Бесплатный фрагмент - Мальчик и фея

Предисловие

Уважаемый читатель, сборник, который вы держите в руках, отражает ранний период творчества Алексея Максименкова: 2006–2014 гг. — это период наивности, влюблённости, поиска своего стиля. Только один рассказ — «Книжка» — написан позже. Он, как и «Легенда о летающем волке», отрывок, фрагмент более объёмного произведения.

Сборник разношёрстный, отражает разные направления. Здесь есть и сказки, и притчи, и реалистические рассказы, и роман: сложное, неоднозначное произведение. В 2014 году А. Г. Максименков окончил Литературный институт им. А. М. Горького, роман был его дипломным проектом.

Все произведения, за исключением последних трёх, были опубликованы в разных изданиях.

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Все произведения рассчитаны на взрослого читателя, все персонажи и события вымышлены. Любые совпадения случайны.

МИНИАТЮРЫ

Мальчик и фея

Однажды мальчик увидел фею.

— Какая ты красивая! — сказал мальчик и смутился.

Фея рассмеялась:

— Мы все красивые, ведь наши крылышки блестят на солнце в небесном просторе.

— А я некрасивый, — сказал мальчик и заплакал…

— А хочешь, я подарю тебе крылья? — спросила фея и поцеловала мальчика. Мальчик засмущался и заискрился счастьем, а фея вновь засмеялась, ибо была очень смешлива.

В ту же секунду у мальчика выросли крылья. Он попытался взлететь, но получилось у него это как-то неумело. Фея вновь засмеялась:

— Ты никогда не любил, — больше ответила, чем спросила фея и, протянув руку, схватила мальчика. Вместе им удалось оторваться от земли.

Мальчику было так непривычно, так жутко от отсутствия опоры под собою, что он ухватился за неё мёртвой хваткой и не отпускал.

Фея смеялась, но мальчик был слишком тяжёл, и её смех звучал всё реже, а сил становилось всё меньше. Мальчик её всё не отпускал, ибо боялся…

Фея не выдержала и упала. А её блестящие золотые крылышки надломились и рассыпались, как нечаянно разбитое сердце.

Мальчик сидел и плакал, а на земле около него умирала фея. И тогда он оторвал от себя свои крылья и отдал ей. И фея вновь ожила и поспешно, быть может, поспешней, чем хотелось бы мальчику, взлетела. Она вновь была такой же прекрасной, как раньше, и такою же недосягаемой, как и в момент знакомства.

Фея улетела. А мальчик ещё долго смотрел ей вслед и плакал, но уже от счастья.

Встреча

Я увидел его недалеко от железнодорожной насыпи в песочнице. Он играл в одиночестве, пока его мама разговаривала по телефону. Мне очень-очень хотелось подойти, но стеснялся. Я стоял и выглядывал из-за дерева и так, наверное, простоял бы ещё долго, не позови он меня. Я подошёл.

— А давай вместе играть, — предложил он.

— С удовольствием, — а потом я спросил: — А что ты строишь?

— Дорогу жизни.

— Зачем?

— Какой же ты глупый…

А потом мы играли в детский сад и в манную кашу.

— Манная каша — это вкусно, — пробормотал я.

— Вкусно. Но сахарная косточка вкуснее.

В этот момент вернулась его мама и меня прогнали. А ведь в прошлой жизни я был человеком.

СКАЗКИ

Легенда о летающем волке

Жил на свете Волк, обычный серый волк, который умел летать…

Этот волк каждый день вылетал из своего логова, чтобы увидеть мир. Он любил путешествовать. А так как он был единственным из волков, умеющим летать, то он сторонился остальных и вёл уединённый образ жизни. Больше всего на свете волк любил подлетать к открытому окну и смотреть, как живут люди. Ему нравилось за ними наблюдать. Ещё волк любил летать высоко в небе и любоваться открывающимися просторами. Он любил восход солнца и мог часами парить в воздухе, любуясь цветами неба. Этот волк редко ходил по земле, ему это было неинтересно. Однажды, приземлившись, чтобы утолить жажду, он увидел красоты необыкновенной волчицу из соседнего логова и… влюбился. Влюбился так, что даже полёт перестал интересовать.

Волк осунулся, шерсть клочьями отваливалась от шкуры, а подойти к своей красавице и признаться в любви он не решался. И вот в один из дней волк услышал вой недалеко от логова, этот вой принадлежал его возлюбленной. Сердце его затрепетало. Он не вытерпел, бросился на зов и остолбенел от счастья. Волчица плескалась в проточной воде. Вода искрилась на её шкурке, переливаясь всеми цветами радуги — такую красоту волк мог бы сравнить разве что с утренней росой при восходе солнца. Волчица его увидела и зафыркала от удовольствия, что на неё так необыкновенно смотрят. Волк, забыв на время о своих страхах, признался ей в любви. Та засмеялась. Он стал к ней ластиться, стал показывать, на что он способен, и, забывшись — взлетел. Волчица испугалась и в страхе бросилась прочь. Волк рухнул на землю и стал себя рвать за глупость, ведь все от него бегут, только увидев, что он умеет летать.

Месяц волк приучал к себе волчицу, убеждал, что бояться его не стоит, и ещё луны две, чтобы заинтересовать волчицу самой взлететь. Ему это удалось. Волчица была по природе своей любопытна и уже давно интересовалась летающим волком. Она специально пошла купаться в ручье недалеко от его логова, чтобы его увидеть и себя показать. Волк ей нравился. Она его полюбила, хотя жутко испугалась, когда он взлетел. Зато теперь, спустя несколько месяцев знакомства, она уже не боялась его дефекта — летать, и сама очень хотела попробовать.

Незначительные полёты над кустами и даже деревьями она уже испробовала и теперь жаждала взлететь повыше. Более того, волчица дала понять, что от того, как он покажет себя в полёте, зависит и его будущее — у них будет своя маленькая летающая семья. Она этого очень хотела и знала, что Волк мечтает о том же и сделает всё, чтобы полёт удался. Волк выбрал ближайшее полнолуние для серьёзного полёта. Он выработал маршрут и обследовал его на предмет всяких неожиданностей, а после прилетел к своей красавице и обсудил время встречи. Волчица подтвердила свои притязания на него, и расстались они счастливыми, в радостном ожидании завтрашнего вечера.

Волк мчался в своё логово и думал: «Завтра! О, это волшебное слово — завтра! Завтра он придёт на свидание к своей волчице, к своей любви. Завтра они будут вместе летать, он покажет ей всю красоту здешних мест. И завтра, возможно, его волчица станет, действительно, только его волчицей. А потом, потом будут и волчата…»

С такими возвышенными мыслями волк летел, бежал, потом снова летел, и, может, поэтому он не сразу услышал зов. Кто-то звал, просил, молил о помощи. Волк остановился. Душа его пела от счастья, он всех любил, и он не мог оставить зов без внимания.

Волк быстро, но тихо подкрался к реке и увидел, как на другом берегу, на самом кончике крутого обрыва, висит девушка, а чуть поодаль столпились люди и кричат. Девушка пыталась подтянуться наверх, но ей явно не хватало сил. Люди пытались ей помочь: бросали палки, верёвки, но край мог в любой момент рухнуть вниз.

Волк не смог остаться в стороне и бросился на помощь, но люди решили, что волк хочет напасть на несчастную девушку, и стали бросать в него камни. Множество камней попало в волка, пока он долетел до девушки. Не удержавшись, волк рухнул на выступ. Выступ оторвался, и волк вместе с несчастной полетел вниз. Волк нашёл в себе силы сделать рывок к девушке и схватить её. Из последних сил, весь окровавленный, волк тянул девушку вверх к людям.

Волк надрывался, хрипел, боролся с самим собой. Волк спасал жизнь девушки, погибая сам.

Он не мог поступить иначе,

  хотя,

              очень-очень

                                         хотел жить…

Бабочка и светлячок

Жил как-то на свете светлячок, у которого в душе было Волшебство. Подобных ему светлячков было много, но только у него одного с некоторых пор вселилось Волшебство. Где произошло подобное чудо и как давно от наших дней, Время умалчивает, даже древнейшие корни, уже превратившиеся в прах, не помнят этого, и только некоторые сумасшедшие вроде Пня за гнилым болотом рассказывают забредшим в глухомань эту сказку.

Я, старый корневой червь-архивариус, тоже долго не верил в эту небылицу и до сих пор ещё сомневаюсь в её истинности. Но как исполняющий почётную должность Захолустного Летописца был вынужден данную сказку записать во всех её отрывках, услышанных из разных уст, и дать к ней подробнейшие комментарии. Только серьёзное изучение фольклора своей страны позволило мне убедиться, что эта легенда действительно имела место в наших краях. Я приношу свои искренние извинения за столь длинное и неимоверно скучное вступление к своему труду, но я хотел просто объяснить, что текст легенды, который Вы, уважаемый потомок, прочтёте ниже, собран из отдельных кусочков и, возможно, покажется Вам не всегда полным и стилистически верным. Впрочем, судить Вам, а я умолкаю и даю слово Корням.

Это было в стародавние времена, когда ещё не было людей, а мир населяли всевозможные существа, многие из которых были нашими предками.

В одном дремучем месте жил Светлячок среди таких же, как и он. Этот светлячок ничем примечательным не отличался: занимался своими делами, имел, как и все, подружку, в общем, был одним из множества себе подобных. Здесь он родился, и здесь суждено ему было провести свою жизнь. Он любил этот край вечных сумерек, где крайне редко можно было увидеть луч солнца, где часто шли дожди и редко было очень жарко или холодно [современная наука до сих пор спорит, что это было за место: поселение или временное убежище]. Светлячку нравилась игра света и тени в заоблачных высотах [необъяснимо]. Он с любопытством наблюдал за появлением и ростом трав, он любил всевозможные ароматы, исходившие отовсюду. Он любил общаться с пнями и читать корни — эти хранилища мудрости. Светлячок вёл малоподвижный образ жизни, хотя иногда ни с того ни с сего мог совершить необдуманный поступок (например, пробежаться босиком по углям!). [Бр?! Такое даже представить неприятно.] Себя он считал существом медлительным, закостенелым, со множеством надуманных комплексов, а его подружка часто о нём говорила, что он рохля. Но хватит о нём. Главное, что он ничем не отличался от других. И, быть может, так он и прожил бы всю свою жизнь, если бы… Не чудо!

Однажды Светлячок увидел бабочку!

Никогда раньше светлячок не видел подобных существ, только слышал от старых пней и читал по корням, что такие существа есть на свете, как Бабочка. Бабочка его так поразила, так понравилась, что дал он ей Имя — АЛАНГО, что значит — прекрасная.

Как она попала к ним, непонятно, видно, гонялась за лучиком солнца, или приняла манящие зеленоватые огоньки в сумерках за прекрасных принцев, или была по своей природе любопытна и любила путешествовать, но так или иначе она оказалась в этом месте. Место ей вначале понравилось. Оно было красивым, особенно когда какой-нибудь случайный солнечный луч пробивался сюда и освещал всё вокруг. К тому времени, когда бабочка Аланго встретила светлячка, дремучее это место ей уже порядком поднадоело. Она была вольной бабочкой. Любила свет, воздух, поле. Её Родиной была степь. Она была без ума от солнца, которого здесь было очень мало. Она хотела домой. Ей уже слышались призывные шуршания крыльев её сородичей, ей уже мерещилось разноцветие, а не эти белые бледные создания, именуемые, как ни парадоксально, тоже цветами.

Так или иначе бабочка и светлячок встретились. В первые же мгновения в нём что-то вспыхнуло и осветило всё вокруг. И бабочка приблизилась к нему и стала летать вокруг него. Светлячку даже показалось, что её усики прикоснулись к его щекам. Он обомлел от счастья. Светлячок — это заторможенное существо пустилось в пляс. Другим со стороны могло показаться, что светлячок переваливался из стороны в сторону и топал, даже громыхал ногами, но он танцевал. Его внутренность пела, его тактильные усики пробуждались от сна. Он был счастлив. А бабочка всё летала вокруг него и летала.

Светлячок ей приглянулся. Он был по-своему привлекателен и интересен. Она была свободолюбива и не стала бы летать вокруг не понравившегося ей существа. Ей нравилось наблюдать за пробуждением его усиков, ей нравилось щекотать и соблазнять его, а ему нравилась она, и он хотел этого всё больше и больше и с каждым мгновением всё сильнее и сильнее.

Но ничего не длится вечно, и бабочке наскучило общение со светлячком. Светлячок был добрым существом, но в своей доброте он был занудой, а бабочке хотелось нечто нового и обязательно Солнечного.

И как-то раз бабочка Аланго услыхала сквозь шум листвы в порыве ветра зов Родины. Это были голоса других бабочек, летавших по степи. Бабочка Аланго неожиданно для самой себя рванула на зов и обомлела. Вдалеке от неё сквозь густой лес проглядывало её родное поле, там было солнце. Бабочка оглянулась и увидала стоящего невдалеке от неё светлячка, от которого исходил зеленоватый яркий свет, но впереди появился больше похожий на мираж светлый тёплый настоящий солнечный луч. Её сердце сжалось от счастья. Ей безумно нравился светлячок, но ещё больше её тянуло туда, к своей мечте, по которой истосковались её любящее сердце и холодная душа — к Солнцу. И она улетела.

А светлячок стоял и плакал, а в груди у него в это же мгновение зародилось некое Волшебное чувство, не имеющее название в нашем современном мире.

[По другим источникам, конец был значительно прозаичнее. Светлячок испугался. Он побоялся покинуть свой привычный мир. И хотя он желал её всеми своими усиками, светлячок не двинулся с места, а только смотрел ей вслед. А уже значительно позже, когда стало совсем темно, он повернулся и побрёл вглубь своей Родины. Так подтвердил он, что ничем не отличается от других подобных ему существ.]

Старые пни рассказывали, что до самой смерти этот светлячок, прозванный в легендах «Светлячок с Волшебством в груди» согревал своим теплом других и освещал путь незнакомцам, а умер он один в неизвестном месте и в неизвестное время…

А что же бабочка, скажете вы, она была счастлива? Да. Она счастлива и, говорят, до сих пор где-то живёт и по-прежнему путешествует. Бог ей в помощь.

Шкурка

Как-то раз я умер.

И оказался в огромном гардеробе, забитом вешалками с бескрайним морем шкур. Я был не один, нас было много. Всем нам предстояло переродиться из человека в животное. Таков закон — побыл человеком, побудь и животным. А потом вновь станешь человеком.

Выбор нового тела — дело не из лёгких. Мало одного желания, нужны черты, накопленные в прошлой жизни. И часто без совета мудрейшего самому не выбрать. В конце концов, не каждый захочет быть блохой или тараканом. И тогда на помощь приходит Он. Он был с нами и сейчас.

Он был немногословен, но очень доброжелателен: «Пойдёмте, Друзья, подберём Вам что вы заслужили».

Мы двинулись, точнее, нам так казалось, на самом деле, это море шкур нахлынуло на нас, подобно приливу. Мне бросилось в глаза нечто смутное, но яркое, словно солнечный зайчик на гребне волны. Чуть погодя это нечто оформилось в светящуюся шкурку. Она манила меня, дразнила своими переливами цвета и привлекала своей красотой и бьющим жаром. Я не удержался и ткнул в это светило пальцем.

Он с каким-то сомнением посмотрел на меня, но дал примерить это светящееся чудо!

Внутри было уютно и тепло. Всё внутри было освещено благородством. Несмотря на внутреннее великолепие и комфорт, шкура была такой огромной, что я потерялся в ней. Она была тяжёлой и неповоротливой, словно не шкурка, а целый рыцарский замок. А со стороны все видели настоящего красавца-льва. Впрочем, нет, что-то в облике царя было не настоящее, какая-то скованность, трусоватость, что-то шакалье во взгляде… пришлось шкурку снять.

После первой неудачи я долго не мог на чём-то одном остановить свой выбор. Перемерил сотни шкур: и блохи, и кролика, и крокодила — всё было не моё.

Постепенно наши ряды редели. Кто-то уже флегматично шагал против стада лосей, не обращая внимания на общее направление своих сородичей. Кто-то примеривал свои челюсти на нас и пускал слюнки в ожидании подходящего момента наброситься и перекусить. А один старик, всё время отвлекавший своим кряхтением и жалобами на немощность, по-молодецки прыгал с ветки на ветку навстречу такой же красотке-макаке.

Наконец, я остался один, и Он сам взялся за меня. Словно об утёс, волны вешалок разбивались, оставляя у подножия его тысячи шкур. Он долго что-то выбирал в этом пёстром изобилии и остановил свой выбор на маленькой серой, но абсолютно новой шкурке.

Я примерил. Чуть-чуть в подмышках жало. Но я знал, что кожа растягивается и со временем даже будет местами свисать. Шкурка слегка холодила, была не такой мягкой, как львиная, но практически невесомая. Что-то в ней меня не устраивало, может быть, я не очень люблю шакалов? Но Ему видней. И, смирившись с шакальей жизнью, я, поджав хвост, пустился наутёк.

Спустя мгновение меня вернули.

Он снял с меня изодранную в клочья шкурку шакала. Объяснив, что настоящий шакал не гибнет в первую секунду своей жизни. Значит, шкурка была не моей.

Он вновь долго выбирал и протянул мне не первой свежести шкурку, уже успевшую провонять и поистрепаться, по ней ползали мухи. С огромным отвращением и брезгливостью я натянул на себя местами облезлую шкурку осла. Мне всегда казалось, что ослы самые тупые, самые глупые и неповоротливые создания. Теперь я был этим созданием.

Прошло время. Шкурка оказалась мягкой и очень комфортной. Я в ней чувствовал себя человеком. Смешно чувствовать себя человеком, будучи ослом! Но это так. Я был свободен. Я мог делать всё, что угодно. Я был по-ослиному умён и упрям, добродушен и бешен. Я жил, как и любой осел, счастливо — мало ел, много, очень много работал, получал палками по спине и выслушивал детские горести, получая за это кусочки сахара или пучок свежей травы. Одним словом, я был самым настоящим ослом и лучшим помощником в хозяйстве. И так было до тех пор, пока однажды я вновь не умер.

РАССКАЗЫ

Книжка

Утро. Снег заметает дорогу, мешая прохожим.

В тёмном углу, на паркете, где ещё совсем недавно властвовал уличный фонарь, дрожало время. Там, прижавшись к батарее, спал ребёнок. Вместо подушки у него потрёпанная книжка: Майн Рид «Всадник без головы».

Книга была столь истрёпана, столь замусолена в самых жарких местах, так зарисована ручкой, что не поддавалась никаким уговорам быть списанной. Безусловно, ветхая книжка. Как нечто природное, переходила она из рук в руки через книжные развалы, куда библиотекари подсовывали, по их мнению, хороших авторов, но те почему-то так и оставались в куче: быстро схваченные детскими ручонками, так же быстро и отбрасывались, как чужеродные.

Маленький мальчик, что спал в укромном месте у батареи, не был исключением. Ночью, когда часы пробили полночь, ему удалось проникнуть в тёплое тихое помещение. До этого он долго бродил по разным подъездам, отыскивая приют, но парадные, как и подворотни, сквозили ветром, а двери, сорванные с петель, скрюченно прижимались к облупленным стенам, и даже те немногие подъезды, где можно было укрыться и согреться, были мальчику недоступны — там были свои мальчики. И когда, замёрзший и голодный, он толкнул без надежды толстую дверь неприметного особняка и она тихо впустила его, он был более чем счастлив.

Как мальчик опытный, он предпочёл бы остаться здесь при входе, на ступеньках парадной лестницы, свернуться калачиком и при первой же опасности улизнуть. Но ступеньки из тёплого и, как ему показалось, розового с белыми прожилками мрамора уходящей вверх лестницы соблазняли: не мог он удержаться и поднялся — разведать, осмотреться и, быть может, перекусить. Он не ел с утра, и живот сводило. А вдруг, — пришла в голову мысль, — он наткнулся на пещеру Алладина? И после голодного дня и ужасно пронзительного ветра ему так несказанно повезло?

Мальчик едва слышно протиснулся в дверь этажом выше и прислушался. Было тихо, но сердце неспокойно стучало. Тихо. Очень тихо. Ни шороха. Даже часы с маятником, которые висели на стене и бликовали от уличного освещения, молчали. Мальчик крался мимо книжных стеллажей, едва касаясь рукой книжных полок. Первым делом он обошёл всю библиотеку и попробовал открыть все двери, но они были заперты. Он даже вышел на чёрную лестницу, которая вела в подвал и на чердак, но и там висели замки. И тогда он вернулся в библиотеку, тем более что его не покидало ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Ему даже показалось, что где-то мелькнул свет, и он бы рванул вниз к входной двери, если бы в кармане не нащупал перочинный ножик с едва заметной зазубриной… да и есть хотелось. Мальчик спрятался в стеллажах и затих.

Тишина продолжалась.

Сидя в засаде с ножом в руке, он приглядел несколько симпатичных книжек. Были они холодными, но чистенькими, что давало хороший шанс по-быстрому их продать и перекусить. Успокоившись и найдя своему поступку оправдание, мальчик брал книги и относил к окну. При свете уличных фонарей он отбирал те, что были презентабельного вида. Слово «презентабельное» попало в его речь совсем недавно, но оно ему нравилось, ибо было иностранным, а значит, модным. Вскоре у него образовалось две большущие стопки книжек. И, умаявшись, вспотев, упаковывая их в сорванную занавеску, он совершенно случайно, чисто любопытства ради, подобрал книгу, что валялась на полу.

По стенам чаще стали проноситься отсветы фар, наступало то время, когда в окнах зажигается свет и сонные дети с неохотой пробуждаются, но мальчик ничего этого не замечал. Он прижимался спиной к батарее и с удивлением вчитывался в потрёпанную книжку. И если бы его сейчас спросили: «Что бы ты взял из библиотеки: те две стопки, что принесут сытный обед, или эту?» — он пырнул бы ножом, лишь бы ему не мешали.

Ветеран

В воздухе пахнет размороженной и ещё очень влажной землёй. Талые потоки переполняют мостовую, с лёгкостью омывая тротуары от зимней грязи. Во дворах с весёлым визгом носятся собаки, они натыкаются на людей и в притворном ужасе улепётывают. И даже старушки с клюкой медленно и осторожно, филигранно, но гуляют под искрящимися лучами весеннего солнца.

— Ну, проходи, проходи, — тяжело дыша, произнёс хозяин квартиры, пропуская нежданного гостя.

Молодой парень с явным любопытством оглядывал прихожую и пенсионера в большой полосатой пижаме. Он хотел что-то сказать, но смутился и промолчал.

— Постой, дай я на тебя посмотрю! — они стояли друг напротив друга. — Ты изменился! Возмужал… Ну, иди. Иди, помой руки.

Не задерживаясь более, старик прошёл в комнату, где поставил напротив дивана стул и отгородил креслом угол кровати.

— Садись. Я хочу тебя разглядеть, — раздалось ворчание, грозное и недовольное. — Не обращай внимания, это моя старушка, не хочу, чтобы ты ей мешал.

---

За креслом, на мягких подушках на полу, возле кровати лежала старая такса, накрытая тёплой тканью, еле дыша, она из последних сил защищала друга.

В комнате, заваленной в беспорядке вещами и бумагами, висели иконы и чёрно-белые фотографии зданий. Старые обои с углов свисали, и только тюлевые занавески сверкали белизной.

Хозяин сидел прямо, опираясь руками на трость. Было видно, что сиделось ему с трудом, но он сдерживал себя и внимательно, почти хмуро разглядывал гостя.

— Ты изменился. Ты теперь больше на мать похож…

— Я, — засмеялся парень, — я всё тот же, это ты иным стал.

— Время, — соглашаясь, кивая головой, произнёс старик, — всё меняется.

Молодой парень заёрзал и, не вытерпев взгляда, встал, потянувшись так, что затрещали сведённые до упора лопатки; высокий, улыбчивый, он по привычке махал рукой, будто махи снимают заикание. Он подошёл к окну, потом к шкафу:

— А это что? Х-хлеб? — парень взял банку с заплесневевшим кусочком, больше напоминавшим глиняный черепок от какого-то старинного сосуда или кусок земли, случайно и необъяснимо почему-то бережно засунутый в банку и хранимый со всеми предосторожностями; кусочек покатился по дну и стукнулся о стенку сосуда.

— Осторожней!

— Т-тот самый? — взгляд с удивлением переместился на старика, приподнявшегося в испуге за бесценную вещицу.

— Да.

— Выб-бросил бы давно, — потеряв интерес к банке, рука юноши потянулась к гипсовой маске, лежащей здесь же на полке и скрытой от сторонних глаз календарём с изображением иконы Божьей Матери. Пальцы гладили маску, словно лицо любимой женщины. — В-выбрось, дело прошлое.

Старик покачал головой: «В музей отдам».

— И будет у х-хл-леба инвентарный номер. М-маску тоже от-тдашь? — парень задёрнул календарём, как занавеской, полку и перешёл к фотографиям. — Ког-гда-то мы оба б-были в-в неё в-влюблены…

Старик смолчал…

За церковным календарём маска белая, кусок гипса, посмертное лицо. Помнишь, как ты читала нам стихи и как дрожал голос твой сначала от голода, а потом от гнева. Помнишь, как тысячи полумёртвых фитильков тлели: едва доживали до твоего голоса. Но от звука, от мощи твоей, от стихов твоих разгорался огонь — в нас. И прожигали мы сердцами стену, воздвигнутую врагом. И душа наша радовалась. Ты давала нам жизнь. Мы верили в тебя и любили тебя всем сердцем…

Старик вспоминал те счастливые мгновения, когда он, тринадцатилетний паренёк, с братом-погодкой Аликом слышал Её по радио. Полгода спустя брата не станет, как не станет детского мира, любви и счастливых мгновений, будет только боль, ненависть и желание мстить. В 1943 году он припишет себе несколько лет, окончит курсы разведчиков и уйдёт на фронт.

Такса заворчала и попыталась встать. Старик нагнулся и помог. Он отодвинул кресло, и собака, поскуливая, медленно похромала в коридор, где облегчилась.

— Давай выпьем, помянем, — и старик чуть быстрее собаки и, шаркая чуть шумнее, побрёл к шкафу, где стоял брат. Он отодвинул рукой ещё один религиозный календарь и достал на две трети пустую бутылку сухого красного вина. Передав бутыль Алику, он вновь запустил руку в тайник и достал ещё две бутылки с таким же количеством рубиновой жидкости в каждой. — После инсульта мне не разрешают много пить.

Они переместились на кухню, оставляя мокрые следы в коридоре. Маленькая кухня позволяла, не вставая со стула, дотянуться до любого предмета. На столе было несколько чашек с водой. Старику нельзя было поднимать тяжести, его норма — двухсотграммовый стакан с напитком.

Братья пили и поминали.

Алик закусывал копчёной колбасой с кусочком булки и радостно внимал рассказам брата о жизни.

Старик пил мало, он потягивал вторую стопку, предпочитая говорить, будто боялся тишины, или случайного вопроса, или взгляда, укора. В какой-то момент старик замолчал. Он заглотнул остатки вина и, поймав взгляд брата, сухо и тихо, почти не слышно, произнёс: «Прости меня». Алик махнул рукой: «З-забудь».

— Нет! Ты не понимаешь, я был уверен, что делаю правильно! Я же терпел, — Алик попытался было возразить. — Помолчи!

Старик опёрся на палку всем весом, но не встал, а лишь опустил голову. Пауза затянулась.

— Я до сих пор слышу тебя. Я думал о тебе, — он поднял голову, — о тебе завтрашнем. И я ушёл, чтобы не видеть тебя слабым. А ты — умер.

Алик с наслаждением перешёл на чёрный хлеб с зефиром:

— М-мелочи, — махнув рукой, — з-забудь.

Алик умирал мучительно медленно. Накануне им «досталось» полбуханки хлеба, сказочное чудо по тем временам. Брат настаивал съесть хлеб тут же, на улице, но он разделил на дозы — на несколько дней. Брат умолял, просил… брат умер. А его вывезли.

Прошли годы. Всё было в его долгой жизни: и горе, и боль, и смерть любимой, но та боль, когда ты мог спасти, на мгновение, но продлить жизнь и не сделал, не спас — не прошла. И как бы он ни мстил фрицам — боль осталась, и хотя он загнал её в самое тёмное место, свёл к минимуму, она пульсировала в нём, вырываясь в самые неподходящие моменты жизни.

Старик перелил воду из стакана в электрочайник и включил его. Он повторил процедуру дважды, чтобы выпить чай вместе с братом. Алик от переполнявших его душу эмоций больше молчал и много ел, а ещё он слушал рассказ о той, в которую был влюблён, хотя никогда, никогда её не видел, но чей голос он не мог забыть. Голос, что был равен по силе съеденной лужице канцелярского клея тогда и горсточке хлебных крошек.

— Она была настоящим мужиком. Алик. Не бабой. А мужиком! Настоящим мужиком! Не ты и не я… и жизнь у неё была, не дай Бог, — старик покачал головой. — Зато пирожки с укропом — чудо! Мила пыталась повторить… не то.

Ты знаешь, я храню её голос на плёнке.

Алик заулыбался:

— Т-ты дашь м-мне её п-послушать?

Они перебрались в комнату, там под столом в картонной коробке лежали бабины с едва живыми магнитными лентами. Старик достал её палкой, пододвинув к себе. И долго сидел, не решаясь открыть. А потом задвинул назад. Он повернулся к иконе и перекрестился.

— Мила, жена моя, умерла; та, улыбающаяся девушка рядом с Ольгой, — старик показал пальцем на групповую фотографию, — тоже строитель… оставила трёх дочерей и сына… род продолжается… есть внуки и даже правнучка.

Старик встал и подошёл к окну. Голос зазвучал глухо:

— Все выживают как могут. Сын мне заявил: «На твою пенсию, отец, копчёной колбасы не купишь…» Ну и не покупай! Жили же раньше: помидоры не весной ели, без копчёностей как-то обходились. И счастливыми были. А им — только жрачку купить!

Алик подошёл к брату, положил руку на плечо, приобнял.

Вечернее солнце не скупилось на медь, с избытком покрывая крыши слитками, превращая многотысячные стеклопакеты в бесценные и неповторимые полотна.

— К-красивый з-закат…

Старик молчал, потом буркнул: «Пойдём, покажу тебе кое-что», — повёл Алика в коридор мимо кухни, вдоль спален в большую комнату на застеклённый балкон.

— Смотри! — он махнул рукой куда-то влево, где высились серые громады, закрывая собою пространство. — Там, за этими скелетами, Университет! А раньше жемчужина архитектурной планировки! Ты видишь — им деньги нужны!

Мы тоже строили дома, сносили старое, расширяли проспекты, стирали кладбища, но мы жили мечтами о будущем, ты понимаешь, о будущем! И о красоте, мы стремились к красоте.

Когда-то здесь, на этом самом месте, были сады. Мы с Милой познакомились на строительстве вот этих самых Красных домов. Мы забирались на башенный кран и пили там, на верхотуре, парное молоко, тогда ещё здесь была деревня, и коровы ходили под нами и мычали. Мы мечтали о будущем и обещали дожить до коммунизма.

— Я всю жизнь строил. Москва, — старик закашлялся. — Я учил, как надо строить. А что ты видишь сейчас? Оглянись! Что ты видишь? Новые прекрасные дома? Нет. Ты видишь передел: старые хрущёвки с надстроенными этажами. А вот та искрящаяся башня — новый бизнес-центр вместо мною построенного секретного завода. Сучьи дети! — старик закипел. — Я мог всё это предотвратить! Представляешь?! Я жил с ним в одной гостинице. Я мог выбросить его из окна! Мог! Я мог предотвратить смуту. Не допустить пляски на древних камнях. И нужно было всего-то: вытолкнуть.

Дыхания не хватило. Старик дышал громко, со свистом, разминая рукой грудь. И уже тише, значительно тише и не так эмоционально: «Он был постоянно пьян, и никто бы не заметил, как он свернул себе шею. И не было бы ни этих серых громадин, ни тысяч рекламных щитов, не было бы смуты, и сын гордился бы мною». Он поднял глаза на брата: «Стоит один грех спасения страны?»

Алик молчал.

Белые переплёты балкона темнели сухой мошкарой. Кулич, купленный заранее, стоял на окне в ожидании Праздника. На полу рядом с крепким стулом лежали письма: пожелтевшие страницы, исписанные мелким убористым почерком. Старик, не выдержав, вновь отвернулся, устремив взор на город.

— Иногда хочется спуститься вниз, пройтись ногами по земле, посидеть на скамейке. После инсульта я не спускаюсь. Боюсь один…

Где-то далеко в квартире кашляла собака, дребезжал холодильник. Старик потянулся к щеколде и открыл окно: вечерний воздух обжёг.

Где-то внизу ревела сигнализация…

Петербургский трамвай

Город спал. Тёмные улицы, слегка освещённые редкими фонарями, были тихи и пустынны. Дома старого города и спальных районов дремали. Не видно ни огонька, ни шевеления штор, ни детского крика, ни возбуждённых голосов взрослых, даже экраны телевизоров не синели сквозь ткань; конфликты с мокрыми подушками — и те спали. Крысы, в изобилии обитавшие в подвалах и подворотнях и не стеснявшиеся днём появляться на людях, сейчас не шуршали полиэтиленовыми пакетами, хребтами вяленой рыбы и банками из-под пива. В такой насыщенный снами час, когда даже высоткам снятся полёты, а хрущёвкам — пенсии, многие просыпаются. Вылезают из тёплой постели, готовят завтрак, выгуливают собаку, умываются и выходят в полудрёме на улицу. Почему-то всегда в это время зябко.

Ровно в четыре утра на перекрёсток Большого проспекта и Восьмой линии подошёл автобус. В нём по обычаю времени было людно, казалось, все друг друга знают. Вновь вошедших пассажиров встречали взмахами руки, улыбками или кивком головы. Люди шутили, здороваясь, иногда на грани грубости, но как-то по-семейному мирно. Возникли новые разговоры, затухли старые. Многие присутствующие откровенно спали в привычной позе у окна, наслаждаясь последними минутами покоя.

Марина Викторовна забралась в автобус одной из последних. Её тучная фигура с опухшими ногами и тяжёлой походкой узнавалась издалека, но встретить её здесь, в автобусе, в такой ранний час никто не ожидал. Разговоры притихли, неожиданное появление начальства вызвало смущение, но уже через мгновение, успокоившись, работники вновь заговорили.

Вообще-то рабочий день Марины Викторовны начинался с восьми утра. Сегодня же ожидалась городская проверка, а как начальник маршрута она ещё не всех успела проинструктировать. Поймать подчинённых одновременно невозможно. У каждого свой график работы, и придётся несколько дней с работы не вылезать, а вот утром шансы возрастают, пока её водители и кондуктора на линию не вышли.

Добравшись до парка на «развозке», она первым делом по привычке выпила чашечку кофе. В автомате трамвайного парка чашка кофе стоила всего пятнадцать рублей, и она предпочитала не дома завтракать, а здесь перекусить. Когда подчинённые переоделись в фирменные морковного цвета жилетки, она провела инструктаж. Особое внимание обратила на соблюдение правил заполнения маршрутных листов и культуру общения с пассажирами, под конец добавив: «И прошу, не бомбите сегодня…» А уже позже, сидя в кабинете и волнуясь о новом дне, о подчинённых, там, на линии, пронеслось у неё в голове: «Вовремя их предупредили, вовремя». И хотя проверка предполагалась быть неожиданной, но все парки заранее были предупреждены.

Трамвайный парк, в котором работала начальником маршрута Марина Викторовна, считался одним из лучших в городе. Он имел собственное общежитие и за последние годы пополнился новым подвижным составом, да и старый прошёл капитальный ремонт: заменили кресла, подкрасили вагоны. До кризиса успели. Вообще-то, кризис оказался не настолько страшным, как ожидалось. Опасаясь повторения конца восьмидесятых, Марина Викторовна закупила подсолнечное масло, крупы, сахар, много стирального порошка, забила холодильник вечно морожеными «ножками Буша» и ко всему прочему нашла дополнительный заработок. По выходным дням она из начальницы превращалась в водителя трамвая. Огорчало только, что за выходной день платили им как за обычный, а не вдвойне, как принято на других предприятиях. Но и копейка душу греет.

Кризис заполнил все вакансии водителей и кондукторов. Раньше кондукторов не хватало, и брали всех: кого на полставки, кого по совместительству. Сокращения и увеличение безработицы в городе этот вопрос сняли. Всех полставочников уволили. Это же не автобус — там водитель может быть и кондуктором, и на дорогу смотреть, а в «Горэлектротрансе» всё жёстко: трамвай без кондуктора на линию не выйдет!

Первые пассажиры появляются незадолго до открытия метро. Они стоят на остановке и вслушиваются в тишину города. Город ещё спит, но чуткое ухо различает первые признаки пробуждения. Трамвая ещё нет, но трели, сопровождающие его выход из парка, из-за поворота уже раздаются в воздухе. Лёгкое дребезжание колёс о рельсы — первый звук будильника. Кондуктор не спешит проверить законность проезда, не раздаёт билеты, он успеет опустошить карманы перед метро, а пока он мирно дремлет на законном месте, собирая пассажиров и не мешая пробуждаться другим.

Улицы, ещё минуту назад мирно спавшие, теперь обильно умываются водой из поливальных машин. Тротуары моют водой и протирают щётками, и только у мусорных урн, зелёных насаждений и внутри остановочных козырьков усердно трудятся, подметая, дворники-люди. Их легко отличить по оранжевым курткам от других, возящихся здесь же в мусоре и собирающих стеклотару и алюминиевые банки, или от тех, кто мирно, до проезда на медленной скорости милиции, спит на скамейках остановок.

На мокром асфальте мозаично играют зелёные, жёлтые и красные цвета, соревнуясь по красоте с мраморными прожилками на небе. Постепенно улицы заполняются спешащими на работу или за город. Окна домов под лучами молодого активного солнышка превращаются в поляны цветов. И запах сигаретного дыма, так бивший в голову от отдельных любителей покурить, уже не заметен — город проснулся.

Вот и метро. Здесь можно и задержаться. Постоять минут пять, собрав пассажиров, пока следующий трамвай не начнёт нетерпеливо «стучать копытом». Как же иначе, план только сейчас и можно выполнить. Время нагоним — на других остановках трамвай практически не останавливается. А пассажиры, наивные, благодарят водителя, что подождал, не уехал. Им и невдомёк, что водитель часто мзду имеет от кондуктора. Или, наоборот, кто ж его знает, однако имелись случаи, когда за отказ кондуктора выделить водителю, что с ним в паре, 300 рубликов трамвай ломался. Водителю-то что, он свою зарплату в любом случае получит, а кондуктор план не выполнит, зарплаты лишится. Тяжела работа кондуктора, ох, тяжела. Весь день, всю смену на ногах. Из конца в конец по салону трамвая, и у всех карточки проверить, денежку собрать, да билет вручить. Ноги к концу дня так и нудят. Усталость накапливается — настроение портится.

— Карта недействительна!

— Как недействительна? Вы внимательно посмотрите!

— Ну, что вы тычете! Недействительна! До восьмого числа, а сегодня восемнадцатое!

— Но я вчера ездил!

— Не знаю, как вы ездили! Платите за проезд.

Услышать подобный диалог — не проблема, для этого трамвай не нужен, можно и в автобусе, и в троллейбусе столкнуться, когда прибор кондуктора не в состоянии прочесть карточку. Почему-то кондуктор вызывает неприязнь у пассажиров. Вечно недовольное лицо, вечное неверие в законность обладания карточкой. Ещё бы, проверка сканером выдаёт всю подноготную о пассажире и статистику, но не деньги. А ведь билет — это живые деньги. Задумывался ли кто, сколько денег оседает в карманах кондуктора? Другое дело — не все кондуктора за упавшим билетиком наклонятся. Не каждый кондуктор, вновь обретя билет, вручит его новому пассажиру. С другой стороны, если гражданин всего лишь остановочку-две проедет бесплатно, кому это будет в тягость, а десять рубликов — лично для кондуктора.

Представить себе город без трамваев невозможно. Это такая же часть города, как Эрмитаж, Петропавловка, как тот же Гостиный двор, наконец. Вот уже век как трамвай — коренной житель Питера. Он и блокаду пережил, и едва не погиб в последние десятилетия: когда массово закрывались маршруты, улицы освобождались от рельсов, расширялись магистрали в борьбе с пробками. И всё-таки трамвай возрождается. Водители все в синей униформе с погонами — лётчики, словом. Действительно, трамвай — птица быстрокрылая, фору даст любой маршрутке, было б где… И только кондуктора — приезжие. Практически все — женщины. И почти всем далеко за тридцать, а то и за сорок, а то и… «Зашли с подругой в магазин за абажуром, а там бумага серая, упаковочная. И запах. Вспомнилась колбаса, масло советское… очереди… талоны. Сахара не купить, помнится, богатой пасека была… вся погибла: конфетами пчёл не подкормишь. Помню, в году так восемьдесят девятом в магазине увидела электрический миксер. Только завезли. И мыло в соседнем отделе по талонам тогда продавалось турецкое „Дуру“. Запуталась и пропустила очередь за миксером. Сколько лет прошло. Сколько было потом этих миксеров и фирмы „Браун“ и „Мулинекс“, а тот как вспомню — обидно… до сих пор…»

— Ну, куда в роликах? Не стадион, разувайтесь или выходите!

— Да мы всегда так…

— Ничего не знаю! Расшибётесь, а мне отвечать? Давайте-давайте, выходите!

«На мою дочь похожа. Такая же светло-русая, румяная… на „КамАЗе“ работает… стоит „КамАЗ“… градообразующее предприятие… и все безработные… Предлагала ей сюда приехать. Работала бы водителем троллейбуса, у них, говорят, зарплата за двадцать тысяч. Нет! Муж не отпускает! Подумаешь, нашёлся начальник! Сам не работаешь, так другим не мешай! Я в её годы, да с дитём на заработки в отпуск в Тулу каждое лето. Таких яблок, как там, больше нигде не ела! Большие, грамм по четыреста пятьдесят каждое, и сладкие. За границу отправляли… сорт… вылетело… на языке крутится… дж-дж-дж… даже стружка между яблоками необычно мягкой была, чтобы не порвать кожицу. Даже под яблонями земля была вспахана, чтобы при падении яблоко не билось! И платили хорошо. Не деньгами, но яблоками. Тонны полторы зарабатывала легко. Можно было там же сдать за двадцать копеек, но выгоднее отвезти домой, в Крым, и за пятьдесят копеек с руками отрывали! Кто ж знал, что всё так обернётся? Думала, уйду на пенсию, буду жить не хуже родителей, а вот… приходится работать…»

Вряд ли найдётся горожанин, хотя бы раз не побывавший в трамвае, не прокатившийся с ветерком по пустынной улице или выделенному специально для трамвая отрезку дороги. Стук колёс, лёгкое сотрясение окон в ближайших домах и приятное удивление пассажиров неэлектрического транспорта от пролетающей птицы.

Люблю ездить в трамвае. Раньше, ещё учась в школе, всегда выбирала трамвай. Уютно устроишься у окна, достанешь «Таис Афинскую» и под стук колёс уплываешь в мир грёз. Минут двадцать, иногда полчаса тратишь на дорогу, и всё равно — одно удовольствие. Только однажды испытала неприязнь. Билеты тогда стоили дёшево: на автобусе — пять копеек, а на трамвае — три копеечки. Контролёр поймал. Единственный раз в жизни за билет не заплатила. И деньги были, да… соблазнилась… другие же проезжают, и всё в порядке… не люблю контролёров, а трамвай по-прежнему люблю. У нас же трамваи особенные. Вот как, спрошу я вас, как распознать, какой номер трамвая вдалеке мерещится? А? Неее, не по цифрам, а по цветным огням. Каждый маршрут свои цвета имеет, издалека лампочки цветные светятся над кабиной водителя. Двадцать третий: синий — зелёный. Тридцатка: белый — красный. Сороковой: синий — синий. Так было всегда, и сейчас традиция сохраняется, даже лучше стала — издалече видно.

Мне с трамваем повезло. Из дому до работы только на трамвае и езжу. Утром до пробок успеваю, а вечером пробка не так страшна, можно и пешочком пройтись — центр всё-таки, в любую погоду глаз радует; или посидеть и с кондуктором… поговорить, если человек хороший. Каких только кондукторов на свете не бывает! Утром едешь, а у кондуктора из-под оранжевой фирменной жилетки куртка болотного цвета выглядывает, треники в коленях провисшие, да волосы из-под косынки соломой торчат. Так и видишь её в грязном дворе под проливным дождём, корову выводящей. А другой лет сто дашь, не ошибёшься, сама маленькая, ухоженная и крепкая, боровичок, одним словом; только внимательная очень. Пока не убедится в точности сканера — с места не сдвинется. И, что удивительно, сколько бы им ни было лет, почти у каждой сотовый телефон. Пусть дешёвый, но есть. Впрочем, телефонами не удивить: у старушек теперь, помимо лекарств, телефон в сумке — первая необходимость.

Второй год Петровна бороздила просторы города. С детства она помнила строки:

«…твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой её гранит…»

Но так и не нашла отклик в душе. Не её город. Она привыкла к зелени, к отдельной собственной квартире, а здесь — только и остаётся вспоминать и мечтать. Петровне было за шестьдесят лет. Всегда активная, она не страшилась работы. Так получилось, что мужа потеряла в тридцать лет. Сама воспитала двоих детей. Ей всё казалось неудобным взваливать семейство на чужие плечи. Больше замуж и не вышла. Дети разлетелись. Сын после травмы монтажником на заводе в Норильске — придавило кабиной крана (и как крановщица его не заметила?) — подался в Германию. Петровна тогда долго бушевала, называла предателем и рвала письма.

Дочь подалась в Россию, открыла лесопильню, но быстро прогорела, сейчас вновь затевала новую авантюру. Сама же Петровна приехала в Петербург из Белоруссии. Не первый год трамвайный парк отправлял гонцов в Беларусь, набирать штат кондукторов. Договорники обходились дешевле и легче подчинялись дисциплине. Уволить, отослать назад в Беларусь — плёвое дело. Но и договорники стремились попасть сюда. Платили чуть ли не по десять тысяч. Лично ей пришлось восемь тысяч рублей отдать, чтобы договор с ней заключили. Теперь живёт в общежитии. Комната на двоих чистая, телевизор, холодильник, микроволновка. Только не привыкла она делить комнату с чужим человеком. А Тамарка, её соседка, та ещё девка. Самой уже лет под сорок будет, а всё за мужиками бегает. Со смены придёт, ни рук не помоет, ни тела, а сразу первую попавшуюся чашку схватит, чайку или кофеёк глотнёт — и на свиданьице. И кому потная такая нужна? Сколько раз ей говорила, не трожь мою посуду, не садись грязной задницей на постель, а ей всё пофиг.

Петровна выбрала Ленинград не случайно, здесь проживала её сестра Надя, вот уже сорок лет. После смерти мужа, оставшись одна, она утонула в одиночестве. Сериалы, так вдохновлявшие Надю при жизни пьяницы-мужа, перестали быть интересны. Замкнутая в себе, она стала медленно отходить в мир иной. Подхваченная течением религии, службами в церкви, в последнюю секунду была выловлена сестрой. Приезд родного человека несколько смягчил гибельность ситуации. Петровна стала чаще бывать у сестры в коммуналке. Прожив столько лет, Петровна-старшая так и не обзавелась отдельной квартирой. Ленинград, Питер, Санкт-Петербург — много обещает и ещё долго обещать будет. Сколько у неё было коммуналок, и всё в разных районах. Были шикарные — с ваннами, с душами. Раньше в баню ходили, а теперь сауны, и куда старому человеку податься? Под кран кухонной мойки? Или как выстоять очередь в санузел, если семей пять, семь, да хоть две! Кто жил в отдельной квартире, тому неуютно в общественном туалете. Говорят, расселить квартиру в центре — пустяки. Конечно, если квартира стоящая, а семей мало. А если в каждой семье взрослые дети? Их что, опять впятером в квартиру? Хорошо, когда комнаты большие — метров по двадцать пять, но много же и одиннадцати- и шестиметровых! И это «строгий, стройный», да ломать надо такие дома и строить новые, со всеми удобствами, с зеленью, чтобы и дети, и родители имели свою квартиру, свой угол, своё личное пристанище.

Город встал. Раньше никто не смел на трамвайные пути заехать. А теперь каждый норовит перед трамваем газануть. И как газануть! Так, что стоят трамваи по два, три, пять, а то и… Весь план коту под хвост. И только бульварная пресса, или книга, или кроссворд скушают время, спасут от мыслей, спрячут от действительности…

Но освободится дорога и помчится трамвай, и вновь почувствуешь значимость свою, нужность, и начнёшь бегать швейной иглой в прорехе плана…

«И откуда такие старые берутся? Ей лет двести поди, а всё спешит куда-то. Дома сидеть надо, бабуля! А не с рюкзаком ковылять! Да поднимайся же, трамвай задерживаешь!»

— Проездные показывайте. Билеты покупайте.

Ну, медлительная какая! Всех успела обойти, до конца вагона дошла и вернулась, а она ещё проездной не достала. Ну, скорее, не век же мне здесь стоять! Вот из-за таких вечно молодых у нас и пенсия маленькая. На всех не хватает. И приходится работать. А где? Раньше прачкой работала, руки в щёлочи растворила. А теперь разве что дворником, уборщицей да кондуктором, ну или как подруга в Москве — с дитём гуляет и за это сто рублей в день, три тысячи добавка к пенсии. Но Москва вообще город оголтелый, все спешат куда-то… поговорить не с кем.

Женщины. Как же нас много. Куда ни глянь — все мы. И детей растить, и обед, ужин, завтрак готовить, даже семью содержать нам доля выпала. Мужик что — нервный очень. Всё отдышаться, успокоиться норовит. То в клуб за родной футбол поболеть, то на рыбалку — помечтать на природе, то расслабиться с друзьями, а то и в домино на работе сразиться. И приходится нам взять вожжи в руки и пахать. И мы пашем. Только с годами тяжелее и медленнее всё делается. Внутри ты бежишь, торопишься, а со стороны черепашкой да червячком ползаешь. В молодости ты армию заменить можешь, тысячу дел разом. А с возрастом одна остаёшься. Зайдёшь в любое реанимационное отделение, а там женщины, в основном в беспамятстве: вскакивают, кричат, требуют, и всё о своей самой главной заботе. Кому квартиру нужно — семья пропадает, кому деньги нужны, кому работу найти, и не о себе беспокоятся, о любимых детях, внуках, животине. А придут в себя и молчат, неудобно как-то, да и не привыкли жаловаться. И куда им податься? Вот и решают проблему как могут: кто в диспетчеры, кто консьержками, кто помоложе — уборщицами, а кто и на транспорт.

Кто в трамвайном парке работает? Женщины. И кондуктора, и водители трамваев в массе своей женщины. А мужикам только и остаётся автобус — терпения у них нет в пробке полдня простаивать. Памятник нам надо ставить, памятник. И вижу памятник этот, каждый день вижу: коляску толкает перед собой, а сама в зимней обуви на чёрное тело, в куртке, пальто, брюках, платьях поверху, свитерах, и всё разом, всё своё, нося на себе. И много таких памятников на остановках, в грязи, с оплывшими лицами, потерянными глазами…