Бесплатный фрагмент - Мгновенья

Лирика и философия

Снег с луны

Ты всегда любил лес. Лес, зиму и ночь.

Дня не проходило, чтобы ты хоть час не погулял по лесу. Может быть, тебя, выросшего на просторах степей Украины, восхищала мощь деревьев, которых ты не встречал на родине и которые казались тебе огромными? Может быть, ты искал тишины и возможности мыслить? А может, просто прятался от людей…

Тебе всегда нравилось то, что не понимали окружающие. Люди обычно любят солнце, а тебе нравился дождь. Ты мог часами любоваться на ливень, сидя на крыльце, и молчать… Тебе нравился и зимний, крепкий мороз, когда рассветное небо окрашено алым… И вьюга… И ночь, а особенно тёмное небо в россыпи звёзд. Но больше всего ты, конечно, любил лес. Он нравился тебе в любое время.

— Лес всегда разный. Он лучше, чем город, — говорил мне ты.

А я шла за тобой, смотрела по сторонам и верила тебе.

Уж и не знаю, ты ли мне это привил или я сама по себе такая уродилась, но я находила вокруг подтверждение твоих слов: в косматых заснеженных соснах, в молодой, едва развернувшейся, весенней листве, в летнем зное соснового бора, в золотом наряде, что надевали кусты на опушках. Я полюбила лес так же, как любил его ты…

В детстве я думала, что ты можешь и умеешь всё. Наверное, так оно и было. Ты знал ответы на все вопросы и не боялся отвечать на них, как боялись другие взрослые люди. Тебе по плечу было любое дело. В твоих руках спорилась работа. Ты мог объяснить мне любое явление да так, что мне тоже хотелось много знать и уметь.

Ты был строг. Но и самое весёлое и смешное исходило тоже от тебя.

Я восхищалась твоей силой и смелостью. Ты не боялся дождя и грозы. Ты нырял в холодную воду реки тогда, когда никто не решался этого делать: весной или осенью. Люди смотрели, качали головой и, наверное, завидовали. А я гордилась. Тобой и тем, что я — твоя дочь. Я считала тебя самым сильным, самым умным, самым красивым. Я хотела быть похожей на тебя. Мне было всё равно, к чему это приведёт. Я хотела быть такой, как ты.

***

Поздними зимними вечерами, так похожими на ночи, ты брал меня с собой на свои прогулки.

Я была совсем маленькой. Мне было тогда лет пять, не больше. Я бы не поспела за тобой в тяжёлой шубке и скользких валенках, и ты сажал меня на санки и вёз за собой. А я сидела, смотрела по сторонам, и мне казалось, что я попала в сказку. Это сейчас мне понятно, что тот лес, начинающийся прямо от наших ворот — это не лес, а так, небольшая рощица, через которую проходит дорога на другой край посёлка, что деревья, составляющие его, жиденькие и мелкие. А тогда они казались мне огромными и немножко страшными. Но я не боялась. Ведь со мной был ты.

Над тропинкой, по которой ты вёз меня на санках, горели фонари. Их было… штук пять, наверное. Теперь уже не помню… И все они светили нам жёлтым светом. Обычные фонари на обычной тёмной просёлочной дорожке…

И лишь один отличался от всех. Он был белым. Или даже немножко голубоватым.

Ты привозил санки, в которых я сидела, прямо под фонарь, останавливался и, так же как я, поднимал голову вверх. Я не знала, что это фонарь. Я думала, что это луна. И с этой луны, кружась и переливаясь, плавно падал снег. Зрелища прекраснее я не видела за всю свою тогдашнюю совсем недолгую жизнь. А такого покоя на душе, который был тогда, я не припомню больше вообще ни разу. И был ли причиной тому тот белый фонарь, который я считала луной, тихо кружащийся снег или то, что я была так мала и не знала ещё бед? Сие неведомо… Но снег с луны остался в моей памяти навсегда.

Я следила за полётом снежинок до самой земли, а ты рассказывал мне сказки. И были те сказки совсем непохожи на те, что мне приходилось слышать от бабушки, от мамы, от воспитателей в детском саду. В твоих сказках так многое было похоже на правду. И потому они были интереснее остальных. Иногда было страшно, иногда смешно, иногда — печально, и не всегда побеждало добро. Но я отчего-то любила твои сказки. Даже тогда, когда мне хотелось плакать по окончании.

Снежинки падали на мою шубку, и я внимательно рассматривала их. Они были похожи на звёздочки, и все были разными. Я честно искала, но так и не нашла двух одинаковых снежинок. Каждая была единственной.

Этими поздними зимними вечерами под фонарём-луной мне могло бы показаться, что мы остались в этом мире совсем одни. Но я была слишком мала, чтобы подумать о чём-нибудь подобном. Я просто видела красивый, ни на что не похожий светильник… Или нет, тогда это было светило. Наблюдала за снегом. Слушала твой голос.

Этими зимними вечерами мне было теплее, чем когда-либо в жизни.

***

С тех пор прошло так много лет, что хочется сказать — так не бывает. От леса остались унылые редкие деревца вдоль тропинки. И давно не горят фонари: остались только столбы со срезанными проводами, старые, ветхие, покосившиеся… На них до сих пор болтаются ржавые останки, скрипящие на ветру. Но света здесь больше нет. Ни жёлтого, ни белого.

Из маленькой девочки выросла взрослая женщина, которая не верит в добрые сказки, но любит печальные истории, не в восторге от зимы, но по-прежнему рассматривает снежинки, когда они падают на рукава её пальто… Жаль, теперь все эти снежинки одинаковы… И она любит лес. Лес ей ближе и дороже, чем город, как ты и говорил. Как ты учил…

А ты… Ты жив. И не так уж стар. Ведь в те времена, когда мы вместе смотрели за падением снежинок с луны, ты был ещё так молод… Лет двадцать пять тебе было в то прекрасное, золотое время. Конечно, ты жив. И здоров. Я надеюсь, будешь жить ещё до-о-олго. И желаю тебе этого. Но… Но с нами случилась одна беда. Беда, созвучная с той, которая постигла строителей Вавилонской башни. Кто-то сделал так, что в один прекрасный день мы перестали понимать друг друга. Мы разговариваем на разных языках, и дороги наши тоже разошлись. К сожалению, это уже не изменится. Возможно, это как раз потому, что никто не хочет ничего менять.

***

А недавно я видела фонарь… И он был похож на тот, наш фонарь-луну. Он светил белым с голубым отливом светом, и снег сыпался с него, как тогда, в детстве…

Конечно, теперь я знаю, что с луны, а тем более, с фонаря, снег сыпаться не может. Он просто попадает в круг света, начинает сверкать и искриться совсем по-другому… Но так весело было верить в детстве, что снег идёт с луны!…

Встретив среди обычных фонарей белый, я не удержалась и остановилась под ним, глядя вверх и ловя звёздочки снежинок. Со мной был мой сын, и я попыталась ему всё это рассказать, но он не понял: то ли оттого, что он уже слишком взрослый для таких рассказов, то ли потому, что этот снег был только наш с тобой, и никому другому о нём знать не полагается — даже ему, маленькому человеку, которого я люблю на этой земле больше всех.

Итак, это осталось нашей тайной. Тем, что ни от кого не скрывалось, но и никого не интересовало. Одной из тех тайн, что лежат на поверхности, но никогда не попадаются на глаза окружающим. Жаль, что из нас двоих об этом снеге помню только одна я…

Но я помню и тебя! Никогда не забуду… И я стала на тебя похожей, хотя это уже давно неважно ни для кого из нас. И сколько бы лет не отмерила мне судьба, всякий раз, как только на глаза мне попадётся фонарь дневного света, я буду думать о тебе. Вспоминать тебя…

Тебя, зимнюю ночь, лес и этот снег с луны.

***

Когда ты узнал, что я умею писать стихи, ты просил написать один для тебя. Я тогда думала, ты шутишь… А теперь попыталась — и не смогла. Получилось только это.

Мороженое

— Ого! Сколько мороженого! Целых три холодильника! — радовался сын.

В магазине было прохладно и приятно после жаркого салона машины, и я не торопила ребёнка, наслаждаясь свежестью воздуха. Пусть сын выберет спокойно, чего ему хочется, а я пока слегка остыну.

— Мам, а можно вон то, в рожке? — спросил он меня.

— Можно, — бросила я, не глядя на него.

— Или нет, не это, — передумал мальчик, — Лучше вон то, с шоколадной крошкой, в большом стакане.

— Как хочешь…

— А можно несколько?

— Всё можно, мой дорогой.

— А ты сама будешь?

— Я?.. — Я заглянула в холодильник вместе с сыном и улыбнулась. — Да, сынок, буду. Возьми вон то, брикете, с клюквой и подходи на кассу.

Зачем врать? Мороженое я с детства обожаю. Да, обожаю! Ни на что не променяю, даже теперь, когда я стала взрослой женщиной. В жару не могу себе отказать, да и зимой периодически его ем. И уж, конечно, не забываю регулярно кормить им ребёнка: ведь детям так мало нужно для счастья! В моих силах ему это счастье дать.

Примечательно, что в моём детстве ничего подобного не было. Конечно, всё было тогда немного иначе. Я росла во времена различных дефицитов, и мороженое среди прочего купить порой было невозможно. Во всяком случае, мне так говорили. А когда искомый обожаемый мною десерт всё же попадался на глаза, мне тут же объясняли, что я его всё равно не получу, потому что у меня болит горло. А потом, позже, когда я немного повзрослела, настали чудесные времена: стало можно собирать бутылки, сдавать их и на вырученную мелочь покупать себе лакомство. Или экономить в школе на пирожках… Шикарнее же всего было, если на дороге попадалась обронённая кем-то мелочь, а иногда и не мелочь. Словом, о том, чтобы наесться мороженым, я неустанно мечтала лет, наверное, до семнадцати: пока не стала сама работать.

А ещё в моей жизни много лет назад произошёл в связи с мороженым один случай, весёлый или печальный — судите сами. В любом случае, для меня он связан с детством и уже поэтому — радостный.

***

Если не ошибаюсь, случилось сие в 1993 году, и было мне тогда почти двенадцать лет. Я занималась спортом — тхэквондо, и это было не столько увлечение единоборством, сколько желание общаться с такими же, как я и возможность надолго и по уважительной причине сбегать из дома. А особенной радостью во всём этом начинании были сборы: всю нашу группу на целый месяц вывозили в близлежащий пионерский лагерь и усиленно гоняли.

Однако в том возрасте усталости я не чувствовала, хотя в день и проводилось по три тренировки. Вечерние же развлечения компенсировали всё и сразу: гулять можно было легально до половины одиннадцатого, а потом, если не попадёшься — хоть до утра. Дома о подобном можно было разве что мечтать. Так вот, сборы в тот год пришлись, как обычно, на август, и я с удовольствием переехала из отчего дома в лагерь под названием «Спутник».

Всё происходящее было привычно: ведь такое бывало не раз. Мы вставали в семь утра, бегали в лесу километров пять, немного разминались, а потом спешили обратно в лагерь, где в столовой нас уже ждал завтрак. Вторая тренировка начиналась после того, как мы приводили в порядок комнаты и себя любимых, и длилась до обеда. После приёма пищи мы отдыхали, полдничали, а потом дело доходило и до вечерней, самой сложной и длинной тренировки, которая, как правило, заканчивалась купанием в речке и пешей прогулкой до лагеря.

После ужина, всегда невероятно вкусного и обильного, следовало принять душ, красиво одеться, накраситься, не смотря на нежный возраст, и идти на дискотеку — плясать, общаться, радоваться жизни!

Выходные дни отличались от будних радикально: в субботу проводилась только утренняя тренировка, а в воскресенье день полностью был свободным. Многие уходили домой, но только не я… И не моя подруга Анька.

Выходные были для нас настоящим праздником: на нас практически никто не обращал внимания, мы могли подолгу беседовать, в силу возраста — играть, гулять, отлучаться… А кормили всё так же: вкусно и вовремя. Естественно, оставались в лагере не только мы: многим нравилось чувствовать себя взрослыми и самостоятельными (тренер в выходные почти не обращал на нас внимания, а иногда и просто уезжал по делам), но от этого было только веселее: и побеситься есть с кем, и в картишки сыграть, и погулять…

Следует заметить, что не смотря на видимую анархию, эксцессов не случилось ни разу за долгие семь лет, что я занималась в этой группе. Разве что мелкие косячки… Ну, да это не в счёт.

Мы с Анькой были не разлей вода. И бедность семей, в которых мы росли, думаю, играла в этом не последнюю роль. У Аньки отец здорово выпивал, да и мать недалеко от него ушла. Сестра, ещё не достигшая совершеннолетия, привела в дом таджика и жила с ним. Так что то, что в их доме было порой нечего кушать, было ещё не самой большой бедой. Понятное дело, домой моя подруга не стремилась. Мои родители не пили, да и вообще, вели правильный образ жизни. Этой-то правильностью они меня и достали: стоило мне появиться дома, как мне тут же давали какое-нибудь поручение, как правило, от забора до заката, а уж если делать было нечего, мне поручали младшую сестру. Про то, чтобы погулять с друзьями, я, повторяю, лишь грезила. В лагере же у меня были одни сплошные радости. И то, что у меня никогда не было денег на вожделенное мороженое, которое покупали в ближайшем магазине мои друзья, меня не особенно задевало, тем более, друзья были нежадными и со мной делились уже за то, что я прогулялась с ними за покупкой.

Итак, в этот жаркий день, воскресенье, мы с Анькой как обычно остались в лагере, валялись в комнате и обсуждали ребят из нашей группы: кто красивее, Мишка, Димка, Сашка или Олег? Они немного нравились нам обеим, все сразу, правда, Мишка был немного прыщавый, Олег — молчаливый, у Сашки уже была девушка, а Димка ходил в фаворитах у тренера и, будучи немного старше нас, любил включать взрослого.

Всласть перемыв ребятам кости и поняв, что до ужина ещё далеко, а кушать уже хочется, мы покопались в тумбочках, ничего не нашли и, пересчитав найденную по карманам мелочь, решили сгонять в магазин — поесть этого самого, обожаемого мороженого! Как нельзя кстати оказался велосипед, который одолжила нам Нелька, наша соседка по комнате, девчонка заносчивая и надменная, старше нас с Анькой на год.

— Подождите, — крикнула она нам вслед, — Мне тоже мороженого купите, — и выдала скомканную купюру (хоть убейте, не помню ни достоинства последней, ни тогдашних цен).

Итак, на велике, мы быстро домчались до магазина — Анька везла меня на раме, — и облепили холодильник.

Тогда, в девяностые годы, как многие, наверное, помнят, не было и близко такого ассортимента, как сегодня, и выбор был только между вафельным стаканчиком, брикетом с клюквой и эскимо, но в тот день не было и этого: из практически пустого холодильника на нас сиротливо смотрели несколько мятых, подтаявших брикетов. И всё.

Мы пригорюнились. «Брикет» был дороже «стаканчика», и мы, сосчитав свою мелочь, рассчитывали именно на «стаканчики», не подумав, что их может и не быть жарким летним воскресным вечером. А вот Нелькиных денег хватало на «брикет» и ещё оставалось… Но взять взаймы у вредной девицы, да ещё и без спросу, нам с Анькой и в голову не пришло.

Повздыхав, мы купили два брикета, один Нельке, один — себе на двоих, и, чтоб не давиться слюной, не съели — всосали свою порцию прямо на пороге магазина… И теперь нужно было возвращаться обратно, везя порцию для Нельки и умирая от зависти: она-то будет есть своё мороженое одна! Ей явно больше достанется!

Но не проехали мы ещё и трети пути, как кто-то из нас — кто, не помню, а врать не стану — предложил:

— А давай немного полижем Нелькино мороженое, а потом аккуратно завернём и скажем, что оно такое и было.

В принципе, кем было высказано предложение — неважно…

Эх!..

Это сейчас я понимаю, что это негигиенично, неэтично, некрасиво и даже подло. А тогда я была всего лишь ребёнком, которому о-о-очень хотелось мороженого. И при том, было это мороженое в моих руках.

Думали мы не долго — или вообще не думали. Просто развернули мятую, линялую обёртку и по несколько раз лизнули лакомство. Постояли, посмотрели, прикинули — можно ещё немного! — и приложились по второму кругу. А там и по третьему.

— Всё. Теперь заворачивай, и быстро поехали, — велела мне Анька.

Я не возражала, что завернуть мороженое должна именно я. Анька меня везёт, прикладывает усилия, значит, и я должна что-нибудь делать. Всё справедливо. Но одно обстоятельство никто из нас не учёл: потрясающую криворукость вашей покорной слуги.

Ну да, не отличалась я аккуратностью. Ну не приходилось мне тогда ничего такого делать! На то у меня мама была. А уж когда Анька неласково прикрикнула:

— Ну чего копаешься-то? Быстрей давай, оно же растает! — я растеряла и последние навыки.

В общем, и оглянуться-то я не успела, как многострадальное Нелькино мороженое шмякнулось прямо в пыль… Жизнь пронеслась перед моими глазами.

Помню, как совершенно по-взрослому изматерившись, Анька, не приученная к тому, чтобы кто-то что-то делал за неё, кинулась спасать — и мороженое, и наши с ней головы. Помню, как она вымыла его под струёй воды в уличной колонке, как предельно осторожно завернула, ругая меня на чём свет стоит, как снова вручила его мне, приказав не ронять больше, и как мы с ней помчались обратно.

В корпус, в котором мы жили всей нашей довольно большой группой, мы прокрались тише мышей. Аккуратно, чтоб не громыхнуть не дай Бог, пристроили велосипед туда, где взяли и, перекрестившись, пошли в свою комнату.

На пороге мы облегчённо вздохнули: Нелька где-то шлялась. В комнете её не было.

— Клади на подоконник, и быстрее линяем отсюда! Дальше будем — меньше разговоров, — прошипела Анька, и я, невероятно честный и законопослушный ребёнок, на этот раз решила, что лучше поступить так, как велит мне подруга. Ох, и зачем мы только решились на такое? Не иначе, Бог нас наказал.

Примечательно то, что дождаться родителей и попросить их возместить Нельке ущерб ни мне, ни Аньке и в голову не пришло, потому что к ней тупо никто не приходил, а мне устроили бы такую незабываемую головомойку, что я навсегда позабыла бы не то, что о мороженом, а вообще о каких-либо радостях жизни. Итак, мы уже готовы были бежать без оглядки и не показываться до ужина, как вдруг на пороге столкнулись с Катькой, девчонкой лет шестнадцати, наглой, как танк, и не заходящей в нашу комнату ни за чем другим, кроме халявы. Её интересовало всё: недоеденные вкусняшки, чья-нибудь мастерка или шлёпки — на время, косметика, мыло… Неважно. Важно было отжать. Даже чистыми носками она не гнушалась и брала всё исключительно без спросу. Честно говоря, мы её терпеть не могли, но побаивались.

Но на этот раз она явилась невероятно вовремя!

Итак, оказавшись в комнате, она огляделась, просканировала помещение и, разумеется, заведущие глазки её наткнулись на мороженое, лежащие на подоконнике. Вопросом, «чьё оно?» Катя, как обычно, не заморачивалась. То, что оно было не самое лучшее, её также не смутило: она хотела жрать, и в этом состоянии была подобна саранче. Мы и сказать ничего не успели, как наш камень преткновения исчез в прожорливой утробе.

— Это было Нелькино мороженое, — запоздало объяснил кто-то из нас.

— Ну и что? — Катя даже ухом не повела, — она мне разрешает!

— Она будет нас ругать!

— Скажите: я съела, — бросила девица, покидая помещение. Ни капли совести, подумалось тогда мне.

…Позже, когда уже стемнело, и все вернулись с дискотеки, мы с Анькой лежали в своих койках и похихикивали, слушая, как в соседней комнате Нелька громко отчитывает Катьку, а та лениво отбрёхивается. О том, в каком мороженое было виде, никто и не заикнулся. Наши имена даже не упоминались! Чисто случайно повезло.

* * *

Много лет прошло с тех пор… Нет, я не горжусь тем поступком: надо было, наверное, признаться во всём, но… что было, то прошло.

Но я обращаюсь ко всем мамам и папам, дедушкам и бабушкам, дядям и тётям, старшим братьям и сёстрам: купите ребёнку мороженое! Даже если этот ребёнок уже с вас ростом, всё равно — купите. Не дешёвое, а то, которое он попросит. Не жалейте денег, ибо они вернутся к вам многократно. А самой лучшей наградой пусть станет для вас счастливая улыбка на милом детском лице и воспоминание о том, как вы сами были ребёнком и любили МОРОЖЕНОЕ.

Глоток

Октябрь. Семь часов вечера, а уже совсем темно, как будто настала ночь. Как сильно убавился световой день… И как же не хочется работать в ночную смену.

Час до электрички. Скоротать его в доме у родителей — правильное решение; от них до станции — одна минута пешком, невозможно опоздать.

Старый дом, в котором я выросла. Люди, которых кто-то свыше назначил быть моей семьёй… Мамин бесконечный монолог, как всегда, ни о чём.

— Будешь кофе?

— Да, мам, буду.

Знала б ты, как он мне надоел! Но без него вырубаюсь, а потому буду… разумеется, буду.

Чёрная, душистая жидкость льётся в небольшую чашку. Я безучастно смотрю на этот процесс. Нет желания не то, что шевелить руками, а даже разговаривать. Но если первое от меня и не требуется, то от второго вряд ли удастся отвертеться: мама не видела меня очень давно, наверное, по-своему соскучилась; мне придётся отвечать на её вопросы: она ведь всё должна знать. А мне хочется просто лечь и закрыть глаза.

— Сколько сахара сыпать?

— Как будто не знаешь: нисколько.

— И как можно пить такой горький и крепкий кофе?

Молчу в ответ. Терпеть не могу риторических вопросов… О Боже, как же всё раздражает!

— Мне Катька звонила. У неё Родион заболел!

— Плохо…

И зачем я это сказала? Конечно, ничего хорошего в том, что заболел племянник, нет! Но ещё хуже факт моего полного равнодушия к проблеме. Я настолько вымотана, что мне в принципе не может ничего хотеться и никому не могу сочувствовать, и никого не могу жалеть.

Кофе дымится в чашке. Мама что-то рассказывает, стараясь перекричать телевизор. А я словно не слышу и не вижу ничего этого. Я далеко-о-о… Сама не знаю где. Но, к несчастью, а может, и наоборот, женщина, давшая мне жизнь, никогда даже не пыталась меня понять. Как обычно, она не обращает внимания на то, как я реагирую на её бесконечные потоки слов, а потому можно спокойно думать о своём. Пусть рассказывает… Лишь бы не спрашивала ничего.