сту­п­лен­но­го мо­но­ло­га из глу­би­ны серд­ца, ко­то­рым на­сла­ж­да­лась вся де­рев­ня (Свя­то­ша при­сут­ст­во­вал, за­во­ро­же­но кру­тя се­дой баш­кой; ухо­дя, на­ка­зал ви­на для при­час­тия те­бе не да­вать) — маль­чиш­ки оч­ну­лись от оту­пе­ния пер­вы­ми. Они по­ня­ли так: свя­той не свя­той, а про­ще­лы­га! За­ки­дать мо­шен­ни­ка дерь­мом сей же час! Очень ско­ро и де­ло­ви­то был при­не­сен це­лый чан. Бла­жен­но по­ка­ты­ва­ясь по зем­ля­но­му по­лу, ты ус­лы­шал стран­ное хлю­па­нье; боль­шую ка­мо­ру на­чал на­пол­нять гад­кий за­пах. Спас­шись в ма­лой и про­трез­вев, на сле­дую­щее же ут­ро ты взял­ся за про­суш­ку. Де­ло тро­ну­лось с мерт­вой точ­ки: ско­ро же­лоб был го­тов. Про­тя­ну­тый от се­ре­ди­ны вто­ро­го кры­ла, по­бед­но прой­дя по всем вы­сту­пам, он снис­хо­дил к глав­ной ке­лье. Здесь мож­но бы­ло под­став­лять под струй­ку гор­шок.

Даль­ше: На­ша де­рев­ня

Ста­рец од­на­ж­ды раз­го­во­рил­ся.

Рас­ска­жу я вам, де­ти мои, от­ку­да взя­лась на­ша де­рев­ня. Я, го­во­рит, вы­чи­тал в древ­них кни­гах. Это он толь­ко на­зы­вал ее «на­ша». А так-то все пом­ни­ли, что он при­шлый, ну, ста­рец, из­вест­ное де­ло! От­ку­да, мол, в на­шей-то глу­хо­ма­ни сво­им свя­тым взять­ся. А брат Ан­д­рей как про кни­ги ус­лы­шал, слов­но конь, встре­пе­нул­ся. Еще то­гда он лю­бил бу­к­вен­ные де­ла.

Рань­ше, го­во­рит Ста­рец, ни­кто тут не жил. Ме­сто уж боль­но не­слад­кое. Ка­бы ва­шим гон­чар­ное де­ло так не за­да­лось, ни за что бы не удер­жать­ся. Са­ми знае­те: го­ры, зем­ли под паш­ню не­мно­го, са­мим ед­ва хва­та­ет, чтоб про­кор­мит­ся. Го­нять скот по лу­гам — хло­пот­но, да и тра­вы не боль­но бо­га­ты… Ни­кто здесь рань­ше не жил. А жи­ли не­по­да­ле­ку, по­ни­же, там, от­ку­да мы, мо­на­стыр­ские, нын­че кам­ни бе­рем из раз­ва­лин. Бо­га­тая там бы­ла де­рев­ня!

Но все сплошь жи­ли ере­ти­ки. Лет сто на­зад мно­го ере­ти­ков не толь­ко там, но и во­об­ще в на­ших кра­ях про­жи­ва­ло. Страш­ные бы­ли лю­ди, все тол­ко­ва­ли, мир де­ли­ли на час­ти: од­на, часть, дес­кать, от Гос­по­да, дру­гая от Са­та­ны. Еще тол­ко­ва­ли, что — вы­мол­вить страш­но! — от Гос­по­да в на­шем ми­ре со­всем не­мно­го, ну, мо­жет, па­ра мо­ли­то­вок ос­та­лась, а ос­таль­ное все от Вра­га. И до то­го они в сво­ем гре­хе-то ок­ре­п­ли, что все от­ри­цать по­ва­ди­лись. Де­тей ро­жать, го­во­ри­ли, от Са­та­ны, плот­ское де­ло. Же­ны с мужь­я­ми ни­как не встре­ча­лись, поч­ти что от­дель­но жи­ли. На празд­ни­ках ве­се­лит­ся — нель­зя, от Са­та­ны, пе­сен петь — то­же! Служ­бы слу­жить — мол, все не те служ­бы, а са­та­нин­ские. Свои вы­ду­ма­ли, свои кни­ги пи­са­ли. Ну, Цер­ковь тер­пе­ла-тер­пе­ла, при­сы­ла­ла пас­ты­рей до­б­рых, а они пас­ты­рей уби­ва­ли. Во­об­ще, го­во­ри­ли, раз мир са­та­нин­ский, то по­ско­рей с ним кон­чать на­до, то­гда, мо­жет, Гос­подь о нас, го­ре­мыч­ных, и вспом­нит. Страш­ные де­ла тво­ри­ли, го­во­рить да­же не хо­чет­ся!

По­го­ре­ва­ли о них раз­ные го­су­да­ри и свя­тые от­цы, да и по­сла­ли ору­жей­ных лю­дей, ересь ис­ко­ре­нять.

Би­лись они, точ­но лю­тые зве­ри, ко­гда ме­чи ло­ма­лись, ког­тя­ми и зу­ба­ми дра­лись. Ну, и вы­ве­ли поч­ти всех. Муж­чин точ­но всех вы­ве­ли, до еди­но­го, они и не скры­ва­лись-то боль­но. Ко­го взя­ли с ору­жи­ем, то­го тут же жгли. Баб по­ща­ди­ли и де­тей ма­лых то­же.

Ста­ла де­рев­ня их вся сплошь баб­ская. А для ре­ше­ния окон­ча­тель­но­го, при­сла­ли сю­да двух ка­но­ни­ков, раз­би­рать­ся. А они как раз­би­ра­лись? Идут по де­рев­не, где ви­дят тос­ку и пе­чаль, там по­доз­ре­ва­ют. Где пе­сен не по­ют, их со­мне­ние бе­рет. С дру­гой сто­ро­ны, че­го тем ба­бам-то ве­се­лить­ся — му­жей всех по­уби­ва­ли. Но ка­но­ни­ки по-дру­го­му то­гда ра­зу­ме­ли. И на­шли они спо­соб про­стой, как ве­ру тех баб про­ве­рять…

Брат Ан­д­рей тут за­ело­зил, очень ему хо­те­лось уз­нать, как ере­ти­ки рас­по­зна­ют­ся.

Что, спро­сил Ста­рец, ма­лый, ин­те­рес­но те­бе. Ах-ты, ах-ты… И зав­зды­хал. Ну, так слу­шай­те. Пом­ни­те, я про ере­ти­ков го­во­рил, что все про­стые, че­ло­ве­чьи де­ла они осу­ж­да­ли? Все плот­ские осу­ж­да­ли? Свя­тая Цер­ковь то­же тол­ку­ет, что осо­бен­но на плоть-то вни­ма­ния об­ра­щать и не нуж­но, но пло­дить­ся и раз­мно­жать­ся нам Гос­подь при­ка­зал… В об­щем, хо­ди­ли два этих ка­но­ни­ка по де­рев­не, ка­кая ба­ба у них по­доз­ре­ние вы­зо­вет, они к ней. Так и так, ты те­перь без­муж­няя, да­вай ло­жись с кем-то из нас. И ес­ли та вдруг хму­рить­ся на­чи­на­ла, от­не­ки­вать­ся да от­ка­зы­вать­ся они — цап! — и на­ре­ка­ли ее ере­тич­кой. И сво­зи­ли их всех ку­да-то, и жгли на­вер­но, в сто­ли­це. А дру­гие, кто со­гла­ша­лись, зна­чит, не ере­тич­ки. Зна­чит, при­зна­ют, что мир не от Са­та­ны.

Брат Ан­д­рей уди­вил­ся. Стран­ное, го­во­рит, то де­ло бы­ло.

Ста­рец с ним со­гла­сил­ся. Да, очень стран­ное. Так всю де­рев­ню и про­ря­ди­ли. Кто от­ка­зом от­ве­тил — те сги­ну­ли, ос­та­лись од­ни та­кие, что на их при­зыв ото­зва­лись…

Тут Ста­рец рас­пла­кал­ся.

А по­том про­дол­жал.

Ос­та­лось в де­рев­не той два­дцать или три­дцать баб, а че­рез год у всех ро­ди­лись ре­бя­тиш­ки, сня­лись они с мес­та, да и сю­да пе­ре­шли. Что­бы жизнь на­чать но­вую. Вот от­ку­да де­рев­ня ва­ша про­изош­ла. От тех баб и двух ка­но­ни­ков. Они — ва­ши пра­щу­ры.

Ну, ко­ли те жен­щи­ны свя­той цер­ко­вью не бы­ли осу­ж­де­ны, зна­чит, не ере­тич­ки, ска­зал брат Ан­д­рей, по­блед­нев.

Так оно, на­вер­ное, так, со­гла­сил­ся наш Ста­рец.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик: Под­слу­ши­ва­ние

Те­бе бы­ло ху­же, чем че­ло­ве­ку муд­ре­ца Иф­ла­ту­на: ты не ви­дел те­ней. Ты ис­клю­чи­тель­но слы­шал. Те­бя это ув­ле­ка­ло. И от­вле­ка­ло, по­мо­гая по­бо­роть страх, под­сту­паю­щее от­чая­ние и все­гда быв­шие ря­дом со­мне­ния.

Вот что ты ус­лы­шал в пер­вый ме­сяц: ни­че­го ин­те­рес­но­го. Два­ж­ды за один день не­кая про­стуш­ка крик­ну­ла: «Ах!» про­хо­дя око­ло тво­их дыр для слу­ша­нья. Су­дя по то­му, как чув­ст­вен­но она аха­ла оба раза, ее тис­ка­ли весь путь ми­мо тво­их га­ле­рей — со­вер­шен­но ни­че­го ин­те­рес­но­го! Од­на­ж­ды ста­рик-на­стоя­тель, ухо­дя от те­бя в мо­на­стырь, ос­та­но­вил­ся у даль­ней дыр­ки — ты на­пряг­ся, вот он ска­жет что-ни­будь важ­ное! — а он важ­ным го­ло­сом окон­чил на­ча­тую ра­нее фра­зу: «…и на­брать яб­лок по­боль­ше». Быв­ший с ним по­слуш­ник ут­вер­ди­тель­но и слег­ка за­дум­чи­во угук­нул.

Ни­кто не удо­су­жи­вал­ся по­сто­ять у тво­их слу­хо­вых окон доль­ше. Все то­ро­пи­лись. Не­за­чем пе­ре­чис­лять все пых­те­ния, ко­то­рые из­да­ва­ли твои од­но­сель­ча­не, по пу­ти к ос­нов­но­му ок­ну, от не­го же — уже по­дав те­бе кор­зи­ну с едой и ви­ном и от­слу­шав твои сле­пе­че­ские по­уче­ния.

Го­раз­до за­ни­ма­тель­нее бы­ли раз­го­во­ры по­сле­дую­щих ме­ся­цев. На­при­мер, при­хо­ди­ли два во­ра и шеп­та­лись пря­мо ря­дом с то­бой. Те­мой бе­се­ды бы­ло пло­хое ка­че­ст­во ме­ст­но­го пи­ва — оно им очень не нра­ви­лось. И ви­но при­шлось не по вку­су. Здесь ты был хоть и мол­ча­ли­во, но силь­но с ни­ми не со­гла­сен.

РАЙ­МОНД ЛУЛ­ЛИЙ: — Ска­жи, бе­зум­ный, что есть этот мир? — От­ве­тил: Тем­ни­ца для слуг люб­ви, слуг мое­го Гос­по­ди­на. — И кто за­пи­ра­ет их в тем­ни­цу? — Со­весть, лю­бовь, страх, от­ре­че­ние, рас­кая­ние, злые лю­ди и труд без воз­на­гра­ж­де­ния, и на­ка­за­ние.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик

На­ча­лось все так. Оче­ред­ной го­ре­мы­ка от­пра­вил­ся с кор­зин­кой сне­ди и бу­ты­лью ви­на к пе­ще­ре, а вер­нул­ся в край­не за­дум­чи­вом со­стоя­нии.

«От­шель­ник за­го­во­рил, — со­об­щил он же­не. — То­нень­ко так, с хрип­цой ска­зал: Не не­си боль­ше со­ли…»

«Во-о, — про­тя­ну­ла же­на про­сто­душ­но, и хлоп­ну­ла сво­его сы­ну­лю по го­ло­ве, как ог­ром­ную при­ста­ву­чую му­ху. — А че­го ему соль?»

Но­вость ско­ро дош­ла до на­стоя­те­ля. При­го­рю­нив­шись, твой ста­ри­чок со­брал­ся к пе­ще­ре. «Сы­не!» — воз­звал он.

А в от­вет ус­лы­хал рас­ка­ты ба­со­ви­то­го сме­ха. С вхли­пы­ва­ния­ми, при­ше­по­том и пе­ре­ли­ва­ми. На­стоя­тель опе­ча­лил­ся.

У те­бя как раз раз­бил­ся кув­шин. Ты вы­крик­нул что-то не­раз­бор­чи­вое, ста­ри­чок на­пряг слух. «Ну и жизнь, — ска­зал ты, — ну и жизнь. Все про­ли­лось».

Бли­же

Ме­ся­цы про­хо­ди­ли один за од­ним, уже ми­но­ва­ло две зи­мы, и две вес­ны, а се­ля­не ис­прав­но при­хо­ди­ли к мо­ей пе­ще­ре за бла­го­сло­ве­ни­ем. Ка­ж­дый же­лал по­де­лить­ся со мной сво­ей бе­дой, и ка­ж­дый нес мне еду. Я на­пи­сал, что­бы но­си­ли лишь хлеб, сыр и ви­но. То­гда но­сить ста­ли и это­го мно­го. Ви­но сла­ли и из оби­те­ли: с тра­ва­ми, пря­но­стя­ми, а вдо­ба­вок еще и пи­во, и сидр! И вот как-то раз я за­хме­лел.

Мо­им гла­зам вне­зап­но пред­ста­вил­ся яр­кий свет, та­кой же, ка­кой, долж­но быть, пред­ста­вил­ся Мои­сею на го­ре Еле­он­ской — то есть, ме­ня еще то­гда по­ра­зи­ло, что ведь я пьян, про­сто пьян, как лю­бой ус­та­лый па­харь, до­б­рав­ший­ся до та­вер­ны — а ви­жу то и так, как удо­стаи­ва­лись не­мно­гие свя­тые. И хо­тя вос­по­ми­на­ние о мо­их дол­гих мо­лит­вах под­ска­за­ло мне, что мо­жет быть, и я ока­зал­ся дос­то­ин… Но дли­лось это не­дол­го, по­то­му что поч­ти что сра­зу я впал в сон — ве­ро­ят­но, в та­кой же, как и боль­шин­ст­во все тех же му­жи­ков в та­вер­не. Про­снув­шись, я по­нял, что хо­чу вновь ис­пы­тать этот свет. А спус­тя ме­сяц или пол­то­ра я вдруг по­нял, что же со мной про­изош­ло.

Я не сми­рил­ся, нет, я оз­лил­ся и стал по­треб­лять при­ча­ст­ное ви­но в еще боль­шем ко­ли­че­ст­ве, чем пре­ж­де, ко­гда мне чу­ди­лись от­кро­ве­ния в пья­ном бре­ду. И вско­ре про­сла­вил­ся еще боль­ше. Ибо те­перь, в сво­ей зло­бе я стал не­на­ви­деть соб­ст­вен­ных зем­ля­ков и охот­но бе­се­до­вал с ни­ми, но, не ос­ме­ли­ва­ясь от­ве­чать иро­ни­че­ски на их про­сто­душ­ные во­про­сы, ОБ­РА­ЩЕН­НЫЕ НЕ КО МНЕ! Нет, ме­ня хва­та­ло лишь на то, что­бы по чуть-чуть, по­ма­лу, по­ка­зы­вать им, что я во­все не тот, за ко­го ме­ня при­ни­ма­ют.

Но я за­го­во­рил! По­сле пя­ти лет мол­ча­ния. Я от­ве­чал злым го­ло­сом, мо­лол вся­кую ерун­ду, и по­нем­но­гу лю­ди на­ча­ли про­ни­кать­ся ко мне ес­ли не от­вра­ще­ни­ем, то по­доз­ре­ни­ем. За­чем я это де­лал: я как бы мстил са­мо­му се­бе. Я уни­жал са­мо­го се­бя тем, что за­го­ва­ри­вал с ни­ми. Что гру­бо вы­смеи­вал их, дер­зил и да­же ино­гда поч­ти бо­го­хуль­ни­чал. А до ка­ких чер­ных мыс­лей то­гда я до­шел! От ка­ж­дой ме­ня бро­са­ло в дрожь. Я бо­ял­ся, что Он, Он сам ее мо­жет ус­лы­шать — и слы­шит, на­вер­ня­ка! И про­ща­ет… ра­ди че­го? Или же не слы­шит, или же ему все рав­но, как я му­ча­юсь, или же это и есть те са­мые му­че­ния, очи­щаю­щие ду­шу, о ко­то­рых я так мно­го слы­шал, но, ко­то­рые, ока­зы­ва­ет­ся, пред­став­лял се­бе со­вер­шен­но дру­ги­ми?

И в кон­це кон­цов я при­ду­мал страш­ную вещь.

О пьян­ст­ве

Как счи­тал отец Це­зарь из Ар­ля, «Пьян­ст­во есть са­та­нин­ст­во и ввер­га­ние са­мо­го се­бя в ад­скую про­пасть». Пьян­ст­во, ука­зы­вал дру­гой свя­той отец, есть грех силь­но рас­про­стра­нен­ный, но от­то­го не ме­нее тяж­кий.

РАЙ­МОНД ЛУЛ­ЛИЙ: Ис­кал Лю­бя­щий бла­го­чес­тия в го­рах и на рав­ни­нах, да­бы уви­деть, слу­жат ли Гос­по­ди­ну его, и по­всю­ду об­на­ру­жи­вал он слиш­ком ма­ло бла­го­чес­тия. И то­гда вско­пал он зем­лю, да­бы там най­ти его в из­быт­ке, но и в зем­ле бла­го­чес­тия не­дос­та­точ­но.

Бли­же: Двой­ник

Не­сколь­ко раз мне чу­ди­лось, что в ма­лой ка­мо­ре си­дит мой двой­ник. Пу­тем стре­ми­тель­ных про­бе­жек, сто­ив­ших мне де­сят­ка бо­лез­нен­ных, тут же ув­лаж­няв­ших­ся кро­вью сса­дин, я уве­рил­ся: ни­ко­го. По­том ме­ня оза­бо­ти­ли дру­гие мыс­ли: а как воз­ник­ла столь стран­ной фор­мы пе­ще­ра?

Мо­жет, ее про­ры­ли два бра­та ги­гант­ских чер­вя, ста­ра­ясь до­б­рать­ся один до дру­го­го и тут же вце­пить­ся в глот­ку; или про­сто не­кой под­зем­ной ре­ке при­спи­чи­ло вый­ти на­верх, вы­пи­сать столь мно­го­зна­чи­тель­ный знак — и уб­рать­ся опять в глу­би­ну?

Мне уда­лось убе­дить­ся, что ни­ка­ко­го двой­ни­ка ря­дом нет. Хоть ино­гда я и ду­мал с ис­пу­гом о том, кто жил здесь до ме­ня — все-та­ки ма­лая ка­мо­ра бы­ла так по­хо­жа на ке­лью! — го­раз­до боль­ше ме­ня тре­во­жи­ла дру­гая мысль. На­ва­ж­де­ния! Я чув­ст­во­вал, что они по­сле­ду­ют даль­ше. Ка­ких еще ис­ку­ше­ний при­бе­рег для ме­ня Враг? Что мо­жет при­ви­деть­ся? Кто, ес­ли не мой двой­ник, мо­жет явить­ся ко мне? Этот страх не­ред­ко за­став­лял ме­ня бро­сать мо­лит­ву. Этот страх дер­жал ме­ня в по­сто­ян­ном ожи­да­нии. Но по­нем­но­гу я ус­по­ко­ил­ся.

Тре­тья пе­щер­ная сказ­ка

Как-то один зво­нарь, дю­жий мор­да­стый па­рень, толь­ко чуть-чуть глу­хо­ва­тый, взду­мал сой­тись с до­че­рью куз­не­ца. Де­ви­ца то­же бы­ла не про­тив, но хо­те­ла, что­бы ей хоть чуть-чуть, да дос­та­лось муж­ской кур­ту­аз­но­сти. Ста­ли они вме­сте гу­лять, по лу­гу, по ле­су, вдоль реч­ки. Зво­нарь, как умел, го­во­рил ей кра­си­во­сти да лю­без­но­сти, цве­ты лу­го­вые ей охап­ка­ми под­но­сил. Но ста­ло, на­ко­нец, и ей не­вмо­го­ту. А так как отец у де­ви­цы был муж­чи­на су­ро­вый, они взя­ли да и за­бра­лись в ста­рую ка­ме­но­лом­ню. Там хоть бы­ло тем­но, да за­то их ни­кто не ви­дел, хоть и хо­лод­но, но за­то был лиш­ний по­вод об­нять­ся.

Шеп­та­лись, лас­ка­лись, хи­хи­ка­ли, а по­том да­вай ми­ло­вать­ся. И так ра­зо­шлись, что глу­хо­ва­тый зво­нарь от стра­сти чуть ли не бы­ком ре­вет, де­ви­ца под ним виз­жит, что есть мо­чи, эхо по пе­ще­ре раз­но­сит­ся, кам­ни дро­жат!

Час лю­би­лись, дру­гой, и все с кри­ком и ре­вом. Вдруг сквозь свой лю­бов­ный ту­ман слы­шат: сдви­ну­лось что-то тя­же­лое в глу­би­не, клац­ну­ло буд­то же­ле­зом по кам­ням и су­ро­вый го­лос спро­сил:

«По­ра?»

Зво­на­рю не­до­суг бы­ло при­слу­ши­вать­ся, кто там шу­мит, он под­ру­гу свою по­силь­нее при­тис­нул и крик­нул в от­вет:

«Нет, не по­ра!»

И сно­ва за де­ло. Из глу­би­ны в дру­гой раз кла­ца­нье, шо­рох, и — тя­же­лые ша­ги раз­да­лись. И опять про­зву­ча­ло, еще страш­нее, как буд­то ка­кой злой дух во­про­ша­ет:

«По­ра ли мне под­ни­мать­ся или еще не по­ра?»

Тут и де­ви­ца и зво­нарь ис­пу­га­лись — кто это там, та­кой жут­кий, их на­шел — и за­мер­ли. Слу­ша­ют: ша­ги все бли­же и бли­же, гро­хо­чут, буд­то це­лое ста­до идет, и по­яв­ля­ет­ся ря­дом с ни­ми, в про­све­те ме­ж­ду кам­ня­ми — го­ло­ва, в ста­ром, ржав­лен­ном шле­ме, ли­цо все в мор­щи­нах, об­рос­ло та­кой бо­ро­дой, что ни­че­го ни­же не вид­но, и в гла­зах — что-то дья­воль­ское. И сам че­ло­век ог­ром­ный, раза в два круп­ней зво­на­ря, и лез­вие ме­ча в от­вер­стие ме­ж­ду кам­ня­ми про­гля­ды­ва­ет, та­ко­го, что втро­ем не под­нять.

По­гля­дел на них при­зрак су­ро­во, гла­за­ми сверк­нул, по­ка­чал го­ло­вой. И сно­ва:

«По­ра?»

Зво­нарь от стра­ха за­дро­жал да за­бле­ял, де­ви­ца дар ре­чи по­те­ря­ла и чувств ли­ши­лась, а тут из глу­би­ны, от­ку­да при­зрак при­шел, раз­дал­ся лас­ко­вый го­лос:

«Не по­ра, мой ко­роль, спи еще!»

Бо­ро­да­тое ли­цо ото­дви­ну­лось и ис­чез­ло, ша­ги про­гро­хо­та­ли об­рат­но, меч упал на­земь со зво­ном и про­зву­чал дол­гий, тоск­ли­вый вздох.

«Спи, мой ко­роль…»

Зво­нарь ос­ме­лел, под­хва­тил под­ру­гу свою и по­бе­жал, что бы­ло сил, на­ру­жу из ка­ме­но­лом­ни. Толь­ко раз ог­ля­нул­ся, и уви­дел, что из от­вер­стия то­го са­мо­го льет­ся не­ви­дан­ный, лас­ко­вый свет, и про­мель­ки­ва­ет в глу­би­не кто-то мяг­кий, зве­ри­ный, и баю­ка­ет ко­ро­ля ти­хой пес­ней.

ХРА­БАН МАВР: Все, что мы про­из­но­сим, или все, что дви­жет­ся внут­ри нас, в со­от­вет­ст­вии с пуль­си­ро­ва­ни­ем на­ших со­су­дов со­гла­со­ва­но му­зы­каль­ны­ми рит­ма­ми с со­вер­шен­ст­вом гар­мо­нии. Ведь му­зы­ка — это нау­ка хо­ро­шей мо­ду­ля­ции. Так что, ес­ли мы хо­ро­шо ве­дем бе­се­ду, это все­гда про­ис­хо­дит бла­го­да­ря под­держ­ке этой нау­ки; ко­гда же воз­ни­ка­ют труд­но­сти, это сви­де­тель­ст­ву­ет об от­сут­ст­вии му­зы­ки. Так же не­бо и зем­ля, и все, что на них про­ис­хо­дит выс­шим со­из­во­ле­ни­ем, все свя­за­но с му­зы­кой.

Бли­же: Сви­рель

Я мно­го иг­рал на сви­ре­ли. В на­ча­ле, в пер­вые ме­ся­цы я со­чи­нял гим­ны. Спер­ва они под­ни­ма­лись от­ку­да-то из глу­би­ны ме­ня, по­том, про­жив чуть мень­ше го­да в тем­но­те, я вдруг ощу­тил, что из­нут­ри ни­че­го не идет. Ис­пу­гав­шись я взы­вал к Гос­по­ду и ко всем ар­хан­ге­лам и тем свя­тым, ко­то­рые бы­ли по­чи­тае­мы в из­вест­ных мне об­лас­тях… А по­том я стал иг­рать на сви­ре­ли; пас­ту­ше­чьи пес­ни. Да­вясь той скуд­ной сне­дью, что уже с опа­ской не­сли по­се­ля­не, я на­чи­нал сты­дить­ся. По­том вдруг на­глел, по­учал: по­че­му-то имен­но те пер­вые наи­гры­ши ка­за­лись мне оп­рав­да­ни­ем: я иг­рал! По­се­ля­не, слы­ша зву­ки, не­уме­ло кре­сти­лись, ис­пу­ган­но ой­ка­ли; наш на­стоя­тель уве­ще­вал. Сви­рель ста­ла чем-то спа­си­тель­ным: тро­ст­ни­чок с про­жжен­ны­ми ды­роч­ка­ми то рас­сы­хал­ся, то на­обо­рот — зи­мой — как-то стыд­ли­во сжи­мал­ся; я все сма­зы­вал гли­ной. По­лу­чи­лась, на­ко­нец, тя­же­лая тру­ба, ко­то­рая уто­ми­тель­но дер­жа­лась в ру­ках и из­да­ва­ла си­п­ли­вые зву­ки. Из по­се­лян яв­ля­лись те­перь толь­ко двое, да ино­гда за­ха­жи­вал брат Ан­д­рей, за­но­сил что по­есть и на­зи­дал, убе­ж­дал ме­ня в чем-то, в чем — не пой­му. В кон­це кон­цов, я за­бро­сил ее в угол; гли­на ста­ла сы­реть.

Один са­ра­цин

Ду­ша моя, как дол­го я был в раз­лу­ке с то­бой,

Как дол­го я спал… Но плач го­лу­би­ный

Ме­ня раз­бу­дил и за­ста­вил ры­дать.

Хва­ла всем скор­бя­щим, про­снув­шим­ся ра­но!

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик

Уже то­гда, ко­гда ви­на для при­час­тия те­бе не по­ла­га­лось, к сте­не при­пле­лась ни­щен­ка и смаз­ли­вая по­лу­ду­роч­ка По­ли­на.

И сра­зу, для при­ли­чия по­шур­шав чем-то ря­дом с ды­рой, бряк­ну­ла: мол, лю­ди тол­ку­ют, что вы уже не че­ло­век. Мол, лю­ди не зна­ют кто — но это (крик) …и буд­то бы не­чис­тый (дол­гое вре­мя пых­тит и кре­стит­ся) …или в сви­нью.

Ты, как обыч­но, с ра­до­стью вы­ныр­нув из тя­го­ст­ных раз­мыш­ле­ний, при­нял­ся по­те­шать­ся — сме­ял­ся весь­ма иг­ри­во (а что те­бе бы­ло те­рять?) — мол, а она что при­шла?

Да по­гля­деть.

Тут ты при­за­ду­мал­ся. Сам ты се­бя не ви­дел, те­бя то­же — ни­кто. А вдруг?

Под­лей мас­ла вот, ска­за­ла ни­щен­ка. Го­лос ее был со­всем ря­дом… и ли­цо не­по­нят­но ка­ким об­ра­зом ско­ро за­сло­ни­ло пол­ще­ли. Гряз­ное, но кра­си­вое. Се­рая шея.

Ты под­нял све­тиль­ник к сво­ему, за­рос­ше­му, по­кры­то­му раз­ны­ми струпь­я­ми и ца­ра­пи­на­ми. Ну?

Ни­щен­ка тут при­зна­лась, что рань­ше как-то не ви­де­ла ве­ли­ко­го свя­то­го. А сей­час ка­ко­во? Сей­час — очень жут­ко.

Раз­дал­ся хруст ка­меш­ков, По­ли­на взвизг­ну­ла, и в ды­ре ста­ло вид­но опять од­но се­рое не­бо, за­ля­пан­ное бе­ле­сы­ми об­ла­ка­ми.

Тут же яви­лись ка­кие-то сель­ские бур­чу­ны и при­ня­лись рас­пе­кать твою со­бе­сед­ни­цу. На пол шлеп­нул­ся ком дря­ни. Ты за­пи­хал ру­ки в бо­ро­ду, от­сел по­даль­ше и на­чал ду­мать: о се­рой шее и о том, как дол­жен вы­гля­деть че­ло­век, и впрямь одер­жи­мый злым бе­сом.

О блу­де

Про­тив блу­да есть мно­го средств: хо­лод, тер­нов­ник, тра­ва вол­чец, би­че­ва­ние. Свя­тые от­цы и от­шель­ни­ки по­сто­ян­но ис­пы­ты­ва­ли ис­ку­ше­ние, но все­гда пре­одо­ле­ва­ли его во сла­ву Гос­по­да.

Один пус­тын­ник Си­ная, про­жив в ке­лье с де­ся­ток лет, воз­же­лал не­по­зво­лен­но­го. Из со­сед­не­го скле­па к не­му при­шла пус­тын­ни­ца за во­дой. Раз­го­ря­чив­шись мыс­лью, он бро­сил­ся ее до­го­нять…

Зем­ля раз­верз­лась, и не­кая бле­стя­щая фи­гу­ра ука­за­ла пе­щер­ни­ку на по­ло­ман­ные и по­лу­сгнив­шие ос­тан­ки. «Вот все твои жен­щи­ны. Мо­жешь те­шить­ся. Но все де­сять лет, что ты на­мо­лил, бу­дут не в счет». Пе­щер­ник, ко­неч­но, пе­ре­ду­мал гре­шить.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик: Сте­на

Рас­ска­зать те­бе, мой свя­той яс­но­гла­зый, чем для те­бя бы­ла эта сте­на?

В тво­ей ке­лье их мно­же­ст­во: сво­им раз­но­об­ра­зи­ем они вну­ша­ют те­бе от­вра­ще­ние. Толь­ко од­на сте­на, та, ко­то­рая, как ты зна­ешь, за­кры­ва­ет вид на кру­тую, веч­но чмо­каю­щую от гря­зи, по­рос­шую вся­кой сор­ной тра­вой тро­пу, вот она, эта сте­на, те­бе очень ми­ла.

На ощупь ка­жет­ся мяг­кой; есть плав­ные вы­пук­ло­сти и не­глу­бо­кие впа­ди­ны, чу­дит­ся, буд­то кам­ни, из ко­то­рых ее воз­ве­ли, гла­ди­ло мно­же­ст­во до­б­рых рук. Од­на­ко гла­дил ее толь­ко ты. Осо­бен­но в жар­кий день, ко­гда сте­на де­ла­лась те­п­лой, поч­ти жи­вой. Ты к ней при­жи­мал­ся, бе­гал по ней паль­ца­ми, тер­ся бо­ком, раз­го­ря­чен­ный ед­ва вид­ным солн­цем и ви­ном, пыл­кой кро­вью хри­сто­вой. И, при­знай­ся, во­об­ра­жал, буд­то бы это не стен­ка, а, до­пус­тим, жен­щи­на или, — ко­гда тро­гал там, где за­маз­ка по­кры­лась тре­щин­ка­ми, эта­ки­ми раз­бе­гаю­щи­ми­ся в раз­ные сто­ро­ны раз­ре­за­ми и бо­розд­ка­ми — го­ря­чая шея зве­ря. Мо­жет быть, ко­ня, гул­ко ды­ша­ще­го по­сле дол­го­го бе­га. Но ча­ще, ви­ди­мо, жен­щи­на. Ко­гда к пе­ще­ре яв­ля­лась По­ли­на, то они сли­лись в тво­ей го­ло­ве: те­п­лая сте­на и ее за­дум­чи­вый го­лос.

Лу­чи солн­ца и пят­на те­ней от об­ла­ков ка­та­лись по не­ров­но­му по­лу, пе­ре­ли­ва­лись, сме­ня­ли друг дру­га. И да­же ко­гда ви­но пе­ре­ста­ли но­сить, ты про­дол­жал ра­до­вать­ся.

Чет­вер­тая пе­щер­ная сказ­ка

В гот­ской стра­не, что на по­луд­не, все это бы­ло. На­шли вра­ги, как са­ран­ча — от­то­го и про­зва­ли их по­том са­ра­ци­ны, са­ран­чи­ным на­ро­дом — и ста­ли стра­ну ра­зо­рять. Ко­роль гот­ский в пер­вой же бит­ве по­гиб, по зло­му про­ро­че­ст­ву, а все кня­зья, кто по тру­со­сти, кто по жад­но­сти, к са­ра­ци­нам на служ­бу по­шли.

Все, кро­ме двух или трех. Эти ве­ру свою про­дать не за­хо­те­ли, с не­мно­ги­ми вер­ны­ми им людь­ми в го­ры ук­ры­лись. А са­ра­ци­ны и там им по­кою не да­ли, не от­дох­нуть, не сил под­соб­рать — на­се­да­ют, про­кля­тые. Что не день, то по­те­ри.

На­ко­нец, князь­ям при­шлось раз­де­лить­ся, и один, са­мый храб­рый и мо­ло­дой, встал с са­мо­го краю — пер­вый удар на се­бя при­ни­мать. А же­на его мо­ло­дая, что с ним в го­рах вы­со­чен­ных ски­та­лась, сы­на жда­ла. В од­ну ночь и кня­зя, и все его вой­ско са­ра­ци­ны уби­ли. А кня­ги­ня в пе­ще­ру уш­ла, ку­да про­ход од­на ста­ру­ха, нянь­ка ее, толь­ко и зна­ла. Вра­ги ее ищут, скви­тать­ся хо­тят пол­ным сче­том со строп­ти­вы­ми го­та­ми — иной раз она их ди­кие кри­ки со­всем ря­дом слы­ха­ла, ко­гда они уще­лья про­че­сы­ва­ли.

Жи­ла она ху­же не­ку­да, а все же в один день еще гор­ше все сде­ла­лось. До тех пор ей пи­щу ста­ру­ха но­си­ла, да по­мер­ла. При­шлось ей са­мой в до­ли­ну спус­кать­ся — то у го­лу­бей гнез­до опус­то­шит, то из го­тов, кто вы­жил, чем-то по­де­лит­ся. Толь­ко ни­ко­му она не от­кры­ва­ла, кто та­кая, бо­ясь за ре­бен­ка, что под серд­цем но­си­ла. По­рой так го­ло­да­ла, что но­чью к вра­гу в ла­герь про­кра­ды­ва­лась, из кот­лов их по­ход­ных что мог­ла, то та­щи­ла.

При­шел срок, ро­ди­ла мла­ден­ца. В пе­ще­ру свою на­нес­ла что по­мяг­че и по­неж­нее — пу­ху птичь­е­го, перь­ев, тра­вы сни­зу охап­ку, все пы­та­лась сы­ну жизнь скра­сить. А са­ра­ци­ны то­гда как раз силь­ный урон от двух вы­жив­ших кня­зей тер­пе­ли, и оз­ло­би­лись очень. Она еще глуб­же в пе­ще­ру уш­ла, и все жда­ла, вы­жи­да­ла, ко­гда вниз мож­но бу­дет спус­тить­ся. По пер­во­на­ча­лу мо­ло­ко у нее в гру­ди не ос­ку­де­ва­ло, маль­чик и сыт был и до­во­лен. Он в пе­ще­ре как ро­дил­ся, так и ос­та­вал­ся, и гла­зен­ки к тем­но­те по­при­вык­ли, а сам без све­та днев­но­го был бе­лый как мо­ло­ко…

Пе­ре­би­лись так с год — маль­чик уж хо­дить на­чал, о стен­ку пе­щер­ную опи­ра­ясь. И очень чу­дес­ный был маль­чик: во мра­ке, в сы­ро­сти, уже и не в сы­то­сти — а все ве­сел. День-день­ской дет­ски­ми сло­ва­ми пе­сен­ки пел.

А од­на­ж­ды кня­ги­ня по­шла опять за при­па­са­ми — да и одеж­ку ка­кую-ни­будь сы­ну най­ти — спус­ти­лась вниз и вра­гам в ру­ки так и по­па­ла. К то­му вре­ме­ни они сно­ва по­ве­се­ле­ли — двух кня­зей раз­гро­ми­ли, не бы­ло им те­перь ни­ка­ко­го от­по­ра в гот­ской стра­не. Хоть и ве­се­лые, а сво­его упус­кать не хо­те­ли. В ху­дой за­ма­раш­ке кня­ги­ню, ко­неч­но, ни­кто рас­по­знать не су­мел, да уж боль­но она им бы­ла по­доз­ри­тель­на: дер­жит­ся гор­до, от­ку­да яви­лась, не ска­зы­ва­ет. И уве­ли они ее, как ра­бы­ню — от­кор­мить чуть-чуть, и про­дать.

А маль­чик, бе­лый как мо­ло­ко, дня два про­пел — он при­вык уж к ма­те­рин­ским от­луч­кам — а на тре­тий за­ду­мал­ся. Во­ди­цы гор­ной по­пил, со­снул не­мно­го и по­шле­пал к вы­хо­ду, ту­да, ку­да мать все­гда ухо­ди­ла. Вы­гля­нул — и с не­при­выч­ки ос­леп. По­сто­ял-по­сто­ял, и все же стал чуть-чуть раз­ли­чать. Бе­лым мир ему по­ка­зал­ся, по зим­ней сту­де­ной и снеж­ной по­ре. Вра­ж­деб­ный мир, од­ни кру­чи и ве­тер, и ор­лы вьют­ся в про­сту­жен­ном не­бе. Ни­ко­му тот маль­чик не ну­жен был, кро­ме ма­те­ри, да ее да­ле­ко уж уг­на­ли.

Рас­пла­кал­ся кня­жий сын, мать по­кли­кал, и вер­нул­ся в пе­ще­ру об­рат­но. И сам он не ви­дел, как от та­кой жиз­ни и по за­слу­гам сво­ей не­вин­но­сти, от Бо­га осо­бен­ность по­лу­чил: све­тить­ся сам на­чал. От куд­ря­шек его, от мо­лоч­но­го те­ла сия­ние шло.

По­бро­дил-по­бро­дил, и по­ми­рать уж со­брал­ся. Он, хоть и ма­лый был, все по­ни­мал. Про­стую мо­лит­ву, что мать нау­чи­ла, про­чел. Толь­ко с при­бав­кой та­кой: «Гос­по­ди, ни­ко­му я не ну­жен, кро­ме те­бя. Спа­си ме­ня и по­ми­луй, и оп­ре­де­ли, как мне быть, по­то­му что я сам по ма­ло­му воз­рас­ту и не­ра­зу­мию то­го по­нять не мо­гу. Сла­ва Те­бе, Гос­по­ди!» Про­из­нес и лег на пло­ский ка­мень, что ему кро­ва­тью слу­жил — по­ми­рать.

А как про­снул­ся, уви­дел сия­ние. Чуд­ный зверь лас­ко­вый над ним скло­нил­ся и про­из­нес: «Не пе­чаль­ся, сын че­ло­ве­ка. Оба мы с то­бой пе­щер­ные жи­те­ли. Оба в глу­би­ны уй­дем, сво­им све­том све­тить, до тех са­мых пор, по­ка лю­дям опять не по­тре­бу­ем­ся». И увел свет­ло­го маль­чи­ка за со­бой.

А че­рез мно­же­ст­во лет, его мать, в пле­ну как ста­руш­ка усох­шая, во­ро­ти­лась — сы­на ра­зы­ски­вать. По­спра­ши­ва­ла лю­дей — из го­тов, что еще там ос­та­лись, и про­стых са­ра­ци­нов, ра­бот­ни­ков. Ни­кто ре­бен­ка ее то­гда, дав­но не на­хо­дил. Ни­ко­му до не­го не бы­ло де­ла. А толь­ко стал по но­чам по­яв­лять­ся у во­рот ме­ст­ной церк­ви стран­ный юно­ша, бе­лый, как мо­ло­ко, и све­тя­щий­ся, буд­то ме­сяц не­бес­ный не­яр­кий. Слов не го­во­рит, по­сто­ит, по­сто­ит, на че­ло­ве­ка ноч­но­го по­мо­лит­ся, по­до­ж­дет и уй­дет…

Бли­же: Му­зы­кант

Как-то раз при­шел че­ло­век к мо­ей пе­ще­ре и дол­го с но­ги на но­гу пе­ре­ми­нал­ся, не го­во­рил.

А по­том не­зна­ко­мым го­ло­сом ста­ри­ка зая­вил:

«Хо­чу те­бя му­зы­кой по­разв­лечь».

И раз­да­лись зву­ки, ужас­ные, да еще и не в один ин­ст­ру­мент, а как буд­то во мно­го. Уж на что их всех-то мож­но счесть на три в на­ших кра­ях: ро­жок, гор­шок да лук со стру­ной — а здесь зву­ча­ло так пло­хо, слов­но их сде­ла­лось по мень­шей ме­ре два­дцать раз­ных.

Пять дней он при­хо­дил на рас­све­те и иг­рал. На шес­той я об­ра­тил­ся к не­му.

«До­б­рый че­ло­век, — ска­зал я. — Зна­ешь ли ты, за­чем я здесь по­се­лил­ся? Я сам ино­гда иг­раю на сви­ре­ли, но при­знаю, что тем са­мым впа­даю в ма­лый грех, о чем по­ла­га­ет­ся со­жа­леть. Ес­ли хо­чешь, да­вай по­го­во­рим… Ка­жет­ся, так бу­дет луч­ше те­бе и мне. Ты так не ду­ма­ешь?»

«Че­го не знаю, то­го не знаю, — рав­но­душ­но ска­зал мне ста­рец, ко­гда от­ды­шал­ся по­сле всех тяж­ких уси­лий, пред­при­ня­тых с це­лью ог­ло­ушить ме­ня. — А толь­ко все ме­ня го­нят, а ты не мо­жешь. По­это­му слу­шай».

Так мой му­чи­тель за­вел при­выч­ку при­хо­дить ка­ж­дый день и хо­тя не по­дол­гу, но за­то пре­гнус­но тер­зал мои уши свои­ми сель­ски­ми бла­го­зву­чия­ми. При­чем вы­би­рал он то вре­мя, ко­гда ос­таль­ные сель­ча­не не на­ве­ды­ва­лись, да и не мог­ли, по­то­му что ра­бо­та­ли — мой ста­рик, вид­но, без­дель­ни­чал.

Од­на­ж­ды ему в от­ме­ст­ку я сам ру­кой за­ко­ло­тил по горш­ку, ду­мая пе­ре­сту­чать; так он об­ра­до­вал­ся, ве­се­ло за­го­ло­сил, я и раз­бил гор­шок. Че­рез не­де­лю мне брат Ан­д­рей при­нес но­вый из мо­на­сты­ря, и я за не­го мо­лит­вы воз­нес.

Ста­рик еще дол­го про­дол­жал при­хо­дить и лишь не­дав­но ку­да-то дел­ся.

Даль­ше: Ко­ло­дец

«Ну, мо­наш­ки, кон­чи­лись слив­ки и сыт­ная каш­ка, по­ра за­грив­кам ху­деть, а вам за нас по­ра­деть! Ра­бо­тать по­шли!» — ска­зал нам с бра­том отец.

«С ка­кой это, ба­тюш­ка, ста­ти? — уч­ти­во спра­ши­ва­ем мы. — И так в труд­ни­ках со­сто­им при на­шем мо­на­сты­ре, что вам из­вест­но, и за день, знай­те, так бы­ва­ло на­му­ча­ем­ся, что и на ве­чер­ню нас не пус­ка­ют… То сыр ва­рить, то яб­ло­ки да­вить, то жир вы­та­п­ли­вать, уж уволь­те…»

«Слу­шай ухом, а не брю­хом! — злит­ся отец. — Сушь в шею ды­шит. Ско­ро вся во­да кни­зу сой­дет. Бу­дем рыть всей де­рев­ней ко­ло­дец, как ваш мо­на­стыр­ский. И с во­ро­том, и с ос­лом — что­бы во­ду пус­кать в ого­род. Так что да­вай­те, ртов не ра­зе­вай­те, рук не воз­де­вай­те, ря­су в скат­ку и за ло­пат­ку!»

И зря мы уп­ря­ми­лись, вот как вы­шло. По­то­му что ни­че­го ве­се­лей той ко­ло­дез­ной ка­тор­ги я не при­пом­ню. Отец по хро­мо­сти лишь на­вер­ху зу­бо­ска­лил, да от ма­те­ри ре­пу но­сил, а зем­лю вни­зу мы кай­лом от­мо­ты­жи­ли, ма­ло­лет­ки, да с де­ся­ток му­жи­ков рос­точ­ком по­мень­ше. Да­же на ночь в ке­льи не шли — так и бу­ха­лись на со­ло­му у края ко­лод­ца. Ба­бы под­хо­ди­ли да оха­ли, от­ро­дясь у нас та­ких ко­лод­цев не ры­ли, ну кто на зад­нем дво­ре дыр­ку про­свер­лит на один жар­кий ме­сяц, ко­гда лень в го­ры тя­нут­ся с кув­ши­на­ми, так раз­ве срав­нишь! Пя­дей в сто он вы­шел, не мень­ше. Ще­нок один на­вер­ху раз­бре­хал­ся, так его нам на го­ло­ву ски­ну­ли.

По­те­ха — не грех, это не страш­но.

По­том я уз­нал, что нам во­все не был ну­жен ко­ло­дец. Это Ста­рец по­про­сил у от­ца, что­бы он увел нас до­мой из мо­на­сты­ря, и что-ни­будь по­ру­чил. За­чем он так по­про­сил, я не знаю.

Пя­тая пе­щер­ная сказ­ка

Сре­ди хо­див­ших с Пла­то­ном по Са­ду был не­кий юно­ша с Кри­та, ис­кав­ший по­всю­ду бла­го­во­ле­ния бо­гов. Ис­пы­ты­вая осо­бую страсть к чу­дес­но­му, этот юно­ша час­то от­ры­вал­ся от ве­ре­ни­цы уче­ни­ков, сле­до­вав­шей за учи­те­лем, и бро­дил по ок­ре­ст­но­стям. Он ла­зил не толь­ко по ска­лам и бух­там, изу­чая мор­ские при­ли­вы, но и по де­ревь­ям, ко­то­рые по­ка­за­лись ему при­ме­ча­тель­ны­ми и чьи вет­ви бы­ли спо­соб­ны вы­дер­жать его вес.

Ус­лы­шав раз от учи­те­ля ис­то­рию кри­тя­ни­на Эпи­ме­ни­да, ко­то­рый про­спал в не­кой пе­ще­ре пять­де­сят во­семь лет, а по­том спас Афи­ны от сквер­ны, этот юно­ша объ­я­вил се­бя его род­ст­вен­ни­ком. Рас­ска­зы­ва­ют, что по­сле это­го он обо­шел весь Ла­ке­де­мон, ища ко­жу Эпи­ме­ни­да, по­кры­тую та­ин­ст­вен­ны­ми пись­ме­на­ми, но не на­шел. Од­на­ко с тех пор его за­нос­чи­вость и гор­де­ли­вость по­ис­ти­не ста­ла без­бреж­ны­ми. Так, он зая­вил, буд­то бы пер­вый фи­ло­соф по име­ни Пи­фа­гор не спус­кал­ся в крит­ские Иды, а на­зы­вал так соб­ст­вен­ный по­греб, где скры­вал­ся все вре­мя от сво­ей смер­ти до вос­кре­се­ния. Так­же этот юно­ша уве­рял, что на­шел ту ог­ром­ную яму, ку­да сва­лил­ся и умер дру­гой из­вест­ный муд­рец, за­смот­рев­шись на звез­ды. Он звал ту­да Пла­то­на и мно­гих уче­ни­ков, но ни­кто за ним не по­сле­до­вал.

Мно­гие ве­рят, что в кон­це кон­цов он на­шел, что ис­кал. В од­ной пе­ще­ре вы­пив бе­ло­ва­той во­ды, «лун­но­го мо­ло­ка», он за­снул, но про­спал все­го пять лет и три ме­ся­ца. Про­снув­шись и вый­дя из той пе­ще­ры, он за­стал все та­ким же, ка­ким и ос­та­вил. Тем не ме­нее, он стал всех уве­рять, что во сне раз­го­ва­ри­вал с Ис­ти­ной и мно­го раз, по­ки­нув соб­ст­вен­ное те­ло, пу­те­ше­ст­во­вал по ми­ру на­лег­ке.

К боль­шой до­са­де это­го юно­ши, хоть его спи­ну по­сле пе­ще­ры то­же по­кры­ли стран­ные пись­ме­на, буд­то про­ца­ра­пан­ные ког­тем зве­ря, ни­кто не по­же­лал эти зна­ки спи­сать и да­же про­сто про­честь. Сам он, как ни ста­рал­ся под­ла­дить мед­ные зер­ка­ла, не мог их раз­гля­деть.

Го­во­ри­ли так­же, что он пы­тал­ся за­ни­мать­ся га­да­ни­ем, но ви­дел не бу­ду­щее, а толь­ко про­шлое, и лишь ус­кольз­нув­шее от со­вре­мен­ни­ков. Умер он в воз­рас­те двух­сот с лиш­ним лет не­по­да­ле­ку от Ри­ма, и к то­му вре­ме­ни пись­ме­на у не­го на спи­не поч­ти все стер­лись и за­рос­ли. Тем не ме­нее, его ко­жу не ста­ли хра­нить, как ко­жу Эпи­ме­ни­да, а по ре­ше­нию рим­ских ста­рей­шин, со­жгли вме­сте с те­лом.

АР­ТЕ­МИ­ДОР: Од­но­му че­ло­ве­ку при­сни­лось, что на го­ло­ве у не­го вы­рос­ла оли­ва. Че­ло­век этот стал рев­но­ст­ным фи­ло­со­фом не толь­ко на сло­вах, но и всем сво­им об­ра­зом жиз­ни, по­то­му что де­ре­во это веч­но­зе­ле­ное, очень креп­кое и по­свя­ще­но Афи­не, ко­то­рая счи­та­ет­ся во­пло­ще­ни­ем муд­ро­сти.

Бли­же: Мое ра­зу­ве­рие

Ино­гда мне ка­за­лась смеш­ной са­ма мысль, что Гос­подь мо­жет ока­зать­ся здесь, в этой сты­лой пе­ще­ре.

А по­том еще мни­лось, что Гос­подь и есть са­ма жизнь в том ее раз­но­цве­тии, ко­то­ро­го я и рань­ше так сто­ро­нил­ся. В тра­ве, в об­ла­ках, в ру­чье, да­же в по­тер­тых сан­да­ли­ях — но не во мне! Не во мне. По­то­му что я, за­бив­шись в эту но­ру, ви­жу толь­ко от­чая­ние. Оно за­сло­ня­ет Гос­по­да, вы­тес­ня­ет его из ме­ня — быть мо­жет, это­го от­чая­ния — ни­чтож­ная часть, кро­хот­ная, пес­чин­ка по срав­не­нию с Его ве­ли­ко­ле­пи­ем и без­гра­нич­но­стью — но на­до же быть та­ко­му, что все вре­мя ка­кие-ни­будь пес­чин­ки по­па­да­ют мне на гла­за. И что, что мне де­лать те­перь, ни­че­го не на­шед­ше­му? Уй­ти из но­ры и на­ло­жить дру­гую пес­чин­ку? Бро­сить мо­на­ше­скую жизнь? За­вес­ти дру­гую, не ме­нее и не бо­лее ме­ня от­стра­няю­щую, от­вле­каю­щую, уво­дя­щую от Не­го?

А есть ли во­об­ще та жизнь, ко­то­рая к не­му при­во­дит? Не все ли до­ро­ги ве­дут к не­му? Или та­кой нет ни еди­ной? Мо­жет, все жиз­ни от­во­дят? А толь­ко то, что их род­нит, в чем они схо­жи — все, до по­след­не­го пе­ре­сче­та… Но ведь это так ма­ло, и так жи­вот­но. И мо­нах, и ду­ше­гу­бец, и ко­роль — ка­ж­дый ды­шит, ест, пьет и спит, и от­прав­ля­ет все, что на­до, об­рат­но в при­ро­ду. Это то, что за­ло­жил в нас Гос­подь во всех без про­пус­ка. Не­у­же­ли на этом — са­мый яв­ст­вен­ный Его от­пе­ча­ток? В этом ведь жизнь и рас­ти­тель­ная, и зве­ри­ная. Точ­но ка­жет­ся, что ни ум, и ни спо­соб­ность ис­тол­ко­вы­вать его сло­во, не при­бли­жа­ют к не­му?

Как мне при­бли­зит­ся к Гос­по­ду, ес­ли мол­чит он в от­вет на все мо­лит­вы?

Шес­тая пе­щер­ная сказ­ка

По­ка раз­дра­жен­ные, пот­ные ле­гио­не­ры сби­ва­ли взрос­лых в ше­рен­ги и пин­ка­ми гна­ли их к хра­му Ар­те­ми­ды и Цир­ку, маль­чиш­ки иг­ра­ли в ка­муш­ки за ог­ром­ным зда­ни­ем Биб­лио­те­ки. Толь­ко ко­гда от Цир­ка до­нес­ся про­тяж­ный гул зри­те­лей, они опом­ни­лись и за­ме­та­лись. Се­ме­ро бро­си­лись прочь от го­ро­да и спас­лись.

Эти се­ме­ро, про­бе­жав не боль­ше вер­сты, уже за­пы­ха­лись и ныр­ну­ли в пе­щер­ку пе­ре­дох­нуть. То­ро­п­ли­во на­бро­са­ли кам­ней, что­бы за­мас­ки­ро­вать вход. И толь­ко по­сле это­го, гля­дя рас­ши­рен­ны­ми гла­за­ми друг на дру­га, взя­лись за ру­ки, и, сев на кор­точ­ки, ста­ли мо­лить­ся и пла­кать. По­том, от­ды­шав­шись, на­мо­лив­шись, на­ча­ли ос­мат­ри­вать­ся. Ма­лыш пер­вым на­шел род­ни­чок и по­звал всех ос­таль­ных. Они не спе­ша на­пи­лись. Во­да бы­ла ка­кая-то стран­ная, терп­кая, тя­же­лая, она про­ва­ли­лась и лег­ла в жи­во­тах, слов­но ка­меш­ки в ре­ку.

«Вот так, и по­спи­те…» — раз­дал­ся вдруг ти­хий го­лос, по­хо­жий на шур­ша­ние.

Го­лос не то, что­бы об­ра­щал­ся к де­тям — он сам с со­бой рас­су­ж­дал.

«Это ведь лун­ное мо­ло­ко, — объ­яс­нил он. — По­спи­те, от­дох­не­те, а там, гля­дишь, все и об­ра­зу­ет­ся».

Ре­бя­та не ис­пу­га­лись, а толь­ко по­во­ро­ча­ли го­ло­вен­ка­ми, по­шеп­та­лись и ре­ши­ли еще по­мо­лит­ся, по осо­бен­но­му, как учил их отец Иг­на­тий из Са­мо­са­ты. Го­лос боль­ше не зву­чал. Ду­ма­ли бы­ло еще по­бол­тать, да­же рас­се­лись на кам­нях, но: «Спать! Спать!» — стро­го ска­зал тот же го­лос из мра­ка, и их тут же смо­ри­ло. Так и за­сну­ли, кто где си­дел. А ко­гда все ре­бя­та за­сну­ли, кто-то про­брал­ся к ним, по­шур­шал, по­взды­хал по-зве­ри­но­му, ткнул­ся в бок од­но­му и дру­го­му, и, что-то лас­ко­во про­бор­мо­тав, уб­рал­ся об­рат­но во тьму.

А де­ти, про­спав­шись, по­тя­ну­лись, про­тер­ли гла­за, и ре­ши­ли уз­нать, как там сна­ру­жи. От­ва­ли­ли кам­ни, ти­хонь­ко про­бра­лись в го­род. И уз­на­ли, что про­шло сто пять­де­сят лет, и что ве­ра Хри­сто­ва вос­тор­же­ст­во­ва­ла по всей ой­ку­ме­не.

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик

В сво­ей ке­лей­ной сты­ло­сти ты де­лил по­се­ти­те­лей на два ви­да. И раз­ли­чал по пер­вым сло­вам. Ес­ли взы­ва­ли к свя­то­му — это зна­чи­ло снедь и ви­но, ес­ли кли­ка­ли бе­са, греш­ни­ка, ере­ти­ка, про­сто со­ба­ку — ско­рее все­го, кам­ни. Или на­воз. Его при­тас­ки­ва­ли в кор­зи­нах маль­чиш­ки, во­об­ра­жая, что это очень смеш­но: за­ки­дать пад­ше­го ко­ровь­им дерь­мом. На­воз, как ты вско­ре вы­яс­нил, от­лич­но го­рит в про­су­шен­ном ви­де. Го­рит и пус­ка­ет жир­ный, жел­тый, еду­чий дым.

РАЙ­МОН ЛУЛ­ЛИЙ: Встре­тил од­на­ж­ды Лю­бя­щий сре­ди тру­дов сво­их от­шель­ни­ка, ко­то­рый спал близ кра­си­во­го ис­точ­ни­ка. Лю­бя­щий раз­бу­дил от­шель­ни­ка и спро­сил его, не ви­дел ли тот во сне гос­по­ди­на его. От­ве­тил ему от­шель­ник и ска­зал, что пле­не­ны бы­ли лю­бо­вью мыс­ли его во сне и на­яву. Очень об­ра­до­вал­ся Лю­бя­щий, что на­шел он то­ва­ри­ща по пле­ну сво­ему, и за­пла­ка­ли оба, ибо не мно­го бы­ло у Гос­по­ди­на та­ких слуг.

АЛ­КУ­ИН: Что есть сло­во? — Пре­да­тель мыс­ли. — Кто ро­ж­да­ет сло­во? — Язык. — Что есть язык? — Бич воз­ду­ха. — Что есть воз­дух? — Хра­ни­тель жиз­ни. — Что есть жизнь? — Ра­дость сча­ст­ли­вых, пе­чаль не­сча­ст­ных, ожи­да­ние смер­ти для всех. — Что есть че­ло­век? — Раб смер­ти, гость мес­та, про­хо­дя­щий пут­ник.

Бли­же: Брат Ан­д­рей

«Есть ли у те­бя мышь в пе­ще­ре? Пой­май ее и по­са­ди в гор­шок. Смот­ри на нее и ра­дуй­ся, что ты не мышь».

«По но­чам ме­ня ле­де­нит не хо­лод и не снег, а мно­же­ст­во мыс­лей. От них ру­ки мои на­чи­на­ют дро­жать. Гла­за мои на­пол­ня­ют­ся бе­лым цве­том».

«Я был та­ким же, как ты. Мои ру­ки дро­жа­ли, они не мог­ли ко­вать же­ле­зо, пле­сти кор­зи­ны и мо­ло­тить зер­но. Мои гла­за не мог­ли боль­ше чи­тать свя­щен­ные кни­ги. В ус­тах мо­их за­мер­за­ли сло­ва мо­лит­вы и не вы­хо­ди­ли на­ру­жу. Я не знаю, ку­да мне ид­ти, с тех пор, как я вы­шел из ке­льи. Ко­гда вый­дешь ты, я это уви­жу».

«Как ты смо­жешь уви­деть?»

«Цер­ковь — го­ло­ва че­ло­вечь­е­го ми­ра. Ка­ж­дый из нас, и ты и я — ее во­ло­сы. В чем раз­ни­ца ме­ж­ду од­ним во­ло­сом и дру­гим? Я уви­жу, что сде­ла­ешь ты, ко­гда уз­на­ешь, что ид­ти те­бе не­ку­да. Ко­гда ты на­смот­ришь­ся на об­ла­ка, и на­пла­чешь­ся над тра­вой».

«Так сло­май эту сте­ну. Вы­пус­ти ме­ня, брат Ан­д­рей. Я не знаю, ку­да я пой­ду, но я не хо­чу уми­рать».

«Нет. По­то­му что то­гда ты бу­дешь спра­ши­вать у ме­ня, ку­да сто­ит ид­ти. Я ска­зал от­цу-на­стоя­те­лю, что по­ра те­бя за­тво­рять на­все­гда. Ско­ро при­дут гон­ча­ры и за­ло­жат кам­ня­ми от­вер­стие».

Го­во­рит ми­лый Ин­д­рик

Впе­ре­ди пер­ся отец-на­стоя­тель, а за ним це­лая тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия из мо­на­ше­ской бра­тии и гон­ча­ров. На­стоя­тель, стар­че­ски скри­пя и про­каш­ли­ва­ясь, ог­ла­сил пись­мо от епи­ско­па: «Ере­ти­ка долж­но за­ло­жить кам­ня­ми до смер­ти, да­бы не­по­вад­но бы­ло про­чим гре­шить гор­ды­нею. Ибо что есть ас­ке­за, как не пре­лесть для не­ис­ку­шен­ной бра­тии? За­му­ро­вать над­ле­жит в Кон­стан­ти­нов день, а до той по­ры пе­ще­ру оку­ри­вать и мо­лить­ся за ду­шу пад­ше­го бра­та. Еды ему не но­сить.»

При­ход­ской свя­щен­ник, как все­гда, не­до­по­нял, о ка­ком та­ком ис­ку­се пи­шет епи­скоп. А та сол­дат­ка, что до­са­ж­да­ла те­бе свои­ми со­п­ли­вы­ми ча­да­ми и во­про­сом, ко­гда же вер­нет­ся хоть один их отец, про­ник­лась злей­шей мсти­тель­но­стью и за­во­пи­ла: «Лишь бы мой му­же­нек во­ро­тил­ся до Кон­стан­ти­но­ва дня! Уж он-то ка­меш­ки уло­жит, так уло­жит!»

Но, кста­ти го­во­ря, боль­шин­ст­во тво­их од­но­сель­чан опе­ча­ли­лось. Нет, мол, у них, те­перь за­ступ­ни­ка пе­ред бо­гом. И так жизнь тя­же­лая, а еще свя­тые спи­ва­ют­ся.

Ты все это про­спал, по­это­му я те­бе и рас­ска­зы­ваю.

Даль­ше: На се­не

А луг у нас был один на всю де­рев­ню, за­то боль­шой. С од­ной сто­ро­ны — кру­той склон Мо­лель­ной Го­ры, со вто­рой — Пе­тель­ный ру­чей, ну а с треть­ей — ре­ка Иг­рай­ка, не­ши­ро­кая, но очень бы­ст­рая. До то­го она вес­ной вся бур­ли­ла, что по бе­ре­гам ни­че­го не рос­ло, ни де­рев­ца, ни кус­ти­ка, толь­ко к осе­ни тра­ва под­ни­ма­лась. На этот бе­рег на­ши обыч­но стас­ки­ва­ли се­но, и пе­ре­ви­ва­ли его ивой с ру­чья, в ша­ла­ши за­де­лы­ва­ли. Как гус­то пах­ло цве­та­ми в та­ких ша­ла­шах! И кле­ве­ром, и ро­маш­кой, и ди­ки­ми ма­ка­ми! И ча­су не про­ле­жишь, а уже — глядь, о чем-то гре­зишь.

Ста­рец нас от­пус­кал ту­да, ко­гда для по­слуш­ни­ков в мо­на­сты­ре ра­бо­ты ни­ка­кой не ока­зы­ва­лось — ред­ко, но от­пус­кал.

Ле­жим, од­на­ж­ды, и вме­сте меч­та­ем.

С на­ми еще час­то хо­дил Гий­ом, сын бо­га­то­го гон­ча­ра, он как раз на том лу­гу пас ста­до от­ца. Тол­сто­ще­кий, гла­за­стый, и го­вор­ли­вый — ну слов­но пе­тух! Бы­ва­ло, ед­ва к мо­на­стыр­ским во­ро­там из ке­лий по­дой­дем, он уже за­ли­ва­ет­ся! А уж в се­не ко­гда ле­жал, то со­всем оду­ре­вал.

Слы­шал я, го­во­рил этот Гий­ом, есть та­кой лес за­по­вед­ный, Гер­цин­ский. И во­дят­ся там пре­крас­ные жен­щи­ны, ко­то­рые ле­та­ют по воз­ду­ху с те­ми, ко­го по­лю­бят. Вот, го­ва­ри­вал он зве­ня­щим от ра­до­сти го­ло­сом, пред­став­ляе­те, вы, мо­наш­ки, не про­сто пре­крас­ные жен­щи­ны, а кры­ла­тые. Феи. Здесь у нас од­но се­но и грязь и горш­ки от од­но­го края де­рев­ни до дру­го­го, а там — пре­крас­ные жен­щи­ны с крыль­я­ми. А даль­ше, го­во­рят, чуд­ные стра­ны…

Мой брат Ан­д­рей, он то­же то­гда в на­шем мо­на­сты­ре по­слу­ша­ние про­хо­дил, это по­том толь­ко ушел — тут раз­вол­но­вал­ся.

Что, го­во­рит, жук мор­да­стый, на­дое­ло те­бе ко­ро­вок пас­ти? Хо­чешь с дья­во­ли­ца­ми в том ле­су блу­до­вать?

Пас­ту­шок за­дро­жал: нет, го­во­рит, что ты, ну что ты. Хо­чу ры­ца­рем стать.

Брат не ус­по­каи­вал­ся. Ты пас­тух, и будь пас­ту­хом. Я и брат мой бу­дем мо­на­ха­ми, по­то­му что так Гос­подь нам ука­зал, и у Стар­ца мы учим­ся. А ты дол­жен ста­до пас­ти. Ес­ли ка­ж­дый за­хо­чет быть кем-то еще, то что же по­лу­чит­ся? Весь мир раз­ва­лит­ся. Мо­нах — он мо­нах, а пас­тух — он пас­тух! Ну, а еже­ли вы­учишь­ся, как по­ло­же­но, у от­ца, гон­ча­ром ста­нешь.

Вы — дру­гое де­ло, на­су­пил­ся наш меч­та­тель.

Мы еще по­ле­жа­ли то­гда, по­мол­ча­ли, а че­рез год, мо­жет быть, ис­чез наш пас­тух. Го­во­рят, при­бил­ся к од­но­му от­ря­ду, вро­де как к важ­но­му ры­ца­рю в ору­же­нос­цы по­шел. А брат то­же ушел, толь­ко поз­же — ис­кать муд­ро­сти по мо­на­сты­рям и го­ро­дам. А на лу­гу том, по­нят­ное де­ло, те­перь дру­гие маль­чиш­ки си­дят, раз­го­ва­ри­ва­ют.

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: Ку­пил Лю­бя­щий день слез за день раз­мыш­ле­ний и про­дал день люб­ви за день пе­ча­ли, и ум­но­жи­лись в нем лю­бовь и раз­мыш­ле­ния.

Бли­же: Ры­царь Гий­ом

Не­за­дол­го до Кон­стан­ти­но­ва дня, ос­тав­шись со­всем без еды, я впал в уны­ние. Да­же мо­лит­ва не при­ба­ви­ла све­та. И вот я ус­лы­шал ша­ги. Очень стран­ные — как буд­то бы ве­ли­кан в кро­шеч­ных са­бо со сты­дом крал­ся к пе­ще­ре. Или стай­ка не­хри­стей-гно­мов, для пу­щей скрыт­но­сти за­бра­лись друг дру­гу на пле­чи, и по­гро­мы­хи­вая свои­ми ло­пат­ка­ми и кир­ка­ми, яви­лись по­лю­бо­пыт­ст­во­вать — кто там за­брал­ся в их цар­ст­во, не по­кра­дет ли он что-ни­будь из не­уч­тен­ных со­кро­вищ? Я да­же пред­ста­вил се­бе не­лов­ко­го ги­ст­рио­на на хо­ду­лях, ко­то­рый тря­ско под­во­ла­ки­ва­ет весь свой фиг­ляр­ский скарб, ша­ры и по­гре­муш­ки — спа­са­ет­ся от на­ше­го крик­ли­во­го на­стоя­те­ля и его млад­ших пра­вед­ни­ков. Но пре­рвал мои фан­та­зии го­лос. Он был не­зна­ком и зна­ком од­но­вре­мен­но.

«Я Гий­ом, — ска­зал этот го­лос. — Пом­нишь ме­ня? Я вер­нул­ся».

Гий­ом на­чал рас­ска­зы­вать — скуч­ным, да­ле­ким го­ло­сом, зву­ча­щим как буд­то бы из ба­дьи с про­сто­ква­шей. Рас­ска­зал, как та­щил­ся по си­ней ча­що­бе даль­не­го ле­са за од­ним бед­ным, но бла­го­род­ным ры­ца­рем, к ко­то­ро­му на­нял­ся в ору­же­нос­цы. Ры­царь со­би­рал­ся в по­ход за Гроб Гос­по­день. Они как-то по­те­ря­ли друг дру­га на са­мых под­хо­дах к Гер­цин­ско­му ле­су. А по­том из по­гра­нич­но­го ов­ра­га Гий­о­ма гул­ко спро­си­ли: «Кто-о-о ты-ы?» и от­ту­да по­пер­ли муж­ла­ны в зве­ри­ных шку­рах. Бы­ст­ро по­вя­за­ли его креп­ки­ми жи­ла­ми и по­во­лок­ли про­да­вать — глуб­же в лес.

Рас­ска­зал, как на по­ля­не, ку­да его при­нес­ли, под­ве­шен­но­го ме­ж­ду жер­дя­ми, слов­но ту­шу оле­ня, он уви­дел от­дель­но: го­лое, си­не­ва­тое те­ло сво­его мерт­во­го ры­ца­ря и гор­ку его бла­го­род­ных дос­пе­хов. Раз­бой­ни­ки со­жа­ле­ли, что при­шлось им убить та­ко­го мощ­но­го, до­ро­го­го муж­чи­ну — а Гий­ом бол­тал­ся ме­ж­ду жер­дей, скри­пе­ли жи­лы-об­вяз­ки и шел за­тяж­ной, мел­кий дождь, от ко­то­ро­го все­гда ста­но­вит­ся или очень свет­ло, или очень га­до­ст­но на ду­ше. Рас­ска­зал он, как му­жич­ки по­сле его бес­силь­ных кри­ков и во­плей за­ткну­ли ему рот ры­цар­ским поя­сом и тут же при­ду­ма­ли хит­рый план: об­ря­дить его в бла­го­род­но­го и про­дать по­до­ро­же, с даль­ним при­це­лом на жир­ный вы­куп. И стал мой бе­до­ла­га ря­жен­ным ры­ца­рем. В этом мес­те рас­ска­за его го­лос за­зву­чал не­ожи­дан­но гор­до. Хо­тя, мо­жет быть, мне по­чу­ди­лось.

Даль­ше он дол­го рас­ска­зы­вал про жи­тье в Гер­цин­ском ле­су. Ка­кие там во­дят­ся ог­ром­ные, мох­на­тые ди­кие ло­ша­ди. Как не­за­мет­но кра­дут­ся ле­со­ви­ки и как ре­жут на ред­ких до­ро­гах за­блу­див­ших­ся степ­ня­ков. Как ждут пре­сви­те­ра Ио­ан­на и го­ня­ют, с во­пля­ми и по­жа­ра­ми, страш­ных вол­ков.

Соб­ст­вен­но го­во­ря, жен­щи­на в Гер­цин­ском ле­су ему-та­ки встре­ти­лась. Ко­неч­но же, не кры­ла­тая. Чер­ня­вая, вы­со­чен­ная и де­ло­ви­тая. «Экий ми­ля­га!», зая­ви­ла она, тис­ну­ла его за пле­чо, а но­чью раз­ре­за­ла жи­лы-об­вяз­ки и уве­ла в но­вую ча­щу — от без­усо­го ра­бо­тор­гов­ца, ко­то­рый уже со­би­рал­ся по ти­хо­му спро­ва­дить весь свой то­вар в ка­кой-то раз­бой­ни­чий за­мок.

В но­вой ча­ще вет­ки ока­за­лись уп­ру­гие, же­ст­кие, и ино­гда спле­таю­щие­ся в пау­ти­ну. А вско­ре бо­со­но­гая фея опои­ла но­чью Гий­о­ма от­ва­ром, и при­ве­ла в ча­щу дру­го­го ба­ры­гу, и про­да­ла Гий­о­ма ему как на­стоя­ще­го ры­ца­ря, а тот — еще ко­му-то пе­ре­про­дал, с боль­шой вы­го­дой для се­бя. В об­щем, все эти го­ды этот бед­ня­га пу­те­ше­ст­во­вал по ча­щам ска­зоч­но­го ле­са, из пле­на в плен, сре­ди кра­са­виц, куп­цов и бан­ди­тов, по­нем­но­гу те­ряя дос­пе­хи и воз­вы­шен­ные мыс­ли. На­шлись бой­кие, уме­лые лю­ди — они вме­сте за­ня­ли од­ну из до­рог, что по­тес­нее. Щи­па­ли куп­цов, ос­тер­ве­не­ло про­би­вав­ших­ся со сво­им пе­реч­ным гру­зом из Ита­лии ко дво­рам раз­ных се­вер­ных го­су­да­рей. Гий­о­ма все при­ни­ма­ли за на­стоя­ще­го бла­го­род­но­го ры­ца­ря.

Я по­мо­лил­ся за не­го.

«А что был за стук, ко­гда ты при­шел? — спро­сил я по­том. — Ты хо­дишь с копь­ем?»

Он за­крях­тел.

«Кул­тыш­ки, а не ко­пье, — ска­зал он на­ко­нец, — но­ги мне там от­ре­за­ли. Хо­жу те­перь на ру­ках. Ле­карь та­мош­ний, ну, в ле­су, сде­лал мне та­кие чур­бач­ки на но­ги и как буд­то пер­чат­ки для рук. Смот­ри! Вот как лов­ко! У нас в ле­су та­кие мас­та­ки на кул­тыш­ки. А! А! А! Чу­до! Смот­ри!»

Я ус­лы­шал, как на троп­ке за­пры­га­ли прочь и за­хру­сте­ли по­пав­шие под кул­тыш­ки ка­меш­ки.

Он, бед­ня­га, за­был, что как раз по­смот­реть я не мо­гу.

По­том шум сна­ру­жи за­тих.

«Го­во­рят, ты уже не свя­той, — ска­зал он вдруг с оби­дой. — А про­сто бес. А че­го мне с бе­са­ми раз­го­ва­ри­вать».

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: Пе­ла пти­ца в вет­вях, сре­ди цве­тов и ли­сть­ев, и ве­тер ше­ле­стел ли­сть­я­ми и при­но­сил за­пах цве­тов. Спро­сил Лю­бя­щий у этой пти­цы, что зна­чит ше­лест ли­сть­ев и за­пах цве­тов. — От­ве­ти­ла пти­ца: Ли­стья зна­чат в сво­ем дви­же­нии по­кор­ность, а за­пах — стра­да­ния и не­взго­ды.

Даль­ше: По пу­ти в Рим

Ко­гда умер ста­рый на­стоя­тель, друг Стар­ца, на ка­пи­ту­ле вы­бра­ли на­стоя­те­лем мо­на­ха из ме­ст­ных, ко­то­ро­го уже то­гда на­зы­ва­ли Свя­то­шей. Свя­то­ша за­был и о Стар­це, и о его свя­том де­ле. Он за­нял­ся ва­ре­ни­ем сы­ра, и строи­тель­ст­вом мель­ниц, и ви­но­гра­дар­ст­вом: тру­ды на­ши уд­вои­лись, а вре­мя мо­лит­вы ста­ло мень­ше поч­ти впо­ло­ви­ну.

Ста­рец дав­но нау­чил нас чи­тать, и брат Ан­д­рей при­стра­стил­ся к это­му де­лу го­раз­до силь­нее ме­ня. Вско­ре по­сле то­го, как Свя­то­шу вы­бра­ли на­стоя­те­лем, брат от­пра­вил­ся пу­те­ше­ст­во­вать, в Рим, в па­риж­скую шко­лу. Я про­вел в мо­на­сты­ре еще па­ру лет, но по­том то­же со­брал­ся в до­ро­гу. Ме­ня влек­ли во­все не кни­ги: ведь Ста­рец нам объ­яс­нял, в ка­кой из оби­те­лей хра­нят­ся чьи мо­щи. Го­лов­ное аб­бат­ст­во бы­ло мне по до­ро­ге, я на­де­ял­ся уз­нать там о бра­те Ан­д­рее — он не мог про­пус­тить столь бо­га­тое со­б­ра­ние книг.

Я по­шел с гон­ча­ра­ми, они на­прав­ля­лись на бур­гунд­скую яр­мар­ку, вез­ли свой то­вар. Че­рез шес­те­ро су­ток мы ос­та­но­ви­лись на ноч­лег у под­но­жья хол­ма. До бли­жай­шей де­рев­ни, по сло­вам гон­ча­ров, бы­ло дня че­ты­ре пу­ти. Но бли­же к ве­че­ру на вер­ши­не хол­ма раз­би­ли свой ла­герь бро­дя­чие ги­ст­рио­ны. У них был ог­ром­ный ша­тер из лос­кут­ной ма­те­рии, в те­ле­гах они вез­ли свой стран­ный скарб, цве­та­стые бур­дю­ки, дос­ки, кос­тя­ные ша­ры, раз­ных ку­кол, боль­шие бух­ты ве­ре­вок, лют­ни, цим­ба­лы и ба­ра­ба­ны. Сре­ди них бы­ло не­сколь­ко жен­щин. Все­го их бы­ло, на­вер­ное, столь­ко же, сколь­ко и на­ших, че­ло­век де­сять-две­на­дцать. Они ра­зо­жгли кос­тер и ста­ли петь гром­кие пес­ни.

Вско­ре гон­ча­ров, как они ни боя­лись, ра­зо­бра­ло лю­бо­пыт­ст­во. Один уг­ля­дел при све­те ко­ст­ра на вер­ши­не жен­щи­ну по­мо­ло­же, взо­брал­ся чуть-чуть на склон, и стал дерз­ко кри­чать:

«Эй, кра­са­ви­ца, я ви­жу от­сю­да, что у те­бя есть пре­крас­ный лу­жок!»

Жен­щи­на и еще не­сколь­ко ги­ст­рио­нов не­мно­го спус­ти­лись, и она со сме­хом спро­си­ла:

«А что те­бе за де­ло до мое­го луж­ка?»

«А у ме­ня ко­ня­га хо­ро­ший! Пус­ти ко­ня­гу на луж­ке по­пас­тись и ис­пить во­ди­цы из твое­го ко­лод­ца!»

Де­ви­ца ему про­кри­ча­ла: «В мо­ем ко­лод­це не про­стая во­ди­ца, а чис­тый нек­тар! Да к ко­лод­цу пе­щер­ка ве­дет, а на две­рях той пе­щер­ки сто­ит бра­вый во­ин и со всех про­хо­жих мзду со­би­ра­ет! Нек­тар-то не­де­шев! При­хо­ди, ко­гда с яр­мар­ки воз­вра­ти­тесь, и то­вар про­да­ди­те!».

«Так у ме­ня и сей­час день­ги есть», — важ­но от­ве­чал наш гон­чар во всю глот­ку.

«Столь­ко не бу­дет!» — ска­за­ла она пре­зри­тель­но.

Так они пе­ре­кри­ки­ва­лись и смея­лись на всю ло­щи­ну, а по­том она уг­ля­де­ла ме­ня:

«Да с ва­ми мо­на­шек! Ну, те­перь точ­но раз­бо­га­тее­те! А мо­наш­ка я бы пус­ти­ла на­пить­ся за гро­шик…»

«По­че­му?» — оби­дел­ся гон­чар.

«Твой ко­ня­га, не­бось, боль­шой гру­би­ян, весь лу­жок мой ис­топ­чет… А у мо­наш­ка, сра­зу ви­дать, ко­нек мо­ло­дой да при­го­жий, поч­ти­тель­ный, неж­ный…»

Гон­чар фырк­нул. Я по­крас­нел.

«Эх, мо­наш­ков люб­лю… — про­дол­жа­ла она. — А не то вдруг он ста­нет свя­тым… Я бы его сок свя­той со­бра­ла, у ме­ня и скля­ноч­ка есть… Со­бра­ла бы да по­том про­да­ла, ко­гда он про­сла­вит­ся».

Все гря­ну­ли хо­хо­том.

Так они пе­ре­зна­ко­ми­лись. В стан ги­ст­рио­нов под­ня­лись не­сколь­ко на­ших, а от них к нам при­шли два ста­ри­ка и та са­мая дев­ка. Она под­се­ла ко мне и опять ста­ла на­смеш­ни­чать. Один из ста­ри­ков-ги­ст­рио­нов то­же сел ря­дом и мол­ча слу­шал.

«Да­ле­ко ли едешь?» — спро­си­ла она.

За ме­ня от­ве­тил гон­чар Ар­но Тол­сто­ла­пый, ко­то­рый ко­гда-то по­слуш­ни­чал в мо­на­сты­ре. Он ска­зал, что я еду в аб­бат­ст­во, а по­том, ес­ли Бог даст, то и в Рим.

Де­ви­ца опять рас­хо­хо­та­лась.

«А прав­ду го­во­рят, что вы, мо­на­хи, гуз­ном кни­ги чи­тае­те?»

Я зна­ка­ми стал ее уве­рять, что это не так.

«Лад­но, лад­но… Еще го­во­рят, что вы пре­ж­де чем кни­гу чи­тать, за ухом че­ше­те по-со­ба­чьи?».

Тут мои зна­ки бы­ли бес­силь­ны. Я на­пи­сал ей, а Ар­но про­чел по скла­дам, что это ка­са­ет­ся не всех книг, а толь­ко язы­че­ских, что­бы на­пом­нить, что языч­ни­ки — это со­ба­ки, и ве­рить им осо­бо нель­зя.

Вме­шал­ся ста­рик: «Все ты врешь, — ска­зал он, улы­ба­ясь. — И про языч­ни­ков, и про гуз­но. Карл Ве­ли­кий пы­тал­ся вас, длин­но­ряс­ни­ков, вра­зу­мить, и учил вас чи­тать, как по­ло­же­но, не гуз­ном, а ру­ка­ми, да вы ведь на­род уп­ря­мый!»

И он рас­ска­зал, при поч­ти­тель­ном мол­ча­нии гон­ча­ров, как им­пе­ра­тор Карл яко­бы да­вал мо­на­хам ка­ж­до­му по боль­шой де­ре­вян­ной бу­ков­ке и тре­бо­вал, что­бы тот ее изу­чал пе­ред сном.

Я знал, что это пол­ные глу­по­сти, но он про­дол­жал, все бо­лее во­оду­шев­ля­ясь. Де­ви­ца уже скры­лась ку­да-то, а ста­рик, си­дя на кор­точ­ках пе­ре­до мной, и ка­ча­ясь взад и впе­ред, вдруг за­шеп­тал:

«Смот­ри, мо­на­шек, свя­тым-то не де­лай­ся. Я зна­вал од­но­го вза­прав­даш­не­го свя­то­го, так он пло­хо кон­чил. Зна­ешь как? Лю­дям в тех даль­них кра­ях не хва­та­ло мо­щей… Они его под­сте­рег­ли и уби­ли, а по­том ра­зо­дра­ли на час­ти…»

По­том он на­кло­нил­ся к са­мо­му мо­ему уху, и ска­зал со­всем ти­хо:

«Но, ска­жу по сек­ре­ту, его го­ло­ва дос­та­лась од­но­му мо­ему ста­рин­ней­ше­му при­яте­лю. Он ее сва­рил и тас­кал по всю­ду с со­бой, на­де­ясь про­дать, но сам умер все­го с не­де­лю на­зад у ме­ня на ру­ках… Ты не хо­чешь ку­пить? Она у ме­ня!»

Я вздрог­нул и от­пря­нул от это­го жут­ко­го ста­ри­ка. По­том я ре­шил, что он шу­тит и ра­зо­злил­ся, и вспом­нив, что ги­ст­рио­ны — по­соб­ни­ки Ис­ку­си­те­ля, и мне, мо­на­ху, во­об­ще луч­ше бы с ни­ми не раз­го­ва­ри­вать, я за­мол­чал, а все ос­таль­ные пи­ро­ва­ли це­лую ночь. А на­ут­ро на­шли то­го гон­ча­ра, что с де­ви­цей бол­тал, с пе­ре­ре­зан­ным гор­лом. В су­ме его бы­ло пус­то, а ги­ст­рио­нов и след про­стыл.

Гон­ча­ры на­ши бро­си­лись в по­го­ню, по­том они рас­ска­за­ли, что уби­ли трех ги­ст­рио­нов, а де­ви­цу пой­ма­ли, над­ру­га­лись над ней, и на той са­мой яр­мар­ке и про­да­ли. Я же с ни­ми то­гда не по­ехал, а по­пы­тал­ся один най­ти до­ро­гу в Клю­ни. Но Бог ме­ня не пус­тил: я за­плу­тал, боль­ше не­де­ли бро­дил сре­ди скал, и в кон­це кон­цов, вы­шел об­рат­но к хол­мам, а по­том вер­нул­ся сна­ча­ла в де­рев­ню, а по­том и в мо­на­стырь, к Свя­то­ше. А брат Ан­д­рей вер­нул­ся уже толь­ко, ко­гда ме­ня за­тво­ри­ли, но ни­че­го ни­ко­гда не рас­ска­зы­вал. Го­во­рят, по­сле шко­лы он то­же от­шель­ни­чал с ор­де­ном кар­те­зи­ан­цев, но по­че­му-то вско­ре ушел.

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: По­же­лал од­на­ж­ды Лю­бя­щий по­за­быть и не знать сво­его Гос­по­ди­на, что­бы от­дох­нуть от тру­дов сво­их; но боль­ши­ми тру­да­ми обер­ну­лись для не­го заб­ве­ние и не­ве­де­ние. И в тер­пе­нии воз­вы­си­лись ра­зум и па­мять в со­зер­ца­нии Гос­по­ди­на его.

О ло­вуш­ке

Пре­по­доб­ные от­цы Ири­ней, Гри­го­рий На­зи­ан­зин и Ио­анн Да­ма­скин счи­та­ли, что дья­вол был об­ма­нут Хри­стом. Он при­нял его за обыч­но­го, греш­но­го смерт­но­го и про­гло­тил, а внут­ри ока­зал­ся сам Бог. То­гда Вра­гу при­шлось из­верг­нуть всех: так Ии­сус Хри­стос ис­ку­пил пер­во­род­ный грех че­ло­ве­че­ст­ва.

Петр Лом­бард­ский да­же изо­бра­жал Спа­си­те­ля на кре­сте в ви­де ло­вуш­ки для дья­во­ла.

Сам ве­ли­кий Ис­ку­си­тель с тех пор не за­ни­ма­ет­ся мел­ки­ми смерт­ны­ми. Он по­сы­ла­ет бе­сов. По­рой ка­ко­му-ни­будь пра­вед­ни­ку уда­ет­ся, со­вер­шив не­тяж­кий грех для при­ман­ки, за­лу­чить к се­бе в ке­лью и по­бо­роть бе­са. Цар­ст­во зла тем са­мым те­ря­ет од­но­го мел­ко­го под­дан­но­го.

Бли­же: На­стоя­тель Свя­то­ша

Маль­чик мой, сы­не. Что ж ты мне не от­ве­тишь? Обе­ты ты сам с се­бя снял, ста­ло быть, не за­зор­но те­бе и от­ве­тить, мо­жет, в по­след­ний раз до­ве­дет­ся с жи­вым-то по­го­во­рить. Маль­чик мой! По­слу­шай ме­ня. Гор­ды­ня жжет, жа­лит те­бя из­нут­ри, буд­то ты пче­лу про­гло­тил. А пчел­ка, ес­ли с под­хо­дом к ней пра­виль­ным, и ме­док при­не­сет, и вос­ком по­ра­ду­ет… Я по без­усо­сти-то то­же на под­ви­ги был го­разд, и плоть ис­су­шал, и мо­лит­ва­ми, а вы­хо­дил-то один раз­драй и не­ле­пость. Но те­перь так у ме­ня: ме­док со­би­рай, сы­рок ва­ри, ви­но­гра­дик да­ви. Знаю, вы, стар­це­вы по­слу­ша­те­ли, ме­ня за то пре­зи­рае­те… А вот по­слу­шай, что я ска­жу. А вот все же по­слу­шай. Я ведь те­бе го­во­рил, еще до за­тво­ра, мо­жет, и вспом­нишь?…Что поль­зы от Стар­ца-то бы­ло? Меч­та­тель­ность и ду­хов­ное пре­лю­бо­дея­ние. А-а… Как от­шель­ни­ков нын­че нет, так и вско­ре не бу­дет. Вре­ме­на-то тя­же­лые, пус­тые вре­ме­на на­ши, как бес­плод­ная смо­к­ва. Ду­ма­ешь, я не знаю? Эво­на, знаю. Я вот, как те­бя за­тво­ри­ли, то­же стал на го­ру хо­дить, се­бе мес­теч­ко при­смат­ри­вать. Ся­ду на вы­ши­не, рас­по­кой­но мне так, а по­том взгля­дом вниз опу­щусь, а там на­ша оби­тель. И мель­ни­ца на­ша, и ого­ро­ды, и все хра­мы на­ши, и бра­тия хо­дит… Бра­тья, как мыш­ки, ма­лень­кие, рас­тре­во­жен­ные. Вот, ду­маю, сы­ноч­ки мои, что без ме­ня-то? Гос­по­дин наш епи­скоп, ко­гда ме­ня к вам при­ста­вил, так за­ве­щал: сле­ди, чтоб хо­зяй­ст­во дер­жа­лось, а за про­чим Гос­подь ус­ле­дит. Без ме­ня, бо­юсь, за­хи­ре­ют, в со­мне­ния по­гру­зят­ся. Да и де­рев­ня, как ни смот­ри, а без оби­те­ли ни­ку­да… Знаю, что вы ме­ня про­сто­ва­тым счи­тае­те, а ты вспом­ни, чем свя­тые угод­ни­ки сла­ви­лись: про­сто­той го­лу­би­ной! И Свя­то­шей ме­ня вы бра­ни­те, а за что же бра­нить? Брат твой Ан­д­рей пи­са­ни­ям силь­но обу­чен, про­чел, и что тол­ку? Нет, от­шель­ни­ки нын­че не нуж­ны. В дру­гом под­виг ду­хов­ный, зря это вас Ста­рец так раз­меч­тал…

Как в оби­те­ли, с бра­ти­ей вме­сте, все те­бя дер­жит. Пой­дешь ка­пус­ту по­ру­бишь, там кель­еч­ку об­ме­тешь, чи­ны все спо­ешь: и лег­че! Или я вот, к мель­ни­це при­хо­жу. Гля­жу, как вер­тит­ся, и лег­че-лег­че.

У ме­ня го­лос сла­бый, а ты все же по­слу­шай. Ду­ша, она про­рас­та­ет, ку­да за­хо­чет. У те­бя вот в гор­ды­ню ее раз­нес­ло. А был бы ты с на­ми, а ко­пал бы на ого­ро­де, как я да­ве­ча бра­та Ан­д­рея при­стро­ил, то бы что? То-то… Я так ду­маю, что гос­по­дин наш епи­скоп не зря по­ве­лел те­бя кам­ня­ми за­ло­жить. Ду­шу у те­бя силь­но рас­пер­ло, не в лист и не в цвет по­шла, а так, од­на дур­ная вся­кая по­росль. Я так ду­маю, что не зря. А вот еще ты по­ду­ма­ешь, что, мол, Свя­то­ша злой и не­ум­ный, а вот-ка по­слу­шай. Сы­не! Маль­чик мой, ты по­слу­шай…

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: В го­рах и на рав­ни­нах ис­кал Лю­бя­щий две­ри, что­бы вы­брать­ся из тем­ни­цы люб­ви, где дол­го был уз­ни­ком те­ла сво­его и раз­ду­мий сво­их, и вся­че­ских же­ла­ний и на­сла­ж­де­ний.

Бли­же: По­ли­на

Сна­ру­жи был сол­неч­ный день, я си­дел под те­п­лым лу­чом и ду­мал о се­бе, как ста­ри­ке. Я да­же пы­тал­ся по­нять, ка­кое ле­то про­шло в мо­ей жиз­ни: два­дцать пя­тое или три­дца­тое? Или боль­ше. По тро­пин­ке на­чал кто-то взби­рать­ся.

По­ли­на! Я ус­лы­шал ее без­мя­теж­ный на­пев, хло­па­нье в ме­ру ша­гам пух­лой ла­до­нью по бед­ру — и, ра­дость, про­стая, жи­вот­ная моя ра­дость! — шур­ша­ние сне­ди. Это очень чув­ст­ви­тель­ный звук, его ни с чем ни­ко­гда не пе­ре­пу­тать. Сна­ча­ла — ше­лест лы­ко­вой кор­зин­ки, ко­гда она за­де­ва­ет о кус­ти­ки, рас­ту­щие вдоль тро­пы из ска­лы; по­том есть та­кое осо­бое, тя­же­лое во­ро­ча­ние кус­ков: мя­са, сы­ра, или да­же соч­но­го пи­ро­га, звук слег­ка хлю­паю­щий, и еще как буд­то вы­ды­ха­тель­ный, не­су­щий жизнь! По­ли­на, моя По­ли­на, она не убоя­лась, и — да, да, она уже не ви­де­ла во мне чу­да, она при­хо­ди­ла не к свя­то­му от­шель­ни­ку, а ко мне, за­пер­то­му, го­ло­му, гряз­но­му и го­лод­но­му пус­то­бре­ху, ко­то­ро­го она да­же тол­ком не ви­де­ла, ко­то­рый не мог по­гла­дить ее по го­ло­ве, при­жать к се­бе, уте­шить, за­жечь огонь, ко­гда она, про­мок­шая, воз­вра­ща­ет­ся от­ку­да-ни­будь из даль­не­го ле­са с кор­зи­ной гри­бов, не мог на­мо­лоть зер­на и съез­дить на ры­нок — к то­му, от ко­то­ро­го ей не бы­ло ни ма­лей­шей поль­зы. И вот от это­го ми­ра, где жи­вут жен­щи­ны, по­доб­ные По­ли­не, я хо­тел скрыть­ся. Сле­пец, со­вер­шен­ный сле­пец, на­шед­ший свою пол­ную сле­по­ту в этой пе­ще­ре…

Она по­зва­ла ме­ня; го­лос был пе­чаль­ней обыч­но­го, но все рав­но в нем зву­ча­ли и ра­дость, и ее обыч­ная лег­кость, ко­то­рую кто угод­но мо­жет на­зы­вать при­ду­рью или раз­мяг­че­ни­ем ума — уж я-то знаю, как она ум­на, моя ум­ни­ца! Знаю ли? Ну, все рав­но — нет ни­че­го на све­те ми­лее ее го­ло­са. Сол­неч­ный луч за­сло­ни­ло ее ли­цо; как жал­ко, что у ме­ня не ос­та­лось мас­ла! Сча­ст­ли­во сме­ясь, я при­ни­мал ее да­ры, ее бес­ко­ры­ст­ное под­но­ше­ние — да, и мя­со, и пи­ро­ги, и сыр, и ви­но! По­том, слег­ка ус­по­ко­ив­шись, я на­чал с ней раз­го­ва­ри­вать. Она раз­ве­се­ли­лась, да­же прыс­ну­ла па­ру раз, за­лив­шись сме­хом, а по­том вдруг по­су­ро­ве­ла.

Она что-то слы­ша­ла — Свя­то­ша за­те­ял не­лад­ное. И брат Ан­д­рей за од­но с этим уг­рюм­цем… Ве­ро­ят­но, при­но­сить еду и пи­тье за­пре­тят. Нет, нет, ей все рав­но, она бу­дет но­сить, вот толь­ко… Что? Она жен­щи­на бед­ная, и рань­ше все­гда со­би­ра­ла мне при­но­ше­ние по дво­рам… Вот как! И те­перь? И те­перь. Зна­чит, все это… зна­чит, кто-то еще, кро­ме нее, ме­ня не за­был? Нет, нет, она со­би­ра­ла как буд­то бы для се­бя, лю­ди у нас в де­рев­не про­сто­сер­деч­ные, до­б­рые, да и в со­сед­них ни­кто не от­ка­жет бед­ной про­стуш­ке…

Бо­же, как это мне вдруг все по­ка­за­лось не­важ­ным. Я да­же не ус­пел от­ве­дать еды, я уже был со­всем сыт — сыт стран­ным чув­ст­вом, на­пол­нен­но­сти, ра­до­сти, тя­же­сти жиз­ни…

Не ус­пел я все­го это­го рас­ска­зать, как сна­ру­жи раз­дал­ся но­вый шум. Я не слы­шал ша­гов, но вот кто-то уже яв­но сто­ял ря­дом с пе­ще­рой. Не­зна­ко­мый муж­чи­на. Двое муж­чин. Они гру­бо бро­си­ли что-то По­ли­не, про­це­ди­ли сквозь зу­бы, я не смог ра­зо­брать. Она от­ве­ча­ла, как все­гда, про­сто­душ­но, лег­ко. И вдруг она за­кри­ча­ла! Крик про­ни­зал мою пе­ще­ру на­сквозь, от­бро­сив ме­ня к даль­ней стен­ке. По­том я ус­лы­хал зву­ки борь­бы. Она яв­но от­би­ва­лась от этих двух чу­жа­ков, ко­то­рые уже не бор­мо­та­ли, а на­гло, хри­п­ло ры­ча­ли, слов­но под­за­до­ри­вая са­ми се­бя. Один из них то­же вскрик­нул, ка­жет­ся, по­ва­лил­ся на сте­ну, по­том вско­чил. Ка­меш­ки брыз­га­ли в раз­ные сто­ро­ны, шла тя­же­лая воз­ня. Гру­бые по­се­ля­не, муж­ла­ны, бро­дя­ги, опас­ные лю­ди.

И тут я по­чув­ст­во­вал за­пах зла. Он был сла­док, этот за­пах, как от ме­до­во­го взва­ра, и он стру­ил­ся ко мне в мой за­твор, че­рез ды­ру, душ­ный, как зим­ний дым. Я вско­чил и об­ра­тил­ся к ним как мож­но стро­же. Что это они за­тея­ли у жи­ли­ща от­шель­ни­ка? Пусть опом­нят­ся! Пусть ос­та­вят в по­кое бед­ную жен­щи­ну. В от­вет мне раз­да­лась гнус­ная брань. Да, они зна­ли ме­ня. Но как лже­свя­то­го, пья­ни­цу, пус­то­бре­ха, ко­то­рый ду­ра­чит лю­дей вме­сте с этой по­тас­ку­хой. Мне они по­ка­жут по­том, да мне уже ни­че­го и не на­до — сам се­бя за­ко­пал, а вот с нее они спро­сят сей­час. Я боль­ше не слы­шал По­ли­ны — ве­ро­ят­но, они скру­ти­ли ее и за­жа­ли ей рот. Бро­дя­ги опять за­го­во­ри­ли чуть слыш­но, слов­но вы­дав­ли­вая из се­бя по зву­ку-по два — так они раз­го­ва­ри­ва­ли друг с дру­гом. Ле­ни­во пе­ре­бра­сы­ва­лись ти­хи­ми, кис­лы­ми и тя­гу­чи­ми сло­ва­ми, по­хо­же, они об­су­ж­да­ли, что же с ней де­лать.

На ме­ня вдруг на­па­ло по­стыд­ное без­раз­ли­чие. Я слиш­ком хо­ро­шо знал, что не мо­гу ей ни­чем по­мочь, что­бы эти лю­ди не за­тея­ли с ней со­вер­шить. По­том я ус­лы­хал ее ти­хий плач.

Му­жи­ки ста­ли ухать — мер­но, раз­нуз­дан­но, и я до­га­дал­ся, что они с ней на­ча­ли де­лать. Тварь, вдруг про­си­пел один из них с оби­дой. По­лу­чай! Раз­да­лись жут­кие зву­ки уда­ров, шлеп­ков, сно­ва по­ли­нин крик, по­том она, вид­но, рва­ну­лась вниз по тро­пин­ке, му­жи­ки за­кри­ча­ли друг дру­гу «дер­жи!», бро­си­лись с шу­мом за ней. Я еще дол­го слы­шал их разъ­я­рен­ные во­пли, по­том опять — крик По­ли­ны. И по­сле не­го все за­тих­ло. То ли пре­сле­до­ва­те­ли ее на­стиг­ли, то ли слу­чи­лось еще бо­лее страш­ное. В од­ном мес­те, не­да­ле­ко от схо­да к де­рев­не тро­пин­ка силь­но су­жа­ет­ся, и идет над на­стоя­щей про­па­стью. Нет, не хо­чу и ду­мать об этом. Она убе­жа­ла, да, ей уда­лось спа­стись, а крик… крик был про­сто так, мо­жет быть, она уда­ри­лась, или ис­пу­га­лась, пе­ре­пры­ги­вая че­рез опас­ное ме­сто. Нет, не хо­чу.

Седь­мая пе­щер­ная сказ­ка

На сто­ле, ря­дом с ло­жем ос­та­ви­ли: с мас­лом олив­ко­вым кув­шин­чи­ков — два. Пять ле­пе­шек, во­да, мо­ло­ко. И све­тиль­ни­чек не­ряш­ли­вой от­дел­ки, что­бы ви­де­ла пе­ред смер­тью од­ну толь­ко гру­бость вез­де: в ми­га­нии све­та на­блю­да­ла столь су­ро­вую глу­би­ну сво­его скле­па, и по­сти­га­ла всю ни­зость соб­ст­вен­но­го по­ве­де­ния.

Лик­тор ед­ва слыш­но вздох­нул. Пон­ти­фик воз­дел ру­ки к не­бу, по­шеп­тал­ся не­мно­го, мах­нул ру­кой, и тут же ее вы­ве­ли из па­лан­ки­на, уку­тан­ной в плащ. Ви­деть она ни­че­го не мог­ла, но ус­лы­ша­ла, как из тол­пы вы­рва­лась мать, го­ло­ся: «Уж мы га­да­ли-га­да­ли! Уж мы и по пти­цам и внут­рен­но­стям! А все вы­хо­ди­ло — на Фо­рум! Толь­ко отец за­пре­тил… Я ду­ра та­кая: на Фо­рум зна­чит на Фо­рум. Вы­ста­вить те­бя на­до бы­ло, сквер­нав­ка, а не в жри­цы да­вать! А он: в вес­тал­ки, в вес­тал­ки! Тьфу на те­бя!» И мать скры­лась в тол­пе.

Ма­лыш­ку спус­ти­ли по ле­сен­ке, крыш­ку за­кры­ли за­со­вом, и по­верх на­сы­па­ли го­ру зем­ли, часть из ко­то­рой про­сы­па­лась вниз сквозь уз­кие ще­ли. Тол­па еще не­мно­го по­стоя­ла, по­об­су­ж­да­ла. «Те­перь пря­мо к Ор­ку! — тол­ко­вал один, вид­ный зна­ток. — Слы­ха­ли, как мать ее от­чи­та­ла? Зна­чит, не вы­кра­дет. Пря­мо к Ор­ку, ро­ди­мую!».

Вес­тал­ка-ма­лыш­ка, жри­ца бес­смерт­ной бо­ги­ни, те­перь долж­на бы­ла уме­реть. Спер­ва об­ви­ни­ли в лю­бо­ва­нии смаз­ли­вым ле­гио­не­ром: буд­то бы ее взгляд дол­го сно­вал по его за­го­ре­лой, буг­ри­стой от мус­ку­лов ляж­ке — а по­том, яко­бы, бы­ла встре­ча близ ал­та­ря — по­ве­де­ние для жри­цы Вес­ты и вправ­ду, не­бла­го­вид­ное. Од­на­ко об­ви­ня­ли об­лыж­но: взгля­дом сколь­зить сколь­зи­ла, но не боль­ше; иг­ра бу­гор­ков под ко­жей за­ча­ро­ва­ла, по­ка­за­лось, что там сно­ва­ли зве­руш­ки. Что у нее, рань­ше бы­ла воз­мож­ность ви­деть та­ких мус­ку­ли­стых? Отец-то был су­хо­пар и уг­ло­ват, буд­то пти­ца, ни­ка­ких буг­ров у не­го не во­ди­лось: вот она и за­лю­бо­ва­лась. И та­кое во вре­мя ог­нен­ной служ­бы! В Круг­лом хра­ме, ко­гда серд­це ка­ж­дой де­воч­ки долж­но сжи­мать­ся вос­тор­гом и бла­го­го­ве­ни­ем, гла­за — жму­рить­ся, и толь­ко слух ис­тон­чать­ся, ес­ли, ко­неч­но, она не ко­лет ще­поч­ки и не кла­дет их в огонь.

Со­вет из трех юр­ких ста­рух об­на­ру­жил не­кие не­су­раз­но­сти в ее ана­то­мии, и ре­ши­ли: близ ал­та­ря бы­ла жерт­ва! Пас­куд­ная жерт­ва, ко­то­рую не при­ста­ло да­вать… По­том сле­ди­ли за по­ве­де­ни­ем свя­щен­ной ку­ры: ку­ра кле­ва­ла корм с от­вра­ще­ни­ем. Хо­ди­ли слу­хи, что близ ал­та­ря сколь­зи­ла но­чью змея — а ко­му не­из­вест­но, что змея пред­вест­ни­ца смер­ти? Злые се­ст­ри­цы все двое су­ток, что Пон­ти­фик раз­ду­мы­вал, то и де­ло шу­ти­ли на­счет мар­тов­ско­го воз­жи­га­ния ог­ня тре­ни­ем: вот, мол, по­то­ро­пи­лась под­ру­га, рань­ше вре­ме­ни ста­ла те­реть­ся!

Кол­ле­гия опо­зо­ре­на, бо­ги­ня ос­корб­ле­на! И вот спус­ти­ли уми­рать в склеп, при­дав мас­ла со све­тиль­ни­ком, и по­за­бы­ли.

То-то и есть, что по­за­бы­ли: не ду­ма­ли, ни Вер­хов­ная жри­ца, ни Ве­ли­кий Пон­ти­фик, пе­ре­во­дя взгляд с фла­ми­на на фес­тиа­ла, тол­ко­вав­ших — ка­ж­дый свое, не вспо­ми­на­ли о ее де­вичь­ей судь­бе.

Ма­лыш­ка по­пла­ка­ла, вы­пи­ла мо­ло­ка, лег­ла на ло­же и вско­ре за­сну­ла. Но пе­ред этим по­ду­ма­ла: не­у­же­ли, дей­ст­ви­тель­но к Ор­ку? И еще пред­ста­ви­ла — как же дол­го ид­ти! От Кол­лин­ских во­рот до са­мых даль­них-пре­даль­них гор! И что там с ней бу­дет? А за­шел сбо­ку в склеп чуд­ный Ин­д­рик, вос­си­ял, аки сол­ныш­ко, по­шеп­тал ей что-то неж­ное в уш­ко, и унес с со­бой де­воч­ку, не­из­вест­но ку­да, но тем са­мым спас: ни­кто та­ко­го по­ду­мать не мог.

Бли­же: Мерт­вое те­ло

Я так из­му­чил­ся от раз­ду­мий, что не за­ме­чал ни сме­ны дней у них там, сна­ру­жи, ни их со­бы­тий. И еще ме­ня очень тре­во­жи­ло, что По­ли­на все не при­хо­дит. Не­у­же­ли то­гда, во вре­мя той страш­ной встре­чи с ней и вправ­ду что-то слу­чи­лось? От этих мыс­лей мне ста­но­ви­лось еще бес­по­кой­ней. Но мне не­ку­да бы­ло де­вать­ся — я полз­ком пе­ре­би­рал­ся из од­ной сво­ей ке­льи в дру­гую, пы­тал­ся на­та­щить ка­меш­ков и за­гля­нуть в верх­нюю ды­ру, по­том на­чал чуть-чуть под­ка­пы­вать ниж­нюю, ко­то­рую рань­ше ис­поль­зо­вал толь­ко для за­ба­вы и слу­ша­нья. Я ре­шил, что гор­шок мне не ну­жен, раз­бил его и стал скре­сти зем­лю у этой ды­ры че­реп­ка­ми. Я дол­го ра­бо­тал — ра­бо­тал, и как это бы­ло ра­до­ст­но осоз­на­вать, что я мо­гу что-то де­лать ру­ка­ми! Как буд­то сно­ва жи­вой! — Я рас­ши­рил щель на­столь­ко, что смог за­гля­нуть в нее, вжав­шись в зем­лю ще­кой.

И сра­зу уви­дел баш­мак. Сна­ча­ла я дер­нул­ся, ре­шив, что это кто-то сто­ит и слу­ша­ет, что я де­лаю. По­том до ме­ня дош­ло — баш­мак был не на стоя­щем, а на ле­жа­щем че­ло­ве­ке. На­вер­ное, ка­кой-ни­будь пья­ни­ца из на­шей де­рев­ни, или при­шлый, ре­шил при­кор­нуть в та­ком мир­ном мес­теч­ке, у са­мой ска­лы. Ско­рее все­го, чу­жак — все на­ши зна­ли, что я где-то ря­дом, и так спо­кой­но ни за что бы не раз­лег­лись. Мне ста­ло смеш­но! Вот ведь че­ло­век, ва­ля­ет­ся, и все ему ни­по­чем. Ни мои мыс­лен­ные тер­за­ния, ни дождь, ни хо­лод. Раз­бу­жу-ка его!

С этой мыс­лью я вер­нул­ся в боль­шую ка­мо­ру, взял свою за­мет­но отя­же­лев­шую флей­ту, ле­гонь­ко ду­нул для про­вер­ки — она за­зву­ча­ла. И вот, по­доб­рав­шись к са­мой ды­ре в ма­лой ка­мо­ре, я лег на зем­лю, и по­дул в нее изо всех сил! Это был мощ­ный звук. Ду­нув раз, я вслед про­кри­чал: «Про­сы­пай­ся, бе­до­ла­га, те­бе по­ра до­мой!» — я не со­би­рал­ся пу­гать его до по­лу­смер­ти. Мне хо­те­лось все­го лишь по­шу­тить. С ка­кой ста­ти я дол­жен его на­став­лять — я, та­кой же, как он, и да­же ху­же. Пусть он чуть-чуть встре­пе­нет­ся, но, по край­ней ме­ре, на не­го не на­ткнуть­ся бро­дя­чие вол­ки, или дур­ные лю­диш­ки, да и ве­чер­ним хо­ло­дом его не про­хва­тит. Но баш­мак да­же не по­ше­ве­лил­ся.

Я по­ду­мал, что баш­мак здесь один, а че­ло­ве­ка нет во­все — но баш­мак вы­гля­дел так, слов­но в нем что-то со­дер­жит­ся. И еще, под уг­лом, со­вер­шен­но не­чет­ко, но я ви­дел тем­ную го­ру ле­жа­ще­го те­ла. И тут до ме­ня дош­ло, что мо­жет зна­чить по­доб­ная не­под­виж­ность — че­ло­век во­все не спал. Он был мертв!

Я за­мо­лил­ся. По­том еще раз по­про­бо­вал его раз­бу­дить — мо­жет, все та­ки спит, толь­ко что очень креп­ко… или упал, уда­рил­ся, и ли­шил­ся чувств и его еще мож­но спа­сти. Но в от­вет ни­че­го не ус­лы­шал. И тут ме­ня объ­ял ужас. От­ку­да, как сю­да по­па­ло это те­ло? Мо­жет, его под­бро­си­ли? Вот, мол, смот­ри, что те­бя ждет. Но ведь ни­кто не зна­ет, что я мо­гу ви­деть там, и что во­об­ще в этой час­ти ска­лы есть ход в мою ке­лью… То­гда, быть мо­жет, и это мне чу­дит­ся — и ни­ка­ко­го баш­ма­ка, и ни­ка­ко­го че­ло­век там нет? Пре­одо­ле­вая страх, я по­пы­тал­ся ог­ля­деть все что, мож­но, вни­ма­тель­ней. И тут мне по­ка­за­лось, что баш­мак — ма­лень­кий, то есть жен­ский.

Что-то слу­чи­лось со мной. Из глаз хлы­ну­ли сле­зы. Я от­полз в даль­ний край этой ка­мо­ры, к са­мо­му ла­зу в со­сед­нюю, сел там и не спус­кая глаз с ще­ли, про­пла­кал дол­гое вре­мя. Мо­жет быть, час. Я от­го­нял мысль о По­ли­не, ме­ня по­се­ща­ли дру­гие, не луч­ше. Под ко­нец мне при­шло в го­ло­ву, что это во­об­ще не че­ло­век, а мо­рок — ведь­ма ле­жит там, у ска­лы, и сме­ет­ся на­до мной сво­им страш­ным ртом, де­лая вид, что за­сты­ла в смер­тель­ном око­че­не­нии? От та­кой мыс­ли я сбе­жал в дру­гую ка­мо­ру. Здесь бы­ло так же страш­но, и опять при­хо­ди­ла мысль о По­ли­не. Я на мгно­ве­ние на­брал­ся му­же­ст­ва и ре­шил ко­пать даль­ше, мо­жет быть, мне уда­ст­ся про­су­нуть ру­ку… или да­же рас­ши­рить щель на­столь­ко, что­бы убе­жать… хо­тя это оче­вид­но не­воз­мож­но… уже на­чи­на­лись и сни­зу и свер­ху креп­кие глы­бы, ко­то­рые по­да­лись бы креп­кой кир­ке, но не че­реп­кам. По­том — не знак ли это, не ука­за­ние?

Я сно­ва за­пла­кал, на этот раз от стран­ной, из­ну­ряю­щей люб­ви ко всем лю­дям, жи­вым или мерт­вым. По­том я ус­по­ко­ил­ся и за­снул. А ко­гда про­снул­ся, то пер­вым де­лом про­брал­ся об­рат­но в ма­лую ка­мо­ру. Ни­ка­ко­го баш­ма­ка, ни­ка­ко­го те­ла вид­но там не бы­ло.

РАЙ­МУНД ЛУЛ­ЛИЙ: Ры­дал Лю­бя­щий и так го­во­рил: — Ко­гда же от­сту­пит тем­но­та в этом ми­ре, что­бы от­вер­ну­ли пу­ти дья­воль­ские? И ко­гда же на­сту­пит час, что­бы во­да, ко­то­рой при­выч­но сбе­гать вниз, об­ре­ла бы свой­ст­во под­ни­мать­ся вверх; и не­вин­ных ста­нет боль­ше, чем ви­нов­ных?

Вось­мая пе­щер­ная сказ­ка

Вот, пред­по­ло­жим, ста­рый гра­би­тель, ли­хо­дей по круп­но­му сче­ту, из хри­сти­ан, ни­че­го не убо­яв­шись, за­брал­ся под Ма­лый Ора­кул за руи­на­ми хра­ма све­то­зар­но­го Апол­ло­на. Жи­до­вин-со­сед обе­щал най­ти по­ку­па­те­ля и по­бы­ст­рей увез­ти из Мар­са­лии все, что най­дет­ся цен­но­го-древ­не­го. «Ста­ри­на! — ска­зал. — Те­бе-то бо­ят­ся че­го? Уже внуч­ка не­вес­тит­ся! Раз­бо­га­те­ем, я те­бя в Рим от­ве­зу!».

Он ак­ку­рат­нень­ко под­ко­пал од­ну сте­ноч­ку, вы­шел в ста­рин­ней­ший склеп. Взял в ме­шок че­ты­ре мас­ки чис­то­го зо­ло­та, об­ло­мок ма­ши­ны для про­из­вод­ст­ва пе­ня­щей­ся во­ды, тро­нул за руч­ку со­блаз­ни­тель­но­го сун­ду­ка — гро­хот, пы­ле­вая за­ве­са! — и ока­зал­ся за­перт в сво­ем под­зе­ме­лье. На сте­не об­на­жи­лись смеш­ные изо­бра­же­ния: сплош­ные овеч­ки да коз­ли­ки, и зна­ки кре­ста.

Ста­рик под­за­пра­вил­ся огур­ца­ми, осу­шил це­лый бур­дюк. По­том не спе­ша рас­смот­рел изо­бра­же­ния, раз­ло­жил на ка­мен­ном сар­ко­фа­ге все че­ты­ре мас­ки с об­лом­ком, а ко­гда по­гас­ла све­ча, в от­вра­ти­тель­ной те­п­ло­те и уду­шье, за­ду­мал­ся о по­ги­бе­ли. «Эх, — ска­зал, — Спа­си и По­ми­луй!» И стал на­сви­сты­вать ве­се­лые пе­сен­ки, при­го­ва­ри­вая сквозь зу­бы: «А как слав­но гу­ля­ли! А не зря жизнь про­жи­ли!».

Вот тут — сия­ние. И из са­мой его глу­би­ны удив­лен­ная мяг­кая речь: «И что их сю­да тя­нет? Буд­то ме­дом на­ма­за­но — ле­зут и ле­зут… Два ве­ка тол­пи­лись, кри­ча­ли да пла­ка­ли, вот и этот явил­ся, сви­стун… Пой­дем, что ли, го­луб­чик?» Ста­рый гра­би­тель со­щу­рил­ся, но ни­че­го­шень­ки за сия­ни­ем на раз­гля­дел. Од­на­ко кив­нул бо­ро­дой и по­шел за ним вслед. Че­го ему еще ос­та­ва­лось?

Бли­же все­го: Я жи­вой

Она ни­ку­да не ис­чез­ла, По­ли­на! Она сно­ва при­шла к мо­ей ке­лье. Но го­лос ее зву­чал ах как тре­вож­но. Толь­ко мне бы­ло все рав­но: жи­ва, жи­ва! И при­нес­ла мне чуть сне­ди: и сыр, и редь­ку, и да­же ле­пеш­ку!

«Все бо­ят­ся к те­бе при­хо­дить, — зая­ви­ла она взбу­до­ра­жен­ным го­ло­сом. — Вто­ро­го дня где-то здесь на­шли ста­ро­го ле­ка­ря — мерт­во­го! Его за­ре­за­ли. А по­том вспом­ни­ли, что и ку­пец ваш, Ар­но, то­же про­пал, ко­гда по­шел к те­бе за со­ве­том».

Но я не пом­ню, что­бы он при­хо­дил. «Вот-вот! — про­дол­жа­ла она. ­ — Го­во­рят, что ря­дом с тво­ей пе­ще­рой поя­ви­лись раз­бой­ни­ки, из даль­них мест».

Я ни­че­го не ска­зал, по­то­му что уже вгрыз­ся зу­ба­ми в ле­пеш­ку. Она вдруг за­хи­хи­ка­ла.

«Или что ты — чер­ный кол­дун и всех хо­чешь умо­рить. По­это­му они ре­ши­ли за­ло­жить сте­ну до Кон­стан­ти­но­ва дня».

Ну де­ла.

«Они ре­ши­ли сде­лать это се­го­дня».

Я еще по­до­ж­дал, и она, за­хле­бы­ва­ясь, ста­ла рас­ска­зы­вать, что ей-то ведь все рав­но, свя­той я или нет, по­то­му что ей нра­вит­ся мне по­мо­гать; она, ко­гда при­шла в на­шу де­рев­ню, то­же дол­го жи­ла без вся­кой под­держ­ки, а по­том лю­ди оду­ма­лись, вот и сей­час они ее здесь уви­дят, она им ска­жет, и они пе­ре­ду­ма­ют…

Не ус­пел я ска­зать, что я сам по это­му по­во­ду ду­маю, как по­слы­ша­лась ка­кая-то воз­ня и кто-то не­зна­ко­мый, пых­тя­щий и жиз­не­ра­до­ст­ный про­воз­гла­сил:

«Пой­мал и дер­жу! Пой­мал и дер­жу!»

«Это ду­роч­ка ме­ст­ная…» — вот этот го­лос, без со­мне­ния, при­над­ле­жал Гий­о­му.

«Все-то ты, Ры­царь, ле­зешь. Буд­то и без те­бя не­из­вест­но», — с ус­меш­кой ска­зал ему нек­то тре­тий. Его го­лос мне то­же по­ка­зал­ся зна­ко­мым.

От По­ли­ны слы­ша­лось толь­ко воз­му­щен­ное по­пис­ки­ва­ние.

«Все рав­но се­го­дня ухо­дим, — зая­вил Ры­царь за­дум­чи­во. — А она ду­роч­ка, ни­ко­го по­том не уз­на­ет».

Тут По­ли­на вы­рва­лась и за­го­ло­си­ла:

«Уз­наю, всех уз­наю! А уж те­бя-то, без­но­го­го, и уз­на­вать не­че­го! Всем рас­ска­жу — это вы и ле­ка­ря и куп­ца Ар­но здесь уби­ли! А ты, но­са­тый, ты ко мне уже пря­мо тут под­ле­зал, хо­ле­ра те­бя при­бе­ри!»

Я мол­чал и жад­но слу­шал. Зна­чит, с ней то­гда ни­че­го не слу­чи­лось? Сно­ва по­слы­ша­лись виз­ги, пых­те­ние, брань.

«При­дет­ся за­ре­зать ду­роч­ку», — ска­зал тре­тий за­дум­чи­во.

«Ну, сей­час толь­ко… Я б ее..!» — со­гла­сил­ся Гий­ом.

Я по­ди­вил­ся. Вот зна­чит, как он в сво­ем Гер­цин­ском ле­су нау­чил­ся.

Тут вновь про­зву­чал си­п­лый визг — но те­перь не по­ли­нин. Ввер­ху, там, где от­вер­стие для еды, ко­то­рое я тщет­но пы­тал­ся рас­ши­рить, по­ка­за­лась ма­лень­кая, дет­ская ру­ка, а по­том — и го­ло­ва де­вуш­ки.

«Дер­жи, за но­ги ее хва­тай!»

«Да все рав­но не про­ле­зет!»

Но она про­лез­ла. Уди­ви­тель­но бы­ст­ро она про­тис­ну­лась че­рез от­вер­стие и, скольз­нув вниз, лов­ко при­зем­ли­лась на чет­ве­рень­ки. И тут же вы­пря­ми­лась. Рос­том она ока­за­лась — ед­ва мне по грудь. На ме­ня она смот­ре­ла, на­сто­ро­жен­но улы­ба­ясь; я за­жег свой све­тиль­ник, для ко­то­ро­го она же и при­нес­ла но­во­го мас­ла.

«Здрав­ст­вуй, свя­той че­ло­век…»

«Ну, пус­то­бре­ху-то на­ше­му ка­кая те­перь бла­го­дать! — раз­дал­ся сна­ру­жи го­лос Гий­о­ма. — По­шли, раз­ве что?»

Но его убий­цы-при­яте­ли ока­за­лись не очень со­глас­ны. Они за­шеп­та­ли, но мне все рав­но бы­ло слыш­но:

«На­до ее дос­тать и за­ре­зать… Она опо­зна­ет без­но­го­го, ста­нут ис­кать, а он и нас сра­зу вы­даст…»

По­том Гий­ом им ска­зал, что ме­ня все рав­но се­го­дня за­му­ру­ют, и ни­кто не ста­нет раз­би­рать­ся, от­че­го у ме­ня ока­за­лась По­ли­на и ко­го она мо­жет опо­знать, а ко­го не мо­жет. Все толь­ко ре­шат, что бес нау­чил­ся го­во­рить дву­мя го­ло­са­ми. И все!

Гий­ом с од­ним спо­рил, а дру­гой стал силь­но бить чем-то тя­же­лым по кра­ям ды­ры на­вер­ху. Ко мне внутрь, на зем­лю, по­сы­па­лись кам­ни.

«Сей­час-сей­час», — бор­мо­тал этот тре­тий раз­бой­ник.

Я спер­ва об­ра­до­вал­ся, а по­том вспом­нил, что они все рав­но не ос­та­вят в жи­вых ни ме­ня, ни По­ли­ну. Но я толь­ко смот­рел, как с ка­ж­дым уда­ром от­вер­стие ста­но­вит­ся ши­ре, све­та все боль­ше, и слы­шал, что зву­ки сна­ру­жи до­но­сят­ся все от­чет­ли­вей и от­чет­ли­вей.

«Толь­ко это, — зая­вил то­ро­п­ли­во Гий­ом, — ду­роч­ку-то на­до сна­ча­ла…»

Двое ос­таль­ных, по­хо­же не слиш­ком его ува­жа­ли. Они гром­ко и гру­бо рас­хо­хо­та­лись.

«Ка­ле­ка, а баб­ское де­ло лю­бит!» — за­ме­тил один.

А вто­рой ска­зал:

«Идут вро­де сю­да».

Гий­ом ис­пу­ган­но про­из­нес:

«Это при­шли уже сте­ну за­кла­ды­вать! Бы­ст­рее! Ло­май!»

Но сту­чать пре­кра­ти­ли. Злоб­ный го­лос ска­зал:

«И так про­ле­зешь! И со сво­ей ду­роч­кой на­ми­лу­ешь­ся всласть! По­ду­ма­ешь! Про­сто­фи­ли ре­шат, что бес нау­чил­ся го­во­рить тре­мя го­ло­са­ми!»

Гий­ом стал воз­ра­жать, но его не очень-то слу­ша­ли. По­ка все это про­дол­жа­лось сна­ру­жи, внут­ри По­ли­на стоя­ла ря­дом со мной, до­вер­чи­во дер­жась за ру­ку. Ус­лы­шав, что двое бро­дяг ре­ши­ли за­ки­нуть Гий­о­ма в за­твор, она от­пус­ти­ла мою ру­ку и, раз­ве­се­лив­шись, за­хло­па­ла вдруг в ла­до­ши.

Сна­ру­жи все шла пе­ре­бран­ка, гром­ко зву­ча­ли обид­чи­вые во­пли Гий­о­ма, и вдруг в от­вер­стии поя­ви­лась бе­ше­но дры­гаю­щая­ся ру­ка, а по­том и пле­чо. За­хо­ди­ло все это мед­лен­но, с со­про­тив­ле­ни­ем:

«Тя­же­лый, хо­тя и без­но­гий».

А по­том он весь пе­ре­ва­лил­ся че­рез край и бес­по­мощ­но шлеп­нул­ся вниз. Ка­кой-то не че­ло­век, а ог­ром­ный па­ук, за­сто­нал, и, за­гре­бая ру­ка­ми, от­полз по­даль­ше к сте­не и от­вер­нул ли­цо от ме­ня.

«Что же вы ме­ня не ло­ви­ли?» — спро­сил он по­том, как буд­то шут­ли­во и вновь за­сто­нал.

По­ли­на под­ско­чи­ла к не­му, дер­жа в ру­ке ка­мень.

«Ага!» — про­кри­ча­ла она.

Сна­ру­жи раз­дал­ся ти­хий свист и боль­ше я ни­че­го не слы­шал от двух бро­дяг. Тре­тий, ко­то­ро­го ко­гда-то зва­ли Гий­о­мом, скор­чил­ся в уг­лу и хри­п­ло ды­шал. А По­ли­на, встав над ним, по­пы­та­лась стук­нуть кам­нем по го­ло­ве. Ле­жа­щий под­став­лял под уда­ры лок­ти и ру­ки, и По­ли­на, не по­па­дая, с оби­дой при­шеп­ты­ва­ла и со­пе­ла.

Я от­вер­нул­ся от них. От­вер­стие на­вер­ху ста­ло столь ши­ро­ко, что про­лезть мог­ла не толь­ко По­ли­на, а да­же и я. Но я так от­вык от яр­ко­го све­та, что, чуть по­гля­дев вверх на не­го, тут же за­жму­рил­ся. Пе­ред гла­за­ми мои­ми все рав­но бы­ло свет­ло. Я слы­шал, как то со­пит, то хны­чет По­ли­на, и в от­вет ей что-то ис­пу­ган­но сто­нет Гий­ом. По­том они вне­зап­но за­молк­ли. Я хо­тел от­крыть гла­за и что-ни­будь сде­лать. Но на тро­пин­ке уже зву­ча­ли го­ло­са од­но­сель­чан, ве­до­мых епи­ско­пом и на­стоя­те­лем. Мне ка­жет­ся, я ос­леп.

Два ста­рич­ка

Мне очень час­то рань­ше ме­ре­щи­лось, стои­ло лишь за­крыть гла­за, не ве­че­ром, а под ут­ро, по­сле дол­гой мо­лит­вы. Я ви­дел гре­бень го­ры, но не да­ле­кой, а ска­зоч­но близ­кой, и на этой го­ре — ог­ром­ный, ги­гант­ский конь с мох­на­ты­ми баб­ка­ми. Сто­ит, гроз­но фыр­чит, пря­дет уша­ми и пе­ре­би­ра­ет но­га­ми. А у не­го на спи­не си­дят два очень ма­лень­ких, се­до­бо­ро­дых ста­рич­ка, ху­день­ких, с до­б­ры­ми ли­ца­ми. Си­дят, и оба, по­вер­нув­шись ко мне, на ме­ня смот­рят. А по­том конь тро­га­ет­ся с мес­та, и идет, не спе­ша, даль­ше по греб­ню го­ры. Оба ста­рич­ка ма­шут мне свои­ми ма­лень­ки­ми, поч­ти дет­ски­ми руч­ка­ми.

До­дик в по­ис­ках све­та

(роман)

Когда внутри человека накапливается большое количество тонкой материи, наступает такой момент, когда в нем может сформироваться и выкристаллизоваться новое тело — «до» новой, более высокой октавы.

«Взгляды из реального мира», Г. Гурджиев.

Мефистофель:

Кто долго жил — имеет опыт ранний

И нового не ждет на склоне дней.

Я в годы многочисленных скитаний

Встречал кристаллизованных людей.

«Фауст», И.В.Гете.

1. В по­тем­ках ду­ши

На тре­тий или чет­вер­тый день по­сле то­го, как Да­ви­да Ма­не­ви­ча при­вез­ли из род­до­ма, по те­ле­ви­зо­ру на­ча­ли по­ка­зы­вать «Веч­ный Зов». «Го­во­рят, очень хо­ро­ший фильм», — ска­за­ла ба­буш­ка Се­ра­фи­ма. А Га­ля, ра­зу­да­лая ма­туш­ка До­ди­ка, по­тре­бо­ва­ла, что­бы в их ком­на­ту при­нес­ли ма­лень­кую, чер­но-бе­лую «Юность».

До­дик ле­жал рас­пе­ле­на­тый на кле­ен­ке в эма­ли­ро­ван­ном ко­рыт­це. Се­ст­ра Га­ли, Та­ня, ска­за­ла, что ему так по­лез­но. До­дик мог пи­сать в свое удо­воль­ст­вие, пря­мо в ко­рыт­це. Но вме­сто это­го он сде­лал стран­ное. Ед­ва над­ви­ну­лись пер­вые тит­ры, и за­зву­ча­ла ввод­ная му­зы­ка, как ма­лыш дер­нул нож­кой, весь смор­щил­ся от на­ту­ги, и при­под­нял го­ло­ву!

«Гос­по­ди! — изу­ми­лась ба­буш­ка Се­ра­фи­ма, — что же он де­ла­ет?»

А так До­дик впер­вые от­реа­ги­ро­вал на веч­ный зов. Че­рез се­кун­ду его го­лов­ка под соб­ст­вен­ной тя­же­стью пе­ре­ва­ли­лась на­зад, и шея у не­го вы­тя­ну­лась.

Те­тя Та­ня об­ра­до­ва­лась: рас­тет вун­дер­кинд! А вы­рос на­стоя­щий цы­п­ле­нок: с веч­но сви­саю­щей то на од­ну, то на дру­гую сто­ро­ну го­ло­вой. В шко­ле его все зва­ли Цы­п­ле­нок, и толь­ко до­ма, ко­гда хо­ро­шо чис­тил кар­тош­ку, сам, без на­по­ми­на­ния, вы­но­сил му­сор­ное вед­ро и кор­мил кош­ку Да­му, его зва­ли До­ди­ком. Что, впро­чем, бы­ло поч­ти то же са­мое.

Вре­ме­на для рос­та ев­рей­ско­го са­мо­соз­на­ния бы­ли не­важ­ные. К то­му же се­мья их про­жи­ва­ла в Мо­ск­ве, а не в сон­ном юж­ном го­род­ке, по­это­му ни­ка­ких об­ре­за­ний, скри­пок, ма­цы и про­чих тра­ди­ци­он­ных глу­по­стей в дет­ст­ве До­ди­ка не воз­ни­ка­ло. Дед уг­луб­лял и рас­ши­рял со­вет­скую гео­ло­гию, до се­ми­де­ся­ти ез­дил на Кам­чат­ку и при сло­вах «То­ра», «Тал­муд» или, к при­ме­ру, «бо­го­из­бран­ный на­род» кря­кал, как ут­ка, и вы­ва­ли­вал на со­бе­сед­ни­ка ев­рей­ские анек­до­ты.

Он ут­вер­ждал, что бла­го­да­ря им и вы­жил в вой­ну. Ед­ва он, мо­ло­дой лей­те­нан­тик, по­пал на фронт ко­ман­ди­ром тан­ко­во­го эки­па­жа, как эки­паж его не­вз­лю­бил. И за нос, и за шиб­кую гра­мот­ность, и во­об­ще. Ре­шил эки­паж по­ре­шить сво­его ев­рей­ско­го ко­ман­ди­ра, в дет­ской на­де­ж­де, что им на­зна­чат ста­ро­го, сво­его рус­ско­го доб­ро­го дядь­ку, ко­то­ро­му ос­та­ва­лось до­ле­чи­вать­ся в гос­пи­та­ле мень­ше не­де­ли. Бра­вый эки­паж раз­ра­бо­тал хит­ро­ум­ней­ший план — что-то свя­зан­ное с ими­та­ци­ей про­из­вод­ст­вен­ной трав­мы при стрель­бе — но тут дед на­чал рас­ска­зы­вать анек­до­ты. «Я ведь не шма­зель ка­кой-ни­будь был, не ту­пак, я ше­ей сво­ей чув­ст­во­вал, что они там за­те­ва­ют. Ну, вот и вы­кру­тил­ся». Эки­паж при­за­ду­мал­ся. А по­том дед по­ссо­рил­ся с осо­би­стом, то­же ев­ре­ем, и стал рас­ска­зы­вать анек­до­ты ис­клю­чи­тель­но в его честь. Анек­до­ты кон­чи­лись че­рез две не­де­ли — к то­му вре­ме­ни ста­ро­го ко­ман­ди­ра вы­ле­чи­ли и от­пра­ви­ли в дру­гую часть, осо­би­ста за­стре­ли­ли свои в ре­зуль­та­те пар­тий­ной борь­бы, а дед До­ди­ка вы­жил. Эта ис­то­рия во­ен­ной Шехе­ре­за­ды на­дол­го вре­за­лась в па­мять Да­ви­да. И бла­го­да­ря де­до­ву сар­каз­му все ат­ри­бу­ты иу­да­из­ма ка­за­лись ему чем-то из об­лас­ти «Ера­ла­ша».

Пра­дед До­ди­ка пе­ре­сту­пил чер­ту осед­ло­сти на ли­хом бу­де­нов­ском же­реб­це. Пе­ре­сту­пать ему так по­нра­ви­лось, что лет де­сять он толь­ко это и де­лал, на же­реб­це — ту­да и об­рат­но. Один раз чуть до Хар­би­на не дос­ка­кал.

В ли­хих на­бе­гах на не­ох­ва­чен­ное со­циа­лиз­мом на­се­ле­ние все­гдаш­ним при­яте­лем пат­ри­ар­ху-Ма­не­ви­чу был ор­ди­на­рец и гар­мо­нист Вень­ка Га­ков. Его за­дум­чи­вый пра­внук учил­ся в той же шко­ле, что До­дик, но толь­ко был на три го­да стар­ше.

Отец у До­ди­ка как бы был и его как бы не бы­ло. То есть с ка­ж­дым го­дом он бы­вал до­ма все ре­же, а где-то в рай­оне Ир­кут­ска и Но­во­си­бир­ска все ча­ще, так что, ко­гда До­дик все же уве­ро­вал в его су­ще­ст­во­ва­ние, ни­ка­ких ма­те­ри­аль­ных до­ка­за­тельств уже не ос­та­лось. Отец До­ди­ка за­ни­мал­ся чем-то кри­ти­че­ски важ­ным. Но чем? То ли ис­кал цен­ные ме­тал­лы, то ли срав­ни­тель­но ис­сле­до­вал ту­вин­цев и бу­рят, не­из­вест­но. Вре­мя от вре­ме­ни от не­го при­хо­ди­ли по­сыл­ки с за­нят­ны­ми, но вос­хи­ти­тель­но не­нуж­ны­ми ве­щи­ца­ми. Од­на­ж­ды он при­слал це­лый ящик кед­ро­вых ши­шек, с под­роб­ной ин­ст­рук­ци­ей, как по­сле вы­ко­лу­пы­ва­ния ореш­ков сва­рить очень це­леб­ный чай из ше­лу­хи. Ба­буш­ка Се­ра­фи­ма чай ва­ри­ла и че­ст­но пи­ла, все ос­таль­ные от­ка­зы­ва­лись. В дру­гой раз он при­слал де­сять ко­пий Бул­га­ко­ва, «Мас­тер и Мар­га­ри­та», объ­яс­нив, что ку­пил их в сель­ма­ге ка­кой-то си­бир­ской де­рев­ни. Со сва­деб­ной фо­то­гра­фии на сы­на смот­рел не­воз­му­ти­мый но­са­тый ин­тел­ли­гент: во взо­ре его бы­ло столь­ко ту­ма­на, что мож­но бы­ло за­хлеб­нуть­ся. Ко­неч­но, До­дик мог вспом­нить, что па­ру раз ви­дел от­ца и во­очию, но это ка­за­лось не­убе­ди­тель­ным. Ма­ма, ба­буш­ка и все про­чие, да­же ми­мо­ез­жие род­ст­вен­ни­ки пред­по­чи­та­ли о та­ин­ст­вен­ном па­пе не го­во­рить. Впро­чем, од­на­ж­ды кто-то из даль­них об­мол­вил­ся: по его сло­вам вы­хо­ди­ло, что па­па уже дав­но об­за­вел­ся не толь­ко дру­гой же­ной, но и па­роч­кой до­ди­ков на про­сто­рах Юж­ной Си­би­ри.

Преж­де­вре­мен­ный по­рыв в эма­ли­ро­ван­ном ко­рыт­це ос­та­вил свой след на всей жиз­ни Ма­не­ви­ча-млад­ше­го. На школь­ных фо­то он пред­став­лял­ся ка­ким-то пе­чаль­ным хорь­ком, ко­то­рый про­сто­душ­но не за­ме­ча­ет на­пи­рав­шую со всех сто­рон тол­пу од­но­класс­ни­ков, и, слов­но бы от­ды­хая, скло­ня­ет го­ло­ву на пра­вое пле­чо — все­гда на пра­вое! Од­на­ко на фо­то­гра­фи­ях вне шко­лы, на се­мей­ном про­сто­ре, го­ло­ва тя­го­те­ла вле­во. Ино­гда, буд­то оч­нув­шись от сквер­но­го сна, До­дик вы­тя­ги­вал под­бо­ро­док впе­ред, стре­мясь урав­но­ве­сить впа­лые ще­ки. Но то­гда го­ло­ва про­сто-на­про­сто за­про­ки­ды­ва­лась на­зад, и на фо­то от все­го ли­ца ос­та­ва­лись ис­пу­ган­ные тру­боч­ки-ноз­д­ри.

Это бы­ло не един­ст­вен­ное след­ст­вие: ор­га­низм До­ди­ка, буд­то по­няв, что с хо­зяи­ном ему круп­но не по­вез­ло, и за­бо­ты ни­ка­кой от не­го не до­ж­дешь­ся, мсти­тель­но под­це­п­лял все воз­мож­ные ви­ру­сы и мик­ро­бы. До­дик бо­лел скар­ла­ти­ной, вет­рян­кой и свин­кой. Он ло­мал длин­ные паль­цы, что, воз­мож­но, убе­рег­ло его от му­зы­каль­ной карь­е­ры. Он на­би­вал се­бе шиш­ки, ко­то­рые по ве­ли­чи­не мог­ли со­ста­вить кон­ку­рен­цию да­же его но­су, что бы­ло не­про­сто. От свин­ки у не­го раз­вил­ся ме­нин­гит и До­ди­ка за­бра­ли в его пер­вую дол­гую боль­ни­цу. Впро­чем, ему там по­нра­ви­лось. Мед­се­ст­ры смот­ре­ли на не­го и его де­вя­те­рых то­ва­ри­щей по не­сча­стью с ужа­сом и лю­бо­вью. В те го­ды ме­нин­гит лег­ко при­во­дил к са­мым жут­ким по­след­ст­ви­ям, и мед­се­ст­ры про­во­ди­ли дни в ожи­да­нии, кто из де­сят­ки спя­тит пер­вым; До­дик, ес­те­ст­вен­но, был для всех са­мо­воз­мож­ней­шим кан­ди­да­том. По­это­му их ба­ло­ва­ли. Им де­ла­ли ка­кие-то изы­скан­ные пу­дин­ги с изю­мом и ку­ра­гой, ва­ри­ли ком­по­ты. Их лас­ко­во по­лос­ка­ли в ван­ноч­ках и та­зи­ках. Им гром­ко чи­та­ли ве­се­лые кни­ги. А еще — че­го мед­се­ст­ры со­вер­шен­но не учи­ты­ва­ли в сво­их рас­че­тах — с ни­ми ра­бо­тал ве­ли­кий про­фес­сор Нат­сон, и в ре­зуль­та­те все де­сять вы­шли из боль­ни­цы без ви­ди­мых из­ме­не­ний. Ба­буш­ка Се­ра­фи­ма пол­го­да не ве­ри­ла, что млад­ший Ма­не­вич ос­тал­ся при сво­ем уме: так ма­ло его бы­ло за­мет­но, что до бо­лез­ни, что по­сле. Но тут у маль­чи­ка об­на­ру­жил­ся стран­ный дар. Ма­ма склон­на бы­ла тол­ко­вать его как бо­лезнь, ба­буш­ка — как ге­не­ти­че­скую ода­рен­ность, те­тя Та­ня как ерун­ду. До­дик на­чал ме­то­ди­че­ски вы­гре­бать день­ги из-под касс в ма­га­зи­нах. Он со­про­во­ж­дал мать в по­хо­де за де­фи­цит­ны­ми про­дук­та­ми, по­кор­но под­став­лял шею под оже­ре­лье туа­лет­ной бу­ма­ги, и вдруг, слов­но не­хо­тя, мед­лен­но на­кло­нял­ся с ли­цом, пол­ным му­ки, и вы­ужи­вал из-под кас­сы, или да­же по­про­сту под­ни­мал с гряз­но­го по­ла ко­пе­ек де­сять. В ре­бен­ке не за­ме­ча­лось осо­бен­ной стра­сти к это­му за­ня­тию: он за­стен­чи­во брал то, что для не­го ле­жа­ло. Из­ред­ка он тра­тил день­ги сра­зу же, на че­пу­ху, ино­гда от­да­вал ма­те­ри, но ча­ще все­го те­рял или скла­ды­вал в ко­пил­ку, тра­ди­ци­он­но­го по­ро­сен­ка. Ба­буш­ка не пе­ре­ста­ва­ла ра­до­вать­ся, хо­тя са­ма же пер­вая гус­то крас­не­ла, ко­гда внук, на­туж­но со­пя, вдруг плю­хал­ся на ко­ле­ни пе­ред при­лав­ком, и, ша­ря сво­ей ру­ка­ви­цей, буд­то сач­ком, под­гре­бал к се­бе горсть ме­дя­ков. Ре­кор­дом До­ди­ка бы­ло под­хва­ты­ва­ние це­лых 500 руб­лей с об­ле­де­не­ло­го тро­туа­ра. Пять ку­пюр не­бреж­но ва­ля­лись, и До­дик их по­доб­рал.

Уже у сво­его подъ­ез­да, он по­ин­те­ре­со­вал­ся у двор­ни­чи­хи, име­ют ли цен­ность ку­пю­ры 1961 го­да вы­пус­ка. Ему ка­за­лось, что это ка­кие-то ис­клю­чи­тель­но кол­лек­ци­он­ные, древ­ние день­ги.

«Пол­ную», — под­твер­ди­ла та, шмыг­ну­ла но­сом и горь­ко вздох­ну­ла.

Ма­ма дол­го ис­те­ри­че­ски хо­хо­та­ла и на сле­дую­щий день рас­клеи­ла на стол­бах во­круг мес­та на­ход­ки объ­яв­ле­ния очень ту­ман­но­го смыс­ла. По­зво­нил нек­то, по­те­ряв­ший про­шлым ле­том ве­ло­си­пед и еще один, об­ро­нив­ший в ав­то­бу­се ко­ше­лек. День­ги ос­та­лись в се­мье: До­ди­ку ку­пи­ли шап­ку-пи­ро­жок из ка­ра­ку­ля. Ба­буш­ка окон­ча­тель­но уве­ри­лась, что внук в жиз­ни не про­па­дет: сам не за­ра­бо­та­ет, но обя­за­тель­но сва­лит­ся в тот ов­раг, где ле­жит гор­шок зо­ло­та.

Ибо До­дик про­дол­жал па­дать. И гос­пи­та­ли­за­ция ста­ла его при­выч­ным вре­мя­про­во­ж­де­ни­ем. В кон­це ка­ж­до­го учеб­но­го го­да его бу­дущ­ность ви­се­ла на во­лос­ке: спа­са­ло лишь му­же­ст­во ма­мы Га­ли, ко­то­рая на­усь­ки­ва­ла сы­на на лю­бой школь­ный пред­мет бу­к­валь­но за день или два. До­дик ле­жал в боль­ни­цах обыч­но не боль­ше не­де­ли. Он при­вык зна­ко­мить­ся с са­мы­ми раз­ны­ми людь­ми, вклю­чая и стра­даю­щих взрос­лых. При­вык и к то­му, что ка­ж­дый стре­мит­ся ему пе­ре­дать час­ти­цу сво­ей жиз­нен­ной муд­ро­сти. Он нау­чил­ся иг­рать в шаш­ки и пре­фе­ранс, но ни то­го, ни дру­го­го не по­лю­бил. Он мог ча­са­ми слу­шать ка­ко­го-ни­будь по­жи­ло­го бух­гал­те­ра Ива­ниц­ко­го, бре­див­ше­го Эл­лио­том и Джой­сом, и по­мощ­ни­ка зав­скла­дом, вис­ло­ухо­го чер­ня­ша дя­дю Се­ре­жу, тай­но­го по­сле­до­ва­те­ля Ре­ри­ха и Бла­ват­ской во вто­ром по­ко­ле­нии. Но, слу­шая, Цы­п­ле­нок бу­к­валь­но ни­чем не за­ин­те­ре­со­вы­вал­ся. Он про­сто ки­вал сво­им но­сом, мо­тал го­ло­вой, и ждал не­по­нят­но че­го: хо­тя бы ком­по­та в обед.

И вот, ко­гда До­дик-Цы­п­ле­нок пе­ре­шел в пя­тый класс, у не­го слу­чи­лось пер­вое ду­хов­ное пе­ре­жи­ва­ние. Он был на да­че, ко­то­рая ка­ким-то не­ве­ро­ят­ным об­ра­зом ос­та­лась у их се­мьи — хо­тя по­лу­чил ее, и лишь на вре­мя, ко­гда вы­шел на пен­сию, еще пра­дед До­ди­ка, тот са­мый быв­ший порт­ной и ли­хой ко­мис­сар вре­мен гра­ж­дан­ской вой­ны. Свер­ст­ни­ков в дач­ном по­сел­ке не про­жи­ва­ло. Са­мым близ­ким по воз­рас­ту был Са­ша Га­ков, пра­внук ор­ди­нар­ца, ко­то­рый то­же по­лу­чил со вре­ме­нем да­чу в том же по­сел­ке. Са­ша Га­ков, на­зы­вае­мый про­сто Гак, со­би­рал­ся бро­сить шко­лу сра­зу по­сле вось­мо­го клас­са и учить пе­ре­плет­ное де­ло на фаб­ри­ке «Гос­знак», так он лю­бил раз­ные кни­ги. За по­сто­ян­ным от­сут­ст­ви­ем от­ца До­дик при­бил­ся к Га­ку. Тот тер­пе­ли­во нес крест шеф­ст­ва над убо­гим по­том­ком бра­во­го ка­ва­ле­ри­ста.

В то са­мое ле­то он за­вел До­ди­ка в фо­то­ком­на­ту сво­его дя­ди, по­бе­ди­те­ля ме­ж­ду­на­род­ных кон­кур­сов и тай­но­го дис­си­ден­та. До­дик по­нял, что ему здесь от­кро­ют ка­кую-то тай­ну. «Вот, — ска­зал Са­ша, вы­клю­чив вся­кий свет, в том чис­ле крас­ный, и вру­чив До­ди­ку зер­ка­ло. — Смот­ри в не­го, в тем­но­те. Что ты ви­дишь?» До­дик не­уве­рен­но ска­зал, что ни­че­го не ви­дит, по­то­му что тем­но. «Смот­ри луч­ше», — на­стаи­вал Гак.

До­дик ста­рал­ся ми­нут два­дцать, по­том со­об­щил, что ему страш­но. «Что, мер­зость уви­дел? — спро­сил яз­ви­тель­но Са­ша, ко­то­рый от не­тер­пе­ния вы­ку­рил уже две си­га­ре­ты „БТ“ из ста­щен­ных у от­ца. — Или так, чу­дищ? Жу­ков-пау­ков-три­ло­би­тов?» До­дик по­ду­мал и при­знал, что, по­жа­луй, и пау­ков. «Ну вот! — Са­ша вклю­чил сно­ва свет, толь­ко крас­ный. — Это ты свою ду­шу уви­дел, усек?»

До­дик за­тос­ко­вал. Ду­шу в ви­де пау­ка он се­бе не очень-то пред­став­лял. И как-то сра­зу за­был, что в зер­ка­ле на са­мом де­ле ни­че­го не бы­ло. «Под­соз­на­ние… — под­лил мас­ла в огонь Са­ша, зло­рад­ст­вуя. — Че­рез зер­ка­ло все вы­сту­па­ет! Чер­ная у те­бя ду­ша, вы­хо­дит, Цы­п­ле­нок. Чер­ная и мох­на­тая».

Да­вид не спал це­лую ночь и ду­мал о сво­ей па­у­чье ду­ше. Он уже не со­мне­вал­ся, что ви­дел в зер­ка­ле пау­ка. Он ле­жал в тем­но­те и ду­мал то­же про тем­но­ту, толь­ко внут­рен­нюю. А на­ут­ро ре­шил как мож­но бы­ст­рее уз­нать все про ду­шу и при­вес­ти ее в ка­кой-ни­будь бо­лее при­ят­ный для со­зер­ца­ния вид. Од­на­ко это «бы­ст­рее» рас­тя­ну­лось на мно­го лет. Не­сча­ст­ный Цы­п­ле­нок слов­но пред­чув­ст­во­вал, что путь ему пред­сто­ит очень дол­гий, му­чи­тель­ный, и не слиш­ком то­ро­пил­ся на не­го сту­пать.

Ма­ма Га­ля, ко­гда он за­го­во­рил с ней о ду­ше, ужас­но уди­ви­лась и ре­ши­ла, что у ре­бен­ка про­сну­лась древ­няя кровь, что он хо­чет вер­нуть­ся к ре­ли­гии сво­их пред­ков. «Ну, схо­ди в си­на­го­гу», — ска­за­ла она не­уве­рен­но, и тут же, вер­ная скеп­ти­циз­му Ма­не­ви­чей, рас­ска­за­ла, что си­на­го­га в Мо­ск­ве на­хо­дит­ся в два­дца­ти ша­гах от ули­цы ве­ли­ко­го ан­ти­се­ми­та и ге­роя ук­ра­ин­ско­го на­ро­да Бо­гда­на Хмель­ниц­ко­го, а за­од­но, что рав­вин в си­на­го­ге поль­зу­ет­ся не­поч­ти­тель­ной ре­пу­та­ци­ей сту­ка­ча.

Про ре­пу­та­цию До­дик не по­нял, а про Хмель­ниц­ко­го знал и сам, что ге­рой дав­но уже по­мер и ни­ко­му по­это­му уг­ро­жать серь­ез­но не мо­жет. Он по­шел. У вхо­да в си­на­го­гу его встре­тил дру­же­люб­ным взгля­дом ка­кой-то строй­ный, кра­си­вый юно­ша в ки­пу и та­ин­ст­вен­ным ше­по­том пред­ло­жил всту­пить в ев­рей­ское ис­то­ри­че­ское об­ще­ст­во. Но До­ди­ка ис­то­рия не ин­те­ре­со­ва­ла. Он по­пер сра­зу внутрь. И на­ткнул­ся на за­виз­жав­ше­го от не­го­до­ва­ния ма­лень­ко­го ста­рич­ка, ко­то­рый за­пля­сал во­круг не­го, что-то яро­ст­но бор­мо­ча. До­дик ос­та­но­вил­ся и, не вы­пус­кая ста­рич­ка из по­ля зре­ния, бро­сил взгляд на дос­ку объ­яв­ле­ний. Там то­же ку­да-то зва­ли. Впол­не воз­мож­но, что­бы объ­яс­нить что-то важ­ное. «Мо­ло­дой че­ло­век! — на­ко­нец, про­из­нес ста­ри­чок от­чет­ли­во и хлоп­нул До­ди­ка по го­ло­ве. — Как же вы так?» И сно­ва хлоп­нул. Да­вид пе­ре­пу­гал­ся. Он не знал, что всем в си­на­го­ге по­ла­га­ет­ся но­сить ки­пу, или как ее на­зы­ва­ли у них в до­ме, яр­мол­ку. А ста­ри­чок про­дол­жал хло­пать его по ма­куш­ке и рас­хо­дил­ся все боль­ше и боль­ше.

На­ко­нец, До­дик не вы­дер­жал и, рас­ши­рив гла­за от ужа­са, рва­нул и от ста­рич­ка, и от ма­ня­щей дос­ки объ­яв­ле­ний — на­ру­жу, прочь из си­на­го­ги. «Стой! — за­тор­мо­зил его кра­си­вый юно­ша у две­рей. — Брат ев­рей, а зна­ешь ты наш ал­фа­вит?» До­дик по­мо­тал го­ло­вой, ожи­дая, что в сле­дую­щий миг за ним вдо­гон­ку вы­ско­чит из си­на­го­ги су­ма­сшед­ший ста­рик, но тут же по­лу­чил ка­кую-то свер­ну­тую вчет­ве­ро бу­маж­ку. «Это — путь ко всей на­шей куль­ту­ре!» — по­яс­нил юно­ша лас­ко­во. «И ре­ли­гии?» уточ­нил До­дик ше­по­том. Сло­во «ре­ли­гия» он ус­лы­шал от ма­мы на­ка­ну­не. «И ре­ли­гии. При­хо­ди зав­тра сю­да же». До­ма он раз­вер­нул бу­маж­ку. В се­ре­ди­не ее был на­ри­со­ван не­зна­ко­мый зна­чок, и стоя­ло объ­яс­не­ние: «Алеф».

До­дик ни­че­го не по­нял. Но в си­на­го­гу боль­ше не по­шел. Уже мно­го поз­же он до­га­дал­ся, что пра­виль­но сде­лал: ну, по­лу­чил бы еще од­ну бу­маж­ку, с бу­к­вой «Бет» и что? Нет, воз­мож­но, он при­вык бы хо­дить на «Гор­ку», как на­зы­ва­ли Мо­с­ков­скую си­на­го­гу «свои», мо­ло­дые ев­реи, слу­шать за­дум­чи­вых, пол­но­пе­чаль­ных кан­то­ров, и гля­деть на ку­пол, ко­то­рый, по уве­ре­ни­ям Алек­сан­д­ра Га­ли­ча, был си­нее, чем не­бо. Но, увы…

Бла­го­да­ря со­вет­ской вла­сти, смеш­ли­во­му де­душ­ке и не­ве­же­ст­ву ма­мы ре­ли­ги­оз­ная жизнь Да­ви­да на­ча­лась со­всем не с иу­да­из­ма. Это трой­ст­вен­ное со­че­та­ние мож­но на­звать судь­бой Да­ви­да Ма­не­ви­ча. Ее пер­вым ре­ши­тель­ным про­яв­ле­ни­ем. Судь­ба про­ти­во­ре­чи­ла са­мой се­бе.

Отец, стар­ший Ма­не­вич, хо­тя и ис­чез, но че­ст­но пе­ре­дал До­ди­ку свою ин­тел­ли­гент­ную внеш­ность и на­гра­дил име­нем, от­кро­вен­ней ко­то­ро­го при­ду­мать бы­ло за­труд­ни­тель­но. Но не толь­ко: он пе­ре­дал все, что мог, слов­но пы­та­ясь воз­мес­тить свое ре­аль­ное при­сут­ст­вие: и нос, и ма­не­ру гну­са­вить, а глав­ное — крест ев­рей­ст­ва. Тот са­мый, ко­то­рый, на­при­мер, мать До­ди­ка во­все не тя­го­тил. Но от­ца, по смут­ным на­ме­кам про­чих род­ст­вен­ни­ков, он ко­гда-то весь­ма бес­по­ко­ил.

Не то, что­бы До­ди­ка уни­жа­ли в шко­ле, на ули­це, в пио­нер­ской и ком­со­моль­ской ор­га­ни­за­ции, нет. Да­же сло­во «жид» он уз­нал не от зло­го со­уче­ни­ка, а про­чел сам, в муж­ской раз­де­вал­ке. Там бы­ло на­пи­са­но: «Бей жи­дов, спа­сай Рос­сию!». До­ди­ку это по­нра­ви­лось. Под жи­да­ми он, как и мно­гие в те го­да, по­ни­мал жад­ных, ко­ры­ст­ных не­го­дя­ев, на­вро­де Вить­ки Стек­лян­но­го, ко­то­рый все­гда «жи­дил­ся», за­жи­мал раз­ные важ­ные в гео­мет­рии при­спо­соб­ле­ния — уголь­ник и лас­тик. И вот, очень до­воль­ный со­бой, До­дик вер­нул­ся до­мой и с по­ро­га ве­се­ло за­кри­чал: «Бей жи­дов, спа­сай Рос­сию!». Его под­ку­пил ла­ко­низм. Ба­буш­ка Се­ра­фи­ма по­перх­ну­лась ком­по­том, а, от­каш­ляв­шись, за­би­лась в при­сту­пе хо­хо­та. Ма­ма, уз­нав о ло­зун­ге ми­ну­той поз­же, то­же рас­смея­лась. До­ди­ку бы­ст­рень­ко объ­яс­ни­ли, ко­го на­зы­ва­ют жи­да­ми. Ни­ка­ких не­при­ят­ных чувств у не­го это не вы­зва­ло.

Хо­тя ев­рей­ское на­след­ст­во яв­но име­лось, но ни­ка­ких не­при­ят­но­стей, что до по­хо­да в си­на­го­гу, что по­сле ему не при­но­си­ло. Его внеш­ность бы­ла та­кой ха­рак­тер­ной, а те­ло­сло­же­ние столь суб­тиль­ным, что все да­же сты­ди­лись ему об этом на­по­ми­нать. Воз­мож­но, про­ща­ли за от­кро­вен­ность. Ведь, кро­ме внеш­но­сти, он об­ла­дал та­ким яв­ным про­нон­сом, что да­же ма­ма и ба­буш­ка оха­ли, за­слы­шав по­рой пря­мо­душ­ное «г-г-г» вме­сто «р», ка­кое-то «ф» вме­сто «ш» и «ч» и мно­же­ст­во дру­гих фо­не­ти­че­ских ог­ре­хов.

При­гла­шен­ные спе­циа­ли­сты не по­мо­га­ли. Дру­гие, по­сто­рон­ние лю­ди хму­ри­лись, но… все спус­ка­ли та­ко­му тще­душ­но­му. Ко­ро­че, его не би­ли. Толь­ко раз его уди­ви­ли.

Де­ло бы­ло вес­ной, и, воз­вра­ща­ясь до­мой на ули­цу Ге­ро­ев Пан­фи­лов­цев, До­дик час­то ви­дел ле­жа­щих то там, то здесь, от­ды­хаю­щих гряз­ных лю­дей. Но в этот день вес­на от­сту­пи­ла — и зем­лю чуть-чуть под­мо­ро­зи­ло. Дви­жи­мый ис­клю­чи­тель­но со­стра­да­ни­ем, До­дик по­до­шел к од­но­му из ле­жа­щих. Он по­ду­мал, что ле­жать с удо­воль­ст­ви­ем в та­кую по­го­ду че­ло­век яв­но не мо­жет.

«Вам пло­хо?» — спро­сил он уча­ст­ли­во.

«Бы­ло хо­ро­шо, по­ка ты не по­до­шел», — свар­ли­во от­ве­тил рас­слаб­лен­ный че­ло­век.

Го­во­рил он со­вер­шен­но от­чет­ли­во.

«Вам по­мочь?»

«Отой­ди, а то не вы­дер­жу», — от­ве­тил тот.

До­дик за­стыл, раз­мыш­ляя, что бы это мог­ло зна­чить.

«Отой­ди, — за­ныл че­ло­век. — Или хо­тя бы мор­ду свою от­вер­ни, что­бы не так хо­те­лось».

Да­вид со­всем рас­поя­сал­ся и ска­зал уже от­кро­вен­но гну­са­во — по­то­му что рас­стро­ил­ся:

«Ну, да фто вы…»

Ле­жа­щий толь­ко вздох­нул. Он был мыс­ли­тель и по­это­му на­пос­ле­док ска­зал:

«Это же на­до же — так и раз­гу­ли­ва­ет! С та­кой мор­дой раз­гу­ли­ва­ет! Не стес­ня­ет­ся, гад!»

До­дик силь­но огор­чил­ся. Он да­же по­крас­нел. В его го­ло­ве не вме­ща­лось, как мож­но быть та­ким стран­ным.

Этот слу­чай он по­рой вспо­ми­нал и по­том, тем бо­лее, что зна­чи­тель­ных со­бы­тий в его жиз­ни по­ка не про­ис­хо­ди­ло. И то ска­зать, что мог­ло бы про­изой­ти? Ма­ма с ба­буш­кой, те­тей и Га­ком де­ла­ли все, что­бы он не ощу­тил че­го-ни­будь ос­кор­би­тель­но­го для са­мо­соз­на­ния и са­мо­ува­же­ния. Он хо­дил в шко­лу, за­дум­чи­во со­зер­цал иг­ры де­тей во дво­ре, ино­гда по­се­щал зоо­парк и ждал че­го-то.

Шко­ла его со­вер­шен­но не ра­до­ва­ла. Там иг­ра­ли в за­ме­ча­тель­ную иг­ру. Гру­ди­лись у До­ди­ка за спи­ной, по оче­ре­ди ты­ка­ли ку­ла­ком и тре­бо­ва­ли уга­дать, кто имен­но тык­нул. До­дик ни­ко­гда не уга­ды­вал, хо­тя и ста­рал­ся. Ин­те­рес к не­му бы­ст­ро те­ря­ли. Ес­ли за­быть об иг­ре, о еже­год­ных хло­по­тах в мае, свя­зан­ных с про­пус­ка­ми по бо­лез­ни, шко­ла во­об­ще не вы­зы­ва­ла у не­го ни­ка­ких чувств. Там учи­ли ка­кой-то то­ми­тель­ной га­ли­ма­тье. При­чем ка­ж­дый пе­да­гог, от тол­сто­пу­зо­го ма­те­ма­ти­ка Ио­сиф-Иса­кы­ча, ко­то­рый, вол­ну­ясь, пле­вал­ся так, что один стар­ше­класс­ник од­на­ж­ды не вы­дер­жал и гром­ко ска­зал: «Ре­бя­та, дай­те мне по­ло­тен­це!», до су­ше­ной ру­сич­ки Ка­ри­ны Пет­ров­ны, — ка­ж­дый твер­дил о не­ве­ро­ят­ной важ­но­сти сво­ей нау­ки для по­сти­же­ния ми­ра. Но объ­яс­нить что-ли­бо тол­ком они не мог­ли. До­дик был од­на­ж­ды сви­де­те­лем то­го, как его од­но­класс­ник, по­да­вав­ший не­ко­то­рые на­де­ж­ды на ум, за­га­доч­ный про­гуль­щик и дво­еш­ник че­чен­ской на­цио­наль­но­сти по име­ни Увайс, по­доб­рал­ся к хи­мич­ке Тать­ян­ке. Она сла­ви­лась сво­им по­ни­ма­ни­ем мо­ло­де­жи; Увайс был по­сто­ян­но му­чим то на­цио­наль­ны­ми, то эк­зи­стен­ци­аль­ны­ми во­про­са­ми. «Тать­я­на Ар-р-ркадь­ев­на!» — про­ро­ко­тал он, тор­мо­зя ее в ко­ри­до­ре. Та хлоп­ну­ла на не­го рес­ни­ца­ми. Увайс еще ми­ну­ту на­зад тол­ко­вал До­ди­ку что-то о свя­зи ле­ни, или, как он го­во­рил, «без­мя­теж­но­сти», с фи­ло­со­фи­че­ским зна­ни­ем. Кро­ме то­го, у не­го на­пра­ши­ва­лась двой­ка в го­ду по фи­зи­ке, ма­те­ма­ти­ке и чер­че­нию. Хи­мич­ка по­ко­си­лась на его на­халь­ные про­би­ваю­щие­ся усиш­ки:

«Да-а-а…?».

Ей за­хо­те­лось ку­рить: мая­чив­ший не­по­да­ле­ку Ма­не­вич на­во­дил на мыс­ли о сго­во­ре.

«Вы в ма­те­ма­ти­ке пет­ри­те?» — на­чал Увайс из­да­ле­ка.

Хи­мич­ка ис­пу­га­лась все­рь­ез.

«Ну, се­че­те?» — пе­ре­спро­сил он.

Ему, на­вер­ное, ка­за­лось, что так по­нят­нее.

«Се­ку», — пе­ре­со­хшим ртом от­ве­ча­ла Тать­ян­ка.

«А она нуж­на?» — уны­ло спро­сил хит­рый дво­еш­ник.

«Нуж­на», — вы­дох­ну­ла хи­мич­ка.

«И мне?» — тут Увайс под­бо­че­нил­ся.

Ре­шив, что на маль­чи­ка об­ру­ши­лось сек­су­аль­ное со­зре­ва­ние, хи­мич­ка со­всем на­пря­глась и кив­ну­ла.

«И фи­зи­ка?».

Она кив­ну­ла опять.

«А ли­те­ра­ту­ра?» — встрял До­дик.

«Глу­по­сти ка­кие-то… — рас­те­рян­но ска­за­ла Тать­ян­ка. — У вас что, кон­троль­ные?»

То­гда Увайс сме­рил ее пре­зри­тель­ным взгля­дом, мах­нул ру­кой и уд­рал. Хи­мич­ка стес­ни­тель­но по­ко­си­лась на До­ди­ка. Но у не­го то­же ис­чез­ли во­про­сы.

«Глу­по­сти… — по­вто­ри­ла она и за­кон­чи­ла ис­пу­ган­но-на­ста­ви­тель­но: — Вы бы луч­ше о дру­гом по­ду­ма­ли… В стра­не пе­ре­ме­ны. Мно­го пе­ре­мен! Вам бы…» — она зап­ну­лась, по­крас­не­ла и убе­жа­ла.

Но жизнь ог­ром­ной стра­ны До­ди­ка то­же ма­ло ин­те­ре­со­ва­ла. Ко­гда в шко­ле объ­я­ви­ли пе­ре­строй­ку, он ко­рот­ко со­об­щил об этом ма­те­ри, та вы­да­ла ему анек­дот: «пе­ре­строй­ка-пе­ре­стрел­ка-пе­ре­клич­ка-пе­ре­стук», и на этом об­су­ж­де­ние в их се­мье за­глох­ло.

К то­му вре­ме­ни поя­ви­лись за­бо­ты по­важ­нее: Цы­п­ле­нок стал при­ни­мать по­силь­ное уча­стие в до­маш­нем хо­зяй­ст­ве. Ма­ма Га­ля вдруг оч­ну­лась и по­ня­ла, что от даль­не-си­бир­ско­го па­пы ей не­че­го до­жи­дать­ся. Ба­буш­ка слиш­ком час­то по­гру­жа­лась в вос­по­ми­на­ния свет­ло­го про­шло­го. По­это­му До­дик те­перь слу­жил ма­лень­ким, гру­ст­ным верб­лю­дом. Ма­ма бе­га­ла по ма­га­зи­нам и за­ни­ма­ла оче­ре­ди, а по­том зво­ни­ла и ко­ман­до­ва­ла при­хо­дить — по­то­му что на од­но­го че­ло­ве­ка да­ва­ли зна­чи­тель­но мень­ше, чем на дво­их. И До­дик при­хо­дил к ука­зан­но­му ма­га­зи­ну, а по­том воз­вра­щал­ся, с гир­лян­дой туа­лет­ной бу­ма­ги или сум­ка­ми ка­кой-то, не­ожи­дан­но став­шей ред­кой кру­пы. Ба­буш­ка оха­ла. До­дик не­воль­но всё-та­ки жил жиз­нью стра­ны.

По­рой он хо­дил в ма­га­зин не с ма­мой, а с Га­ком: тот к сво­им обя­зан­но­стям от­но­сил­ся очень от­вет­ст­вен­но. Вос­хи­щал ок­ру­жаю­щих, ко­гда вы­ужи­вал са­мый креп­кий и све­жий ка­пу­ст­ный ви­лок с са­мо­го ни­за ог­ром­ных лот­ков с круп­ной ре­шет­кой, по­хо­жих на ма­не­жи для мла­ден­цев, в овощ­ных ма­га­зи­нах. В бу­ки­ни­стах, по его сло­вам, он так­же лов­ко вы­хва­ты­вал ка­кие-то ред­кие кни­ги. Его хва­ли­ли. До­дик не за­ви­до­вал, а от­но­сил­ся все бо­лее поч­ти­тель­но и вни­ма­тель­но. Гак при­хо­дил к ним до­мой и учил де­лать сме­та­ну из кис­лых сли­вок, а май­о­нез — из са­мых раз­ных ин­гре­ди­ен­тов. Под его ру­ко­во­дством ба­буш­ка Се­ра­фи­ма не­сколь­ко раз со­ли­ла огур­цы и ква­си­ла ка­пус­ту. Но у нее ни­че­го не вы­хо­ди­ло — ка­пус­та гор­чи­ла, а огур­цы по­кры­ва­лись со­п­ля­ми. В Га­ке все Ма­не­ви­чи-да­мы ви­де­ли опо­ру проч­нее, чем в До­ди­ке. Но До­дик не воз­ра­жал.

Уча­стие в пио­нер­ской ор­га­ни­за­ции на нем ни­как не ска­за­лось. Был он вял и уныл: ин­те­рес у не­го про­сы­пал­ся к столь эк­зо­ти­че­ским во­про­сам, ко­то­рые на со­б­ра­ни­ях не под­ни­ма­лись. Ху­же то­го: да­же зар­ни­цы, бе­га­нье с па­лоч­кой по кру­гу, прыж­ки че­рез брев­на, пио­нер­ский кос­тер и его ту­ше­ние муж­ским спо­со­бом До­ди­ка не при­вле­ка­ли. В пио­нер­ском ла­ге­ре он скис в пер­вый же день. На вто­рой подъ­е­ха­ла ба­буш­ка, с за­па­сом по­ми­до­ров и на­стоя­ще­го, не са­мо­дель­но­го май­о­не­за. До­дик мрач­но со­об­щил ей, что уже упал в об­мо­рок на ут­рен­ней ли­ней­ке, ед­ва не утоп в реч­ке Чу­ша, фельд­ше­ри­ца на­тер­ла его чем-то жгу­чим на сон, а, се­го­дня, про­снув­шись в боль­нич­ной па­ла­те, он об­на­ру­жил в сво­их тру­си­ках за­ско­руз­лую, мерз­кую зуб­ную пас­ту, и до сих пор не зна­ет, от­ку­да она там взя­лась. Ба­буш­ка то­же не зна­ла, но за­по­доз­ри­ла су­гу­бо муж­скую бо­лезнь. Она на­стоя­ла, и ма­ме Га­ле при­шлось эва­куи­ро­вать ди­тя без ка­ких-ли­бо при­зна­ков кол­лек­ти­виз­ма на чет­вер­тый же день.

В об­щем, дет­ст­во оз­на­ме­но­ва­лось не­мно­гим. Кро­ме вы­ше­из­ло­жен­но­го, в па­мя­ти До­ди­ка ос­та­лось еще од­но: при­езд кен­гу­ру в зоо­парк. Боль­шой се­рый зверь не­ко­то­рое вре­мя при­пля­сы­вал за сет­кой «ра­би­ца» в про­сто­рном воль­е­ре. До­дик смот­рел на не­го, на сло­на, на та­пи­ров и ис­пы­ты­вал ка­кое-то уми­ро­тво­ре­ние. Он на­хо­дил в них сход­ст­во с со­бой. Он при­хо­дил по­гля­деть, как мон­ти­ру­ют но­вые клет­ки и го­то­вят пе­ре­ход на но­вую тер­ри­то­рию. По­том он в ужа­се уг­ля­дел, как се­ро­го кен­гу­ру про­вез­ли на те­леж­ке: бед­ня­га умер, не вы­дер­жав се­ве­ра. До­дик чу­до­вищ­но огор­чил­ся. Мо­жет быть, с это­го и на­чал­ся его под­лин­ный ду­хов­ный рост. Он за­ду­мал­ся о жиз­ни и смер­ти, плав­но пе­ре­шел на смысл обе­их, пред­по­ло­жил не­кий свет в кон­це тун­не­ля и уст­ре­мил­ся к это­му све­ту — на­сколь­ко по­зво­ля­ла не­склад­ность фи­гу­ры и не­раз­ви­тость ре­чи.

2. Ут­рен­няя звез­да

Од­на­ко еще очень дол­го ду­хов­ный путь Да­ви­да Ма­не­ви­ча по-преж­не­му оп­ре­де­лял то­ми­тель­ный страх в от­но­ше­нии соб­ст­вен­но­го нут­ра. Пси­хо­ана­лиз учит, что за­дум­чи­вые взрос­лые про­изош­ли от скрыт­ных де­тей, ко­то­рые про­яв­ля­ли по­вы­шен­ный ин­те­рес к дея­тель­но­сти сво­его ки­шеч­ни­ка. У До­ди­ка бы­ло не так. Ки­шеч­ник его ни­чуть не вол­но­вал. Ду­ша — и толь­ко.

Его страш­ные по­доз­ре­ния о сво­ей па­учь­ей на­ту­ре толь­ко под­твер­ди­лись, ко­гда он не­мно­го под­рос. В три­на­дцать лет у не­го бы­ли не­ве­ро­ят­но боль­шие ру­ки и но­ги, с чу­до­вищ­но длин­ны­ми паль­ца­ми.

«Это арах­низм, — рав­но­душ­но оп­ре­де­лил на­чи­тан­ный Гак, уже дав­но за­быв­ший об эпи­зо­де с зер­ка­лом в фо­то­мас­тер­ской. — Па­у­чья бо­лезнь».

То­гда же вы­яс­ни­лась са­мая тра­ги­че­ская под­роб­ность ум­ст­вен­ной ор­га­ни­за­ции До­ди­ка. Он не мог чи­тать ду­хов­ные кни­ги. Да­же от пи­са­ний гра­фа Тол­сто­го у не­го на­чи­на­ла бо­леть го­ло­ва, что уж го­во­рить о про­чей ду­хов­но­сти! При од­ном толь­ко ви­де «Бха­га­ват­ги­ты», ко­то­рую уже то­гда та­ин­ст­вен­но про­да­вал при об­ще­жи­тии МГУ бри­тый нерв­ный муж­чи­на в цве­та­стой оде­ж­де, До­ди­ка вы­вер­ну­ло на­из­нан­ку. При­чем бу­к­валь­но: и так не слиш­ком чис­тый ка­фель­ный пол пе­ред сту­ден­че­ской пар­той, за­ва­лен­ной не­за­кон­ны­ми ксе­рок­са­ми при­нял на се­бя мис­ку бор­ща, ма­ка­ро­ны с кот­лет­кой и еще что-то, не слиш­ком опо­зна­вае­мое. Убор­щи­ца Ан­ге­ли­на, сви­ре­пая баб­ка в крас­ной бан­да­не, сна­ча­ла из­би­ла До­ди­ка тряп­кой, а по­том за­ста­ви­ла его этой же тряп­кой все под­би­рать. «Та­кой ма­ла­дой, а вже ал­каш!» — про­це­ди­ла она. До­ди­ку бы­ло так стыд­но и не­уют­но на этом ка­фель­ном по­лу, что он по­нял: во-пер­вых, он ни­ко­гда не ста­нет сту­ден­том, ни здесь, в МГУ, ни где-ли­бо еще, и, во-вто­рых — с эти­ми кни­га­ми на­до быть ос­то­рож­нее.

Са­ша Га­ков, со­вер­шен­но вы­рос­ший в раз­ве­се­ло­го бу­гая (а ведь еще в че­тыр­на­дцать лет ему пред­ла­га­ли на­нять­ся груз­чи­ком в один вы­год­ный ма­га­зин) о пе­ре­плет­ном де­ле за­был и стал воль­ным ху­дож­ни­ком. Но он был по-преж­не­му па­док до ли­те­ра­ту­ры — и как раз та­ко­го, «внут­рен­не­го» ро­да. Он-то и вы­явил стран­ность Цы­п­лен­ка.

Про­бле­му они ис­сле­до­ва­ли вдво­ем. Пе­ре­строй­ка дош­ла ду­хов­но­сти, и да­же «По­лит­из­дат» пуб­ли­ко­вал трак­та­ты дре­му­чих тем и вре­мен. Гак при­но­сил раз­ные кни­ги, и, со­чув­ст­вен­но по­мар­ги­вая во­ловь­и­ми рес­ни­ца­ми, ждал, как До­дик к ним от­не­сет­ся.

Ни «Мо­лот Ведьм», ни «Ис­то­рия сно­ше­ний че­ло­ве­ка с Дья­во­лом», пе­ре­из­дан­ные в по­да­рок всем лю­би­те­лям мис­ти­ки, не вы­зва­ли у Да­ви­да ни­ка­ких вред­ных ре­ак­ций. Гак рас­су­дил, что они дви­жут­ся пра­виль­но. Он про­дол­жал но­сить все под­ряд, по­ка До­дик не вос­про­ти­вил­ся.

«За­чем мне во­об­ще чи­тать? — спро­сил он мрач­но. — И так про­жи­ву».

Гак по­ди­вил­ся уп­рям­ст­ву под­шеф­но­го, но на­стаи­вать не стал.

Не­смот­ря на то, что До­дик ма­ло чи­тал, оч­ков ему из­бе­жать не уда­лось. Ма­лень­кий ве­ло­си­пед сел на его пе­ре­но­си­цу, ко­гда ему бы­ло де­сять, и с тех пор уже не сле­зал. Чи­тать то, что ему хо­те­лось, До­дик не мог, а что мог — не хо­тел, но имен­но из-за му­чи­тель­ных экс­пе­ри­мен­тов со свя­щен­ной ли­те­ра­ту­рой, ко­гда его го­ло­ва рас­ка­лы­ва­лась, а гла­за вы­ле­за­ли из ор­бит, зре­ние все же ис­пор­ти­лось окон­ча­тель­но. Так что вид у не­го был, что на­до: на­чи­тан­но­го маль­чи­ка из хо­ро­шей ев­рей­ской се­мьи. Гак ре­шил так: о чем До­дик ду­ма­ет — все рав­но ведь ни­ко­му не ин­те­рес­но. Кро­ме Га­ка, ко­неч­но, но тот все знал и так.

Ма­ма Га­ля от­не­слась к про­бле­ме сы­на спо­кой­но: она все­гда го­во­ри­ла, что его вид и так го­во­рит о по­вы­шен­ной на­чи­тан­но­сти. И, что, мол, усу­губ­лять не сто­ит.

Гак же вы­явил и про­дол­же­ние за­га­доч­ной бо­лез­ни До­ди­ка: то­го тош­ни­ло не толь­ко при чте­нии. Да­же на пе­ре­ска­зы он умуд­рял­ся как-то реа­ги­ро­вать. Ско­рее все­го, как оп­ре­де­лил один зна­ко­мый от­ца Га­ка, пси­хо­лог, маль­чик про­сто бы­ст­ро пе­ре­утом­ля­ет­ся. «Он пы­та­ет­ся что-то по­нять, го­ло­ва не пе­ре­ва­ри­ва­ет, и же­лу­док вы­ва­ли­ва­ет» — оп­ре­де­лил он вкрат­це. Но Гак до­га­дал­ся, что де­ло бы­ло не в дли­тель­но­сти пе­ре­ска­за. Ча­ще все­го До­дик на­чи­нал по­доз­ри­тель­но пух­нуть в ще­ках, по­дер­ги­вать ка­ды­ком и да­же от­вра­ти­тель­но ше­ве­лить ску­ла­ми, ед­ва его со­бе­сед­ник упот­реб­лял клю­че­вые сло­ва: «зна­ние», «тай­ное», «муд­рость», «смысл жиз­ни», «веч­ное» или «ду­хов­ное». Объ­яс­не­ний это­му не на­шлось. Гак бы­ст­ро, на соб­ст­вен­ном опы­те, вы­яс­нил, ка­кие имен­но сло­ва и да­же ши­ре — по­ня­тия — не при­ем­лет же­лу­доч­ный тракт Ма­не­ви­ча-млад­ше­го, и боль­ше их не упот­реб­лял. Слож­нее бы­ло с чу­жи­ми людь­ми, на­при­мер, зна­ко­мы­ми ма­те­ри, но, ко­гда До­дик мог, он про­сто веж­ли­во из­ви­нял­ся, и ухо­дил в свою ком­на­ту. Го­раз­до ху­же ока­за­лось то, что, зная о сво­ей про­кля­той осо­бен­но­сти, он толь­ко то­го и же­лал, что про­ник­нуть в за­прет­ное. Нет, чи­тать — не хо­тел, но уз­нать! Его это за­де­ло: он вы­шел из дет­ско­го сна, он дол­жен был вы­яс­нить, что же от не­го скры­ва­ет­ся та­ким скан­даль­ным об­ра­зом.

Од­на­ко, ре­шив не чи­тать ни­ка­ких свя­щен­ных пи­са­ний, он те­перь ос­тал­ся один про­тив це­ло­го ми­ра за­га­доч­ных зна­ний, и вы­ну­ж­ден был про­би­рать­ся по жиз­ни на ощупь. Гак то­же по­нял, что До­дик те­перь об­ре­чен на уст­ные пе­ре­да­чи, при­чем, весь­ма де­ли­кат­но про­де­лан­ные. Он и стал тем, столь нуж­ным До­ди­ку, уст­ным пе­ре­дат­чи­ком. «Ре­про­дук­то­ром», как он сам се­бя на­зы­вал.

Гак ма­те­рел на гла­зах. Он стал про­па­дать у ка­ких-то но­вых, за­ме­ча­тель­ных зна­ко­мых. О не­ко­то­рых из них он сдер­жан­но по­ве­ст­во­вал един­ст­вен­но­му до­ве­рен­но­му слу­ша­те­лю. То­му са­мо­му, ко­то­рый, кро­ме слу­ша­нья, ни на что не был спо­со­бен.

«Сме­лые лю­ди, — по­ве­ст­во­вал Гак, те­ре­бя ме­хо­вой под­ло­кот­ник крес­ла Ма­не­ви­чей, — ты по­нял?»

До­дик ки­вал и гру­стил.

«Хип­пи, пан­ки и са­та­ни­сты, — объ­яс­нял Гак, — то­же, как я, ищут смысл жиз­ни…»

Он по­смот­рел на гру­ст­но­го по­до­печ­но­го и уточ­нил:

«Как я и ты. Толь­ко ты еще мал».

До­дик вздох­нул.

«Лад­но, так и быть, с од­ним те­бя по­зна­ком­лю. Хип­пи Джон, по­нял?»

Они по­мол­ча­ли.

«Прон­зи-итель­ный че­ло­век…»

Хип­пи Джон по слу­чаю при­хо­да вес­ны как раз вы­шел из «дур­ки», где он имел обык­но­ве­ние про­во­дить хо­лод­ную зи­му.

«Ему все ко­лют, что мо­гут, а не дей­ст­ву­ет! — по­яс­нял Гак, ко­гда они с До­ди­ком про­би­ра­лись че­рез мрач­ную свал­ку к жи­ли­щу прон­зи­тель­но­го Джо­на. — И этот, как его, суль­фа-ме­то… ко­ро­че, суль­фу ему ко­лют! Ло­бо­то­мию хо­те­ли де­лать, ну, че­реп вскры­вать, но тут уж мать его от­стоя­ла. Она удар­ни­ца.»

До­дик слу­шал, ста­ра­ясь быть пов­ни­ма­тель­ней — все-та­ки пер­вый по-на­стоя­ще­му ду­хов­ный зна­ко­мый. Га­ка он по­чи­тал не толь­ко как ре­про­дук­то­ра, но и как сво­его ро­да про­вод­ни­ка. В учи­те­ля его ша­лый ог­ром­ный дру­жок все-та­ки не го­дил­ся. Гак ис­пол­нял свою пер­вую про­вод­ниц­кую мис­сию очень чут­ко: па­ру раз пе­ре­та­щил ху­до­соч­но­го До­ди­ка че­рез опас­ные ямы с оск­лиз­лы­ми бор­та­ми и дном, уты­кан­ным ар­ма­ту­рой.

«У не­го вся жизнь — сплош­ной по­иск! — про­дол­жал он го­во­рить с по­до­печ­ным под мыш­кой. — Чи­та­ет, все про­ве­ря­ет, ищет, ду­ма­ет, ме­ди­ти­ру­ет…»

До­дик ус­лы­шал не­зна­ко­мое сло­во, но по­стес­нял­ся спро­сить. Вме­сто это­го он за­дум­чи­во и гну­са­во ска­зал:

«Стран­но все-та­ки… Как же его тут не тро­га­ют?»

«Кто ж его тро­нет?»

«Мань­я­ки. Бан­ди­ты».

Гак рас­хо­хо­тал­ся.

Хип­пи Джон ва­рил что-то в про­коп­чен­ной бан­ке из-под ту­шен­ки. На по­яв­ле­ние До­ди­ка он толь­ко скеп­ти­че­ски хмык­нул.

«Ну, раз та­кая ма­за», — ска­зал он за­га­доч­но.

По­том по­ню­хал со­дер­жи­мое бан­ки и ре­ши­тель­но оп­ро­ки­нул ее в кос­те­рок.

«Что, пипл, по­хи­ля­ли?»

У Джо­на бы­ли боль­шие усы и утом­лен­ное жиз­нью, вы­тя­ну­тое ли­цо. От не­го гус­то и в са­мом де­ле прон­зи­тель­но не­сло ры­бой, и чем-то еще, что на­по­ми­на­ло До­ди­ку длин­ные мерз­кие со­п­ли из из­вест­но­го анек­до­та о «пе­ре­ку­сы­ва­нии». Джон по­со­сал боль­шой па­лец, по­скреб где-то за па­зу­хой и врас­кач­ку по­брел к вы­хо­ду из жи­ли­ща. В жи­ли­ще, кста­ти го­во­ря, не име­лось ни ме­бе­ли, ни две­рей, ни окон — сплош­ные про­емы. С про­дав­лен­но­го по­тол­ка сви­са­ла ка­кая-то ве­тошь, а на по­мос­те из кир­пи­чей и чер­ных от ста­рос­ти до­сок ле­жа­ли мат­рац и ги­та­ра.

Гак огор­чил­ся. Ви­ди­мо, он хо­тел сна­ча­ла по­бе­се­до­вать за­ду­шев­но о по­ис­ке и о смыс­ле. Ма­лень­кий До­дик вздох­нул, жа­лея, что им сно­ва при­дет­ся ид­ти че­рез свал­ку. Од­на­ко вы­яс­ни­лось, что от раз­ва­лин до­муш­ки, где про­жи­вал его по­тен­ци­аль­ный на­став­ник, ве­дет ак­ку­рат­ная до­рож­ка че­рез по­лян­ку на боль­шую до­ро­гу.

По­ка они шли по до­рож­ке, Джон что-то не­то­ро­п­ли­во вну­шал Га­ку, вре­ме­на­ми пус­ка­ясь в дер­га­ный пляс, и хло­пал ку­ла­ком се­бя по за­ду, ко­лен­кам и да­же по каб­лу­кам.

«А ку­да мы идем?» — ти­хонь­ко спро­сил До­дик у Га­ка, ко­гда Джон, ска­зав ему все, что хо­тел, стал с от­стра­нен­ным ви­дом гля­деть на до­ро­гу.

«Не знаю, — так­же ше­по­том от­ве­чал „про­вод­ник“. — На ту­сов­ку ка­кую-ни­будь».

У До­ди­ка внут­ри все за­ще­ми­ло.

Джон что-то хмык­нул и ра­до­ст­но улю­люк­нул.

«Зна­ешь, как он спа­са­ет­ся от миль­то­нов? — ска­зал Гак, со­гнув­шись чуть ли не по­по­лам к са­мо­му уху До­ди­ка. — Он про­сто ны­ря­ет в му­сор­ный бак, и они его и не тро­га­ют».

«По­че­му?»

«А за­пад­ло. Гряз­но ведь. Он все ба­ки в Мо­ск­ве зна­ет».

Боль­шая до­ро­га при­ве­ла их к мет­ро. До­дик, со­вер­шен­но не пред­став­ляв­ший, ку­да это их за­не­сло, лишь уди­вил­ся, за­чем Га­ку по­тре­бо­ва­лось вес­ти его че­рез гнус­ный пус­тырь, а до это­го вез­ти на трол­лей­бу­се, ес­ли мет­ро, прав­да, дру­гое, так ря­дом.

Все лю­ди, по­па­дав­шие­ся по пу­ти, пре­зри­тель­но, брезг­ли­во или су­ро­во кри­ви­лись, гля­дя на Джо­на. Гак из со­ли­дар­но­сти по­шел чуть ли не бок о бок с хип­пом, под­та­щив за со­бой и До­ди­ка, ко­то­рый по­мор­щил­ся, уло­вив сно­ва за­пах и со­пель и ры­бы. Джон все мол­чал.

У мет­ро про­ха­жи­ва­лись три ми­ли­цио­не­ра. За­ви­дев их трой­ку, они оск­ла­би­лись, но не пре­зри­тель­но, а ра­до­ст­но и по­бе­ди­тель­ски.

«Не на­пря­гай­ся», — про­ши­пел До­ди­ку Гак.

Хип­пи по­при­вет­ст­во­вал пред­ста­ви­те­лей пра­во­по­ряд­ка гром­ким хо­хо­том сво­бод­но­го че­ло­ве­ка. Ли­ца у тех за­ка­ме­не­ли и они за­ша­га­ли на­встре­чу.

«Смот­ри, что сей­час бу­дет, — за­шеп­тал Гак. — Смот­ри!»

Джон что-то про­бор­мо­тал на не­по­нят­ном, ры­каю­щем язы­ке, за­черп­нул ру­кой гря­зи и ле­ни­во швыр­нул ее в сто­ро­ну при­бли­жаю­щих­ся ми­ли­цио­не­ров. Те ра­зом взвы­ли и бро­си­лись на не­го. Но Джон, улю­лю­кая, ус­кольз­нул и мет­нул­ся к до­мам.

«За ним!» — крик­нул Гак, и что-то по­доб­ное про­ры­ча­ли друг дру­гу ми­ли­цио­не­ры.

Впе­ре­ди нес­ся Джон, рас­пах­нув свою те­ло­грей­ку, рас­ста­вив в сто­ро­ны ру­ки и ино­гда из­де­ва­тель­ски ос­та­нав­ли­ва­ясь и под­жи­дая пре­сле­до­ва­те­лей. Те бе­жа­ли со­сре­до­то­чен­но. Гак, во­ло­ча До­ди­ка за ру­ку, пер чуть в сто­ро­не. Один из ми­ли­цио­не­ров по­гля­ды­вал на них удив­лен­но.

На­ко­нец, Джон ос­та­но­вил­ся, стан­це­вал и об­ра­тил­ся к по­го­не с ос­кор­би­тель­ной ре­чью.

«Мен­ты! — кри­чал он. — Мен­тя­ры! Я вас ко­хаю! Всю жизнь на­про­лет… Ай во­на лав бай ю!»

Все шес­те­ро стол­пи­лись у подъ­ез­да кир­пич­но­го ста­ро­го до­ма. Не ус­пел До­дик от­ды­шать­ся, как по­сле­до­ва­ла дра­ма­ти­че­ская раз­вяз­ка. Ми­ли­цио­не­ры ми­ну­ты две по­стоя­ли, зве­рея и под­зу­жи­вая друг дру­га ком­мен­та­рия­ми на джо­но­ву речь, а по­том ра­зом, прыж­ком, ока­за­лись с ним ря­дом и схва­ти­ли за те­ло­грей­ку. Джон мол­ние­нос­но вы­вер­нул­ся, и, ос­та­вив оде­ж­ду у них в ру­ках, мет­нул­ся к подъ­ез­ду, про­бе­жал под са­мы­ми ок­на­ми и вновь вы­ско­чил на до­ро­гу у дру­го­го подъ­ез­да. Миль­то­ны пом­ча­лись за ним. Гак поч­ти­тель­но по­доб­рал все­ми бро­шен­ную те­ло­грей­ку и про­орал:

«Да­вай, Джон, да­вай!»

«Не от­ста­вай!» — про­зву­ча­ло в от­вет.

Тут, на­ко­нец, и пре­сле­до­ва­те­ли со­об­ра­зи­ли, что не­ле­пая па­роч­ка из дыл­дяя и со­п­ли­во­го ев­рей­ско­го маль­чи­ка не­спро­ста все вре­мя оши­ва­ет­ся не­по­да­ле­ку. Они к то­му вре­ме­ни за­гна­ли хип­пи в угол дво­ра. При­бли­же­ние Га­ка и До­ди­ка вы­зва­ло у них при­ступ ра­до­сти:

«Уче­нич­ков за­вел! Но­вая сме­на!»

То, что да­же ми­ли­цио­не­ры при­зна­ли в нем уче­ни­ка прон­зи­тель­но­го ду­хов­но­го че­ло­ве­ка, на­пол­ни­ло серд­це До­ди­ка при­зна­тель­но­стью и стра­хом.

Джон вновь при­нял­ся ос­корб­лять и при­пля­сы­вать. Ми­ли­цио­не­ры лас­ко­во жму­ри­лись: бе­жать ему бы­ло не­ку­да. Ес­ли не счи­тать му­сор­но­го ба­ка.

За­та­ив ды­ха­ние, До­дик смот­рел и учил­ся. В тот са­мый мо­мент, ко­гда ярость ми­ли­цио­не­ров за­ста­ви­ла их рва­нуть­ся в са­мом пра­вед­ном гне­ве к не­му, с воз­де­ты­ми к не­бу чер­ны­ми пал­ка­ми, Джон пе­ре­мах­нул че­рез край ба­ка и чем-то там за­шур­шал. На­ру­жу по­ле­те­ли тряп­ки, ящи­ки и лис­ты гни­лой, чер­но­ва­той ка­пус­ты. По­том кош­ка. По­том над кра­ем воз­ник­ло до­воль­ное и чу­ма­зое ли­цо. На ухе кра­со­ва­лась плю­ха ка­ко­го-то от­вра­ти­тель­но­го, зе­ле­но­ва­то­го му­со­ра яв­но ор­га­ни­че­ско­го про­ис­хо­ж­де­ния.

«Бе­ри­те ме­ня! — от­чет­ли­во за­во­пил Джон. — Бе­ри­те!»

Он еще силь­нее взво­ро­шил со­дер­жи­мое ба­ка. Да­же до До­ди­ка с Га­ком, сто­яв­ших мет­рах в де­ся­ти, дош­ла гнус­ная вонь. Ми­ли­цио­не­ры за­топ­та­лись во­круг. Джон ки­нул в од­но­го жел­тым ош­мет­ком.

«Ну, иди­те, об­ни­мем­ся! — крик­нул он и тут оза­бо­тил­ся. — Вы что там стои­те? — по­звал он Га­ка. — Бы­ст­рее!»

И толь­ко то­гда До­дик по­нял, что сей­час бу­дет.

«Возь­мем, что ли, этих?» — спро­сил у то­ва­ри­щей один из миль­то­нов.

И вот, креп­ко об­хва­тив Га­ка с обе­их сто­рон, а До­ди­ка про­сто за ши­во­рот, их по­влек­ли в от­де­ле­ние. Гру­ст­ный Джон, на­по­ло­ви­ну вы­су­нув­шись из сво­его ба­ка, что-то гром­ко ка­ню­чил на не­из­вест­ном ни­ко­му язы­ке.

Впро­чем, в от­де­ле­нии им ни­че­го страш­но­го не сде­ла­ли. Дыл­да Гак, пы­тав­ший­ся по до­ро­ге рас­ска­зать о ка­ких-то пра­вах, по­лу­чил па­ру тыч­ков, а До­ди­ка, оро­бев­ше­го до то­го, что за­дро­жа­ли ко­лен­ки, тре­тий миль­тон, по­жи­лой и со­чув­ст­вен­ный, чуть ли не до­нес на ру­ках.

За До­ди­ком прие­ха­ла ма­ма Га­ля, она же уго­во­ри­ла от­пус­тить уг­рю­мо­го Га­ка, ко­то­рый все но­ро­вил ис­тре­бо­вать ка­кую-то ком­пен­са­цию.

Боль­ше До­дик Джо­на не ви­дел.

За­то, слов­но бы убе­див­шись в его же­ла­нии что-то по­стичь, Гак при­нял­ся зна­ко­мить его со все­ми, кто в его по­ни­ма­нии, мог по­мочь. Всё это бы­ли лю­ди не­множ­ко стран­ные, не­множ­ко смеш­ные, но глу­бо­ко за­ня­тые свои­ми, тя­же­лы­ми и уто­ми­тель­ны­ми раз­бор­ка­ми с ок­ру­жаю­щим ми­ром. Ска­зать ни­че­го важ­но­го они не мог­ли.

На­ко­нец, на го­ри­зон­те объ­я­ви­лись ка­кие-то са­та­ни­сты.

Они объ­я­ви­лись и тут же при­бли­зи­лись:

«Мы едем к Гу­не в По­дольск! — ска­зал Гак. — Гу­ня — са­та­нист-дуа­лист. Се­го­дня у них по­свя­ще­ние».

Гу­ня жил в стран­ной квар­ти­ре. Там не бы­ло ни ди­ва­на, ни стуль­ев, ни да­же сто­ла. Сте­ны, пол и по­то­лок бы­ли вы­кра­ше­ны в чер­ный цвет. В од­ном уг­лу был вы­пи­сан крас­ный круг с бе­лой сва­сти­кой, в дру­гом — не­кий за­га­доч­ной, слож­ный знак, на­по­ми­наю­щий узо­ры ка­лей­до­ско­па. По чер­но­му по­лу тре­вож­но бе­гал чер­ный пе­тух. Хо­зя­ин, впус­тив Га­ка и До­ди­ка, блес­нул на них ве­се­ло гла­за­ми, схва­тил пе­ту­ха, от­нес в угол под зна­ком и ме­лом замк­нул его в кру­ге. В се­ре­ди­не ком­на­ты, так же ме­лом, бы­ли об­ве­де­ны кон­ту­ры че­ло­ве­ка, как это де­ла­ют при убий­ст­вах.

Пе­тух за­ку­дах­тал. До­дик вздрог­нул.

Гу­ня был взросл, лет со­ро­ка, и сдер­жан­но гос­те­прии­мен.

«А, на­ше­го жи­дов­ско­го пол­ку при­бы­ло!» — ска­зал он, при­вет­ст­вуя До­ди­ка.

«Гу­ня…» — уко­риз­нен­но на­чал Гак.

«А, что, я то­же ев­рей! На вось­мую… Или ше­ст­на­дца­тую, — уди­вил­ся тот и про­тя­нул До­ди­ку боль­шую, мяг­кую ла­пу. — Гюн­тер. Мак­сим Мак­си­мо­вич», — ука­зал он на пе­ту­ха.

«Ты же фа­шист», — уди­вил­ся Гак, не­при­ну­ж­ден­но уса­жи­ва­ясь на пол.

«Не-е-ет, — про­тя­нул Гу­ня. — Я са­та­нист. Я ма­ни­хей! Адольф Гит­лер то­же был са­та­нист-ма­ни­хей, и за это я его ува­жаю».

Гак по­ка­чал го­ло­вой в ви­ди­мом вос­хи­ще­нии. До­дик пе­ре­ми­нал­ся у две­ри, не ре­ша­ясь ни сесть, ни встать к страш­ной чер­ной сте­не.

«Это — не­нуж­ные слож­но­сти, — ска­зал Гу­ня, по-преж­не­му улы­ба­ясь. — Да, Гит­лер уби­вал на­ших ев­ре­ев, но все — по ука­зу. Не бу­дет же об­су­ж­дать Его ука­зы!» — он по­смот­рел в пол.

«Не бу­дем, — со­гла­сил­ся Гак, и все же не вы­дер­жал, — мо­жет, по-твое­му, Гит­лер то­же был ев­рей?»

Тут Гу­ня раз­вол­но­вал­ся. Он за­бе­гал, как пе­тух до то­го, как его по­са­ди­ли в угол, он стал ска­лить­ся на Га­ка, по­шел в ван­ную, вер­нул­ся в чер­ном длин­ном пла­ще и стал что-то бор­мо­тать. До­дик гля­дел за­ча­ро­ван­но.

«Что же ты, что же ты… — бор­мо­тал Гу­ня. По­том за­мер, ви­ди­мо, ре­шив взять се­бя в ру­ки. И за­та­ра­то­рил: — Глав­ное — не вол­но­вать­ся… Глав­ное — не вол­но­вать­ся! С че­го это мне вол­но­вать­ся? Вот еще не хва­та­ло — мне — вол­но­вать­ся! Глав­ное — не вол­но­вать­ся».

По­сле это­го он про­из­нес та­ин­ст­вен­ное за­кли­на­ние, про­бе­жал в угол ком­на­ты, по­це­ло­вал знак, под­хва­тил на ру­ки пе­ту­ха, и, бро­сив: «По­шли! Нам по­ра!», по­шел к глав­ной две­ри. Пе­тух мол­чал.

Че­рез пол­ча­са они при­шли в мрач­ный лес. К то­му вре­ме­ни Мак­сим Мак­си­мо­вич не на шут­ку опе­ча­лил­ся. Гу­ня, сты­дясь сво­их чувств, уве­ще­вал ста­ро­го дру­га сдер­жан­но и по-муж­ски.

«Та­кая твоя судь­ба», — го­во­рил он пе­ту­ху.

Тот го­ре­ст­но крях­тел из-под мыш­ки.

«Боль­шая честь, — уве­рял Гу­ня, — там, зна­ешь, сколь­ко раз­ных дру­гих пе­ту­хов бы­ло, я те­бя от­сто­ял…»

«Что это?» — уди­вил­ся До­дик.

«Ри­ту­ал ка­кой-то зна­чи­тель­ный, — про­шеп­тал ему Гак. — Ви­дишь, он сво­им Мак­си­мы­чем да­же по­жерт­во­вал. А они два го­да вме­сте жи­вут».

«Что зна­чит: зна­чи­тель­ный?»

Они шли без тро­пы, как Гак объ­яс­нил до это­го — спе­ци­аль­но. Шли на ме­сто сбо­ра всех ве­ду­щих са­та­ни­стов, дья­во­ли­стов и ма­ни­хе­ев Мо­с­ков­ской об­лас­ти.

«Ну, бош­ку Мак­си­мы­чу точ­но от­ру­бят», — не­уве­рен­но ска­зал До­ди­ку «про­вод­ник».

Гу­ня, слов­но ус­лы­шав их ше­пот, опять за­бор­мо­тал, боль­ши­ми кру­га­ми бе­гая меж де­ревь­ев, то уле­тая да­ле­ко впе­ред, то пе­ре­ме­ща­ясь им в тыл. Ко­гда их тра­ек­то­рии пе­ре­се­ка­лись, до удив­лен­ных но­вень­ких до­но­си­лось:

«Глав­ное… И с че­го бы мне… Не вол­но­вать­ся! …Мак­си­мыч…»

Так он и бе­гал, взме­тая осен­ние ли­стья, по­ка До­дик не за­мерз. Они с Га­ком в ка­кой-то мо­мент ос­та­но­ви­лись и се­ли на два пень­ка ря­дом с друг с дру­гом, ожи­дая, ко­гда же нерв­ный са­та­нист уто­мит­ся. По­том До­дик ска­зал:

«Я за­мерз. Ко­гда мы при­дем?»

Гу­ня взял се­бя в ру­ки. Ас­самб­лея ока­за­лась по­бли­зо­сти — в ук­ром­ной ча­ще. Мрач­ные лю­ди в чер­ных до­ж­де­ви­ках с ка­пю­шо­на­ми пе­ре­ми­на­лись во­круг ка­кой-то зло­ве­ще ры­жей ко­ло­ды. Часть ча­щи очи­сти­ли от кус­тов и раз­ве­ли кос­тер. На ог­не жа­ри­ли хлеб два са­та­ни­ста и три са­та­ни­ст­ки — все, как на под­бор, ры­жие. Гу­ня про­сле­до­вал к глав­ным фи­гу­рам у ко­ло­ды, а Гак с До­ди­ком под­се­ли греть­ся к ко­ст­ру.

«Ско­ро нач­нем, — та­ин­ст­вен­но воз­вес­ти­ла им од­на ры­жая са­та­ни­ст­ка. — Где ва­ши ман­тии?»

«У нас нет», — от­кро­вен­но при­знал­ся Гак.

«Но­вень­кие, — оп­ре­де­ли­ла она. — А я Да­ша. Я — ведь­ма». — При этом она за­чем-то под­ня­ла ла­до­ня­ми свои круп­ные гру­ди и уг­ро­жаю­ще ими трях­ну­ла.

До­дик опас­ли­во по­ко­сил­ся на нее.

Гак по­вел се­бя бо­лее ре­ши­тель­но:

«Даш, а че­го празд­ну­ем?»

Она изу­ми­лась.

«Ну, в смыс­ле, ка­кой ри­ту­ал, что за день?»

Она скрои­ла фи­зио­но­мию.

«По­свя­ще­ние?» — на­стаи­вал Гак.

Она раз­ра­зи­лась ведь­мов­ским хо­хо­том. Гру­ди са­ми, без по­мо­щи рук, из­де­ва­тель­ски за­ко­лы­ха­лись. Гак оби­дел­ся.

Все ос­таль­ные бы­ли в ман­ти­ях. Гу­ня — в сво­ем чер­ном пла­ще. Он и на­чал та­ин­ст­вен­ную це­ре­мо­нию. Спер­ва он про­орал в чер­ное не­бо ка­кие-то ро­ко­чу­щие сло­ва.

«Ме­ж­ду про­чим, это ив­рит, — про­шеп­тал До­ди­ку Гак. — Ну, ев­рей­ский язык».

Зву­чал ев­рей­ский язык до­воль­но ду­рац­ки, и До­ди­ку ста­ло гру­ст­но.

По­том Гу­ня ска­зал:

«У нас се­го­дня… — тут он пре­рвал­ся, что­бы сморк­нуть­ся. — се­го­дня… день. Не вол­но­вать­ся!» — стро­го ска­зал он в не­бе­са и умолк.

Ини­циа­ти­ву пе­ре­хва­ти­ла гру­да­стая ры­жая Да­ша.

«У-у-у!» — ска­за­ла она и на­ча­ла рит­мич­но рас­ка­чи­вать­ся. Ос­таль­ные то­же за­ка­ча­лись, но толь­ко без «у».

«Кро­ви!» — вдруг взвизг­нул кто-то не­опо­зна­вае­мый из них, то ли муж­чи­на, а то ли жен­щи­на.

«Чер­ной кро­ви!» — под­твер­дил кто-то дру­гой, го­раз­до му­же­ст­вен­ней.

«Ас­та­рот, Вель­зе­вул, Ба­фо­мет…» — скорб­но за­бор­мо­тал са­та­нист Гу­ня.

Да­ша схва­ти­ла из ко­ст­ра пы­лаю­щую вет­ку и за­чер­ти­ла ей в воз­ду­хе сна­ча­ла круг, по­том тре­уголь­ник, а по­том ка­кие-то не­оп­ре­де­ли­мые фи­гу­ры. Гу­ня тоск­ли­во сплю­нул на зем­лю. Тут все и за­мер­ли. Да­ша от­бро­си­ла вет­ку, хлеб­ну­ла че­го-то из чер­ной пла­ст­мас­со­вой фляж­ки и ста­ла по­оче­ред­но ог­ля­ды­вать всех стоя­щих мрач­ным взгля­дом. Гу­ня за­то­пал но­га­ми. Да­ша упер­лась взгля­дом в До­ди­ка, из­влек­ла из скла­док пла­ща ог­ром­ный ку­хон­ный нож и вру­чи­ла ему.

«Ты».

До­дик не ше­лох­нул­ся.

«Ты!»

«Че­го это я?» — спро­сил он с по­доз­ре­ни­ем.

Гу­ня ска­зал еще что-то ро­ко­чу­щее не­бе­сам, слов­но бы со­мне­ва­ясь. И вдруг они от­ве­ти­ли даль­ним гро­мом!

Да­ша от­ки­ну­ла ка­пю­шон и с уг­ро­жаю­щим ви­дом шаг­ну­ла к До­ди­ку.

«Режь! — за­кри­ча­ла она. — Чер-рной кро­ви!»

До­дик пе­ре­пу­гал­ся. Кто-то не­опо­зна­вае­мый под­хва­тил Мак­си­мы­ча и стал уст­раи­вать его на ко­ло­де. Пе­тух мол­ча от­би­вал­ся.

«За­чем же мне ре­зать это­го пе­ту­ха?» рас­су­ди­тель­но спро­сил До­дик-Цы­п­ле­нок.

Да­ша страш­но за­ры­ча­ла. Об­ла­да­тель му­же­ст­вен­но­го го­ло­са плес­нул че­го-то в огонь, от­че­го тот взвил­ся вверх яр­ко-зе­ле­ным. Гак под­ско­чил к До­ди­ку, схва­тил из рук ведь­мы нож и ре­ши­тель­но по­шел к ко­ло­де. Его пе­ре­хва­ти­ли и от­та­щи­ли.

«Он!» — про­ре­ве­ла ведь­ма, ука­зы­вая на До­ди­ка. У не­го за­дро­жа­ли ко­ле­ни. Гак от­дал нож од­но­му из на­па­дав­ших.

Пе­тух вы­рвал­ся и, кло­ко­ча, про­пал в кус­тах. Гу­ня бро­сил­ся вслед. Да­ша всу­ну­ла нож в ока­ме­нев­шую горсть До­ди­ка. Все за­мол­ча­ли и за­сты­ли. Не­ожи­дан­но из тем­но­ты до­нес­ся го­ре­ст­ный, пред­смерт­ный вопль Мак­си­мы­ча, и вско­ре поя­вил­ся Гу­ня. Пе­тух сви­сал го­ло­вой вниз у не­го с дро­жа­щих рук.

Гу­ня что-то объ­яс­нил вверх. Гро­ма не по­сле­до­ва­ло.

«Опять не уда­лось», — пре­зри­тель­но объ­я­ви­ла Да­ша, буд­нич­ным жес­том ото­бра­ла у До­ди­ка нож и от­сек­ла мерт­во­му Мак­си­мы­чу го­ло­ву. До­ди­ка вы­рва­ло. Гу­ня за­пла­кал, и Гак увел их обо­их до­мой.

Боль­ше к са­та­ни­стам Цы­п­лен­ка ни­кто не во­дил. Но, не про­шло и не­де­ли, как Гак при­стра­стил­ся к «экс­т­ра­сен­сор­ным нау­кам». Он при­нес к До­ди­ку не­сколь­ко пас­порт­ных фо­то­гра­фий раз­ных лю­дей. Все кар­точ­ки бы­ли с раз­ны­ми де­фек­та­ми — как он объ­яс­нил, ина­че бы их ему не от­да­ли.

«Сей­час я по­ло­жу их мор­да­ми вниз, — со­об­щил он тор­же­ст­вен­но. — А по­том ты уви­дишь».

Он по­ло­жил. За­крыл гла­за и стал во­дить над фо­то­гра­фия­ми дро­жа­щей, ог­ром­ной ла­до­нью. Па­ру раз об­ли­зал язы­ком пе­ре­со­хшие гу­бы. До­дик с ин­те­ре­сом на­блю­дал.

«Зна­чит, так, — объ­я­вил Гак ми­нут че­рез два­дцать, и ткнул паль­цем в „спин­ку“ од­ной фо­то­гра­фии. — С этим фрук­том кон­такт луч­ше все­го. Я ска­жу, а по­том мы вме­сте уви­дим. Это му­жик, лет со­ро­ка, хо­ло­стой и боль­ной. А-па!»

С фо­то­гра­фии на них гля­дел дей­ст­ви­тель­но, скорб­ный тол­сто­ше­ий муж­чи­на. Гак по­бе­ди­тель­но по­ко­сил­ся на До­ди­ка.

«А я так смо­гу?»

«Тут, пер­во де­ло — кон­такт. Слу­шай, что они го­во­рят… Тре­ни­руй­ся!» — и Гак по­шел на кух­ню ку­рить. Там он всту­пил в ка­кой-то дли­тель­ный спор с ба­буш­кой Се­ра­фи­мой, а До­дик ос­тал­ся кол­до­вать над фо­то­гра­фия­ми.