Бесплатный фрагмент - Милая

Парень плакал, содрогаясь худыми плечами — потерявшись где-то, отключившись, уронив большепалые руки на мокрый щербистый асфальт, и женщина рядом с ним тщетно и заведённо твердила: «Конфетку, дорогой? Конфетку? Ну пожалуйста». Леденцы в стеклянной вазе дождь не растворял — размазывал. Они слипались в жёлтый ком, который был радостным — ярким — неправильно.

Накрытое чёрным пластиком тело уже точно конфет не попробует.

— Конфетку, — сказал Донован.

Эгле уловила вопрос.

— Предполагаю, — и всё же странным казалось, что никакой инспектор не учил её раньше, — нарушение ментального характера. Я затрудняюсь определить, какой здесь именно тип. Однако вербальный контакт прояснит это, детектив Донован.

— Понять было просто. Слишком уж он взрослый, так? Для утешения сладостями…

— Не только, — добавила Эгле деликатно.

Донован приподнял бровь: валяй.

— Его одежда, детектив Донован. Это униформа посетителя. Крутого парня, если угодно: чёрная куртка с заклепками, подтяжки крест-накрест. Вот только присмотритесь: куртка велика, а подтяжки — длинные. Одежда чужая, не по размеру, и скрывает очень любопытную рубашку. Вот, отсюда, сбоку, видно… Сплошь шедевральная живопись, выполненная шариковой ручкой. Парень хочет выглядеть тем, кто пьёт в баре, но является тем, кто себя разрисовывает. Вероятно, окружающую обстановку тоже. И ему потворствуют. Близкий человек, очевидно, эта женщина. Добрая женщина. Мать?

— Прекрасно, — сказал Донован иронично. — Все конфеты — твои.

Лейтенант поспешил к ним от крыльца освещённого бара.

Госпожа Веласкес унаследовала «Серый голубь» от мужа. От него же достался ей Гарфилд — если быть точнее, от мужниной младшей сестры, которая ещё пятнадцать лет назад сбежала на материк с каким-то прощелыгой. Драной кошке, подытожила хозяйка бара, не нужен был больной котёнок.

Гарфилд пил какао — уже не плакал, но по-прежнему вздрагивал.

В нём не углядывалось ничего кошачьего. Расстройство аутистического спектра легло на худое лицо совсем другой печатью — отсутствием доспехов, которые наращивает жизнь, прозрачностью. Эмоции теснились, залезая на спины друг другу, как попрошайки-рыбы у поверхности пруда: боль, страх, неверие, обида. Донован позвал паренька. Тот поднял глаза и посмотрел очень испуганно. Госпожа Веласкес обняла племянника за плечи.

— Не бойся, мальчик. Господин детектив — хороший.

Мальчик был небрит колючей на вид синевой. Донован заметил, что Гарфилд ещё и стесняется. Стесняется присутствия Эгле.

— Гарфилд, нам очень нужна твоя помощь.

Кабинет беззаботно пестрел следами увлечения хозяйки. Вязаные кружевные салфеточки всех оттенков розового украшали полки и видавший виды телевизор, служили подставкой под чашки и громоздкий старый телефон. Плафон у лампы, порядком засиженной мухами, также был розовым — выцветшим только от времени. От бумаг на столе остро пахло чернилами. На одной из полок — бликом за мутным стеклом — Донован углядел наполовину полную бутылку тёмной жидкости. Салфетки были наружностью, а бутылка — изнанкой. Никому не легко волочить по этой жизни скрипящий полом и дубовыми панелями стен старый бар — а ещё вечно пятилетнего мальчишку.

— Хересу? — госпожа Веласкес проследила за взглядом.

— Не нужно, спасибо.

— А вашей спутнице?

Эгле улыбнулась.

Это было жутко ошибочным, лживым — очарование нежной улыбки, приветливость и дружелюбие. За человечностью здесь человек отсутствует, знал Донован — и как-то частично ощущал бедный Гарфилд. Вряд ли этот парень понимал, кто такая она — и подобные ей.

— Я не пью. Благодарю вас.

— Мисс… тоже детектив? Простите, вы, кажется, не представились…

— Эгле. Стажёр.

— Из полицейской академии, — привычно обозначил Донован.

— Вы не такая, — сказал вдруг Гарфилд тихо. — Вы… кто? Вы очень, очень умная. И, — он снова забегал глазами, — красивая. Но…

— Простите мальчика, — вздохнула госпожа Веласкес. — Когда смущён, он говорит неуклюжие вещи.

— Но — что, дружище? — поинтересовалась Эгле.

— Так-так, — Донован собирался свернуть эту тему, — она ещё не замужем, конечно, однако мы здесь — по работе. Возможно, в другой раз… Эгле? Эхе-хе…

— Звал замуж, — лицо Гарфилда побелело. — Звал замуж! Да! Алишу — Дрейк! Она не хотела. Она не хотела… Она — ушла.

И вновь разрыдался.

Алише Корморан так не стукнуло двадцать. Она копила здесь деньги на колледж, работая почти без выходных и безо всяких отпусков. Не курила, но питала слабость к шоколаду. Собиралась покраситься в рыжий и завести собаку. Худая — но не из тех, кто сидит на диетах, милая — но не особо открытая. Донован смотрел под чёрный пластик. Брезгливость — тем было последнее из испытанных Алишей чувств.

Как будто увидела жабу.

Донован достал из кармана блокнот и наточенный карандаш. Госпожа Веласкес гладила Гарфилда по голове. Сухопарая подвижная женщина, она выглядела сейчас очень старой.

— Кто этот Дрейк? — спросил Донован, уже, кажется, зная, как очевидно, бессмысленно, глупо закончила свой путь Алиша Корморан. Любовная ссора? Банальная ревность? Аффект… И бывший бойфренд, уже сбежавший из города.

— Алишин парень. Пьяница и байкер, — хозяйка бара неодобрительно хмыкнула. — Они расстались два месяца назад.

— И не контактировали?

— Увы. Если бы. Дрейк здорово ей досаждал.

— Он мог проявлять к ней агрессию?

— Несомненно.

— Он мог, — Донован подытожил, — убить?

— Дрейк — мерзкий тип, — сказала госпожа Веласкес. — Его порой увольняли за то, что распускает руки. Мне страшно думать, но… я помню, как они с Алишей ссорились.

— Выходит, мог?

— Выходит, да.

— Так просто, — сказала Эгле. — Что, боюсь, на самом деле сложно.

— Тебе такой вариант не нравится, Эгле. Ты видишь в нём изъян?

— Банальность, детектив. А вы?

Донован задумался.

— На девушку напал не тот, кого она любила. Не друг. И не подруга. Очевидно. Сознание предательства оставило бы след… другой. Другое выражение лица. Удар был сильным, смерть — мгновенной. Убийца был крепким. Алиша ощущала к нему только отвращение.

— Дрейк, — Гарфилд всхлипнул.

— Все в баре хорошо к ней относились, — сказала госпожа Веласкес.

— Убийца сообразил и избавился от оружия. Анализ покажет, что это было… Оружие надо искать. Там отпечатки пальцев. Ну так, Эгле?

— Конечно, надо. Займёмся мы?

— Я дам на этот счёт команду людям из отдела. Но вот ещё что, — Донован постучал по столешнице карандашом. — Вы пришли в бар в семь утра. Ровно за час до открытия, и обнаружили на заднем дворе мёртвую Алишу Корморан. Почему она вообще оказалась здесь так рано?

— Не знаю, — госпожа Веласкес вытерла глаза. — Не знаю, детектив, совсем не знаю. У Алиши ведь сегодня должна была быть смена вечерняя.

Сумерки поблекли и просветлели до серости. Парикмахер, теребя передник, на другой стороне узкой улицы что-то твердил лейтенанту. Мартинсен кивал. Парикмахер был всклокочен и небрит — очень даже комичный товарищ сапожнику, который без сапог и ботинок. Сырость не сулила особо приятной прогулки, но прохожие уже появились и, кучкуясь группами, пялились. Чёрный мешок мялся и скрипел, когда Алишу Корморан перекладывали на носилки. Удар пришёлся в висок, очень ровно — повторил про себя Донован. Следов борьбы не обнаружено. Он собирался спросить у Эгле, поняла ли она, что это означает, но оставил все тринадцать погрешностей воли работать. Эгле беседовала с санитарами. Донован окликнул лейтенанта. Парикмахер, получив от того разрешение вернуться в салон, юркнул за вращающуюся дверь. Парикмахер явно имел небольшие проблемы с законом — неоплаченные штрафы или, может, был лишён водительских прав. В мельтешащей за обклеенным рекламками стеклом спине ощущалась заячья нервозность.

— Брадобрей подтвердил, что хозяйка бара и её племянник подошли где-то в семь. Он живёт тут же, на втором этаже над своей цирюльней, и как раз сам встал и пил утренний кофе. Он их видел в окно, детектив.

— Понятно.

— Как долго пролежало тело?

— Часа три, может, и чуть больше. Время смерти примерно — пять-шесть утра.

— Зря пришла, — проворчал Донован.

— Зря, — вздохнул лейтенант. — Вам теперь работы.

— Знаешь, Мартинсен? Ни один из нас не отправится в рай.

— В смысле?

— Мы огрубели. А что там за шкурой из железобетона — не видно. Там, может, ничего вообще. Отсутствие.

Лейтенант рассмеялся.

— У меня там желание спать.

— У девчонки даже родственников нет. Что жила, что умерла, всё едино. Коллеги повздыхают и забудут.

— Но не тот парнишка. Гарфилд, — сказала позади Эгле.

Морось напитала её волосы, сделав резкими на фоне лица и тяжёлыми. Эгле стояла прямо и спокойно. Ворот плаща был расстёгнут. Она не носила перчатки, шарфы или шляпы, не курила сигареты и сигары, не бранилась и всё равно была похожа на детектива больше, чем сам Донован.

— Любовь, — произнёс Донован с придыханием, и Мартинсен хрюкнул.

— Вы абсолютно правы, детектив.

— Что смеюсь?

— Нет, что дали определение. Ваша насмешка понятна и не вызывает у меня осуждения. Вы смущены. Вы тоже, лейтенант.

— А? — Мартинсен вылупился.

— Его врождённые особенности не допускают грязной шелухи взросления. Мальчик любит искренне и чисто. Он — ребёнок. Вам обоим неловко, потому что любовь для вас — горизонтальное трение тел. Не спешите, лейтенант: я знаю, вертикальное также бывает. Вы уже забыли, как в детстве были влюблены в соседскую девчушку. Что чувствовали к ней.

— Я помню. Её звали Белла, — внезапно сказал лейтенант. — Её папаша торговал подержанными автомобилями. Мы с Беллой построили в овраге дом из ржавых дверей легковушек и ловили в тамошнем ручье тритонов. Я собирал для неё одуванчики, а она готовила из них салат.

— Из тритонов, друг?

— Из одуванчиков.

— И ты его ел? — Донован ухмыльнулся.

— Я ел. Давился, но лопал. Мне нравилось, как Белла смеётся.

— Вы целовались? Хоть раз?

— Донован, ты болван. Ну, да. Целовались. Я целовал её в щеку.

— И что вы ощущали, лейтенант? — спросила Эгле дружелюбно.

— Гордость, наверное. Солнце.

— А потом наступил пубертат. И ты бахнул, солнышко. Уродливой сверхновой. Прыщавой и читающей похабные журнальчики…

— Болван три раза! Ну, а сам так не делал?

— Я, — начал Донован было. — Я…

Загудело и заклокотало мотором: неотложка выезжала со двора, распугивая праздных зевак. Эгле оглянулась.

— Детектив Донован, — она закрыла тему очень вовремя. — Я обратила внимание, но и вы, конечно, видели. Рана… Кожа не стёсана тем характерным образом, который бывает при ударе сверху вниз или же снизу вверх. Убийца — примерно одного роста с жертвой.

— Какого роста Дрейк? — спросил в никуда Донован.

— Да нет, наш парень высокий, — старуха пожевала губами. — Одно время он работал маляром. До того, как выгнали из бригады за драку. Красил в парке забор — в высоту тот два с лишним метра — и не пользовался лестницей при этом. А как нам что подладить — вечно сто отговорок. Дед! — она заорала так громко, что Донован непроизвольно вздрогнул. — Эй, дед! Поди сюда!

Сгорбленный старик с громоздким слуховым аппаратом высунулся из сарая и чихнул.

— Дед! — бабка Дрейка сурово упёрла колбасообразные толстые руки в бока. — Дрейк натворил опять что-то, скотина. Говорите прямо, мистер… офицер. Въехал в чью-то машину? Он не должен был вернуться сейчас.

— Откуда? — Донован насторожился.

Бабка Дрейка зафыркала.

— Да он же на слёте в пустыне. Ну, знаете, их байкерское сборище… Палатки, пиво, песни под гитару. У парня есть приятели — чего тут необычного, мистер…

— Детектив, — поправил Донован. — Ваш внук, миссис Грейхарт, подозревается в убийстве человека.

Октябрь завернул всё в туман. Двор скрылся в пелене сырого и жемчужного, и деревья за домом торчали, как призраки. Мистер Грейхарт, привычный, видно, к выкрутасам Дрейка, не отреагировал на звучное воззвание супруги: вновь скрылся в сарае и чем-то задребезжал. Эгле смотрела на сбитый из разноцветных досок сарай с интересом. Туман весомо, ощутимо пах — дымным чадом от фабрики, холодом, перегнивающей подстилкой листьев. Под ногами чавкало. В грязи, в которую превратилась земля, не наблюдалось свежих отпечатков шин — лишь смутные и растоптанные.

— Что? — охнула миссис Грейхарт.

— Позвольте, мы пройдём в дом, — произнёс Донован.

— Что? — переспросила женщина. — Ах, да-да…

— Идите, — сказала Эгле Доновану. — А я…

— Старик туг на ухо. Особо всё же не ори: излишнее внимание соседей ни к чему.

— Конечно. Я вовсе не буду орать, детектив Донован.

Миссис Грейхарт тупо, по-совиному моргала.

— Хулиган он, — пробормотала она. — Но чтобы так… Невозможно!

Донован поднялся по ступенькам на крыльцо. В стекле входной двери на тёмном фоне занавески — три трещины, облезлая старая рама — он увидел себя.

Такого же нервного, как парикмахер.

Миссис Грейхарт села на продавленный диван. Морщинистое круглое лицо было изумлённым и испуганным. Командирский ореол сошёл, оставив просто пожилую женщину.

— Подозревается, — повторил Донован. — Пока не обвиняется.

Прокуренные, видно, стариком Грейхартом серые обои выцвели. Ряд фотографий в тонких рамах являл процесс взросления подозреваемого Дрейка: вот мальчик, улыбающийся полубеззубой улыбкой, вот юноша-подросток с красными прыщами и тяжёлым взглядом, вот высоченный парень-байкер — в чёрной коже и облаках сигаретного дыма. Дрейка ждала не слишком отличимая от неопрятных неряшливых предков судьба: грузная, задёрганная бытом жена, пиво перед телевизором вечером, фабричная унылая работа, шлепки и затрещины детям. Донован поискал и родителей парня — и не нашёл. Совершенно.

— А где достопочтимые отец и мать?

Слегка оправившаяся бабка прыщавого байкера хмыкнула.

— Не здесь. На кладбище.

— Однако, — сказал Донован. — При этом всём они не заслужили памяти?

— А это уже не официальный допрос.

Часы над камином занудливо, хрипяще тикали. Появившийся откуда-то кот вспрыгнул на колючее покрывало дивана. Он забрался на колени к хозяйке и уставился на Донована жёлтым глазом. Второй глаз отсутствовал. Чёрные коты — то ли к беде, то ли к удаче.

— Вы знаете девушку по имени Алиша Корморан?

— Да, знаю. Дрейк гулял с ней. Она работает официанткой.

— Работала, миссис Грейхарт. Алишу Корморан убили.

— И вы приехали по душу её экс-приятеля. Логично. Но, — миссис Грейхарт как будто успокоилась, — Дрейка нет в городе, детектив! От пустыни до города триста миль с лишним! Его нет неделю!

Потом, возможно, спохватившись, бабка Дрейка добавила: «Бедная мисс Корморан».

— Не очень вы жаловали девушку. Скажите проще: за что вы её не любили?

— Какой странный вывод. Не любила? Позвольте…

— Вы испугались, когда я объявил об убийстве. Но личность убитой не вызвала у вас сочувствия и ужаса. Так в чём же дело?

Кот, нюхавший воздух, оскалился и зашипел.

— А вас не любят кошки, — вздохнула миссис Грейхарт.

— Я пахну оружием. Это тоже логично.

— Да… — старуха прикрыла глаза. — Я не любила. Не выносила. Я имела право, — её голос опустился до шёпота. — Дрейк — мой единственный внук. Он хулиган, но он — моя кровинка…

— Он звал Алишу замуж. И вы не хотели её видеть в семье.

— Да что вы, детектив, — миссис Грейхарт отмахнулась. — Она на него вешалась, словно репей. Она хотела свадьбу — приезжая дворняжка. Дрейк бросил её. Правильно сделал.

Кот заорал — протяжно и громко, как будто его оскорбили.

Дом гордых коренных обитателей пригорода не мог претендовать на звание хорошего наследства. Он весь рассохся и ссутулился. Вонял. Остатками копчёной рыбы из помойного ведра, пригоревшим, с мерзким луком омлетом, пылью, ветошью, прокисшей старостью. Эгле, скрипнув дверью, зашла в коридор, и Донован позлился: невовремя. Хотя, конечно, присутствие женщины слегка успокоило миссис Грейхарт.

— Эгле, — вдруг решил Донован. — Побеседуй-ка.

Он вышел на улицу, и чёрный кот, промчавшись пулей под ногами, исчез за разноцветным сараем, где грохотал полуглухой старик. Груды железных листов у стены казались наворованными, а трудолюбие мистера Грейхарта — чуть преувеличенным. Донован, чавкая по осенней грязи и запахивая на ходу пальто, приблизился к провалу двери. Внутри ярко горела оранжевым лампочка.

Старик Грейхарт чинил обтрёпанное кресло. Багровая обивка протёрлась и местами встопорщилась, прорвавшись от усиленного пользования. В кресле перебывало немало седалищ: они громоздились в него в ожидании бейсбольного матча, тупой сальной комедии, орущего до хрипоты ток-шоу. Обитатели кладбища, родители Дрейка, вероятно, тоже там сиживали. Ящики и полки с грудой хлама неопрятно темнели за горбатой спиной. Грейхарт увидел на пороге тень Донована. Вряд ли услышал, как детектив хмыкнул. Но повернулся с готовностью.

— Это — ваше хобби? — громко спросил Донован.

— С нашей жизнью — необходимость, — хрипло ответил старик.

Обвисшее унылое лицо его пятнал коричневым пигмент. Грейхарт пошамкал ртом, будто жуя. Вставная челюсть, определил Донован. Попытка старика реанимировать кресло напоминала тянущееся в никуда утверждение. «У дома есть хозяин», или «я всё ещё хозяин», или «и беззубый старый пес рычит». Донован кивнул.

— Участникам войны не доплачивают. Ваша военная пенсия, я это имею в виду. Оскорбительно малая.

Старик моргнул морщинистыми веками.

— Заметил на фото в гостиной. Совсем молодого солдата.

— Я был, — сказал Грейхарт, — когда-то. Да. Но, — складки лица дёрнулись от удивления, — в гостиной не висят мои карточки. Они в альбоме… Э?

— Я проверял свою догадку. Извините.

Грейхарт забулькал — необидчиво захохотал.

— Однако, офицер… детектив… Вы детектив? Вам, значит, полагается. И всё же объясните, как…

— Вы поворачиваетесь, ставя ногу к ноге.

Старик заулыбался.

— Война жестока, — Донован смотрел на ровные зубы протеза. — А солдаты на ней убивают.

— И полицейские, — гулко заметил Грейхарт. Его улыбка стянулась.

— Я не совсем полицейский.

Россыпь гвоздей тускло отражала свет. Сбоку от верстака, на стене, висели инструменты. Пилы и ножовки, плоскогубцы, кусачки, какие-то провода, медь скрученной проволоки. Стена была тёмной от никотина, но в одном месте желтела. Вкрученные в стену скобы-крепежи предполагали то, что пустота над следом обычно бывает заполненной. Донован ткнул рукой: он раздражался на себя, понимая, что эти старики ни при чём. Кот тёрся о косяк двери — лохматая чёрная тень. След, повторяя очертания предмета, светлел фигурным слепком. Никто не прятал его.

— Простите? — переспросил Грейхарт.

— Молоток, — громко повторил Донован.

— А, — Грейхарт почесал серой от пыли рукой щетинистую впалую щёку. — Я не знаю, где он. Потерялся. То есть сунул я его куда-то, детектив. Не помню, куда. Это возраст.

— Старуха просто любит внука и за него трясётся, а старик — замшелый демиург. Он показал мне сделанный скворечник: очень мило.

— Очень. Ведь до весны — полгода.

— Старик дальновиден.

— Всего лишь обломок.

— Вы зря так, детектив.

— Обижаю?

— Боитесь, — Эгле заправила за ухо прядь. — Боитесь стать таким же в старости.

— Тьфу ты! — Доновану стало неприятно.

— Обрадую: вам это не грозит. Сто процентов.

Скорее, не грозило ей — конечно, не грозило, и просто состариться тоже, и сделаться хоть чуть-чуть похожей на старого солдата с глухотой (после контузии?), на его расплывшуюся командиршу-жену. В этом не было несправедливости, но скрывалась мысль про утиль. Как утилизируют, Донован не знал. Не видел.

— И всё же хорошо иметь семью.

Эгле пожала плечами. Её серый плащ вздрогнул.

Собственные руки на руле лежали некрасиво и громоздко. Обычные руки, и Донован отчего-то проследил, представив, их путь. Маленькие детские пальцы, большая мужская ладонь, ветки, скрюченные артритом, мирно застывшие в чёрной земле тонкие белые кости. Билборд с рекламой пиццерии мазнул сбоку красками и исчез. Есть не хотелось. Редкий слабый дождь сёк ветровое стекло. «Ты не знаешь эти образы, Эгле».

— Налево, — та сказала. — Вдоль поля.