Бесплатный фрагмент - Манная каша

Предисловие переводчика

Мы мало что знаем о Лавландии, стране замкнутой и самодостаточной, а ещё меньше о её культурной жизни. Между тем, уже почти два десятка лет там совершенствуется мировая литература. На ежегодном конкурсе «Хеппи-енд» регулярно награждают автора самого удачного финала, специально созданного для какого-либо всемирно известного литературного произведения. За это время лавландскими писателями были усовершенствованы многие произведения мировой литературы, отличающиеся избыточной мрачностью и безысходностью. Из русской литературы были выбраны романы Толстого «Анна Каренина», Достоевского «Идиот», а так же все остальные.

Два года назад известная лавландская писательница Симолина Пап создала хеппи-энд для поэмы нашего соотечественника Венички Ерофеева «Москва-Петушки». По этому случаю скромная делегация нашего Союза Великих Писателей была приглашена в Шуры-Муром на церемонию вручения премии. Которая оказалась приурочена к Карнавалу по случаю урожая манной каши, по сему нам удалось воочию увидеть этот веселый праздник!

О Лавландии, как и о ее столице Шуры-Муроме, рассказывать не буду — об этом много и ярко рассказано в романе «Манная каша». А расскажу-ка я лучше об авторе, неизвестной для русскоязычного читателя и загадочной Симолине Пап, биография которой неотделима от истории ее страны.

Имя «Симолина» переводится, как «манка». Это — каприз ее отца, потомственного кашевара, основавшего крупнейшую фабрику по производству манной каши в Лавландии, стране с богатой манной культурой. Продукция завода экспортировалась под брендом «Симолина».

Однако дочь кашевара отказалась от проторенной манной стези и ушла в журналистику. Но Великий пожар не только уничтожил древнюю столицу Лавландии Санта-Клаус, но и резко изменил судьбу журналистки.

Чудом выжившая, потерявшая в огне своих друзей, Симолина больше не находила смысла в поиске сиюминутных новостей. Она уединилась на пепелище и написала роман о пережитом. Ее первая книга «Последний день Санта-Клауса» стала бестселлером. Та же участь постигла и последующие её девять романов. На сегодняшний день Симолина Пап — признанный классик лавландской литературы.

В этой книге представлен последний роман писательницы. Он называется «Манная каша», и в Лавландии стал книгой культовой. Здесь удачное сплетение по-лавландски романтического сюжета, колорита современной лавландской жизни, ярких, истинно лавландских характеров и неповторимой лавландской иронии.

До сих пор книги Симолины Пап не переводились на русский язык. Подозреваю, что это связано с чрезвычайной сложностью и образностью лавландского языка. Я сделала первый и лучший перевод.

Теперь российский читатель имеет возможность узнать, что такое «Манная каша», прочитать легендарный роман в блестящем переводе!

Приятного аппетита!

Переводчик Наталия Гилярова

Часть первая

1. Гретина скука

Думается мне, что скука — переживание вселенского значения. Если вспомнить, например, что и Творец мира со скуки создал все то, что мы имеем удовольствие видеть и осязать.

А Грета скучала, вынужденная занимать незванного гостя, Ганса. Именно скука заставила ее растревожить чувства гостя, но это — не оправдание. Девушка совсем не подумала об ответственности. Она не приняла во внимание переживаний впечатлительного юноши, потакая минутному капризу… Ах, Грета, Грета, поделом тебе! По справедливости пришлось расплачиваться за легкомыслие…

Наша Лавландия находится на краю земли, но и у нас в своё время отгремела сексуальная революция. Теперь у нас — свобода нравов, равенство полов. И новый менталитет. В ознаменование которого лавландцы стали называться ловарями. Грета, как истинная ловарка, не должна была поступать с Гансом столь небрежно. Я так считаю. Надеюсь, и вы тоже.

История вышла банальная и скучная. Грета гостила в деревне у тётки, Ганс свалился им обеим на голову. Грета повела гостя дышать воздухом. Они бродили по тропинкам-перелескам. А там небо вдруг оказалось по-праздничному усыпано звездами. Зелень к концу лета как раз достигла предельной густоты и сочности, а в воздухе уже слышался пряный запах желтых листьев. И Грета ни за что ни про что толкнула Ганса! Он упал в траву.

Надо заметить, что Гансу не понравилось ее бесцеремонное с ним обращение, он испугался и расстроился. Давно выпала вечерняя роса, валяться в траве показалось мокро, зябко, неуютно. Но когда Грета упала рядом и стала тормошить его и целовать, он немного утешился. Такое времяпровождение всё же немного интереснее, чем чинно сидя на веранде, распивать чаи с тетушкой Эугенией. Только веточки царапались. У нас в Лавландии весь грунт густо усыпан сухими веточками. Да травинки щекотали уши. А Грета смеялась над его несчастьями без всякого сочувствия! Ганс сел в траве, отряхнулся, счистил с себя все эти противные веточки, травинки, паутинки, и наивно поинтересовался:

— И давно ты того… в меня влюблена?

Тогда Грета и поняла, что зря не подумала. Ей сделалось стыдно — она совсем не была влюблена в Ганса, нисколечко! Всё одна лишь скука. Жалкое переживание, как полагала она. Ей не вспомнилось, что даже сам Творец со скуки напёк блинов. Она презирала скуку. И вот теперь надо было признаться, что скука овладела ею и даже руководила ее поведением! Её, Греты, которая всегда искала гармонии и пыталась, насколько возможно, развернуть события и расположить предметы ко всеобщему удовольствию, изо всех сил стараясь, чтобы всё было хорошо! К тому же вспомнилось изречение какого-то древнего восточного мудреца о том, что молодая девушка, мол, должна быть прекрасна — и лицом, и фигурой, и манерами, и даже мыслями. А тут — безобразная скука. Уж лучше наврать, что она хоть что-то чувствует к Гансу.

— Не очень давно, — соврала Грета.

Поделом тебе, Грета! И за эту ложь, эту рисовку, эту слабость потакать желаниям Ганса и неведомого восточного мудреца видеть тебя прекрасной ты сполна расплатишься — и в очень скором времени!

— А ты знаешь, я ведь тебя не люблю, — неожиданно признался Ганс.

— Конечно, знаю, — удивилась такому признанию Грета.

Мог бы сказать что-нибудь пустое и ни к чему не обязывающее. Или помолчать — тоже вариант!

— Просто это лучше, чтобы ты знала всю правду настаивал Ганс, — я не люблю тебя, и мне жаль, что ты так унизилась передо мной. Я не виноват, ты знаешь.

Ясно, что он не был истинным ловарем. Она знала его уже два месяца, знала, как неожиданного и странного юношу. Но не совершенно дремучего. В замешательстве случайно наткнулась рукой на мокрую склизкую шляпку гриба и спросила:

— А любишь ли ты жареные грибы?

— Хочешь обидеть меня, да, говоря о грибах в такую минуту? Ты, наверное, намекаешь, что я бесчувственный?

— Да! Ты не любишь меня, зато любишь хорошо поесть, видно сразу, — согласилась Грета.

— Это мое право! — отрезал Ганс.

— Записанное в Декларации о правах человека Клауса девятьсот девятнадцатого, я и не спорю, — успокоила его Грета.

Наша Лавландская земля кишит грибами, особенно в августе. Ганс высек пламя зажигалки. Такое обилие грибов удивительно даже для Лавландии! Их видимо-невидимо, кругленькие толстенькие шляпки соблазнительно лоснятся. Сощипывая шляпки с крепеньких ножек, Грета кстати вспомнила рассказ Розы о грибах — как будто бы они — воплощение сексуальности природы. На свете не было ничего такого, чего Роза не знала бы. И обо всем она рассказывала Грете, милая нянюшка! Действительно, есть что-то обнаженно-бесстыдное в плоти гриба… Грета поморщилась.

Ей казалось, что ещё ни разу, за все двадцать лет жизни, не было так скучно.

И ни в один из двадцати прошедших августов она не приносила домой столько грибов. В пакете, в узле, связанном из свитера, в кепке Ганса, просто нанизанными на веточки. Тетка удивилась:

— Столько грибов найти ночью в лесу? Такого не бывает. Всё вы врёте. Грибники, тоже мне.

Такая тётка. Мрачноватая. Грете порою хотелось убежать в лес, только не слушать ее карканье. Но красивая, с этим и Ганс согласился. Лицо — нежное, аккуратненькая ямочка на подбородке. А глазища такие безмятежные, как новенькие. И стройная, и движения хороши, точны. Но тётка была одинока. Вот откуда мрачность. Она одна вспахивала свой маленький огород на своём маленьком фермерском тракторе. Казалось бы, всё ясно. Но откуда взялось это самое её одиночество? Тут загадка. Грета часто размышляла над тетушкиной загадкой. Ведь больше у нее никого родных не было. Эугения ее и вырастила.

Когда уехал Ганс — у него была ужасно бледная грустная физиономия, всклокоченные волосы, и он пробормотал на прощание что-то нечленораздельное, — когда наконец уехал Ганс, а рано утром до его отъезда начался унылый дождь, он так и отправился на станцию, пригибаясь под каплями дождя — когда он наконец уехал, тетка и племянница уселись за маленьким столиком у окна на веранде — чистить и мыть грибы.

Неожиданно для самой себя Грета спросила:

— Послушай, тёть, ну почему ты не вышла замуж, а?

Эугения поежилась, как бы от холода, и ответила:

— А ты выйдешь, да?

— Конечно.

— Ну и за кого?

— А за самого прекрасного человека на свете!

— Ага, — сказала тетка.

Грета прикрыла глаза и почувствовала вдохновение.

— Он будет щедр и великодушен, словно весь мир принадлежит ему. Безмятежен и спокоен, словно у него десять жизней. Умный, всепонимающий — как бог. Прекрасный.

— Супермен, — отметила тетка.

— Но главное — он будет любить меня бесконечно…

— А это еще почему? — перебила Эугения.

— То есть как — почему? — не поняла Грета.

— Тыква ты, — заметила тетка, — крайний инфантилизм!

— Почему?

— Факты!

— Разве Карлсон не любит Клару?

Карл Карлсон, молодой фермер, все ночи напролет неустанно ревел под окнами мотоциклом, пока Клара, подруга Греты, вместе с ней гостила у Эугении. Клара уехала недавно. Карл ещё немножко поревел и заскучал.

— Нет, — отрезала тётя.

— Даже Клара растрогалась, когда увидела такое отношение.

— Скорее услышала, ха-ха. Тем хуже для неё! И хватит глупостей. Спускайся с облаков, а то брякнешься и расшибешься, — предупредила тётка.

— Неужели невозможно, чтобы все было хорошо, даже если очень постараться? Неужели ты так в этом уверена, тёть?

Эугения взглянула на нее с ехидной улыбочкой. Грета возмутилась:

— С тобой совершенно невозможно разговаривать, ты просто цинична!

— Угу, — согласилась тётя, — попробуй-ка поговори с тыквой.

Дождь все усиливался, порывистый северный ветер, как пастух овец, сгонял все на свете тучи на крышу виллы. Грете стало холодно, темно, скучно, и капельку не по себе. Но тишину разбил рёв мотоцикла. Прибыл Карл Карлсон. Огромного роста, в красной косухе и в красном мотоциклетном шлеме, делающих его фигуру еще более величественной. С него бежали ручьи. В руках он держал помидор-гигант.

— Тыква! — громогласно провозгласил гость, входя.

Грета поежилась. Но похоже, он говорил только об овоще! На его ладонях лежал редкостный помидорище, весь покрытый дождинками. Круглолицый, румяный Карлсон весело взирал на тетю и племянницу сверху вниз. Улыбаясь, он показывал крепкие белые зубы, и очень напоминал обычного фермера, гордого своим урожаем. Но Грета знала, что очевидность часто гримасничает, пряча суть под различными личинами. Карл Карлсон, должно быть, не так прост, что-то должно скрываться за парадным фасадом — то, чем он заинтересовал Клару, особенное.

— Посмотрите, только посмотрите на это чудо природы! Я дарю его вам, Эугения.

Тетя недоверчиво хмыкнула.

Карл кажется таким добродушным. И наивным, и честным, и открытым. Наверное, эта чистота и есть его особый дар, оцененный разборчивой Кларой. Сама Клара — прямая и смелая. Она в некотором смысле сноб, ей никто не нравился, на каждом умела разглядеть тараканчиков. Теперь же — Грета знала — Клара с сожалением покинула деревню. И в Шуры-Муроме скучает, и снится ей рёв мотоцикла.

Шуры-Муром — столица Лавландии. Конечно, это совсем не тот Муром, что в далёкой азиатской стране России стоит на реке Оке, замечательный своими муромскими свиньями мясосальных пород. Наш лавландский Шуры-Муром, не сомневайтесь, настоящая европейская столица. Случается, и здесь держат декоративных домашних свиней, и я даже расскажу об одном таком случае, но не это главное в Шуры-Муроме. Метро, ботанические сады — и какие сады, о них я тоже расскажу! Небоскребы, дворцы и музеи, университеты, научные и деловые центры мирового значения… Наша Лавландия, что и говорить, богатая и развитая страна. Не участвовала в Хельсинском соглашении, это верно, но почему? А потому, что Декрет о правах человека в Лавландии действует уже четыреста лет! Наша Лавландия ведь страшно древняя страна. Когда Эхнатон женился на Нефертити, Клаус Первый взял в жёны русалку. Но Шуры-Муром при этом — совершенно новый город.

Случилось так, что наша прежняя столица Санта-Клаус, столь же древняя, как и сама страна, сгорела до тла. Ровно двадцать пять лет тому назад. Это была страшная трагедия, весь мир содрогнулся! Сгорели замки, мосты и храмы, находившиеся, между прочим, под надзором ЮНЕСКО. Сгорел зоопарк. Кипела вода в бассейне у моржа. Орлы носились в багровых небесах, как огнехвостые кометы. Рёв слонов и тигров слышали в далёком Китае и на Северном полюсе. Да что там, у меня с тех пор в ушах звенит. Я была там, в центре событий, почти в самом пекле, а как же иначе? И все видела. Рядом со мной сгорело множество корреспондентов с камерами и блокнотами. И докторов, и машин скорой помощи. Древнейшая в мире библиотека. Сам король Клаус Тысячный в своем дворце! Молчу о бизнес-центрах с прозрачными лифтами, о стадионах, о больницах… Но старики и младенцы на операционных столах! Сгорел сам хромосом бессмертия! Наши Лавландские учёные к тому времени как раз открыли хромосом бессмертия. Но и он трагически погиб в колбе из жаростойкого стекла, потому что оно расплавилось. Сгорел первый подопытный человек, которому был имплантирован ген. А собирался жить вечно! Сгорели учёные. А они так мечтали о бессмертии! Сгорело множество простого лавландского народа, в чьи планы это тоже не входило… Чёрным сделалось небо Лавландии.

Но крики смолкли, со временем пепелище заросло крапивой и мелкими жёлтыми цветочками. Новую столицу построили вдалеке от страшного места, точно посреди Лавландской земли — во избежание неточности мерили гигантскими циркулями, каждым из которых управляли семьдесят семь вертолётов. На трон взошёл Клаус Тысячепервый, по счастью в момент трагедии отправившийся в Италию на чемпионат мира по футболу в качестве портного сборной своей страны. Он и взойдя на престол немного шил.

Но я отвлеклась. На чём же мы остановились? Кларе пришлось поспешно возвращаться в Шуры-Муром? Ну конечно! Это из-за брата.

Её брат Марк был виолончелистом. Всё время летал, и всегда в разные стороны — то в далёкую Америку, то в неведомый Китай. Даже в том загадочном Муроме на реке Оке, между прочим, был. Когда где-нибудь приземлялся — играл аборигенам на своей виолончели, а они восхищались. И ни одна душа не догадывалась, что Марк до сих пор даже не научился обращаться с виолончелью. Играть-то он умел, но ухаживать за инструментом — нет. А это важно. Покупать специальный бальзам, чтобы протирать струны, и заворачивать ее на ночь в плед, чтобы не простудилась. Всё это умела Клара. Поэтому она и возвратилась в Шуры-Муром так поспешно.

— Как много грибов! Неужели в нашем лесу можно столько найти? — изумился Карлсон.

— А я и не искала, — пожала плечами Грета, — они случайно мне попались. По недоразумению. Это было очень смешно…

Это не было смешно. Это было скучно.

— Всё она врёт, а ты уши развесил! — отрезала тётя. Но Карлсон уже забыл о грибах.

— А Клара не звонила случайно?

— Нет.

— А что она сказала перед отъездом?

— Она сказала… нет, не помню. Что-то такое. Про деревенскую жизнь. А ты позвони ей, спроси. Она будет рада.

— Ты думаешь? У нее в Шуры-Муроме брат — виолончелист. О чём мне говорить с ней? Не буду же я ей рассказывать про помидоры?

— Расскажи обязательно! Она любит всё такое.

— Правда? — Карл простодушно обрадовался.

Поспешно распрощался и убежал под дождем. Он так решительно спрыгнул с крыльца, что Грета рассмеялась.

— Какой милый! — воскликнула она.

Эугения фыркнула и на вопросительный взгляд племянницы кратко ответила:

— Шут гороховый.

— Ну зачем ты так?

— Потому что кривляется. Злость берёт. Клара и этот кокетливый прохвост — подумать только…

Кажется, у неё в глазу осколок дьявольского зеркала, которое ведь было разбито как раз где-то здесь, в нашей Лавландии, неподалёку. Самое непостижимое и ужасное, что на самом деле Эугении даже не нужно самой вскапывать свой огород на маленьком фермерском тракторе! Она могла бы покупать сельдерей и морковку в магазине, потому что получает хорошую ренту с хорошенького капитала. И вилла у неё богатая. Но тётина загадка сделала её странной и непредсказуемой. Она даже в гости ездит на своём маленьком тракторе, и не желает купить автомобиль.

— Как так можно попусту ругаться? Он еще ничего плохого не сделал, — отчаянно защищала Грета Карлсона.

Тетя фыркнула, и особенно энергично заработала ножиком. Потом сказала:

— Думаю, нужно приготовить их с лимонным соком. Будет объедение немыслимое.

Грета в задумчивости уставилась на тётю. Она ведь не злая, она так добра к ней, к племяннице. Откуда же эта нетерпимость? И вдруг поняла! В миг разгадала тётину загадку. Всё просто! Цинизм — защита глубоко уязвленных, а не оружие злых. Когда-то Эугения, должно быть, пережила разочарование, может быть, предательство. И с тех пор как черепаха отсиживается в панцире, боится высунуть голову и лапы. Как и черепаху, её не переубедить и не выманить наружу.

Она видела голову Медузы Горгоны! А это, говорят, ужасное зрелище…

2. Ганс ни при чём

Наша Лавландия — королевство с сильной древней аристократией, берущей начало ещё от викингов. Ну и что? Аристократия ничуть никому не мешает и на демократические свободы не покушается. Как раз напротив — все аристократы заодно народные депутаты в парламенте. Что поделаешь, народ любит свою историю!

Графиня Ариша Викинг не случайно носила это звучное имя. Она принадлежала к одной из самых знатных фамилий королевства. Но с ней приключилась странная история. Когда-то она вышла замуж за бедного и невзрачного солдата Льва До-ручки, и теперь проживала с ним под одной крышей уже двадцать шестой год. Совсем недавно о той истории напомнила своим читателям, и мне в их числе, наша столичная газета «Шуры-муры», благо был замечательный повод:

ЧИСТОСЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА, светская хроника

Блестящая графиня Ариша Викинг и доблестный капитан Лев До-Ручки справили в прошедший уикэнд серебряную свадьбу.

Немногие уже помнят загадочную историю, двадцать пять лет назад взволновавшую общество и взбаламутившую свет. Прекрасная юная графиня, представительница древнейшего аристократического рода Лавландии, поспешно и необъяснимо вышла замуж за никому неизвестного простого солдата. От этого снесло флюгер с крыши королевского дворца. А народ вышел на демонстрацию протеста. Парламент поставил вопрос о переводе времени. После горячих дебатов решили ограничиться переносом выходных. Потом их переперенесли обратно. Но всё равно, все мы с горечью чувствуем — это у же не те выходные.

Однако, со временем капитан До-Ручки снискал уважение всего лавландского общества. Король Клаус Тысячепервый пожаловал ему орден героя Лавландии и собственноручно сшил ленточку, и для графини — ленточку на память.

Огромная скатерть была расстелена на Дворцовой площади. Реяли флаги, дым стоял коромыслом, принцесса лично угощала сигарами. Потом исполнили гимн, отчего сами собой включились все автомобильные сирены. Народ вышел на праздничную демонстрацию. И я там, как говорится, была, мёд-пиво, как водится, пила…

Ваша корреспондентка

А недавно Лев в чине капитана вышел в отставку, и теперь все время проводит в своем уединенном кабинете, зависая в Глобальной Сети.

Так вот, эти самые графиня Ариша и мрачный капитан приходились родными отцом и матерью Гансу, тому самому Гансу, который невзлюбил Грету, но тем не менее помог ей собрать грибы, а тётя Греты Эугения затем со вкусом их приготовила с лимонным соком, и с удовольствием поужинала вместе с племянницей… Вот такая запутанная история!

Ганс любил дом в центре Шуры-Мурома, на улице Кисельной, дом из прекрасного терракотового кирпича, потому что в этом замечательном доме жили его родители, а сердцу не прикажешь! Он любил покатую стилизованную под старину черепичную крышу, кованый черный флюгер, узорные решетки на окнах, и аккуратный палисадничек, где его мать выращивала только самые изысканные цветы.

Теперь там было полно похожих на щеточки, лиловых, осенних. И много палой листвы всех оттенков — от свеже-лимонного до цвета пареной репы, любимого блюда матери.

Ариша Викинг сама открыла дверь и, увидев сына, состроила недовольную гримаску.

— Ну чего тебе? — спросила она вместо приветствия.

— Да так, просто мимо шёл, — отвечал Ганс.

— В пятницу ты тоже мимо шёл… — недовольно проворчала графиня.

— Как поживаете? — Ганс попробовал замять неловкость.

— У нас полно дел. Папа будет недоволен, — предупредила мать.

— Ну и тролль с ним, — заметил Ганс (так ругаются у нас в Лавландии).

— Как ты смеешь говорить так о своем отце! — всполошилась графиня.

— Так я войду?

Она отступила и пропустила сына в дом. Однако заметила:

— Баран!

— Это я — баран? — Ганс в растерянности топтался в холле. Надо бы обидеться и уйти. Но холодно, дождь. Вместо этого он спросил:

— Папаша не одолжит мне свой старый зонт? Я, кстати, за ним и пришел. А не потому, что мне делать нечего.

— Спроси у него, — ответила мать угрожающе.

Как она стройна, как изящна! Ганс, как это часто с ним бывало, залюбовался ею. Он обожал мать. В детстве, гуляя на лужайке, собирал для нее ромашки. И теперь восхищался ею, тем более, что сам был на нее похож, как близнец. У него — то же благородное изящество, тот же нрав, те же вкусы и склонности, те же взгляды. Он любил ее, как самое себя. И ему было обидно, что она предпочитает его обществу — папашино.

Капитан Лев имел мрачный облик, неожиданный в изысканном доме самого прогрессивного психолога Шуры-Мурома (графиня в академики пока не баллотировалась, но много практиковала и даже издавала научный журнал). Её пациентки и редколлегия сначала пугались и недоумевали, зачем здесь этот урод, откуда и кто он. Но капитан Лев умел понравиться дамам обходительностью. Пациентки со временем переставали его пугаться, привыкали, хохотали над его грубоватыми остротами, ценили за мужество, когда-то проявленное на каких-то фронтах, звали «наш капитан» или «наш лев».

А между тем Ганс, сын мужественного капитана и изысканной аристократки, жил в маленькой комнате в Угольках, на рабочей окраине Шуры-Мурома. Его родители утверждали, что молодому человеку необходима самостоятельность. Но Ганс подозревал, что отец попросту ненавидит его сызмальства. Мать невезучий Ганс тоже всегда раздражал. Он ухитрялся с самого своего младенчества все делать и говорить именно так, как графине не нравилось. Соберет на лужайке букетик ромашек, подарит своей мамочке, а она недовольна. Зато ей нравилось все, что делал капитан Лев!

Ганс отправился в отцовский кабинет, на второй этаж, за пресловутым старым зонтом. Лестница вся была изукрашена охотничьими трофеями — головами огромных вепрей, диких козлов, оленей и зайцев со стеклянными глазами. Черепа мерзко скалились — они скалились на Ганса каждый раз, когда он навещал отца. С каждым шагом подниматься было все тяжелее. Перед дверями кабинета стоял уже не тот Ганс, что был внизу, а сгорбленный, трепещущий, как сухой стручок, и даже похожий на отца.

Капитан До-ручки сидел за столом и общался с Глобальной Сетью. Он не обратил на сына ни малейшего внимания. Ганс в нерешительности топтался за его спиной. В кабинете было еще больше ветвистых рогов и голых черепов по стенам, с каждым днём они делались всё мертвее и все страшнее скалились. Еще там была громоздкая, самая простая и необходимая мебель. Диван покрыт медвежьей шкурой, а на стене над ним коллекция старинного боевого и охотничьего оружия, проржавленного кровью. Надо сказать, в Лавландии редко встретишь такое убранство. Аристократы и вовсе никогда не обставляют свои кабинеты с феодальной мрачностью, стыдясь вспоминать былую кровожадность своего сословия.

Ганс знал, что мама сюда не заглядывает. Даже она не выносит вида клыкастой комнаты. А ведь она не испытывает по отношению к капитану тех сложных противоречивых чувств, что мучают Ганса!

— Что тебе нужно? — спросил отец, не оборачиваясь, громовым голосом, какой трудно было предположить в его тщедушном теле.

— Платить за комнату и на сигареты. Я ничего не ем, — ответил сын.

— Баран! — заметил капитан, — пойди, вымойся. В таком виде нельзя приходить к родителям.

В Угольках у Ганса не было ванной. А при папашином кабинете — отдельная ванная комната. Отделанная роскошно, как если бы принадлежала другому человеку — не тому, кто развесил клыкастые черепа. Мрамор, бронзовые краны, рукоятки, крючки. Огромные, мохнатые, махровые полотенца. У капитана чистоплотность стала манией. Иногда он мылся несколько раз в день. И мыла, шампуни, бальзамы, кремы для бритья держал самые разнообразные.

Дверь в ванную комнату была приоткрыта. Сквозь щель поблёскивали краны. Ганс зажмурился и закусил губу. Он хотел уже бежать, но, преодолев слабость, отправился мыться.

Ганс предвидел, что все будет именно так. Пусть он не мылся уже давно — с прошлой пятницы, но конституция тела, которую он унаследовал от матери, так благородна, что он может вовсе никогда не мыться — от него ни в коем случае не исходят неприятные запахи, кожа при любых обстоятельствах источает один только чудесный аромат цветов, остается нежной и золотистой. Об этом ему сообщила подружка Жоржа, корефана, простая, но добрая девушка. Ганс ненарочно сломал ей руку, когда в комнату неожиданно вошёл Жорж. Ему ведь надо было поскорее скинуть ее с дивана, чтобы Жорж не вообразил невесть что. (Друг все-таки!). Просто руки слишком тонкие. И на диван лезет без спросу. Несмотря на это недоразумение Ганс продолжал относиться к ней по-прежнему хорошо. Но больше всех он любил своих родителей!

Ганс закрыл дверь на щеколду, напустил пены и теплой воды, неторопливо разделся и погрузился в чудесную ванну. Он прикрыл глаза и на секунду попытался вообразить, что принимает ванну в родном доме, мама парит репу, отец висит в Глобальной Сети, и все нормально…

Когда Ганс спустился в гостиную, мать сидела за чайным столиком, уставленным прекрасным матовым фамильным серебром. Почти всё серебро древних викингов теперь в виде бесформенных слитков покоится под толщей пепла. Но графиня Викинг сумела уберечь свои сокровища. По странному стечению обстоятельств незадолго до пожара юная аристократка продала свой городской дворец и перевезла всё добро в небольшой фамильный замок на живописном берегу Мурены.

В сахарнице белел рафинад, в сухарнице красовались пирожные с клубникой и манная каша с земляникой. В отдельной крыночке — прекрасная пареная репа. Графиня пила настой из незабудок.

— Отобрал у отца последний зонт, бессовестный? — напала она.

— К сожалению, про зонт я забыл, — Ганс уселся напротив нее.

Графиня подала и ему фарфоровую чашечку с настоем из незабудок.

— Пей скорее, — предупредила она, — ко мне скоро придёт редколлегия. А тут ты сидишь.

— Мне не нужен ваш чай, — Ганс выскочил из-за стола, — если какая-то там редколлегия вам важнее меня! Это вы меня родили, я не виноват!

Вздорный юноша убежал, хлопнув на пути всеми пятью дверями.

— Баран, — задумчиво проговорила ему вслед графиня Ариша, впрочем, ничуточки не расстроенная.

Клетушка Ганса в Угольках располагалась под лестницей и размерами напоминала собачью будку. Окна не были предусмотрены. А ещё обшарпанный пол, стены со следами желтых обоев, зеленые острова и рифы на потолке, ржавая раковина. Всегда темно. Тараканы ночью и днем шуршат лапками.

Ганс предпочитал существованию при электрической лампочке просто забытье. Лежа на продавленной, наверное, еще при Клаусе девятьсот девяносто седьмом кушетке, Ганс целый день созерцал эту темноту, между тем как соседи сновали над его головой снизу, и сверху, и со всех сторон, хлопали дверями. Что-то делали, как-то жили. Иногда бедному Гансу хотелось лаять. На соседей, на всю улицу, даже на единственного своего друга Жоржа.

В тоске он вспоминал графиню Аришу. Прекрасная, изысканная, она пользуется тончайшими духами, спит на шелке, ездит на «игуане», бывает при дворе. Ее дом полон ароматов, благовоний, индийских палочек и розовых лепестков для белья. Она пьет чай из незабудок. От нее Ганс унаследовал благородную осанку, изящные руки и ноги, длинную шею, нежную кожу, безукоризненные овал и черты лица, чистоту всех линий, идеальную форму ушей. А так же ее прозрачные голубые глаза, капризность и склонность к роскоши. Но она отказалась от удовольствия видеть своего сына каждый день, она отослала его из дома, как только он закончил школу и впервые провалился на вступительных экзаменах в университет. Наверное, бочки катил отец.

Во всяком случае, Ганс не понимал, за что его выгнали. В этом году он в шестой раз провалился на экзаменах, шестой год обитая в Угольках. Зачем же тогда Угольки? А другие родители, даже не аристократы, небогатые и несчастливые, любят и невезучих детей. Ганс затаил обиду. Порою ему становилось так больно и одиноко, что он плакал.

Изредка случалось, они вместе с рыжим, похожим на буйвола, сентиментальным Жоржем, с которым вместе неоднократно и проваливались на экзаменах, гуляли и развлекались. Пили пиво, пели песни, орали, задирались к прохожим, удирали от Лавландской полиции, лишенной чувства юмора.

Неоднократно Ганс примеривался к лезвию, со страхом и тоской взирая на свои синие вены, полные такой никому ненужной, и всё же драгоценной крови. Не так это просто. Чтобы полоснуть по ним, нужно изобрести идею, за которую не жалко умереть. Не просто же так погибать, сдуру, оставив записку: «Меня мама не любит». А для того, чтобы остаться жить, необходимо найти смысл жизни. А бессмысленноне возможно ни жить, ни умереть. Вот и болтайся, как репа в прорубе.

Грета познакомилась с Гансом во время экзамена по литературе. Случилось так, что этим летом они вместе поступали в Высшую Школу Менеджмента на факультет Рекламы и Дизайна. Грета — потому что её заветное желание было расположить вещи и события наилучшим образом ко все общему удовольствию. А Ганс просто так. Он пришел на экзамен в джинсах и голубой футболке, выглядел таким же легким и беззаботным, как другие абитуриенты, у которых нет проблем, кроме одной — некоторой растерянности перед необозримым будущим, огромным, необъятным неподатливым куском времени. Ганс выглядел, может быть, только немного более тонким и бледным, чем другие.

Он сел в соседнем ряду, за парту около окна, но вскоре встал, подошел к Грете и вежливо попросил ее куда-нибудь пересесть, потому что она заслоняет ему свет. Она удивилась — ведь этого не могло быть, но послушно пересела подальше. Сидела тихо мирно, мечтала о рекламе и дизайне. Но Ганс опять забеспокоился. Нашёл её и сказал, что у нее очень громко тикают часы и мешают ему сосредоточиться. А у Греты никаких часов не было. Но на всякий случай она пересела в самый дальний ряд. Через несколько минут Ганс опять всполошился и обратился к профессору Гусенице. Он объявил, что если сейчас же не прекратится шелест страниц в аудитории, он экзамен сдавать не будет. Он уже наслушался шелеста тараканьих лапок! Профессор растерялась и захлопала губами. Грета решила, что юноша в голубой футболке — капризный и вредный. Нет, ничего другого ей тогда не пришло в голову! Гусеница прижала руку к сердцу и сказала, что она не в состоянии прекратить шелест страниц, пусть он её извинит. Услышав язвительный ответ Ганс вышел, хлопнув дверью. Тогда Грета и догадалась обо всём! То есть не обо всём, но одну вещь она поняла точно. Воспитание ни при чём! Когда он хлопал дверью, у него был больной и побитый вид. Он уходил, низко склонив голову, как будто она была слишком тяжела. Грета воочию увидела и даже почувствовала, как сильно у него болит голова. И поняла: чтобы развернуть события ко всеобщему удовольствию, ему нужно дать лавлальгин и усадить обратно за парту. Грета догнала его, успокоила, привела назад, растолковала про голову профессору Гусенице, сбегала в киоск за лавлальгином. Но он всё равно получил двойку. Он считал Сольвейг, Карлсона и Снежную королеву лишними людьми — ну что ты будешь делать? Другие так не считали, а он считал, и почитал себя в праве считать по-своему. Он и землю считал некруглой. Просто из свободомыслия. Но в тот день Грета ещё не знала про землю. Она утешала его, уговаривала не отчаиваться, угостила пивной манной кашей. И пригласила погостить в Раёво.

3. Этикетки

Летом на набережных Мурены (это наша Шуры-Муромская река, такая широкая, такая глубокая, что я замираю и теряю дар речи на этих набережных) жарит солнце, цветёт шиповник, кувыркаются чайки, мелькают цветные паруса. Здесь же бесцельно полоскаются, млея от света и тепла, совершенно невинные мочалки. В головах у мочалок в это время так пусто и звонко, что они даже пританцовывают. Бывает, им вообразится бесконечная, безмятежная, полная удивительного и радостного невесть чего предстоящая жизнь. Но это не мысли, а так, настроение. Проникнувшись настроением, мочалки подходят к пёстрым лоткам и угощаются манной кашей, стараясь выбрать сорт, какой раньше не пробовали. Таким образом полоскались, бывало, и Грета, и Клара. Да что там! Таким образом в своё время полоскалась и я, Ваша старательная авторша. И ничуть не стыдно, напротив, жаль! Жаль что теперь я всё больше за пультом компьютера, всё реже по набережным…

Только Грета, отведав новый неведомый сорт манной каши, потихоньку, так, чтобы Клара или прохожие муромчане не заметили, прятала этикетку в карман. Дома вынимала, мыла, разглаживала и помещала в особый альбом. Вписывала дату. Отметим, что коллекционирование — не такое уж безобидное увлечение. Корни его уходят в алчность, в страсть владения миром. Пусть спичечные коробки — зато все на свете! Коллекционер потихоньку упивается величием.

Марки заменяют ему целые страны и содержащиеся в них сокровища. Настоящая сублимация «владимирской страсти»! Термин «владимирская страсть» впервые употребил видный наш лавландский учёный Геракл Моржсон. Термин происходит от имени индийского революционера, которое переводится «владеющий миром». Этот Владимир счёл своим долгом оправдать данное ему имя и экспроприировать мир. Но его застрелили отравленной стрелой. Остались только мумия и термин, очень, кстати, точный. А нумизматика! Монеты постыдно откровенно символизируют деньги. Все на свете деньги, да ещё всех времён! А чем тщеславится библиофил? Вся премудрость земная в его руках! Библиотека, между прочим, — кунсткамера с заспиртованными головами. Наша Грета собирала этикетки от манной каши — всю негу и сладость земную, наподобие алчной пчелы. И с Гансом она обошлась нехорошо, тогда, в августе. Растревожила, расстроила, а к сентябрю уже забыла о его существовании.

Грета вернулась из Раёво ближе к осени, накануне начала занятий. Дорогой в легком быстроколёсом поезде мечтала о рекламе и дизайне.

Я могла бы не упоминать о набережных — теперь уж поздно, но могла бы и воздержаться — но ничего не сказать о железной дороге — выше моих сил! Железная дорога в нашей Лавландии совершенная! Поезда чистенькие, аккуратненькие, как игрушечные. Да что там! Даже начальник поезда в форме — как игрушечный. И кондуктор…

Грета вернулась на Молочную улицу, на двадцать второй этаж, в «банку с мёдом». Так она звала своё жилище, потому что окна выходили сразу на три стороны, и стоило выкатиться солнцу, квартирка вся наполнялась тёплым светом. Поэтому ей было особенно жаль, что в нашей Лавландии так часто дождит, и тучи забивают небо лежалой ватой, как в некоторых северных бедных странах хозяйки затыкают оконные щели на зиму. И тогда банка оказывается как будто пустой. Мёд или съеден, или ещё не собран…

Квартиру для Греты снимала Эугения. Сама тётка ненавидела город. «Когда люди во множестве скапливаются в одном месте, — её собственные слова, — их бестолковость делается особенно очевидна, они откровенно напоминают муравьев, но только муравьев-уродов, муравьев-мутантов». И у себя в Раёво Эугения испытывала отвращение к большим муравейникам — они напоминали ей города.

Грета думала по-другому. И муравейники Грете нравились, и Шуры-Муром она любила. Даже отвратительное для многих горожан тепло асфальта летними вечерами Грета находила уютным. Ей нравился сон города. Когда одновременно засыпает такое множество людей, так мало остаётся бодрствовать, что город как будто сжимается, уменьшается на порядок, и вместо «Шуры-Муром» его можно обозначить уже одними буквами «Ш-М», или даже маленькими «ш-м». Её забавляла, вроде комиксов, пестрота людского сброда на центральных улицах, где ночью не закрываются рестораны и магазины, такие, как «Кум».

Мрачная тётка вместо города видела пустырь. И ей непременно нужно было расписывать его безобразие, приглашать полюбоваться, причём именно Грету, к которой она искренне была привязана. Чтобы она поскорее «спустилась с облаков и узнала жизнь». Эугения как будто норовила заманить и, широким гостеприимным жестом обведя окрестности, торжественно произнести: «Вот оно! А ты не верила, тыква, что жизнь такая пустая и глупая шутка!» Грета и так ей сочувствовала, но зачем же звать с собой в пустоту? Там, кстати, и не поговоришь толком. Там вой и скрежет зубовный.

А Грета еще не видела головы Медузы Горгоны, даже краешком глаза! И не хотела верить в её существование. Она верила в хеппиэнды. Когда замечала хронику страшных событий по телевизору — кошмарики в каком-нибудь отдаленном уголке мира, в Китае, Корее или России, она плакала, благословляла свою Лавландию, но трагических обобщений не делала.

Грете нравилось на двадцать втором этаже еще и потому, что вокруг — только небо, и можно воображать себя астрономом, или птицей, свившей гнездо высоко на баобабе, или сторожем на маяке… Гостиная у неё была чумовая — вся такая сияющая, в золотистых тонах. И в ней — мягкие, глубокие, топкие, как лесной мох, кресла. Вернувшись, Грета сразу же нырнула в такое, свернулась калачиком, и взялась за телефон. Болтала она с той самой Кларой, которой снится рев мотоцикла, и которая интересуется помидорами, несмотря на независимый характер и даже некоторый снобизм.

— «Учиться и учиться до умопомрачения», как завещал древний восточный мудрец, — проповедовала Грета, — но только ты не подумай, что это тот, который учил красиво одеваться. Мудрецов на востоке много…

— Тысяча троллей! А мне они ничего не посоветуют? Мне-то что делать? — перебила Клара.

А голос у Клары низкий, тягучий, завораживающий, интонации неподражаемые.

— Но ведь можно развернуть события ко всеобщему удовольствию и тебе тоже пойти учиться, — придумала Грета. — Ой!

— Что случилось?

Нежданный звонок в дверь заставил Грету вздрогнуть. Она испугалась, ей показалось, он звучит на две октавы выше чем всегда, слишком пронзительно.

— Кто-то пришел. Я перезвоню.

Оказалось, что пришёл Ганс. В руках он держал зародыш астры.

— Я тут случайно мимо проходил. И решил проведать. Заодно отдать тебе вот эту розу.

— Но ведь это не роза. Ты меня разыгрываешь. Это — астра.

— Это пурпурная роза. Я сам купил ее, — обиделся Ганс.

— Пусть будет роза, — вздохнула Грета.

Ганс нырнул в кресло.

— Ну как поживаешь? — мрачно пробормотал он.

— Завтра — учиться. А ты как поживаешь?

— Плохо. Понимаешь, я долго думал и понял, что одного манного пива мало для счастья. Обязательно должно быть еще что-то.

Он замолчал и мрачно поглядел на Грету. Она поежилась.

— Могу предложить апельсиновый сок.

— Нет, ты мыслишь примитивно, — он мрачно уставился в пол.

Помолчали. Потом он обратил к Грете свое строгое мрачное лицо и заметил:

— Я похож на барашка.

— Чем? — поинтересовалась Грета.

— Так считают мои родители и мой лучший друг Жорж.

— Они считают тебя глупым?

— Нет, не считают, — отчеканил Ганс. — Я умный.

— Тогда кудрявым? — растерялась Грета.

— Нет, я не кудрявый, — Ганс, подозревая насмешку, гневно сверкнул глазами.

— Но тогда почему же они считают тебя бараном?

— Они не считают меня бараном, — совсем уже обиделся Ганс.

— Так может, лучше я приготовлю апельсиновый сок?

— Не хочу сок.

— Но что же мне тогда делать? — пришла в отчаяние Грета. — Так и будем сидеть?

— Нет, зачем? Давай грибы собирать.

— Что за чепуха? — воспоминание неприятно оцарапало. — Что ты хочешь этим сказать?

— А ничего, — гость все так же сидел, мрачно уставившись в пол. — Простая вежливость.

Уже нежные сумерки стали проникать в комнату и обволакивать мебель и фигуры туманным облаком. Грета взглянула на часы, пожала плечами, встала, встряхнула волосами и потянулась.

— Ничего у тебя фигурка, — констатировал Ганс.

Отвернулся и стал разглядывать свои ботинки. Грета врубила свет, расставила гладильную доску, наполнила водой утюг. Пора было подумать о завтрешнем дне. Прикид у неё будет обалденный. Цвета чайной розы. Тетка подарила к началу учебного года. Тетка растрогалась. Грета ведь на самом деле хотела учиться. И тётка увидела в ней себя. Эугения всю жизнь чувствовала тягу к скрипучим чистым и равно к распухшим от строчек тетрадкам. Когда-то и она мечтала, ждала чего-то, у неё тоже не было ни единой ясной, четкой, крепко сколоченной, как теперь, мысли…

Грета оформила прикид, определила на плечики. А Ганс все сидел и смотрел в пол. За окнами была ночь.

— Ты что, не собираешься домой? — намекнула Грета, задергивая шторы.

— Да. Я решил остаться.

Она закусила губу. Уже от него устала. А утром учиться, и хочется думать только об этом. Предвкушать, как в первый раз уже студенткой она войдет в аудиторию. Выберет парту, с которой лучше видно всё происходящее, и для этого не надо особенно вертеть головой. Предвкушать, кого увидит, сидя за этим замечательным древним столом, испещренным таинственными знаками и письменами… Войдет профессор Гусеница, скажет громкие слова. Сердце сладко заноет от предвкушения невероятной рекламы и умопомрачительного дизайна… А сегодня еще нужно сложить в сумку чистые тетради, новенькие карандаши, непочатые ручки. Грета растерялась и не знала, что сказать Гансу.

— Я понял, что ты мне нужна. У меня нет никого на свете, — объяснил он, глядя в пол.

И Грета ощутила почти физически, как огромный груз ложится на ее плечи. Почти непосильное бремя.

— Но только я не хочу быть твоей собачкой, учти. Нет, я не собака.

— Надеюсь. Я боюсь собак. Особенно питбулей.

4. Виолончелисты

А тут Карл Карлсон прибыл в Шуры-Муром на концерт, прямо из Раево на мотоцикле, специально посмотреть, что может сыграть Марк, брат Клары. А Марк только вернулся из Парижа. У него всё ещё кружилась голова от шампанского, и он в тот день потерял смычок.

— Тысяча троллей! Я найду смычок до вечера! — пообещала Клара Грете, — и приведу в порядок. Смажу бальзамом. Потом канифолью. Приходи.

— Я все лето мечтала послушать виолончель, — вздохнула Грета, — в Раёво только петухи и радио. Но что мне делать с Гансом?

— С каким Гансом? — полюбопытствовала Клара.

— Понимаешь, у меня поселился Ганс, так вот он вряд ли понимает виолончель…

— Постой, что это значит — поселился Ганс?

— Это один абитуриент. Я познакомилась с ним во время экзамена, когда он хлопал дверями, — объяснила Грета, — один раз он потом приезжал к нам в деревню. А вчера пришел и сказал, что будет у меня жить.

— Что за шутки, Грета? Это — любовь?

— Нет. Совсем нет! С чего ты взяла?

— С чего я взяла? — удивилась Клара, — из твоей истории.

— Я ничего такого не рассказывала! Он пришел и сказал, что будет у меня жить. Он так решил. И принес розу, больше похожую на бутон астры. Вот и всё!

— И ты, так сказать, влюбилась?

— Нет. В него невозможно влюбиться. Он не такой. Он похож на изможденного голодом рахитичного эфиопа.

— Тысяча троллей и бутылка рома! Ты рехнулась?

— Сама увидишь. Ой-ой!

Что-то громыхнуло и бултыхнулось в ванной комнате. Грета уронила телефон и кинулась туда со всех ног.

— Ты чего, Ганс?

Он молчал, и она принялась трясти ручку.

— Никому не позволю! Не смей! Я — личность! Я вымоюсь сам! –грозно закричал оттуда Ганс.

Грета вернулась к телефону.

— Прости, Клар. В ванной что-то громыхнуло. Я думала, это Ганс утонул.

— А как учёба? — Клара решила сменить тему. — Есть крендели симпатичные?

— Конечно! Но я не смогла сегодня туда пойти. Утром у Ганса болела голова. Надо было менять компрессы. Но завтра я пойду обязательно, пусть даже у него болит голова…

— Так ты будешь на Скверной площади в полвосьмого?

— А можно мне его с собой взять?

— Конечно. Любопытно взглянуть на чудо заморское. Только Марк опять потеряет смычок…

— У меня нет выхода, понимаешь? Если оставить Ганса дома, он будет плакать… Ну пока. Кажется, он идёт.

Ганс показался в комнате, завернутый в большой махровый розовый Гретин халат.

— Почему босиком? — Грета кинулась искать носки.

— Постой, я должен показать тебе кое-что неважное.

Ганс повел Грету в ванную и продемонстрировал обломки раковины.

— Эта раковина сама упала. А я в этом доме пока еще ничего не сломал.

— Да-да, она мне совсем не нравилась, — вздохнула Грета.

Она уселась перед трюмо и принялась расчесывать волосы. Посмотреть на себя в зеркало — единственное утешение. Если бы на свете не было зеркал, пришлось бы пить валерианку или ещё что-нибудь выдумывать. Через пять минут Грета уже заулыбалась, забыла все неприятности, и уже воображала себе, как Марк в смокинге подходит, кланяется и целует ей руку — архаичный жест, который идёт только виолончелисту с бабочкой. Он улыбается. Улыбка у него такая ясная, что ее можно читать, как письмо, как четко сформулированную мысль — если приветствие — то нежнейшее, если ирония — то презабавная, если грусть — это вылитый Пьеро…

— Ты куда-то собираешься? — из-за семи морей донесся голос «заморского чуда».

— Да, на концерт.

— Но я не хочу на концерт. Мне и так хорошо, — Ганс, разлегшись на шиповниковом покрывале Греты, смотрел видео.

— Тогда не ходи.

— Я не хочу оставаться один.

— Но я должна идти, я обещала, — почему-то стала оправдываться Грета, — понимаешь, это брат моей подруги будет играть…

— Мало ли! Жена друга дяди брата. Я есть хочу. Тебе безразлично?

— Неужели нельзя развернуть события ко всеобщему удовольствию? И поесть, и на концерт сходить?

— Я не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— Ничего не хочу, — сказал Ганс уже не капризным, но просто злым голосом.

— Как же я могу тебе помочь, если ты сам не знаешь чего хочешь?

— Ты женщина и должна знать. Иначе зачем я вообще здесь нахожусь?

Грета хотела ответить, что она не знает, зачем, но вовремя спохватилась — Ганс оскорбится, и ей придётся его утешать — и промолчала.

— Ведь не ради этих покрывал, телевизора и апельсинового сока! Если хочешь знать, из-за тебя я лишился общества моего лучшего друга Жоржа, — недовольно пробурчал Ганс.

У него были чрезвычайно сложные отношения с носками. Он сидел, смотрел на них и размышлял, какой надеть сначала и на какую ногу.

В результате Грета с Гансом опоздали, Марк уже вышел на сцену, златокудрая девушка-конферансье представляла его.

Клара сидела в первом ряду рядом с Карлом. При виде Греты она встрепенулась, всплеснула руками, вскочила, подбежала и обняла ее. И это несмотря на строгость и образованность златокудрой на сцене! Карлсон выглядел хорошо и в концертном зале. Его облик дышал свежестью, юностью, неиспорченностью. А у Клары лицо ясное и улыбчивое, как луна. Марк…

Наконец Грета подняла глаза. Он обнимает виолончель и занят только ею. Зал — это океан, полный загадок. По залу величественно движутся и шныряют невероятные рыбины и рыбёшки. Некоторые из них так невероятны, что похожи на выдумку художника-авангардиста. Марк владеет океанами. Он удивительней всех на свете. Даже если бы не артистический облик, не манеры…

В перерыве все вышли в фойе, Грета представила Ганса своим друзьям.

— Привет, чудо, — сказала ему Клара.

— Привет, сирена, — ответил Ганс, намекая на необычайный голос Клары, глубокий и звучный.

Грета увидела, что он обиделся на Клару за «чудо».

Когда Карл и Клара пошли за манной кашей, он, точно, скривил рот.

— Странная парочка. Малосимпатичные тип и девица.

— Неужели нельзя построить свою речь ко всеобщему удовольствию? — вздохнула Грета.

И увидела Марка. Он чуть поклонился ей и Гансу. Его оживленное лицо выражало радость, только ребяческую радость, как если бы он встретил подругу детства, которую не видел сто лет, и теперь хотел рассказать ей тысячу историй. А они не виделись только с июля.

— Клара сказала ты недавно купался в шампанском? — неловко завела разговор Грета.

— Нет, зачем? Я не хотел купаться, я его случайно пролил. Но сейчас я играл лучше, чем в Париже. Потому что вдохновение… Играть для друзей — совсем другое дело. Представь меня… — Марк покосился на спутника Греты.

— Ах, да. Марк, это — Ганс. Ганс, это — Марк.

— Ты ничего сбацал, старина, — похвалил Ганс, — хотя я бы на твоем месте не брался за Паганини. Тут тонкость нужна. И, пожалуйста, не лажай во втором акте, а то скучно слушать.

— Я постараюсь, постараюсь играть лучше, — заволновался Марк, — Вы, наверное, музыкант?

— Да, я — виолончелист… — скромно заметил Ганс.

— Виолончелист? — изумилась Грета.

— Странная девушка, — кивнул на нее Ганс, — не знает, чем занимается ее жених.

Возникла пауза, Марк смотрел на обоих удивленно и растерянно. Грета не могла поднять глаз, зато Ганс выглядел очень сердитым. Он нервничал и, казалось, не знал что бы такое выкинуть в следующую минуту.

Появилась Клара с подносом в руках.

— Всем манка с пивкой, Марку — без пивки…

— Мы уходим, — заявил Ганс и дернул Грету за руку.

Грета попробовала высвободить руку. Но Ганс настойчиво тянул ее за собой. Чтобы не вышло сцены, пришлось подчиниться.

— Я сейчас вернусь, — кивнула она друзьям.

Он заставил ее надеть плащ и выйти на улицу. Было черно, безлюдно, моросил дождь. Грета остановилась.

— Ну, в чем дело? — сердито спросила она.

— Мы должны уйти. Ты что, ничего не заметила? До чего ты наивна!

Грета молчала. Вдалеке прошуршал автомобиль. И опять все стихло. Потом в здании, словно внутри волшебной шкатулки, прозвучал долгий первый звонок.

— Я возвращаюсь, — всполошилась Грета, — как хочешь.

— Не оставляй меня одного. Пожалуйста, — жалобно проговорил Ганс, — разве ты не видела, как оскорбительно он меня разглядывал, этот классический музыкантишка, на что он намекал? Ты наивна, но я-то в этом разбираюсь. Он запал на меня.

— Чепуха, — запротестовала Грета.

Ганс, воспользовавшись ее растерянностью, увлекал ее все дальше по мокрой черной улице.

— Я буду верен тебе, — пообещал Ганс.

— Зачем ты врал? Врал, что ты музыкант и мой жених?

— Но это правда.

— Что — правда?

— Что я буду играть на виолончели и женюсь на тебе.

— Зачем, зачем ты не дал мне дослушать Марка, зачем устроил все это представление? Неужели нельзя, чтобы всё было хорошо? — наконец упрекнула она.

— Нельзя! Я себя уважаю. И с голубками не общаюсь.

— Не смей сравнивать Марка со всякими там птицами! — Грета захлебнулась словами и замолчала.

Дома Ганс упаковался в ее розовый махровый халат и улегся смотреть телевизор, а Грета принялась вытирать пыль. Она металась по дому, кусала губы, ломала пальцы и роняла метёлку. Она ненавидела процесс уборки пыли. Вспомнила, как Марк улыбался, и что сказал ему Ганс, и что сказал Ганс про него, бросила пыль и шагнула к Гансу.

— Послушай, — она забрала у него пульт и решительно обеззвучила телевизор, — послушай, мы с тобой катастрофически не сходимся характерами. Нам не стоит оставаться вместе…

Ганс метнул на нее презрительный взгляд.

— Тебе нравится унижать меня. Ты специально ждала, чтобы я сделал тебе предложение, чтобы притвориться, что я тебе не нужен.

— Я не ждала. Это недоразумение. Я не собираюсь замуж.

— Унижайте, оскорбляйте, преследуйте. Правильно. Все вы такие.

— Никто тебя не обижает. Все будет хорошо. Ты симпатичный, найдешь себе подходящую подружку.

— Я вернусь в свою комнату и сразу же перережу себе вены. А я так верил в тебя…

— Но почему именно в меня? Ты ведь жил до сих пор без меня, мы даже не были знакомы, и ничего, — запротестовала Грета.

— Я не могу жить один.

— Живи с родителями. Я ведь тебе чужая.

— Мама меня не любит. Папа меня истязает. Он берет жесткое махровое полотенце и натирает мне спину до крови. Он садист. Иногда он трет меня щеткой для пяток. В армии он мучил солдат. Теперь уволился в запас и отыгрывается на мне.

Грета сначала онемела от такого признания. До сих пор ей не приходилось видеть ни садистов, ни их жертв, и она не очень-то верила в их существование. Она полагала, что все люди нормальны, а их разнообразие касается только степени красоты, интеллекта и таланта. Те, кто не прекрасны, все равно по-своему хороши. Ганс сказал правду — она была до невозможности наивна.

— Как же ты ему позволяешь тереть тебя щеткой для пяток? — спросила она.

— Не могу же я поднимать руку на отца.

— Это все чепуха. Ты нарочно выдумал.

Ганс задрал полы халата. Грета ничего не разглядела на его стройной белой спине, но она, по правде говоря, боялась что-либо увидеть. Ганс усмехнулся.

— И так — с детства, — уныло признался он.

— А мама?

— Хорошо, что мама не знает. А то она бы придумала еще более изощренные пытки. Она умнее папы.

Ганс сморщил нос. Жалость к себе не позволила сохранить спокойствие, достойное повидавшего виды мужчины, сами покатились из глаз слезы. Глядя на него, Грета тоже заплакала.

— Ах, Гансик, я не знала, прости меня. Не ходи к ним больше никогда.

Грета обняла его.

— Никогда, никогда, никогда.

— Нет я пойду, — упрямо возразил Ганс, — я сын. Я люблю маму. Я пойду к ней завтра утром. Отец будет истязать меня, может быть, замучает до смерти. Но я пойду ради того, чтобы увидеть маму.

— Не ходи, — взмолилась Грета.

— Ты не имеешь права не пускать меня. Я не твоя собственность. Я предупреждал, я не собака. Я решил пожертвовать собой ради мамы.

— Но я не могу позволить этому грубому человеку истязать тебя. Я пойду с тобой. При мне он не посмеет.

— Ладно, пойдём. Я тебя познакомлю с мамой. Она очаровательная женщина. Самая красивая в Лавландии. И с папой. Он обаятельный мужчина. Его все уважают. У него красивый мужественный баритон. Когда он поет, женщины стонут… Он носит фамилию До-ручки, ту же, что и я!

— Манная каша! — воскликнула Грета, — я должна приготовить тебе манную кашу с апельсиновым соком!

В этот момент ей казалось, что в апельсиновом соке она потопит чудовищную несправедливость, в силу которой в мире могут происходить такие страшные вещи — по вине грубых садистов страдать их невинные дети.

5. Чай из незабудок

К массивным дверям особняка на Кисельной улице Грету и Ганса вела дорожка из розового мрамора. Грета ощутила робость перед этими дверями. Каждый кирпич особняка кичился благородством и вседозволенностью. Даже цветы в палисаднике выпендривались, непреклонные, как жесткие искусственные цветы…

После красочного повествования Ганса, после целой ночи откровений, жалоб и слёз, Грета поверила, что его семья — гнездовье вампиров, в существование которых она до сих пор не верила, настоящая семейка Адамс. Грета вся изрыдалась — рассказывать Ганс умел очень жалостно. Уже рассвет наступил, и будильник зазвенел, и только тогда изможденные Грета и Ганс, обнявшись, заснули, как сестричка и братик, брошенные в лесу. Грета не могла в этот день думать о рекламе и дизайне.

И теперь, ожидая перед парадным крыльцом огромного терракотового дома, Грета вспоминала сказку про Мальчика-с-пальчик. Брошенные в лесу дети пришли к людоедам. Если бы не Ганс, несчастный Ганс, похожий на побитую собачонку, Грета бы не нашла в себе мужества переступить этот порог.

А напротив, через дорогу, высился дом ещё ужаснее. Он был выше и громаднее, ярко-синий, он отливал сиреневым, а его крыша напоминала стеклянную сияющую призму. Ганс усмехнулся.

— Здесь живёт какой-то бездарь. Космонавт. Носится на синей тачке. Загораживает от моей мамы солнце.

Графиня Ариша Викинг вышла в золотом пеньюаре, расшитом павлиньими хвостами. На ногах ее сидели атласные золотые туфельки. Восточный, терпкий, одуряющий аромат духов исходил от нее. Казалось, она ждет в гости турецкую принцессу. Ариша сделала круглые глаза, увидев Грету.

— О! — сказала она. — Кто это? — пытаясь вобрать ее всю единым взглядом.

Грета тоже с пристрастием разглядывала Аришу. И не почувствовала ни малейшего неприятия. Графиня не произносила ни колкостей, ни учтивостей, она говорила просто и выглядела приветливо.

— Это моя невеста, — бросил Ганс.

И ушел в глубь дома, оставив женщин вдвоем. Гансу неотложно нужно было поговорить с отцом. Он поднялся в кабинет к капитану и спросил, не найдётся ли у него какого-нибудь старого ненужного зонта. До-ручки, как всегда, заметил, что Ганс слишком грязный, и что в таком виде не являются к родителям.

— Я мылся только вчера в ванной моей невесты, — заметил Ганс.

— Молчать! — возразил капитан.

Ганс покорно отправился в ванную, погрузился в чудесную хвойную пену, прикрыл глаза и попытался вообразить, что все хорошо и замечательно. Что он в родительском доме принимает ванну, за столом сидит и работает его отец, а его мать и невеста готовят вкусную манную кашу с пареной репой. Но громогласный окрик капитана прервал его грезы.

— Открой, баран!

Ганс повиновался, проклиная себя за бесхарактерность. Он открыл дверь, снова плюхнулся в пену и попытался вообразить то же, что и раньше.

— Почему не пользуешься мочалкой? — закричал отец.

Взял мочалку и принялся тереть ему спину, другой рукой ухватив за ухо. Мочалка была жёсткая. Пальцы сжимали ухо как железные щипцы. Ганс поморщился.

— Полегче, папаша.

— Помолчи, — капитан все азартнее тер спину Гансу.

— Мочалку-то намыльте, папаша, — взмолился он.

— Обойдешься.

— Ну хоть намочите ее водой, папаша.

— Помолчи!

Ганс еще в детстве, когда отец его мыл, плакал и кричал, чем раздражал мать. Потом Ганс понял, что отец умудрялся скрывать от жены свои садистские наклонности. Возможно, он дорожил ею. Но сын, беспомощный ребенок, маленькая копия красавицы-графини, ничего не мог противопоставить страшным инстинктам капитана, его можно было мучить безнаказанно.

Боль сделалась жгучей, как от сильного солнечного ожога, а капитан продолжал тереть.

— Ты не отец, а Мой-до-дыр! — не сдержался Ганс.

— Ты не сын, ты грязный баран, — парировал отец, — сейчас я буду мылить тебе шею.

— Я не люблю, когда мне мылят шею, — попытался возразить Ганс, но капитан уже схватил его за волосы и погрузил с головой в воду.

Когда Ганс наконец смог выбраться из воды и открыть глаза, он увидел отца, который наблюдал с садисткой ухмылкой, как смешно сын барахтается в воде. Самым неприятным было вытирание жёстким полотенцем. И именно оно больше всего нравилось отцу. Он даже напевал гимн Лавландии.

Когда Ганс, одетый и причесанный, вышел в кабинет, капитан уже сидел в Паутине. Он обернулся.

— Теперь с тобой хотя бы возможно разговаривать. Еще немного, и ты принесешь мне вшей.

Ганс молчал. Капитан открыл ящик стола, сгрёб немного денег и с кривой усмешкой протянул пригоршню сыну.

— Бессовестный, — сказал Лев До-ручки, — в шестой раз экзамены завалил. Сколько еще ты будешь сидеть у меня на шее?

— Мне не нужны ваши деньги, — с торжествующей улыбкой ответил Ганс, — они мне противны.

— С каких это пор? — изумился Лев.

— С тех пор, как обо мне заботится моя невеста! — похвастался Ганс.

— Что за чушь ты несёшь! –возмутился капитан.

— Почему у меня не может быть невесты? — обиделся Ганс.

— Хотел бы я взглянуть на эту мартышку! — скривился Лев До-ручки.

Графиня Ариша только плечами пожала, когда Ганс оставил её в дверях наедине с Гретой.

— Вот так мой сын представляет мне свою невесту, — с очаровательной грустной иронией произнесла она.

Грета улыбнулась. Теперь, когда она убедилась, что графиня — милейшая женщина и несчастнейшая мать, ей стало уютно в прекрасном особняке. Ариша пригласила ее в гостиную, приготовила чай из незабудок, подала в фарфоровых чашечках.

— Мне их подарила ее высочество принцесса Инга. У нее тонкий вкус, — невзначай заметила графиня.

И почему-то это обстоятельство — что чашечки имеют замечательную историю, связанную с королевским домом — доставило легкомысленное удовольствие Грете. Впрочем, теперь, когда она очнулась после ночи кошмаров, все радовало и веселило.

Ее удивляло, как сильно Ганс похож на свою красавицу-мать. Только она — такая воспитанная, утонченная, изящная, ясноглазая, а он — бездушный слепок, карикатура.

Грета с наслаждением почувствовала, что избавилась от Ганса, как от наваждения. Завтра, а может быть, и сегодня, его уже не будет в банке с мёдом. Она станет сама носить свой розовый махровый халат, смотреть телевизор, пить апельсиновый сок, мечтать, а главное — учиться. Каждый день посещать таинственную и желанную аудиторию, куда из-за каких-то глупостей она еще не смогла дойти. А Марку Клара как-нибудь объяснит это странное недоразумение. Клара умница, она все может объяснить.

— Я сочувствую тебе, Грета. Неужели правда, что ты решилась заняться моим дураком? — завела беседу графиня.

— Он пошутил, — Грета засмеялась, — мы едва знакомы.

— Я так и подумала! Разве может быть, чтобы девушка с такой чудесной ямочкой на подбородке поступила столь неосмотрительно? Не смущайся, разве сама не знаешь, какая ты хорошенькая? Мне жалко было бы, если бы ты досталась такому барану.

Вошел Ганс, графиня подала и ему чашечку чая из незабудок, продолжая расхваливать Грету.

— Какая она грациозная, ты посмотри, как она сидит, как держит ложку, как улыбается, как вьются ее волосы! А как краснеет! Такая девушка не пойдет за тебя, Ганс, потому что ты ни на что не годен.

— Только что мне это самое талдычил папаша. Может, не стоит? — отрезал Ганс.

— Тебе нужно повторять это всегда. Потому что ни одна девушка не станет связываться с тобой, и ты вечно будешь сидеть на шее у родителей.

— Чего вы от меня хотите? — истерически завопил Ганс. — Заведите себе собаку и мучайте ее. Я вам не собака.

— Как тебе не стыдно? — возмутилась Грета.– В таком тоне нельзя говорить с мамой.

— А вот так делать — можно?

Ганс задрал рубашку. Его живот, грудь, спина, были исцарапаны.

— Это папаша теркой для пяток.

Графиня взвизгнула.

— Иди отсюда и не показывайся мне на глаза, пока не заживут твои противные болячки!

Она вытолкала сына за дверь.

— Не обращай внимания, — проворковала графиня, подавая Грете тарелочку с красиво сервированной пареной репой, — его фантазия работает только в одном направлении.

Перед Гретиными глазами плыли чашечки, в ушах позванивали ложечки. Она нашла в себе силы вежливо отказаться от паренной репы. Извинилась, неуверенно встала и вышла вслед за Гансом. Он ждал ее в холле.

— Хочешь быть представленной моему отцу, капитану До-ручки? — съязвил Ганс, — он ждет. Обаятельный мужчина.

Они молча оделись, вышли под дождь и побрели домой.

— На тебя произвел впечатление вид крови? Какая же ты слабонервная, — хихикал Ганс, — это все пустячки. Бывает гораздо хуже. Когда он кусается своей вставной челюстью. Мне кажется, если бы я мог играть на виолончели, мне было бы легче смириться с действительностью.

— Обещаю тебе сделать все возможное, чтобы у тебя была виолончель, — поспешила заверить его Грета, — если понадобится, я попрошу тётю.

— А учитель? Ведь когда будет виолончель, понадобится ещё учитель?

— Я попрошу Марка позаниматься с тобой.

— На Марка я не соглашусь. Он не умеет играть и задается. И он будет ко мне приставать!

— Ах, да, я и забыла. Не переживай. Мы найдем другого учителя.

Дождь всё не унимался. Вечером зашла Клара. Если других людей струи дождя несколько приминают, делают смешными и беспомощными, то Кларе они придали блеску. Она сияла сильнее, чем обычно, если это только возможно! Сияли темные глаза — такие же, как у брата-виолончелиста, сияли волосы — темное каре, сияло черное платье, и сияли бесконечные браслеты на длинных змееподобных руках. И в руках этих она принесла цветы, которые излучали настоящее фосфорическое сияние. Она протянула букет Грете и расцеловала. А лавландцы, как финны или эстонцы, попусту не целуются.

— Что такое? — удивилась Грета.

— Марк мне все рассказал.

— Я не понимаю. Что рассказал?

Грета была смущена и встревожена.

— Тысяча троллей! Что ты выходишь замуж.

— И ты поверила? — прошептала Грета.

— Почему же нет? Люди иногда сходят с так называемого ума. Это вполне могло произойти вчера по дороге на концерт. Или во время первого, предположим, отделения. Ведь днем ничего такого ещё и близко не было?

Грета выглядела жалко. Но вся ее растерянность — ничто по сравнению с тем, что испытывал Ганс, топчась в прихожей. Он не знал, следует ли ему обидеться, надеть плащ и уйти — или лучше пока помедлить.

— Прекрати издеваться над Гретой. Я буду ее защищать, — нервно проговорил он, решив вести себя по-рыцарски.

Грета заметила, что они с Кларой проявили непростительное пренебрежение к бедному Гансу. Они уже нырнули в кресла, а он топтался в прихожей.

— Ганс, ты только взгляни, какие цветы принесла нам Клара! — весело заметила Грета.

— Это она тебе принесла. А меня обозвала сумасшедшим. За то, что я на тебе женюсь.

— Да нет, это меня! Меня она обозвала! — принялась успокаивать его Грета.

— Кстати, мои тебе поздравления, чудо! — обратилась Клара к Гансу. — Уверен ли ты, что принесешь так называемое счастье моей подруге? Ты об этом еще не думал? Конечно, успеешь подумать. Наверное, что-то в тебе всё таки есть, раз ты ей понравился. На свете ведь всякое бывает…

Ганс всё ещё недоумевал — нужно уйти и хлопнуть дверью, или, может быть, запустить в эту самоуверенную дылду чем-нибудь тяжелым?

— Клара, с ним так нельзя говорить. Он очень чувствительный, — предупредила Грета.

— А почему я должна думать о его чувствительности? — возмутилась Клара, — я волнуюсь… Что тут, в конце концов, происходит?

— Да ничего! Ганс вчера на концерте пошутил…

Чистая правда! Вчера Ганс всё напутал. А сегодня Грета пообещала ему виолончель, и ничего более…

— Так вы не женитесь? — уточнила Клара.

— Как ты могла подумать? Конечно, нет.

— Тысяча троллей! — Клара, с обычной своей непосредственностью, опять бросилась целовать Грету.

Ганс понял — пора обидеться и уйти. Но Грета вовремя спохватилась.

— Ганс, Клара принесла шипучую манку. У неё пробка очень опасная. Нам без мужской помощи не обойтись!

Он колебался. Но Клара неожиданно встрепенулась, бросилась к нему, и тоже расцеловала.

— Прости, Ганс, что я наговорила всякой чепухи. Я действительно поверила. Ну, а ты — так называемый молоток!

Извинения Клары были приняты. Ганс взялся за бутыль. Грета зажгла свечи. Фрукты и манная каша заиграли и заискрились в отблесках их крошечного пламени. Вскоре опьяненные девушки и разомлевший Ганс уже вели задушевные беседы. При свечах всё казалось уютно и весело. Клара смеялась.

— А знаете, почему так весело не жениться? Все еще предстоит. Впереди — обоз времени. И можно, так сказать, мечтать. Всякое бывает на свете. Хорошо мечтать! Вот и мы с Карлсоном тоже подумали…

— Надо же, — всплеснула руками Грета, — о чем?

— Карлсон — ничего мужичок, — одобрил Ганс, — не то что тот тип с виолончелью…

— Так застенчиво, так вежливо, так старомодно! Пожениться, переехать к нему на ферму. В общем, прощай парикмахерская!

Надо сказать, что нет в мире причёсок заковыристее наших лавландских. Многотысячелетняя традиция придаёт объем мысли в моде, и завихряется на наших головах особым образом. А самыми завёрнутыми ходят сами девушки-парикмахерши. Они презирают всех, у кого волос не густой, всех, кто недостаточно этот волос лачит, кто пренебрегает папильотками, муссами и пенками, всех мочалок, всех, у кого пробор, у кого лесенка или лохмы. Лысых они и за людей не считают. Крайние максималистки — эти чесальщицы. Клара, конечно, была среди них, как Карл среди фермеров — исключением.

— Я согласилась, — призналась Клара.

— Я так рада за тебя! — расчувствовалась Грета.

— Ну ты попала, — посочувствовал Ганс.

— Он чист и ясен, как утро в деревне, — улыбнулась Клара.

— Попса, — заметил Ганс.

— Это было трогательно, — возразила Клара.

— А по моему, отстой! — зло отрезал Ганс.

— Ну зачем так говорить? — чуть не заплакала Грета, — пусть лучше всё будет хорошо!

— Он просто трудный подросток, — засмеялась Клара, — теперь я его раскусила.

Ганс понял, что обидеться жизненно необходимо. Иначе он сам к себе потеряет всякое уважение.

— Я — подросток? — он вскочил на ноги, уронил стул, грозно поглядел на Клару, — в моем собственном доме так со мной разговаривать не позволю!

— Но это не совсем твой дом, — возразила Грета.

— Ты нарочно хочешь меня унизить, но я не позволю меня унижать, — угрожающе заявил он.

— Нет обижайся. Это ведь правда. Ты здесь два дня, а с Кларой мы рядом на горшках сидели. Здесь, — Грета указала в угол гостиной, — поэтому будь, пожалуйста, повежливее с ней.

— А мне она не нравится, так что выбирай, или она, или я.

Клара и Гретой переглянулись.

— Раз так, — ответила Грета, — я вынуждена выбрать Клару.

— Прощай, — сказал Ганс, — ты уж постарайся меня забыть, потому что я не вернусь.

Он вышел в прихожую, надел плащ, ботинки. Клара и Грета затихли, боясь помешать ему шорохом или вздохом. Он потоптался немного и ушел. Они услышали, как хлопнула дверь, и поглядели друг на дружку. Грета вздохнула так, словно у нее с плеч свалился огромный камень.

— Зря радуешься, — предупредила Клара, — он еще передумает.

— Нет, теперь с ним покончено, он очень обидчивый.

— Я бы и дня не выдержала с таким.

— Он мне чужой, почему я должна жертвовать ему всем? Из-за его трудного детства я еще ни разу не смогла пойти в Школу. А я так мечтала о рекламе и дизайне! Он пришел и все разрушил. Почему я обязана выходить за него замуж?

— Ты ему, наверное, пообещала, в какую-нибудь хорошую минуту? — Пожала плечами Клара.

— Ничего подобного! И у меня с ним не было ни единой хорошей минуты, — Грета потупилась, — но один раз я была недостаточно правдивой… Я не сумела прямо сказать, что он мне совсем не интересен… а даже наоборот, можно сказать, обманула его. Он подумал, что я в него влюблена.

— Ты лишила его невинности? — строго спросила Клара.

— Нет, не я, — испугалась Грета.

— Тогда забудь. А ведь всё эта сексуальная революция, так сказать, будь она неладна. Эх, жить бы в другой, отсталой стране…

— Вся моя жизнь из-за этого случая превратилась в кошмар, в сплошной стыд, — продолжала свои жалобы Грета, — вчера, когда он нахамил Марку, я чуть сквозь землю не провалилась… До чего мне было стыдно, Клара!

У Греты сделалось солоно в носу и в глазах.

— Ничего, Марк все поймет. Я объясню ему.

— Думаешь, он не обиделся?

— Когда Ганс утащил тебя за руку… он ничего не сказал, но я заметила, что Ганс произвел на него сильное впечатление. Как и на меня. А давай позвоним Марку и позовём на нашу кашу!

— Неужели всё может быть так хорошо? — Грета даже рассмеялась.

— И будем говорить про Карлсона…

Раздался звонок в дверь. Вернулся мокрый жалкий Ганс. Грета и Ганс молча глядели друг на друга. Улыбка постепенно сползала с лица Греты.

— Мне некуда идти, — уныло заметил Ганс, — у меня в конуре света нет и тараканы. Не хочу туда. И зонта у меня нет…

— Ну так нужно заплатить за электричество, я одолжу тебе денег, — вяло защищалась Грета.

— Не отрекайся от меня, — Ганс посмотрела собачьим взглядом, — знай, я от тебя не отрекусь никогда.

Грета молча пропустила его в дом. Вид бездомных собак, замерзших кошек, ободранных воробьёв сызмальства лишал её покоя. Но хуже всего нищие, что сидят на тротуаре, прислонившись спиной к каменной стене, такие бледные, бесприютные, никому ненужные. И когда холодно, им совсем плохо… Надо бы Клаусу тысячепервому провести какую-нибудь реформу…

Ганс вошел в кухню.

— Есть хочу.

Клара взглянула на него, на Грету, вздохнула и встала.

— Мне пора домой.

— Постой! — в носу у Греты опять стало солоно, — как же так?

— А я ничем не могу тебе, так сказать, помочь.

Клара ушла. А Грете нужно было ещё приготовить Гансу отвар из ромашки с медом, чтобы он не простудился, и, кроме того, забыть о Марке…

6. Нянечка Роза