Бесплатный фрагмент - Мария Пустынная, или История одного льва

МАРИЯ ПУСТЫННАЯ

или

ИСТОРИЯ ОДНОГО ЛЬВА

Глава 1

Гурий любил львов. Ребенком он не играл с другими мягкими игрушками — ни с мишками, ни с зайцами. Не просил родителей купить ему какую-нибудь живую зверушку — ни собаку, ни хомяка. Только льва.

Его детская комната напоминала львиный питомник. Плюшевые, пластмассовые львы различных размеров валялись на столе и под кроватью. А на подушке лежал самый любимый — большой, светло-ореховый, с мягким туловищем, темно-желтой гривой и красным носом. Лев этот носил замечательное имя — Лев. Верный и умный, он смотрел на Гурия черными преданными глазами, вселяя в сердце ребенка чувство уверенности в себе. Поэтому Гурий не боялся оставаться в комнате один, даже когда мама откладывала книгу, выключала свет и уходила, не до конца закрыв за собой дверь.

Через щель в детскую проникала из коридора полоска света, в окне сияла луна. Поэтому в комнате можно было разглядеть многое: часы на стене, письменный стол с красками и бумагой на нем и самого Гурия, гладившего по жесткой гриве верного Льва.

По национальности Гурий был грек. Обрусевший грек, родившийся и выросший в Одессе. Его дед Ионос был священником, настоятелем здешнего греческого прихода.

Как известно, греки на территории Одессы обитали еще со времен Византии, даже раньше. Но особенно активно они стали заселять этот город в XIX веке, когда Одесса получила статус «порто-франко» и превратилась в зону беспошлинной торговли. Жестокие притеснения со стороны Турции тоже побуждали греков переселяться в царскую Россию.

В сталинские времена были разрушены многие и закрыты все греческие церкви в Одессе. Сталин греков не любил, занес их «в черные списки неблагонадежных инородцев», преследовал, ссылал, уничтожал в тюрьмах. Когда после войны власти сделали некоторое послабление для русской православной церкви, греческая по-прежнему оставалась в опале, долгий период находясь в положении катакомбной.

Дед Гурия, Ионос, истинный исповедник веры, всю жизнь нес свой тяжелый крест. Еще до войны он как священник был арестован, осужден и сослан. Выжил. Вернувшись из ссылки, работал сторожем на складе, чтобы избежать нового ареста и тюрьмы за «тунеядство». Но не сдался: организовал церковный приход и проводил тайные службы в катакомбах за городом и на дому. Он похоронен на Таировском кладбище в Одессе. Под черным гранитным памятником в виде церквушки, увенчанной крестом. Гурий родился через семь лет после смерти деда.

Имя это, достаточно редкое, ребенку дали в честь святого мученика Гурия: в эпоху становления христианства за исповедание новой веры он был подвергнут пыткам и обезглавлен в одном из городов Римской империи — в Эдессе. Дед Ионос особо чтил этого святого и на смертном одре попросил дочь, если у нее родится мальчик, назвать его Гурием. Что она и исполнила.

ххх

Откуда же взялась у ребенка такая любовь ко львам? Скорее всего, из патерика «Луг духовный» — одного из древних книжных памятников христианства. В нем собраны короткие истории — жития аскетов, которыми славилась необъятная территория христианского Востока Римской империи, особенно пустыни Египта и Палестины.

Эту книгу, где на обложке был вид из пещеры на бескрайнюю цветущую пустыню, ему читала мама. Наверное, читала не все подряд, а выбирала отдельные истории, потому что почти в каждой истории рассказывалось не только о суровых подвижниках, но и о зверях — мулах, собаках, верблюдах. Но больше всего — о львах.

Львы пустыни — самые простые, но вместе с тем и самые загадочные существа. Их боялись путешественники и крестьяне. Но их не боялись аскеты. Впрочем, в отношениях аскетов со львами речь шла вовсе не о страхе, а о чем-то более значимом. Скажем, о пользе, о долге, о верности. О любви. Львы служили пустынникам обычными вьючными животными, такими же, как мулы или ослы: они таскали кадки с водой или корзины с овощами. Верные стражи, львы охраняли монахов от разбойников и стерегли огороды. Они совершали и свои подвиги аскетизма — не ели мяса, питались только овощами. Львы плакали, как дети, когда им в лапы попадали занозы или когда у них воспалялись глаза. Жалобно скуля, приползали к монахам, чтобы те их лечили.

Случалось, конечно, что львы «срывались» — впадали в грех, проявляя свою звериную сущность — все-таки хищники: пожирали ослов, которых, по идее, должны были охранять; не довольствуясь бобами, приходили к аскетам с окровавленными мордами, поскольку загрызли перед этим птицу или верблюда. И аскеты в гневе били провинившихся львов веревками и прогоняли их прочь от себя. Обращались с ними не как с опасными хищниками, а как с дворовыми собаками. Гурий иногда тоже хлестал веревочкой своего мягкого Льва за то, что тот «согрешил».

Гурий плакал, слушая о том, как лев проникался к подвижнику такой страшной, холодящей душу любовью, что не мог пережить его смерть. И когда аскета хоронили в пустыне, где-нибудь возле лавры или пещер, преданный лев находил его могилу и ложился рядом, чтобы тоже умереть.

Таковы львы.

Может ли с таким львом сравниться хомячок или канарейка? Нет, конечно же, нет.

Лев смирно лежал возле подушки, ожидая, когда Гурий вернется из садика, а потом, с годами, — из школы. За много лет он утратил звериные черты, набивка вылезала наружу, в гриве зияли проплешины, особенно после того, как мама несколько раз подвергла его стирке.

Но он по-прежнему все понимал. Со Львом можно было поделиться самым сокровенным: пожаловаться на учительницу в школе за поставленную двойку, на соседку бабу Феню и ее веник, на родителей, которые опять поссорились и не разговаривают друг с другом…

Когда Лев уже покинул их дом навеки и очутился в одном из мусорных баков по причине абсолютной дряблости (плюшевые львы долго не живут), Гурий совершенно случайно наткнулся в одной книге на происхождение своего имени: Гур — на древнееврейском означает львенок, молодой лев.

Узнав это, Гурий едва не зарычал. Его сердца коснулся неведомый прежде холодок: в этом совпадении имен угадывался знак, что все происходит по воле Божьей и каким-то тайным образом уже предопределено.

Глава 2

Его мама, хоть и была дочерью столь мужественного отца, все же к церкви относилась сдержанно. Хорошо знала по отцовскому опыту, какие страдания может навлечь церковная жизнь. Не хотела такой же участи сыну. Она, конечно, чтила большие церковные праздники и даже пыталась учить Гурия греческому языку. Но, видя, с какой неохотой он отзывается на ее предложения приобщить его к семейным ценностям и как вообще старается избегать лишних нагрузок, перестала настаивать. Тем более, что с мужем у нее тогда были частые раздоры, в том числе, и из-за ее вялых попыток сделать сына «православным греком».

Но главной причиной было то, что с самого его детства было всем очевидно: у Гурия иная стезя в жизни.

Он был художником — по призванию и образованию. Окончил художественный институт, твердо решив посвятить себя живописи. Медленно восходил по ступенькам пусть не славы, так мастерства.

Снимал небольшую студию. Студия выходила окнами на море. Оттуда Гурий наблюдал закаты. В конце лета закаты в Одессе поражают насыщенной синевой, разлитой повсюду. А зимой небо и море тонут в каком-то сомнительном свинцовом свете…

Когда он писал новую картину, то «уходил в затвор». Его смуглые щеки быстро покрывались густой щетиной, пряди черных волос беспорядочно спадали на плечи. Каждое движение его длинных, жилистых рук, каждый жест были внутренне свободны, но и предельно точны. Весь измазанный красками, с кожей на ладонях, пересохшей от ацетоновой смывки, внешне — почти бомж, он ощущал в себе такую внутреннюю энергию, какая доступна только художнику во время работы!

У него была натурщица — Ирен. Она недавно окончила институт, получила диплом социолога и работала в центре по изучению маркетинга. Ее действительно звали Ирен, а не Ирина. Она уверяла, что, помимо украинцев и русских, в ее роду итальянцы и французы. Ну и, само собой, евреи. Словом, по национальности Ирен была одесситкой.

Ирен была исполнена удивительной пластичности, не той гимнастической или танцевальной, которая достигается упорными упражнениями, а пластичности аристократической, врожденной, доставшейся ей по наследству — не исключено, что от итальянских синьорин. Она была лишена суетливости; когда нервничала или сердилась, прикладывала к вискам свои ровные длинные пальцы и глубоко дышала, так, что приподнималась ее небольшая, но очень красивая грудь. Особую прелесть придавали ее лицу широко раскрытые карие глаза и большие, нежные, чуть розоватые веки, которые она умела так томно опускать.

Она обладала, как говорится, шармом и манерами. Правда, в ее натуре угадывалась практическая хватка, которая еще не успела развиться и перерасти в холодный прагматизм. Ирен не были присущи «ураганные страсти», которые ее так привлекали в Гурии. Ее самолюбию льстило, что имя ее любовника становится известным, что его картины выставляются в галереях, несколько из них проданы за границу.

Лучшей натурщицы нельзя было и желать. Застыв, она терпеливо лежала, голая, на полу, застеленном одним брезентом, или, заложив руки за спину, до онемения мышц стояла у пустой стены.

Она приносила в студию еду для своего «затворника Эль Греко», как она его называла. Жалела его, когда, сидя у ее ног и положив голову ей на колени, Гурий страдальчески смотрел на неудавшийся рисунок, который он в сердцах заляпал краской.

В его картинах, в лучших из них, было видно несомненное дарование. Дарование многообещающее, но еще не раскрывшееся. У Гурия был сложный характер: в его душе уживались крайности. При всей своей устремленности ввысь он мог быть очень черствым; отрешенность от житейской суеты сочеталась у него с непомерным тщеславием; он хорошо владел техникой рисования, требующей кропотливого труда, но его снедала гордыня. Словом, это был один из тех талантов, которые могут развернуться во всей своей полноте, но чаще по разным причинам впустую растрачивают то, что имели.

В его дар верила мама, отдавая сыну все сэкономленные деньги из своей скромной зарплаты библиотекаря. Отец из семьи ушел. Душевной близости между сыном и отцом никогда не было. Человек, далекий от искусства, отец Гурия не понимал, чего ради сын так мытарится, когда открыто столько возможностей для бизнеса. Отец владел фирмой по продаже стройматериалов и выполнению ремонтных работ. Как бы то ни было, он нередко обращался к Гурию, чтобы тот помог ему в бинесе и, когда сын соглашался, щедро ему платил. Отец втайне надеялся, что рано или поздно сын «поумнеет» и станет его бизнес-партнером.

Приятели по художественному «цеху» потихоньку расставались с искусством, уходили в коммерцию, а Гурий, упрямец, все колдовал над холстом в своей студии, на съем которой едва хватало денег. Галерейщики за картины платили гроши.

И вот, словно с зимнего моря, в его студию стали накатывать волны меланхолии и сомнений. Чаще, чем прежде, Гурий возмущался тем, что имена бездарей с кисточками, но при деньгах и со связями, у всех на слуху. Временами он даже переставал верить в свое призвание.

Потом от него ушла Ирен, ушла к успешному галерейщику, который не раз обманывал Гурия с контрактами при покупке картин. Э-эх…

И с ее уходом в Гурии что-то окончательно надломилось. Его студию стали посещать бесы. Бесы на весь день затягивали окна шторами, опрокидывали банки со смывкой и ломали немытые кисти. Бесы тянули Гурия в рестораны, бильярдные и стриптиз-клубы. Стали приносить водку.

Однажды бесы привели Никиту. Никита когда-то учился вместе с Гурием в художественном институте, на факультете прикладного искусства, но бросил на третьем курсе и толком никем не стал. У него был странный голос — когда-то звонкий, но с годами сильно прокуренный. Теперь Никита в основном хрипел, но сквозь хрипотцу порой прорывалось тоненькое козлиное блеянье. Голова Никиты всегда была гладко, до блеска, выбрита, напоминая костяной бильярдный шар.

Никита принес — «для натюрморта» — героин и шприц.

И стал Гурий бандитом.

Глава 3

Он просиживал ночи в кабаках, гудел с братвой на дачах, на кораблях. Деньги тратил безумно, с такой же легкостью, с какой и добывал их. Ничего не осталось и в помине от прежнего Гурия. Для ресторанов он одевался с шиком, а когда «зависал» на наркотиках, то становился похожим на бездомного, вдобавок его отравленное опиумом тело источало резкий неприятный запах.

В бандитском мире у него была кличка Грек. Они грабили магазины, обкладывали данью бизнесменов. Знаменитый «Привоз» контролировала тогда грузинская мафия, но базар «Южный» отбила банда, в которой состоял Гурий. Со временем, однако, он переключился исключительно на арт.

Пожалуй, никогда прежде в Одессе не было такого бича для художников и галерейщиков. Всю ненависть за свою измену профессии и свое малодушие перед испытаниями Гурий обрушил на бывших собратьев-художников, а также на галерейщиков, арт-дилеров, даже на владельцев багетных мастерских, — словом, всех тех, кто каким-то образом был связан с живописью. Он знал, где, в какой галерее продаются хорошие картины, у какого художника покупают работы, в какой мастерской изготавливают качественные изящные рамы.

Иногда он совершал ограбление какой-либо галереи даже не ради выгоды, а из мести, чтобы удовлетворить свою ненависть. А порой мог организовать избиение какого-то успешного талантливого художника. Потом, пьяный, сидя в ресторане или стриптиз-клубе или на чьей-то квартире со шприцем в руке, он ощеривал рот, довольный, что все успешно прошло.

Катился Гурий по самой крутой наклонной, круче не бывает. Были и аресты, и баснословные деньги, потраченные на адвокатов, и не менее баснословные взятки следователям, и передозы от маковых головок. Были и скандалы с матерью, и «скорые помощи», и больницы.

Хоронил друзей. Того застрелили, того, пьяного, сбила машина. На Таировском кладбище, на могилах, пили, поминая погибших, клали цветочки: «Спи, брат-Князь, земля тебе пухом… Спи, брат-Чиж…»

Случалось, правда, крайне редко, что Гурий задумывался: а, может, и ему было бы лучше с ними там, в земле?..

Кстати, неподалеку от этих могил, на греческом участке, возвышался черный гранитный камень в форме церквушки под крестом. Дед… дед… Исповедник веры Христовой. Тайные службы в катакомбах, как во времена гонений на первых христиан.

В детстве Гурий любил представлять, как где-то за городом в каменоломни спускается горстка людей. Там, под землей, в слабом свете фонариков и свечей, бородатый дедушка Ионос облачается в ризы. Затем ставит на подставку иконы, освящает кадильницу…

А потом дед — в черной робе зека и шапке-ушанке. Валит лес на Воркуте. И в ссылке, в Ижевске. И снова — в Одессе, с больными почками и слабым сердцем, после туберкулеза. И опять — катакомбы, и служение Христу. Дед дожил до тех дней, когда в Одессе наконец открылось Греческое подворье при Свято-Троицкой церкви. Успел там послужить. Там его и отпевали…

Вот бы сейчас стряхнуть Гурию все, как дурной сон, и пойти туда, к черному гранитному камню под крестом. Постоять там на коленях, поплакать.

Но не ходил туда Гурий. Не мог. А стоял у свеженасыпанных холмиков земли на могилах братков. И только косился порой в ту сторону, где была могила дедушки Ионоса.

Глава 4

Как-то раз Гурий с приятелями-бандюками и веселыми подружками отправился в Египет, на берег Красного моря, на знаменитый курорт Шарм-эль-Шейх. Загорал там с компанией на пляже, летал над морем на дельтаплане, курили гашиш через кальян.

А на третий день какая-то сила потянула Гурия, позвала. Покинув отель, в одиночестве пошел он туда, где в вечереющем чернильном воздухе еще были хорошо видны очертания гор пустыни.

Удивительные горы — с перемечивым цветом склонов, от красно-бурого до дымчато-серого. Днем, в знойной дымке над затвердевшим песком, эти горы кажутся надвигающимся миражом, а вечером, в быстро сгущающихся сумерках, они как бы оседают, обступив берег неприступными громадами. И жутко от их немоты и тысячелетнего безразличия к человеку…

Чего искал там Гурий? Что хотел найти в той холодной безмолвной пустыне?

Ползал Гурий по горам, взбираясь на крутые склоны. Толстый слой тысячелетней грязи трескался, разламывался под его сандалиями. Острые камни царапали ему ладони. Он падал, скатывался вниз, в какие-то глубокие ямы, провалы между гор, вершины которых касались небес, усыпанных яркими звездами.

Прислонившись спиной к еще теплой скале, закурив сигарету, весь в песке, измазанный грязью, смотрел Гурий на эти горы в слабеньком дрожащем темно-лиловом свете и чувствовал сердцем эту картину ночной пустыни — лучшую во Вселенной, ту, что доселе никем не была и никогда не будет написана, потому что Бог эту картину создал только для созерцания. И от неслыханного счастья и радости, переполнявших его сердце, от осознания того, что на земле есть такая Божья Красота, Гурий вдруг начал плакать…

— Р-р-р! — раздалось вдруг грозное рычание рядом.

Словно острые гвозди ударили его сзади. Гурий шарахнулся, отскочил в сторону. Через миг некая темная сила ринулась на него.

Тяжелый удар сбил Гурия с ног и повалил на землю. Кто-то стал рвать его спину, обдавая горячим дыханием лоб. Кто-то бил его по голове. Испустив истошный вопль, Гурий пополз вперед, чтобы вырваться из мощных лап. Выбрался на коленях, но снова был сбит ударом в спину. И снова его царапали когти, и рвали ему кожу, и били по голове, будто пытаясь содрать волосы. Он ощутил, как клыки вонзились в его левое плечо, и острая боль от разорванного сухожилия обожгла его до самых пят.

Он снова выполз, чувствуя на всем теле теплую липкую кашу — кровь, смешанную с грязью. Отталкивался локтями, стараясь убежать, карабкался вверх по камням, скатывался, и снова клыки впивались в него. Он кричал, задыхался, в глазах было мутно от крови и песка. Но горячее дыхание не отступало.

И тогда Гурий понял, что он не убежит от этого льва, что единственное спасение — драться. Уже обезумевший, пошел вперед, ударяя со всей силы кулаками эту рычащую массу куда попало: в гриву, в грудь, в морду. Потом снова попытался бежать…

Светало, первые лучи солнца стремительно разгоняли мрак. Гурий заполз в какую-то щель под скалой. Начал выгребать из-под себя песок, сооружая своего рода бруствер. Из ямы он видел только львиные лапы и изредка гриву, когда лев тыкался головой в бруствер. А Гурий все выгребал из-под себя песок, не переставая кричать охрипшим, сорванным голосом.

Вскоре солнце уже нещадно жгло пустыню. На пляжах под пестрыми тентами лежали отдыхающие, над морем летали дельтапланы. Дымились кальяны, из бутылок лилось холодное пиво и пепси.

А далеко, в тясячелетних горах, под одной из скал лежал Гурий в месиве из крови и грязи. Продолжал хрипеть и стонать от боли и ужаса, но выбраться из укрытия не решался.

Глава 5

В больнице — сперва в Египте, потом — в Одессе, ему сделали операции. Зашили разорванные сухожилия и раны. Со временем все срослось, затянулось. Только порой при смене погоды побаливало левое плечо под толстым длинным шрамом. Словом, тело вернулось в норму. А вот душа…

С душой творилось что-то неладное. Почему-то не радовался Гурий своему спасению в пустыне. А ведь мог и растерзать его тот молодой лев. Мог умереть Гурий и от потери крови, и от жажды — пролежал-то он под скалой целые сутки.

Гурия охватила тоска. Непонятная, неизъяснимая, поразившая все его естество. Завораживающий, божественный вид ночной пустыни то и дело возникал у него перед глазами. А еще он нередко просыпался среди ночи, разбуженный странным звуком, похожим на гневное рычание льва…

Он ушел из банды. Стал абсолютно безразличен ко всему — к заработкам, к ресторанам, к наркотикам. Имевшиеся деньги растаяли очень быстро, за дорогую квартиру, которую он снимал, платить стало нечем. С поразительным безразличием, сопровождавшим теперь всю его жизнь, Гурий отказался от квартиры и переехал к матери.

Утром ел то, что готовила мама, и отправлялся бесцельно бродить по городу. Ни море, ни неповторимая одесская осень, своим очарованием, говорят, сравнимая лишь с осенью в Париже, ни разговоры с растерянной мамой, ни деньги отца — ничто не отзывалось у него в душе.

Однажды он встретил Ирен. Посидели с ней у фонтана. Ирен стала хозяйкой рекламного агентства, обеспечена, много путешествует. В свои тридцать пять лет, несмотря на развод и ребенка, не утратила свежести. Ирен не допытывалась, чем занимается Гурий, видя, с какой неохотой он рассказывает о себе. Она, наверняка, что-то слышала о его былых «геройствах».

Ирен была в чудесной форме. Ну, может, лицо чуточку округлилось, исчез тот восхитительный овал. И руки стали поплотней. Но так же неотразима была ее тонкая шея, и так же розовы и нежны ее большие веки.

Гурию на миг почудилось, что прошлое можно легко вернуть. И мелькнул перед ним загрунтованный холст на станке, и спадающие на обнаженную спину волосы Ирен, и студия с окнами на море…

Гурий взял руку Ирен и стал легонько сжимать. Пытался ощутить ее живое тепло, кожу, цвет. Но рука Ирен была красива и холодна, словно из мрамора. Сейчас перед ним сидела холодная, расчетливая, совершенно чужая женщина…

Он иссох так, что одежда болталась на нем, в поясных ремнях появлялись все новые дырочки. Казалось, что эта тоска и отчаянье рано или поздно сожрут его, изгложут изнутри. Что однажды он просто не встанет с кровати — то ли от физической немощи, то ли от смертельной апатии. Или покончит с собой.

Однажды во время своих бесцельных блужданий по городу он встретил Фимку Ройзмана, с которым они вместе заканчивали институт и тогда приятельствовали. Ройзман в прошлом хорошо владел техникой письма, но его художественная мысль была слишком суха и рациональна. Впрочем, надо отдать ему должное — он вовремя понял, что живопись не его стезя, и по окончании института из «чистого искусства» ушел. А потом уехал в Штаты, и как там сложилась его судьба, Гурий не знал.