Бесплатный фрагмент - Люди как люди

В терминологии оперных и драматических коллективов, организованных в старом стиле, роли, отличные от четырех главных — Героя, Героини, Наперсницы и Злодея — и тем не менее существенные для Прояснения и Развязки, назывались Пятый персонаж; об актере, исполнявшем эти роли, нередко говорили как о Пятом персонаже.

Т. Оверскоу «Датские театры»

Если для разнообразия уподобить мир не театру, а бильярдному столу, то все люди, события, даты, идеи в нем окажутся шарами, катающимися в едином пространстве каждый — по своей собственной траектории, заданной начальным толчком. Однако столкновения между ними неизбежны, и каждое такое столкновение (в нашей метафоре контакт, а то и конфликт) приводит к изменению траектории всех участников, что неизменно приводит к изменению общей диспозиции шаров на столе. Все хорошо известен анекдот про человека, который у райских врат внезапно узнал, что смысл и цель его жизни были в том, чтобы в каком–то пыльном году в командировке в вагоне–ресторане передать соль кому–то другому. Как мрачно бы ни звучала идея этого анекдота, но сама объективность требует признать, что нам не известен общий план мироустройства, цель развития мира и наша роль в нем. «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?» Эти вопросы остаются без ответа чаще, чем хотелось бы. И никак нельзя исключить, что вот этот бильярдный шар был выпущен на стол для того только, чтобы изменить траекторию вон того шара, столкнувшегося с ним. И пусть в конечном итоге все шары окажутся в лузе, от них останется один шум под досками, пока они катятся, невидимые нам, а затем они снова окажутся на столе и вновь вступят в игру.

В мировой истории очень много таких «шаров», «стрелочников», «маленьких людей», никому не известных лиц, которые в тот или иной момент оказывались в центре важного события, рядом со знаменитым историческим лицом, делали что–то значительное сами, — но не остались на страницах истории или упоминались только в сносках биографической литературы. В этой маленькой книжке я постарался вернуть им исторический долг, потому что их судьбы, личности, радости и заботы ничуть не уступают биографиям известных личностей, на чью жизнь они оказали влияние — вольно или невольно, незаметно или открыто.

Книжка эта явилась в значительной степени побочным продуктом работы над несколькими серьезными книгами об истории масонства, поэтому упоминаемые в ней люди, в основном, так или иначе связаны с этим старинным и крайне интересным братством. Но во–первых, не все, а во–вторых, собственно о масонстве здесь написано очень мало, а много — о том, как потрясающе интересны могут быть люди, их чувства и совершенно непостижимые повороты их судеб.

Абсолютно все истории документальны, правдивы и историчны. Это тот самый случай, когда с трудом понимаешь, зачем нужна художественная литература, когда в реальной жизни и миры созданы поинтереснее, и персонажи ярче, и детали прописаны более крутым профессионалом.

Е. Л. Кузьмишин

Про противоядия

Более-менее известна и популярна история создания костюма чумного доктора авторства французского медика Шарля де Лорма. Костюм характеризуется маской с длинным клювом, набитым «лекарственными травами и благовониями», которые поджигались и позволяли врачу дышать через оставленные в клюве две крошечные дырочки у самого лица — только воздухом, пропущенным через целительный дым.

Значительно менее широко известен состав «трав и благовоний», которым мало кто интересуется. А между тем это были, в основном, сушеные конопля и душица, перемешанные со специальным составом, которым также смазывали чумные бубоны, принимали внутрь и вообще довольно долгое время считали подлинной панацеей и единственным средством спасения.

Речь идет о препарате митридате (митридатии) и его разновидности — териаке. По легенде, понтийский царь Митридат VI Евпатор был слегка помешан на шпионском мастерстве, сам его практиковал и совершенствовал, развивал спецслужбы в регионе, покровительствовал криптографам и биохимикам, насколько уж они там тогда были, а сам ежедневно повышал толерантность организма приемом малых доз ядов, достигнув в итоге токсикологической неуязвимости. Параллельно ему в итоге был предоставлен специалистами состав, гарантирующий эффект противоядия от любого яда.

На этом легенда заканчивается, а история свидетельствует, что врач II века Гален писал в «Противоядиях I», что век назад лекарь императора Нерона — Андромах — слегка изменил состав этого универсального противоядия. И на правах автора книги, которому все можно, предложил называть этот усовершенствованный препарат галеном («успокоителем»). Впрочем, в «Противоядиях II» он приводит сравнительную рецептуру митридатия (41 ингредиент) и галена (55 ингредиентов). В средневековой медицинской практике второе из средств постепенно утратило значение универсального противоядия, поскольку в золотой век римско-флорентийско-венецианской культуры фармакопеи токсикология сделала головокружительный скачок и вышла на практически современный уровень понимания природы, функционала и спецификации ядов.

Гален же стал использоваться как противоэпидемическое профилактическое и лечебное средство в черные годы чумы, оспы и холеры. В XV веке он из павшей Византии проник в Европу вместе с восточным христианством, неоплатоническим эзотеризмом и христианской каббалистикой и в Италии приобрел свое брендовое и основное названия «териак» (от греч. «звереныш»). Точное назначение его не детализировалось, и он снова приобрел в народной молве характеристики панацеи, а состоятельные люди принялись его есть, пить, мазаться им, сжигать его ради целебного дыма и т. д.

Рецепт териака был первоначально лишен дозировок и носил чисто алхимико-практический характер. Четырех мелко порезанных аспидов помещают в раствор нашатырного спирта, примерно один галлон, туда добавляются 9 трав и «аттическое вино» (или «соломенное», из подсушенного винограда, пассито), а также пять свежих мелко нарезанных кальмаров. Горшок облепливают глиной и ставят на огонь. Когда из четырех маленьких отверстий, оставленных в глиняной печати сверху, выходит темный и густой пар, значит, аспиды упеклись и готовы. Горшок оставляют остывать на сутки. Полученное вещество затем вынимается и толчется в порошок, который оставляется на 10 дней доходить в темноте и тепле.

Далее собирается состав из 55 трав, заранее приготовленных различными способами. К порошку из кальмаров с аспидами (48 драхм) добавляются по 24 драхмы гедихия, стручкового индийского перца и макового сока, по 12 драхм восьми трав, включая корицу и мекский бальзамин, по 6 драхм восемнадцати трав, включая мирру, черный и белый перец, а также скипидар, по 4 драхмы двадцати двух веществ, включая лемносскую землю (античное средство от змеиного яда), жженую медь, деготь и бобровую струю (касторий), а также 150 драхм меда и 80 драхм виковой (журавлиный горошек) муки.

На приготовление уходило 40 дней, затем начиналось созревание: оптимальным сроком Гален определял 12 лет перед первым использованием, хотя и писал, что можно пользоваться и через пару месяцев.

В изначальном митридатии были не гадюки, а ящерицы. В нем также было меньше опиатов и не было неорганических компонентов. Оба препарата принимали перорально с водой или вином, но также применяли местно на коже или каплями раствора в глаза. Териак Гален использовал для лечения «четырехдневной лихорадки» (малярии). Аэций (I век) утверждал, что лучшим средством от ядовитых укусов является териак в пластыре.

Как всегда, сказку убили статистики, а именно крохоборские викарии Елизаветы I, которые в 1540-е годы провели масштабное полевое исследование силами королевских коллегий Хирургов, Медиков и Бакалейщиков и выяснили, что отдача от использования териака нулевая, а медицинская ценность лабораторно не подтверждается, по каковой причине королевская поддержка производства и распространения отзывается.

Впрочем, териак успешно шествовал по Европе еще три века, потеряв клиентуру только в период расцвета «чудотворных микстур» в «прекрасную эпоху» 1870-1890-х годов, растворившись в их многообразии.

Про смерть Бэкона

9 апреля 1626 года — пасхальным утром умер английский просветитель, философ, ученый и писатель сэр Фрэнсис Бэкон. Опальный бывший член Тайного совета, не сошедшийся во взглядах с новым королем Карлом I Стюартом и его фаворитом герцогом Бэкингемом, не имевший права приближаться к Лондону, уже пару лет составлял завещания и библиографии своих сочинений, готовясь к неминуемой кончине в тюрьме ли, от руки ли наемных убийц, от возраста ли.

Но за неделю до Пасхи он зачем-то едет в Лондон вместе с королевским хирургом д-ром Уизерборном и своим секретарем д-ром Роули. И в пригороде Хайгейте ему внезапно приходит в голову гениальная мысль, что мясо можно хранить в снегу, точно так же, как в соли. С этой мыслью беспокойный старик 66 лет тормозит экипаж, вместе с почтенными докторами стучится в ближайшую избу, покупает у открывшей дверь женщины курицу, которую та убивает и потрошит при них, после чего они набивают ее снегом и едут дальше. Однако Бэкону становится внезапно так плохо, что доктора запрещают ему ехать дальше: эти 5 (пять) оставшихся миль могут стать смертельными. Поэтому они извлекают Бэкона из кареты и помещают в усадьбе лорда Арундела, старого приятеля философа, который сам в это время сидит в Тауэре из-за того же неосмотрительного поведения в отношении известного нам любителя алмазных подвесок. Управитель усадьбы отлично знает Бэкона и старается помочь чем только может. Но Бэкон все равно диктует ему извинительное письмо Арунделу, пока еще соображает.

Управитель укладывает дорогого гостя, само собой, в лучшую кровать в доме. Врачи отворяют больному кровь и ставят в кровать чугунную грелку на угле. Но парадная кровать не использовалась уже больше года и совершенно отсырела. У пациента развивается жестокая пневмония и через 3 дня (или неделю) его находят пасхальным утром мертвым — угнетение дыхания вследствие скапливания мокроты в бронхах.

В это, конечно, никто не верит. Если прочитать наоборот гамлетовские монологи и заменить все буквы «о» в них на «т», становится ясно, что старший сын королевы Елизаветы от Роберта Дадли сэр Фрэнсис Бэкон имитировал свою смерть, как Ромео, впав в обманчивое забытье после приема опиатов, чтобы затем его друзья-розенкрейцеры выкрали его тело из часовни Св. Михаила, где оно было погребено, оживили введением капель белладонны в сонный анус (да) и перевезли в безопасное место, предпочтительно — в Голландию, где Бэкон начал бы новую жизнь, побывав уже Шекспиром и графом Рэтлендом, чтобы закончить жизнь еще 30 лет спустя как Иоганн-Валентин Андреа, официальный основатель розенкрейцерства. Это просто и логично. Об этом пишут все, кому хватило ума не верить бредням официальной науки и у кого открылись глаза.

Есть, конечно, некоторые закавыки. Всех конспирологов очень веселят изобилие снега и смертельные холода в апреле. А вот курфюрст-природовед Герман IV Кассельский в своем дневнике наблюдений (https://cp.copernicus.org/preprints/cp-2023-49/cp-2023-49-manuscript-version3.pdf) как раз и поведал об аномально долгой и холодной зиме 1626 года, длившейся до июня. Двое врачей и мажордом намеренно развивали пневмонию у пациента? Так врачи еще и порадовались влажной кровати: горячая водяная баня — это припарка на всё тело одновременно с кровопусканием, азы лечения горячек. Ну и так далее.

Но романтику-конспирологу это всё, конечно, не важно, и начиная с заполнившего все щели эзотерического мироздания Мэнли Палмера Холла с его «Энциклопедическим изложением…», посмертная судьба Фрэнсиса Бэкона однозначна для всякого умеющего читать.

Про смерти на гильотине

Всем, конечно, интересно, кто был первым и кто — последним гильотинированным гражданином во Франции. Ну у вас и вкусы. Ну ладно.

Как известно, 10 октября (в день рождения автора сих строк, во всемирный, что логично, день психического здоровья) 1789 года доктор Игнас Гильотен внес в Учредительное собрание предложение переработать чертежи средневековых аппаратов для отделения частей тела и создать «машину для отделения голов от тел» (machine à détacher les têtes des corps). Революционному правительству было не до жиру: оно пока что просто вешало преступников. Но их было слишком много. И всё это было внешне некрасиво. А народ французский издревле тяготеет к красоте и изяществу. А городские палачи Парижа, возглавляемые знаменитым Сансоном, наотрез отказались служить новой власти. И привычная зрелищность из публичных казней ушла.

Надо сказать, проект Гильотена неприемлемо усложнялся каждый месяц, и разработка его угрожала бесконечными сроками исполнения. И власти перепоручили его доктору-хирургу Антуану Луи, который, собственно, гильотину и представил оживившемуся народу. Гильотен, впрочем, забрал всю славу, и имя Луи кануло в Лету. Опомнившийся Шарль-Анри Сансон в это время тестировал один из прошлых вариантов Гильотена в городском морге на трупах, подбирая нужный угол и натяжение троса, но в конечном счете пропустил появление машины-конкурента. Тут всё просто: ты или вскакиваешь в отходящий поезд профессиональной карьеры, или остаешься в прошлом. Ну как Нокия.

В итоге 25 апреля 1792 года на Гревской площади водрузили аппарат и сразу же испытали его на разбойнике с большой дороги Николя-Жаке Пеллетье. На нем не было где ставить пробы, его взяли с поличным на ограблении, изнасиловании и убийстве прохожей в парижском переулке в составе банды. Но он около года ждал в камере смертников исполнения наказания, потому что Национальное собрание слишком долго утверждало порядок смертной казни, а Гильотен — морочил всем голову своими чертежами. Так что Пеллетье, наверное, вздохнул в последний раз даже с облегчением. Впрочем, избалованные зрители все равно говорили, что мечом быстрее и как-то вот больше веришь исполнителям.

А 10 сентября 1977 года судья Моник Мабельи, еще не зная того, отправила на гильотину в последний раз Хамиду Джандуби, одноногого тунисского убийцу, похитившего несколько девушек и сутенерствовавшего их, пока одна не оказалась упорной, и он ее не пытал и не убил.

Еще 15 смертных приговоров было вынесено во Франции до 9 октября 1981 года, когда смертная казнь была отменена спустя ровно 189 лет, но ни один не был исполнен.

Где-то между 1792 и 1977 годами прошли на эшафот колонны роялистов и народных трибунов, поэтов, дворян и крестьян, революционеров и консерваторов, королей и использовавшейся для проверки лезвия капусты.

В 1980 году на экраны вышла психологическая драма Джованни Жозе «Черная мантия для убийцы» с Анни Жирардо и Клодом Брассером — про коррупцию в системе французской юстиции. Приговоренный к смерти сбегает с места казни и далее с помощью сердобольной судьи разбирается в хитросплетениях своего дела. Процедура подготовки осужденного к гильотинированию показана в микроскопических деталях в самом начале. И даже какую-то сентиментальную жалость вызывает комически толстый огромный рабочий-техник, который после драматического побега разочарованно обращается к интенданту тюрьмы: «Так что, гильотину теперь разбирать что ли?».

Про женские воротнички и конспирологов

Так уж сложилось, что в той ячейке культурного кода, где у русского человека кокошник, у американца — белый отложной воротничок. Так ходили первопоселенцы-пуритане, «пилигримы» Новой Англии с борта «Мэйфлауера».

И так уж повелось, что у мужчин этот атрибут органично влился в воротнички сорочек и растворился в быту, а у женщин — уж если украшает их одежду — со временем стал рассматриваться отдельно и, натурально, превратился в фетиш двоякой, но однозначной ценности.

Мы, конечно, не будем углубляться в психопатологию педофилии, зачем нам эти сложности? Но и не будем закрывать глаза на, в принципе, противозаконный, но всепланетно социально одобряемый фетиш ученицы закрытой католической/протестантской школы. Это «белая сторона».

Вместе с тем 50% всего того, что среднему американцу известно о ведьмах, определяется художественным фильмом «Мудрец из страны Оз», а вторые 50% определяются для него словом «Салем». А салемские ведьмы тоже носили этот воротник согласно веяниям своего времени. Мы, уж раз так решили, не будем углубляться в психопатологию педофилии. Но и не будем закрывать глаза на фетиш «маленькой ведьмы», и «готик-лолиты», которая — в силу простоты и прямоты народного сознания — внешне мало отличается от ученицы закрытой католической/протестантской школы и зачастую пересекается с ее характеристиками в комиксах и книгах. Это «черная сторона». С 1905 года, с первой постановки по книге Дж. Барри на Бродвее, уменьшенную версию отложного воротничка называют в Штатах «воротник Питера Пэна».

С женскими воротниками вообще в истории ситуация неуютная. Они всегда были эротическим фетишем по причине своего функционала, наравне с вырезами, декольте и лямками.

С другой стороны, конспирология покоится на двух столпах: феномене Баадера-Майнхоф («синхронии», «Богиня мне указывает») и эффекте Даннинга-Крюгера («да какая разница, ведьмы, масоны, глобалисты, евреи, — они все заодно, и я знаю, за что»). Первый заставляет связывать между собой нерегулярные явления в подобие регулярности и системы, а второй побуждает мнить себя при этом проникающим в глубь и в суть явлений и идей.

В «Ребенке Розмари» (1968) Миа Фэрроу, по велению уже своего времени и режиссера, была вполне себе педофильским фетишем, а посему в ключевой сцене выноса младенца была снаряжена питер-пэн-колларом с прямыми аллюзиями на невинность и детскость католической школьницы и, по стечению обстоятельств, матери Антихриста. Создатели «Сабрины — маленькой ведьмы» (1996) совершенно осознанно использовали «ведьминские» образы из прошлых шедевров кинематографа, и «странные сестры» носят платья Мии Фэрроу в переосмыслении дизайнеров сериала. Как выясняется путем изучения статей, кружевной воротник или нет — ни для кого не важно.

Не важно это было и для принцессы Уэльской, которая впервые вынесла своего первенца в люди в платье, вдохновленном «странными сестрами». Вполне обоснованным кажется мнение английских видзорологов, что она хотела, как и всю прошлую жизнь, косплеить принцессу Диану, еще и апеллируя к больной теме мужа — тесной эмоциональной связи с матерью, но уж как вышло, так вышло.

Конспирологами вычленяется элемент закрытой католической школы и оставляется элемент готической лолиты, вычленяется элемент гладкого воротника и оставляется элемент воротника кружевного — профит. Дальше теория уже живет своей жизнью, и энтузиасты начинают выискивать кружевные отложные воротники повсюду, докуда доходят руки.

Так они дошли и до клипа группы «Пикник». И вот уже сетевые помешанные и уже теперь околомедийная вышедшая в тираж блондинка, когда-то прославившаяся тем, что была какое-то время женой, привлекают внимание общественности к «сатанизму и масонству» группы «Пикник». И всё бы ничего, если бы не кровь и горе вокруг, в связи с которыми она решила напомнить о себе. И не непредсказуемость современной эпохи, когда федеральным преступлением завтра по обе стороны железного занавеса может оказаться ковыряние в носу, по разным причинам, но с одним и тем же эффектом.

Про воскрешение из мертвых

Анна Грин — туда

Анна Грин (1628—1659/1665) была простой оксфордширской судомойкой и работала в доме мирового судьи сэра Томаса Рида. В 22 года она пала жертвой чар его 16-летнего внука Джеффри и понесла во чреве. Так случается. На шестом месяце скрываемой беременности она катила по двору бочку пивного сусла и почувствовала себя плохо. В отхожем месте она выкинула нерожденного ребенка и из страха зарыла его в выгребной яме. Вскоре случившееся обнаружилось, и ее, конечно, судили за убийство младенца и приговорили к смерти, потому что что-то кому-то доказать было невозможно. Анна свидетельствовала, что уже два месяца, с начала сушки солода (его раскладывают в амбаре и переворачивают лопатами и вилами), она чувствовала боли. Местная повитуха свидетельствовала, что зародыш был нежизнеспособен и не мог считаться младенцем. Но сэр Томас был непреклонен, потому что всё это случилось в его доме с его внуком. И 14 декабря 1650 года Анну Грин повесили. Она не могла умереть более получаса.

Вешали ее путем «подвешивания», а не «сбрасывания», то есть подтягивали вверх, а не сталкивали с помоста. На иллюстрации из старинной книги специально продемонстрировано, что окружающие прибегали ко всем возможным мерам смягчения участи приговоренной, о чем пишет доктор Роберт Плот в «Естественной истории Оксфордшира»: 1) молились «о скорейшем избавлении от мучений», 2) «применяли свой вес к ее ногам, оттягивая тело вниз, иногда перед этим приподнимая его и наваливаясь на него с резкостью, пока шериф не запретил это делать, опасаясь, что порвут веревку», а также 3) били ее в грудь, по народной смекалке, думая вызвать резкий выдох оставшегося воздуха, но по иронии физиологии, напротив, стимулируя сердечный ритм (метод применяется врачами до сих пор). Наконец тело было сочтено мертвым, погружено в гроб и отправлено на разделку на медицинский факультет Оксфордского университета.

Анна Грин — обратно

В университете тело повешенной было вручено в гробу знаменитому физиологу, секретарю Гоббса и другу Декарта, сэру Уильяму Петти (https://t.me/ietoproydet/468) и его ассистенту — пионеру неврологии и исследователю мозга Томасу Уиллису. Наутро они навострили скальпели, но тело Анны Грин оказалось тепловатым и дышащим. Доктора оживились, собрали студентов и объявили, что вскрытие отменяется и заменяется семинаром по экстренной реанимации.

Строго в соответствии с каноном врачебной науки Анне экстрадировали четыре передних зуба (видимо, в демонстрационных целях, потому что рот можно было разжать и так, мышцы не окаменели), вставили трубку и стали попеременно заливать в нее горячий бренди с сахаром и щекотать горло пером, стараясь вызвать кашель и восстановление дыхания. Одновременно с этим растирали кисти рук и стопы. Через четверть часа дыхание стало более проявленным, и пациентке, конечно, сразу же пустили кровь. Потом на голову, грудь, стопы и кисти рук были наложены спиртовые пластырь и припарки (желеобразная масса из вареного льна или мха, пропитанная спиртом). Растирание не прекращали. Пациентку переместили в кровать и положили с ней рядом женщину в качестве живой грелки, которая еще и продолжала растирать Анну. Через 12—14 часов Анна заговорила. Ей сделали клизму из табачного дыма и снова отворили кровь. Но она ничему не научилась и заговорила снова. Оказалось, что она сохранила разум, но абсолютно не помнит ничего про беременность и казнь.

Через четыре дня она смогла есть твердую пищу и полностью восстановила основные функции организма. А вот сэр Томас Рид, напротив, уже полтора дня как был мертв, внезапно скончавшись от апоплексического удара и не попав на стол к Петти и Уиллису как человек приличный. Происшедшее с Анной было объяснено властями «Божьим промыслом», и она была отпущена без формального оправдания. Она уехала в деревню, забрав гроб с собой, вышла замуж, родила троих и уже как честная женщина умерла спустя девять лет (или пятнадцать, по записям разных краеведов), в 31 год или в 37 лет, соответственно.

Случай Анны Грин, конечно, неоднократно описывался в ряду «чудесных спасений», но здесь скорее ценен с точки зрения технических деталей эпохи.

Про то, что других пациентов у нас для вас нет

23 ноября 1667 года в Королевском обществе в Лондоне прошло первое в Англии переливание крови животного человеку. До того успешный эксперимент по переливанию крови собаки — собаке состоялся 14 ноября 1666 года. Во Франции Жан-Батист Дени успешно практиковал переливание в целях лечения горячек. Ну и английские virtuosi, как сами себя называли академические ученые, решили внедрять передовые методики у себя.

При поддержке и по настоянию сэра Роберта Бойля проблемой занялся авторитетный доктор Ричард Лоуер, мучитель тех собак. Для эксперимента, конечно, нужно было решить диогенову проблему: найти человека. Его привел Лоуеру приятель доктор Кинг, друг Бойля и мемуариста Пипса. Господину Артуру Коге было тридцать два года, он был кембриджским студентом-богословом, человеком полунищим, дружелюбным и в меру тщеславным. Бойль пишет, что он очень хорошо знал латынь и любил этим щеголять в компаниях, но вот мозгами иногда перегревался [his brain was sometimes a little too warm]. Когда Коге предоставили выбор животного, он, не задумываясь, выбрал овцу. Когда его спросили, почему, он, наслаждаясь вниманием ученого сообщества, ответил дословно так: «Sanguis ovis symbolicam quandam facultatem habet cum sanguine Christi, quia Christus est agnus Dei» (Овечья кровь имеет некую символическую силу крови Христовой, поскольку Христос есть Агнец Божий). К тому же ему заплатили 20 шиллингов (около 120 фунтов на современные деньги). Цель эксперимента была очевидна: если трансфузией лечат горячки, значит, ее можно использовать и в психиатрических целях, после нее кровь в голове Коги охладится, и он выздоровеет. Правда, доктора справедливо опасались проникновения натуры овцы в пациента и не могли от него это скрывать, в соответствии с принципами врачебной этики. Кога все равно согласился.

Итак, ему перелили 12 унций (340 г.) овечьей крови из сонной артерии в латеральную подкожную вену, и он выжил. Во время операции ничего не чувствовал, сразу после нее почувствовал прилив сил и активности. Ему назначили следующее переливание на 12 декабря.

Но в назначенный день Кога оказался не готов продолжать. Он даже не был уверен, кто он такой. Он написал в Королевское общество и в две центральные газеты письма, где утверждал, что virtuosi «превратили его в другой вид», что он потерял все волосы на теле, на месте которых начало расти натуральное руно, что у него наклевываются рога и вообще он готов, конечно, продолжать эксперименты, но только как полноценное животное, если ученые довершат его обращение в овцу. Подписывался он «Agnus Coga».

Модные комедиографы моментально подхватили тему, и можно себе представить, что и как писали весь последующий год в юмористических журналах и брошюрах, ставили в театрах и рассказывали на рынке. Эксперименты по переливанию крови застопорились в Англии почти на век. Когу пару раз откапывали желтые журналисты, но он очень быстро деградировал, и с ним стало не смешно общаться. Про него забыли, и он пропал. Где он доживал и когда умер — никому не известно.

Про бурную жизнь канадцев в старину

19 сентября 1654 года, был зарегистрирован первый брак в Канаде.

Ну то есть индейцы и кожаные чулки не считаются, а так чтобы приличные люди в шляпах, в церкви и с брачным договором.

Но какие страсти и перипетии скрываются буквально за каждой строчкой переписей населения и сухих фактов «а знаете ли вы что».

Брак был зарегистрирован между Маргаритой Седийо и Жаном Обюшоном. Маргарита, дочь солидного парижского торговца, была рождена от второго брака. Отец полюбил ее мать, уже будучи женатым и с двумя детьми. Он женился на ней в парижском пригороде и практически тут же, дабы избежать суда за двоеженство, бежал в Америку. Ну или женился специально, чтобы обоих взяли на корабль. В течение пары лет он сумел аннулировать первый брак, но мать его детей выслала их ему в нагрузку, и далее он жил со второй женой, двумя детьми от первого брака и шестерыми — от второго.

Нормандский же торговец Жан Обюшон по прозванию «Надежда» (dit l’Esperance) получил близ Монреаля земли в аренду и решил обзавестись семьей. Ему было 22 года. Впрочем, его брак с Маргаритой аннулировали через неделю после его заключения из-за несовершеннолетия невесты. Грешно заключать браки до достижения невестой 12 лет. А Маргарите было 11 с небольшим. Поэтому новобрачным пришлось расстаться до апреля следующего года, когда их брак был восстановлен.

Однако первый ребенок у Маргариты родился только 6 лет спустя. Весь ее подростковый период Жан, вероятно, тяготился гормональными перепадами, поэтому сколько веревочке ни виться, а конец всегда один. Он согрешил с замужней Маргаритой Буассель, и замуж-то взятой из милости, с внебрачным ребенком от некого Пьера Шене «по прозванию Чащоба». За это Жана выслали из города с запретом возвращаться. Вероятно, пять лет были потрачены на восстановление доброго имени, но затем он вернулся, и они зажили с Маргаритой Седийо душа в душу. И народили 14 детей, из которых 6 даже перевалили за подростковый возраст. И всё было у них отлично.

Пока в одно прекрасное утро Жана Обюшона не зарезали в собственной постели. Его старший сын отсидел под следствием полгода, но никто ничего не сумел доказать, и жизнь потекла обычным течением.

Маргарита Седийо через год снова вышла замуж, родила еще одного. Двоих своих старших сыновей и дочь она обженила в соседском семействе Кюссон с их двумя дочерьми и сыном. Оно и недалеко ходить, и чтоб сто раз не вставать. Маргарита Буассель пережила первого мужа, потом второго мужа «по прозванию Вандейский» (он был солдатом и протянул недолго), потом жила с каким-то мелким торговцем вообще не из приличного круга общения — ну Шульц, о чем дальше говорить-то. С такой неоседлой жизнью у нее было всего четверо детей.

В Канаде удивительно информативные и подробные архивы в открытом доступе, должен я вам сказать. Такая вот история быта и история в деталях.

Про Стюартов, зверей и родственников

Кроток ли крот?

Пророк Исайя (2:20) полагает, что в день прозрения «человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им». В данном конкретном случае все будет слегка иначе, и идолов будут творить даже не из кротов, а из их элементов.

К 1688 году король Иаков II Стюарт завел внутреннюю и внешнюю политику страны в настолько глубокий тупик, что его пришлось свергать сверху, а то свергли бы снизу. На престол воссела его дочь Мария Стюарт и, соответственно, ее муж и двоюродный брат, сын ее тети, Марии Стюарт, — статхаутер Нидерландов и вечный друг-противник Людовика XIV, Карла II Английского и Карла II Испанского — Вильгельм Оранский, ставший английским королем Вильгельмом III. Стюарты и их сторонники-якобиты бежали в Европу и плели оттуда заговоры, сформировав несколько «дворов в изгнании» в Риме, Сен-Жермен-ан-Лэ и Фраскати.

Но Вильгельму не суждено было править долго: 19 марта 1702 года он умер, через полтора года умерла Мария, детей у них не было, и престол перешел к младшей сестре Марии — любвеобильной и подагрической королеве Анне, последней Стюарт на английском престоле.

Важнее для нас обстоятельства смерти Вильгельма. Крупнейший протестантский политик XVII века, самый юный полноправный игрок на европейском поле при формировании крупных абсолютных монархий — новых империй, переделе сфер влияния, при католической реакции на Реформацию и освоении новых миров, хитрейший политик и умнейший интриган — упал с лошади на охоте, переломал ключицу и акромион, перфорировал легкое и в итоге умер от сепсиса и воспаления легких. Правда точно не известна, но все были уверены, что конь наступил в кротовую нору. Это говорили при английском дворе, якобитских дворах и европейских дворах. Значит, такова была определявшая настроения истина.

Обрадованные якобиты за границей и в самой Англии последующие полвека на застольях обязательно поднимали тост за крота — «джентльмена в черном бархатном жилете», ввели в моду, собственно, черные бархатные жилеты и принялись обтягивать черным бархатом мебель, книги и т. д. Бархат — развлечение, конечно, дороговатое, поэтому в ход почти сразу пошли замша, велюр, плюш и т. д. Однако всё это все равно называлось «кротовьей шкуркой» — по-английски «mole skin».

Постепенное удешевление материала не привело к эрозии термина, и к середине XIX века молескин — это грошовая плотная хлопковая ткань, которой обтягивают блокноты размером примерно А5, очень удобные для ношения в карманах и напропалую используемые художниками для мелких набросков. В «прекрасную эпоху» блокноты «carnet moleskine» поставляют в Париж подводами.

В 1997 году маленькое итальянское дизайнерское бюро «Modo&Modo» обращается к маркетологу Марии Себрегонди с предложением разработать концепцию линии писчебумажной продукции. Она вдохновляется популярным романом Брюса Четвина «Строчки песен» (1987) в смешанном жанре фэнтези-мокьюментари, откуда и берет повествование о художницких блокнотах. Потом основывается компания «Moleskine» и выпускает свою продукцию до сих пор.

Российскому читателю этот бренд памятен, в частности, по любовно-саркастическому напоминанию каждого второго автора РуНета 2000-х гг., обращавшегося к своей предполагаемой чистопрудненской аудитории: «Запишите в свои молескины».

Есть упоение в Бою

Шотландские короли Стюарты впервые воссели на английский престол в 1603 году, когда Иаков VI Шотландский стал Иаковом I Английским. Ему наследовал его сын Карл I, который по доброй родовой традиции простюартил все шансы и возможности, проиграл им же начатую войну протестантским буржуа и потерял 30 января 1649 года голову, как пишет Дюма, от руки сына Миледи — Мордаунта.

Но проигрышу и казни предшествовала двенадцатилетняя Гражданская революционная война. Довольно часто приходится слышать от современных читателей и зрителей исторического фикшена выражение непонимания, как вели себя в быту и бою напудренные и нарумяненные господа в париках и с мушками. Да вот примерно так же, как проявивший в революционной войне героизм и ставший талисманом королевской армии охотничье-боевой белый пудель принца Руперта — Мальчик (Boye).

Принц Рупрехт фон дер Пфальц (англичане могли произнести только «Руперт») был племянником английского короля Карла I Стюарта и дядей Лизелотты Палатинской, жены младшего брата Людовика XIV. Большую часть жизни прожил в Англии на службе у дяди, при котором был командующим всей кавалерией. В годы кромвелевской республики работал пиратом и грабил английские караваны в Вест-Индии, потом перекантовывался в германских княжествах. После Реставрации этот «воин-философ» стал первооснователем Королевского общества, физиком и военным инженером, ну и герцогом Камберлендским.

Боя подарил принцу его друг Уильям, граф Крейвен, когда после крупного поражения в Тридцатилетней войне принца посадили в 1638 году в линцскую тюрьму и бесконечно долго торговались об условиях его освобождения. Просто Крейвену отказали в жертвенной просьбе сесть в камеру вместе с другом, и он попытался хоть так облегчить принцу заключение. Бой был с принцем до самой смерти неразлучен, ездил в его седле или подмышкой и только в экстренных случаях (ну там конная атака, бал, канонада) передавался адъютантам.

По мнению пуритан, которое широчайше тиражировалось в памфлетах и слухах, Бой был фамильяром принца. Перед передачей принцу магистр теологии и астролог полковник кавалерии Крейвен якобы заключил в его тело душу некой женщины «из Лапландии или Финляндии, безлюдных мест, где живут одни лишь кудесники», и с тех пор Бой мог по своей или хозяйской воле становиться невидимым, превращаться в людей и других животных, ловить пастью пули, плеваться ядом, отыскивать клады и временами пророчествовать. Ну и он был неуязвим, конечно. На лубках его изображали, соответственно, карликовым львом.

Принц с радостью поддерживал все эти слухи, добавлял к ним новые подробности и вообще наслаждался ситуацией. Пудель же действительно обладал (что неудивительно при такой жизни) неимоверно злобным и скандальным нравом, но был предан хозяину как собака и все время искал повода кого-нибудь за него порвать на еще не британский, но вполне английский флаг. Кормили его куриными грудками и ростбифом.

«Черная легенда о псе принца Руперта» играла во время войны важную роль в пропаганде обеих сторон. В знаменитом политико-сатирическом памфлете пудель Бой сцепляется в остром диалоге с «Перчиком, собакой Тоби» и обменивается с ним рифмованными изобретательными оскорблениями, где перечисляются все стереотипы о роялистах и парламентаристах. Перчик явно принадлежит «железнобокому» из гвардии Кромвеля, пуританину Генри Уокеру, который прославился перед революцией изданной проповедью на Книгу Товита («Тоби»), где пророк странствует в сопровождении собаки.

Бой погиб в битве при Марстон-Мур 2 августа 1644 года. Видимо, свита у принца поредела к последней крупной битве войны, так что пса привязали в лагере, но он прогрыз путы и помчался искать хозяина в гущу артобстрела. Его смерть тоже отражена в комически издевательской «Элегии псу, или Слезах Руперта» на восьми страницах. Пуритане писали, что его «заметил и настиг в битве отважный воин, искусный также в некромантии, сразивший его, зарядив мушкет медной пуговицей». На их лубках Бой, конечно, черен. В другом парламентском памфлете он не погибает, но трусливо бежит с поля битвы, перебирается в Рим и восседает там на папском престоле. Выясняется, что это он организовал рейд Непобедимой армады на Англию при Елизавете, Пороховой заговор при Иакове I и отравление как его самого, так и его сына. Ну а что поделаешь, если это уже не пес, а легенда.

И ухо и рыло

О связях дома Стюартов с Испанией было сказано уже достаточно, но этого никогда не бывает мало. Связи эти были, были они не случайными, и опасность этих связей варьировалась по показателям исторического барометра от «переменная облачность» до «ураган-тайфун-цунами». Взять хотя бы одного испанского короля Филиппа II, которого можно, теоретически понять во всех его кровавых предприятиях. Как говорится, сначала вас женят на некрасивой английской женщине с жутко непроработанным отцовским комплексом, которая к тому же ваша двоюродная сестра по матери — Марии Тюдор. Вы думаете, что хотя бы прирастили себе державу английскими землями. Но она не дает вам там жить и правит сама. Потом она умирает, на трон садитесь не вы, а ее сводная сестра Елизавета, которая, с вашей точки зрения, незаконнорожденная и к тому же иной веры. Тут хочешь — не хочешь, а пошлешь Непобедимую армаду вернуть себе свое. И такие проблемы были буквально у всех пар с испанским участием на голландском, датском, британском и французском престолах.

Однако одним из побочных продуктов этих демографических диверсий стало появление в Англии завезенных Марией и Филиппом небольших декоративно-охотничьих собачек, родственных пекинесам и японским хинам — традиционно «королевским», придворным породам. Называли их англичане «испанцами», что закономерно — «spaniards». На французский манер это произносилось как «espaigneul», что очень быстро превратилось у англичан в «spaniel».

К моменту первого изгнания Стюартов домашние спаниели уже довольно часто встречались во французских и голландских салонах, и принц Чарльз Стюарт, всю молодость провоевавший с испанцами, тем не менее полюбил их всей душой, зная или не зная о происхождении породы: на эту тему история молчит. Нет другой такой собаки, которая больше походила бы на господина в алонжированном парике по моде второй половины XVII века. Поэтому немедленно после Реставрации король Карл II стал личным примером — и раздаривая щенков всем любовницам и друзьям — распространять в качестве модного салонного прикола моду на спаниелей по своей державе. Это были 25 лет, когда в Англии правили шик и прикол. За это время специалисты вывели пару десятков пород спаниелей: часть вымерла, часть осталась до сих пор.

Конечно, на портретах разных Стюартов мы видим то, что ну никак в современном нашем понимании не является спаниелем. Однако это именно они: в некоторых отчетливее проступают родовые черты пекинесов, в других — намешанные гены английских грейхаундов, третьи вообще уже скорее напоминают дворовых метисов, в которых заметен вклад всех кобелей околотка. «Одним достается наследство, другим — наследственность». Со Стюартами всегда так.

Корчи воображения

«Ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете. Но увы! всё это — поэзия, а не проза…»

В период английской Реставрации 1660—1688 гг. в больших городах королевства расцвели театры. Был театр Короля, театр его младшего брата, официальные театры знаменитых придворных, частные театры в усадьбах, импровизированные театры на рынках. Они давали представления по 3—4 раза в день, там круглосуточно функционировали развлекательные фойе — светские салоны и ярмарки сплетен, помолвок, интриг и деловых договоров. Но речь здесь скорее не о содержании театральной среды, а о форме театральных представлений.

Театр, конечно, уже давно ушел от средневековой мистерии и претерпел шекспировские и пост-елизаветинские реформы. Он неустанно искал новые формы.

В период Реставрации, например, на сцену в массовом порядке выпускали дрессированных животных. Конным появлением Ричарда III или Фортинбраса на сцене никого не удивишь и сейчас, и тем более тогда. Поэтому по сцене стали пускать эскадрон. Это впечатляло гораздо больше и стоило всего лишь строительства двух покатых подъемов-спусков по бокам сцены. Но позволить это себе мог только его величество. В опере Пёрселла «Царица фей» на сцену чинно выходил хор дрессированных обезьян, танцевал и пел. Ну пытался, по крайней мере, его единственное представление продлилось несколько минут, а потом, конечно, в публике нашелся какой-то милый и непосредственный человечек-приколист, который начал швырять в мартышек апельсинами (их продавали там же), и всё закончилось.

В представлениях особенно часто использовали, конечно, собак, и здесь царил синтез еще большего числа жанров: персонажам пьес помогали собаки, наученные паре ярмарочных фокусов вроде «отгадывания карты» и «притворись мертвым», и эти перформансы вписывались в сюжет.

Для иллюстрации сцен охоты на помост выводили тоже собак, лис, волков и медведей. Иногда они были животными ярмарочных дрессировщиков, а иногда просто дикими зверями, которых прогоняли из конца в конец сцены, и на этом их роль считалась исполненной. Ну почти. Потому что театр все еще не был формой искусства, отдельной от прочих ярмарочных жанров, и если представления давались, скажем, по вторникам, четвергам и субботам, то по понедельникам, средам и пятницам на том же помосте устраивались петушиные, собачьи или кошачьи бои, травля привязанных к столбам медведей и лис собаками и прочие народные забавы.

Но не нужно поспешно обвинять людей в харасменте животных. Потому что абсолютно таким же образом, по мере необходимости, на том же самом помосте вместо утренних спектакля или травли проводилась публичная казнь. Что характерно, от Елизаветы и до периода Реставрации палачи одевались в театральные костюмы, носили маски и парики, перед исполнением приговора и после они вполне могли на радость публике произнести по паре реплик или по целому монологу из какой-нибудь нашумевшей пьесы с казнью в сюжете, ну или просто по велению души. У каждого же может быть свой момент славы. Мы так привычно цитируем Шекспира про жизнь и театр, философски морща лоб и поднимая палец, что редко думаем о том, что Шекспир просто констатировал очевидное, глядя со сцены в зал и понимая, что любой милый господин вон из третьего хотя бы ряда может завтра стать звездой утреннего представления «знаменитая английская шестерная казнь» (ну это описано Дрюоном в «Узнице Шато-Гайара» и частично показано в «Храбром сердце»).

Про то, как Царь Петр англичанину гадил

Джон Ивлин — английский государственный деятель, основатель Королевского общества, историк, врач, теоретик садоводства, архитектор, химик и мемуарист — вообще-то был порядочным русофобом. И причины этого не ясны из его дневника и переписки. В 1698 году ему сильно подгадил лично государь Петр Алексеевич. Но и до того он крайне негативно отзывается о русских в отличие от всех прочих иностранцев, то есть вообще всех.

Он в юности долго путешествовал, но только по Италии и Франции, бывал в Голландии и паре германских земель, к России не приближался. Поэтому судит только по русским, посещавшим Англию. Ивлин в своем дневнике отмечает приезды разных посольств — французского, голландского, ост-индийского, вест-индийского, марокканского, османского, ну и русского. Это были посольство воеводы Прозоровского 1662 года и Великое посольство Петра I 1698 года. Оба они достаточно подробно отражены в русской исторической литературе, нет необходимости писать о них подробно. И промежуточные визиты посланников.

Но если вначале Ивлин просто констатирует иноземные антураж и обычаи, с легким английским снобизмом комментирует одежду и чрезмерную роскошь процессии и церемониала, то спустя несколько лет его уже буквально трясет от русских. И почему — непонятно. «27 ноября 1662 г. Ездил в Лондон посмотреть въезд русского посла, которого Его величество повелел принять с большими почестями, поскольку Император не только был благорасположен к Его величеству в годы несчастий, но и прервал всякую торговлю с нашей страной на время Смуты».

Какой из царя Алексея Михайловича император — вопрос отдельный. 29 декабря 1662 г. Ивлин описывает церемонию вручения верительных грамот (тогда особо никуда не торопились) со всеми экзотическими деталями, но без пренебрежения. Этот текст переведен с комментариями доброхотами из ЖЖ. Правда, там приведена цитата из английской профессорки, которая упирает на привычку Прозоровского ходить всюду с соколом на руке: это не так, Ивлин про это не пишет, но соколы на руках сокольничих в процессии посла его впечатлили, да. Как и привезенный русскими пеликан, которого он ходил смотреть несколько раз. Так, 9 февраля 1665 г. он пишет: «Ходил в Сент-Джеймсский парк смотреть разных зверей и там осмотрел горло onocrotylus, или пеликана, смеси журавля и лебедя, унылой водной птицы (melancholy water-fowl), привезенной из Астрахани русским послом». В день отъезда посольства «попрощавшегося с Его величеством с великою пышностью», 30 мая 1663 г., Ивлин закрыл сметы расчетов с государством за ремонт и кадастровые справки и получил в бессрочную аренду поместье Сэйс-корт в лондонском пригороде Дептфорде вместе с компенсацией расходов в 160 фунтов. Это важно для дальнейшего повествования.

28 августа 1667 г. Ивлин присутствует при вручении верительных грамот посланником русского двора М. Н. Головниным. Его бесит (по сравнению с другими послами) нежелание посланника говорить по-французски и по-английски, ему переводит немец-толмач. Это чуть ли не единственная причина враждебности, которую Ивлин признает. Он с нежностью и почтением пишет про других послов, даже «дикарских», если они стараются правильно говорить на официальных языках. А отказ русских от конформности трактует как дикарское высокомерие. «Вечером была аудиенция русского посланника в приемной Королевы, его ввели с большой пышностью, стража из солдат, пенсионеров и внутренних стражников в полной форме. Верительные грамоты его внесли завернутыми в отрез шелка слуги в богато отделанных жемчугом камзолах. Он говорил свою речь на русском языке, совершенно неподвижный, ни жеста, ни движения тела, и его слова одновременно громко переводил немец на хороший английский язык: половина, правда, состояла в перечислении титулов Царя, весьма возвышенным восточным стилем, а суть прочего была в том, что он послан только увидеться с Королем и Королевой и узнать, как у них дела, — и всё это очень высокопарным языком с множеством комплиментов. Потом они поцеловали руки Их величеств и ушли так же, как пришли. Но их подлинная цель была занять денег». Ну не совсем, но и денег тоже, тут Ивлин отчасти прав. Главная цель посольства была все же в получении поддержки против Швеции в завоевании Балтики.

А 24 ноября 1681 г. Ивлин присутствует уже при представлении посольства П.А Потемкина, о котором пишет довольно раздраженно. «Я был на аудиенции русского посла у Их величеств в Банкетном доме. Подарки внесли сначала, это сделали их слуги, выстроившиеся в две колонны перед возвышением с престолом, и там были гобелены (одна серия, без сомнения, куплена во Франции, мне знакома материя, просто этот посол проезжал там по пути из Испании), большой персидский ковер, собольи и горностаевые меха и т. д., но ничего, что сравнилось бы по великолепию с антуражем того посла, что приезжал вскоре после Реставрации Его величества. Этот теперешний посол был крайне оскорблен тем, что его карете не разрешили въехать во двор, и он успокоился, только когда ему объяснили, что это не дозволяется никому из королевских послов, однако он потребовал письменного свидетельства, подписанного рукой сэра Чарльза Коттерела, Церемониймейстера, опасаясь, как я полагаю, чем-либо нанести оскорбление своему Господину в случае нарушения хотя бы одного положения протокола. Говорят, что он [царь] приговорил своего сына к обезглавливанию за то, что он сбрил бороду и переоделся на французский манер, будучи в Париже, и он бы казнил его, не вмешайся французский король — впрочем, это не подтверждено». Слух абсурдный, но отражающий общие настроения. Впрочем, грань между слухом и правдой тонка, пройдут 37 лет, и этот сын, император Петр, казнит своего сына Алексея как раз примерно за это, с некоторыми усложнениями и допущениями.

24 января 1682 г. Ивлин рассматривает марокканского посла при дворе герцогини Портсмутской и не может нарадоваться его английскому языку, его манерам, скромному и незаносчивому нраву. Дикарь должен знать свое место, конечно. Тогда он окажется и умным и красивым в глазах Ивлина. Он заканчивает этот день в дневнике словами: «Одним словом, русский посол, который все еще при дворе, вел себя как клоун по сравнению с этим воспитанным (civil) язычником». А мы помним, что «clown» — это ярмарочный грубый крестьянский шут, между тем как салонный шут в хорошем доме — это «jester». Клоуны шутят, в основном, пусканием газов и рыганием, а джестеры — энигмами и аллегориями, как у Шекспира.

Ну и наконец пятнадцать лет спустя Ивлину пришлось лицом к лицу столкнуться с русским государем Петром Алексеевичем, которого отец все же, видимо, не казнил за бритье бороды. Ивлин, стиснув зубы, пишет в дневнике лапидарное:

«30 января 1698 г. Царь Московии приехал в Англию и, намереваясь посмотреть на строительство кораблей, нанял мой дом в Сэйс-корт и устроил там свой двор и дворец, и Король заново ему всё меблировал.

21 апреля 1698 г. Царь выехал из моего дома, чтобы вернуться домой. Исключительно ветреная и холодная весна».

У Ивлина просто нет слов. По крайней мере, приличных. А он не Пипс и ведет дневник не для себя по ночам, а для вечности и потомков. Государь разгромил ему поместье до состояния «проще новое купить». Конечно, Ивлин и его знакомые преувеличивают разгром в своей переписке и вовсю оттягиваются на дикарстве русских, приписывая им, вероятно, и то, чего не было. Но факт остается фактом: Ивлин вложил несколько лет в живую ограду на участке, а у государя было любимое развлечение — пьяных катать в садовой тачке сквозь кусты и кататься в ней самому. У Ивлина была любимая искусственная горка-клумба в саду: «400 футов в длину, 9 футов в высоту, 5 в диаметре совершенно уничтоженной садовой растительности, спасибо Царю Московии». Вроде бы, также мебелью топили камин, картинам подрисовывали всякое и раздаривали отдельные произведения захваченным по дороге из театра актрисам. Резиденция Петра на несколько месяцев стала еще одним центром развлечений в и так бурлящем бурлеске Лондона периода Реставрации. Кто бы как ни ругал Петра, все отмечают, что он, как заправский куршевелец, в ответ на любой запрос просто сыпал из кошелька, пока не говорили «довольно».

В сети пишут, что Ивлин сдавал поместье прославленному Стивенсоном адмиралу (тогда еще капитану) Джону Бенбоу, а тот, мол, самочинно отдал угодье в субаренду Петру. Это не так. Поместье принадлежало короне, Ивлин был арендатором, а Бенбоу — субарендатором, а законы об имуществе были там и тогда такие же, как здесь и сейчас. И король мог в любой момент аннулировать все договоры субаренды без консультаций с субарендатором. Государственные нужды требовали, чтобы русский царь поселился поближе к верфям, потому что он хотел там консультироваться с корабелами, — и всё. Бенбоу руководил этими корабелами на дептфордских верфях, поэтому логично, что Его величество ему и предложил разместить царя в своем доме, а уж чем тот провинился перед Вильгельмом III, мы не знаем. После отъезда Петра капитан тоже, как и Ивлин, претендовал на возмещение ущерба, но после первой же жалобы Вильгельму поехал с глаз долой воевать с испанцами в Вест-Индии и уже там стал адмиралом.

После отъезда Петра сам королевский государственный Мастер-Архитектор сэр Кристофер Рен провел инспекцию поместья Сэйс-корт и определил сумму компенсации за нанесенный ущерб в 360 фунтов. Государь Петр уже с дороги домой, вспомнив про Ивлина, прислал ему в подарок пару оленьих перчаток. Это было не оскорбительно, подарок — относительно дорогой, но на грани. Ивлин это достойной компенсацией не счел.

Но вообще все описания петровских похождений по иноземным дворам отличает читающееся между строк беспредельное счастье, в котором государь пребывал за границей. Желающие бросить в него камень пусть сперва растратят свои каменные запасы на российскую золотую молодежь в Куршевеле. Петру было 26 лет, он всего третий год правил один, бесконтрольно и самодержавно, хотя фактически властвовал уже 9 лет. Все иностранцы отмечают, насколько он энергичен, любезен, любознателен и весел, он щедр и любим дамами, ему все рады, он всем рад. И по вечерам у себя дома он закатывает пиры и пьянки, где меры не знает не только он сам, но и все приглашенные. Пеняющие ему дикостью иностранцы оглянулись бы на собственные гравюры этого периода, живописующие их увеселения, и устыдились бы. Но понятное дело, Московия — все еще дикая, далекая и снежная пустыня, где живут собакоголовые люди. Поэтому и все творимое московитами, по умолчанию, — это дичь. Эта картина мира будет сломана только в эпоху российских дворцовых переворотов, и новая картина мира у европейцев сложится только при Елизавете Петровне.

А Петра и всех послов до него и после него нужно просто понять и простить: кроме обычных эмоций золотой молодежи, они были преисполнены и ни с чем не сравнимой эйфории после того, как вырвались из всей этой хтони, грязи и крови, походили пару дней по паркету и попользовались канализацией, глотнули «воздуха свободы», тем более опьяняющего, чем неминуемее было возвращение обратно. Туда, где Петру предстояло, как он отлично понимал, снова оттяпывать головы, бить людей палкой и пытаться раскачать лодку, чтобы хотя бы что-то делалось и намекало на возможность улучшения.

У места, где было здание Сэйс-корт, растет тутовое дерево, которое якобы посадил Петр в качестве компенсации за ущерб, нанесенный Ивлину. Просто по времени это совпало, говорят экскурсоводы, с попыткой Карла II провести с шелковой промышленностью в Англии ту же реформу, что Хрущев — с советским сельским хозяйством, когда кукурузу надо было сажать от Крыма до Ямала. Карл в этом не преуспел. Но шелковица в Дептфорде осталась. Около нее лежит памятный камень.

В 2000 году Михаил Шемякин поставил чуть в отдалении, ближе к докам, очередной памятник Петру. Государь-реформатор вечно не давал покоя скульптору, который изыскивал все новые способы изуродовать его черты. В данном случае ему даже не хватило места на фигуре самого Петра, и он пристроил к нему отдельного уродливого карлика с компасом в руке, чтобы композиция была вдвое уродливее. А если поместить рядом с ними пустой трон и изукрасить его спинку страшными рожами и отрезанными ушами, то уродство возрастет втрое. Профит.

Про дуэлянтов круглого стола

Круглые и прямоугольные «арендные столы» распространились в эпоху Реставрации в Англии скорее не как эстетическое, а как техническое новшество. Это были бюро с ящиками и ящичками каталожного типа — для облегчения сортировки документов. Свое название они получили от первых моделей с семью отделениями, по числу дней недели и якобы для раскладывания домовладельцем документов по уплате аренды жильцами. Однако вскоре они стали востребованы поголовно всеми и приспосабливаемы как для деловой, так и для светской жизни — в качестве туалетных столиков.

Член Государственного совета и заместитель директора Казначейства сэр Уильям Ковентри заказал себе особый арендный стол — следующего поколения технической мысли. В центре стола была круглая дыра, где располагался на крутящемся табурете клерк или сам Ковентри, имея облегченный доступ по всем ящичкам и документам одновременно. Можно себе представить, сколько радости из этого предмета мебели извлекли бы комедианты в описанной выше пьесе. Но она не была ни разу сыграна на сцене, не была опубликована и считалась утраченной или никогда так и не написанной до тех пор, пока ее внезапно не обнаружили в 1973 году в Шекспировской библиотеке в Вашингтоне, как обычно, неописанным подшитым приложением в папке с лондонскими афишами и брошюрами на тему театра за 1680-е годы.

Пьеса «Деревенский джентльмен» (1669) оказалась в центре скандала между самыми знаковыми персонами Реставрационной Англии — герцогом Бэкингемом, двоими братьями Стюартами, их спутницами, главрежами Киллигрю и Дэвенантом и лордами Казначейства.

Всё правление Карла II было отмечено гласной и негласной конкуренцией между ним и его младшим братом Иаковом, ярым католиком (что минус), но гораздо более дельным администратором (что плюс). Сторонники короля и сторонники герцога Йоркского сформировали первые политические партии в Парламенте. У каждого была своя придворная клика, и между ними шли постоянные конфликты и трения. При этом братья отлично друг к другу относились, дельно сотрудничали и извлекали максимум удовольствия из полутайных шпилек друг другу. Смерть Карла, воцарение Иакова и католическая реакция привели к падению дома Стюартов в 1688 году. Это всё хорошо известно.

А театр играл тогда роль современного телевидения, даже не современного, а 1980—2000 годов, когда он был всем. А звезды театра были звездами света. Что, впрочем, совершенно не мешало людям собственно света, как, скажем, известному театралу сэру Чарльзу Сэдли, заказать избиение театрального/ной примы Эдварда Кинастона.

Второй герцог Бэкингем, Джордж Вильерс, сын известного соратника Анны Австрийской и Карла I Стюарта, отстаивал династию Стюартов ценой собственных крови и денег до последнего, сопровождал юного Карла II в странствиях в изгнании, потом помогал реставрировать его на английский престол, и всё это в промежутках между своими химическими упражнениями по учебникам Джона Ди и курсами астрологии. Естественно, после реставрации он в чем-то стал напоминать известного всякому россиянину Меньшикова в том, что касалось чинов, влияния при дворе и всепоглощающей коррупции.

Кроме всего прочего, он взял на себя нелегкий труд поставки Карлу II спутниц жизни, в чем тоже преуспел нешуточно, успев привлечь к делу свою дальнюю родственницу миледи Вильерс, актрису Нелл Гвин, племянницу кардинала Мазарини Гортензию Манчини и горничную сестры короля Луизу де Керуай.

Бэкингем постоянно конфликтовал с лидером парламентских консерваторов Генри Беннетом, графом Арлингтоном. Суть конфликта была стара как мир: у Карла II не было законных детей, и прогрессисты в парламенте (виги) выступали за наследование престола его братом Иаковом, а консерваторы (тори) — за поиски косвенных наследников, только бы не сажать на престол католика. Одним из ходов в этой бесконечной и безуспешной (как выяснится потом) борьбе Бэкингем и вступил в сговор со своим соратником (и алхимиком) драматургом сэром Робертом Говардом. Бэкингем вставил в его пьесу «Деревенский джентльмен» сцену, оскорбительную для главного соратника и главной опоры лорда Арлингтона — заместителя директора Казначейства Ковентри — и назначил день премьеры в Королевском театре Киллигрю. За несколько дней до этого он беседовал с Ковентри и предлагал ему место в Госсовете, если он примкнет к партии якобитов. Тот отказался. Ну что же, Бэкингем сделал всё, что мог.

Главную роль в пьесе отдали спутнице короля Нелл Гвинн, так что успех был обеспечен. Пьесу ставили в театре ближайшего друга короля и официального придворного острослова Киллигрю. Король был заранее накачан и подготовлен леди Вильерс, — Бэкингем был опытным стратегом.

Но Ковентри, узнав о готовящемся перформансе, не ограничился жалобами Пипсу. Он действительно широко распространил свое обещание отрезать актерам носы, а после этого с той же целью пришел к Бэкингему и официально вызвал его на дуэль. Тот еще не отсидел за прошлую дуэль, исключительно по милости короля, поэтому вежливо отказался. Ковентри триумфально развернулся и вышел, но не успел дойти до дома, как его взяли под белы ручки и увели в Тауэр за покушение на жизнь члена Госсовета. Такого поворота от Бэкингема не ждал никто: народ любил его именно как безбашенного хулигана и кутилу. Ковентри просидел в тюрьме два месяца, и два месяца газеты шельмовали Бэкингема за использование служебного положения.

Пьеса так и не была поставлена. Но спустя 304 года американские театроведы выяснили, что она все же была. Такая вот история.

Про плотовы тестикулы

Оксфордский профессор, доктор права и физики Роберт Плот (1640—1696) был светочем раннего Просвещения и просто фантастическим занудой. В историю масонства он вошел тем, что написал первое оформленное антимасонское сочинение в 1686 году, за 30 лет до официальной даты «создания масонства». Он описывает в «Естественной истории Стаффордшира» причудливые ритуалы гильдии каменщиков, подвергает текстологическому анализу их апокрифы о строительстве Первого Храма, потом так назидательно грозит им пальцем и резюмирует: «В Библии ничего такого нет. Значит эти ваши масоны — вруны. Ну и всё».

Но за 10 лет до этого Плот больше интересовался науками естественными, занимался алхимией с Джоном Майо, епископом Ральфом Батерстом и Натаниэлем Хаймором, астрологией — с Эшмолом, потом вообще стал секретарем Королевского общества. И в 1677 году издал «Естественную историю Оксфордшира», где большую часть текста описывал природные сокровища родного края и всякие его примечательности. Так, например, он чуть ли не первым описал динозаврью окаменелость. Ее предоставил ему «преспособнейший д-р Томас Пеннистон» из оксфордширского Корнуэлла, и представляла она собой довольно явный край бедренной кости, похожей на человеческую, но здоровенной.

Окаменелости такого рода находили и раньше. Китайцы называли их, конечно, останками драконов. Но и всё на этом. На удивление, больше никто о драконах и не вспоминал. Греки писали, что это кости грифонов, и закономерно, что их находят в глубине, потому что грифоны стерегут зарытые сокровища. Европейские монахи закономерно писали о реликтовых останках уничтоженных Потопом прежних видов животных и людей. Но Плот был просветителем и занудой. Он во все эти бредни не верил. И резюмировал, что обнаружены останки слонов, которых притащили в Англию римляне при завоевании страны.

Два года спустя ему показали бедренную кость слона, на что он ответил: «Ну и что? Значит, это был очень большой человек». И далее на семи страницах собрал отчеты о великанах, встречавшихся в Оксфордшире — в косвенное подтверждение.

Эта легендарная кость хранится в Эшмолеанском музее университета до сих пор. У нее даже есть собственное имя. Англичане — вообще народ тонкого и изящного юмора, прямо скажем. И прекуртуазных манер. Короче, век спустя врач и зоолог Ричард Брукс (1721—1763) написал свой программный труд, озаглавленный уже в традициях расцвета Просвещения — «Естественная история Вод, Земель, Камней, Окаменелостей и Минералов вместе с их Свойствами, Качествами и Способами применения в Медицине, к коией присовокупляются Методы, применимые ко всему сему Линнеем, а именно Новая и Точная Система Естественной Истории» (1763). В этой работе он приводит описание старинной музейной кости, «напоминающей самую нижнюю часть бедренной кости человека», однако дает ей название «Scrotum Humanum» в силу очевидного сходства с человеческими гениталиями.

Отсюда происходит вековая легенда о том, что в Эшмолеанском музее хранятся окаменелые яйца допотопного человека.

Приезжий восторженный французский натурфилософ Жан-Батист Робине сумел вскоре обнаружить на окаменелости «уретру». Еще полтора века спустя уже нормальный палеонтолог Беверли Холстед хотел дать имя «Scrotum Humanum» более-менее опознанному динозавру, который когда-то этот кусок кости потерял. Но его коллеги защитили покойное животное-инвалида и назвали его просто «мегалозавром». А кость осталась «костью Плота».

Про настоящую одиссею капитана Блада

Дневник Джона Ивлина
10 мая 1671 года

Обедал у г-на Казначея в компании месье де Граммона и нескольких французских придворных, и еще некого Блада, беспардонного, наглого человека, который незадолго до того попытался украсть саму имперскую корону из Тауэра под прикрытием простого желания посмотреть на регалии. Там он нанес хранителю колотую рану, пусть и не смертельную, и нагло удалился с ней, минуя охрану и будучи задержан по случайности, когда его лошадь оступилась и упала. Как так вышло, что его простили и даже одарили милостями, и не только после этого, но и после других дерзких проступков и здесь, и в Ирландии, я, вероятно, никогда не пойму. Поговаривают, что он стал шпионом сразу нескольких партий, будучи на дружеской ноге с сектантами и энтузиастами, и оказывал Его величеству услуги на этом поприще, которые никто на этом свете не мог бы оказать столь же успешно, как он, однако это все равно был наглейший проступок, и измена такого порядка впервые была прощена. Этот человек выглядел не просто дерзким, но злобным и безжалостным, двуличным, пусть и сладкоречивым, и донельзя вызывающе себя вел.

Ивлин полагается на слухи и перевирает некоторые обстоятельства, но в целом передает главное — что это был за человек и чем объясняется вся его биография.

Рафаэль Сабатини писал в отдельной самооправдательной статье «Историческая проза», что писатель ни перед кем не обязан отчитываться, создавая альтернативную реальность на базе реальных исторических событий. Поэтому он и сотворил капитана Питера Блада на основе личности и биографии клерка, хирурга и маркитанта Генри Питмана, попавшего в конце правления Стюартов в Англии в ряд передряг, сделавших из него пирата. И имеет на это суверенное право. И нигде Сабатини ни разу не ссылается на жизнь и творчество капитана Томаса Блада, о котором пишет Ивлин, авантюриста той же самой эпохи, и никакой связи между этими персонажами нет.

…а применительно к капитану Томасу Бладу слово «творчество» используется здесь точно так, как используют его учительницы, сдвигая очки на кончик носа: «Ну что, Сидоров, у директора будем твое творчество обсуждать?».

Томас Блад (1618—1680) был сыном зажиточного ирландского кузнеца и получил неплохое образование в Ирландии и Англии: учился, как водится, на врача и юриста, ни одного факультета не закончил. Отчасти — из-за буйного нрава и постоянных драк с преподавателями и студентами, отчасти — потому что началась война Парламента с королем Карлом I Стюартом, и в 24 года Блад поднял оружие во славу короля. В 25 лет он уже тряс оружием во славу Парламента. К 34 годам уже капитан Томас Блад успел повоевать за обе стороны по два раза, но в итоге оказался солидным кромвелевским чиновником в Ирландии. После Реставрации в 1660 году он потерял все нажитое и скрылся из виду.

Ирландия числилась королевством-сателлитом Англии, как и Шотландия, и управлялась из Дублинского замка вице-королем, то есть «лордом-лейтенантом» Джеймсом Фиц-Томасом Батлером, герцогом Ормондом. Беспокойный дух Блада приказал ему вернуть своей стране достоинство. В апреле 1663 года группа его соратников должна была захватить замок под покровом ночи, потребовать выкуп за Ормонда, поднять над фортами ирландский флаг и провозгласить независимость страны от Карла II. В Ирландии планировалось водворить пресвитерианство в качестве государственной религии, и в этом она должна была получить поддержку Шотландии. А свободная Ирландия в ответ поддержала бы кельтских коллег в обретении политической независимости. Но англичане отбили атаку, и Бладу с парой сторонников удалось бежать. Остальных повесили.

Блад оказался в Нидерландах, на службе у адмирала де Рюйтера во время Первой англо-голландской войны. Но старые военные дружеские связи постоянно мешали ему как-то определиться с местом работы и перестать скакать из-под одного флага под другой. Например, не давали ему нормально строить флотскую карьеру английские шпионы, которых в Голландии было больше, чем сыра. А шпионы очень любят наглых нищих авантюристов.

В 1664 году юрист Джон Лайл, член кромвелевского Парламента и затем — правительства, официальный цареубийца, подписант приговора Карлу I, находился в Швейцарии, куда бежал после Реставрации Стюартов, и продолжал там активную политическую деятельность, направленную против династии. В какой-то момент к нему присоединились двое английских офицеров, тоже политэмигрантов, шотландец Томас Макдоннел и ирландец Томас Мортон. С ними вместе он отправился в ночь на 11 августа на какую-то тайную встречу на кладбище, а утром там обнаружили его труп, а на борту отплывающего в Англию парома в рассветных сумерках обозначились два мрачных силуэта — королевского полковника Джеймса Фиц-Эдмонда Коттера, профессионального охотника за кромвелевскими головами по всей Европе, и его спутника капитана Томаса Блада.

На берег капитан Томас Блад сошел скромным хирургом Томасом Эйлоффом, который полтора года накладывал повязки и отпиливал конечности в окраинных госпиталях Лондона, стараясь вести себя тише воды. Не получилось.

Лондон поразила страшная чума. Хирург Эйлофф поехал проветриться в Шотландию, но там его в 1666 году застало народно-религиозное восстание против английской власти и Англиканской церкви. Блад сбросил кожаный фартук костоправа, предъявил офицерский патент командованию шотландских ковенантеров и бросился в бой. Через два месяца он профессионально и привычно совершил оборот на 180 градусов, вместе с англичанами додавил шотландцев, получил в награду от своего нового покровителя герцога Бэкингема поместье, промотал его распутной жизнью и спокойно вернулся в Лондон, сгоревший и вновь выстроенный, в 1670 году.

И там, в Лондоне, как-то раз столкнулся лицом к лицу с герцогом Ормондом, уже давно преспокойно жившим там в своей резиденции. При воспоминании о нанесенной ему герцогом обиде кровь вновь прилила к щекам Блада, и он затаил недоброе. Проследив за Ормондом около недели, Блад и всегда моментально собиравшаяся вокруг него компания весьма жестоких пьяниц атаковали карету герцога, убили его слугу, вытащили Ормонда из кареты, связали, перебросили через седло и потащили в пригород Тайберн, где ставили городские виселицы. План был повесить его как простолюдина, с пришпиленной к груди бумагой с описанием его преступлений против ирландцев и англичан. Но с помощью другого слуги и кучера Джеймс Ормонд вырвался, заколол одного из нападавших и скрылся. На следующий день он публично обвинил в Парламенте герцога Бэкингема в покушении на себя. А его сын Томас Батлер, присутствовавший тут же, пригрозил пристрелить его светлость как собаку, если с его отцом что-то опять случится. Лорд Бэкингем, который был тут совершенно ни при чем, потребовал от Блада ответа, потому что всем было понятно, от кого его требовать. Но Блад отперся от любой причастности к событиям прошлой ночи и завернулся в плащ незаслуженной обиды. Это испортило его отношения с Бэкингемом уже необратимо.

Блад еще два раза ездил в Европу по делам неофициальных международных отношений, но в свободное время мучился бездельем и очень много пил. В какой-то из таких вечеров ему пришло в голову новое оригинальное предприятие, призванное привлечь к нему внимание власть предержащих.

Королевские регалии Англии — короны, держава, скипетр, посохи, шпоры, обручья и прочее — были при Кромвеле переплавлены на монеты или проданы, драгоценные камни ободраны и тоже проданы в Голландию. После восшествия на престол Карл II повелел камни — выкупить, регалии — отлить заново, следуя старинным образцам. Хранились они в Тауэре.

В начале мая 1671 года обычный день 77-летнего смотрителя сокровищницы Тауэра Тэлбота Эдвардса не предвещал ничего нового. Просто к нему пришел священник Томас Блад, в сутане и с женой, договориться о выкупе арестанта. Договорились, потом пообедали, всё чинно-благородно. Но у жены священника страшно прихватило живот, и паре пришлось переночевать у Эдвардсов, в их квартире над сокровищницей. Живот у жены прошел, но дружба не прошла, и Блад стал наведываться к Эдвардсам мило побеседовать. Смотритель пару раз показывал Бладу королевские регалии, хранившиеся в подвале за чугунной решеткой и накрытые плотной материей. С той же целью Блад пришел к нему и 9 мая вечером. Не знал Эдвардс только про эскорт Блада на этот раз — про компанию его опасных друзей с пистолетами, шпагами и бомбами. Друзья рассредоточились по двору и лестницам Тауэра, встав как «часовые» в ключевых точках.

Блад попросил Эдвардса еще раз показать ему регалии. Старик повел его в сокровищницу, и там ему дали молотком по голове, вытащили ключи, отперли решетку, замотали Эдвардсу голову материей, сорванной с регалий, а сам Блад, подхватив то, на что хватило рук — коронационную корону, скипетр и державу, — бросился к выходу. Кто-то из приятелей, утихомиривая крайне бодрого и активного в сопротивлении старика, несколько раз пнул его под ребра, сломав пару, и пырнул кинжалом. Но Эдвардс выжил.

К радости, наверное, его сына, только что вернувшегося с голландской войны и пришедшего навестить отца. При входе в Тауэр ветерана остановил какой-то «часовой» без формы и попытался с ним сразиться. Ветеран прошел сквозь часового и пошел наверх. Часовой, так уж вышло, от этого скоропостижно заболел и умер. А ветеран услышал сверху крик отца: «Измена! Убивают!». И тут же был сбит с ног несущейся вниз по лестнице компанией, которая устремилась к лошадям, припаркованным во дворе.

Сбежавшиеся на крики четверо стражников и молодой Эдвардс отрезали похитителей от лошадей, единственного успевшего вскочить в седло — свалили вместе с конем ударом алебарды и быстро повязали всех. Блада схватили последним: он остановился, присел и ударами подвернувшегося под руку камня плющил корону и державу, чтобы их было сподручней нести под одеждой. Скипетр он выронил на бегу: его нашли утром.

Потом Бладу и его сподвижникам сильно, долго и профессионально били морды. Потом посадили в камеру, благо, всё было рядом.

Технология общения с Их величествами Карлом II Стюартом и его младшим братом Иаковом, принцем Йоркским, была уже отработана годами и всем приближенным ко двору хорошо известна. Всякому преступнику надлежало а) требовать аудиенции только с королем, упирая на владение секретной информацией, б) достойно вести себя на банкете или балу, потому что другого времени для аудиенций у короля не было, в) дождаться, когда король или принц все сами сделают за преступника из широты души и тяги к роскошным жестам, г) не подкачать с ответом, д) получать профиты.

Злые языки утверждают, что Бладу и так не угрожало ничего уж очень страшного, потому что заслуги капитана в царстве плаща и кинжала были велики. И общение с ним августейших особ протекало в режиме «да, сукин сын, но наш сукин сын». Однако Бладу все равно пришлось какое-то время постоять в кандалах перед королевским креслом посреди великолепия очередного банкета в присутствии иностранных послов, членов кабинета, действующих и бывших фавориток с семьями, оркестра и пр. Потом Его величество снизошел до кающегося грешника и, поманив поближе, осведомился:

— Вот хотел вас спросить. Вы дали показания констеблю, что похитили ценностей на 6 000 фунтов. Я привык полагаться на мнение ювелиров и юристов. А они утверждают, что королевские регалии стоят более 100 000. Что вы на это скажете?

— Прощу прощения, — отвечал Блад, — но в нынешнем их виде и 6 000 будет многовато.

— Это достаточно нагло и вместе с тем логично, — кивнул Карл. — А вы не согласитесь ли принять от меня в дар нечто менее ценное, по сравнению с регалиями? Например, вашу жизнь, которая сейчас тоже сильно упала в цене?

Блад не раздумывал ни секунды:

— С радостью, Ваше величество, и с Божьей помощью, всей последующей жизнью эту дарованную жизнь постараюсь заслужить.

— Ну смотрите мне [Better you would], — подытожил король.

Блада освободили и выделили ему поместье в Ирландии с доходом в 500 фунтов в год. Эдвардсу выделили 3 000 фунтов деньгами. Это была засада, потому что королевские денежные милости не выплачивали никогда, ну или давали какую-то мелочь с обещанием выплатить остальное потом: денег у короля не было.

После освобождения человек-медоед Блад снова страдал от безделья, рыская по Лондону, периодически нанимаясь в больницы хирургом, убивая людей за деньги (это называлось «бретер», платный дуэлянт) и бесчинствуя в кабаках. Ему доставляло удовольствие намеренно задирать солидных господ в общественных местах и ждать реакции.

Граф Рочестер, поэт-лауреат Джон Вильмот, публиковал свои саркастические наблюдения за жизнью лондонского света и не мог пройти мимо этого явления:

Блад, на чьем лбу написано «изменник»,

Бандит и вор, одетый как священник!

Обласкан, что ни день — стоит у трона

За кражу Ормонда и воровство короны.

Давайте украдем и короля,

Коль верность — пыль для тех, кто у руля.

Наконец, привычки Блада снова привели его в 1679 году на скамью подсудимых, где герцог Бэкингем, его бывший покровитель, потребовал у Блада компенсации в 10 000 фунтов за оскорбления. Год он провел в тюрьме, страдал воспалением легких и подагрой, потом вышел на волю под подписку с обещанием всё уплатить. Ничего не уплатил, конечно.

Он умер дома в Вестминстере в 62 года и похоронен там же, близ Сент-Джеймсского парка. Его тело два раза эксгумировали, чтобы удостовериться, что он не инсценировал свою смерть, лишь бы не платить Бэкингему. Под конец всем пришлось поверить, что капитана Блада больше нет. Говорят, что тот же Вильмот написал ему эпитафию, которая до сих пор украшает могилу:

Здесь упокоен тот, кто превзошел

Злочинством всех, кто сей тропою шел,

И предал всех, кто душу в нем нашел.

Теперь он неоплаканным лежит,

И слава Богу: срок его дожит.

Нельзя сказать, чтобы эти слова были во всем справедливы. Вильмот просто был другом Бэкингема. Он это со зла.

Потомки капитана Блада сформировали династию военных инженеров Британской империи и современных англо-ирландских парламентариев. У него была жена, да. О ней бы лучше подумали.

Про книгоиздательский менеджмент и Ньютона с Галлеем

Небезызвестный мемуарист Самуэль Пипс был не такой уж серостью, какой рисуют его обычно английские историки. Современники отдают ему должное за пытливый и острый ум, обширнейшую эрудицию и недюжинные бюрократические навыки. А они много где уместны и почитаемы. Так, например, в 32 года его ввели в Королевское общество (Академию наук) его приятели и коллеги по работе в Адмиралтействе и комитете по делам Танжера Джон Крид и Роберт Поуви, и Пипс — признавая, что ему не хватает теоретической подготовки («I do lacke philosophy»), — активнейшим образом поддерживал общество материально, пиарно и делопроизводственно. Ему принадлежит заслуга морального насилия над клерками общества, чтобы они вели подробные протоколы каждого заседания. А уже потом он сам предавался любимому делу: сортировал бумаги, нумеровал, подшивал, составлял тематические индексы, и поэтому ему кланяются в пояс все современные историки английской науки.

В 1684 году Пипса выбрали председателем Королевского общества. Он провел зачистку списков членов и удалил 60 якобы там каких-то ученых, которые регулярно не платили взносы. Потом он провел мощную пиар-акцию в королевском флоте и установил с ним официальные связи, таким образом, присосав академию наук к госконтрактам. Потом он опять же в целях пиара издал большой тираж богато иллюстрированного четырехтомника «История рыб» (De historia piscium) Фрэнсиса Уиллоуби, законченного после смерти автора другим зоологом и путешественником — Джоном Рэем. В отличие от орнито-ихтиолога по профессии и ботаника по жизни Уиллоуби, Рэй ставил себе гораздо более масштабную задачу: «Королевское общество призвано вернуть роду людскому все знания, накопленные Древним Римом и впоследствии утраченные». Первым камнем в здании этого нового царства разума он и видел «Историю рыб», ну вот так. С Рэем с энтузиазмом согласился Пипс. Книга вышла в свет в 1686 году.

Каково же было смущение Пипса, когда к нему заявился полгода спустя сэр Исаак Ньютон и начал вяло и заранее обиженно настаивать на публикации «Математических начал натуральной философии» — работы, обобщившей все законы мироздания. Считается, что появление кометы Галлея в 1682 году побудило европейцев плотнее заинтересоваться «небесной наукой», а самого Галлея — начать дергать Ньютона, чтобы тот ускорил публикацию своего фундаментального труда. Однако все усилия застопорились у директорского стола Пипса, который искренне рассказал, что угрохал все деньги Королевского общества на «Историю рыб», а она расходится из рук вон плохо. Ньютон, будучи человеком — Иа-Иа, скорее всего просто удовлетворенно покачал бы головой и пошел домой. Но не таков был Эдмунд Галлей, былой капитан корабля, гроза оксфордских епископов-теологов, королевского казначейства инспектор и муж очень и очень состоятельной вдовы. Он издал «Начала» Ньютона за свой счет и потом выставил этот счет Пипсу. Пипс как правильный президент общества ответил, что не понимает, о чем идет речь. Галлей как правильный богатей удовлетворенно хмыкнул и пошел к себе в обсерваторию. Туда Пипс ему и прислал непроданные экземпляры «Истории рыб» в качестве оплаты. Тру стори.

Про то, как делают партии

Вопрос представительной демократии — сложный, но в наше время носящий скорее теоретический характер, как споры о количестве ангелов на шпиле собора. Всем же понятно, что никакое население так называемые «представители», или «депутаты», ни в какой стране мира не представляют, а представляют в лучшем случае интересы своих партий, а в обычном случае — свои собственные и своих семейств.

В старину, при монархиях, от римских «зеленых» и «синих» и до итальянских гвельфов и гибеллинов, партийная политика всегда была способом, а не программой: речь шла о захвате сфер влияния на центр принятия решений, а не о выработке какого-то своего «нового пути». Современная выборная свистопляска с необходимым зачтением всеми участниками увесистых томов, наполненных абсолютно одинаковыми и пустыми абстрактными формулировками, отсчитывается от европейско-американской практики 1880-х годов.

Одно из правил фантастической робототехники гласит, что вернуть контроль над взбунтовавшимся роботом можно, приказав ему выполнить узкую задачу, ради которой он был создан. Некоторые сексисты рекомендуют это же средство для прерывания истерик, как мужских, так и женских. Дальше уже начинаются чреватые тумаками споры о том, что считать первоначальной функцией как одних, так и других.

Двухпалатный английский парламент сформировался к 1290-м годам при короле Эдуарде II, бесхребетном слабаке, убитом впоследствии собственной женой и ее любовником. Он позволил «рыцарям широв» и «бюргерам», которых до того лишь иногда приглашали на «толковища» (parliament) выслушать, какие новые налоги им предстоит платить, постоянно присутствовать при принятии решений. Их стали отстраненно-пренебрежительно называть «представителями общин» (commons, от лат. communis), при условии, что этим же словом называли простолюдинов вообще. Эдуард-полумуж большую часть жизни прожил в тени своего жестокого отца-мачо Эдуарда Длинноногого и был достойным преемником другого бесхребетного полумужа Иоанна Безземельного, ославленного в балладах «Принца Джона», прожившего всю жизнь в тени своего старшего брата-мачо Ричарда Кёр-де-Лион. Король Иоанн в 1215 году сдался баронской оппозиции и впервые ввел постоянно функционирующие «толковища» лордов в рамках исполнения «Великой хартии вольностей», которую его заставили подписать.

И лорды-бароны и бюргеры общин многие века формировали разовые союзы и фракции с целью оказания более или менее сильного влияния на правящего монарха и на тех, кто мог на него оказывать влияние. Да и лобби (буквально « [парламентское] фойе») сформировалось фактически сразу. Но фиксированных партий, претендовавших на какую-то идентичность, не было.

Не было их вплоть до 1679 года, когда Англию окончательно разорвал Исключительный кризис. Младший брат правившего Карла II Стюарта — принц Йоркский Иаков — был откровенным католиком, окружал себя католиками, молился с католиками, женился на католичке и возглавил, на минуточку, католический заговор против своего брата-короля (хотя пока не доказано, наплевать, что сказано). И английский, и шотландский парламенты были в ярости и настаивали на исключении Иакова Стюарта из линии престолонаследия. Больше всех кричали об этом представители от шотландских протестантов. За что и получили прозвание «виги», от шотл. «whig» (овцегон). От этого же слова происходит англ. «wig» (парик, потому что парики бывают из овчины), но название партии происходит от оригинала.

Были и такие, кто с пеной у рта отстаивал сохранение за Иаковом места в линии наследования. Это были, что логично, католики и крипто-католики, притаившиеся в лоне Английской церкви. Как и в современном англо-саксонском мире, «католик» в массовом сознании автоматически означает «ирландец», и поэтому противники стали называть их «тори», от ирл. «torai» (бандит). Так, собственно, английский парламент поделился на «шотландскую деревенщину» и «ирландскую гопоту», в каковом состоянии он продолжает оставаться более-менее стабильно и по сей день. Иаков в итоге воцарился на английском престоле, стал пытаться окатоличить всю страну, его свергли и выгнали в 1688 году, и династия Стюартов пала. Воцарились голландские, потом немецкие протестанты, а партии остались. Они меняли идеологическое наполнение, среду обитания, программы и лидеров. Периодически консерваторами оказывались то тори, то виги. В современной Великобритании пресса и народ уже давно называют вигами лейбористов, хотя исторической связи тех с другими нет. Просто здесь вступает в действие «правило квантового носка» (если есть правый, любой найденный новый носок становится левым), и если есть тори, должны быть и виги.

Возвращаясь к закону робототехники: что было бы, если бы политические партии во всем мире вспомнили, для чего они создавались? И многие ли из них остались бы функционировать дальше и пудрить мозги избирателям?

Про герцога-шутника

Джон, 2-й герцог Монтэгю (1690—1749), родился от брака между первой красавицей стюартова двора герцогиней Нортумберлендской Элизабет, чей портрет заказал себе герцог Козимо III Медичи, когда собирал коллекцию первых красавиц всего мира, и дипломатом герцогом Ральфом, отстраненным от стюартова двора за «чрезмерное внимание», которое он уделял королеве Екатерине, супруге Карла II. Сам герцог Джон женился на дочери герцогини Мальборо Сары Черчилль и позднее, при королеве Анне Стюарт, фактически был соправителем этой амбициозной дамы, пока она руководила королевой.

По профессии герцог Джон был человеком Просвещения. Поначалу ему понравилось резать трупы, и сразу после обязательных университета (оба факультета, теология и физика), европейского тура и женитьбы он выучился их резать профессионально и сдал на лицензию хирурга, открыл собственный анатомический театр, вступил в Королевское общество, стал пятым великим мастером Первой лондонской великой ложи, предварительно ее основав вместе с доктором Дезагюлье, короче, строил карьеру ученого.

С коротким перерывом на командование кавалеристским подразделением Испании во время Голландских войн.

Но карьере медикуса помешали обстоятельства. Двор слегка устал от жалоб на герцога, потому что он был, как бы так выразиться, шутник. Его мать писала ему, что «развлечения, милые для пятнадцатилетнего, не вполне подходят тебе в твои пятьдесят два: приглашать к себе в сад гостей, чтобы обливать их фонтанами-сюрпризами, или сыпать в приготовленные для них постели чесоточный порошок». Соответственно, в молодости герцог Джон был еще активнее в этом плане, особенно состоя в «Развеселой банде» золотой молодежи в период Реставрации, где лидировали драматург сэр Чарльз Седли, профессионально срывавший спектакли демонстрацией себя без штанов из высокой ложи, и сэр Филипп Уортон, шестой великий мастер лондонских масонов, основатель Клуба Адского Пламени и автор нашумевших матерных пародий на Горация Уолпола и Александра Поупа.

Короче, сэра Джона отправили губернатором на острова Сент-Люсия и Сент-Винсент. Но он быстро там назначил себе заместителя и вернулся. Уединившись в наследном Нортгемптоншире, герцог думал, к чему бы себя применить, и придумал. Ему не хватало парка развлечений. Образцов тогда в мире было не много, и он выбрал самый очевидный. Одним словом, герцог Джон построил у себя дома на основе старой усадьбы отца попросту Версаль. Поместье Боутон-хаус стоит, конечно, до сих пор, туда водят экскурсии. Им владеет 10-й герцог Баклю Ральф Монтэгю.

Во время смуты, которую принято называть «славной революцией», когда Стюартов свергли, а в Англии воцарился голландский Вильгельм Оранский, герцог Джон вынужден был конфликтовать со старыми приятелями и вспомнить навыки кавалеристских атак во время двух якобитских мятежей, когда соединенные силы шотландцев и французов пытались вернуть Стюартам корону. Также он возглавлял в Парламенте фракцию вигов и умудрялся создавать себе врагов и среди тори, и в своей родной среде.

Под старость (он умер в 59) он все больше времени проводил в северном поместье, там и умер.

Для проверки аутентичности герцог приглашал к себе в «Версаль» гостей, чтобы они удивлялись и нахваливали. Философ Монтескье у него в гостях тоже нахваливал все что видел, как умел. А когда после ужина прилег на выделенную ему кровать, провалился в холодную ванну. Герцог был шутник, повторяю.

Про вежливость на производстве

Джек Кетч выполнял обязанности государственного палача в Лондоне в 1663—1686 гг., при Карле и Иакове Стюартах. В 1683 году он казнил лорда Уильяма Рассела, потому что борьба тори и вигов в парламенте — это, конечно, шутки и прибаутки, но некоторым приходится за них платить, и на этот раз это был лорд Рассел, один из первых и самых злобных вигов, т. е. противников восшествия на престол брата правящего короля Карла — Иакова, который был католиком. Его обвинили в участии в двух заговорах, судили и казнили.

Тогда было принято платить палачу, чтоб «сделал все шоколадно, ну по-братски». Кетч старался как мог. Но мог он очень плохо. Когда он первым ударом только отсек лорду кусочек скальпа на виске, тот повернул голову на плахе и сказал:

— Ты что творишь, пес? Я тебе за это заплатил десять гиней?

Но всем известно, что не нужно оскорблять человека, у которого в руках топор. Кетч обезглавливал Рассела чуть ли не до обеда. От лорда мало что осталось для отпевания. Эта жуткая картина так возмутила добропорядочную английскую публику, которая собралась посмотреть казнь, что она осыпала Кетча оскорблениями и гнилыми овощами. Его разругали газеты, осуждали на рынках и настолько зашеймили палача, что Кетч издал за свой счет брошюру «Оправдание Джека Кетча, эсквайра, палача Лондона, в его защиту в связи с казнью лорда Рассела 21 июля 1683 года», где писал, что а вот не надо человека отвлекать все время, сбивать с ритма и дергать, понукать и обзывать, потому что он профессионал и делает чему учился и как умеет, а если ему под руку тявкать все время, то сами и делайте тогда, а он вон дома пусть лучше сидит себе, чем плохо, и так за день намаешься, руки отваливаются, а тут еще эти, то им не так и это не этак.

Бывает и так, что сам главный герой казни ведет себя неподобающе. Маргарет, графиня Сэлисбери, последняя из Плантагенетов, например, обвиненная при Генрихе VIII в католическом заговоре и измене престолу, отказалась обвинения эти признавать, а потому и класть голову на плаху. Можно представить себе муки профессионала, который тоже полдня гонялся топором за ее головой, которую она «крутила и разворачивала куда только могла» (turned her head every which way).

Про розенкрейцерские хитросплетения

Дневник Джона Ивлина

23 июля 1678 г.

Ездил осмотреть библиотеку и кабинет диковинок г-на Элиаса Эшмола в Ламбете. У него есть разные манускрипты, большинство из них — по астрологии, каковой науке он привержен, хотя, как я полагаю, не особенно сведущ, но весьма усерден и трудолюбив, и его «История Ордена Подвязки» это доказывает. Он показал мне жабу, заключенную в янтарь. Перспектива из его обсерватории — очень красива, и странно, что это так близко к Лондону, но оттуда не видно ни одного дома в пригородах. Знаменитый Джон Традескант завещал этому человеку свой архив, а он передал его Оксфордскому университету и завел у себя в кабинете над лабораторией лекторий в подражание Королевскому обществу.

Попытка Эшмола создать альтернативную лондонской академию наук в Оксфорде с треском провалилась: у него не было ни административных, ни финансовых ресурсов, а Брункер, Ивлин и Бойль заручились такой прочной поддержкой двора и интеллектуальных столичных кругов, что у Эшмола не было шансов. Очень не исключено, что он рассматривал свои лондонские и оксфордские масонские связи с самого 1646 года как фундамент для формирования научного общества, однако ложи в то время состояли преимущественно из кадровых военных и не могли отвечать его целям. Эшмол покоряется неизбежному, вступает в Королевское общество, но посвящает 1670-е годы лихорадочным попыткам оседлать систему циркуляции ценных манускриптов, налаживая контакты за границей и внутри страны. Его дневник об этом буквально кричит: Эшмолу очень не хватает телефонной станции с селектором, он ежедневно пишет по десятку писем и назначает по десятку встреч, и всё — с целью обмена, перевода, переписывания различных текстов, в первую очередь, естественнонаучных, частью которых были тексты алхимические и герметические. Как раз к этому периоду относится обнаружение им в архиве другого знаменитого чернокнижника и алхимика Джона Мэйтленда, графа Лодердейла, «Книги Сойга» Джона Ди, о которой довелось подробно узнать.

Дневник Джона Ивлина

12 июня 1705 г.

Все лето очень жарко и сухо. Я ходил навестить д-ра Дикинсона, прославленного химика. У нас с ним была продолжительная беседа об эликсире философов, который он полагает осуществимым, и сам видел проекцию, произведенную тем, кто именовал себя Мунданусом, который время от времени появлялся среди адептов, но про которого ничего не известно, откуда он и где проживает; об этом доктор написал трактат на латыни, полный весьма поразительных сведений. Он очень ученый человек, состоял членом факультета Иоаннова колледжа в Оксфорде, в каковом городе и занимался физикой, но теперь уже всё это оставил и живет уединенно, будучи весьма стар и нездоров, но продолжает заниматься химией.

Джон Ивлин был основателем Королевского общества. Эдмунд Дикинсон был его членом. Свою научную биографию Дикинсон начал в Оксфорде, закончив в 1649 году теологический факультет и сразу же опубликовав две научные работы, которые окружающие сочли путаными и малообоснованными — о том, что греки заимствовали мифологическую историю Аполлона Пифийского у иудеев периода Пятикнижия, и о том, что Ной в действительности доплыл до Италии. Ну нет — так нет, и Дикинсон закончил в 1656 году физический факультет и принялся исследовать кровеносные и лимфатические сосуды, откуда закономерно перешел к химии.

Здесь он и встретился с предположительно французским или швейцарским адептом Теодором Мунданусом, про которого, как пишут скромные биографы, «мало что известно». Иначе говоря — ничего. Остались часть его переписки с Дикинсоном, часть переписки с оксфордским переводчиком Эдмундом Брайсом (про которого тоже «мало что известно»), избранные выписки и комментарии Ньютона по поводу переписки с Мунданусом и Дикинсоном, — вот и всё.

Предметом общения между химиком и адептом был, в основном, эликсир философов. Дикинсон опубликовал «Письмо королевского медикуса Э. Дикинсона господину Т. Мунданусу относительно Квинтэссенции Философов» (1686), тот ответил ему полновесным трактатом под тем же названием — «Квинтэссенция Философов», где содержатся общие рассуждения о Философском Камне, технология его изготовления, рассуждения о применении, а также о приготовлении эликсира жизни, о долголетии библейских патриархов и т. д. К тому времени Дикинсон действительно был принят в штат ординарных лейб-медиков при дворе Карла II.

Перевод трактата Мундануса на английский язык сделал Эдмунд Брайс. С Дикинсоном Брайс сдружился на собраниях, организованных их общими друзьями — Джоном Пордеджем и Калебом Гилманом. Собрания эти назывались «Филадельфийским обществом». Это была группа английских духовных христиан-диссентеров, которые вдохновлялись книгами Якоба Бёме (переведенными по госзаказу короля Иакова I Стюарта, инициатора нового перевода Библии — «Библии короля Иакова», 1611, — и экспедиций за герметическими трактатами по всей Европе), обучались по ним под руководством Пордеджа и группировались вокруг пророчицы Анны Батерст, которая проводила сеансы единения в сердцах духовной церкви праведников, живых и мертвых.

Филадельфийское общество принято называть розенкрейцерской группой, прототипом будущих эзотерических «тайных обществ» Европы. Это не вполне корректно, но значение оно, тем не менее, имело существенное. Особенно ввиду того, как активно наслаивались друг на друга три концентрические круга: оксфордская профессура, филадельфийцы и «виртуози» лондонского Королевского общества. Взаимное проникновение этих контингентов было крайне активным за счет личных знакомств и оказания взаимных услуг. Ивлин, Галлей и Ньютон тесно общаются с Эшмолом, Лилли, Дикинсоном и Брайсом, за границей — с Гюйгенсом и фон Гельвигом.

Фон Гельвиг — немецкий издатель, в Англии ставший (предположительно) известным как «ученый мавр-христианин из Азии Али Пули», опубликовавший несколько алхимических трактатов, самый известный из которых — «Возрожденная Соль Природы» (1696) — также посвящен исключительно эликсиру жизни. Вопрос о переводчике на английский здесь даже не стоит — это снова Брайс. Оттуда взяты пара абзацев Гарднером, который на их основе написал викканский «Наказ Богини» (Charge of the Goddess).

Дикинсон развлекал Карла II и потом Иакова II химическими опытами в течение всего времени их царствования. У него была во дворце Уайтхолл своя лаборатория с отдельной лестницей, ведшей к ней из королевских покоев. В старости химик вернулся к делам молодости и написал гуманитарный труд «Философия древняя и истинная» (1702), тоже осмеянный коллегами как сумбурный и необоснованно претендующий на формирование собственной полной системы знаний о мире, но единственным источником имеющей Пятикнижие, которого для просвещенного XVII века маловато.

Про то, как быть ведьмой в испанских колониях

В истории охоты на ведьм XVII век маркируется обычно Салемским процессом (1692—1693) и им ограничивается, мол, времена были уже в целом не те. Где не те, а где самые те. Например, в испанских и французских Индиях, в Карибских краях то есть и на севере Южной Америки. В Картахене-де-лас-Индиас, например, в современной Колумбии, царило вполне себе средневековье и даже подчас античность, потому что населен городской анклав был потомками весьма простых и жестоких конкистадоров, боевыми монахами — доминиканцами и иезуитами, — привыкшими к работе в полевых условиях, и главное — огромной массой разноплеменных темнокожих, выходцев из Африки, из всех карибских земель и из более южных индейских краев, перемешавшихся между собой этнически и культурно.