Бесплатный фрагмент - Ма-аленькие трагедии

Даниил, изограф Божий

Одноактная пьеса в 6-ти картинах.

Аннотация к пьесе

«Даниил, изограф Божий» — пьеса о и стремлении человека преодолеть тяжкое бремя совершённого греха. Время действия пьесы — 1428 год. Сюжетный подтекст пьесы — размолвка двух друзей-иконописцев Даниила Чёрного и Андрея Рублёва.

Даниил не может с дружеской любовью глядеть на гений Андрея и искушается завистью к нему. По прошествии времени монах Даниил раскаивается в совершённом духовном проступке, но кому бы он ни поверял свой грех, духовного облегчения не наступает. Он сердцем чувствует, что только Андрей может изъять из него лукавого искусителя. После двух лет размолвки, Даниил отправляется к Андрею в Сергиев монастырь.

Действующие лица:

Данила, иконописец, старший товарищ Андрея Рублёва

Андрей Рублёв, русский иконописец, автор знаменитой иконы «Св. Троица»

Лука, святой евангелист и иконописец

Татарчонок, мальчик лет десяти

Игумен, монахи

Пьеса играется ритмически контрастно: то предельно быстро, то неторопливо с возможными импровизационными паузами.

Картина 1

Монастырская келья. За небольшим столом сидит старый монах и пишет икону. Рядом на деревянной стремянке стоят баночки с красками и горшочек с пучком вязаных кистей. На столешнице перед иконописцем разбросаны листы бересты и пергамента.

Вбегает молодой послушник.

Послушник:

— Отче Даниле, они!

Монах хмурится, встаёт и прячет недописанную икону в нишу под потолком.

— Те же?

— Вроде те же, кто их знает, поганых…

Удар. Дверь с грохотом срывается с петель и падает к ногам монаха.

— Э-э, писарь божий, собирайся, тебья мурза кличет. Надобен ты ему! — вваливается огромный, совершенно пьяный тюрк, шатаясь оглядывает келью и вдруг замертво падает на пол.

— Э-эй, БеркЕ, ти сто, Берке? — маленький татарчонок, сопровождавший тюрка, припадает к упавшему воину и тормошит его, стараясь привести в чувство.

Через минуту он растерянно встаёт, и озираясь угольками глаз, повторяет одно и то же:

— Берке умер, Берке мёртвый, мурза накажет…

Старый монах:

— Евсей, глянь улицу.

Послушник выбегает и тут же вбегает обратно.

— Никого.

Монах:

— Прости, Господи, что творю — сам не ведаю.

С этими словами он сталкивает татарчонка в подпол. Евсей поспешно закрывает люк.

— А с этим как?

— А так. Пособи!

Волокут татарина из кельи. Занавес.

Картина 2

Утро. К келье Данилы подходит игумен в сопровождении монахов. Стучит:

— Молитвами святых Отцев, Господи, помилуй мя!

Данила не решается открыть.

— Даниле, открывай, не томи.

Данила открывает. В келью заходят игумен и несколько монахов.

Игумен:

— Что медлишь?

Данила:

— Отче, рассуди.

Увлекает игумена в сторону и что-то ему рассказывает.

Игумен:

— Покажи щенка.

Данила открывает подпол:

— Эй, малец, вылезай!

Из люка высовывается испуганная головка татарчонка. Он впрыгивает в комнату и забивается в дальний угол за печью.

Монахи крестятся. Один обращается к игумену:

— Отче, бес, не иначе!

Игумен:

— Что делать будем, братие? Отпустим ежели — прознают поганые, обитель Божию пожгут, и оставить никак нельзя, мучить всяку тварь в заточении — не по-христиански. Что делать?..

Данила:

— Отче, ты шлёшь меня в Троицу к Никону с грамотой. Благослови взять щенка с собой. Путь дальний, Бог даст, доберусь до игумена благого, он и скажет, как быть.

— Так убежит на первой версте!

— Не убежит. Пенькой обвяжу, куды денется.

Монахи смеются:

— Да он пеньку твою сгрызёт за ночь!

Игумен:

— Не гоже, братие, тешиться перед слабым! Замкните уста и ступайте. А ты, Данила, отправляйся в путь немедля. Чую, поганые уже скачут к нам.

Картина 3

Привал. Данила и татарчонок, обвязанный пеньковой верёвкой, сидят друг против друга на поваленных стволах деревьев. Данила достаёт из мешка еду.

— Третий день идём, хоть бы кроху съел, бес татарский! И откуда только силы берутся — шлёпает норовей меня. ЧуднО. На, малец, ешь же!

Протягивает хлеб пленнику. Мальчик молча отворачивается, не принимая еды.

— Ах, ты, Господи, и мне-то есть грешно, коли дитё голодное рядом.

Убирает хлеб в мешок.

— Вот ты молчишь, а ведь понимаешь всё, знаю я! Приметил я, как ты убивался по своему Берке. По-русски тараторил, поганец ты лукавый! И вид у тебя не татарский, гляжу я. Кто ты? Ну да Бог тебе судья, молчи коли говорить не хочешь. Жалко мне тебя. Видать, от бабы я родился и потому нежный такой, комара придавить лишний раз не смею! Знаю-знаю, дай тебе волю, не моргнув прирежешь меня, дурака старого. Между нами смертушка поселилась, а я о голоде твоём печалюсь. ЧуднО.

Привязывает татарчонка к дереву.

— Ты уж, брат, прости. Отойти мне надобно. Не гоже нам, монахам на людях житейскую нужду справлять.

Уходит. Татарчонок:

— Нет Берке. Я — Берке. Придёт Берке, жди, Данила! Идёт Берке, за тобой идёт…

Входит Данила.

— Слушай печаль мою сердечную. Ты мне теперь как Божье ухо, всё слышишь, всегда рядом. Виноват я сильно. Одолела меня ревность поганая к сопостнику и другу моему Андрею. Сколько лет вместе, ан нет, подточил лукавый любовь к брату. Уж как я просил отца игумена отпустить меня в Троицу, повидаться с Андреем, да в ножки ему упасть. Три года ждал оказию!

Стар я, об одном прошу смертушку, чтоб дозволила мне перед Андреем повиниться. А там и прибирает пущай. Скольким старчикам исповедовал я зависть свою окаянную — не отпускает лукавый. Видать, истяжить пакостника только Андреевой молитве под силу.

Слышь, татарчонок, нам с тобой до Троицы ещё идти и идти, а меня уж трясёт всего. Чует бес приближение Андреево, вона, как беса колотит-то, а он меня.

Данила поднялся, отвязал мальчика от дерева, взял на поводок и тронулся в путь.

Картина 4

Монашеская келья-мастерская. Монах Андрей Рублёв стоит за аналоем и читает книгу. Столешницы и табуреты уставлены разнообразными материалами для иконописания.

Голос за дверью:

— Господи Правый, помилуй мя!

Андрей:

— Аминь.

Входит Данила и с ним на привязи татарчонок. Данила, падая на колени:

— Андрее, братие мой благой, прости старого сопостника твоего! Измучилось сердце под бесом быть. Не принимает Господь слёз покаянных, пока тЫ не простишь меня, супостата!

Андрей:

— Встань, Данила. Не о том говоришь. Мы столько претерпели вместе, что в радости и горе нет нашего участия. Прикажешь, серчать на беса, который попутал тебя? Все эти годы я ждал тебя. Хотел сам пойти, да Никон благой не благословил. «Отпустит бес, сам придёт» — сказал. Я ведь икону написал, а передать третий месяц не могу. Явился ты мне во сне, Данила, и говоришь: «Без меня не отдавай, приду глядеть». Игумен каждый Божий день спрашивает «Готова ль?», а я отвечаю «Ещё не готова». Сам-то вижу, что готова, нигде тронуть рука не поднимается. «Что ж, — думаю, — так и до неправды недалече». Про сон тот кому скажешь?..

Данила встаёт:

— Где она?

Андрей:

— Да вот.

Поднимает полог на мольбертом, на котором стоит икона святой Троицы. Данила отпускает верёвку и, замерев, пристально вглядывается в Образ. Тем временем татарчонок, подобрав верёвку, выбегает из кельи, опрокинув на пол горшок с кистями. Данила не слышит и продолжает вглядываться.

Андрей:

— Что скажешь?

Данила (с трудом выговаривая слова) в волнении:

— Нешто Лука святой писал сие! Андрея, милый мой Андрея, я плачу! Я прожил долгую жизнь, многое повидал, но нигде я не встретил столь искусное Богоподобие… Сам же Образ Божий писал, и ты писал, и греков мы с тобой глядели, один Феофан чего стоит! Думаешь: вот же, открылось несказанное! А пройдёт осьмица, вторая, и понимаешь: близко, очень близко, но только рядом. А тут…

Андрей:

— Ну и слава Богу! Сегодня же передам. Слышь, Данила, вроде с тобой кто был?

Данила оглядывается:

— О, как…

Картина 5.

Вечер. Андрей и Данила сидят у монастырской ограды и беседуют. За сценой звучит Валаамский знаменный распев.

— Освободил ты меня от ига тяжкого, Андрей. Думал, помру, утопну с камнем на душе. Как же теперь легко-то, лепно! Первый раз в жизни помирать не хочется!

Андрей:

— Ну ты развеселился. Угомонись, Даниле, о седине своей попомни!

Данила:

— Что седина! Ржой покрылся я, да помётом бесовским! Уж думал, не отмоюсь, не отскребусь. А нынче я, как одесную Бога сижу! Не кори, знаю, не подобает монаху радостью сердце томить.

Прячась, за оградой появляется татарчонок. В руке у него посверкивает нож.

Данила:

— Андрей, уж поздно, ты иди. Не откажи, вычитай за двоих вечернее правило. Охота мне одному посидеть. Не пойму, вроде радуюсь о будущем дне, а слёзы текут, будто прощаюсь? Ты иди!

Андрей:

— Прощай.

Уходит. Татарчонок:

— Нет Берке. Я — Берке.

Бросается с ножом на Данилу.

Картина 6.

Две души в белых одеждах сидят за большим столом. В центре стола горит свеча. Душа старца с чёрной витиеватой греческой бородой:

— Что ж, Данила, так-то он тебя запросто и убил?

— Да, отче Лука, так и убил.

— А что ж Андрей твой, прибежал на крик?

— Прибежал, отче, прибежал.

— А ты уже того, значит?

— Да, отче, именно того.

Собеседник, которого Данила именует Лукой, улыбается и снова спрашивает: