Бесплатный фрагмент - мечтатель_солдат_бунтарь

Часть I.

Мечтатель

Глава 1. Метель

«…Победа добра над злом? Любовь к незнакомке? Свобода? Не завирайся, Вятр. Бабло твоя мечта. Пухлый чемоданчик воньких новеньких франклинов. Большой хапок!»

«Крузак» все туже увязывало в узел русской метели. «Глушь и снег… Навстречу мне…» Лишь «печатки» снега на растопыренных пальцах елей.

«…А потом на яхточку — и прощай, родина! Потянуло в заливчик — бросил якорь. Нанырялся до судорог — отогреваешься бифштексом на марине…»

— А что у вас в лесу-то? — не выдержал Вятр мачистского молчания.

— Собственность компании, — отозвался обер-охранник Нико. — Охотничий домик.

— Ой, боже ж мой! — полезла Одесса из-под московской маски Кости-психолога. — Чтоб мне такую собственность — вывозить фемин на эскизы!

Нико лишь сдержанно улыбнулся. Смолчал и громила водитель. Чего это «Точка Овна» напускает вокруг себя столько таинственности? Прям тебе «Великий Восток»!

И Костян ни гугу, типа, пейзажиками интересуется. Чего там высмотришь в снегопаде? Йети?

«…Был же уговор — заранее состыкнуться в «GоGоле» — перетереть, на какие выборы заход, какой бюджет у клиента. Почему ж киллер Нико первым оказался в ресторации? Может, они договорились с Костяном вытянуть меня на переговоры без базовой инфы?

Да еще интерьерец этот «gоgолевский»! Взяли и взгромоздили президентскую парсуну в красный угол. Куда ни плюнь — везде Иванов: от детсада до академии наук…»

— Прыыхалы! — подытожил Костян.

Тяжелые ворота неохотно разомкнулись перед джипом. Разведгруппа снежинок геройски спалилась в перекрестье прожекторов. Каменноликий привратник напомнил Вятру продавца порнолавки на границе двух районов Сан-Франциско — хорошего и плохого. Добра и зла.

«…Куда мы, ребята? Что впереди, мечта? Или снова наперстки?..»

                                          * * *

«Охотничий домик» непрочно стоял на позиции. С одного бока — остроконечная башня с флюгером. Другой фланг голый.

— Метель, што ль? — зашумел размашистый, с орлиным носом. — Окоемов.

— Милости просим! — звякнули ярусы ювелирки. — Варвара.

«…Ху здесь ху? Окоемов, хоть и хорохорится, не главный, скорее номер два. Варвара, типа, хостес, но по случаю и отсосет гостю. Ну, Нико-бритва… Да мы с Костяном. А стол — на шестерых. Еще, значит, на подходе какие-то. Клиент? Заказчик?..»

— Ну вот. — Окоемов щедро расплескал водку по рюмкам. — За знакомство?

— За… за… — нестройно поддержали гости.

«Этого еще не хватало — перед переговорами квасить…» Вятр лишь чмокнул край рюмки, в нерешительности огладив голую голову.

— Мы-то все больше по Сибири да по Северам. — Окоемов тут же приметил уловку гостя. — А там вперед накорми людей, а уж потом к делу…

— О! — отметился Костян.

— Горячее сразу подавать, Григорий Петрович? — брякнула ювелиркой Варвара.

— Так эта, што ли, время Олега Вятра… — Окоемов подмигнул Олегу, — дорогого стоит?

— Отличная форель, — сманеврировал Вятр. — Чуть недосолена, самое то.

— Домашнего посолу! Своя. — Окоемов улыбнулся во всю ширь. — Я вот только што не копенгаген: ваша фирма, што ли, только выборами занимается? Или вы еще этот… бизнес-пиар делаете?

— Мечтаем про «бизнес»…

— Да што?

— Война не пускает.

— А-а-а… — Окоемов покачал головищей: несбыча мечт, мол, эт мы понимаем.

— То ж все пыарщики целят в политику впрыгнуть, — отметился Костян, — а Вятр — из нее выпрыгнуть.

— Прошу прощения. — Будто тайная катапульта подкинула Нико над стулом. — Пойдем, Костя, сгоняем партейку.

— Смотри, Константин, — предостерег Окоемов, — безопасность-то наша, окромя минералки, не употребляет.

— Тю-ю-ю…

Олег подошел к окну. Метель улеглась, над лесом стояла голая луна. Трое охотников со сворой понурых собак устало поднимались синим склоном, отбрасывая длинные тени на фосфоресцирующий наст…

— А правда, — напомнил о себе Окоемов, — что вы в «нулевые» на Ющенко работали?

— Да было дело.

— А как же вышло, — Окоемов вдруг продел Олега взглядом дознавателя, — что про это в Кремле-то узнали?

— Штаб «оранжевых» был как проходной двор. Втайне там было и секретаршу не уконтропупить. Не то что с Ющенко поговорить.

— А победил один черт Ющенко?

— Нет! — твердо возразил Вятр. — Революция.

Варвара внесла на блюде молочного поросенка, сладковато запахло детоубийством.

— Эта што ж за чуда-юда — «революция»? — Окоемов с сомнением покачал квадратной головою. — Не сказки?

— Нет. Вот почувствует народ по Высоцкому: «Все не так, ребята!» — тут же баррикады встанут. Как у Белого дома в 91-м. Или на Майдане, бывало…

— Народ… Есть он в Расее-то?

— Есть.

— Нету у нас никакого народа — одно население… Хотя шеф вот тоже: наро-о-од… — Окоемов шумно поднялся из-за стола. — Ну, скоро познакомитесь, господа мечтатели. А пока извиняй, Олег Палыч, почаевничайте тут с Нико.

Когда человек-бритва вернулся в гостиную, одному богу (черту?) было ведомо.

— Вы уже сыграли? — удивился Вятр. — Кто выиграл?

— Я.

Киллер рвал мясо длинными зубами.

— А где Костя?

— Курит.

Олег пошел искать клозет, сунулся ошибочно на кухню — и тут же сдал назад, стараясь не выдать себя ни звуком.

Одессит расположил Варвару на шатком разделочном столике и раскачивал его по рискованной амплитуде над кафельным полом. А хостес, раздетая донага, но с ног до головы в драгметаллах, лишь тихонько подзвякивала судьбе.

                                          * * *

Вернувшись в гостиную, Олег не узнал ее. Все перезамкнулось на вновь пришедших — лохматого лешака в опойковом лапсердаке, эскортируемого дамой-инспектором со ртом, сфокусированным в строгую точку.

— Олег Палыч Вятр. — Окоемов былинно повел дланью на вошедшего. — Руководитель компании «Третья миля».

— Доброжилов. — Лешак, не вставая из-за стола, двинул вошедшему жаркую пятерню.

— Очень рад. — Олег словно из печки руку выдернул. «Жжот, — подумал. — Клиент, што ль?»

— Инесса Петровна Ионина, — отрекомендовалась дама. — Финансовый директор холдинга «Точка Овна».

— Оч приятно.

— Мы тут долго обсуждали, но к общему мнению не пришли, — не отходя от кассы, стелила Инесса. — Какое, если не секрет, происхождение вашей фамилии, Олег Палыч?

— Никакого секрета, все оч просто. — Олег будто смахнул паутину тайны с голой головы. — Вятр по-польски «ветер», я на треть поляк.

— Оч-ч-чень удивительно! — восхитилась Инесса. — А вот Николае Гавриилович, — она кивнула на киллера, — говорит, что вы еврей.

— Скорее русский. Плюс, наверное, монгол. Темная в целом история. Как и со всеми «русскими».

Лешак одобрительно хрюкнул.

— А почему это, — продолжала женщина-инспектор, — ваша компания называется «Третья миля»?

— «Миля» от «миллениум», «тысячелетие», — привычно пояснил Олег. — Люди ж за прошлое не голосуют, всегда — за будущее.

В гостиную по стеночке вкрался Костян.

— Еще партейку? — споро перехватил его Нико.

— Тю-ю-ю…

Бильярдисты отправились.

— В общих чертах я уже обрисовал Олегу Палычу, штó мы хотим ему предлóжить, — вступил Окоемов. — И какие у нас вопросы по его компании…

— Какие еще вопросы? — встрепенулась Инесса.

— Я имею в виду — по Ющенко.

— Да какие там вопросы, Григорий Петрович?

«…Ну вот, схватились — Илья Муромец с рыбой-иглой. То-то я не въехал, какой по рангу Окоемов — второй или третий. Они вон с Иониной сто лет на „Точке“, а до сих пор не разобрались…»

— А сколько же, Олег Палыч, — задала, видимо, основной свой вопрос Инесса, — могут стоить услуги… фирмы вашей?

— Это зависит от обстоятельств: от уровня выборов, от числа наших консультантов в штабе…

— Я понимаю, но все же — порядок цифр.

— Чтобы выиграть… средние выборы… — Олег со значением почесал голый череп, — надо — в долларах — примерно столько, сколько избирателей на округе.

— Понимаю… — Глаза Инессы остекленели: пошел устный счет.

— Однако, — продолжал Олег, — тут могут всплыть разные… обстоятельства.

— Это какие жа? — тут же запанибратничал Окоемов. — Ну што ты стремаешься, Олег Палыч?

— Админресурс. Если власть за нас, затраты будут меньше. А если против, больше. В разы…

— Понимаю, — строго согласилась Ионина.

«…Да кого они навострились выбирать-то? Председателя земного шара? „Точка Овна“, конечно, структура будьте-нате — считай, половина добычи золота в России. Но в мировом масштабе ребята не спляшут. Пупок развяжется…»

— Што жа, скрывать нам нечего, — развел руками Окоемов. — Мы хотим идти на выборы президента России.

— Хорошая тема, — машинально проговорил Вятр. — А кто кандидат?

Ему не ответили. Трое мужчин и одна женщина лишь посмотрели друг на друга. И лешак осклабился вполклыка.

---

Глава 2. Сашина любовь

Весна сбивала Сашу. Отвлекала смешками Кропоткинской, залетавшими через форточки «читалки». Вкручивалась в мозг штопором девчоночьей талии за соседним столом.

Серебряный век — тема диплома — будто в прятки играл с Сашей. Чтобы догнать «цивилизацию», Россия искала новые ценности, а получила фейерверк миражей. Герой «золотой» литературы — допустим, Болконский Толстого — еще игрушка истории. А пар и электричество создали иллюзию, что человек и сам может поиграть в исторические кубики: сложить или рассыпать…

«Золото» смешивалось с «серебром». Лев Толстой, ветеран Севастополя (казавшийся в то же время ветераном Бородина), еще был жив, а братья Люмьеры уже изобрели кинематограф: «Приход поезда», «Политый поливальщик». Всплыли документальные кадры с Толстым: бородатый старичок, суетливо раскачиваясь, искательно заглядывает в камеру. Наверное, ждал оттуда мессию. А дождался придурка-поливальщика…

Надо будет прямо сказать на защите: Серебряный век придумали филологи и критики (вариант: фарисеи и книжники). В реальности «серебра» не было.

А вот бунинская «живая жизнь» — была. И есть!

Как есть девчонка у окна. И тусклое золотистое сияние вокруг черной девчоночьей гривы — невозможный в природе шмелиный рой. И томление ее тела, то так, то эдак гнущегося под тяжестью жужжащего сожительства…

Из неоткуда выпал слегка растрепанный от преддипломных усилий Вятр. Бросил рассеянный взгляд на увенчанную роем. Обратился к филологу:

— Очнитесь, Александр!

Дошкольное еще Сашино ощущение: «Олег все распутает за меня», — в очередной раз сбывалось. «Вот сейчас, очертенев от своей РСДРП (б), он…»

— А не пожрать ли нам? — поинтересовался Вятр.

«А я…»

— Как грубо, поручик…

Саша с надеждой посмотрел на королеву шмелей, но та все неотрывно перекатывала что-то из книжки в тетрадку.

— Не желаете ли в эдаком случае отобедать? — исправился Вятр.

— Извольте-с.

Институтская столовка предлагала на первое тюремную баланду, а на второе — до белизны вываренные сосиски.

— Вот плоды трудов твоей РСДРП (б), — не замедлил съязвить Саша.

— И прямое следствие твоего Серебряного века, — рефлекторно парировал Вятр.

Кропоткинская площадь сверкала спинами мостовых. Из кратера бассейна «Москва» зеленоватыми спиралями восходили к весеннему небу столицы хлорные испарения. Голодные студенты перебежали Волхонку на красный, но мордатый гаишник, торчавший в «стакане» на углу, проигнорировал вольнодумство.

— И куды это милиция-то смотрит?! — по-бабьи прогнусавил Олег под «стаканом».

…В чебуречной чавкали чебуреками, брякала алюминиевая вилка, прихлебывали с присвистом чай из веника. Саша вновь вспомнил про дипломный текст.

— Что-то у меня не сходится… Почитаешь «зубров» — Брюсова там, Гершензона, — и Серебряный век — вот он. — Он задумчиво воткнул липкую вилку в гражданскую чебуречину. — А прислушаешься, чтó внутри тебя, — оттуда ничего. Нету там никакого Серебряного века…

Он рассеянно смотрел, как из чебурека, заколотого вилкой, сочится ржавая кровь.

— «Зубры» вот пишут, ключевая «серебряная» идея — личность в центре всего. Но разве не додумались до этого раньше — допустим, Достоевский еще? Разве не параллелились с модернистами те же «знаньевцы», Бунин?.. Вот выйду на защиту и скажу: Серебряный век — миф!

— Результат: вместо диплома — справка. А вместо аспирантуры — Афган.

— Зато выскажу то, чтó у меня вот тут… — Саша потыкал пальцем себе в лоб.

— То есть собственный миф.

— Почему?!

— Да потому, что бошки у нас одними мифами набиты. А истина (естина) — она снаружи. В сшибках идей. Вне «нормы». Я вот, чтобы что-то про РСДРП (б) понять, в какую только хреномунтию ни влезал: от философии до орнитологии.

— И теперь все точно знаешь про этих… птичек? То есть вопрос, что есть истина — применительно к большевикам, — для тебя больше не вопрос?

— Ну, чего я там знаю? Так, попикировались между собой… пара-тройка интеллигентиков… Правда, потом власть захватили. А вашу «серебряную» личность — в ГУЛАГ.

— Как ты сказал? «Интеллигентики»?.. — Саша нарочито философично почал очередную чебуречину. — Один губернаторов взрывал, другой банки грабил? Эти — интеллигенция?

— Ладно, принято, — внезапно пошел Вятр на мировую.

«Вера — не предмет для обсуждения, — небось, подумал, как всегда, — даже если это вера в intelligentsia…»

— Тогда, раз вам ведома истина, коллега историк, скажите: кто больше повлиял на русскую историю — ваша РСДРП (б) или, к примеру, «Демон» Врубеля?

— Демон — больше.

— А все «серебряное» искусство, вместе взятое?

— Меньше.

Дискуссия произвела базар. В союзники призваны были великие: Лермонтов, Гоголь, Кандинский, Малевич, Пошивайло, Томохин… Посыпались словечки типа «дух», «душа» (как самое низкое небо Духа — по Цветаевой), «гармония», «симфонизм»… Стало жарко. Но ненадолго.

— Нету никакой такой особенной «русской интеллигенции»! — швырнул Вятр решающий козырь. — Есть простые российские intellectuals, и есть единственный для них в России работодатель — государство, которое с одной руки их кормит, а другой в морду бьет!

— Старая песня…

…Пока дипломанты обедали, расстановка сил на площади переменилась. Мордатый гаишник выбрался из «стакана» и злобно тыкал длиннющей жердью в мокрое голое дерево перед институтом русского языка.

— Как вы полагаете, господин историк, что делает вон тот знакомый нам будочник?

— Полагаю, силится предотвратить замыкание троллейбусных проводов ветвями городских насаждений.

— А я думаю, это он грозится вольнодумствующей интеллигенции, засевшей в академическом институте.

«…Ну ладно, пусть Серебряного века и не было, — пошли являться Саше примирительно-вечерние мысли. — Но что-то же было?»

Медленно-медленно, словно бы пробуя каждое слово на вкус, он процитировал про себя Ахматову:

«На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл…»

Было!

Был «Черный квадрат», в который провалилось все доквадратное искусство. Была пощечина выскочки Эйнштейна надутым академикам. Была мечта марксистов сконструировать идеальное общество-машину…

Но было и бегство «элит» в кокаинизм и мракобесие. И растерянность перед «восстанием масс». И гнетущее предчувствие апокалипсиса, каким в конечном итоге и обернулся ХХ век, с его двумя мировыми и тысячами «локальных» кроворазлитий…

В шесть вечера «читалка» закрылась. Среди последних сдавала книги королева шмелей. За нею пристроились Саша и Олег.

— Как она тебе?

— Ну, как…

В институтском гардеробе ни одного шмеля уже не было. Дипломанты бросились в погоню. Королева курила на пятачке у метро, в созвездии лиловых мартовских фонарей.

— А ничего, а?.. — Саша в нерешительности перевесил сумку с одного плеча на другое.

— А ты познакомься, — вскинулся Вятр. — Вот тебе и будет триумф личности…

---

Глава 3. С верой в коммунизм

Шли шхерами. В тиши шведской полуночи лишь форштевень «Уралмаша» с шорохом резал балтийский рассол. Доброжилов торчал с биноклем на юте: скорей бы собственными глазами увидеть заграницу.

Беззвучно в цейсовский фокус въехали до блеска зализанные валуны на урезе воды, опрятный рыбацкий домик, старинный восьмигранный фонарь над пристанью…

— Гляди, фелюга вон у них!

От неожиданности штурман едва не выронил трофейную оптику.

— Подштанники сушатся, — одобрял басок за штабелями кругляка. — Все как у нас.

— Все, да не все, — запетушился тенор. — Старпом вон чё говорит? Что у рыбаков всю рыбу спекулянт скупает. А потом втридорога втюхивает рабочим в городе.

— Ну какие там спекулянты? Оптовики… Но я сомневаюсь чой-то. Рыбак вон пойдет прямиком в город да и задвинет треску на привозе…

— А лицензия?

— Чё?

Моряки заспорили. По голосам Доброжилов как будто узнал их. Один — ветеран Прокопыч, другой — Серега Серых, по прозвищу Серый.

— Ладно! — Прокопыч, видно, хватил кулаком по рейлингу — металл загудел, как струна колоссального контрабаса. — Тебя, Сергей, не переспоришь. Пошли, через час Гетеборг. Там увидишь, кака така мировая революция.

Доброжилов сжался. Сейчас они заметят его и решат, что он, штурман (!), подслушивал. Но далекое шарканье ботинок по шероховатой палубе становилось все тише, тише… Свезло!

Он поднял бинокль, но настройка сбилась. В памяти ожила нелепая история, недавно случившаяся в Таллине.

…По брусчатке цокал субботний апрельский вечер, извозчики церемонно снимали шляпы, разъезжаясь в узких улочках.

С десяток «уралмашевцев» зашли в кафешку «Тапа» хлебнуть пивка подешевше. Но территория оказалась тотально оккупирована компанией нагазованных офицеров-летчиков. Официанткам оставалось только смотреть, как разбивается кружка о стриженную под полубокс голову оккупанта. Или как летит неподъемный вроде бы «тапский» табурет из германского угла Балтики в российский. А попадает в маленькую, но гордую Эстонию.

Вызвали милицию. Поскольку драка случилась с участием военных, вслед за милицейскими примчался еще какой-то чин. Точнее, из сияющей черной «легковушки» вычленился длинный дядька в кожаном плаще.

Сбив хуком очередного летуна, Доброжилов случайно очутился ближе всех к длинному. Тот схватил его за руку — и тут же получил джебб, точно в перемычку роговых очков, пав под ноги набежавшим мильтонам.

— …Вы знаете, на кого покушались? — в десятый раз спрашивал его следователь.

— Нет, — чистосердечно признавался штурман. Он уже понял, что вляпался. Но во что?

— Вы совершили покушение на заместителя председателя эстонского правительства товарища Лауристена, — свистящим шепотом расшифровал ребус следователь. — Кто были ваши сообщники?

— У меня их не было.

— Значит, вы действовали в одиночку?

О том, что мордобитие в «Тапе» было грандиозным нарушением общественного порядка, никто и не вспоминал. Вместо беззубого «закон» клацало клыкастое «политика». Прокуратура и госбезопасность были озабочены лишь тем, как бы не осложнить отношения с просоветским правительством Эстонии.

Наконец Проклу объявили, что надо ехать к товарищу Лауристену в госпиталь. «Если товарищ Лауристен вас не простит, придется давать санкцию на ваш арест».

Встреча была устроена в ординаторской. Нахохлившийся штурман сидел на кушетке, а длинный, с забинтованной головой, у стола. Оба не знали, кто должен заговорить первым. Мерно капала вода из крана.

— Понимаете, молодой человек, одним необдуманным движением вы могли исковеркать всю вашу жизнь, — наконец нравоучительно, как пастырь в костеле, произнес Лауристен.

Прокл выдавил из себя мертвые аморфные слова.

…«Уралмаш» забирал на норд-ост, лиловая полусфера над Гетеборгом все раздавалась, и вдруг навстречу морякам брызнула целая вселенная света. Доброжилов бросился на мостик. В бинокль он ясно видел уютный причал с чередой чистеньких суденышек, синие, зеленые, розовые окна домов, иглы кирх.

Гетеборг сходу пошел искушать гостей разносолами жизни. Из глубин мясного магазина кроваво-красными червями поползли колбасы, окорока, сосиски. В табачной лавке было двести сортов трубочного табаку. А магазинчик, похожий на раковину — голубой снаружи и янтарно-желтый внутри, — оказался весь забит шарообразными, плоскими и какими-то еще косицевидными сырами — с травами, орехами и кусочками ветчины…

— А у нас — карточки… — вслух размышлял Доброжилов.

— А в Испании окорока прям над головой барме́на развешаны. — Второй помощник Володя Половина незадолго до Швеции сходил в Испанию и теперь к месту и не к месту вспоминал об этом. — Там ты только скажешь барме́ну: пластани, мол, вон от той дуры…

— Послушать старпома, так шведскому пролетариату с буржуями еще десять лет бороться, — тлела штурманова горячность, — а сыров тут — как у нас будет, когда коммунизм построим…

— Хотя, конечно, франкизм у испанцев, — хватился Половина, –коммунисты в тюрьмах и… всяко-разно.

                                          * * *

В Гетеборге предстояло провести размагничивание «Уралмаша».

Тяжелое штурманское оборудование матросы еле-еле дотащили до портовой лаборатории. Она оказалась вся заполнена иностранцами, моряки с любопытством глазели друг на друга. Советские встали в международную очередь.

Как красиво смотрелись чистенькие, опрятные суда на блистающем рейде! Только «Уралмаш» торчал угрюмо, как битюг, уродовавшийся много дней без роздыху.

— Интересно, — вдруг на чистом русском произнес один «иностранец», — чей это такой обшарпанный корабль?

Разноязыкий треп в лаборатории разом стих. Казалось, все смотрят только на русских.

— Неважно, какой вид у парохода! — Горячечные глаза штурмана, казалось, заживо сожгут «иностранца». — Важно, что он под флагом самого прекрасного государства на земле!

«Иностранец», однако, не отступил.

— Кто вам сказал, что ваше государство самое прекрасное? — спокойно спросил он.

— Никто! Все это и так знают! И вы, я думаю, тоже!

— Вы ошибаетесь, — тихо, но твердо возразил «иностранец». — Лучшее государство то, где человек — свободный!

От молниеносной стычки в памяти у Доброжилова остался только долгий, сочувственный и действительно… размагничивающий взгляд «иностранца». Он искренне жалел советских — так не сыграешь…

Однако на «Уралмаш» шагали героями. Матросы несли, как игрушки, увесистый штурманский реквизит.

— А здорово вы ему влепили, товарищ штурман! — ерепенился Серый. — Самая прекрасная страна, точно!

                                          * * *

— Ты почему-то не прошел по ролям, — недоумевал Половина.

Он по дружбе даже показал бумаги штурману. Лишь фамилия «Доброжилов» была вычеркнута из списка. Но кто это сделал? Почему?

Штурман пошел к капитану. Тот намекнул: не кадры, мол. Водный отдел МГБ.

— Парень ты вроде правильный. Но перед этими я пас.

…Штурман один-одинешенек стоял на причале, рассеянно глядя, как «Уралмаш» отбивает корму. «Что за важность такая — водный отдел?! — повторялось в голове. — Я пойду к ним и все объясню». Сухогруз безостановочно всасывало в блистающую воронку балтийской сини.

«Пусть судят меня за Лауристена, — горячечно упрямничал Доброжилов. — Но это же не жизнь: ни казни, ни прощения!» У ног стоял чемодан с боксерскими перчатками и книгами по штурманскому делу. «И книжки мне еще пригодятся! — жарко убеждал он себя. — И „Мореходная астрономия“ Хлюстина, и „Навигация“ Сакеллари…»

До встречи с Таей оставался час. Весенний Таллин был весь составлен из контрастов: прямой угол стены заключал в себе вьюном изогнутый вензель сбежавших домовладельцев, а через площадь от игольчатого готического собора по-отечески щурился плакатно-черноусый Сталин в ослепительно белом кителе. «Все обязательно будет хорошо! — страстно убеждал себя штурман. — Вон какая весна!»

Он стал думать о предстоящем свидании. Ведь не просто же так они встречались с Таисией осенью. И не просто так она знакомила его со своим отцом-гэбэшником. А матери у нее вроде нет. Есть только грудастая пруссачка, которую Тая зовет просто Марта.

На угол собора Тайка прибежала ровно в двенадцать. Какой красивый контраст: золотые кудри и голубое пальто!

— Привет, Тая! Ты стала приходить вовремя?

— Здравствуй… — Круглое Тайкино личико скривила то ли улыбка, то ли судорога. — Я очень старалась… не опоздать.

— Случилось что-то?

— Пойдем в сквер.

Все скамейки стояли пустые, только в кустах ссорились воробьи.

— Что это у тебя за чемодан? — для чего-то спросила Тая.

— С утра… был на тренировке, — неумело соврал Доброжилов. — В чемодане — боксерские перчатки и… форма.

— А! Ты же занимаешься боксом… — Казалось, она все время колеблется: сказать — не сказать. — Ты знаешь, я была у папы на работе. Ты же помнишь, где он работает?

— В органах, — зачарованно прошептал штурман.

— Так вот… Я просто забыла ключи в тот день, а Марта — ты помнишь Марту? — уехала к сестре в Кенигсберг, вернее, Калининград. — Тая сделала еще одну томительную паузу, словно бы не решаясь продолжать разговор. — И… у папы на столе лежал один документ. В общем, я понимаю, что сделала ужасную вещь, но я мельком прочла заглавие. И…

— Ну?!

— В общем, это был ордер на твой арест.

А! Простое и ясное слово «арест» сразу расставило все по местам. Какой же он был наивный… Гэбэшники специально сняли его с «Уралмаша», чтобы посадить.

— Ты правильно сделала, что сказала, — попытался он ободрить Тайку. — Даю тебе честное слово: об этом никто не узнает.

— Ой, да разве я про себя?.. За себя?..

Она вдруг вся извернулась винтом и спрятала лицо у него на груди. Золотистые кудряшки мелко тряслись, но при этом Тая не издавала ни звука. Только всё скандалили воробышки в кустах.

Доброжилов с трудом сдерживал слезы. Сухими красными глазами он слепо пялился перед собой да бездумно водил ладонью по мягкому пальто Таи.

Откуда-то проклюнулась мыслишка дать деру… Нет! Он не боится МГБ. Пусть его арестуют. И судят! Советский суд — самый справедливый в мире! Пусть судьи точно определят его вину. Он готов понести наказание.

Сквозь трамвайное окно Тая долго смотрела, как он прощально машет ей рукой.

«Может, купить наган на рынке? — мелькнуло в голове Прокла. — Один выстрел — и все».

«Ну почему, почему все так?» — отказывалась понимать Тая.

---

Глава 4. Поле, ветер, любовь…

Три вещи меня поразили в жизни:

дальняя дорога в скромном русском поле,

ветер и любовь.

Андрей Платонов. Однажды любившие

Цифры соцопроса ни цента не оставили от Вятровых грез.

Федеральное ТВ и фабрики троллей, прозревал Олег, вновь приведут к победе бессменного Иванова. Ни блогеру Нагульному, ни бойцу Молодцову, ни львице Сопчук избиратель не поверит. Реакция соцсетей на Доброжилова: «Вон какие народы из тайги выползают». Один клоун — Ряженовский — уже есть. Второго не надо.

…Что делать? По чесноку отказаться от бабла прямо сейчас, разъяснив Доброжилову безнадежность затеи? Потерять все потом, со скандалом, когда «Точка» повесит проигрыш на «Милю»?

Или…

Светлым апрельским утром Вятр полетел по Казанке на восток. Отслоились, истаивая, слободы столицы, сверкнула, словно золотой зуб, церковка в Быкове, зарябил частокол сосен с гнилью генеральских дач. Олег родился жаворонком. Он утром вставал будто заново родившись. Он был всесилен: мышцы поют, как хор мира, и голову питает чистая кровь, живее жужжа внутри гранатовых десен почему-то…

…Мир ослепил Олега: вон суриковский юродивый истово крестит многопудовую матрону на амвоне храма, вон рыжий кабыздох под станционной скамейкой обнюхивает придирчиво солнечную пыль, а вон алеют драконы китайской фанзы на околице займища…

…За Коломной Олег разговорил инженера Пожилых, возможно в последнюю свою командировку посланного в Заитилье по надобностям «Госэлектро». Тот рассказал Вятру, как всю зиму простояла без тока деревенька Поярково в глуши на Мокше. Однако причиной тому была не алчность энергетиков и не косорукость башмачкиных, а лишь праздник Крещенье, без пяти минут главный в государстве, да полное отсутствие денег на опохмел души у единственного в Пояркове мужичка, ветерана и инвалида. Он срезал сто метров линии, питавшей Поярково из райцентра, обменял у китайца-старьевщика на паленую пол-литру и от нее помер. А следом убыла и последняя бабушка в деревне, о чем район догадался только к весне — по признаку неполучения ею пенсии в Сбербанке…

Стоянка экспресса в Шацке — полторы минуты. До Сасова дежурная по станции присоветовала гостю пилить узкоколейкой.

— Пережиток царизьма, — подсказала. — Такую «утку» где еще увидишь?

В полдень вагончики потрюхали полупустые, на деревянных скамейках тряслись только редкие пенсионеры с бедняцкими покупками. Узкоколейка тянулась заглушенным ельником, в оврагах серели обсоски последнего снега. На полустанке гуртом ввалились лесные рабочие, ломы, матерщинники. Сбились голова к голове, раскинули карты, пошел «дурак», бессмысленный и беспощадный.

Остаток пути — от райцентра Кадома до окрестностей Пояркова — Вятр решился доделать на разбитом ЗИЛе рыбацкой артели. Грузовиком рулила тетка в пуховом платке и телогрейке.

— Все мужики пьянь, — пояснила, — а я трезвенник.

Олег попытался разговорить водительницу, но без толку.

— Откуда мне знать, кто ты есть? — сомневалась. — Может, ты ке-ге-бе…

На глинистом проселке отчаянно буксующий ЗИЛ вдруг потащило к обрыву. «Все?» — с тревожным облегчением подумал Олег. Его поразила чистота синего неба над широко разлившейся Мокшей. Он вцепился в поручень, до боли зажмурив глаза…

— Заснул, что ли? — интересовалась водительница.

Грузовик стоял на развилке метрах в ста от реки.

— Тебе туда, а мне туда, — пояснил пуховый платок.

— Сколько с меня? — спросил Олег.

— На майские отдашь.

Вятр остался один. В поле было тихо и солнечно, как в детстве. Лишь жаворонок наяривал по партитуре пашни.

Поярковскими избами обсыпаны были берега ручья, сбегавшего к Мокше. Домишки все стояли сикось-накось, с провалившимися крышами, без рам…

Точно вчера вечером насажен был на штакетину грубый глиняный горшок. «Кринка молока…» — повеяло на Олега сказками. Давным-давно то есть мужик привез с Кадомской ярмарки новенькую кринку; хозяйка, как младенца, оглаживала гостинец…

Год-другой кринка продержится еще на покосившейся штакетине. Потом колья догниют — забор повалится.

Сил противостоять этому не было больше, Олег опустился на труп плоскодонки у ручья.

«…Было время, вся держава российская мужиком держалась. Теперь же в середине России только Поярково мертвое. И все дальше разбредаются россияне — кто куда…»

Олег занес было ладонь, чтобы привычно провести ею по голой голове, но вместо этого лишь обхватил бесполезную свою голову обеими руками и надолго замер — один-одинешенек посреди Пояркова.

«…Чем заполнить пустошь российскую? Кто заменит крестьянина? Как убедить людей поддержать Доброжилова? Ведь ты — просто технолог. А история…»

                                          * * *

…Он проснулся. На дощатых полках стояли три или четыре Бабы-яги, клыкастый волчара и розовые пупсы-поросята. Прореха в обоях была находчиво завешена детским рисунком: конный лилипут целит копьецом в монголоидную головогору. Олег вдруг вспомнил: фокус-группа проходит в доме народного творчества, в дальнем от моря конце Хосты. Ровное бурление за стеной — горная река в половодье. А модератор группы — Майя Черемуха — Дункан и Цветаева в одном лице.

Пока Вятр спал, группа мутировала. Пенсионерка-патриот все реже взрывалась в защиту президента. А остальные, включая сумрачного качка в углу и сухонькую тетеньку, стриженную под мальчика, «сторожиху по жизни», как она себя представила, наоборот, ожили. Свобода слова!

— Большое спасибо… Ну, все. Вы так… — мягко прервала «сторожиху» Майя. — Жаль, что… Есть правила фокус-групп. Нельзя ставить оценки…

— Опять «двойка»? — сыронизировала «сторожиха».

— Наоборот… Если бы вы… Но… — Майя надела очочки и тотчас сняла. — Последний вопрос… Представьте на минуту… Будто выборы президента России — в ближайшее воскресенье…

— На Первомай, что ль?

— Нет-нет… Вы просто представьте. И…

— Ты, Боца, не путай социёлога. Ишь, сидит!

— …вы голосуете за…

— …за Иванова Дмитрия Владимировича! — Патриотка энергично заскрипела стулом, победно оглядываясь вокруг. — И думать нечего: молодой, грамотный, непьющий!

— Ты, Капа, уже это… тут всех за… заагитировала, — вступил степенный, с седыми казацкими усами, доселе все более отхлебывавший чаю-кофею. — А я все одно за коммунистов. Всю жизнь за их голосую. И обратно пойду.

— А вот… вы? — Майя вновь надела очочки и испытующе посмотрела на качка. — Представим: выборы. И?..

— Я буду голосовать за президента России, мастера спорта по бадминтону Дмитрия Владимировича Иванова! Он много делает для развития спорта, и вся наша секция проголосует за него.

Результат был предсказуем. Человек семь или восемь из двенадцати собрались голосовать за Иванова. Еще два или три — за коммуниста Куканова.

Настал черед «сторожихи».

— А я — за Доброжилова! — Она даже слегка прихлопнула ладонью по столу. — Не знаю там, допустят его или как? Но он мушшина серьезный. Много чего пережил, я слышала. И потом, вот ты, Роз, улыбаешься, а я так скажу: он богатый! Меньше воровать будет.

…Не сегодня завтра старый Сочи окончательно доуродуют для новой буржуазии. Совсем ничего не останется от сталинского ампира под пальмами. Плюс оценки «фокусницы» кубанца́ми — от «Та брось ты, Олех, не парся!» до «Ну, такая, чепляет…» Слетаю-ка…

Встретиться уговорились в индийском ресторанчике «Кашмир» на набережной.

«И правда, не красавица, — локализовал он ее на дальних подступах к столикам. — Но точно чепляет». Не приглажены еще после «фокусов» мысли, лишь тычками помады подправлены губки… А уже не социология — стихи (я) … И не походка — па.

Хоста террасами спускалась к морю. По верхушкам деревьев еще разбрызган был закатный сурик, там верещал еще птичий базар. А внизу, у реки, к вам уже тянулась ледяная рука в зеленой перчатке.

— Нос замерз. Потечет еще… — Майя сморщилась. Улыбнулась. — Мы… Как тебе группа?

— Понравилась.

— И всё?..

— Я не спал ночь.

— А я?..

— Ну, мы.

«Мы» прошли еще немного вниз по Хосте. Под аркой пешеходного мостика из бока набережной были выдраны две или три плиты. Лазоревая струя реки тут закручивала замысловатую «обратку», в которой вертелся, боязливо приседая, красненький поплавок.

— Мы…

Поплавок тут утонул — и угрюмый рыбарь выдернул из бирюзовой воды крошечную рыбку, лилово сверкнувшую на солнце. Она запрыгала по асфальту и вмиг была обклеена песчинками ночи.

— Ты на «фокусах» будто танцуешь.

— Даже не «танцуешь», а «колдуешь».

…От «Кашмира» он ее довел до «Кубани» и даже зашел с нею решительно в гостиничный холл. Но вдруг врубил «заднюю». Борисоглебско-трехпрудные баядерки по-прежнему жили в чужом сюжете. Не его. Он вышел на круглую площадь перед гостиницей. Речка Сочи играючи ворочала валуны под мостом. Над городом-курортом мертво горела апрельская луна.

Он совсем было собрался вернуться к себе в «Рэдиссон», рука уже поднялась навстречу такси, и белый «Логан» было замигал правым поворотником… Но тут он представил, как войдет в стерильный пустой номер, как увидит пустое серебряное море… И извинительно помахал «Логану»: поезжай, кацо, я не твой клиент.

Они заказали чаю. Он предложил перейти на «ты». Чай был горячий. Она согласилась.

— Как зовут твою дочку? Настя? — вдруг спросила под утро. — От «воскресения»… Наверное, копия ты…

— Я ее вижу раз в сто лет.

…Небо над морем холодно отливало алюминием. О гальку звякали стеклянные трубочки волн.

— Как пусто на пляже… Мы ровно сутки вместе.

— Где взять союзников?

— В «Кашмире» ты мне стул. Ножки по кафелю — з-з-з…

— Какую писать программу?

— Ты — ветер, Вятр. А на земле…

— Как докричаться до избирателей?

---

Глава 5. Начала зла

Зло начинается там, где человек

начинает полагать себя

лучше других.

Иосиф Бродский. Напутствие

Димка не с бухты-барахты пошел в «контору». «Большой дом» — единственный во всем Ленинграде — опирался не на предательское чухонское болото, а прямо на твердую мантию Земли. И это масса планеты — не что-нибудь — искривляла траекторию Димкиной жизни.

У двери приемной он обернулся и по-разведчески «сфотографировал» всю картинку у себя за спиной. Людской поток, поливаемый ливнем, монотонно лился по Литейному. Потерю одной капли никто не заметит.

Димка вошел. В приемной всемогущего КГБ все оказалось ошеломляюще по-домашнему. Навстречу гостю поднялся из-за стола подчеркнуто доброжелательный лейтенант.

— Добрый день, — произнес десятиклассник старательно отрепетированное приветствие.

— Добрый день!

— Мне нужно поговорить. — От волнения Димка «поплыл», забывая вызубренный текст. — Мне нужно поговорить…

— Сообщить? — уточнил лейтенант.

— Нет. Скорее узнать…

— Узнать? — деликатно удивился лейтенант.

— Да. То есть, конечно, сообщить. И узнать. У меня есть паспорт.

— Ну что вы! Мы доверяем нашим гражданам. Паспорт не нужен. Пройдите, пожалуйста, в комнату номер три. К вам подойдет наш сотрудник.

В комнате три стоял примерно такой же, как у лейтенанта, — и такой же пустой — стол. К нему были придвинуты два стула. Это было понятно. Но рядом располагались еще поцарапанный журнальный столик и два кресла. Димка опять «поплыл». Он не понимал, куда садиться: за стол или за столик. «Мало того что я запутался в объяснениях, — ужаснулся он, — так теперь еще не свое место займу».

На всякий случай он выбрал более официальную позицию — за большим столом. Но сотрудник все не шел. Аскет Дзержинский со стены неодобрительно смотрел на комсомольца.

«Я же хочу как лучше. Как отец говорил… — стал оправдываться Димка. — Надо, чтобы везде был порядок… Ну, чтобы…»

— Добрый вечер! — В комнату вошел неприметный мужчина в сером костюме.

— Здравствуйте, — подскочил десятиклассник.

— Капитан Копейка. Егор Егорович. — Чекист протянул гостю белую чистую руку.

— Иванов. Дмитрий.

— А может, без формальностей? — предложил Копейка. — Снимайте-ка вы пальтишко, Дмитрий.

— Спасибо.

— И садитесь-ка вы, Дмитрий, вот сюда-а-а… — Копейка указал Димке на одно из кресел, опускаясь напротив. — Вы, кстати, не курите?

— Нет-нет. — Димка пристроил мокрое пальтецо на вешалку и опять вспомнил про документы. — У меня есть паспорт… — Он протянул документ капитану и ответственно шмыгнул носом.

— Ну… — чекист лишь мельком заглянул в новенькую книжицу. — Это совсем не обязательно…

— А комсомольский билет не надо?

— Нет, не надо. — Копейка доверительно улыбнулся. — Давно в комсомоле?

— Два года.

— Молодцом!

«Сказать прямо, зачем пришел?» — шмыгнул носом Димка.

— Вас, наверное, привело к нам важное дело… — ободрил Копейка.

— Я хотел бы работать в Комитете государственной безопасности, — протек Димка.

— Да-да…

— Но я не такой наивный, — поспешил десятиклассник, — я понимаю: сначала надо учиться.

— Да-да…

— Поэтому я хотел бы у вас спросить: какой вуз надо кончить, чтобы прийти сюда работать?

— М-да… — Капитан внимательно посмотрел на крышку журнального столика, словно там была нацарапана подсказка. — Я обязательно отвечу на ваш вопрос. Но вначале, Дмитрий, ответьте на мой: чем, по-вашему, занимается комитет?

— Ну, КГБ стоит за… порядок. Чтобы всякие там… враги… не…

Димка замолчал, сглотнув от волнения.

— Может быть, чаю?

— Да. Нет. Потом.

— Хороший ответ, Дмитрий, — оценил Копейка. — Но надо иметь в виду, что комитет действует строго в рамках соцзаконности. Поэтому лучшее место учебы — это, я думаю, юридический факультет ЛГУ. Там и преподаватели хорошие, и… — офицер внимательно посмотрел на комсомольца, — вообще все хвалят этот факультет.

— Я слышал…

— У чекиста, Дмитрий, — пошло искушение, — холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Станете таким — и вам откроются возможности, о каких обычные люди даже не мечтают…

                                          * * *

Оставшись один, искуситель подошел к окну. Отсюда хорошо было видно, как давешний мальчишка («Иванов Дмитрий Владимирович», — проверил себя Копейка), сутулясь под дождем, выходит на проспект. Вот на секунду задержался перед подземным переходом (проверяет, что ли, нет ли «хвоста»? ). И вот уже канул в бесконтрольные лабиринты города.

Капитан раскрыл журнал учета посетителей. Фамилия, имя, отчество, время прихода и ухода, краткое содержание беседы… «Главный враг коммунизма, — подумал Копейка, — бюрократизм!»

«Отрыв формы от содержания и придание этой форме самостоятельного содержания», — к месту подвернулось Марксово определение бюрократизма.

«Хорошо вот, я сейчас аспирантствую на юрфаке этом самом, — размышлял капитан, — а окажись на моем месте кто другой из наших — да хоть вон тот же примат Матюнин, — какой совет дал бы он вот этому Иванову Дмитрию Владимировичу? Учиться только на „пятерки“? В секцию самбо записаться?»

Капитан набрал трехзначный, внутренний номер телефона:

— Наташа, дай мне, пожалуйста, установку на Иванова Дмитрия Владимировича, 1965 года рождения, место — Ленинград.

«А ведь парень-то толковый, серьезный…» Копейка неспешно закурил, щурясь от серых миазмов «беломорины». «Это вам не пацанва, валом валящая в приемную после каждого повтора «Мертвого сезона» по ТВ. То есть, надо думать, посмотрел он и «Сезон…», и «Щит и меч», и все остальное из этой серии. Но путь-то выбрал единственно верный — учиться!»

Незаметно для себя капитан перешел к жанру проповеди на завтрашнем партшабаше (вариант: партсобрании). «Мы должны отделять зерна от плевел, товарищи! — смело бросал он в лицо формалистам матюниным. — Есть такие субъекты, которые за агентское вознаграждение заложат мать родную. А есть настоящие, чистые, честные, как этот вот самый Дмитрий Иванов. Не их ли имел в виду председатель КГБ товарищ Андропов, призывая привлекать в органы перспективную молодежь? Грош нам цена, товарищи, если мы не выполним установку Юрия Владимировича!»

Звякнул телефон.

— Да, Наташа, слушаю. Так, так…

«М-да…» Капитан повесил трубку и перечел записи.

«Нормальное советское семейство. Ну, что дед по отцу был репрессирован в 37-м, это туда-сюда. Реабилитировали же…

Что у отца первая жена была еврейка — тоже, конечно, минус. Однако прожили всего год, развелись и больше контактов не имели. Не зафиксировано. Да и остепенился с годами. Теперь вот сопромат преподает, доцент, пользуется авторитетом в коллективе.

А на мать вообще ничего, всю жизнь инженерит на Кировском. Так что мамаша одни плюсы дает Дмитрию Владимировичу.

Однако сын за отца не отвечает, — правильно сказал товарищ Сталин. Хорошо бы теперь этого Иванова не потерять в общей, так сказать, суете… Может, даже подсадить на юрфак мальчишку. А там и…»

---

Глава 6. Оладьи

Нестыковки в «Стратегии…» выперли на первом же обсуждении в штабе.

— Это ж простая арифметика! — влетел Вятр к себе в кабинет, потрясая «записками сумасшедшего».

Такой вид, скажем, там имела российская социальная пирамида:

Upper — 5%

Upper Middle — 10%

Middle Middle — 20%

Low Middle — 40%

Low — 25%

Целевые группы предстоящей кампании при этом были обведены пунктирным квадратом, верхняя граница которого пополам рассекала «Upper», а нижняя — проходила между «Middle Middle» и «Low Middle».

— Что это за хрень? Сколько будет два с половиной плюс десять плюс двадцать? А, Леонид?

— Тридцать два с половиной, — осторожно предположил аналитик.

Олег для пущего разогрева воссоздал в памяти образ хипстера-социолога, со снисходительной иронией наставлявшего штаб по части целевых групп.

— Тридцать процентов! Это же гарантия поражения, не понятно?

— Не все социологи умеют считать до пятидесяти, — заметил Ленька-аналитик…

Над Вятровой «Брерой» завис некто в льняном костюме художественной пожеванности. На совещании он сидел по правую руку от Окоемова, но никто его не представил.

— «Альфа Брера Супер»? — уточнил жеваный. — Респект!

— Спасибо.

— Объем три с чем-то?

— Пять литров, от «Мазерати Купе».

Под «Радио Джаз» пять литров вынесли полулежащего Вятра на Садово-Триумфальную, с визгом крутанули под эстакадой на Цветном и помчали к Маяковке. Но тоннель был закупорен пробкой.

Олег матюгнулся, протек вперед по крайнему правому ряду и оттуда вклинился в общий поток. Ему злобно загудели. В зеркалах заднего вида сплошняком стоял черный радиатор какого-то мегаджипа. Вятр только плечами пожал.

За тоннелем он попытался вновь перестроиться вправо, но джип демонстративно пресек маневр. Он торжествующе прокатил мимо «Бреры» громадные черные «шиповки» и тут же, ступенчато меняя ряды, умчался вперед. Вызов?

По Садово-Кудринской машины еле ползли, обойти мастодонта было немыслимо, и «Брера» стелилась по асфальту метрах в ста позади. Но на площади Восстания Олег дал по газам и легко облетел соперника.

На просторах Зубовского бульвара он прочно удерживал первенство, но, чтобы свернуть к центру, ему надо было уйти под Крымский мост, сбросив скорость. Джип буквально вмазал «Бреру» в кучу машин, мешавших друг другу на повороте к Комсомольскому.

— Хрен те! — прорычал Вятр.

На Житной, у светофора, бирюзовая «Брера» и черный джип снова встали рядом. Им едва дали желтый, как «итальянка» молнией улетела в туннель. Катафалк, турбинно взревев, погнался следом, но на прямой у него не было шансов.

— Во как!

«…Какую, на фер, программу мог сконстетерить для Доброжилова экономист-теоретик, доцент-тридцатилетка? «Инновации — конкурентоспособность — экономический рост», — такое и произнести-то трудно, не то что исполнить. Это в Чили или Израиле инновационные бюджеты разогревают венчурный бизнес. А в России на каждого Кулибина — три бендера и пять башмачкиных. Инноватор останется с голой задницей.

…Была еще, правда, надежда на экспертов. Ухватил же сходу быка за рога старик Цвылев: «Человек — основная движущая сила экономики!» Увяжи он дальше экономический рост с ростом человеческого капитала — вот была бы и программа для Доброжилова…

…Да тут этот эмгэушник высунулся… Разом засрал суть дела идеологией…»

— Твою мать!

Джип снова был впереди. Как он обскакал «Бреру» на просторах Земляного Вала? Бесконечная история…

Они отмотали уже три четверти Садового кольца. Вятр, убей бог, не мог понять, зачем гоняться с бешеным бегемотом по забитой машинами Москве. Но перед светофором на Сухаревке они опять стояли, как на старте, бампер к бамперу.

Зажегся желтый, «Брера» вновь вырвалась вперед. Олег вдруг осознал, что ему противостоит очень странный джип — без номеров, траурно черный, с наглухо затонированными стеклами… Что там за люди внутри него? Сколько их? Да и люди ли?..

— Твою мать!

По-бандитски подрезанная «Брера» стояла двумя колесами на тротуаре, передний бампер — в дюйме от фонарного столба. Джип испарился. Олег, оглушенный, сидел, вцепившись в руль. «Гоночные» тормоза и двадцатидюймовые «лапы» едва удержали его на этом свете. Он огляделся: Садово-Триумфальная. Замкнутый круг!

«…Штаб может сколько хочешь накручивать круги по первопрестольной, но это все хождение таракана вокруг стакана. Президентские полки прочно стоят в центре. Как ты их разобьешь, „стратег“?»

                                          * * *

Адреналин было подстегнул Вятра лететь к Мурче, и его рука уже легла на мобилу, но…

«…Сколько мы с Мурчей? Года три? А вспомнить нечего. Разве что знакомство — под ободряющее подмигивание трактирщика-грека, на кручах Корфу… Ты ж не Мурчу любил — кубики на ее животе. Да останки твоего „я“ в тисках фитнес-ляжек…»

Олег позвонил Майе.

— …Ты? Я… Любишь оладьи?

— Самые вкусные делала наша домработница Оля… Откуда ты знаешь про оладьи вообще?

— Не знаю. Чувствую… Какой-то вибр.

«Опять танцы», — подумал он.

Они уговорили гору медовых оладий под бутылку ежевичного вина.

Окна ее квартирки смотрели внутрь камерного дворика в Хамовниках. Небо над домами было бело-голубое, с двумя или тремя оладьинами облаков у края. Был тихий летний вечер начала тысячелетия.

Но Мурча яростно боролась за Вятра! Ежевичные Майины губы отдавали Мурчиной горчинкой. Под белым Майиным платьицем прятались черные Мурчины стринги. Атлетка даже оттеснила танцовщицу к краю ковра, когда Олегов затяжной прыжок уж слишком затянулся. Он даже успел пожалеть, что Майя не Мурча, с которой давно растерял все страхи: получится — не получится. Но тут Майя, словно прилипнув к Мурче, завертелась с нею в головокружительном па-де-де — и атлетка пала на лопатки!

…Олег отдал словно бы не наперсток спермы, а сразу все свое мясо, с костями и жилами. Свободный дух его взлетел высоко-высоко над Москвой.

Но тут Майя ткнула пальцем во тьму, и оттуда — или так совпало? — полилась любимая Олегова песня со знаменитого в семидесятые «двойника» Стиви Уандера: «You’ve brought some joy inside my tears…» Сколько лет прошло после института: тридцать? Триста?

А получилось!

Сквозь распахнутую дверь балкона черная нить ночи медленно пронизывает комнату, и вот мы — словно бусинки на ожерелье города, и то ли он вокруг нас, то ли мы вокруг него — все медленно идет по кругу и вспыхивает, переливается, мерцает. Бриллиантовые спирали энергий в синей энтропии Вселенной…

— Но про Уандера-то я тебе точно не говорил. Откуда ты?..

Майя не ответила. Только острый язычок показала Вятру. И тут же спрятала.

«Нет, это не „проходняк“. Это — все, — вдруг догадался он. — Не я сейчас рулю. Мной…»

— Ты как-то стал рассказывать мне про пошлость, — продолжался магический танец. — Мы отвлеклись… тогда, но это показалось мне таким интересным.

— А! Моя идефикс: не остановим цунами пошлости — нам, сапиенсам, кранты. Пошлое — это ж прошлое, старое, б/у… Да еще гаджеты… Это же мега-, терабайты… бэухи…

— У Цветаевой, я еще вспомнила: можно со-творить, а можно по-вторить. Но повтор — кража… И по-вторяют форму. Сущность — всегда со-творяется…

Они долго молчали. Молчала и Москва.

— А Иванов? И пошлость?..

— Конечно! Он же мышиный царь, его подданые — серые мыши. Вместо своего «я» у них внутри одна попса (вариант: пропаганда). И, кто хоть чуточку от них отличается, тот для них враг.

— Но Доброжилов?.. Миллионы его…

— Да и он не мы. Но смотри: он всю жизнь против обезлички, против серых. Сколько они его ни гнобили — на Колыме, в арбитражах, — он все равно гнет свое. Верю, он и на выборах не отступит…

Старый фонарь у аптеки заботливо кутал серебряным крылом припаркованную под ним «Бреру».

Дух Мурчи, алчущий реванша, метался над крышами.

Серая мышь Маша в душном влажном подвале рожала, пыжась, рыжего слепого последыша, двенадцатого в помете.

---

                                          * * *

Вятр летел по Ленинскому, когда ему шепнули: «Перенацель стратегию». Он навострил уши, но больше подсказок не было. «Fuck all strategies», — подумал.

Ночь с Черемухой начисто вымела мусор из его головы. Глупо улыбаясь, он вылетел на Воробьевы горы. «Брера» сбривала последние тени со щеки хайвея.

— …Русские — стихийные идеалисты. Восточная мечтательность препятствует освоению ими современных технологий. — Сойдя с автобуса первым, Фридрих галантно подал Мерседес руку, но испанка ее проигнорировала. — Посмотри хотя бы на нашу гидессу, Мерче. Если бы она выполняла свою работу по инструкции, она могла бы рассчитывать на приличные чаевые от нашей группы. Но она приволокла нас смотреть тривиальное московское утро. Очень сомневаюсь, что подъем в такую рань будет положительно оценен моими соотечественниками.

— Зато ты доволен, медок, — кусалась Мерседес. — Никто не полез к тебе с любовью al amanecer.

— Твои суждения, Мерче, прискорбно односторонни. Если ты успела заметить, у края видовой площадки припаркованы несколько таксомоторов. Мы можем прямо сейчас поехать в гостиницу, и там я тебе докажу, что австрийцы не только отличные слаломисты.

— Спасибо, Фред. Конечно, утренняя зарядка для здоровья полезнее. Но рассвет над Москвой красивее.

Пока табор интуристов перекочевывал от автобусов к видовой площадке, Олег сходил с ума от нетерпения. Последними по переходу тащились поджарый ариец лет пятидесяти и чернявая пичуга с пирсингом на пупке.

«…Прицельную рамку кампании надо сместить на одну позицию вниз! „Высшим“ классом не стоит заниматься вовсе. От средне-высших хватит и половины. Сфокусироваться нужно на „средних средних“ и „низших средних“…»

Олег выдернул из «бардачка» шариковую ручку и прямо на обложке правил дорожного движения Российской Федерации быстро проверил себя: 5% (средне-высшие) +20% (средние средние) +40% (низшие средние) +5% (дно) = 70%! «А на совещалове по стратегии недотянули и до 40… Совсем другой коленкор!»

— Хозяевами России исторически являются чиновники. Москва — столица делопроизводителей, — продолжал Фридрих. — Правда, после Perestroika und Glasnost здесь появились новые персонажи. Видишь голубую «Альфу Ромео», хамовато припаркованную впритык к нашему автобусу? А вон тот господин — с голым черепом и в белоснежных джинсах — ее владелец. Как ты думаешь, Мерче, кто он?

— Судя по прикиду — богемный плейбой.

— Богемный плейбой, Мерче, вряд ли позволит себе автомобиль за семьдесят пять тысяч евро. Я полагаю, что это так называемый «новый русский», главарь местной мафии («триады», если я не ошибаюсь). Плюс бенефициар компактного месторождения нефти где-нибудь в сибирской тундре.

— А по-моему, он неплохой парень. У него глаза как у профессора Цимке с кафедры истории, — сказала Мерседес и подумала: «И, по-моему, в отличие от тебя, медок, он долбил свою подружку всю ночь. Видишь, как он идет — враскорячку и боком».

«…Американская модель! Мы пришьем Иванову контрабанду заокеанской модели в Россию. При ней, по Цвелеву, децильный коэффициент выше 10:1, а доля среднего класса в обществе меньше половины.

…Доброжилов выступит за европейскую модель! При ней «децил» падает до 4:1, как в Швеции. А доля «средних» доходит до трех четвертей. То есть Иванов — за олигархов, коммунисты — за нищету, Доброжилов — за средний класс, за золотую середину.

…Вот тут-то и пригодится фишка Костиных психологов! Доброжил — домовой — из язычества, из подсознания. Официозная РПЦ встанет за Иванова. Византийскому монотеизму мы противопоставим исконное многобожие! Добрый дух дома, здоровое начало, золотая середка души. Голосуйте за добро! Запомним…»

— Россия богаче ста Австрий, но она не имеет будущего. Богатство у русских от Бога, они не хозяева. Они умеют только перекачивать углеводороды за границу. И тут же тратят заработанные деньги на покупку автомобиля стоимостью семьдесят пять тысяч евро.

— А по-моему, Фред, ты просто завидуешь этому парню.

— Вряд ли имеет смысл завидовать парню, который отправил на тот свет своего европейского партнера, уводит доходы в офшоры, а теперь прессует своей белоснежной шайссе заплеванный московский газон.

— Нет, медок, он всю ночь долбился и теперь просто ловит кайф от жизни. Жаль, что в европейских университетах не учат ни тому ни другому!

---

Глава 7. В рабство

Чур меня самого! Наважденье, знакомое что-то, —

Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел,

И среди ничего возвышались литые ворота,

И этап-богатырь — тысяч пять — на коленках сидел.

Владимир Высоцкий. Райские яблоки

Этап подогнали к пересылке. Перед литыми воротами топталась горстка офицеров-гэбэшников. В распадке волгли понурые бараки.

— На колени, падлы!!! — заорали охранники.

Пять тысяч зеков сложились в позу раба.

От кучки начальства отделился комендант лагеря: хромовые сапоги, сталинский китель…

«Фунт!» — внезапно узнал его Доброжилов. Чуть в сторонке топтались-перемигивались и другие «беспредельщики»: Заика, Чечен…

— Так, б… ди, — загудел комендант, — права здесь шаляпинские!

Первая встреча Штурмана с бандой Фунта случилась на Борискином ключе. Знающие люди его предупредили: тамошний лагерь держат ссученные — считай, честные воры, которых сломали гэбисты. Поэтому там беспредел.

На второй же день к Доброжилову подошел Заика и, не говоря ни слова, жахнул его ногой ниже пояса. Но не попал. Штурман встал в правостороннюю стойку. На него навалились кодлой, удары посыпались со всех сторон…

Как из-под земли вырос Фунт:

— Ша! — И тише — Штурману: — Пошли.

Он все знал про новичка — и что боксер, и что моряк. Предложил самому выбрать должность: завстоловой, нарядчиком…

— Будешь, — обещал, — кем захочешь… А начальник, — добавил, — у тебя будет один — Иван Фунт…

— Все поняли, глиства? — Генерал беспредельщиков мрачно оглядел этап.

— Ща воров ссучивать будут, — зашелестело по шеренгам.

Доброжилов уже знал, что это такое. Честный вор не может палец о палец ударить по приказу администрации, а его заставляют что-нибудь сделать на глазах всего этапа. Подчинился — ссучился, нет — пеняй на себя.

Гэбисты стали по формулярам выкликать воров. Те выходили из строя и становились в отдельную шеренгу. Неподалеку торчал столб, на котором висел кусок рельса. Колокол. С краю воровского строя набычился бугай, незнакомый Штурману. Перед ним остановился подручный Фунта, по-обезьяньи длиннорукий Чечен.

— Звоны в колокол! — В опущенной руке ссученного блеснул узкий длинный клинок.

— Не буду, — буркнул бугай.

Чечен выбросил руку — вор повалился на землю, харкая кровью. Этап сжался. Чечен подскочил к другому вору.

— Звоны в колокол!

Через час с десяток воров были ссучены. Остальные валялись под колоколом в лужах крови. То ли живые, то ли мертвые.

---

                                          * * *

Длинный форштевень придавал «Феликсу Дзержинскому» сходство с «пиратом». В войну пароходы этой серии укладывали кабель на дно морское. Но после войны государству требовались рабы, а не связь.

На прибрежной зыби «Дзержинский» весь визжал и скрипел, словно гигантский мусорный бак. Тошнотворно воняли приваренные к фальшборту ржавые ящики — гальюны для зэков. На каждом свободном пятачке торчали по два-три автоматчика. Штурман постарался запомнить, что где расположено на пароходе. Их часть этапа загнали в трюм под капитанский мостик.

Глубокой ночью на дне трюма сгрудились человек тридцать. Обсуждали, как вырваться на волю. Подтянулись авторитетные воры: ростовчанин Млад, нижегородец Нежный.

Но заправляли не урки, а вчерашние офицеры. Еще летом 45-го они добивали японцев в Манчжурии. Командовали кто взводом, кто батареей — не штабисты, окопники. Правду-матку рубили сплеча — и про заграницу, и про эсэсэрию. Арестовали кого в Порт-Артуре, кого во Владике…

Захватим пароход — а дальше? Сорвиголовы призывали рвать в Сан-Франциско, моряки агитировали за Японию. До Америки далеко — «Дзержинский» перехватят торпедоносцы. А до Хоккайдо рукой подать. Пожилой инженер-полковник Родин попытался урезонить зэков:

— Поверьте мне, друзья, я был на Халхин-Голе, под Прагой и в Мехабаде. У нас нет оружия. С голыми руками на автоматы — верная смерть.

Был момент раздумий. С верхних нар вопросительно свешивались бритые головы.

Потом был взрыв: офицеры хватали друг друга за грудки, вор Шкиндя полз к кому-то с заточкой в зубах… Зэки успели уже уверовать в близость свободы, а тут какой-то «бывший» зовет их назад в рабство.

— Стойте! — поднял руку Доброжилов. — Мы тут ведем открытый разговор, и человек честно высказал свои мысли.

Трюм неохотно перенастраивался на нового оратора.

— Моя мысль другая. У нас есть реальный шанс освободиться. Но нас могут и всех перебить. Единственный выход — твердо сойтись на чем-то одном и действовать всем вместе.

«Феликс Дзержинский» вполз в пролив Лаперуза. Справа по борту в ночи мерцали редкие огоньки Хоккайдо. Хорошего ходу туда — час-полтора.

В полночь по инструкции полагалось выпустить партию заключенных на оправку. Едва трюмные лючины раздвинулись, как на палубу вырвался Доброжилов с еще десятком зэков. Но вертухайские пули уже были в полете и легко находили жертву в гуще копошащихся тел.

…Оглушенный падением Штурман сидел на чугунной решетке, тупо раскачиваясь. Громадный трюм ревел, как трубы органа в Домском соборе. Неподалеку вольно раскинул руки мертвый лейтенантик с рыжими, щеточкой, усами над губой.

— Всем отойти от люков! — залаял сверху репродуктор. — Мы включим паровую систему пожаротушения!

Смысл фашистской угрозы сразу дошел до Штурмана: пар сварит вперемешку одежду, мясо, кости…

«Свобода или смерть?! — вдруг поразила его лживость революционных лозунгов. — Только сама жизнь чего-то стоит в этой жизни…»

---

Глава 8. Настя

Чем яснее прорисовывалась стратегия кампании, тем больше всякой чертовщины случалось в штабах: начальники проворовывались, пиарщики спивались, «полевики» продавались…

— Пока, Олег Палыч, вы тут обсасываете вашу стратегию, — троллила Ионина, — люди на местах вон горы сворачивают.

— На каких местах?

— Да вон хоть в Башкирии! Зыбов Виктор Викторович.

…«Калина» остановилась у бетонной «башни», торчавшей на самом краю города. Отсюда открывались залитые солнцем просторы республики, над которыми звенела трудолюбивая башкирская пчела. Но гостей повлекли в сумрачный подвал — судя по толщине двери, бомбоубежище времен «холодной войны».

— У меня срывается выпуск газеты!!! — орал из глубины подземелья всклокоченный человек с красными глазами.

Стол перед ним был завален номерами агитационной «Правды-матки». У одного уха он держал трубку обычного телефона, у другого — мобильник. По мобиле миндальничал с неким Муртазой Салаватовичем, в трубку материл какого-то Толю.

— …Ну-с, господа, с чем пожаловали?

— Вы Зыбов? — удостоверился Вятр.

— Выход газеты срывается! — вновь завопил всклокоченный. — Арестован автобус с листовками!!!

— Кто у вас на связи с силовиками?

— Как это кто?! Всё я! Кому тут чего доверишь? Русскому? Запьет! Башкиру? Все перепутает!

— Татарину, — подал голос Ленька.

Подсказка аналитика, однако, пропала втуне.

— Вы, господа, у себя в столицах все в облаках витаете! А мы тут, на земле, пашем! Вы приехали инспектировать? Отлично! Я покажу вам сто двадцать три номера моей газеты! Я приведу вам пять тысяч двести два агитатора!

— Меня интересуют только два вопроса. Первый: на какую социологию опирается «Правда-матка»? Второй: каков ее реальный тираж?

— Я опираюсь на результаты социологического опроса! — веско заявил Зыбов.

— А качественные исследования вы проводите?

— Мои социологи работают исключительно качественно.

— А нельзя ли, — нудил Олег, — посмотреть отчеты ваших социологов?

— Ро-ома-а!!! — глядя в приоткрытую дверь, завыл Зыбов.

— Рому? — тихо подпел шефу Ленька.

— Да. — В двери возник складный, разворотистый Рома.

«Рамазан Асаинов», — вспомнил Олег.

— Покажешь господам нашу социологию!

— Сделаем, Виктор Викторович.

В кабинете замначштаба пахло горьковатым мужским одеколоном и уютно светился компьютер на столе.

— Результаты социологии… — напомнил Вятр.

— Да, конечно. — Рамазан мгновенно выудил из стола нужную папку. — Опрос, правда, годичной давности…

— Вот смотрите, Рамазан, треть объема «Правды-матки» — «национальная» тема: засилье башкир на госслужбе, преимущества при поступлении в вузы… — Олег по диагонали пробежал колонки цифр, проверяя себя. — Зачем акцентировать эти сюжеты, если вот народ как черт ладана боится «второй Чечни»?

— Мне трудно судить об этом. Редакционную политику определяет Виктор Викторович.

— Простите, Рамазан, а вы кто по национальности?

— Полукровка. Отец — татарин, мама — башкирка.

— Ну и как вы думаете, это на пользу Доброжилову — ковырять здесь национальную болячку?

— Смотрите… К началу века тут русских было пятьдесят процентов, татар — тридцать, башкир — двадцать. На сегодня официально считается — всех по трети. — Рамазан быстро посмотрел на дверь и понизил голос. — По-моему, мы дергаем тигра за усы. Власть в любой момент может обвинить нас в возбуждении национальной розни. А это — статья УК.

— И последний вопрос, Рамазан, если можно.

— Конечно, Олег Палыч.

— Каков реальный тираж «Правды-матки»?

— Точная цифра мне неизвестна. — Рамазан опустил глаза. — Распространением газеты занимаются волгоградцы из команды Виктор Викторыча.

— Понятно… — Вятру вдруг нестерпимо свело скулы от пошлости жизни. — А кто в штабе занимается SMM?..

Самолет чуть тряхнуло — Олег открыл глаза. Что ему показали? Сон? Естину?

Где-то на севере Башкирии власти пытаются закрыть татарскую школу. Противостояние родителей с милиционерами перерастает в драку: с десяток человек ранено, двоих или троих увезут в больницу. Старушка-учительница получила инфаркт и ночью умерла.

На следующее утро полгорода перекрыто баррикадами. Башкиры создают народные дружины. Толпа с флагом Татарии захватывает районное отделение милиции. К городу стягиваются войска…

Упаси бог от такой естины!

---

Олег посмотрел в иллюминатор. Мутно-голубые клубы облаков внизу то и дело озарялись изнутри вспышками молний. Далекая и грозная красота чужих трагедий…

                                          * * *

Вятр прилетел к Новодевичьему ровно в одиннадцать. Накануне он был в Питере. Там при штабе объявились городские партизаны — диггеры и фанаты Че Гевары, — и надо было разобраться, кто они: гэбэшные провокаторы или просто молодые придурки. Но из-за нехватки времени он в этом полярном карнавале только еще больше запутался.

…В руках у Насти был игрушечный щенок. Она высоко подняла его над головой и показала папе.

— Это Лопух, он наказан.

Олег сгреб Настю и Лопуха в одну охапку и поцеловал.

— Встречаемся ровно в четыре на этом же месте, — проговорила Ольга так холодно, как умеют только мелкие блондинки.

— Ты опоздала на тридцать минут! — не удержался Вятр.

В ответ только пыль взвилась из-под колес «Гелендвагена»…

Олег и Настя остались вдвоем.

«…Господи, как быстро она растет! Чертовы выборы напрочь отрывают меня от реальности. Или… создают другую?»

— А знаешь, за что я наказала Лопуха?

— Нет, малыш.

— Он съел жвачку перед обедом — «Чупа-Чупс».

— Неважный поступок.

— Папыч, возьми меня на ручки!

Вятр отработанным движением крутанул дочку над землей, и она, поерзав, привычно устроилась у него на плечах.

— Да ты потяжелела, дочь…

— Я расту. Мама покупает мне «Растишку». Папыч, а почему ты так долго не приходил?

— Было много работы, котена.

Довод прозвучал жалко. Олег с Настей на плечах медленно спускался вдоль монастырской стены к пруду. Холодные пальчики осторожно трогали голую папину голову.

— Мама мне говорила: «Не скучай, папа приедет, и вы пойдете гулять на Новодевичий». А я все равно скучала.

— Я тоже очень скучал по тебе, малышик.

— Папыч… — Она изо всех сил обхватила родную голую голову обеими ручками.

Некоторое время он ничего не видел перед собой. Ослепленный любовью, он шагал наугад.

— А где ты был, папыч?

— Ну, последнее место — город Санкт-Петербург, на берегу Балтийского моря.

— Оно синее, как в Греции?

— Нет, малыш, Балтийское море — северное. Зеленое скорей.

— А что ты там делал?

По пруду бежала мелкая рябь, бликуя в висячих космах ив. Врать дочке было тошнотворно пошло. Но правда про диггеров все не давалась Олегу.

— Папыч, ты уснул?

— Задумался. Твой Лопух съехал мне на глаза. Вот сойду с дорожки — и мы свалимся в пруд.

— Лопух, не шали! Папа, а что ты делал в этом… Сам-Петербурге?

— Встречался с… друзьями.

— А они какие?

— Молодые. И смелые. Только глуповатые.

— Как Винни Пух?

— Винни добрый. А те — ежики.

— Они хотят кому-то сделать плохо?

— Наоборот, хорошо. Но для этого они хотят прогнать мэра города. Это такой сампетербуржский царь.

— Он плохой?

— Он ленивый и лживый. И во всем слушается московского царя. А горожане живут так себе…

— Папыч, опусти меня на землю.

Минуты три Настя шла молча, помахивая Лопухом.

— Может, уточек покормим? — осторожно предложил Вятр.

— А чем?

— У меня есть булка.

— Ага. Давай. А как твои друзья будут воевать с этим… ну, как его?

— Мэром?

— Да.

— Они диггеры. Они то есть умеют проходить под городом по подземным тоннелям. И они знают один старый-престарый тоннель. По нему они хотят пробраться во дворец. А потом — выгнать плохого царя из города.

— Он вернется с солдатами. — Настя невесело подкинула Лопуха над головой. — И они посадят ежиков в тюрьму.

— Почему ты так думаешь?

— А я смотрела мультик «Три толстяка». Там наши тоже пролезают по тоннелю, но он узкий. А чтобы захватить дворец, нужно много людей. И пушки.

«…Эти диггеры просто дурачье, а не провокаторы. Надо их отмыть и пристегнуть к полевой сети. Она пострашнее пушек…»

Они спустились к воде. Настя доверила Лопуха папе и стала кормить уток. Птицы с жадностью выхватывали из воды лохмотья хлеба, злобно щипля друг друга клювами.

---

                                       * * *

— Почему ты… вы, — неожиданно ожил Доброжилов, — на месяц затормозили стратегию?

— Социология, Прокл Харитоныч… От такой, с позволения сказать… есть два пути. Один — сразу все похерить и полететь отдыхать — ну, скажем, на Реюньон, да? Другой — сочинить такую стратегию, которая…

Доброжилов достал из плошки апельсин и разрезал его на два оранжевых полушария.

— Реюньон… — Под репьями бровей засинело. — Бывали вы там?..

— Не приходилось.

— А хочется?..

— Хочется разбежаться да прыгнуть. Тогда, может, и долетим до… победного. А будем ползти…

— Прыгнуть… Ты смотри! Что же, так и будем — великими скачками к победе коммунизьма?

— Добра над злом — если по стратегии.

Доброжилов вложил в пасть дольку апельсина и стал задумчиво ее пережевывать. В разверстую цитрусовую мякоть на столике невесть откуда свалилась саксонская оса.

— Добро, зло… Так ты… вы, значит, идеальную стратегию сочиняете?

— Точную, мечтаю.

— Это если б кто из моих старателей… на месяц опоздал с балансом… — Доброжилов проникновенно задумался.

— Текст готов, — вырвалось у Вятра. — Мы презентуем его хоть завтра.

— Добро, — непоправимо согласился Доброжилов. — Точное время утрясете с Окоемовым.

Попили минералки.

— У меня к вам просьба, Прокл Харитонович, — решился-таки Олег.

Репейная бровь вопросительно приподнялась.

— Примите вы нашу стратегию или нет, а все штабы должны работать как один.

— А сейчас не так?

— Сейчас черт-те как.

— Ну уж что-что, — отжег Доброжилов, — а дисциплина у меня на «Точке» — как на флоте!

— Публичная политика — не бизнес. В выборы будет втянуто народу на порядок больше, чем сотрудников в «Точке Овна», — тысяч сто человек. Поэтому приказная дисциплина работать не будет.

Вятр умолк. Реакция миллионера на либеральные загогулины могла быть любой степени свирепости… Но пока тот лишь смачно чавкал цитрусовым реюньоном.

— Скоординировать работу штабов, Прокл Харитонович, можно только вокруг общей стратегии. Но ребята в регионах ее пока и в глаза не видели. А самодельничают уж во всю ивановскую.

— Они говорят, мы время теряем… А конкретно — о ком речь?

— В Питере или, скажем, на Кубани есть проблемы, но решабельные. А вот в Башкирии… Там начштаба не местный. Возрастной. Да и куда у него деньги деваются — неясно.

— А мне говорили, Зыбов — крепкий руководитель. У него там вроде хорошие результаты…

— Наши результаты — это ваши рейтинги. А газеты и агитаторы — это только распил бюджета.

Артельщик задумался. Могло показаться, он не отрывает глаз от пестрой саксонки, упорно барахтающейся в цитрусовой трясине. Но на самом деле его мысли улетели куда-то далеко-далеко, куда дальше Реюньона.

— Башкирия, значит… — произнес он наконец. — А вот вы, Олег Палыч, что бы сделали в Башкирии?

— У Зыбова есть молодой зам — Асаинов. На старых крыльях за мечтой не угонишься.

---

Глава 9. Тайная вечеря

По конькам изб чертили тучи. Яблони стояли в яблоках, как сельчанки в монистах.

— Яблоцка хоцца, — закосил Миха под Мустафу.

— Имеем право, — согласился Димка.

Одну плодоносицу хозяева с кондачка ткнули к самому забору. Студенты мигом напихали яблок во все карманы, но они оказались кислые, как мелкое предательство. Одно Димка с голодухи сжевал, второе, едва надкусив, запулил в лопухи.

Широко раскрытыми глазами за чужаками наблюдала сопливая девчушка от калитки. В руке она крепко-крепко сжимала одноногую куклу.

— На́ яблоко, — нечаянно расщедрился Миха.

— Бери-бери, — подбодрил туземку Димка.

Девчонка спряталась за калиткой и заперла ее на вертлюжок.

Гигант Миха, разбрасывая полы плаща, пошел дальше мерить проселок гулливерскими кирзачами. Непринятый дар он некоторое время подкидывал на ладони. Потом размахнулся и, едва не оторвав брезентовый рукав, засветил им в никуда.

Сельмаг был канареечно-желт. Пока полыхало бабье лето, цвет «точки» не особенно цеплял глаз. Но потом полили беспросветные ливни, и пуп деревни выпер во всем своем идиотизме.

— А работает? — усомнился Миха.

— Должно, — мечтательно предположил Димка.

---

На двери сельмага висел замок размером с детскую голову. Студенты на всякий случай перечли табличку «Часы работы магазина», но ничего нового не вычитали. В три часа дня магазин должен работать. Точка.

Миха от души жахнул сапожищем в дверь. Замок издевательски звякнул. Студенты сели на мокрые ступеньки. Без водки они не могли вернуться в поле. Народ этого не поймет.

— … сила, — сказал Миха.

— … мать, — подтвердил Димка.

От нечего делать будущие президент и генеральный прокурор России поехали ругать колхозный строй. Все у них через жопу, у деревенских. Есть картошка — нет мешков. Есть мешки — нет машины. Машину чинят, картошка гниет. Картошка сгнила, зерно покупаем у Америки…

Наподобие субмарины, из лужи всплыл «Жигуль», по крышу обляпанный говном. За рулем сидел мужик в шляпе, рядом — баба с ребенком на коленях, сзади — еще три бабы с детьми. Перегруженная малолитражка выплывала по брюхо в рыжей жиже.

Колхозницы, однако, восседали гордо и прямо, а детишки с готовностью показывали носы двум городским дурням, сторожившим закрытое сельпо.

                                          * * *

— Предлагаю объявить благодарность нашим костровым — Петру и Павлу, — чисто и четко, как на лекции, провозгласил Сопчук. — Молодцы!

Петька косолапо потоптал новгородскую травушку в смущении. Пашка тремя пальцами, как голливудская звезда, помахал публике.

— Ну вот и прекрасно! — Сопчук энергично потер ладони над огнем и опустился на пенек.

По правую руку от профессора плюхнулся штатный угодник Пашка. Слева от Сопчука, кокетливо вильнув попкой, присела Маринка Красавченко. Отличница Клеманова подсунулась к комсоргу Димке, и композиция в целом была завершена.

— Сегодня четверг! — провозгласил Сопчук. — Что из этого следует?

— Что завтра пятница, — тихо прогудел Миха.

Димка ткнул ироника локтем. Сладковатый картофельный самогон без остатка растворял мозги студиозусам. Но комсорг и без мозгов помнил: замзавкаф — один из главных по набору в аспирантуру. Не стоит острить ему под руку.

— Завтра, коллеги, последний день наших мытарств, — провозгласил Сопчук. — В субботу мы возвращаемся в Питер, а в воскресенье, не побоюсь преувеличения, воскресаем для новой жизни!

Студенчество не могло дождаться, когда заветные корнеплоды запекутся в золе.

— Мне всегда нравилась ваша группа, — продолжал профессор. — Вы по-настоящему дружите, это очень важно.

Петька подбросил в огонь сучьев, и костер упруго запрыгал в экзистенциальной пустоте.

— Я не шучу. Помогайте друг другу. — Сопчук элегантно улыбался, хотя зацепил вроде бы серьезную тему. — Воистину, «как Я возлюбил вас, так и вы да люби́те друг друга».

— Да, я б Красавченке вдул… — мечтательно прохрипел Миха.

— Заткнись, падла, — любовно посоветовал Димка.

Апостолов обступал худосочный осинник, словно облитый лаком. Падала гаденькая мокрядь, урина мира.

— В который раз мы помогаем спасти урожай славного «Знамени Ильича»? — упорно силился Сопчук поднять дух адептов.

— В третий, Ксан Анатольч, — с подхалимской готовностью подсказал Пашка.

— В третий, типа… — сомневалось студенчество.

— В третий! — подтвердил профессор. — И что же, многое изменилось в колхозе за три года?

— Да ни х…я, — тихо констатировал Миха.

Димка насторожился. Как ни силился кум Двужильный подловить Сопчука, тот откровенничал со студентами лишь наедине. Поэтому его антисоветчину, с учетом гласности, можно было замалчивать. Но сегодня он кусанул «агрогулаг» при дюжине свидетелей. «Не сообщу я — сообщит кто-то другой», — догадывался комсорг.

— Ой, картошка поспела! — вскрикнула Красавченко, катая в белых ладонях черный, как яйца черта, корнеплод.

— Берите соль, ребята, — пробасил ответственно Петька.

— Налетай, орлы!

Жующие апостолы не в силах были ни внимать, ни проповедовать. Дождик усилился.

Сопчук очистил картошину покрупнее и незаметно сунул ее Красавченке.

— Да ждравштвует «Жнамя Ильиша»! — с полным ртом прошамкал Пашка.

— Виват ЛГУ! — оживало студенчество.

— По-хорошему вам завидую, друзья. Гласность и перестройка приведут к восстановлению частной собственности в стране, — продолжал Сопчук, — а далее неизбежно будет создано правовое государство в СССР, и вам выпало быть участниками всего этого. Надеюсь, коллеги, вы помните, что такое правовое государство?

Сопчук посмотрел на Пашку.

— Ну, это государство, в котором господствует право… — суетливо промямлил угодник.

— Паша, Паша, не балуй! Слон тебе откусит х…й, — тихо продекламировал Миха.

Потревожив дворовую классику, будущий генпрокуратор отрубился, уронив невеликую свою голову промеж державных сапожищ.

Апостолы растерялись.

— Правовое государство — это юридическое выражение демократического гражданского общества, — привычно выручила группу отличница Клеманова. — В правовом государстве нет ни одной организации, ни одного должностного или частного лица, стоящего вне закона.

— Прекрасно! — воспрянул Сопчук. — Но, надеюсь, вы понимаете, коллеги, сколь далеки мы еще от этого идеала!

«Опять контра…»

— В нашем обществе есть целые корпорации, стоящие над законом. И прежде всего это КПСС…

«Он думает, он самый умный, — съехал комсорг в уютную колею пошлятины, — а от умников один бардак в стране».

— Чувствуете драму наших дней? С одной стороны, слабость и несовершенство государственных средств защиты гражданина. А с другой — партия, которая стоит вне и над государством.

«Час от часу не легче…»

— В университете, на лекциях я не мог говорить вам об этом. Но сегодня, здесь — скажу! Исторически понятие права зиждется на христианском постулате равенства людей во грехе. Всех нас уравнивает грех.

«Грех-х-х…» — эхом отдалось в голове у Димки. Сладковатая колхозная самогонка вытравила из его головы последние остатки коммунистической морали. Он взял за руку Алену Клеманову и повел ее куда-нибудь подальше от трудового коллектива. А некое озорное змееподобие подмигнуло ему с осины искусительским глазом капитана Копейки…

— Все люди, говорю я вам, грешны в равной мере. От Адама и Евы мы действуем по наущению дьявола, грешим против Отца нашего. Но Он милостив и дает нам право каяться, исправлять ошибки!

Осинник расступился. Лишь редкие стрелы солнца пробивались сквозь лесной сумрак до муаровых мурав. Ева-Аленка прижалась хрупкими лопатками к неохватному стволу секвойи, разбросав тонкие руки, и Адам-Димка впервые заметил, какие они разные — она и он. Его соски были — бледная вяль, ее — перезревшие земляничины…

— Праведное, правовое — это государство, в котором соблюдаются права каждого человека. Право на коллективную собственность там равно праву на частную. А право на общественную деятельность — праву на частную жизнь. Одним словом, только правовое государство дает человеку свободу. Право — Бог!

Красавченко, хлопая глазищами, втихомолку кончила подле Учителя. Петька сорвал лыжную шапку и принялся тереть ею макушку, и без того покрасневшую от умственных усилий. А Димка растроганно трогал черненькие пружинки в промежности Евы-Клемановой…

— Один из вас предаст меня, — вдруг страшно тихо предсказал Сопчук, — а остальные отрекутся.

— Осанна профессору! — выкрикнул тут кто-то из апостолов.

— Виват гласность!

— Ур-р-ра-а-а!!! — заорал спросонок прокуратор.

                                          * * *

— Не пей больше, — тихо попросила Аленка.

— А чё тут пить?

Димка встряхнул бутылку перед глазами. Зеленый первач змеюкой взвинтился под самую затычку — и тут же опал на дно. Ад — рай, рай — ад: они есть. Но разницы между ними нет. Все относительно, доказал Эйнштейн.

— Мне так не нравится, когда ты пьяный…

— А ты тоже выпей.

— Не могу. Ты же знаешь, Дима, я не пью.

— Знаю: мы разные. Ты отличница. А я говно.

Зной в сушилке стоял ровно как в раю, но секвой не было. Были лишь развешанные на просушку вонючие шмотки да разбросанные повсюду сапоги апостолов.

— Тебе нужно просто памятник установить, Алена Клеманова. В смысле — бюст на родине героини.

— Бюст… — закомплексовала было Клеманова. Но тут же исправилась: — Ну какая же я героиня?

— Если б не ты, кто бы дал отлуп Сопчуку?

— Да какой там отлуп… Он ведь задавал свои любимые вопросы — про правовое государство, права человека. Я уверена, ты тоже все это знаешь.

— А я не уверен.

Они сидели на Димкином ватнике, распятом на полу. «Х…р ее знает, как к ней подъехать в этом бардаке», — сомневался будущий президент России.

— Одно я знаю… — Димка вдруг обхватил субтильную отличницу мохеровыми клешнями.

— Что? — пропищала та, упираясь.

— Что я… тебя… люблю…

— Неправда!

— Правда!

Силы Аленки словно удесятерились. Клешни комсорга не удержали добычу. Отличница прижалась спиной к двери, запертой изнутри на ключ.

— Классно это у нас получается… — просипел Димка. — Целуемся, милуемся, а зачем?

Аленка всхлипнула. Она не понимала, кто такой этот Димка Иванов, и нежный, и грубиян одновременно. Но она твердо помнила: в двадцать один год мама уже вышла замуж. И ровно через девять месяцев родила ее — Аленку.

— Ваще не догоняю, зачем все это. — Димка тупо сидел у стены, раскинув бесполезные ноги. В его голове, как карты с девками, еще тасовались позы отличницы на ватнике. Но момент был упущен. Вся страсть из комсорга вытекла, как кипяток из распаявшегося чайника.

«Он, наверное, хотел овладеть мною, — догадывалась Аленка. — Но я не могу так. Притом в сушилке. Мы же должны расписаться. Вдруг я забеременею, а он меня разлюбит? Мама права: главное — оформить отношения по закону».

— В молчанку будем играть? — пробулькал Димка.

— В жизнь, — точно предсказала отличница.

---

Глава 10. Космос

Дверь отлетела — на пороге стоял Андрей Могила.

Одному Богу было ведомо, как войдет русский богатырь в тонкую кишку французской кафешки на Пятницкой. Но он как-то вошел. И, увидев Олега, как-то даже продолжил движение, отчего звякала посуда на столиках и таращились испуганно посетители. Технологи обнялись. Олег минуту чувствовал себя погребенным глубоко внутри Могилы. Как пробка, он выскочил оттуда на волю.

— Добрейший вам вечерок, — пропищал человечек с золотой мышкой на лацкане пиджачка.

— Лапкин, — представил спутника Могила. — Спец по спецпроектам.

— Извиняюсь, по спецоперациям, — аккуратно уточнил человек-мышь.

— Вот это самое, — согласился Могила. — Сам-то как?

— Поднимем?

Подняли.

— А мы вот с Лапкиным из Украины, — с вызовом проговорил Могила. — У них там весело: харбузы́ с ведро и выборы без перерыва… А у вас тут чё-то сыровато, — обличительно гудел суперполевик. — Супостатские апээмы вон прям в распивочных развешаны. — Он мрачно кивнул на портрет президента Иванова в красном углу. — Почему не Ле-Пен? — пуганул субтильную официантку.

— Простите?

— Шучу. Чой-то вы тут Иванова-то присобачили?

— Ой, да это еще до меня было.

— А давно ты работаешь?

— Давно. Месяц.

— Давно, — согласился Могила. — Тухловато тут у вас, — повторил он, глядя Олегу прямо в глаза.

— Я ох… ваю от этой кампании. Кремль все СМИ под Иванова нагнул…

— А по мне, так это даже и лучше. Чем меньше «смей», тем больше «поля».

— Обсчитали вы его, «поле» -то?

— Обижаешь, Олежа. Какая там у нас куркуляция, Лапкин?

— Извиняюсь, коллеги, стоит ли такие вопросы… при посторонних?

— Не бэ, Лапкин. Это мы с тобой на Крещатике посторонние. А здесь мы дома. Расея. Или уж все здеся под немца легли?! — Могила, грозно нахмурившись, оглядел было оживших посетителей.

В кафешку, будто инопланетный десант, вдруг ворвались центурионы ЦАО, размахивая дубинками, похожими на фаллоимитаторы. Но им навстречу уже выдвинулся спец Лапкин, отчего пришельцы тут же смешались, а затем и стали по одному — по двое покидать помещение.

Могила меж тем вступил в переговоры с метрессой. Согласившись оплатить битую посуду и «чего там еще», он просил лишь уступить ему портрет президента, чтобы якобы «повесить его у себя в гостиной». Втройне получив по счетам, метресса якобы даром отдала дебоширам копеечную фототипию.

Центурионский старлей уж и не чаял, куда бы спровадить стремную троицу. Великодушно он предложил подбросить их на служебном транспорте куда-нибудь на Арбат, или на «Пушку», или даже на Разгуляй…

За это авансом его произвели в начальники ГУВД Москвы. «Мели, Емеля, лысый хрен», — философски помыслил лейтенант. Но Вятрову визитку все же не выкинул — сунул в нагрудный карман штатного комбинезона. «И верблюд — подарок, и пуговица — подарок», — вспомнил любимую отцовскую поговорку…

— К величайшему сожалению, у нас аншлаг, господа! — встретил гостей набриолиненный мэтр «Пирогов» на Большой Дмитровке.

— Не люблю пидоров, — вполгуда прогудел Могила. — С «Пирóгами» договаривайся лучше ты, Олежа.

— Не стоит держать на морозе такого человека, — нарочито громко проговорил Вятр.

Мэтр внимательнее присмотрелся к тучнолобому лому с портретом президента под мышкой и на всякий случай проводили троицу к угловому столику, смахнув с него табличку «Reserved».

— Нам бы карту вин… — убедительно прогудел суперполевик.

— Извините, коллеги, — тихо исчез человек-мышь.

В «Пирогах» экзальтированно гомонила начинающая богема и молотил по бошкам техно-фанк-джаз (а может, и этно-джаз-рок — Вятр не особо отягощался музобразованием).

Технологи заказали текилы.

— На федеральном «поле» вспашка должна быть тройная. Или четверная, — вдруг загудел Могила, будто только и ждал отлучки Лапкина. — Есть у меня одна команда из Нижнего… Колбасьева знаешь?

— Нет.

— Вот. Они проводят, типа, собрания трехсторонние: кандидат, управляющая компания, жильцы. «Управленцы» там сговариваются с жильцами, как совместно распутывать коммунальные заморочки, а кандидат зарабатывает на этом очки.

— Цена вопроса?

— Средняя. Этот Колбасьев хочет в доброжиловской кампании хоть каким боком поучаствовать. Он там еще из демократов немцовской волны. У него к Иванову свой счет имеется.

— Сколько?

Могила назвал цифру.

— Нич-ч-чё се…

— Но ведь покрытие — все города-миллионники, — давил Могила. — По пять собраний в районе — сам посчитай!

— Окоемову предлагал?

— Нет пока. — Суперполевик по-шамански пошевеливал ладошами над бутылкой текилы. — Но если ты скажешь «надо»…

«…здесь образуется десять текил», — подумал Вятр. А вслух сказал:

— Я подумаю.

Из закулисья украдкой вернулся человек-мышь.

— Не по душе мне, Лапкин, эти твои пирóги, — мрачно констатировал Могила. — Не нравятся мне вон те голубые. И вот эти розовые…

Двинули в «Гульбарий» на Петровке. Над Столешниками болтался пластмассовый китайский месяц.

Человек-мышь, в шестнадцатый раз извинившись, пошел до ветру в аэродинамическую подворотню и исчез. Его еще можно было бы нагнать и как-нибудь вернуть в сюжет, но Могила отговорил Вятра.

— Полночь на дворе, — мотивировал полевик. — Лапкин в это время всегда превращается…

— В кого? — не сразу сообразил Вятр.

Могила не ответил. Вместо этого они долго ржали на всю Петровку.

«Гульбарий» как родных принял двух нарезавшихся обормотов с портретом дожа кисти Леонардо.

Народу в подвале, даром что за полночь, гульбарилось невпроворот. Вполуха слушали — не слушали хрип очередного Высоцкого со сцены, тупо набивали брюхи винегретом, ершили пиво. Сомнительные байкеры (ни одного байка у входа в «Гульбарий» Олег не заметил) задиристо цеплялись языками с бригадой славянских гастарбайтеров. Один мотя храпел, пропившись до подштанников.

— Народ против президента Иванова, — мощно обобщил Могила.

— От… — Вятр икнул, — откуда… вывод?

— Это не вы-вод, — раздельно, чтобы не сбиться, пояснил суперполевик. — Это — те-хно-логия.

— Хренология, — согласился Олег. — Вздрогнем?

Вздрогнули.

— Итак, — вскинулся Вятр.

— Вот… — Могила долго пытался сосредоточиться. — Какая-нибудь Марья Иванна… берет и резко — реально резко — выступает в газетах против Иванова. Обвинения — полная х… ня. Но «а» — народ всему этому верит и «б» — президентские юристы подают на старушку в суд.

— И это начало конца.

— Да. Царь катит на убогую. А это в глазах русского человека — бо-о-ольшой грех… Стоп! Так ты эту феньку знаешь? — Могила с подозрением посмотрел на Вятра.

— Не, рассказывай.

— Вот. Что-то в месседже Марьи Иванны оказывается правдой, чему есть свидетели. Они обвиняют кремлевских юристов в отмазке президента.

— Образуется снежный ком.

— Да. Чем больше президентские гнобят блаженную, тем больше народу за нее вступается. Где-то мы проводим даже флешмоб в ее поддержку. Или пикеты. И так возникает эффект «народ против президента Иванова»…

— Вот у этих портрет? — Над технологами нависал ложный байкер, оказавшийся при ближайшем рассмотрении скинхедом. За ним капала слюной кожаная массовка.

— У вас откуда картина? — обратился он к технологам. — Она ваще у вас зачем?

— А ты кто? — ответно поинтересовался Могила.

— Да меня тут все знают… — смешался фашистоид.

— Вот всем мóзги и е…и.

Скин неосторожно пошевелился. Могила лишь слегка выдвинул руку, словно ловил комара, — и пара подкованных «Мартинсов», сперва синхронно взмыв к потолку, разлетелась по углам трактира. Высоцкий смолк.

Немая сцена готова была выродить big bang. Но, видно, за фалангистами был пригляд в «Гульбарии». Не успели они развернуться в боевой порядок, как уж их облепили: местные охранники, деды-шестидесятники, дотоле мирно обсуждавшие физику-лирику за столиком, белорусы-гастарбайтеры, кто-то еще. И еще кто-то.

Под шумок Могила поднялся из-за стола и, когда поблизости случился один фашистик, двинул ему по голове портретом президента России. Бритая голова пронзила картон, боец обалдел, и его споро скрутила общественность.

— Вы, мужчины, лучше шли бы отсюдова, — с сомнением трогая подбитый глаз, советовал технологам половой. — Не ровен час, наци вернутся с подмогой — вам это надо?

— А бутылку водки продадите? — поинтересовался Вятр, облизывая сбитые костяшки на руке.

— С наценкой-с, — сходу нашелся малый.

— Натурально.

— Отчего ж не продать? Извольте приготовить ассигнации-с. Я выведу вас черным ходом.

Из черного хода, держась друг за друга, Могила с Вятром проковыляли в проходной двор. Сутулый месяц дискретно посылал импульсы света ко дну колодца. Здесь помещалось лишь несколько деревьев, в беспорядке растыканных по сугробам, да пара скамеек с переломанными хребтами.

— Христос среди нас! — с сусальным пафосом провозгласил Могила.

— Рождество, что ль? — по обыкновению запутался Вятр. — Не то Крещенье?

Тут со стороны улицы, как битое стекло под ногами, заскрипел снег.

— Чё такое? — искренне удивился Могила.

Во дворик вошли фашистоиды. Демонстративно они трясли перед собой прорванной парсуной президента, но особого желания биться не выказывали. Лишь шарфюрер рвался в бой.

— Да мы, да ты… — понес он несуразицу.

Могила, кряхтя, поднял над головой урну и метнул ее в фашистоидов. Те с готовностью разбежались, бросив спорную фототипию. Последним, бессильно матерясь, уполз шарфюрер на четвереньках.

— Вот как-то так, — подытожил Могила.

Дебелая луна болталась в бутылке, как голубой карбункул.

                                          * * *

Олег откинул дверцу перетопленной «Бреры» и с наслаждением поставил дымящуюся туфлю на хрусткий снег. Майя куталась в куцую чернобурку.

— «Юный месяц катит к полуночи: час монахов и зорких птиц…»

— Добрый вечер! — со смыслом заухмылялась-зашаркала консьержка, похожая на мультяшную фрекен Бок.

— Какая… — недоумевала Майя в лифте.

— А люди вообще-то какие? Такие? Не такие? — Вятр пожал плечами. — Вот толстый китаец в ресторане. С которым ты танцевала. Он какой?

— Во-первых, не китаец… Монгол.

— Ну?

— Я ему: ваша стена — о-го-го! А он: она не наша, а ихняя…

— Так вот он — какой?

— Оч смешной… Как коснется меня животиком — обязательно скажет: «Excuse me». Раз десять так…

Посреди Олеговой студии, словно Сатурн в кольце космической мелочевки, светился голубым и розовым мегааквариум. Майя тихонько постучала пальцем по стеклу — ихтиология отклонила контакт.

— Мы сегодня все время про кого-то… Зачем?

— Ну пусть не про «кого-то». Тогда про кого?

— Про нас… Про тебя.

— Я не тема.

— Ты — ты. Зачем ты так? Ты же…

— Скорее уж ты…

— Ну уж… Я что? А вот ты…

Круг скучно замкнулся. Вятр налил гостье бокал красного, а себе — рюмку водки.

— За тебя!

Водка сосулькой пролетела в Олегову глотку. Перед глазами немедленно зарябил формуляр с подписями за выдвижение Доброжилова: половина граф заполнены, половина — пустые.

— О чем ты думаешь? — удивилась Майя. — У тебя в глазах клинопись…

— Цифры, наверное.

— Мы… Ты можешь забыть про работу? Хоть на час…

«…А вдруг у меня с ней не получится этой ночью? Я же должен, раз она здесь…»

— Ладно. Закрой глаза, пожалуйста…

— Окей.

— Закрыл?

Минуты три он сидел, по чесноку зажмурившись, и открыл глаза, лишь услышав шелест душа в ванной.

С рюмкой водки он перебрался в кресло. За окном синела, искрясь, крыша соседнего дома, над которой блистал бриллиантовый Сириус. Меланхолично мяукал Майкл Фрэнкс.

Олег стал клевать носом, но тут вернулась баядерка. От цветаевских очков и до девчоночьих коленок она была задрапирована красным махровым полотенцем. Вятр поставил недопитую рюмку на подлокотник кресла.

— Оп-па!

Полотенце упало на пол. Белое тело баядерки было порезано на крупные ромбы черной сеткой. Под мягкий фанк она игриво повела сетчатым бедром…

— Тебе нравится?

Вятр расстегнул штаны, баядерка опустилась на колени. Зеркало отражало линейные перемещения в стиле германского порно. «Das ist Fantastich!.. Ya, ya…»

— Ты просто устал… — примирительно промурлыкала Майя наконец.

— Эта кампания меня точно ухандокает. — Олег растерянно огладил ладонью глобус головы.

«…Ухандокает? Было время, губернаторская кампания в Иванове по зверству ничуть не уступала президентской. А тогдашняя фокусница орала у меня в номере каждую ночь. Я старею, Господи?..»

— Что-то со мной не так…

— Болит что-то? У меня есть анальгин. Или?..

— Голова отдельно, тулово отдельно…

— Выборы эти… Кто это выдержит?

— Ничего, спасибо. — Олег быстро-быстро заморгал в темноте. — Спасибо, Май.

— Надо поспать, наверное. И…

Они помолчали. В лазоревой толще аквариума парили опаковые вуалехвосты. Сомик ел.

— Я тут, Май, неделю пытался втолковать пиарщикам, как соединить Иванова с пошлостью, а Доброжилова — с культурой. Не тут-то было! То есть фишки «быть — не быть», «россияне-сталкеры» народ еще ловит. А «пошлость — культура» — уже ни х… ра!

— Не так-то просто все это.

— Но ты-то…

— Честно? Не все. Вот в нашу первую ночь в Москве… Помнишь, какие вкусные оладьи тогда получились? Мне тогда казалось: все так ясно. А сейчас… И потом, разве ты раньше сводил их, разводил — культуру и пошлость?

— Садишься за стратегию — все видится иначе. Что культура там — не два музея и три театра, а инструмент для выживания людей в ландшафте. Нету культуры — нету людей. Да и ландшафт «плывет».

— Но вообще-то в «нулевые» культура… у социологов любимая тема была… Наш завкаф о ценностях пятьсот страниц наваял. А вот культура и пошлость… Это какой-то новый… поворот.

— Пошлость — растворение «я» в «мы». И дальше — промывка мозгов: мы хорошие, они плохие. Отрицание культуры то есть. Война.

— …А он все углы сглаживал. Я ему сколько раз говорила: дожимай… Ты в статье одно слово недопишешь — где-то в деревне последняя бабушка отойдет. А он… И мы врозь. Ему — Олимп. Мне — поле…

— Этот Доброжилов, может, последний, кто может Россию от распада спасти. Он не на бумаге, прямо в жизни создает… такие… сплотки людей, которые… Без которых, я думаю, России давно бы уже и не было.

«Вольное бла-бла, — удивился Вятр, — работает как афродизиак?»

— Музыка кончилась… — подсказала Майя.

— Музыка никогда не кончится!

Олег упруго выпрыгнул из кровати и прошлепал по холодному паркету к плейеру. Нью-йоркского ипохондрика Фрэнкса сменили бесноватые исландцы — «Меццофорте». На лету Вятр подхватил с кресла рюмку водки и выплеснул остатки внутрь себя.

— А мне?..

— Конеч-чно.

Олег уверенно двинул ладонь по пупырчато-сетчатому телу Майи: иду на вы! Она с готовностью развела ноги: иди!

— К черту эту сетку…

— …

Тенета были разодраны, паук заколот. Патоковая Майя, млея, маясь, потекла сквозь Олеговы пальцы. «Космос — ад, — мимолетом догадался он. — Рай — на кончике клитора!»

---

Глава 11. Смерть Сталина

Леха Рысь и Прокл Штурман скрепя сердце шли на дело. Свежесрубленная сберкасса хищно щерилась среди косорылых мужицких изб. Оба — и Штурман, и Рысь — были в бегах: одна ошибка — загремишь на четвертак.

В сберкассу ввалились с гоготом и шутками, как вольняшки. И чуть было не дернули назад. За столом для посетителей корпел над бумажками молодой лейтенант-гэбист.

Но Леха уже пер прямиком к окошку сберкассы, тянул из-за пазухи ворох облигаций, отработанно ронял одну на пол.

— Привет совслужащим!

— Здрас-с-сте. — Кассирша сонно повела коровьими глазами.

Лейтенантик тыкал ручкой в чернильницу и, скрипя пером, выводил кривые буквы в квитанции. За стойкой весь обложился гроссбухами лысый старик с серебряной бородой. От печки постреливали глазками две старшеклассницы в одинаковых длинноухих шапочках.

— Вот, возьмите. — Кассирша протянула посетителям газету с «выигрышами», пошелковевшую от перечитывания. — Посмотрите сами.

— Посмотрите лучше вы, девушка, — травил Леха. — У вас, чую, легкая рука.

Волоокая кассирша со вздохом приняла облигации.

— Хоть лично я… — Рысь подмигнул школьницам, и те прыснули в кулачок, — кроме как в «дурачки», ни во что не выигрываю.

Одна из школьниц, беляночка, вдруг напомнила Проклу таллинскую Таю, растаявшую в прошлой, человеческой жизни…

— Невезучие мы, — сказал он, и девчонки вновь с готовностью прыснули.

— Ничё се невезучие, — враз ожила кассирша. — Вы ж тыщу рублей выиграли!

— Вы шутите, девушка?

Рысь и Штурман уткнулись в кляклый газетный лист.

Лейтенант сразу перестал писать, а седобородый старец полез в стол. Острые гэбистские глазки, как на шмоне, просветили «везунчиков». У старика в руке блеснула лупа размером с блюдце.

— Это что же, — заученно блажил Леха, — нам теперь за ассигнациями в Магадан путешествовать?

— Почему же, — охотно поясняла оттаявшая кассирша. — Тысяча рублей — самый большой выигрыш, какой вы можете получить прямо в сберкассе. Верно, Урван Ермолаич?

Старик молча производил экспертизу. Он то подносил гулливерскую лупу к самому носу, то укладывал ее на тщательно расправленную облигацию.

Рысь и Штурман готовились к сюрпризам. Облигацию выправил Володя Воробец, король граверов. Но экспертиза с лупой, да еще гэбист в сберкассе…

— Все в порядке, Дуняша, — признал наконец Ермолаич.

Счастливую тысячу считали и пересчитывали снова и снова. Был момент, Проклу захотелось выхватить ассигнации из круглых кассиршиных рук — и давай бог ноги… Но тут народ пошел фантазировать, сколько чего можно накупить за выигрыш.

— Гардероб… — откинулась в экстазе кассирша.

— …да и в гроб, — гармонично кончил Ермолаич.

— Или водки на весь поселок? — разошлась беляночка.

— А вам — шоколадку, — намекнул Штурман.

Из духоты сберкассы они с Лехой наконец вывалились на мороз. Оловянное солнце немо висело над поселком. Пронесло?

— А правда, — не угасал Штурман, — давай купим шоколаду девчонкам?

— Спятил?!

                                          * * *

— Именем Союза Советских Социалистических Республик, — забубнил судья, — объявляю приговор по делу об ограблении кассы дражного управления в поселке Берелех Сусуманского района Магаданской области…

— Ты же знаешь, Иван, слово «вор» — оскорбительное для человека. Вот ты когда-то выйдешь из лагеря и перестанешь быть вором.

Прокл понимал: он играет со смертью. Сказал «законнику», что он не «законник», — подписал себе приговор. Не води они дружбу со Львовым, этот разговор был бы для него последним.

Но Иван Львов был не рядовой вор. Поговаривали, он вроде генсека на зонах Союза. И в обыденной лагерной жизни, и на воровских сходках он следовал не букве, а духу воровских законов. Он сам и был закон.

— Я все понимаю, Проша. Но и ты пойми: зона — моя жизнь. Другой мне не надо. Вот ты когда-нибудь видел, чтобы честный вор ни за что обидел человека? Видел — скажи: мы накажем… А вне зоны — каждый день обман. И суки там живут лучше, чем здесь. А честных, вроде тебя, гонят на этап.

— На основании собранных следствием доказательств можно сделать заключение, что означенные лица около 2 часов ночи 12 мая 1952 года действительно произвели разбойное нападение на кассу дражного управления в поселке Берелех, — долдонил судья. — С помощью холодного оружия они запугали бойца вневедомственной охраны Саркисяна Тиграна Гайковича, а затем проникли в помещение кассы и похитили денежных средств на общую сумму 21 123 рубля 43 копейки.

— …Скажи честно, Иван, а ты хотел бы вот эту свою жизнь изменить?

Прокл, вообще-то, не понимал, насколько откровенно ему дозволено разговаривать со Львовым. Одно движение его брови — и человека задушат и зарежут одновременно…

— Незачем мне меняться, Прокл. Что мне даст твоя «свобода»? Ударный труд за триста рублей в месяц? Кляп во рту? Страх, что ночью на «воронке» увезут? «Воля» та же зона, только большая. Власть там у сук — и потому беспредел. А здесь против сук — мы, честные воры, и поэтому все идет по закону. Я только на зоне чувствую себя свободным. И ты почувствуешь, дай только срок…

— …признать вышеозначенных лиц виновными и приговорить Доброжилова Прокла Харитоновича к лишению свободы сроком на 25 лет с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

                                          * * *

…Снежная крупа шрапнелью прошивала квадрат прогулочного дворика. Уши шапки были туго стянуты под подбородком, но снег легко находил зазоры между цыплячьей шеей и засаленными краями телогрейки. Проклу казалось: могильный колымский холод не снаружи — внутри него. Огонь души больше никогда не раздуть.

«Строгач» «Широкий» был специально задуман, чтобы ломать самых упрямых зэков. В каждом бараке было по десять камер, сваренных из легированной стали. Всю ночь истерили овчарки. Ослепительный свет прожекторов бил в камеры, на стальных стенках мерцала алмазная изморозь.

Народ косило десятками. Гибли что воры, что политические… Зона учила Штурмана: не думай о смерти, подумал о ней — уже умер. Но и учителям, и ученикам конец был один. Холодом и голодом вначале вытравляли твое «я», а потом умертвляли и плоть…

— Что, задубел, Доброжилов?

— Никак нет, гражданин начальник.

За «колючкой», опутывавшей прогулочный дворик, стоял майор Майоров. Здрасьте посрамши.

— Хочешь новость?

— Если не очень плохая, то давайте.

— А это уж ты сам суди: хорошая — плохая. — Майоров вдруг замялся. — В общем, Ус хвост отбросил.

— Чего? — Прокл подумал, что ослышался.

— Только я тебе ничего не говорил, понял? — Майоров круто развернулся и, бесприютно горбясь под ударами вьюги, зашагал вон из зоны.

Прокл поймал себя на том, что стоит у колючей проволоки с разведенными руками, как городничий в немой сцене гоголевского «Ревизора»… Сталин умер? Как это может быть? Или майор задумал спровоцировать Штурмана?

Нет! Было все-таки в надтреснутом голосе и в сиротских плечах Майорова что-то такое, что убеждало: новость — правда. Не сумеет Майоров сыграть как народный артист. Да и зачем? Что добавишь к двадцати пяти годам «строгача» за Берелех? «Вышку»? Но высшая мера давно не применяется. За нее работают зоны вроде «Широкого»…

Сталин сдох!

Прокл опрометью кинулся к бараку. У конвойного даже глаза на лоб вылезли. Вьюга или ливень — зэки всегда догуливают до конца. Шо це таке?

— Гуталинщик скопытился! — орал Прокл во все подряд волчки железных дверей. — Сталин сдох!

Он не пропустил ни одной камеры. Вертухай раз-другой ткнул его прикладом. Но он не чувствовал боли.

— Сталин сдох!!! — орал он на весь барак. — Ус околел!!!

— Хабибулин окочурился! — тяжело покатилось по зоне.

— Табэ-то, кажу, с того яка корысть? — недоумевал конвойный. — Сталын — нэ Сталын, а срок будэшь мотать до звонка…