Бесплатный фрагмент - Медуза

Серия «Мир детектива»

Вышли

Хьюм Ф. Человек в рыжем парике

Смолл О. Дж. Образцовая загадка

Фримен Р. Остин. Тайна Анджелины Фруд

Хрущов-Сокольников Г. Джек — таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни

Мейсон А. Э. В. Дело в отеле «Семирамида». Бегущая вода

Готовятся

Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова

Детектив на сцене. Пьесы о Шерлоке Холмсе

Хрущов-Сокольников Г. Золотой негодяй. Сборник криминальных повестей и рассказов

Темме Й. Мельница на Черном болоте и другие новеллы

Хоуп Э. Бриллиантовое ожерелье или история о двух дамах, джентльмене и нескромности герцогини

Фере О. Запутанное дело

Хьюм Ф. Таинственная тень

Габорио Э. Адская жизнь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УБИЙСТВО

Глава 1

Дом Петра Сергеевича Тименева находился на одной из лучших улиц губернского города К. По веселому, свежему виду этого, хотя и небольшого, но красивого одноэтажного здания было заметно, что оно недавно выстроено или, по крайней мере, заново отделано. Рядом с господским домом выходили на улицу ворота, а около ворот приютилась будка дворника.

Обстановка комнат показывала, что Тименев — человек со средствами и любит комфорт, но не тот изысканный, аристократический комфорт, который встречается у людей изящных и со вкусом, а бросающийся в глаза и бьющий на эффект. Расположение комнат было весьма удобно. На улицу, начиная от ворот, выходили в ряд кабинет хозяина, парадная или, как говорят, чистая прихожая, зала, гостиная и будуар молодой жены Тименева, Веры Аркадьевны. Во втором ряду, окнами на двор — спальня хозяина, столовая, прихожая черного хода со двора, комната Антонины Аркадьевны, младшей сестры Веры, уборная и, наконец, спальня хозяйки. Единственное окно этой спальни выходило не на двор, а на пустынный, глухой переулок. Подобные переулки часто встречаются в губернских городах рядом с большими красивыми улицами. Этим первобытным пассажам неизвестны ни мостовая, ни тротуары, ни фонари. По сторонам их украшают исключительно заборы, местами обвалившиеся и полуразрушенные. Когда проезжающему удастся выбраться из такого пассажа на большую улицу, он весело приободряется, чувствуя в сердце приятное облегчение, как человек, успешно перебравшийся в утлой ладье через бурную реку.

Высокий забор, украшенный большими иглами для обеспечения от посетителей, имеющих дурное обыкновение являться недозволенными способами, в недозволенное время, окружал небольшой двор дома, на котором находились две постройки меньшей величины: одна за господским домом, где помещалась кухня с людскими, и другая, где были сараи, конюшни и погреба, так что выхода со двора, кроме ворот на большую улицу, не было.

В конце мая 188* года, около семи часов утра, камердинер Тименева, Григорий, вышел из людской и направился к накрытой доской кадке с водой, стоявшей у двери кухни. Его заспанные глаза и всклокоченные волосы достаточно ясно свидетельствовали, что он только восстал от сна и намеревался приступить к церемонии умывания.

Григорий уже несколько лет жил у Тименева. Своею честностью и умением угодить барину он заслужил его доверие и приобрел авторитет между прислугой, которая величала его не иначе, как Григорием Иванычем. Он был небольшого роста, широкоплечий, с длинными седоватыми волосами, густыми нависшими бровями и глазами неопределенного цвета. Некоторая важность и сановитость в обращении не только с прислугой, но даже с господами, совершенно подходила к его степенной наружности. Говорил он немного, не потому, собственно, что был молчалив от природы, а больше для сохранения достоинства. Если же вступал в разговор, то сразу давал заметить, что ему не безызвестны житейские треволнения и что он много повидал на своем веку. Ум его вообще имел несколько философическое направление.

Только что Григорий начал производить операцию умывания с усердием и основательностью, свойственными степенным людям, из женской людской вышла, с кувшином в руке, молодая горничная Катя. По ее растрепанному виду и наскоро накинутому на плечи большому платку было заметно, что и она только что поднялась с постели.

— Здравствуйте, Григорий Иваныч! — любезно поздоровалась горничная, подходя к кадке.

— Здравствуйте! — вскинул на нее глаза камердинер, продолжая намыливать руки.

Григорий не допускал фамильярностей даже с хорошенькой Катей, барыниной фавориткой. Он строго охранял свое достоинство и первенствующее значение между прислугой.

Горничная зачерпнула воды.

— Сегодня, что ли, начнем укладываться? — спросила она, очевидно для того, чтобы завязать разговор.

— Барин говорил — сегодня.

— Что это так рано в деревню выбираемся?

— А вам что? — строго спросил Григорий. — Небось, не любите деревни-то? Здесь повеселей будет?

— Мне что ж? — затараторила вдруг молодая девушка, тряхнув растрепанной головой. — Мне все одно! В деревне жить, либо в городе… В деревне-то, пожалуй, что и лучше, потому работы меньше. Прислуги там много, мне только и дела, что барыню одеть да причесать. А здесь и за барышней ходи, и комнаты убери, и выстирай, и выглади… Сегодня гости, завтра в театр, там сами в гости — ни одного дня, чтобы раньше второго часа спать легли!.. Только барыня очень уж недовольна, кажется, что уезжаем, такая сумрачная, иногда даже накинется ни с того, ни с сего, чего никогда с нею прежде не бывало… Пробовала, было, я у барышни спросить, да что от нее добьешься? Все молчит, как истукан какой-то… право! Мне сдается, что хоть и отдали приказ собираться, а там будет отмена…

— Не будет отмены.

— Отчего ж так?

— А оттого, что не будет. Вот вам и весь сказ.

Проговорив это строго и внушительно, хотя, собственно говоря, и сам точно не знал, могла или не могла последовать отмена, Григорий направился обратно в людскую. Там кучер Парфен, молодой красивый парень, сидя на постели, натягивал сапоги с таким глубокомысленным видом, как будто решал самую замысловатую задачу.

Старательно причесавшись и надев сюртук, Григорий пошел через двор к господскому дому, вынул из кармана ключ, отворил дверь черного хода и, пройдя тихонько прихожую, чтобы не обеспокоить Антонину Аркадьевну, вошел в залу.

Здесь он постоял несколько минут посреди комнаты, почесал в затылке и внимательно осмотрел свои пальцы, потом подошел к окну и заглянул на пустынную еще улицу. Исполнив это важное дело, он осмотрел кругом комнату, как бы задавая себе вопрос: начать ли уборку или еще погодить? Подумал с минуту и отправился в кабинет.

Он отворил дверь и уже хотел войти, но вдруг остановился… На полу у двери в спальню, среди большой лужи крови, лежал Тименев, с закинутой назад головой и страшно вытаращенными глазами.

Пораженный Григорий стоял неподвижно, глядя на ужасное зрелище. Потом, опомнившись, подошел медленным нетвердым шагом к барину и со страхом дотронулся до его руки. Тименев был мертв и, по-видимому, уже несколько часов: труп был совсем холодный.

Григорий отшатнулся с ужасом и несколько секунд как бы не мог прийти в себя, потом вдруг круто повернул и побежал так быстро, как только позволяли его лета и объемистая фигура. Выбежав на двор, он стал звать дворника Осипа таким дрожащим испуганным голосом, что на него высыпала вся прислуга. Из женской людской выбежали Катя, кухарка и прачка, а в дверях мужской появился кучер.

— Осип! Осип! — кричал растерявшийся камердинер. — Беги в полицию!.. Скорее — беги в полицию! Барина убили!

В первую минуту, пораженные словами Григория, все остолбенели, потом бросились толпой в дом, чтобы воочию убедиться в справедливости страшного известия.

Женщины остановились в дверях кабинета, не смея войти, заглядывали с любопытным страхом на мертвого, крестились, охали и причитали. Мужчины же решились переступить порог и робко подошли к трупу, стараясь не замочить ног в крови, стоявшей большой лужей и распространявшей тяжелый, удушливый запах.

— Что же вы стоите? — вдруг порывисто повернулся Григорий. — Осип! Чего ждешь! Беги же скорее в полицию!..

— Поднять бы, — проговорил дворник.

— Осел! Разве можно? Тут полицию надо… Говорят тебе — беги! И к Павлу Аркадьевичу беги… Скорее!

Вдруг Катя вскрикнула, всплеснула руками и побежала в спальню барыни, а остальная прислуга отправилась к дверям комнаты Антонины Аркадьевны.

Григорий постучал. Сначала ничего не было слышно, потом слабый тихий голос спросил:

— Кто там? Что нужно?

— Барышня! Отворите, Христа ради…

— Сейчас.

Через несколько минут дверь отворилась, и на пороге показалась Антонина в белом пеньюаре. Ее густые белокурые волосы рассыпались в беспорядке вокруг правильного, красивого лица. Большие серые глаза с глубоким спокойным выражением были красны. Происходило ли это от сна или от слез — трудно было решить.

— Что случилось? — пробормотала она. — Сестра?

— Никак нет…

— Барина убили! — брякнул Парфен. Очень уж у него язык чесался.

Антонина побледнела и бросилась было вперед, но вдруг остановилась неподвижно. Глаза ее широко открылись и устремились в пространство на какой-то невидимый предмет. Она как будто что-то припоминала, к чему-то прислушивалась… Потом вдруг зашаталась и упала без чувств на руки бросившихся к ней людей.

В эту минуту прибежала Катя.

— Григорий Иванович! — кричала она. — Что хотите делайте — не могу достучаться к барыне!..

— Что ты врешь!

— Дверь заперта на ключ… Стучала, стучала, не подает голоса… Что это с барышней-то? Ах, Господи!

— Что ты городишь, дурища? Пойдем…

Григорий побежал в уборную.

— Да отсюда заперто, барыня ведь вчера сама заперла! — заявила Катя. — Я слышала, как щелкнул замок.

Не слушая возражений горничной, Григорий начал стучаться в спальню сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. Но никто не отзывался, там была мертвая тишина…

— Что за чудеса? — удивился он. — Вот притча! Что с ней случилось? Пойдем, поглядим в окно…

Сопровождаемый Катей камердинер быстро направился назад. В прихожей он встретил околоточного…

Глава 2

Петр Сергеевич Тименев был сыном чиновника. Отец его всю свою жизнь посвятил на служение верой и правдой отечеству в одном из гражданских учреждений города К. и, благодаря постоянству, настойчивости и изумительному терпению, собрал небольшой капиталец. Как ни удивителен факт, что чиновник, не занимающий видного места и получающий небольшое содержание без всяких неблаговидных на службе деяний ухитряется сколотить копейку, однако же он случается. Конечно, такой подвиг неминуемо соединен с многочисленными тяжкими лишениями, но они тяжелы только вначале — мало-помалу человек втягивается в такую жизнь и привыкает к лишениям так же, как привыкает к просиженному им «в должности» стулу.

Матери Петр Сергеевич лишился еще во младенчестве. Братьев и сестер у него не было, так что он рос в совершенном одиночестве. Когда он достиг определенного возраста, отец определил его в местную гимназию, с благой целью сделать впоследствии из сына подобного себе служителя отечеству в гражданском учреждении, но при этом непременно желал, чтобы сын предварительно окончил университет, справедливо полагая, что в настоящее время, чтобы молодой человек мог быстро выйти в люди и сделать служебную карьеру, необходимо университетское образование.

Между тем юный Петруша подавал плохие надежды не только на получение университетского образования, но и на окончание гимназического курса. Нельзя сказать, чтобы он был туп или неспособен, напротив, он обладал хорошим соображением и порядочной сметкой, но только в одном определенном направлении. Из наук он оказывал порядочные успехи только по математике и особенно был сметлив в действиях, основанных на сложении и умножении, и вне классной жизни отличался искусством совершать разные менки и сделки с барышом. Таким образом еще в юности можно было заметить, что направление ума Петруши коммерческое. Однако же Тименев-отец упрям, непременно хотел поставить на своем и постоянно читал сыну наставления о необходимости каждому порядочному гражданину посвящать жизнь на служение отечеству, неоднократно при этом угрожая, что иначе и знать его не хочет. Зная настойчивый характер отца, Петруша смекнул, что ссориться с ним будет убыточно, почему в конце концов уступил и кое-как, с грехом пополам, просиживая чуть ли не в каждом классе по два года, одолел гимназию.

Теперь ему предстояло пройти еще труднейшее испытание — университет, как вдруг отец его скоропостижно умер, и молодой человек остался полным хозяином своей судьбы. Нечего и говорить, что мысль об университете была покинута. Получив в свое распоряжение оставленный отцом небольшой капитал, Тименев пустился в коммерческие предприятия, сначала небольшие, потом постепенно расширял круг деятельности и, обладая врожденной способностью, так сказать, талантом, наконец достиг значительного благосостояния. Это было для него тем более возможно исполнить, что еще с детства он был приучен к воздержанию и лишениям, которые пришлось ему претерпеть в начале своей коммерческой карьеры.

Однако же переход от лишений к благосостоянию совершился не быстро. Имея, подобно отцу, спокойный, настойчивый, методический характер, Тименев шел по намеченному им себе пути медленно, но наверняка. Он не пускался в такие аферы, которые при удаче быстро обогащают, а при неудаче еще быстрее разоряют, и всегда строго соблюдал поговорку: «лучше маленькая рыбка, чем большой таракан». Но, вместе с тем, он не был скуп или скареден в жизни относительно себя, он любил и хорошо одеться, и хорошую обстановку, и хорошие вещи, только с двумя условиями: чтобы можно было выгодно все приобрести и чтобы можно было показать другим. Это пристрастие ко всему показному, так сказать, чванство своим состоянием, было его слабостью. Подобная слабость часто встречается и весьма понятна у людей, наживших состояние собственным трудом. Они как будто говорят: «Смотри, ведь все это приобретено моим умом, моими способностями, а тебе вот не удастся — куда тебе!»

Достигнув сорокалетнего возраста и обладая значительным капиталом, Петр Сергеевич сообразил, что пора упрочить свое положение и стать окончательно твердой ногой в обществе, обзаведясь последним предметом роскоши — женой.

До сей поры, занятый исключительно своей страстью к коммерческим оборотам с целью наживы, он обращал мало внимания на прекрасную половину человеческого рода и, следовательно, мало был с нею знаком. Залогом будущего счастья в семейной жизни он почитал деньги и, отчасти, был прав: деньги — важное условие для спокойствия в брачном союзе обыкновенных смертных, не имеющих каких-либо романических или идеальных стремлений. Следовательно, прежде всего ему нужна была жена с деньгами, и он полагал это тем более справедливым, что и со своей стороны приносил значительную лепту в обеспечение будущего супружеского счастья. Затем ему нужна была жена показная, как и всякий приобретаемый им предмет, неодушевленный или одушевленный. Он вовсе не заботился о том, чтобы она была хорошей хозяйкой, потому что, во всяком случае, руководить хозяйством предполагал самолично. Излишнее рвение жены в этом отношении могло только служить поводом к различным супружеским столкновениям и недоразумениям. Не нуждался он также, чтобы будущая его супруга имела какие-нибудь дипломы в получении высшего образования, так как, по его мнению, при деньгах все эти дипломы были не только бесполезны, но даже вредны, потому что сам он не особенно-то прилежал к наукам и не хотел, чтобы жена могла превозноситься перед ним своей ученостью, заводя разговоры о таких высоких материях, о которых он понятия не имел. Требования его сводились к тому, чтобы она была молода, красива и могла с эффектом блистать в гостиных, причем знакомые и незнакомые, глядя на нее, говорили бы с завистью: «Какая у Тименева очаровательная жена — просто прелесть! Вот счастливец!»

Некоторое время Петр Сергеевич искал безуспешно свой идеал невесты, но, наконец, нашел его, познакомившись с Неверовыми.

Трудно было встретить двух сестер, более расходящихся как в физическом, так и в нравственном отношении, чем Вера Аркадьевна и Антонина Аркадьевна Неверовы. Одна была полная высокая брюнетка, другая блондинка, хотя и грациозная, но тонкая и небольшого роста. Живые блестящие черные глаза Веры быстро перебегали с предмета на предмет, не останавливаясь долго ни на одном, а серые глаза Антонины большей частью были опущены, если же поднимались, то смотрели внимательно, даже пристально, как бы стараясь проникнуть вглубь каждого предмета прежде, чем от него оторваться. Обе были хорошенькие, но красота Веры была блестящая, так сказать, победоносная и поражала сразу, а красота Антонины не бросалась в глаза, виднелась как бы сквозь кисею и производила если не поражающее, то глубокое впечатление. Характеры их были так же не сходны между собой, как наружность, и несходство это еще более усилилось вследствие разницы в полученном ими воспитании.

Вера Аркадьевна получила образование в закрытом учебном заведении и принадлежала к весьма интересной категории «смелых» барышень, успешно формируемых в сем заведении. Девочка с характером живым, бойким и откровенно веселым, по происшествии нескольких лет, там проведенных, обращается большею частью в смелую барышню. Стесненная строгим режимом, она протестует против него, вступает в оппозицию, делает шалости и подвергается взысканиям, которые еще более усиливают протест. Такие девочки весьма часто обладают блестящими способностями и замечательной памятью, но редко занимаются хорошо, потому что учатся не тогда, когда нужно, а когда придет фантазия, без всякого порядка и последовательности, почему, по выходе их в свет, их научные познания представляют какой-то хаос, в котором совершенно невозможно что-либо разобрать. Особенно плохо идет дело ученья в последнее время затворничества, когда все мысли и мечты заняты наслаждениями, ожидающими юную заключенную за стенами «противного» заведения. Наслаждения эти представляются, конечно в виде светской жизни, нарядов, балов, блестящих побед, l’amour’а и так далее. Суть их всегда одна и та же, хотя в подробностях бывают легкие варианты.

Выдержав, наконец, с грехом пополам экзамены и выйдя из заведения с прекрасными, хотя несколько эксцентричными манерами, блестящими познаниями по части танцев, французских диалогов и грациозного обращения и с самыми смутными по научной, молодая девушка скоро привыкает к новому положению и делается смелой барышней. Развлечения и удовольствия делаются для нее необходимостью, второй жизнью, и вот почему, несмотря на несколько романических тайн и невинных в сущности интриг, она кончает тем, что ищет «выгодной партии».

Вера Аркадьевна, как уже было упомянуто, совершенно подходила к описанной категории. В сущности очень добрая девушка, хотя капризная и несколько своенравная, она способна была не только увлекать других, но и сама в то же время увлекаться. Это не была холодная, бездушная кокетка, которой руководят исключительно расчеты и материальные выгоды. Она кокетничала просто по инстинкту, развитому воспитанием в закрытом заведении, хотела, чтобы в нее влюблялись, и в то же время влюблялась сама. Вера являлась весьма опасной для мужской половины человеческого рода, потому что, при красоте, была далеко не глупа, находчива и умела артистически держать себя в обществе.

Антонина Аркадьевна получила воспитание дома, и воспитание это было совершенно другого рода. Живя постоянно в имении родителей, в научном отношении она получила только самые элементарные сведения, но зато много читала самостоятельно. Никто не занимался выбором для нее книг, почему она и поглощала все, что попадалось ей в руки. Много нужно было иметь основательности и здравого смысла, чтобы отличить в массе прочитанного хорошее от дурного и полезное от вредного, но молодая девушка достигла этого, чему немало способствовал ее спокойный, сдержанный от природы характер. Постоянная свидетельница довольно крупных ссор отца с матерью, нисколько не стеснявшихся ее присутствия, она рано научилась отличать романическое от действительного и познакомилась с так называемой «прозой жизни». Наконец, она выросла, так сказать, одна, вне общества, подходящего ей по возрасту и положению, потому что поездки в город начались только по возвращении сестры из учебного заведения, а до тех пор, хотя отец ее и часто ездил туда, но всегда один. В имении же к ним, кроме брата да товарища его по университету, Алинского, с матерью и сестрой, редко кто заглядывал.

Однако же хотя Антонина и выработала довольно правильный, основательный взгляд на жизнь, но выработала не вполне. Не было возможности, чтобы множество прочитанных ею слишком рано и без разбора книг не оказали влияния на ее характер. Это влияние было неизбежно. От природы чуткая и впечатлительная, молодая девушка сделалась мечтательной и романичной, только не фантастически, как многие барышни, посвящающие большую часть времени, свободного от балов и других тому подобных более важных занятий, на чтение стихотворений, в которых любовь, со всеми ее видоизменениями и оттенками, изображена в более или менее идеальном поэтическом виде. Нет — она была реально романична. Любимым чтением ее были современные романы, в которых любовь далеко не идеализирована, а скорее наоборот, подчиняясь духу времени, изображена в практическом, натуральном, подчас даже в слишком натуральном виде. Подобное чтение оказывает иногда очень вредное влияние на последующую жизнь многих молодых девушек, но в Антонине все заставляло предполагать, что со временем она сделается прекрасной женой и хозяйкой, не только в блестящем, внешнем отношении, но и внутреннею жизнью — у семейного очага.

Когда Тименев познакомился с Неверовыми, Вере было двадцать, а Антонине восемнадцать лет. Нечего и говорить, что красавица Вера тотчас обратила на себя его внимание. Это был тот идеал, которого он искал. Избалованный судьбой счастливец нашел именно то, что ему было нужно: тут имелись и молодость, и красота, и изящество, и, наконец, — порядочные деньги.

Он немедленно приступил к атаке блестящей барышни и рассчитывал на быструю победу при помощи могучего союзника — капитала. Но барышня сдалась не сразу. Она не сказала ни да, ни нет. Вопрос оставался нерешенным целый год, хотя соперников, по-видимому, и не было. Действительно, ближайшими знакомыми Неверовых были только молодой судебный следователь Крылович да друг Павла, студент Алинский. Но Крылович, видимо, ухаживал за Антониной, а молчаливый, сосредоточенный Алинский был уже совсем неподходящий жених. Что же касается до многочисленных поклонников Веры на балах и танцевальных вечерах города К., то все они были только салонные обожатели и ни один не показывал «серьезных намерений».

Родители Неверовы дали дочерям полную свободу относительно выбора будущих мужей, следовательно задержка происходила от самой Веры Аркадьевны. Весьма вероятно, что Веру, как достойную представительницу типа смелых барышень, не совсем удовлетворяла идея иметь мужа без густых эполет, без шпор, с лицом, скорее полным и цветущим, чем меланхолически-бледным, и с манерами далеко не великосветскими, но все-таки Тименев имел довольно благообразную фигуру и мог считаться весьма приличным на вид мужем, к в обращении показывал солидность и самоуверенность людей, обладающих туго набитым бумажником. После долгого ожидания, когда уже обескураженный Тименев хотел, по его выражению, «отказаться от торгов», Вера вдруг изъявила согласие вступить с ним в законный брак.

Обрадованный Петр Сергеевич не затягивал дела. Заранее еще, как человек Дальновидный, он отстроил удобный дом в городе К. и убрал его весьма прилично. Отпраздновали свадьбу, и супруги, устроившись с большим комфортом, начали вести светскую жизнь, вполне соответствующую характеру Веры Аркадьевны.

Тименев, привязавшийся всей своей хотя и коммерческой, но в сущности доброй душой к молодой жене, не переставал восхищаться ею. Малознакомый с женщинами, он не разбирал вопроса о том, любит ли она его, как жена, или нет и не занято ли ее сердце какой-нибудь романической страстью к смертному, более для сего подходящему, чем он, Тименев. Притом же он и представить себе не мог, чтобы жена, среди доставляемой ей мужем роскошной жизни, могла думать о каких-нибудь любовных интригах, тем более Вера, получившая образование в высоконравственном воспитательном заведении. Вполне довольный своим званием мужа такой красавицы, он очень любил возбуждать зависть ее поклонников, позволяя себе некоторые супружеские нежности в присутствии посторонних. Такие выходки постоянно служили поводом к спорам и несогласиям между мужем и женой. По всему было видно, что Вера вышла замуж далеко не по любви, но что именно побудило молодую девушку, красивую и со средствами, вступать в брак с человеком, по-видимому, совершенно ей не соответствующим, оставалось тайной.

За исключением вышеупомянутых размолвок по поводу мещанского обращения с женой в присутствии посторонних, семейная жизнь Тименевых протекала довольно спокойно. Муж удовлетворял прихотям жены, доставлял ей возможные развлечения, не отягощал семейными заботами и хозяйством, одним словом, баловал в полном смысле слова, следовательно, были все данные для полной тишины в доме и согласия супругов.

Вскоре после свадьбы Вера пригласила гостить к себе в город сестру. Антонине, видимо, не хотелось ехать, но та настаивала, жалуясь, что еще не привыкла жить далеко от родных, одна с мужем. Молодая девушка уступила. Было решено, что Антонина прогостит у Тименевых до весны, а потом все, вместе с Павлом, который как раз в это время должен был окончить экзамены в университете, приедут на лето в деревню. Роковой случай разрушил этот план.

Глава 3

Из полиции немедленно дали знать о «происшествии» судебному следователю Крыловичу.

Он только что встал и, облачившись в халат и туфли, ходил скорыми шагами взад и вперед по спальне, истребляя папиросу за папиросой. Спальня эта служила в то же время кабинетом и, отчасти, столовой. На столе кипел самовар и стоял налитый стакан чаю, до которого, впрочем, Михаил Алексеевич еще не дотрагивался. По недовольному виду и нетерпению, с которым он ерошил по временам свои растрепанные густые волосы, можно было заметить, что его мысли были не совсем розовые и он был чем-то очень недоволен.

Окончив юридический факультет университета, Крылович довольно скоро получил место судебного следователя в городе К., хотя характер его совершенно не подходил для этой должности. Живой, откровенный, веселый, с самыми радужными взглядами на жизнь и на все человечество, он скорее был бы хорошим адвокатом и защитником обвиняемых, чем внимательным, хладнокровным расследователем совершенных преступлений. В физическом отношении это был довольно высокий и стройный молодой человек, с голубыми глазами и светло-каштановыми волосами. Походка и движения его были быстрые, нетерпеливые, как будто он всегда куда-то торопился. Не обладая особенным даром слова, он любил говорить и говорил всегда с жаром, причем было видно, что каждое сказанное им слово выходило прямо от души и никогда не было в нем задней мысли.

В настоящую минуту, когда мы застаем его ходящим взад и вперед по комнате с расстроенным и недовольным видом, неудовольствие это происходило не от каких-нибудь неприятностей или затруднений в служебном отношении, а от причины гораздо более важной — от неудачи в сердечных делах. Прибыв в город К. года два тому назад, он познакомился с Неверовыми и скоро привязался всей силой своего неопытного еще в любви сердца к Антонине. Тогда страшная соперница ее в этом отношении Вера находилась в учебном заведении и не могла оспаривать обожателя у сестры.

Посещая имение Неверовых и встречаясь с молодой девушкой, Крылович восхищался ее скромной, симпатичной красотой, ее основательным умом и разумным взглядом на жизнь. Понятно, что он неминуемо должен был влюбиться в нее, хотя она и не подавала к тому ни малейшего повода. Антонина, по всей вероятности, заметила, какие чувства питает к ней молодой следователь, так как с его характером трудно было что-нибудь скрыть, особенно в сердечном отношении. Тем не менее, она хотя и держала себя с ним свободно, но не подавала никакой надежды на взаимность. Она как бы хотела показать ему, что поняла его честный, прямой характер и готова считать другом, иметь к нему расположение сестры, но не более. Хотя Михаил Алексеевич понял отчасти ее поведение, но очень уж было ему трудно отказаться от мечты сделаться когда-нибудь обладателем обожаемой девушки. Он не надоедал ей своими ухаживаниями, понимая, что несвоевременное объяснение должно кончиться для него неблагоприятно и тогда он принужден будет отказаться даже от тех дружеских отношений, которые установились между ними. Крылович в простоте сердечной рассчитывал, что Антонина оценит когда-нибудь его любовь, его постоянство, полюбит его в свою очередь так же, как он ее любит, и наградит за терпение, составив счастье всей его жизни.

Бедный молодой человек, мало посвященный в тайны женского сердца, не знал, как редко случается подобный переход. Если награда иногда и бывает, то она является не порывом любящей души, а проявлением других чувств — чаще всего уважения или благодарности. Ему не было известно, что сердце женщины отдается или сразу, или никогда, и самый великий мудрец не в состоянии определить, что руководит им при выборе предмета любви. Ни выдающиеся физические качества, ни нравственные достоинства, ни блестящий ум — ничего не может быть верным залогом для получения этой любви. Часто женщина оставляет без внимания лучшее и выбирает худшее. Вообще, чтобы получить любовь женщины, нужно полное сочетание всех симпатичных ей свойств, как хороших, так и дурных, потому что ей мало первых — нужны и вторые. Идеал совершенств редко ее привлекает: физическая красота называется куклой или картинкой, высокая нравственность скучна и однообразна, обширный ум педантичен. А между тем этими качествами нужно обладать, только обладать в известной, определенной степени. Женщину мало любить — необходимо еще ее интересовать.

Всех этих тонкостей и тайных изгибов женского сердца Крылович не знал, а между тем время проходило, и он ни на шаг не подавался вперед. Как в деревне, так и теперь в городе Антонина оставалась в отношении к нему такой же дружественной, ласковой, но в то же время совершенно спокойной и невозмутимой. Ни одно — но нежного взгляда, ни одного пожатия руки, этого особенного, слабого пожатия, которое так болезненно сладко отдается в сердце!

Проведенный накануне с Тименевым и Антониной вечер в театре оставил даже неприятное воспоминание: Антонина была печальна, как-то особенно рассеяна, и у бедного Крыловича смутно явилась мысль, что он имеет соперника, овладевшего сердцем, любви которого он добивался с таким терпением и постоянством. Он припоминал все подробности не только этого вечера, но и прежнего времени, причем все более приходил к убеждению, что роковая для него мысль была весьма вероятна, хотя решительно не мог догадаться, кто мог быть счастливец, за положение которого он сейчас готов был заплатить ценой полжизни. Никто из знакомых не был особенно близок к семейству Неверовых, никто не посещал их особенно часто и, главное, никто решительно не ухаживал заметно за Антониной. Все поклонение обращалось к Вере, и скромная девушка совершенно стушевывалась рядом с блестящей молодой дамой. Не любила ли она кого-нибудь тайно, без взаимности, и не скрывала ли эту безнадежную любовь так же, как и он скрывал свою любовь к ней? С характером Антонины подобное предположение было не только возможно, но даже очень вероятно… Так или иначе, он чувствовал, он «видел сердцем», что «что-то неладно», но что именно? Это необходимо, совершенно необходимо выяснить, а то можно просто с ума сойти… Спросить, объясниться прямо и откровенно, казалось бы всего лучше, но это слишком решительный шаг, и таким способом можно все потерять, ничего не узнав. Что тут делать и как поступить? Молодой следователь положительно не мог придумать, как помочь горю…

Было отчего ерошить волосы и мерить взад и вперед комнату, уничтожая бесчисленное множество папирос.

Глава 4

Известие об убийстве Тименева поразило Крыловича.

Убит! Тименев убит! Вчера еще он видел его в театре спокойного, веселого, самодовольно нежничавшего с женой по обыкновению и вдруг — все кончено! Без сомнения, цель убийства — ограбление, другой причины и быть не может. Тименев был богат, все это знали. В доме у него всегда было много денег, много ценных вещей — есть на что польститься… А в наше время убийства и грабежи так часты, так заурядны…

Следователь поспешно оделся и отправился на место происшествия. Около дома стояло только четверо мужчин да две женщины с корзинками в руках, горячо рассуждавшие между собой. В провинции новости не очень быстро разносятся, а уличное движение, особенно утром, совсем незначительно. В столице около дома, где совершено преступление, с необычайной быстротой собирается толпа всевозможного люда, и каждому хочется хоть глазком взглянуть на страшное зрелище убийства, имеющее особенную притягательную силу и возбуждающее какое-то болезненное любопытство. Здесь же только кое-кто из соседской прислуги да две проходившие на рынок кухарки прослышали о случившемся.

Дверь была заперта, и на подъезде стоял городовой. Не желая звонить, Крылович направился к воротам, чтобы войти через двор.

— Можно здесь пройти, ваше высокоблагородие, — доложил городовой. — Двери отперты-с.

С этими словами он суетливо-ловко, по-военному, распахнул дверь.

Судебный следователь вошел в прихожую. У двери в кабинет тоже дежурил городовой. Крылович вступил в залу, где увидел Григория и околоточного надзирателя.

— Что у вас тут случилось, Григорий? С барином несчастье?

— Уж какое несчастье-то, сударь, Господи, упаси! — поклонился камердинер. — Барина убили… Просто на смерть убили! — покачал он головой.

— Да как же это? Где убили? Как убили? Поймали ли преступника? — торопливо спрашивал Крылович.

— Убили-то сегодня ночью в кабинете, а кто убил — Господь ведает! И откуда он, душегубец, влез? Вхожу я это…

— Постой! Постой! Что же — неужели ни малейших признаков жизни?

— Какое там! Уж совсем похолодел…

— Как же барыня, барышня? Очень испугались? Что с ними? Ведь вы, я знаю, верно растерялись, раскричались, прямо бухнули, что убили…

— Никак нет, сударь, — как можно! Барышня, правда, лишились чувств, как услышали… Так и грохнулись! Только теперь, кажись, очнулись. Катерина при них… А к барыне достучаться не можем.

— Как достучаться не можете? — удивился следователь.

— Да так, сударь, не можем! Наперво из будуара стучались и звали их, а потом через уборную пробовали, да ничего толку нет. Отовсюду изнутри заперлись, не откликаются… Просто, Господь знает, что такое! — развел руками Григорий в заключение.

— Что ты мне рассказываешь? Как же не достучаться? Быть не может!

Крылович быстро пошел в будуар, сопровождаемый камердинером и околоточным.

— И я стучался, ваше высокоблагородие, — отозвался дорогой околоточный, — только что, как есть молчат, не отзываются.

— Послали за доктором?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— И для Антонины Аркадьевны нужно… ведь она может захворать от такого испуга…

— Чего проще! — решил Григорий.

Крылович начал стучаться в спальню, но так же безуспешно, как и все прочие.

— Удивительно! Ты говоришь, что и другая дверь заперта изнутри?

— Заперта, сударь. Вот и околоточный смотрел.

— Замкнуто, ваше высокоблагородие, — подтвердил околоточный, — и ключ в замке.

— А в окно не смотрели?

— Смотрели, ваше высокоблагородие, только занавески спущены — ничего не видать.

— Надо сломать замок. Понятые пришли? Сходи за ними, да, кстати, позови слесаря.

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Околоточный побежал исполнить приказание. Крылович еще раз попробовал отворить дверь, потом приложил к ней ухо.

— Уж я слушал, да ничего не слыхать! — пояснил Григорий. — И в замочную скважину смотрели, да не видно — ключ-то мешает. Чудеса просто! Или ее там нет, или…

— Ты думаешь, и ее убили? — вопросительно взглянул на него следователь.

— А кто его знает — чего не случится? Не дай-то, Господи! Оно, конечно, может, и обморок…

— Какой тут обморок! От чего? Нет, этого не может быть! Тут что-то неладно… Неужели еще несчастье?

— Бог ведает, что с ней…

— И как все это случилось? Ничего не понимаю! Просто такая неожиданность, такая поражающая неожиданность…

В комнату вошли Павел Аркадьевич Неверов и прокурор города К. Извещенный дворником, Павел заехал по дороге к прокурору и сообщил ему о несчастье, постигшем его родственника. Зная молодость Крыловича и не уверенный в его опытности, прокурор изъявил желание ехать лично на место происшествия. Хотя он не был знаком с Тименевым, но часто встречался с ним в обществе, даже играл в карты и знал все семейство.

Это был небольшой худенький человек в черном парике и в золотых очках. Его характер и приемы были вполне методические, спокойные. Отличный знаток своего дела, он говорил много, но говорил хорошо, увлекательно, причем любил принимать иногда несколько иронический тон. Обвинительные акты его работы были в высшей степени основательны и отличались подавляющей логикой. К молодому сослуживцу Крыловичу прокурор имел большую симпатию и всегда утверждал, что он выйдет в люди, хотя считал, что должность судебного следователя не по нем. «Это дело, — говаривал он, — совершенно не по характеру Михаилу Алексеевичу. Он скорее способен запутать, чем распутать дело. Пусть лучше защищает — из него может выйти хороший адвокат и с ним приятно будет побороться». Как видно, почтенный юрист принимал близко к сердцу свое звание общественного обвинителя, хотя в частной жизни был мягкий, добрый человек.

Только что успел Крылович рассказать им в кратких словах положение дела, в комнату явился околоточный с двумя понятыми и слесарем. Прокурор согласился с тем, что прежде всего необходимо узнать, что сделалось с Тименевой, только прежде, чем разрешить ломать замок, он выразил необходимость удостовериться, что и другая дверь заперта.

— Помилуйте, Иван Ильич! — восстал Крылович. — Ведь туда надо идти через комнату Антонины Аркадьевны! Она нездорова, и мы ее обеспокоим… Разве мало удостоверения камердинера Тименева и околоточного? Ведь они же стучались…

— В таких серьезных обстоятельствах, Михаил Алексеевич, самое верное — лично удостовериться. Так нельзя-с.

— Вы не обеспокоите Тоню, — вмешался Павел. — Ее кровать за ширмами. Ради Бога — пойдемте поскорее! Надо же выйти когда-нибудь из этой ужасной неизвестности!

Прошли осторожно через комнату Антонины. За ширмами, где она лежала, было совершенно тихо. Оттуда выглянула на них с любопытством Катя. Крылович поманил ее к себе и вопросительно указал глазами за ширмы.

— Как будто поспокойнее! — прошептала горничная. — Лежит с закрытыми глазами.

— Плакала?

Катя отрицательно покачала головой.

— Точно еще не понимают, в себя не пришли… А что барыня?

— Сейчас узнаем.

Показания Григория и околоточного оказались верными — дверь была заперта изнутри и ключ находился в замке. Прокурор велел сломать замок. Дверь отворилась.

В спальне был полумрак от тяжелых опущенных занавесок. Вера лежала на постели, на спине, как-то странно, неестественно вытянувшись. Голова и верхняя часть груди были покрыты подушкой, сильно измятой.

Крылович бросился к кровати, поднял подушку — и все увидели мертвенно-бледное лицо с открытыми мутными глазами. Молодая женщина не шевелилась — она была задушена.

Павел, в отчаянии, схватил сестру на руки и, полагая, что она в обмороке, старался привести в чувство, но напрасно — в его руках был труп.

Прокурор внимательно обвел глазами комнату и молча указал на стол, стоявший около двери в будуар. Посреди этого стола лежал большой кавказский кинжал. Лезвие было в крови.

— Неужели она сама? — пробормотал Крылович.

— Задушила-то себя? — слабо усмехнулся Иван Ильич.

— Да как же иначе понять? Двери заперты…

Молодой следователь совершенно растерялся. Прокурор прямо подошел к окну, распахнул занавески и толкнул раму. Окно отворилось совершенно свободно — задвижки были отперты.

— Вот дорога… — сказал он.

Глава 5

Приехали два доктора. Один по распоряжению полиции, а другой, постоянно лечивший в доме Тименевых, по приглашению Павла, очень беспокоившегося за здоровье Антонины, находившейся все время в странном, как бы бесчувственном состоянии. Без сомнения, известие об убийстве, сообщенное ей слишком грубо, поразило ее слабые нервы: она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и как будто ничего не слышала, что происходит около нее.

При осмотре трупов найдено было, что Тименев убит ударом кинжала в спину, несколько ниже шеи. Удар был нанесен так точно и такой сильной рукой, что он упал, даже не вскрикнув, а если и вскрикнул, то очень слабо и глухо. Кроме этой раны, у него найдено еще две в груди, но, по всей вероятности, он был уже мертв, когда их нанесли. Смерть Веры произошла от удушения посредством сильно надавленной на лицо и верхнюю часть груди подушки. По большому беспорядку постели, на которой она лежала, можно было заключить, что произошла некоторая борьба и убийца должен был употребить значительные усилия, чтобы довести до конца свое ужасное дело, не позволив ей закричать. Ран на ее теле не было.

Доктора нашли состояние Антонины Аркадьевны довольно опасным, потому что от сильного потрясения нервной системы легко могли сделаться горячка или воспаление мозга. Для того, чтобы избежать этих печальных последствий, ей необходимо было полное, абсолютное спокойствие, чтобы ничто не тревожило ее по крайней мере в продолжение нескольких дней. Нечего и говорить, что от нее тщательно скрыли смерть сестры. Всей прислуге было строго-настрого приказано, в случае, если бы она что-нибудь спросила по этому поводу, говорить, что Вера Аркадьевна захворала от испуга, так же, как и она сама.

Павел Аркадьевич, глубоко потрясенный трагической смертью сестры, которую сильно любил, так как они были весьма похожи друг на друга как в физическом отношении, так и характерами, не чувствовал себя в силах справиться со всеми хлопотами, предстоявшими по случаю печального происшествия, и написал записку Алинскому, в которой сообщал о случившемся и просил поспешить к нему на помощь.

Через час Алинский явился. Это был молодой человек среднего роста, с замечательно правильным, красивым лицом, с задумчивым и даже печальным выражением. Его большие карие глаза были почти всегда опущены и если поднимались, то как-то медленно и неохотно. В обращении он был несколько робок и застенчив — отличительный признак бедных, но самолюбивых людей. Страшное известие должно быть поразило его, потому что он был очень бледен.

Когда Алинский увидел лежавшую на приведенной уже в порядок постели убитую Веру в мрачной, действующей на нервы и воображение позе покойников, одетую в белое подвенечное платье, со сложенными на груди руками и вытянутыми ногами в маленьких атласных туфлях, он вздрогнул, потом долго пристально смотрел на нее. Казалось, он не мог оторвать взор от страшного лица лежавшего перед ним трупа. Действительно, этот труп даже не напоминал красавицу, покорявшую сердца всех окружающих и не знавшую числа своих поклонников. Ужасная смерть молодой женщины обезобразила некогда прелестное лицо страшными судорогами. По выражению ужаса и страдания, так сказать, застывших на нем, сейчас было заметно, какую страшную агонию она перенесла. Лицо было как будто восковое, нос несколько свернут на сторону, рот не могли зажать и подвязали платком, один глаз также не был совсем закрыт — он как будто выглядывал из-под длинной опущенной ресницы…

Между тем представители человеческого правосудия собирали в доме сведения, чтобы хоть сколько-нибудь осветить страшное, темное дело и напасть на след преступника, но все старания их были тщетны.

При осмотре и обыске комнат, в которых совершилось это зверское двойное убийство, не нашли решительно никаких вещественных доказательств. Окровавленный кинжал, найденный на столе в спальне Веры, был хорошо известен всем домашним: он принадлежал хозяину дома, достался ему еще от отца и висел на стене в его спальне, рядом с кабинетом. Ножны были найдены на полу возле кровати. Вещи как в кабинете, так и в спальне Веры были все налицо. Часы, перстни и другие ценные предметы оказались нетронутыми. На письменном столе Тименева лежал ключ от его ящиков. В том ящике, где он хранил деньги и документы, нашли различных акций, облигаций, билетов и векселей более, чем на восемьдесят тысяч и, кроме того, деньгами две тысячи четыреста пятьдесят два рубля бумажками и несколько мелочи. Сколько именно было у Тименева наличных денег в минуту смерти, никто не знал, так как покойный вел дела всегда сам, откровенностью относительно своих денежных оборотов не отличался, а счетные книги со времени его женитьбы находились в некотором беспорядке. Денежное его положение знала только жена, да и то может быть, так как по характеру Вера неспособна была принимать участие в коммерческих делах и вовсе ими не интересовалась. Таким образом, преступник, по-видимому, ничем не воспользовался, хотя имел к тому полную возможность. Наконец, на краю письменного стола, на полу прихожей, залы и у дверей из будуара в спальню Веры найдено несколько капель крови — единственный след, оставленный убийцей.

Приступили к допросу прислуги.

Допрос этот открыл также очень немного. Производивший его Крылович, хорошо знакомый в доме, не особенно налегал на вопросы, касавшиеся семейных дел покойных, а прокурор, хотя и слушал внимательно, но, по-видимому, не особенно интересовался сведениями, которые мог получить из этого источника.

Конечно, прислуга видела близко быт господ, отчасти знала их характер и привычки, особенно долго жившая в доме, но едва ли можно было надеяться раскрыть что-нибудь этим путем при производстве настоящего следствия. Принадлежа к низшему разряду людей по развитию, опрашиваемые служители рассказывали, конечно, все так, как сами понимали, сообразно со своим собственным взглядом на вещи и, без сомнения, многое перевирали, прибавляли, искажали и, в конце концов, ничего не сказали такого, что имело бы действительную важность.

Другое дело, если бы на прислугу падало подозрение в совершении преступления, тогда, по горячему следу, можно было бы дойти до важных открытий. Но страшное, сложное убийство Тименевых, и притом совершенное без грабежа, не могло быть делом прислуги, и не было основания ее заподозрить.

Григорий и Катя долго жили в доме, так как камердинер прислуживал Тименеву уже несколько лет, а горничная ходила за Верой, когда та была еще девушкой, и пользовались значительным расположением господ. При них иногда происходили домашние недоразумения и сцены. Бывало, что приходилось им даже слышать кое-что о делах, но все это вскользь, как-то случайно. Своими поверенными никогда ни муж, ни жена их не делали.

Опрошенный прежде всех Григорий показал, что у Тименевых накануне обедали гости: были барышни, сестрицы Авдиевы, и братец их, Лев Семеныч, который на этот раз не был выпивши и вел себя как следует, благопристойно, да Павел Аркадьевич с двумя товарищами-студентами. После обеда гости уехали, а господа собрались в театр. Проводивши господ, он убрал все в столовой и приготовил барину постель. На вопрос, всегда ли барин спал в отдельной от жены спальне, Григорий объяснил, что перемещение произошло вскоре после свадьбы, потому что покойная барыня очень настаивала на нем и доказывала, что в порядочных домах всегда так живут. Барин было поспорил, но скоро уступил, тем более, что вставал рано, а барыня покоилась часов до одиннадцати, а то и позже, ну, и не хотел, значит, ее беспокоить. «Я тогда еще подумал, — прибавил камердинер, — где же видано, чтобы муж с женой да врозь жили? Оно, конечно, может, и бывает, да только это, по-моему, непорядок… Нынче утром, как к барыне-то стучались, согрешил, окаянный, подумал: уж не ушла ли, чего доброго? А как увидел ее мертвой на постели, так очень уж мне стыдно стало… Правду сказать, никогда за покойницей дурного не замечал и не видел: ничего такого, чтобы барину в обиду было…» На вопрос, видел ли он кинжал на месте, когда стлал барину постель, отвечал, что особенного внимания на него не обратил, но, кажись, он висел там же, где и всегда. Приготовив все господам к чаю, Григорий ушел в людскую, ужинал со всей прислугой, а потом вернулся в комнаты и дремал в прихожей в ожидании господ. Приехав из театра, они кушали в столовой чай, причем барыня жаловалась на нездоровье и головную боль. Разошлись скоро. Крупных каких-нибудь разговоров или споров он не слышал, да и редко когда они между господами случались. После чаю барин пошел в кабинет, разделся, надел халат и отпустил его. Уходя, он еще раз осмотрел, хорошо ли заперта парадная дверь, которая обыкновенно замыкалась на ключ и, кроме того, на крючок, затем вышел черным ходом и запер его на ключ. Другой ключ от этого хода висел на гвозде в сенях и оказался на своем месте. В заключение Григорий рассказал, как он утром вошел, увидел барина, лежащего на полу в кабинете в крови, и что произошло потом. Парадная дверь была заперта как надо, и отворил ее сам околоточный надзиратель.

Горничная Катя показала, что по отъезде господ в театр она приготовила все в спальнях барыни и барышни, затем ушла в людскую и не приходила в комнаты до их возвращения. В то время, как барыня раздевалась, она на головную боль не жаловалась, но была молчалива, беспокойна и, как кажется, недовольна, что барин так торопится с отъездом в деревню. Когда Катя вышла из спальни в уборную, барыня заперла за нею дверь на ключ. Она слышала, как щелкнул замок. Затем горничная пошла к барышне и помогала ей раздеваться. Барышня была очень задумчива и как будто печальна. «Впрочем, оне завсегда такие», — объяснила Катя. Относительно утренних происшествий она подтвердила показания Григория и прибавила еще, что когда барышне сказали о случившемся, «оне очень испугались и поминали о сестрице… А с тех пор и слова еще не вымолвили, очень, видно, захворали».

Дворник Осип показал, что по отъезде господ оставил ворота отворенными, а сам сидел все время в своей будке, только сходил в людскую поужинать. Когда господа вернулись и карета въехала во двор, он затворил ворота на запор, а калитку на ключ, так что никто не мог войти не позвонив. На вопрос, не проходил ли кто-нибудь во двор, пока ворота были отперты, он отвечал: «А не приметил. Кажись, никто не входил. Впрочем, кто его знает? Наверно-то сказать не могу, потому, поужинавши, вздремнул малость…» Тем и оканчивались все его сведения.

Остальная прислуга — кучер, прачка и кухарка — решительно ничего не знала, в дом не входила и никого постороннего во дворе не видела.

Наконец, все единогласно утверждали, что ночью никакого шума не слышали — все было тихо. Это, впрочем, неудивительно, хотя бы и был шум: простой русский человек обладает искусством спать так, что его — «хоть из пушек пали» — не разбудишь.

Таким образом, после допроса прислуги дело все-таки оставалось таким же темным, каким было и до него.

Окончив эту тяжелую работу, прокурор и следователь простились с Павлом, который спросил их при этом, можно ли послать в деревню Григория, чтобы уведомить отца и мать о постигшем их несчастий, но Иван Ильич посоветовал лучше возложить это трудное поручение на кого-нибудь интеллигентного, например, на Алинского, так как простой, хотя и степенный камердинер едва ли мог выполнить его с надлежащим уменьем и осторожностью. Может быть, он не хотел отпускать Григория ввиду возможности дополнительного допроса, но этого не высказал. На том и порешили.

Выйдя на улицу, прокурор пригласил Крыловича заехать к нему позавтракать.

— Помилуйте, Иван Ильич! Да мне теперь кусок в горло не полезет! Такое ужасное убийство и решительно никаких, никаких следов… просто невероятно!..

Прокурора очень заинтересовало это таинственное преступление, в котором опытный глаз его видел романическую подкладку. Как незнакомому лично ни с Тименевыми, ни с Неверовыми и зная о них только понаслышке, ему необходимы были более подробные и обстоятельные сведения. Рассказы прислуги о совершенно незнакомых ему людях и о деле, в котором они, по его крайнему убеждению, не принимали ровно никакого участия, в настоящую минуту не могли слишком интересовать его. Зная, что молодой следователь давно и близко знаком в доме, где совершилось такое выдающееся убийство, он хотел выпытать от него все, что только возможно, и выпытать немедленно, пока тот находится под впечатлением «происшествия». Тогда только он мог составить заключение и план дальнейших действий, в котором рассчитывал принять немалое участие. Таким образом, для Ивана Ильича только теперь начиналось настоящее расследование.

Глава 6

Чай подали в кабинете. Крылович, еще находившийся в крайне возбужденном состоянии, мерил по обыкновению комнату нетерпеливыми, быстрыми шагами и ерошил с каким-то ожесточением свои волосы. Прокурор сидел перед стаканом чая, устремив задумчивый, неопределенный взгляд в пространство, и рассеянно барабанил пальцами по столу.

— Странное дело, — говорил Михаил Алексеевич, — с тех пор, как я служу следователем, не приходилось мне встречаться с таким сложным преступлением. И надо же, как назло, чтобы подобное несчастие случилось в хорошо известном мне доме, с людьми, близко мне знакомыми, к которым я расположен, которых я уважаю!.. Тут ведь потеряешь всякое хладнокровие! До сих пор так и мерещится несчастная Вера Аркадьевна, зверски изуродованная… Просто привидение какое-то!

— Да, дело темное… дело темное… — проговорил задумчиво прокурор, продолжая выбивать такт пальцами.

— Мало, что темное, еще и зверское, Иван Ильич. Согласитесь: зарезать одного, задушить другую, и все это с полным хладнокровием, с полным самообладанием, не оставив ни малейшего следа. Ведь это какой-то феникс злодейства. До сих пор не могу в толк взять, даже малейшего намека иметь, кто бы мог быть этот зверь? Ведь зарезал, задушил — и не ограбил… Почему не ограбил? Значит, не вор? Ну, на кого же возможно иметь подозрение? Ведь это, называется, птица в воздухе… Ничего, ну, ровно-таки ничего, за что бы можно было ухватиться!..

— А вы бы хотели, чтобы он так сразу и дался вам? На, дескать, бери меня, братец, — это я нашалил! Ведь это не такой преступник, что сегодня зарезал, украл часы, а завтра в кабак или к закладчику и отнесет… Возьми, мол, в наследство досталось! Нет, батюшка, это не такой убийца.

— А какой же? Скажите, ради Бога, какой же? Вы думаете, что это человек интеллигентный? Может быть, весьма вероятно, не спорю. Но я вот уже с утра ломаю голову, кто же может быть этот интеллигентный зверь? Ведь я знаю всех их знакомых, всех решительно! Перебираю всех и не могу остановиться ни на одном… Просто и я, и другой, и третий, точно все виновные, да и только! Ну, кто тут ближе? Во-первых…

— Погодите, Михаил Алексеевич, будем действовать систематично, по порядку — так будет лучше. Сначала выясним фактическую сторону, иначе говоря, процедуру преступления.

— Процедуру? Да что же тут выяснять? Процедура ясна, как день! Убийца спрятался в спальне, выждал, когда Тименев, ходя по комнате, повернулся перед дверью к нему спиной, бросился на него и ударил сначала в спину, а потом, для верности, еще два раза в грудь. Затем перешел через залу, гостиную и будуар в спальню, застал Тименеву спящею, задушил ее подушкой, выскочил в окно на улицу, притворил раму и ушел, чего, конечно, никто не видел, так как окно выходит на глухой переулок, по которому не только ночью, да и днем никто не ходит. Вот и вся процедура! Кажется просто.

— Просто, да не совсем. Предложу вам для решения нижеследующие вопросы: primo — когда и как вошел преступник в дом? Secundo — зачем, после убийства Тименева, он подходил к письменному столу, если ничего, по-видимому, не взял? А что он подходил, это верно, потому что на столе кровь. Terzio — зачем он останавливался перед дверью из будуара в спальню? А что он останавливался, это опять-таки верно, потому что перед этой дверью гораздо больше крови на полу, чем могло быть, если бы он прямо вошел. И — quarto — почему он не убил Тименеву просто ножом, который у него был в руке, а предпочел задушить, что, без сомнения, гораздо более зверский способ? А что она под его ножом и не пикнула бы, это не подлежит ни малейшему сомнению, потому что он довольно силен, если мог задушить ее и не дал закричать. Вот эти вопросы, для полноты фактической части, очень желательно было бы выяснить.

— На первый ваш вопрос не особенно трудно ответить: убийца, по моему мнению, вошел в то время, когда Тименева была в театре, а прислуга ужинала.

— Значит, он знал обычай дома? Знал, что Тименевы уехали, что прислуга ужинает всегда вместе и что в доме в это время никого нет?

— Должно быть знал, потому что иначе он не рискнул бы пройти через двор и войти в дверь черного хода. Другим путем он войти не мог, так как, по показанию камердинера, все окна были заперты на задвижки. Проникнув в спальню, он спрятался так, что если бы Тименев вошел туда с человеком, его бы не заметили. Затем, дождавшись, когда жертва заснет, он мог совершенно свободно выполнить свой замысел, но не имел терпения выждать и совершить преступление раньше, пользуясь удобной минутой.

— Следовательно, он знал расположение комнат?

— Конечно, знал.

— И уже бывал в них?

— Ну, это еще не вполне определено.

— Извините, совершенно определено. Он даже знал, что у Тименева над кроватью висит кинжал и, по всей вероятности, имел случай заранее испробовать, отточен ли этот кинжал. Заметьте, как ловок и сметлив убийца: приходит безоружный, чтобы иметь выход, если бы был пойман не только на дороге, но даже в спальне, на месте преступления — пошутить, мол, хотел — и, вместе с тем, пользуется отличным орудием для выполнения своего замысла, не оставляя вещественного доказательства. Вы скажете, что орудие можно забросить? Это так, но все-таки оно оставляет след: где-нибудь да было же оно прежде и пропало перед совершением преступления — хотя косвенная, но улика. Куплено в лавке — можно опять-таки разыскать, когда и кем куплено. Найдено — опять улика. А здесь — чего проще? Убили кинжалом. Каким? Вот этим. Кому принадлежит? Вот и ищите. Удивляюсь, зачем это в наших мирных весях держать на виду такие опасные вещи? Точно мы на военном положении! Говорят, защита от воров. Вот тебе и защита! Самого же этой защитой и укокошили!

Прокурор даже разгорячился. Он выпил залпом свой простывший чай и принялся наливать другой стакан.

— Но позвольте, Иван Ильич! — возразил Крылович. — Может быть, мысль воспользоваться кинжалом пришла преступнику, когда он был уже на месте?

— Да как же он увидел его в темноте? Ведь вы сами же говорите, что он забрался, когда прислуга ужинала, а это было около девяти часов вечера. Может, полагаете, что он свечу зажег?

Крылович наказал себя за легкомысленное возражение, крепко дернув за волосы.

— Ну-с, — продолжал успокоившийся прокурор, — первый вопрос исчерпан и решен в удовлетворительном смысле. Переходим ко второму. Что вы скажете насчет путешествия убийцы к письменному столу?

— Этот вопрос труднее, — зашагал по комнате Крылович. — Тут может быть два предложения: первое, что он хотел потушить свечи, стоявшие на столе, и второе, что он залез в какой-нибудь из ящиков.

— И то, и другое. Если бы он подходил только затем, чтобы потушить свечи, хотя, собственно говоря, в этом особенной надобности и не было, зачем же ему было класть кинжал на стол? А что он лежал на столе, это видно по следу крови. Ведь свечку можно затушить и с кинжалом в руке. Я должен обратить ваше внимание на одно наблюдение, мной сделанное: убийца не любит выпускать оружия из рук, пока не кончит всей своей работы. Это странно, но это так. Оружие как-то прирастает к руке, пальцы не разжимаются… Раз кончил — бросает с отвращением и, заметьте, непременно с отвращением. Не я, дескать, виноват, а ты меня соблазнило — проклятое! И зачем только тебя люди выдумали? Если бы тебя не было, я бы не согрешил! Итак-с, чтобы выпустить из рук кинжал, нужна была важная причина — и причина эта — залезть в стол.

— Но зачем же он залезал в стол, если ничего не взял?

— А мы почему же знаем, что он ничего не взял? Он мог взять то, что ему было нужно, например, какое-нибудь письмо или вексель… Наконец, даже деньги.

— Но деньги найдены же в столе?

— Найдены-то найдены, да все ли? Может быть, убийца-то совестливый, взял сколько нужно и решил так: зачем же мне его совсем обижать? Не довольно ли? И подозрений меньше — будто и не ограбил… Все как-то благороднее!.. А, может быть, из одного отделения бумажника вынул, а тут мысль явилась: «Да ведь еще не кончено… пора! То важнее!» Бросил все и пошел оканчивать свой подвиг. Все может быть, но только одно верно, что преступник в стол залезал — это мое убеждение.

— Так или иначе, — заметил Крылович, — но это вопрос не вполне решенный, да, наконец, и не особенно важный…

— Не особенно важный? — поднял голову прокурор. — Помилуйте, Михаил Алексеевич, что вы это? Да если окажется, что очень вероятно, что у Тименева пропал вексель, то ведь это все равно, что визитная карточка преступника! Дела Тименева могут объясниться, кто-нибудь, имевший с ним деловые сношения, может указать существование пропавшего векселя: тогда ведь занавес значительно приподнимется!

— Да, но когда все это будет?

— Не торопитесь, Михаил Алексеевич, пожалуйста, не торопитесь! С этим делом мы еще долго провозимся. Это только цветочки, погодите, дальше будут и ягодки… Продолжаем: вопрос третий.

Видя, что разговор принимает такое направление, Крылович обрадовался. Он заметил, что прокурора очень заняло это дело, так как почтенный юрист сделался гораздо общительнее, чем обыкновенно, а помощь такого знатока была для него драгоценна. Молодой следователь не был настолько самолюбив, чтобы отклонить этого опытного руководителя, особенно в вопросе, так сильно его интересовавшем. Скрывать что-либо он не мог, почему тотчас и высказался.

— Иван Ильич, — заявил он, остановись и протягивая руку, — вы не можете себе представить, как я рад, что вы желаете помочь мне в этом трудном следствии. Признаюсь откровенно, оно настолько замысловато, что я, пожалуй, завертелся бы… Тем более, что это дело очень, очень меня интересует, и я готов не знаю на что, лишь бы выяснить его. Вы не сердитесь, что я так прямо, без обиняков, прошу вас быть моим руководителем. Я сообщу вам все, что знаю, а вы доберетесь… Вы непременно доберетесь…

— Хорошо, хорошо, — слегка усмехнулся Иван Ильич, пожимая руку молодого человека, — только погодите выхвалять меня, а главное, не благодарите: еще ругать, пожалуй, будете…

— Ругать? Помилуйте!..

— Говорю — ругать будете. Ну, да что делать? Служба прежде всего! Вы не обидитесь на то, что я вам скажу? — не удержался прокурор. — Вы очень сведущий, способный следователь, но в этом деле… именно в этом деле…

— Что же в этом деле? — удивился Крылович.

— Вы не обидитесь?

— Честное слово — нет!

— Ну, в этом деле вы плохой следователь, потому что будете… пристрастны.

Крылович вытаращил глаза и растопырил руки.

— Я буду пристрастен?

— Хотя косвенно, но будете, помяните мое слово. Ну, довольно, будем продолжать…

— Однако же, позвольте, Иван Ильич! — серьезно заговорил следователь, — если я лицо, так сказать, прикосновенное к делу, то не могу…

— Вот, я говорил, что вы обидитесь, — добродушно заметил прокурор, хлебнув чаю, — и обиделись. Поймите, что ваша прикосновенность, как бы, мимоходом будь сказано, неправильно выразились, так как прикосновенность и пристрастие далеко не одно и то же, будет совершенно невинная. Ваша помощь мне важна, необходима, драгоценна для открытия преступника. Если бы я выбирал помощника, то обратился бы именно к вам. Впрочем, сегодня же все это между нами выяснится, и мы пойдем или рука об руку, или вы ретируетесь. На что сами решитесь, то я апробую.

— Но я не понимаю…

— Поймете, все поймете. Только, пожалуйста, поведем дело методически, основательно. Мы остановились на третьем вопросе.

Прокурор произнес эти слова твердо, с видимым желанием перейти к разговору о деле. Крылович понял, что нужно подождать разрешения так сильно заинтересовавшего его вопроса. Он смутно предчувствовал что-то недоброе, неприятное… Хотя то было хорошо, что недолго придется оставаться в неизвестности — сегодня же все объяснится. Он перешел к делу, хотя потерял несколько свое оживление и говорил меньше, что случилось едва ли не в первый раз в его жизни.

— Третий вопрос, — опять зашагал он по комнате, — кажется, был о том, почему убийца останавливался перед дверью спальни?

— Да, так как логической причины останавливаться у него не было.

— Как не было? Необходимо же было удостовериться, что жертва заснула.

— Какая же тут необходимость? В спальне темно, горничная заявила, что никакого ночника не горит, — мог войти муж. Если бы даже Вера Аркадьевна и не спала, так приняла бы его за мужа, потому что никаких подозрений иметь не могла. Из ее комнаты нельзя было слышать падение Тименева в кабинете, даже если бы он и вскрикнул, в возможности чего как я, так и доктора совершенно сомневаемся. Зачем же он остановился и даже, как кажется, размахивал рукой, вооруженной кинжалом, что заметно по брызгам крови, встречающимся довольно далеко от двери?

— Он, вероятно, не догадался сразу, что может быть принят за мужа, — проговорил Крылович.

— Полноте! Подобный артист, как вы сами выразились, «феникс злодейства», да не сообразил такой простой штуки? Невероятно-с. А вот что: либо он был в нерешимости, так сказать, струсил, либо услышал что-нибудь для него не совсем удобное.

— Например, что?

— Например, разговор.

Крылович опять вытаращил глаза.

— Как, Иван Ильич, — возмутился он, — вы полагаете, что Вера Аркадьевна, женщина, которую я знал, даже очень хорошо знал, могла быть способна на такой поступок — принять в своей спальне мужчину ночью? Да помилуйте! Такая мысль…

— Постойте! Постойте! Вот горячка!.. Вы сначала выслушайте: во-первых, кто вам сказал, что это был мужчина? Я этого не говорил. Почему же не женщина.

— Но какая же женщина?..

— Да хотя бы сестра? Вера Аркадьевна жаловалась на головную боль, и сестра зашла навестить ее. Чего проще? Во-вторых, кто вам сказал, что речь шла о любви? Я этого не говорил. Может быть, было дело, правда, секретное, но не эротического характера?

— Ночью-то, дело?

— Опять-таки с сестрой. Почему же нет? В-третьих, и в заключение, я вовсе не знаю вашей Веры Аркадьевны и вывожу это, следуя простой вероятности, основанной на показаниях.

— На показаниях?

— Непременно. Камердинер показывает, что она в столовой, при муже, жаловалась на нездоровье и головную боль, горничная же показывает, что она в спальне ни разу не упомянула о нездоровье или о головной боли. Это ненатурально. Если у человека трещит голова, то он об этом рассказывает всем и каждому, особенно избалованная, изнеженная барыня. Ясно, что голова тут не причем — она просто хотела избавиться от мужа. А зачем избавиться? Можете вы мне это объяснить? И, заметьте, хотела избавиться по причине секретной, потому что иначе могла прямо высказать свое желание, не ссылаясь на небывалую головную боль.

— Да, может быть, просто хотела быть одна, без всяких объяснений, да и все тут. Мало ли есть причин? Невозможно же обращать внимание на всякое случайное совпадение и, основываясь на нем, выводить факт назначенного свидания?

— Позвольте! Я и не думал выводить факт назначенного свидания, а только привел возможность того, что она была не одна. Вы мне утверждаете, что этого не было — не спорю, вы основываетесь на том, что знали, даже очень хорошо знали эту даму, — прекрасно. Одно только осмелюсь заметить, что знать хорошо, даже очень хорошо женщину, да еще светскую — штука хитрая. Как бы то ни было, факт остановки у дверей существует, но причина его еще не выяснена и третий вопрос остается открытым. Может быть, он выяснится при решении четвертого вопроса: почему она была задушена, а не зарезана, когда последнее было гораздо скорее и проще?

— Ну, этот вопрос нетрудно решить: конечно, убийца имел гнусную цель.

— Значит, он был в нее влюблен?

— Мне кажется, что для этого не нужно быть влюбленным.

— Допустим. Но все же он ее знал раньше, она ему нравилась, и он шел в ее спальню только с этой целью, потому что никакого ограбления не было. Если бы такое безобразие совершил человек неинтеллигентный, обыденный преступник, то, не говоря уже о том, что он едва ли задушил бы свою жертву, но не преминул бы также мимоходом воспользоваться чем-нибудь и в материальном отношении. Этот же, взяв кинжал с собой с намерением, в случае надобности, только попугать, убил ее, и убил оттого, что она его узнала, хотя и поздно, сопротивлялась и довела до состояния дикого бешенства, зверского исступления, когда человек губит то, что обожает, и душит насмерть любимый предмет. «На, мол, тебе! Меня не любишь, презираешь, так никого не будешь любить, никому не будешь принадлежать! Ступай в могилу!» Следовательно, тут была страсть и, повторяю, бешеная страсть. Эта страсть и вызвала его остановку перед дверью спальни, он не задумался зарезать Тименева, но здесь, перед любимой женщиной, он боялся, боялся струсить, ослабеть. Ему нужно было собраться с духом… Говорю вам — это человек с замечательным характером.

— Я знаю, что у Веры Аркадьевны было много поклонников, но кто из них мог решиться…

— К вопросу о преступнике мы перейдем сейчас. Теперь составим резюме всего до сих пор выясненного: убийца Тименевых — человек, знакомый в доме, образованный, имевший дела с мужем и влюбленный в жену. Он решается достигнуть двух целей разом: убить из ревности мужа и, кстати, освободиться от неприятного для него дела, а затем овладеть любимой им женщиной, которую и не хотел убить, но убил, потому что она довела его до исступления. Совершив это второе, нечаянное злодейство, он спасается ближайшим путем, торопясь убежать от призрака еще любимой им жертвы. Вот фактическая часть или, иначе говоря, процедура преступления, вытекающая из нравственных мотивов, побудивших преступника решиться на такое страшное дело.

Сделав это заключение, Иван Ильич допил свой стакан.

Глава 7

— Теперь перейдем, — продолжал прокурор, — ко второму вопросу — о преступнике. Но для того, чтобы я мог достаточно вникнуть в этот вопрос, мне необходимо иметь самые обстоятельные сведения о Тименевых и об Антонине Аркадьевне, которых мало, даже почти вовсе не знаю. Поэтому попрошу вас рассказать мне о них как можно обстоятельнее. Особенно просветите меня относительно их психических свойств или, иначе говоря, нравственных качеств. Павла Аркадьевича я знаю, потому о нем нечего распространяться.

Крылович подробно рассказал о своем знакомстве с семейством Неверовых. Он остановился, согласно желанию прокурора, на изображении характеров главных лиц совершившейся драмы, которые уже отчасти известны. Описания его были вполне благоприятны для этих лиц, к которым он чувствовал искреннее расположение, даже привязанность. Наконец, по своему простодушному, снисходительному к людям вообще характеру, он и не способен был выставить кого-нибудь в дурном свете, для этого нужны были уже слишком выдающиеся недостатки или пороки, да и то он, может быть, нашел бы им извинение.

С особенной подробностью и увлечением рассказывал он об Антонине. Сразу можно было заметить, что эта девушка его интересует и он не только увлечен ею, но истинно, глубоко полюбил ее. Впрочем, для проницательного Ивана Ильича это была не новость — с самого утра он заметил любовь молодого человека, и, скажем правду, эта любовь не совсем-то нравилась почтенному юристу. Но он ничего не выразил и слушал внимательно до конца, хотя и принял к сведению, что полагаться на мнение молодого человека нельзя, так как оно неминуемо должно было быть пристрастным.

Действительно, едва ли возможно, чтобы влюбленный, а тем более человек молодой, мог видеть и особенно высказать что-либо невыгодное или неблагоприятное для предмета его любви. Конечно, всякий имеет недостатки, идеалом совершенств никто не был и никогда быть не может, но дело в том, что недостатки любимого существа, бросающиеся другим в глаза, для любящего сердца исчезают или, по крайней мере, уменьшаются до самой микроскопической величины. Отчего это происходит? Происходит это оттого, что мы в себе редко видим недостатки, а если и видим, то легко находим им основательные в наших глазах извинения. Если же любимое существо обладает всеми симпатичными нам свойствами, как хорошими, так и дурными, то понятно, мы легко смотрим на последние, а часто и вовсе игнорируем их. Может быть, мы и согласимся, по-видимому, на указываемый нам недостаток нашего идеала, но это только на языке, в душе же не только оправдаем его, но даже обвиним лицо, так неуместно заметившее этот недостаток и еще более неуместно его высказавшее. Оно этим как будто оскорбило наше самолюбие. Иногда мы даже сами чувствуем, что наш идеал имеет какой-нибудь неоспоримый крупный порок, но тотчас заглушаем это чувство, находя пороку подходящее оправдание. Возьмем, например, убийство. Разве редко случается, что убийца бывает предметом самой пламенной, самой страстной любви? Очень часто. При этом иногда факт убийства не только не вредит, но даже усиливает любовь. А между тем возможно ли считать достоинством способность человека совершить убийство при какой бы то ни было обстановке? Способность посягнуть на жизнь другого, во всяком случае, безусловно, способность дурная. Между тем находится бесчисленное множество смягчающих, оправдывающих обстоятельств, и убийство не только прощено, но является проявлением благородных, высоких чувств или, по крайней мере, извиняется непобедимым порывом опять-таки благородных, хотя, может быть, и слишком пылких страстей. Таким образом и убийца может быть возведен в идеал, а идеалом он быть не может, хотя бы уже только потому, что не имел силы характера и твердости воли удержаться от безусловно дурного зверского поступка. Так же точно и во всем другом.

Удивительно ли после этого, каким совершенством явилась в изображении Крыловича Антонина, действительно умная, благородная и во всех отношениях симпатичная девушка? Для него она стояла на высоком, недосягаемом пьедестале всех человеческих добродетелей.

Иван Ильич узнал все, что только мог узнать из этого источника.

— Вы говорите, — сказал он, наконец, — что Вера Аркадьевна целый год колебалась, выйти ли ей замуж за Тименева или нет?

— Почти год.

— А во время этого года не было ничего такого, что бы задерживало, так сказать, тормозило заключение этого брака? Знаете, вроде, например, какой-нибудь интрижки…

— Характер Веры Аркадьевны вам теперь хорошо известен, по крайней мере, настолько, насколько я сам его понял. Она с самого приезда тотчас высказалась: кокетничала, порхала со всеми и не останавливалась ни на ком. Едва ли, при этих условиях, могло быть что-нибудь серьезное.

— Это так, но все-таки — женщины… О, женщины! Ведь могло же случиться, что под маской кокетства, беззаботности, непостоянства в сердце гнездилась искра и более серьезной любви?

— Конечно, могло, но я этого не заметил.

— И Тименев, конечно, также?

— Иначе он на ней и не женился бы.

— Ну, не говорите — случается… Что он — приданое-то деньгами взял?

— Нет. Аркадий Петрович перевел на ее имя следующую ей часть имения и взял эту часть в пожизненное арендное пользование с известной уплатой ежегодно.

— Отлично. Значит, мастера коммерческих дел. Таким образом, Тименев получал от тестя известную сумму ежегодно и не по его произволу, а в точном, законами определенном количестве, причем капитал неотъемлемо принадлежал его жене, хотя она и не могла им воспользоваться до смерти отца. «И волки сыты, — как говорит пословица, — и овцы целы». Остроумно придумано.

— Тименев был человек далеко не глупый, — заметил Крылович.

— Особенно в коммерческом отношении — это всем известно. Затем я попросил бы вас сообщить мне кое-что об этом красивом молодом человеке, Алинский, кажется, за которым посылал сегодня Павел Аркадьевич. Он ведь часто у них бывал?

— В последнее время не особенно часто. Алинский очень бедный и занятой человек. Он только что окончил университет вместе с Павлом и кормит своими трудами, плохо оплачиваемыми, старую мать и сестру-подростка.

— Похвально. Что же мать и сестра тоже были знакомы с Тименевыми?

— Особенно с Неверовыми. Они гостят у них каждое лето, потому что девочка слабого здоровья и ей необходим деревенский воздух.

— А молодой человек тоже гостит?

— Да, он также приезжал.

— Ну, а тут ничего не было? Фигура-то у него очень подходящая для какой-нибудь, знаете, романической идиллии…

— Тут ничего не было. Алинский — человек смирный, по книжному выражению, угнетенный бедностью. Притом же, насколько я знаю его, а мужчину, может быть, легче узнать, чем женщину… — слабо усмехнулся Крылович.

— Ну, не говорите! И мужчина иногда бывает довольно трудной проблемой.

— Насколько, все-таки, я его знаю, Алинский слишком порядочен, чтобы завлекать девушку бесцельно, и слишком беден, чтобы иметь какую-нибудь цель.

— Да ведь они имеют порядочные средства?

— О! — с жаром заявил следователь. — Я могу сказать с твердым убеждением, что Алинский никогда не согласится жить на счет жены. Настолько-то я знаю его характер! Впрочем, могу прибавить еще, что сам слышал, как Алинский говорил, что для Веры Аркадьевны Тименев — недурная партия и что она хорошо сделает, если за него выйдет. На свадьбе он был даже весел, что с ним редко случается. Следовательно, трудно предположить, чтобы он был в нее влюблен. Неужели возможно так притворяться?

— Трудно — согласен. А после свадьбы?

— Здесь, в городе, он не особенно часто у них бывал. Да и когда же? Таскается весь день по урокам, за какой-нибудь полтинник, с одного конца города на другой… До гостей ли тут?

— Правда, тут уж плохая любовь, когда думаешь только о том, что скоро наступит роковая минута потребности в новых сапогах. Сам молод был и уроками занимался. Профессия, притупляющая мозг и развивающая мускулы ног. Кто же еще бывал чаще других?

— Авдиевы бывали…

— Ну, про этих нечего говорить, довольно известны. И где только, с кем только эти Авдиевы не знакомы? Брат вечно пьян, а сестры — архив сплетен. Приглашали и меня на свои дни — да еще не решился принести такую жертву. Это своего рода «l’oeil de boeuf» нашего града! Мало интересующее меня семейство. Да что мы, впрочем, начали всех перебирать, a la Авдиевы? Таким способом ни к чему не придем. Ведь не имеем же мы претензию сделать характеристику всех знакомых Тименева? Это уже очень долго выйдет, а главное — совершенное празднословие. Вот что я вас попрошу, Михаил Алексеевич, — вдруг сменил тему прокурор, — побывайте вы на почте…

— Но вы хотели, — как-то нерешительно проговорил Крылович, — объявить мне…

— Знаю, знаю! Не беспокойтесь, сегодня же все вам выскажу. Только видите ли… Объясню вам это метафорой: здание-то у меня построено, да еще не совсем отделано и, главное, в лесах. Сниму леса и покажу вам сегодня вечером постройку в настоящем виде, почему и прошу вас зайти часов в восемь. Только, до тех пор, не откажите исполнить мою просьбу: сейчас побывайте на почте — а то никого, пожалуй, не застанете там — и посмотрите, не отсылал ли или, главное, не получал ли Тименев от кого-нибудь денег и сколько именно. Вообще, знаете, всю его корреспонденцию. А затем не откажите заехать также в редакцию «Ведомостей» и напечатайте краткое извещение, что вот, мол, случилось с Тименевым происшествие, почему просят всех, имевших с ним денежные дела, пожаловать, для приведения их в порядок и других объяснений, через неделю, что ли, хоть в его квартиру.

— И больше ничего? — несколько удивился Крылович.

— Приостановимся сколько-нибудь — ведь не ломовые же мы лошади! Дадим всем немножко успокоиться.

— Но мне кажется, что быстрота следствия…

— Хороша, это верно, но что же вы хотите делать-то? Первый обыск произвели, допросы с прислуги сняли, даже и потолковали порядочно — целую фактическую часть — процедуру убийства с мотивами построили и характеристику потерпевших сделали, разве мало? Кажется, не дремлем. Ну-с, итак…

Крылович заметил, что прокурор имел какое-то намерение, какое-то дело, и простился. Несмотря на свое нетерпение и беспокойство, молодой человек был нравственно порядочно утомлен. Процедура убийства, как выразился Иван Ильич, немало его замучила. А что ожидалось еще впереди?

Выпроводив следователя, прокурор тотчас поехал в дом Тименева.

Глава 8

Когда юристы уехали, в доме, где совершилось преступление, окончились приготовления, и тела убитых были выставлены в зале на поставленных рядом столах. Эти молодые супруги, недавно еще обвенчанные, лежали теперь рядом, так же как стояли рядом под венцом. Но какая разница! Там Тименев стоял, хоть и с опущенными глазами, по-видимому, со смирением, но с явно выражавшимся самодовольствием, радостью в лице. А молодая? Как хороша она была в прелестном наряде невесты, украшенная цветами невинности, слегка бледная, взволнованная, поминутно красневшая под устремленными на нее со всех сторон взглядами!.. Здесь же лежали два безобразных, изуродованных трупа… неподвижные, с желтыми, восковыми лицами и закрытыми глазами, от них веяло каким-то холодом, предвестником холода и мрака могилы. Как там взоры всех смотрели на нее с восхищением, а на него с невольной завистью, так и здесь они также устремлялись на них, но с тайным страхом, с каким-то тяжелым отвращением. Спрашивается, что сделали эти несчастные, чтобы заслужить такой быстрый ужасный переход? В чем состояло их преступление? Это преступление ясно: один сумел нажить своими способностями хорошие материальные средства, другая была красива собой. Разве этого мало? Род человеческий бесчеловечен — одних, за пороки, он карает законами, других, за достоинства, он карает самовольно, но всех и за все карает — общее правило!

Невозможно было оставить Антонину Аркадьевну в ее спальне, рядом с залом. Движение людей и монотонное чтение читальщика должны были беспокоить, раздражать ее расстроенные нервы. Павел решился перенести сестру вместе с кроватью в спальню Тименева. Это была угловая, самая отдаленная комната, и шум, а главное, мрачное, невыносимое для слуха надгробное чтение, не достигали туда. Перемещение совершилось беспрепятственно — Антонина лежала молча, с закрытыми глазами.

Алинский уехал в имение Неверовых. Павел, отпустив Катю обедать, остался сидеть около сестры и погрузился в печальные размышления. Он только что окончил университет, следовательно, находился в самом радужном, блаженном настроении духа, когда тяжелая эпоха ученья, наконец, миновала и наступило светлое время — время свободы, когда дышится полной грудью, а голова полна мечтаний и надежд, одним словом, когда молодой человек начинает жить. Павел рассчитывал успокоиться, отдохнуть от трудов в деревне, в родном кругу, и вдруг — одна сестра бесчеловечно убита, а с другой тоже, может быть, несчастье…

Он поднял на нее глаза… Антонина, приподнявшись на локте, пристально смотрела на него своими большими серыми глазами. Павел быстро поднялся и подошел к ней.

— Наконец-то, — проговорил он.

— Павел! — произнесла молодая девушка тихим, но твердым голосом. — С Верой ничего не случилось?

Этот прямой вопрос, так сказать, в упор, смутил Павла, нервы его тоже были расстроены. Он невольно остановился.

— Павел, — повторяла Антонина, — скажи мне, умоляю тебя, что с Верой?

— Да ничего… — пробормотал смущенный молодой человек. — Ты ведь знаешь, ужасное несчастье… Тебе сказали очень грубо… Она тоже захворала…

— Неправда! Ты мне не хочешь сказать! Я знаю, я чувствую, что с нею что-то случилось… Где она?

Ее большие глаза смотрели на него так пристально, так упорно, что он совершенно растерялся.

— Отчего ты не хочешь мне сказать? Я теперь поправилась — я не больна… Говори правду!

— Ты не больна! Да что это ты? Посмотри, какая ты! Доктор говорит…

— Доктор ошибается. Повторяю тебе — я не больна и прошу: скажи мне, где Вера и что с ней?

— Где Вера? Ах, Боже мой! Да где же она может быть? У себя, конечно… Лежит…

— Дома?

Павел с изумлением взглянул на сестру.

— Конечно, дома. Где же ей быть?

— Скажи мне, что с ней случилось? — опять прозвучал настойчивый вопрос.

— Да что ты это, право? Слышала ты разве что-нибудь или тебе показалось?..

— Я слышала… — произнесла неопределенно Антонина.

— И знаешь?

— И знаю…

— Но она только ранена, только ранена, уверяю тебя… — торопливо произнес Павел и тотчас спохватился, что сделал промах. Он был сам слишком расстроен и не обладал в настоящую минуту достаточным хладнокровием.

Антонина взглянула на него с невыразимым удивлением.

— Вера ранена? — пробормотала она. — Но кем же?

— Видишь ли… Этот человек, убивший Петра Сергеевича, не удовольствовался этим… Он пошел в спальню сестры…

— Ну? — нетерпеливо произнесла девушка.

— Ну — и ранил ее…

— Да это невозможно! — вскрикнула она вдруг, порывисто приподнявшись. — Говори мне все, все! Всю правду! Прошу тебя — говори! Ты разве не понимаешь, что так хуже? Ты просто убиваешь меня! Говори же, говори!..

Павел понял, что отступать теперь не может. Ему вдруг сделалось ясно, что она непременно все от него выпытает. Он почувствовал какое-то неодолимое отвращение притворяться, просто не имел для этого достаточно сил, да и только. Будь, что будет, а его положение невыносимо, и он не в состоянии больше находиться в нем…

— Ну — да! Большое несчастье… — проговорил он как-то машинально.

— Большое несчастие? Да что такое? Послушай! — вдруг заговорила она как-то скоро, сбивчиво. — Ты мне должен все сказать — понимаешь ли, все! Я этого больше не могу выносить… Я чувствую, что если ты не скажешь мне все, ты меня убьешь… Я это чувствую! Понимаешь ли? Мне надо, мне совершенно необходимо… Если ты не скажешь мне, ты тоже будешь убийцей… Понимаешь — ты будешь моим убийцей…

— Да что я тебе скажу? — проговорил с отчаянием молодой человек. — Большое несчастие… Очень большое!.. Вера скончалась…

— Скончалась? Убита!.. Им?

— Им.

— Да ведь это невозможно! — вскричала она растерянно. — Что ты мне рассказываешь? Ты смеешься надо мной… Ты шутишь… Перестань же шутить!..

— До шуток ли мне теперь? — мрачно взглянул на нее Павел.

Антонина встретила этот взгляд и поняла его. Она протянула руки, слабо вскрикнула и тяжело опустилась на подушки.

— Я убил ее!.. — бросился к ней Павел в отчаянии.

В это время, к счастью, приехал доктор навестить молодую девушку. Он успокоил Павла, что его сестра жива, но что у нее начинается горячка и необходимо принять самые быстрые, энергичные меры, чтобы прервать болезнь.

Пока хлопотали и суетились около Антонины, приехал прокурор. Павел встретил его совершенно расстроенный, разбитый новым несчастием.

— Что у вас еще случилось? — спросил удивленный Иван Ильич. — На вас лица нет!

— Опять большое несчастье! И в нем только я, я один виноват!.. — обвинил себя бедный молодой человек и рассказал, что случилось с Антониной. — Просто не понимаю, что с ней сделалось, — заключил рассказ Павел, — только что очнулась и сейчас про Веру. Как Вера, да что с Верой? Просто не дала ни вздохнуть, ни приготовиться… Я, право, совсем растерялся и не мог выдержать…

Прокурор слушал его очень внимательно.

— Ну, ничего — что же делать? Может быть, оно и к лучшему — ведь все равно пришлось бы сказать? Вышло так, следовательно, и должно было так выйти, значит, это судьба. Ободритесь! Ведь доктор надеется прервать болезнь!

— Надеяться-то он надеется, да Бог знает — удастся ли?

— А может быть, и удастся? Наконец, горячка — еще не смерть, и от горячки люди выздоравливают. Она же у вас, кажется, девушка довольно сильная, не столичная кисейная барышня… Вот что, Павел Аркадьевич, не могу ли я видеть доктора? На минуту! Только на одну минуту!

— Я сейчас пришлю его к вам, — направился Павел к двери.

— Кроме того, — остановил его прокурор, — я попросил бы вас прислать ко мне камердинера покойного Тименева и горничную, как ее — Катерина, кажется?

— Сейчас пришлю.

— Мне не надолго, очень не надолго! Больше я вас и беспокоить не буду. Понимаю, что вам теперь не до нас.

Доктор пришел.

— Я желал бы, доктор, — обратился к нему Иван Ильич, — поговорить с вами о деле, об очень важном деле. Конечно, не теперь — вы слишком заняты, — но хотя попозже?

— Я к вашим услугам.

— Когда вы будете дома?

— В шесть часов я всегда дома. А то, если вам угодно, я заеду к вам.

— Нет, зачем же вам беспокоиться? Я приеду в шесть часов. Дело-то для меня очень важное… однако, идите, идите к больной, я вас не задерживаю. Кстати — как она?

— Ничего еще не могу сказать наверно, но постараюсь перервать горячку.

Доктор ушел. Явились Григорий и Катя. Прокурор приступил тогда к производству опыта, который, по-видимому, сильно его интересовал.

Приказав чтецу прекратить на время чтение, он повел обоих слуг в спальню Веры, велел запереть на ключ дверь в уборную и разговаривать сначала тихо, а потом громче. Сам же вошел в комнату Антонины и стал у отворенной двери в уборную. Потом он запер эту дверь и еще постоял около нее некоторое время. Затем перешел в будуар, стал у двери в спальню и, приказав людям разговаривать опять тихо, приложил к ней ухо. Исполнив все это, он позвал людей, горничную отпустил, а камердинеру приказал пройти из прихожей через залу в гостиную осторожно, но не слишком уже тихо, сам же стал в комнате Антонины, у запертой наглухо двери в залу.

Окончив все эти таинственные для прислуги действия, Иван Ильич поручил Григорию кланяться Павлу Аркадьевичу, которого не хотел отвлекать от захворавшей сестры, и уехал.

Ровно в шесть часов он вошел к доктору.

— Вы меня извините, доктор, — начал он, садясь в пододвинутое ему хозяином кресло, — что я вас беспокою, но дело, о котором я хочу поговорить или, вернее, посоветоваться с вами, очень для меня важно. Да, очень, важно! — заключил он с неопределенно задумчивым выражением.

— Я вас слушаю.

— Но, прежде чем приступить к нему, считаю себя обязанным обратиться к вам с покорнейшей просьбой: я желал бы, что все, что мы друг другу скажем, осталось совершенно между нами, ну, знаете, совершенно между нами. Как я даю вам честное слово в том, что никто не узнает, что вы мне скажете, так и вас прошу сохранить в этом отношении полную тайну. Ведь вы не отказываете пациенту сохранить его болезнь в тайне, если он это пожелает, также и я прошу вас о сохранении в тайне моей болезни. Вы не откажете?

— Не беспокойтесь, могу вас заверить, что все останется между нами, — серьезно сказал врач.

— Отлично! Значит, вступление кончено. Приступаю к делу. Я пришел посоветоваться с вами насчет одной из ваших пациенток…

— Я догадываюсь, о ком, — как-то задумчиво проговорил доктор.

— И вы не ошибаетесь. Да — об Антонине Аркадьевне Неверовой. Положение ее в высшей степени меня интересует, и я имею, относительно его, предложить вам для решения два вопроса. Первый заключается в том, натурально ли, что она упала вдруг без чувств при известии о смерти зятя? В этих случаях, насколько мне известно, женское горе, скажем, даже отчаяние, выражается больше плачем, рыданиями, даже может быть легким обмороком, который обозначается довольно общепринятым выражением «сделалось дурно». Но лишиться чувств, то есть совсем, знаете, в полном смысле этого слова…

— Это возможно. У Антонины Аркадьевны натура нервная, впечатлительная. Ей грубо сообщают об убийстве близкого человека, к которому она была привязана… Сильное потрясение…

— Вот тут-то и вопрос, — перебил прокурор. — Можно ли предполагать, что она была настолько «привязана» к зятю, которого знала всего год с небольшим, да притом к человеку, не особенно симпатичному молодой девушке несколько романического характера, чтобы, узнав о его смерти, лишиться чувств — грохнуться на пол? Воля ваша, доктор, это что-то не совсем понятно.

— Я с вами отчасти согласен — не совсем понятно. Но если мы прибавим, что она при этом испугалась за сестру, которую очень любила… Я даже слышал, что она упомянула о ней…

— Здесь опять затруднение, любезный доктор. Про сестру она упомянула, это правда, да только не после того, как ей сказали про убийство зятя, а раньше.

— Раньше? — несколько удивился доктор.

— Да, раньше. По показаниям людей, она спросила о сестре только что отворила дверь и увидела перед собой испуганные лица прислуги. Ну, положим, предчувствуя, что случилось несчастие, первая мысль ее была о сестре…

— Это ясно.

— Довольно ясно, — как-то неопределенно согласился Иван Ильич. — Но все-таки это неестественное падение…

— Я могу объяснить его только слабостью ее нервов, может быть раздраженных какими-нибудь предшествовавшими неудовольствиями или печалями. Вообще я заметил, что в последнее время Антонина Аркадьевна часто бывала задумчива и грустна.

— А! Так вы допускаете предшествовавшие печали и раздраженные нервы!

— Не только допускаю, но даже уверен, что они были расстроены. Эту уверенность я высказываю, не основываясь единственно на ее падении без чувств при известии об убийстве, а также и на том, какой я ее видел раньше.

— Хорошо-с. Следовательно, это ненатуральное, так сказать, романическое падение произошло не только от мгновенного потрясения, произведенного, надо признаться, грубо сообщенным фактом, а оно было уже раньше подготовлено состоянием нервов и, может быть, знаете, эдак основательно подготовлено?

— Полагаю, что было подготовлено, хотя утверждать уверенно я не могу.

— Да зачем же утверждать наверно? Ведь у нас с вами не форменный анализ, а частный разговор. Итак, первый пункт объяснен — теперь перехожу ко второму, еще более загадочному. Скажите, пожалуйста, возможно ли дело, чтобы даже лишившись чувств от потрясающего известия молодая девушка могла пролежать почти неподвижно, с закрытыми глазами, без всякого вопроса, весьма естественного при таких обстоятельствах, в течение нескольких часов? Быть даже перенесенной в другую комнату, но и при этом не открыть глаз, не проронить ни слова? Это уже, согласитесь, факт из ряда вон выходящий!

Доктор пристально взглянул на прокурора.

— Вы правду сказали, — заметил он, — что разговор этот должен остаться между нами…

— И останется. Конечно, ни вы, ни я не пойдем его рассказывать. Зачем? Подозрения в совершении преступления на Антонину Аркадьевну быть не может, про это и говорить нечего.

— Что касается до этого, — энергично заявил доктор, — то я твердо убежден, даже приму присягу, что она ничего о нем не знала до сегодняшнего утра. Она была поражена этим убийством. Притворство с ее стороны здесь немыслимо.

— Я совершенно согласен с вами и опять-таки повторяю, что подозрение на нее падать не может. Но все-таки, совершенно по другой причине, желал бы знать ваше суждение о ее состоянии в течение сегодняшнего утра.

— Мое мнение, что оно было не притворное и не могло быть притворное.

— Опять-таки — согласен. Я его и сам не почитаю притворным, а все-таки без сознания она не была.

— То есть в состоянии полного бессознания не была, но…

— Вы мне позволите, доктор, выяснить вам это положение, как я его понимаю? Если мое определение окажется неподходящим, то, пожалуйста, не церемоньтесь, скажите мне прямо, что я ошибаюсь. Я не особенно самолюбив, да и не Бог весть какой знаток в душевных болезнях. Итак, я рассуждаю следующим образом: когда человек бывает поражен сильным сердечным горем, он впадает в какое-то странное состояние, сопровождаемое не только нравственным расстройством, но и физическим изнеможением. Тело ослабевает, мысли витают где-то в пространстве. Он думает только о поразившем его несчастий и думает как-то беспорядочно, непоследовательно: то за один конец схватится, то за другой. Он старается привести свои мысли в определенное направление… привыкнуть, так сказать, к своему новому положению. В этом состоянии малейшее беспокойство ему невыносимо, он не может видеть людей, слышать их голоса, одним словом, ему, как говорят, — «противно смотреть на Божий свет». Он в это время собирает свои нравственные и физические силы, чтобы вступить в борьбу с поразившим его горем… Так ли?

— Я, право, не понимаю, — улыбнулся доктор, — зачем вам мое мнение в этом случае? Вы так верно определили состояние человека, которого поразило большое несчастие, что мне и прибавить ничего не остается.

— Ну, все-таки, вы в этом отношении авторитет… Положиться на свое единичное мнение мне было как-то неловко. Итак, мое определение состояния Антонины Аркадьевны довольно верно?

— Не только довольно, но, по моему мнению, совершенно вер-

— Она без сознания не была?

— Не была.

— Ей только был «Божий свет не мил», и она лежала с закрытыми глазами, чтобы не видеть этого Божьего света?

— Думаю, что так, потому-то я и предписал ей полный покой. Ближайшим следствием такого состояния, когда, как вы говорите, «Божий свет не мил», часто бывает горячка или воспаление мозга.

— Но надеюсь, что этого не случится?

— Не могу еще ничего сказать. Вечером навещу ее, и тогда, может быть, возможно будет определить.

— Вы не откажете сообщить мне о результате сегодня же, любезный доктор?

— С удовольствием.

— Ведь горячка сопровождается бредом? — как-то неопределенно проговорил прокурор.

— Сопровождается весьма часто, даже почти всегда. Но только, — решительно высказался доктор, — бред в большинстве случаев бывает очень бессвязный и вовсе не касается главной мысли, занимавшей больного перед болезнью, так что из этого источника едва ли можно что-нибудь узнать обстоятельного.

— О, помилуйте, — протестовал Иван Ильич, — я вовсе не с этой целью спросил! Полагаю только, что, в случае такого несчастья, не лишнее было бы удалить прислугу… А-то потом пойдут разные сплетни да пересуды!.. Поверьте, доктор, что я спросил о бреде только с целью избавить Антонину Аркадьевну от могущих случиться из-за него неудовольствий, а вовсе не с какими-нибудь коварными целями. Право, на нас, бедных блюстителей правосудия, смотрят подчас, как на каких-то палачей! Неужели же и у нас нет человеческих чувств?

— Я вовсе не хотел вас обидеть, поверьте, — сказал недовольный своей неуместной откровенностью доктор, — понимаю вашу цель и удалю прислугу, будьте покойны.

— Затем, — поднялся с места прокурор, — позвольте вас поблагодарить и проститься.

Он взглянул на часы.

— Эге! Уже скоро семь часов, а я еще и не обедал! Вот что значит — служба: в этом отношении наши профессии очень сходны, — продолжал он, пожимая руку врача, — часто ни поесть, ни поспать не дадут вовремя, — являйся в данную минуту!

— Что же делать! — улыбнулся доктор. — Зато пользу человечеству приносим…

— Приносить-то приносим, только прямо противоположную: вы положительную — излечиваете больного, а мы отрицательную — без церемонии стираем его с лица земли. До свиданья!

Прокурор поехал домой.

Глава 9

Пообедав, Иван Ильич сел за письменный стол, по обыкновению, перед стаканом чаю и долго, сосредоточенно что-то обдумывал и соображал. Видимо, он был недоволен, и это неудовольствие ясно выражалось на его лице. Временами он нервно поправлял очки и барабанил пальцами по столу.

Пришел Крылович. Прокурор встретил его особенно радушно и крепко пожал ему руку. Молодой следователь был очень печален.

— Ну что, успешны ли ваши похождения? — начал Иван Ильич.

— Совершенно безуспешны. На почте рылись в разных книгах, в бесчисленном множестве журналов и ровно ничего не нашли. Тименев в последнее время никому не посылал денег и ни от кого ничего не получал. Извещение отдал напечатать.

— Конечно и «туда» заезжали?

— Заезжал. Бедная Антонина Аркадьевна очень больна. Павел не выдержал и все ей сказал… Говорят, у нее сделалась горячка…

— Ну, где же ему было выдержать, да еще такую неловкую роль? И сам-то он сильно расстроен. Ведь тоже — как хотите — сестру убили!

— Я его и не обвиняю, а все же хорошего тут мало. Такая болезнь, как горячка…

— Горячки-то еще нет. Доктор мне говорил, что надеется перервать. Бог милостив! Может быть, все кончится благополучно.

— Вы там тоже были? — несколько удивился Крылович.

— Да, заезжал… А вы обедали?

— Нет, не успел. Признаюсь, и есть как-то не хочется… Я с утра еще не могу успокоиться. Притом же…

— Знаю, знаю ваш характер, — перебил Иван Ильич. — Молодой человек, горячий, нетерпеливый… Все хочется сейчас, да поскорее. Ну, садитесь, выпейте стаканчик чаю, непременно выпейте…

Прокурор, как будто уклонялся начать разговор, тот решительный разговор которого жаждал Крылович. Его нетерпение и беспокойство достигли последних пределов.

— Этот напиток, — продолжал Иван Ильич, наливая стакан, — обладает замечательным свойством: он не только утоляет жажду, но питает, положительно питает. Человек может долго прожить на одном чае, уверяю вас. А когда занят чем-нибудь серьезным, голова работает, устает… глотка два чаю и готово — мысли опять просветлели, утомление как рукой сняло. Я, знаете, крепких напитков не употребляю, но без чаю совсем не могу обойтись. Если бы у меня его отняли, я, право, пожалуй бы умер, как пьяница, вдруг лишенный водки. Он для меня та же водка… Драгоценный напиток!

Такая необыкновенная в характере прокурора словоохотливость насчет совершенно постороннего предмета, достоинств чая, удивила Крыловича. Он еще больше стал тревожиться: верно, есть что-нибудь очень важное, если сам Иван Ильич, видимо, вышел из своего обычного спокойного состояния.

— Вы хотели окончить сегодняшний наш разговор и высказать мне ваши соображения по убийству, — проговорил он нерешительно, как бы боясь приступить к делу. — Признаюсь вам откровенно, Иван Ильич, мое состояние, после сказанного вами утром, настолько тревожно и тяжело, что очень хотелось бы покончить все это.

— Вы торопитесь продолжать наше утреннее расследование? Извольте, будем продолжать, — решил прокурор. — Мы остановились на розыске преступника и начали бесконечную, совершенно бесполезную характеристику знакомых Тименева. Посмотрим же сначала поближе на живущих в доме…

— На живущих в доме? — смутился Крылович.

— Конечно. Ведь не одни же убитые в нем жили?

— Прислуга? Ну, по моему мнению, разговор о прислуге будет тоже праздный, потому что прислуга тут ни при чем. Впрочем, для систематического расследования, так сказать, для полноты дела, займемся прислугой. На первом плане является камердинер, Григорий, кажется. Положим, он мог пуститься на убийство своего барина, но зачем же он барыню-то убил? Хотя он и не одобрял ее поведения относительно желания иметь отдельную спальню, но за этот, по его выражению, «непорядок» убить женщину — это уже слишком строго. Наконец, что-то очень хитро: убить, да самому в полицию дать знать — совсем даже невероятно. Далее следует горничная Катерина, очень недурненькая девушка, но весьма простоватая. Хоть и субретка, но доморощенная: еще не наметалась. Со временем, впрочем, может выйти пикантный сюжет. У этой не могло хватить силы, то есть, простой физической силы, чтобы убить, да еще задушить. На это, пожалуй, и моей силы не хватило бы. Затем кучер, настоящий деревенский парень. Его дома не было, он весь вечер пробыл у театра, где имел время на свободе составить план действия, если бы у него на это хватило соображения, в чем позволительно сомневаться. По возвращении же домой он занялся уборкой лошадей и положительно не имел возможности забраться незаметно в спальню. Дворник — добрый русский мужик. Этот-то, пожалуй, обладает/достаточной силой, чтобы задушить успешно, но с какой же цельно? Про остальных двух баб и поминать нечего — совсем неподходящие. Наконец, общее заключение: если бы преступление совершила прислуга, то непременно был бы грабеж. Всенепременно. Притом же, если бы убийца был из прислуги, то разве стал бы он ждать полицию, да мало того — сам за ней бегать? Он был бы сегодня утром уже далеко от города, а если и близко, то мертвецки пьян. Это обыкновенное, ближайшее следствие преступления, совершенного простым человеком, и оно вполне понятно — забыться надо! Скорее можно было бы подозревать прислугу в соучастии, но, по выясненной нами утром процедуре преступления, убийца в этом соучастии не нуждался. Зачем ему было доверять свой замысел, да еще кому — простым людям, которые на первом же допросе неминуемо проболтаются? Итак, окончательное заключение: прислуга в убийстве не принимала никакого участия.

— Но если так, то…

— Позвольте! В доме была не только прислуга.

— Как? Вы можете подозревать Антонину Аркадьевну? — разразился вдруг Крылович, давно ждавший и чувствовавший приближение этой трудной для него минуты. — Подозревать эту благородную девушку, которую я знаю, говорю вам — лучше себя знаю? Да я готов принять какую угодно присягу, что она тут ни при чем! Такое честное, невинное создание могло совершить гнусное убийство? И зачем? Для чего? Да возьмите хоть фактическую сторону дела: как она была поражена, когда услышала о преступлении? Разве возможно так притворяться не только невинной девушке, но даже самому закоренелому злодею? Наконец, у нее не хватило бы силы, простой физической силы, как вы сами выразились, чтобы задушить! О, это просто ужасно!

— Но позвольте! — спокойно проговорил прокурор, когда этот горячий, неудержимый порыв сердца вдруг оборвался, и молодой человек, совсем обессиленный, упал на диван, — Позвольте! Кто же ее обвиняет в убийстве?

— Вы выразили подозрение!

— Успокойтесь, Михаил Алексеевич, прошу вас — успокойтесь! Неужели же я, человек уже старый, смею сказать — довольно опытный в судебных делах, решусь выразить такую ребяческую мысль, как подозрение этой молодой девушки в убийстве? Мысль даже совершенно нелепую с фактической стороны? За кого же вы меня принимаете?

— Тогда зачем же, — проговорил, несколько успокоившись, Крылович, — примешивать ее имя к этому отвратительному делу?

— Да как же не примешивать? Помилуйте, как же не примешивать? Она одна была в доме в то время, когда совершилось преступление, ведь могла же она что-нибудь заметить?

— Если бы она что-нибудь слышала или заметила, неужели вы думаете, что это не было бы нам уже давно известно?

— Михаил Алексеевич, — вдруг поднял голову прокурор, — сознайтесь: вы неравнодушны к Антонине Аркадьевне? Скажу даже: больше, чем неравнодушны, вы ее любите?..

— Если бы я даже любил ее, — смутился молодой следователь, — что же из этого?

— Нет, сознайтесь, любите? Впрочем, ваше сознание ни при чем, я и без него понял вашу любовь и понял также, что это любовь глубокая, беззаветная…

Крылович опустил голову.

— Я угадал — это верно. Теперь вы понимаете, почему я сказал вам утром, что вы будете пристрастны? Я вам сказал также, что вы можете ретироваться…

— Если только дело коснется Антонины Аркадьевны, то я…

— Погодите! Вы ретируетесь — пусть будет так, но только ретируетесь, когда мы кончим наш разговор. Я обещал показать вам построенное мной здание и покажу его. Имя убийцы мне неизвестно, но я нашел дорогу, которая меня к нему приведет.

— Решительно не понимаю! — пробормотал Крылович.

Несколько секунд оба молчали.

— Я к вам обращусь только с одним вопросом, Михаил Алексеевич, — решительно продолжал прокурор, — но с важным, бесконечно важным вопросом. Вы должны обещать мне, что ответите откровенно, то есть в полном смысле слова откровенно. Может быть, этот вопрос будет для вас очень тяжел, но мы одни, и никто никогда не узнает ни одного слова из нашего разговора — клянусь вам! Ответите ли вы на мой вопрос?

— Спрашивайте, — опустил голову молодой человек, — отвечу…

— Вопрос, повторяю, тяжелый: любит ли вас Антонина Аркадьевна?

— То есть как — любит ли? — проговорил как-то нерешительно следователь.

— То есть так, просто, любит ли она вас?

— Я всегда пользовался доверием, расположением Антонины Аркадьевны…

— Да не о доверии или расположении идет речь. Вы очень хорошо понимаете, Михаил Алексеевич, про какую любовь я говорю. Зачем же мы будем вертеться вокруг вопроса? Доверие — доверием, а существует ли такая любовь, ну, такая… Очень вы хорошо понимаете!..

— Но я никогда не спрашивал, не объяснялся…

— Да что же тут спрашивать? О чем объясняться? Разве трудно это видеть и без объяснений? Особенно вам, который любит ее уже давно и любит так, как вы? Полноте, не избегайте вопроса, он очень, понимаете ли, очень важен. Будьте откровенны! Причем тут самолюбие? Разве не сплошь да рядом женщина проходит мимо честной, бескорыстной любви, пренебрегая ею, и отдается страсти, которая, кроме мучений, ничего ей не доставит? Скажите же, ответьте на мой вопрос: любит ли вас Антонина Аркадьевна любовью женщины?

— Нет, не любит… — прошептал молодой человек, опустив голову.

— Ну, так и есть! Иначе и быть не могло.

— Но отчего же, ради Бога? Что вы подозреваете?

— Что я подозреваю? Да я вовсе не подозреваю, я уверен… Вполне, твердо уверен.

— Но в чем же, в чем?

— Резать вас? — как-то печально проговорил Иван Ильич. — Резать так же, как зарезали Тименева, только нравственно? Вы этого непременно хотите?

— Режьте — все равно! Говорите только, умоляю вас, что такое? В чем вы уверены?

— В том, — твердо сказал прокурор, — что если мы узнаем, кого любит Антонина Аркадьевна, то узнаем имя убийцы Тименевых.

Бедного Крыловича прежде всего, сильнее всего поразила мысль, что боготворимая им девушка любит другого. Мысль, которая ему уже являлась… Человек всегда был и всегда останется эгоистом!

— Она кого-нибудь любит? Это невозможно! — вскричал он.

— Невозможно? Нет-с, не только возможно, но даже верно. Взгляните на ее поведение — я его разобрал вполне и нахожу, что оно совершенно просто. Она знает, что у сестры в комнате кто-то есть, она слышит голоса, а что слышит — это несомненно: я сам убедился лично, и узнает голос любимого ею человека. Подслушивать она не может, вся любовь ее возмущается, она боится за себя, за них, бежит дальше от этого голоса и мучится на своей постели всю ночь. Утром, понятно, при виде испуганных лиц людей, первый вопрос ее о сестре — в ответ ей бухают про убийство. Она соображает и ясно видит, что тот человек, который был у Веры, убил перед этим Тименева. Она даже, может быть, слышала его шаги через залу… что тоже возможно в ночной тишине. Следовательно, любимый ею человек — убийца! Она поражена и падает без чувств. Придя в себя, она чувствует какое-то изнеможение, она не в состоянии видеть никого, ни с кем говорить, положение, тоже мной вполне выясненное. Ей нужно решиться. Открыть ли убийцу, которого она знает? Она лежит молча, с закрытыми глазами, потому что любит его — и как еще любит!

— Но это ужасно!

— Слушайте дальше. Вдруг мысль ее переносится к сестре. Она соображает, что Вера утром услышала о совершенном преступлении, узнала, что человек, бывший у нее, убил ее мужа. Что она сделала? Как она поступила? Первый вопрос — опять-таки о сестре, но, на этот раз, вопрос решительный, упорный, так как оставаться дольше в неизвестности ей невыносимо. Тут она узнает, что сестра тоже убита. Это переполняет чашу — с ней начинается горячка. Если болезнь возьмет верх, то случится одно из двух: или она умрет, или выздоровеет. Пусть лучше умирает… Если же выздоровеет, то какое будет ее положение? Вы очень красноречиво и подробно описали мне характер Антонины Аркадьевны, и я убежден, что раз она полюбила, так полюбила на всю жизнь. И кого же она полюбила? Убийцу! Да мало того — убийцу сестры! Что возьмет верх: долг и любовь к сестре или любовь к «нему», к тому, который ее убил? По моему убеждению, любовь к «нему» победит — она будет молчать. Но что она будет чувствовать, что она испытает, встречаясь с ним, так как он бывает в доме? Какое будет ее положение — невольной участницы двойного убийства? Если я позволю сравнение себе, может быть, неудачное, но, по моему мнению, довольно подходящее, то скажу, что несчастная девушка стоит перед Медузой, охватившей ее своими страшными руками — змеями, перед чудовищной картиной убийства родной сестры любимым человеком! Долго ли она выдержит это положение и как его выдержит — трудно решить. Увидим.

Совсем растерянный, убитый Крылович сидел неподвижно, как-то опустившись всем телом вперед. Наступило молчание.

— Но что же теперь нам делать? Как поступить? — пробормотал, наконец, несчастный молодой человек. — Неужели вы ее арестуете?

— Что вы? Да разве это возможно? Разве мыслимо подозревать ее в совершении убийства или даже в соучастии? Она только узнала преступника, но ни на каком допросе, ни на какой пытке его не назовет. Это верно.

— Так что же делать?

— Что делать? Узнать имя, которое Антонина Аркадьевна решилась скрыть, имя того, кого она так сильно и безнадежно любит. Только таким способом возможно открыть убийцу, а это наш долг.

Глава 10

Алинские жили в одной из отдаленных, пустынных улиц на самом краю города. Улица эта принадлежала к числу тех, которые никогда не имели названия, а если и имели, то оно давно уже испарилось из памяти ее обитателей. Дома в ней были деревянные, одноэтажные, большею частью очень ветхие, отделявшиеся один от другого длинными заборами. На улице виднелся всего один подъезд — дверь мелочной лавки, щедро украшенная самыми разноцветными объявлениями, преимущественно табачных фабрик, вообще же для выхода на улицу во всеобщем употреблении были ворота. Появление извозчика в этой улице считалось событием довольно редким, а собственный экипаж, случайно туда забравшийся, производил всеобщую «сенсацию». Весной и осенью, когда вообще все улицы российских городов, не только скромные и отдаленные, но большие и людные, покрываются обильной неудобопроходимой грязью, кварталы ее обращались в неприступные крепости, окруженные неодолимыми преградами в виде болот грязи и бесконечных луж — целых морей в миниатюре. Пробраться благополучно в дом или выбраться из него представлялось трудной, часто невозможной задачей. Нечего и говорить, что улица была девственна относительно мостовой, а украшавшие ее, «для удобства пешеходов», деревянные мостки представляли серьезную опасность для тех несчастных, кого злая судьба обрекала на необходимость путешествовать по ним темной, безлунной ночью. Одним словом, это была одна из тех улиц, которым долго еще придется ожидать какого-либо применения на практике усовершенствований современной цивилизации, а, может быть, и до скончания века оставаться при одних ожиданиях.

На дворе одного из домов, в старом деревянном флигеле, состоявшем из трех маленьких комнат и кухни, помещалась Надежда Ивановна с сыном и дочерью.

Покойный Алинский занимал порядочное место в частном учреждении. Человек смирный, честный и трудолюбивый, он получал значительное содержание, и семейство жило не только безбедно, но даже весьма прилично. Он имел возможность определить сына в мужскую, а потом дочь в женскую гимназию города К. Таким образом дела, казалось, шли хорошо, но несчастный случай все погубил: только что сын, прекрасно окончив гимназический курс, перешел в университет, Алинский-отец сильно захворал.

Один из главных недостатков частной службы Алинского, хотя и хорошо оплачиваемой, заключался в ее неумолимости к человеческим недугам и вообще ко всем уклонениям от работы, происходившим даже по самым законным, основательным причинам. Так, например, за продолжительной болезнью неминуемо следовали вычеты из жалованья и даже угрозы лишением места и заменой другим лицом, тем более, что охотников и претендентов на его место было много. Они как стая коршунов слетелись бы, почуяв возможность пристроиться на открывающуюся вакансию. Были также протекции и влияния… Дело без работника стоять не могло, а временным работником на чужом месте никто не хотел быть. Кроме того, частная служба Алинского не давала обеспечения в будущем ни самому служащему, ни его семье. Служил, служил человек, а как силы начинают изменять, служить невмоготу и приходится уходить, так извольте получить единовременное пособие и — с Богом! Хорошо еще, если и единовременным-то удостаивали, а то просто одной «искренней благодарностью» утешали… Другой служащий на месте Алинского ввиду своего необеспеченного будущего норовил бы заблаговременно сам позаботиться о себе и сколотить копейку на черный день, частью из значительного получаемого содержания, а частью другими, более или менее нелегальными способами. Ныне пришли к убеждению, что заботиться о себе сродно человеческой природе, почему трудно ожидать от обыденного смертного геройства и самоотвержения стоического мудреца.

Алинский нелегально о своем будущем благосостоянии не заботился, а получаемое содержание как-то всегда тратилось, так что когда он захворал и получил единовременное пособие с «благодарностью», то попал в очень затруднительное положение. Может быть, такой честный, хороший работник и нашел бы возможность поправить дела, если бы выздоровел, но этого не случилось: болезнь свела его в могилу.

Надежда Ивановна осталась вдовой без всяких средств к жизни. Пришлось работать — и тяжело было работать непривычными руками! Но что же делать-то? Нужда всему научит. Кое-как перебивались… Мать и дочь занимались шитьем, а сын колесил по городу по урокам за самую ничтожную плату. Хорошо еще, что он познакомился и подружился в университете с Павлом Неверовым.

Неверовы, люди со средствами и добрые, помогали Алинским, доставляя им работу, которую щедро оплачивали. Кроме того, они приглашали всю семью каждое лето гостить к себе в имение, так что четыре месяца в году, а иногда и больше, Алинские жили на всем готовом. Может быть, они пригласили бы мать с дочерью и совсем переселиться в деревню, но подобное предложение не вполне согласовывалось с характерами благодетельствуемых ими лиц, о которых скажем кстати несколько слов.

Надежда Ивановна была женщина добрая, даже очень добрая, но бесхарактерная и большая эгоистка. Эгоизм ее особенно проявлялся в характере любви к мужу и к детям. Она их очень любила, но по-своему: любила тиранически. Она как будто воображала, что знает и понимает их лучше, чем сами они себя знают и понимают, и прописывала им законы «для их пользы», воображая, что это для них совершенно необходимо. Если они пробовали восставать против ее требований и решений, то она вступала в горячий спор, оканчивавшийся обыкновенно тем, что ей, наконец, уступали, хотя мысленно невольно говорили: «Ах ты, Господи! Ведь не отстанет… Ну тебя совсем!» Она же была твердо уверена, что уступка произошла оттого, что они убедились в глубокой логике ее доказательств, убедились в том, что она знает и понимает их пользу лучше их самих, почему вполне благоразумно последовали ее совету.

Подобная тираническая любовь бывает иногда невыносима даже в пустяках. Например: муж уходит со двора, жена требует, чтобы он надел кашне. «Ты простудишься! Ты непременно простудишься! Пожалуйста, надень! Как можно? Можешь схватить тиф, дифтерит… Не упрямься! Умоляю тебя — надень! Ведь ты знаешь, как я тебя люблю! Если ты умрешь — и я умру!» Такой решительный оборот речи служит для более наглядного доказательства. «Надень, милочка!» Муж, махнув рукой, надевает кашне. На улице ему невыносимо жарко — он развязывает злополучный шарф и получает хотя, положим, не тиф или дифтерит, но, во всяком случае, насморк и кашель. Хорошо еще, если тирания проявляется только в пустяках — это полгоря, а то часто и в важных делах несчастный смертный, осаждаемый подобной любовью и преследованиями, часто сопровождаемыми горькими слезами, поступает, махнув рукой, против своего желания, а иногда даже против здравого смысла. Что тут поделаешь? Вода и камень точит. Женские слезы та же вода, а человек не камень, его легче проточить…

Мало-помалу человек привыкает к этой тирании и, в большинстве случаев, подчиняется ей, хотя и прилагает все старания, чтобы избегать случаев ее проявления. Если же он сопротивляется, то происходит борьба, имеющая часто печальные последствия: ссоры, брань, крики и все за сими действиями следующее, потому что люди, обладающие тиранической любовью, отличаются бесхарактерностью и, вместе с тем, непобедимым упрямством. Они мучаются, страдают и предаются отчаянию, что их не понимают и не слушают. Но, при всем том, следует отдать им справедливость, что они доброго нрава и если действуют так, то по чистосердечному убеждению, что их долг сделать любимому человеку пользу «даже против его воли», если он сам пользы этой не понимает и не признает.

Кроме этой способности любить тиранически, Надежда Ивановна отличалась еще некоторой щекотливостью даже в мелочах. При жизни мужа она жила прилично, имела порядочное положение в обществе и теперь страдала от мысли, что, когда очутилась в бедности, к ней не будут относиться с тем уважением и внимательностью, как во врёмена ее благополучия. Отчасти она была права. Правда, люди истинно порядочные, обладающие врожденной деликатностью, отличаются особенной чуткостью в этом отношении. Они с бедным и вообще с человеком, низшим по положению, обращаются мягко, даже, может быть, мягче, чем с богатым или равным себе, но даже и эта, несколько натянутая, мягкость болезненно отзывается в сердце бедняка и напоминает ему неравенство положений. «Они со мной именно потому так любезны, — думает он, — что им меня жаль и они боятся меня обидеть». Подобная мысль очень тяжела и горька, особенно для самолюбивого человека. Подчас он, пожалуй, предпочел бы грубость, но откровенную. В этом отношении необходимо уметь держаться золотой середины. А как ее держаться? Умение это дается далеко не многим.

Лизе Алинской недавно минуло пятнадцать лет. Это была девушка тихая, скромная и необыкновенно развитая для своего возраста. В гимназии пробыла она недолго: когда отец умер, ее взяли, потому что не было средств платить. Брат учил ее, насколько мог, и сообщал ей свои мысли и взгляды. Результатом этого явилась между ними кроме братской привязанности еще тесная, искренняя дружба. Лиза обожала Всеволода и как брата, и как друга, и как наставника.

Постоянно работая вместе с матерью, лишенная общества девочек своего возраста, хотя приятного, но часто пагубного для пылкого, увлекающегося юношеского воображения, Лиза не видела соблазнов, жила простой трудовой жизнью и обещала быть со временем той светлой, девственно-прелестной девушкой, которая, сделавшись женой и матерью, составляет гордость и украшение разумного цивилизованного общества. Такие девушки, с молодости понявшие и усвоившие себе назначение женщины в серьезном значении этого слова, не увлекаются специально высшим образованием, не кричат о гражданских правах женщины, не заботятся о том, чтобы приравнять себя к мужчинам в исполнении общественных должностей, потому что сознают, что никакое общественное положение не может быть выше положения жены и матери и что все другие обязанности и стремления должны перед ним исчезнуть. Это, без сомнения, самое высокое положение в цивилизованном мире. Подобная женщина, друг своего мужа, идеал своих детей, настоящая глава своего дома, всегда будет занимать первое место и у семейного очага, и в обществе. Она любит своих близких не для себя, а для них, почему будет также любима ими. Иначе и быть не может. Какой бы ни был ее муж, он непременно кончит тем, что будет от души уважать ее и любить не пустой, скоропроходящей любовью, называемой «влюбленностью», а истинной, глубокой любовью, которая проходит только вместе с жизнью. Такие женщины, идеал семейной жизни, в наше время встречаются нечасто и, должно сказать правду, общество окружает их полным уважением: оно всегда, всюду отдает им первое место. В их руках и настоящее положение общества — мужья, и его будущее — дети.

Единственная девушка, заслужившая расположение несколько холодной в обращении с посторонними и скупой на сердечные излияния Лизы была Антонина Аркадьевна Неверова. Отчасти произошло это оттого, что они, проведя три лета вместе, могли узнать и оценить друг друга. Оценка была благоприятна для обеих — они сошлись, хотя и не совсем подходили одна к другой по возрасту. Но Лиза по характеру и развитию была гораздо старше своих лет, пожалуй, даже старше самой Антонины Аркадьевны, хотя разумной, но несколько романической девушки. Впрочем, следует заметить, что дружба их была совершенно обыденная: никаких тайн и секретов не поверялось, никаких мечтаний не сообщалось — едва ли они и были у Лизы Алинской — просто молодые девушки любили быть одна у другой, гулять и проводить время вместе. Со стороны Лизы это была чистая, нежная потребность женского сердца привязаться к кому-нибудь, и этой потребности совершенно удовлетворяла хорошенькая скромная Антонина, со стороны же последней были и некоторые другие причины.

Вера Аркадьевна, по возвращении домой из учебного заведения, обратила мало внимания на Лизу. Она, конечно, первым долгом осмотрела ее наружность и нашла, что она «так себе». Действительно, хотя у Лизы были прелестные карие глаза, но выражение их было несколько серьезное, а черты лица были неправильные, вообще же бледная, худая и болезненная на вид, хорошенькой она назваться не могла. По летам и характеру она также не соответствовала блестящей барышне, почему они были довольно далеки одна с другой. Вера, девушка добрая, но ветреная, обращалась с Лизой хотя и ласково, но небрежно, а Лиза была не из таких, чтобы сделать первый шаг, да и охоты к тому не имела, потому что со своей стороны заметила, что Вера Аркадьевна к ней по характеру не подходит. Впрочем, Вера едва ли могла подходить к какой-нибудь взрослой девушке: прекрасный пол, вообще, относился к ней с некоторой завистью и недоброжелательством, а она со всеми была в одинаковых отношениях «ma chere». Главной ареной ее действий был не прекрасный пол.

Брат Лизы, Всеволод Александрович, походил на нее как физически, так и нравственно. Он был очень серьезен и строг в своих воззрениях на жизнь и людей. Главной, отличительной чертой его характера было огромное самолюбие и щекотливость, доходившая до болезненности. Встречается много людей, у которых, подобно Алинскому, выдающимся свойством является самолюбие: оно руководит ими и служит основанием их взглядов и поступков. В молодости они хорошо учатся, работают неутомимо, просиживают ночи над науками не потому, что увлекаются ими и находят удовольствие их изучать, а из самолюбия, чтобы на экзаменах знать не только столько же, сколько другие, но больше других. По окончании образования, какую бы карьеру они себе ни наметили, они, что называется, лезут из кожи, чтобы выделиться, чтобы отличиться, и главным фактором их деятельности и стараний опять-таки является самолюбие. В большинстве случаев они бывают честны и благородны, даже до щепетильности, потому что не могут вынести мысли, что кто-нибудь не только может обвинить их в неблаговидном поступке, но даже считать их способными его сделать. Они дорожат мнением не только света или людей своей среды, но мнением всех и каждого. Если, например, им покажется, что встреченная на улице совершенно незнакомая личность посмотрела на них косо или насмешливо, они сейчас смутятся, покраснеют и будут некоторое время мучиться мыслью, что именно она могла найти в них дурного или смешного? Особенно для них страшно смешное — пусть уж лучше будет дурное. Редко они способны с кем-нибудь близко сойтись или подружиться, ни в заведении, где получают образование, ни в дальнейшей жизни, и это вполне понятно: сообщить кому бы то ни было откровенно задушевную мысль, если она может набросить на них хотя малейшую тень или подать повод к насмешке, для них слишком тяжело, даже невозможно. Если они с кем-нибудь и познакомятся короче, то будут только поверенными его секретов, а сами никогда не выскажутся. У таких людей душа никогда не бывает нараспашку. Конечно, есть исключения, можно встретить и откровенно-самолюбивого человека, но такие попадаются редко. Большинство принадлежит к описываемой категории, хотя, конечно, никто в том не сознается и не сознается опять-таки, весьма понятно, потому, что такой характер далеко не может быть назван совершенством, а следовательно и сознание неудобно.

Щекотливость во всем, даже в мелочах, необходимо должна соединяться с таким самолюбием, а если еще человек беден, так сказать, принижен судьбой, то щекотливости этой является полный простор, и она развивается до болезненности. Хотя он ничего не сделал дурного, а только беден, но твердо помнит, что бедность в глазах света — большой порок и ему как будто стыдно смотреть на людей. Понимая, как легко его обидеть, он старается избегать всех случаев, когда может встретиться опасность вынести унижение, делается робок, молчалив и скрытен. На вид это скромное, как будто безличное существо, а в сердце часто бушуют страсти — и какие еще страсти! Если бы кто-нибудь мог забраться в его голову и разобрать, какие мечты ее наполняют, чего бы он там ни нашел! Рядом с благородными, совершенно практическими идеями роятся бессмысленные, несбыточные фантазии, все перепутано, все смешано в общую груду, и основанием этой груды, этой массы мечтаний является удовлетворение самолюбия.

Такие люди могут принести обществу или огромную пользу, или огромный вред. Если они от природы честны и нравственно развиты, то самолюбие заставит их выполнить большие, замечательные дела, если же нет, то оно увлечет их в страшные преступления — либо то, либо другое, но в заурядной, обыденной среде они не останутся ни за что. Какая-нибудь выдающаяся крайность необходима, ожидается только черточка, которая наметит жизнь. Черточка проведена и — будущее решено.

Таков был Всеволод Александрович Алинский. Он обладал большими способностями, был в высшей степени честен и правдив, но, вместе с тем, скрытен, необщителен и вообще имел все недостатки, необходимо сопровождающие слишком сильно развитое, болезненное самолюбие. В университете он сошелся больше других с Павлом Неверовым, и неудивительно: веселый, откровенный Павел Аркадьевич, у которого душа всегда была нараспашку, представлялся самым подходящим товарищем для Алинского. С одной стороны, в высшей степени сообщительный, он готов был рассказать каждую мелочь из своей жизни — так как у него никогда секретов не имелось, а с другой, — не требовал никаких откровенностей от приятеля, никогда не анализировал его нравственно и всегда готов был говорить, лишь бы тот его слушал. Отчасти же добрый Павел имел в виду, сойдясь с Всеволодом, помогать Алинским так или иначе. Прямое пособие оказать было неудобно, но доставляемая работа и приглашения в деревню все-таки являлись деликатной косвенной помощью.

Глава 11

Алинские вставали рано. В то утро, когда в доме Тименева совершилось убийство, в восемь часов все семейство сидело за чаем.

Надежда Ивановна была не в духе. Всеволод вернулся накануне поздно — она сама дверь отворяла — почему теперь сочла первым долгом прочесть ему приличное наставление. Мать вовсе не тем тяготилась, что ее побеспокоили ночью, а вообще не любила, когда сын долго засиживался по вечерам в гостях, находя, что после трудных дневных занятий сидеть до поздней ночи для него очень вредно и что он слишком утомляет себя. Что за необходимость торчать у какого-нибудь товарища до второго часа? И о чем таком важном идет рассуждение, чтобы приносить ему в жертву свое здоровье? Совсем это лишнее…

Всеволод тоже был как-то особенно задумчив и печален. Он должен был сообщить матери некоторые вещи, которыми она непременно будет недовольна, почему ожидал размолвки и горячих споров. Наставление же, довольно часто повторявшееся, он выслушал совершенно хладнокровно и даже как-то рассеянно.

— Скоро уже, мамаша, — проговорил он, наконец, слабо улыбнувшись, — вы не будете сердиться на мою беспорядочную жизнь…

— Я вовсе не говорю, что ты ведешь беспорядочную жизнь, — вскипятилась Надежда Ивановна, — и не думаю говорить. К чему это мои слова переиначивать? Говорю, что, утомляясь целый день на уроках, нездорово сидеть долго по вечерам — нужно отдохнуть… Захвораешь, как отец, что мы тогда делать будем? Ты должен себя беречь не для себя, так для сестры… Помни, что у тебя сестра…

— Причем же я-то тут? — несколько удивилась Лиза.

— Не говори, пожалуйста! Ты вечно ни при чем! Знаю, что всегда Володину руку держишь — очень хорошо знаю!

— Я ничью руку не держу, а только не понимаю, какое отношение…

— Какое отношение? Такое отношение — пока брат жив да поддерживает, на человека похожа, а не будет его, в прачки пойдешь…

— А прачка не человек? — улыбнулась девочка.

— Человек или не человек, только не серди меня, пожалуйста! И без тебя довольно!

— Чего же довольно?

— Говорю тебе, Лизавета, не серди меня…

Лиза великодушно обращала на себя вспышку матери, чтобы та оставила в покое ее брата.

— Вот что, мамаша, — вмешался Всеволод, — я хотел поговорить с вами о деле. Довольно уже сердиться, я больше не буду поздно засиживаться, обещаю вам.

— В который это раз?

— В последний.

— Знаем мы эти последние разы! Ну, да ведь с тобой ничего не поделаешь, как с козлом.

— С каким козлом! — удивился Всеволод.

— А с тем, с которым, как ни бились, а молока от него не добились. Так и у нас с тобой! Чего ты смеешься? — обратилась она вдруг к Лизе. — Что же тут смешного? Вот погоди — и ты козлом будешь…

— Ну, уж извините — козлом никогда не буду, — шутила девочка.

— Ну, козой… Да что тут говорить, ты уж и теперь коза!

— Покорно вас благодарю.

— Так что же? Не за что благодарить — коза и есть.

Надежда Ивановна несколько просветлела от своей шутки.

— Ну, говори, — обратилась она к сыну, — какие у тебя дела?

— Неверов говорил мне, что Тименевы уже собираются ехать в деревню, и спрашивал, скоро ли вы приедете? Между прочим, он упомянул, что вы обещали помогать Авдотье Алексеевне по хозяйству.

— Не только обещала, но сама предложила. Видишь ли, Володя: мы живем у них целое лето даром, хлеб едим и никакой пользы не приносим — это неловко.

— Я давал уроки Антонине Аркадьевне…

— Давал, а теперь больше не даешь. Между тем я заметила, что Авдотье Алексеевне трудно одной справиться с хозяйством: имение большое, а Аркадий Петрович ни в чем ровно никакого участия принимать не желает… Тоже муж!.. Весь день болтается сложа руки, с трубкой в зубах — милое занятие! И удивляюсь я, право, Авдотье Алексеевне! Никогда она ничего ему не скажет, никогда не пожалуется, что у нее на руках, а он знать ничего не хочет. Если бы ему внушить хорошенько, что долг мужчины…

— Ну, кажется, Аркадию Петровичу этого не внушите…

— Знаю, что не внушить — хуже тебя козел! Так вот я и предложила ей помогать. Не то, что быть экономкой, — поспешила прибавить Надежда Ивановна, — а так.

— Почему же не экономкой? — поинтересовалась Лиза.

— Потому что не родилась прислугой и никогда прислуживать не буду, — отрезала мать. — Ты ничего не понимаешь, почему — и молчи лучше. Она даже, собственно говоря, обратилась к Всеволоду, заикнулась о том, что не приму ли я на себя быть не то, чтобы экономкой, а так — домоправительницей, полухозяйкой на жаловании.

— Что же вы?

— Да как тебе сказать? Неловко как-то.

— Почему же неловко? Такая же частная служба, как и всякая другая, унизительного тут ничего нет.

— Унизительного-то, пожалуй, и нет, а только уж если будешь служить за жалованье, так и ответственность большая.

— Мне кажется, ответственность всегда одинакова, — вставила Лиза.

Надежда Ивановна не удостоила ее ответом.

— А кроме того, — продолжала она, — я боюсь, что Аркадий Петрович не поймет моего положения, будет смотреть на меня, как на какую-нибудь служанку, и чего доброго еще позволит себе…

— Ну, этого я не думаю: он все-таки человек образованный и добрый.

— Добрый-то он добрый, а насчет образованности лучше промолчать. Подчас так начнет шутить, что порядочной даме не совсем удобно слушать.

— Старый военный…

— Удивительно, какими преимуществами пользуются эти старые военные и непременно, исключительно «старые». Могут болтать, что угодно, и все им извиняется!

— Ну, пожалуй, что хозяину-то дома и запретить трудно, — улыбнулся Всеволод. — Он у себя, кому не нравится — тот не ходи.

— А что ты думаешь? Многие и не ходят! Многие оттого именно и не ходят!

— Я, мамаша, не вижу, чтобы он слишком…

— Ты и видеть не можешь, потому что сам мужчина. И не спорь, пожалуйста! Что для мужчины пустяки, чего он подчас и не поймет, мы, женщины, сейчас подметим, сейчас поймем! Разве возможно сравнить грубую мужскую натуру с чуткостью, впечатлительностью женщины, особенно образованной? Куда вы годитесь? Ведь вам нужно все указать, все разжевать да в рот положить, а иначе вам все равно — хоть трава не расти!

— Я не понимаю… — начала было Лиза.

— Лизавета, молчи, пожалуйста! Я говорю про женщин, и здесь ты действительно «не при чем». Когда женщиной будешь, тогда и понимать будешь, а теперь помни, что ты не женщина, а коза: ведь я уже тебе это сказала.

— А я вас поблагодарила, — засмеялась Лиза.

— Так видишь ли, Володя, — продолжала Надежда Ивановна, насчет места я ничего положительного не решила, а обещала помогать ей нынешнее лето, так как они пригласили к себе гостить дочь с мужем, вероятно, будет приезжать много гостей. Ведь Тименев знаком чуть ли не со всем городом. Хлопот будет много, а тут еще нужно управлять имением и с крестьянами возиться. Удивляюсь, право, — Аркадий Петрович человек богатый, сам ничего делать не хочет и управляющего не может взять, все на жену валит.

— Он брал управляющих, да ведь сами знаете, не уживаются…

— Где же ужиться с его «старыми» военными замашками? Если он таков при дамах, так воображаю, какое обращение видит управляющий, а ведь они тоже бывают люди хорошего происхождения и образованные. Ну, возьми в управители простого мужика, того и «старым» военным лексиконом не удивишь.

— Да ведь такой не всегда найдется.

— Найди, во что бы то ни стало, найди, если жену любишь. Ведь она не ломовая лошадь, на нее нечего все взваливать.

— Если вы обещали Авдотье Алексеевне принять участие в ведении хозяйства, то вам нужно скорее собираться, потому что Тименевы едут на днях.

— Вам? То есть как это вам? А ты?

— Я, мамаша, нынче летом не думаю ехать к Неверовым.

Лиза с удивлением взглянула на брата.

— Не думаешь ехать? — необычайно изумилась Надежда Ивановна. — Это почему?

— Позвольте мне объяснить вам все, как следует, — спокойно начал Всеволод. — Мне, видите ли, необходимо остаться в городе. Теперь университет кончен и вместе с ним должно кончиться наше тяжелое материальное положение. Довольно мы помучились — пора и отдохнуть! Нужно только как можно скорее достать место, для чего следует хлопотать и просить.

— Все это очень хорошо, — перебила нетерпеливая Надежда Ивановна, — но, по моему мнению, нисколько не касается поездки к Неверовым. Можно попросить о месте и поехать в деревню. Когда место выйдет, тебя уведомят и ты приедешь — здесь недалеко.

— Вы полагаете, что это так легко делается?

— А почему же не так? Кажется просто.

— То-то и есть, что не так. Вы полагаете, что раз я обращусь с просьбой, так меня сейчас с раскрытыми объятиями и примут, да еще и уведомлять будут: пожалуйте, место вас ожидает! Нет, мамаша, с этим делом еще много повозишься, не раз попросишь… Там просто откажут, тут пообещают, а отдадут другому, здесь водить за нос будут… Протекции, как вы сами знаете, у меня нет никакой, а без протекции трудно достать порядочное место, тем более, что охотников на такие места немало. Живя в городе, я могу постоянно хлопотать, наведываться, просить, и уверен, что в конце концов добьюсь чего-нибудь, а четыре месяца, проведенные в деревне, будут совершенно потерянным временем. Осенью придется только начать хлопоты, так что дай Бог к зиме получить что-нибудь и пристроиться.

Алинский говорил, по-видимому, резонно и основательно, но выражал как будто не свои настоящие мысли, а отвечал затверженный, приготовленный урок. Лиза все время пристально на него смотрела и внимательно слушала. Хотя она не принимала участия в разговоре, но он ее, видимо, сильно интересовал.

— Вот ты мне привел свои резоны, — начала в свою очередь, по-видимому, спокойно Надежда Ивановна, — позвольте же и мне привести свои, так как с твоими доводами я не согласна. Всю зиму ты занимался в университете и, кроме того, частными уроками, а потом наступило тяжелое время экзаменов. Едва они кончились, ты опять взялся за уроки. Делалось все это, как я очень хорошо понимаю, для нас с Лизой. Без твоей помощи просуществовать нам было бы очень трудно. Но такие усиленные занятия не могут не отзываться на здоровье — ты в последнее время похудел, побледнел, а мне, как матери, смотреть на это просто невыносимо. Я только и утешала себя мыслью, что все скоро кончится, и мы поедем в деревню, где ты можешь как следует отдохнуть и поправиться. Ты, пожалуйста, не воображай, что у тебя натура железная — очень ошибаешься! Посмотри на сестру — ты ведь недалеко от нее ушел, хотя, конечно, несколько покрепче ее, а все-таки довольно хрупкий. Оба вы в отца пошли! Если же ты останешься теперь в городе, то должен будешь продолжать уроки и работать без устали, потому что иначе просуществовать тебе будет не на что…

— Мне немного надо…

— Хоть и немного, а все-таки надо на что-нибудь жить, без денег не проживешь. Я понимаю, что тебе, добившись окончания университета, очень уж хочется поскорее определиться на службу, чтобы, наконец, и самому выбраться, и нас вытащить из нищеты, в которой мы теперь живем. Понимаю, вполне понимаю и ценю — поверь мне! Но понимаю также, что если ты с самого начала будешь так увлекаться и злоупотреблять своими физическими силами, то начнешь службу с надорванным здоровьем. Тогда, спрашивается, долго ли ты наслужишь? Ты единственная наша поддержка, особенно сестры. Если она тебя лишится, что тогда делать будет? Ты, пожалуйста, не прерывай меня со своим «я не при чем», — вдруг обратилась она к дочери, — я говорю дело: теперь ты далеко еще не все понимаешь и рассуждения твои очень непрактичны, хоть ты и неглупая девочка. Пройдет несколько лет, другую песню запоешь. Уж это, милая моя, всегда так бывает — не ты первая, не ты последняя. Сама я в молодости много о самостоятельном труде мечтала и трактовала, а на поверку вышло, что если бы сын не поддерживал, так, почитай, по миру бы пошла…

— Я и не думаю возражать вам, что в этом деле я не при чем, — серьезно заметила Лиза. — Если даже оставить в стороне мою личность, то, заботясь о здоровье Володи, не могу не согласиться с вашим мнением и также полагаю, что ему отдых необходим.

— Очень рада, что имею ваше одобрение, — несколько шутливо, но ласково поклонилась Надежда Ивановна. — Вот почему, — обратилась она опять к сыну, — я утверждаю, и настоятельно утверждаю, что тебе следует ехать с нами. Войди же, наконец, и в мое положение: мучилась я долго с больным мужем — неужели же и с сыном придется еще мучиться? Надо ведь и меня пожалеть! А главное то, что я тобой живу — ты в могилу, и я за тобой, хоть и жалко будет Лизу одну оставить…

— Зачем это вы, мамаша, такие картины рисуете? До смерти далеко…

— Напрасно так думаешь, мой милый! У всякого она за плечами. Рассчитываешь Бог весть сколько лет гулять по свету, а смотришь, и до конца лета не доживешь! Кто знает? Все мы под Богом ходим. Ну, положим, смерть не смерть, а болезнь наживешь — в нашем положении и этого довольно…

— Я и на это не согласен, — слабо улыбнулся Всеволод. — Благодаря Богу теперь я здоров и хворать не думаю…

— А почему похудел?

— Экзамены были — все похудели…

— Далеко не все. Посмотри на Павла Аркадьевича — и не воображал худеть, да и другие тоже… Одним словом, так или иначе, тебе отдых необходим и напрасно ты только со мной споришь. В этом деле даже вечная твоя союзница и потворщица, Лизавета Александровна, для редкости случая мою руку держит, так что тебе уступить приходится. Она ведь у нас оракул!

— Что это вы на меня сегодня напали? — засмеялась Лиза. — Какой же я оракул?

— Такой, как в Греции в древности был. Учила в молодости, да теперь почти забыла… Жрица там была какая-то, на треножник садилась, будущее предсказывала…

— Пифия, — подсказала Лиза.

— Ну да — Пифия. Вот и ты у нас Пифия подрастаешь.

— Очень вы сегодня ко мне немилостивы, мамаша! И коза-то я, и Пифия…

— Теперь коза, а потом Пифией будешь. Однако некогда мне тут с вами, — вдруг спохватилась Надежда Ивановна, — надо дело делать, а то без обеда останемся. Умерь свое нетерпение, милый мой, — закончила она, обращаясь к Всеволоду, — и слушай меня — дурного не посоветую. Тебе совершенно необходимо поехать в деревню отдохнуть. Ну, положим, не оставайся там на все лето, довольно хотя два месяца побыть на покое, чтобы поправиться и набраться сил. Тогда возьмешься за дело энергично — и все пойдет хорошо. Ты у меня умница, занимался прекрасно, работник такой, какого поискать — это многие знают… Поверь, место не заставит себя ждать. Я думала и в самом деле, что он о чем-нибудь важном говорить будет, а он вон какую ахинею нагородил… Тут и спорить даже не о чем — просто ахинея… Слушать не стоит! — решила она, выходя из комнаты.

Глава 12

После ухода Надежды Ивановны несколько минут доилось молчание. Всеволод сидел задумавшись, Лиза убирала со стола. Вдруг она подошла к брату и проговорила:

— Знаешь, Володя, на этот раз мамаша говорит правду…

— Пусть говорит, что хочет, — вдруг решительно поднял голову Алинский, — а в деревню к Неверовым я все-таки не поеду.

— Но почему же? Что это вдруг на тебя нашло? Неужели, в самом деле, ты думаешь, что предлоги, которые ты подводил мамаше, настолько важны? Конечно, я еще слишком молода и неопытна, чтобы вступать в рассуждения о таких делах, но воля твоя, мне кажется, что вопрос о приискании места не Бог знает как пострадает, если его и отсрочить на два месяца. Хоть бы для того, чтобы мамашу успокоить, ты должен потерпеть. Ведь ты ее знаешь, она ни за что не уступит: уж это по сегодняшним рассуждениям видно. Что же выйдет из всего этого? Если ты будешь настаивать, она совершенно расстроится, пожалуй, сама ехать без тебя не захочет, останемся мы здесь… И для чего все эти неприятности?

— Знаю я все это очень хорошо, — как-то уныло проговорил Всеволод, — а все-таки ехать к Неверовым не могу. Понимаешь ли, Лиза, не могу…

— Так значит есть другая причина, — изумилась она.

— Есть.

— И очень важная?

Лиза пристально посмотрела на брата, потом опустила глаза, и по лицу ее как будто скользнула лукавая женская улыбка.

— Большая тайна? — особенно ласково спросила она.

— Большая тайна… — повторил он печально.

— Такая большая, что даже сестре поверить нельзя? Сестре, которая любит так, как я тебя люблю?

— Даже сестре.

— Мне кажется, я знаю эту тайну! — вдруг усмехнулась девочка.

Всеволод удивленно, испуганно посмотрел на нее.

— Что ты так на меня смотришь? Ну, если не знаю, так подозреваю. Только уж очень большую важность придаешь ты своей тайне — не Бог весть что такое? Да и хранишь плохо — заметно…

— Заметно? — удивился Алинский.

— Конечно, заметно! Хорошо еще, если только мне заметно, а то, пожалуй, что и другим… Впрочем, по-моему, ничего дурного тут нет… Смею тебя уверить, что ты все преувеличиваешь, и если не поедешь к Неверовым, то сделаешь большую ошибку, большой промах. Именно ввиду твоей тайны мне будет очень, очень неприятно, если ты к ним не поедешь…

Мы, очевидно, не понимаем друг друга, Лиза, — задумчиво проговорил Всеволод. — Твои догадки неверны, потому что причину, по которой я не еду к Неверовым, ты знать не можешь. Только вчера решилось, что ехать мне к ним невозможно.

— Вчера решилось? — удивилась Лиза. — Что же случилось вчера? Разве ты у них был?

— Нет, не был… — смутился Алинский.

— Так ты их где-нибудь встретил, видел?

— Нет…

Оба несколько секунд молчали.

— Послушай, Володя, — серьезно начала Лиза, — у меня есть причина, почему мне хотелось бы, чтобы ты бывал у Неверовых, и бывал как можно чаще. Для тебя это очень важно и дурного ничего выйти не может, уверяю тебя… Я хоть и молода, еще ребенок, как вы говорите, но свой рассудок имею и замечаю то, что меня интересует. На меня никто внимания не обращает, а я делаю свои наблюдения, — лукаво улыбнулась она. — На этот раз мои наблюдения очень успешны, и я вывела из них много хорошего для тебя… Поверь, что я не ошибаюсь!..

— Ошибаешься, мое милое, дорогое дитя, — ласково, но грустно проговорил Алинский. — Ничего хорошего для меня в будущем нет…

— А я тебе говорю, что есть!

— Ничего нет! — решительно покачал он головой.

— Да что случилось? — вдруг встрепенулась девочка. — Это просто удивительно!.. Я не навязываюсь на твою откровенность, если ты не считаешь меня достойной ее…

— Полно, Лиза! Не говори глупостей…

— Да! Не считаешь достойной и дурно делаешь… Очень дурно! — горячилась она. — А мне это тяжело… ужасно тяжело!.. Я так рассчитывала, так надеялась, так радовалась и за тебя, и за… Ты сам разбиваешь все мои мечты и даже не хочешь сказать, почему!..

Лиза готова была заплакать. Алинский сидел печальный, опустив голову.

— Меня просили туда не ездить… — вдруг, как бы невольно вырвалось у него.

— Просили? — удивилась Лиза. — То есть как это просили?

— Так — просто просили.

— Не Тоня, наверно! Неужели она? Не может быть!

— Нет, не она…