Бесплатный фрагмент - Любовная история

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В один из сентябрьских дней в доме большого купца Сергея Дмитриевича Ветринского состоялся самый роскошный бал из всех, что проходили в Москве за последние полгода. На высоких потолках с многочисленными вырезками горели свечи, на столах были поданы самые вкусные и дорогие блюда, играли лучшие музыканты, а гости, разодетые прелестнейшим образом, танцевали в просторных залах. Здесь встречались совершенно разного рода люди: были и полные осанистые мужчины с широкими, круглыми лицами, и стройные красивые юноши; были и взрослые важные женщины, и пышно нарядившиеся молоденькие девушки-кокетки, которые, с румянами на щеках, помахивали будь-то платками или веерами.

Во всей этой сверкающей толпе затерялся один совсем незаметный гость, и незаметен он был оттого, что стоял в стороне и не имел ровным счётом никакого желания танцевать. Веселись бы он как все, его фигура, вероятно, была бы более приметной, однако он стоял неподвижно. Неотразимый чёрный наряд приукрашал его и без того недурную наружность: он был плотного телосложения, лицо его с тёмными и немного кудрявыми волосами и усами — приятно, а карие глаза его были, по замечанию многих, добрые. Но что-то было в этих глазах, что-то глубокое и — тоскливое. Человек этот наблюдал, как остальные кружатся в танцах, и погружался в собственную мысль.

«Как они смешны. Всё танцуют и танцуют, а для чего? Неужели и впрямь такое занимательное развлечение? Впрочем, я и сам раньше отплясывал не хуже их… Так же я подавал ручку какой-нибудь ветреной дамочке и забывался… Но ладно мальчишки, по юности, по глупости. Но старикам уж куда? Уже женаты, при летах, а никак не натанцуются. И зачем только меня притащили сюда? Наблюдать за этим глупым кокетством?»

Его размышления прервал широкоплечий, слегка полноватый мужчина. Одет он был в чёрный фрак, на груди же красовался жёлтый бант. Человек этот опирался на крепкую трость, украшенную блестящими камнями. Это был хозяин дома. Он подошёл к гостю и обратился к нему:

— Григорий Тимофеевич, это никак вы?

Григорий слегка встрепенулся, отвлёкся от своих рассуждений и заметил стоящего рядом с собой Ветринского.

— Ах, Сергей Дмитрич! Да, как видите, это я.

— Признаться, вовсе не ждал, уж простите за моё откровение.

— Ничего.

— Вы что же, с супругой?

— Так точно-с.

— Григорий Тимофеевич, отставьте эти формальности: вы не на службе, — с улыбкой говорил Сергей Дмитриевич, — что вы со мной так отрывисто, будто я вам приказ какой читаю. Или, может, бал вам не нравится?

— Напротив, всё нравится.

— Так отчего же вы так невеселы?

— Тяжело сказать, Сергей Дмитриевич.

Ветринский нахмурился и пристально посмотрел в самые глаза собеседнику.

— Скажу вам честно, исключительно по-дружески, — начал он, — уж не огорчайтесь, а, право сказать, вы странны. Особенно в последний год странны. Вот сами посудите: перед свадьбой-то вы сам не свой были, светились весь, прыгали, говорили, семейству особое внимание уделять будете. Даже хотели с должности уйти, лишь бы к семье ближе. Я уж было думал: «Как так? Чтоб Григорий Тимофеевич Апраксин, лучший следователь города, да подал в отставку». Заблуждение, оказалось. Я как ни посмотрю, вы везде один, и Настасью Дмитревну я уж сколько с вами не видел. Да и на должности вы остались. С год назад вы говорили мне, что балы опротивели, что не ваше это, не нравится. А вот я вас уже и у себя наблюдаю, да только невеселы вы, Григорий Тимофеевич.

Апраксин потупил взгляд в пол, поднял голову и сказал:

— Несмышлён был. Всё оно по глупости.

Между ними нависло неловкое молчание. Апраксин почувствовал, что своей неразговорчивостью может ненароком и обидеть друга, поэтому исключительно из вежливости спросил:

— Что же сын ваш? Я всех так внимательно оглядываю, а его всё никак не нахожу. Не мог же он пропустить.

— Хе-хе, это вы верно подметили, что не мог. Вернулся из Петербурга: у графа Сухарёва там свадьба намечается, он туда и уехал на прошлой неделе. Верите ли: ни словечка не прислал оттуда!

— А что же, он сам-то ещё не надумал жениться? — спросил Апраксин с каким-то явным подвохом.

— Жениться? Это было бы хорошо. Дело к тому и идёт, Григорий Тимофеич, есть у него одна генеральская. Пожалуй, где-то здесь с нею пляшет.

— Так была же другая невеста, княжеская…

— Была, Лизанька. Хорошенькая, честно сказать, мне она по сердцу пришлась. Да вот не задалось с нею…

«Сам ещё, значит, мечется!» — подумал Апраксин.

В этот момент к ним подошла невысокая дама в голубом платьице. Во внешности её не было особых черт, однако выглядела она весьма умилительно.

— Доброго вечера, Сергей Дмитриевич, — сказала она, протянув свою маленькую ручку в белой перчатке и улыбнувшись, отчего на левой щеке её показалась небольшая ямочка.

— Настасья Дмитревна, вы? — ответил Ветринский и слегка пожал ей руку. Это была жена Апраксина.

Они начали разговор, в ходе которого Григорий почувствовал себя неловко: ему было не то стыдно, не то совестно за жену. Ощутив себя в неприятном положении, он отошёл.

— Позвольте заметить, муж ваш очень странен, — говорил Ветринский, провожая взглядом Апраксина.

— Ах, вы правы. Я и сама не знаю, что с ним сделалось… Год назад он был обходительнее, вежливее… живее как-то.

— А с чего это у него?

— Сама бы знала. Вы не первый, кто о нём уже так отзывается. Друзья его тоже совсем не узнают. Даже этот… как его… Шмитц! вспомнила. И тот говорит, что Гриша как-то изменился. Хорошо, что детки ещё маленькие, ничего не смыслят, так бы жалко мне их стало…

— Как они, à propos?

— Замечательно, Сергей Дмитрич. Здоровьем крепки, и слава Богу. Нынче с нянькой вот остались.

— А напомните, как детишек-то звать?

— Что же, батюшка, неужто запамятовали?

— Ну, как видите-с. В голове ведь всего не удержишь.

— Старшая Любочка, ей уже четвёртый год идёт, а младшенький Петенька, ему два.

— Люба… Любовь… Какое хорошее имя.

— Я настояла, чтобы так звали.

Оркестр гремел на всю залу, различные звуки: будь-то скрипка, басы мужчин, тихий смех барышень, звон посуды — всё сливалось в одно, и различить что-то во всём прочем было невозможно. Люди так же смешивались в общей толпе, и, как бы ни старалась Настасья Дмитриевна, разглядеть своего мужа ей не удавалось.

— У меня совсем скоро день рождения, если вы помните-с… Третьего октября-с… Мы будем рады видеть вас у себя, — сказала она, обратившись к Ветринскому.

— Конечно, помню, как же я мог забыть? — отвечал Сергей Дмитриевич со сладкой улыбкой на лице, поймав себя на мысли, что и впрямь запамятовал. — Если вы приглашаете, обязательно буду у вас!

Григорий Апраксин тем временем вышел из шумного дома в хозяйский сад, сел в беседку, закурил трубку и снова задумался. «Какой мне может быть интерес разъезжать по этим балам? Этот шум мне так наскучил. Вся эта жизнь мне так наскучила! Какие тут могут быть страсти, когда во всём этом нет и доли смысла?»

II

На балу действительно был Александр Ветринский — сын Сергея Дмитриевича, и Апраксины не могли его видеть потому, что он находился в другой зале. Это был юноша двадцати пяти лет; особо хорош собой, тёмно-русый, стройный, подвижный, одетый в свой любимый наряд — кроваво-красный костюм с жёлтой лентой на сердце. Он был в окружении своих друзей и невесты: Жадова, Верещагина и Ефимовой. Первый, будучи на балу, обойдёт и осмотрит каждую мелочь, исследуя её на наличие излишней роскоши. Ветринские же были очень склонны к избыточным затратам; Жадов это знал, а потому в нынешний вечер в присутствии Александра старался обойтись без колких высказываний о чрезмерной дороговизне бала. В сущности своей человек он был спокойный и никогда не жаждал никаких потех. Это его отличало от Ветринского и Верещагина, которые, в свою очередь, всегда искали способы развлечься, и чаще всего находили эти развлечения в дамском окружении. Их обыденный разговор выглядел подобным образом: — «Александр Сергеевич, вы только взгляните на эту прелесть! — здесь Верещагин указывал на компанию из нескольких девиц, — вы посмотрите, посмотрите. И в самом же деле красавицы!» — Александр осматривал в лорнет барышень, после чего отвечал: — «Вы совершенно правы. Та, что справа, особенно недурна». — «Справа? А мне больше та, что слева. В жёлтеньком таком платьице-то-с!» — «В голубом всё же краше». — «Уж не знаю за вас, а за себя уверяю, что непременно сегодня буду танцевать с ней! С той, что в жёлтом-с!» — И спустя полчаса оба уже отплясывали вальс или мазурку, один — с дамой в голубом, другой — с дамой в жёлтом. Но после танца эти девицы уже не пользовались их вниманием, стоило только Ветринскому и Верещагину вдоволь потешить себя и своё самообожание. Конечно, не только женщины составляли весь их интерес, но и игры, кутежи, гулянья. В последние же полгода, однако, Александр остепенился. Одна мысль побудила его на это — мысль о будущей своей супруге и её семейном несчастии, если он, Александр, не прекратит свою разгульную жизнь. Невестой его должна была стать Елизавета Аркадьевна — дочь князя Верховцева. Но от этой идеи он позже отступил, а Верховцевой оставил лишь записку, в которой изъяснил причину своего поступка. Состояла же она в том, что любви к Лизаньке, как счёл Александр, в нём не осталось и, как следствие, их отношения в таком случае имели бы уже не любовный, а пошлый характер. А стало быть, — рассудил в письме Ветринский — брак не упрочнил бы их союз, а только ограничил бы их волю, наложил новые обязательства и повлёк за собою большие несчастья для обоих. Александр наверно понимал, что уже не любит Лизаньку, и не любит потому, что сердце его впредь принадлежит другой женщине — Варваре Ефимовой.

Верещагин не замолкал на протяжении всего вечера. Он разговаривал обо всём, о чём только можно было, а более всего, конечно же, сплетничал. Эта черта была с ним неразлучна, и, хоть Александр и привык к ней, Верещагин смог утомить даже и его. Когда он понял, что Ветринскому не то чтобы скучно, а даже противно его слушать, он подметил трёх дам, тотчас подошёл к ним, отрекомендовался и завёл привычную для себя пустую речь. Жадов посмотрел на эту выходку Верещагина и пробубнил себе что-то под нос. Варвара переводила свой кроткий взгляд то на Жадова, то на Александра и тихо посмеивалась тем смехом душевного счастья, что пуще всего любит тишину и от которого человек испытывает высшее удовольствие, только когда этот самый смех никому не заметен. Ветринский был особенно задумчив; никогда на балах не был он так уныл, как сегодня. Вдруг что-то кольнуло его в сердце, и в голове его пронеслась мысль: «Да что я делаю!» Он встал из-за стола, предупредив, однако, что скоро вернётся.

Вышел в сад, облокотился на перила и поник. — «Да ведь я же хотел всё это оставить! Что же я, в самом деле?.. неужели не под силу мне это? А впрочем, и зачем?.. Что же в этом дурного. Здесь все танцуют, все без умолку голосят, и ничего! Да я ведь всю жизнь прожил так, и никого не стыжусь, и упрекнуть меня не в чем! Нужно вернуться». Но он не спешил никуда уходить. — «Да и что я был бы без такой жизни? чем бы жил?» И ему вспомнилось, чем он жил. Ему вспомнились его кокетство, мечты и пустые обещания, его нынешнее и прежнее чувство. И самому ему стало противно. Он задумался о Лизе. — «Но разве ж виноват я в этом? Виноват ли, что не люблю?..»

— Ах, вот вы где! — раздался знакомый Александру голос. Он поднял голову и увидел перед собой Лизу.

— Что же, и не стыдно вам видеть меня?

Александр едва мог слышать её отчётливо. Было трудно поверить, что вот только он вспомнил о Лизаньке, как она уже сама стоит перед ним.

— Я видела её. Видела! Что, она лучше? Намного ли? — напирала Верховцева. С самого дня, как Александр оставил её, в ней копилась злоба, которую она была готова излить сразу же, как встретит его.

— Я и сам не рад, что так вышло, — вполголоса отвечал Ветринский.

— Вы говорили, что любите меня, обещали жениться.

— Я не врал: я действительно любил…

— Отчего же сбежали? Плохо вам было? Чем-то вам не угодили?

— Лишь хотел как лучше.

Лиза ощутила в себе смятение. Недоумевающим взглядом она посмотрела на Ветринского, и он всё понял в этих хорошо знакомых ему глазах: Верховцева требовала объяснений.

— Прошу, поймите меня, — начал он, — я всегда был искренен с вами. Вы и сами знаете: любит человек не головой, а сердцем; вы наверно это знаете, я ведь вижу, что вы меня ещё любите, иначе не были бы сегодня здесь…

Лиза зарделась: Ветринский знал её правду.

— …вы ведь только нашей встречи ждали…. Но её я люблю не меньше, чем любил вас! И поймите же, что я не виноват ни в чём! — неожиданно вскрикнул он. — Да, я признаю, что влюбчив! Но разве же это плохо? Разве же это проклятие какое-нибудь? Да нет же! это дар! Можете думать обо мне как угодно, а я ни в чём не раскаиваюсь и совесть моя чиста! Да и рассудите же сами: коли подарена мне эта особенная, эта страстная, но мимолётная любовь, грешно ли принять этот дар?

— Ах, вот как! — вспыхнула Лиза. — Да кто же вы как не подлец? Вы обманули, сбежали… И теперь говорите, что по совести ни в чём не провинились, потому что чувства ваши искренны? Да какая же это искренность!

Верховцева вдруг замолчала. Её переполняла ненависть к этому низкому человеку. Она больше не хотела ни минуты видеться с ним. Она ушла, не проронив ни слова. Пройдя несколько шагов, она достала платок: слёзы катились из её глаз. Если бы Александр видел это, сердце бы его дрогнуло. Но он не видел. Он смотрел в землю и размышлял о том, прав ли он. Разве чувства его не были всегда самыми искренними? Разве он не любил Лизу настоящей любовью, разве не желал свадьбы? А теперь Александр страстно обожает другую женщину. И совесть его вовсе не испытывала: едва в голове его промелькнёт мысль, что поступок его был несправедлив и жесток, он тотчас опровергал её тем, что любит по-настоящему, а стало быть ни в чём не виноват. Неожиданно Александр почувствовал чью-то тяжёлую руку на своём плече. — «Так вот он где пропадает!» — раздалось за его спиной. Александр обернулся и увидел Григория Апраксина.

— Григорий Тимофеевич, доброго вечера! Я вас даже никак и не ожидал…

— Знаю, что не ожидали… Говорят, вы из Петербурга к нам приехали?

— Точно так-с.

— Слышал, вы на свадьбу уезжаете.

— Да.

— Что же там, интересно?

— Что вы, в самом деле, Григорий Тимофеевич? Вы ведь и сами должны прекрасно знать: что ни захочешь, всё можно найти в Петербурге! — говорил восторженно Александр. Его уже не волновали мысли, что его кутежи и разгулы дурны. Они растворялись в его голове так же неожиданно, как и появлялись.

— В конце концов, я всё-таки приглашён, и отказываться было бы непристойно как-то… невежливо…

— У меня тоже есть к вам приглашение.

Александр стал слушать внимательнее.

— У моей жены день рождения, мы устраиваем званый ужин. Зная её, я могу смело заключить, что она была бы рада видеть вас у себя.

— Хорошо это, Григорий Тимофеевич, да только завтра утром я уже буду в дороге.

Предложение Апраксина его немного даже разочаровало.

— Это ваше дело, Александр Сергеевич.

— Я вернусь в дом, вы со мной?

— Избавьте… Я останусь снаружи.

Александр вошёл в залу, подхватил Варвару и пустился в пляс. Приглашение Апраксина не вызвало у него никакого восторга. — «И какой мне может быть интерес там, когда уже завтра я уеду в Петербург?..»

III

В доме Апраксиных праздничный вечер. Приглашённых было немного, но даже и среди них нашлось, кому опоздать. Сергей Дмитриевич присутствовал, как и обещал, а его сын, с невестой, давно уже были в Петербурге.

Благодаря стараниям кухарки Авдотьи стол был прекрасно накрыт. Несмотря на праздничную суматоху, всё в доме было тихо: лишь дети порой кричали, заигрываясь в общей зале; Любочка, кривляясь, веселила брата; тот смеялся, и Люба сама заливалась детским звонким смехом. Это забавляло Настасью Дмитриевну и гостей; Григорий же смотрел на детей совершенно равнодушно. Среди приглашённых также был и его брат — Илья Тимофеевич. Вместе с ним приехали его жена, Ольга Андреевна, и их пятилетний сын Павлуша. Об Илье Тимофеевиче обычно все отзывались как о человеке доброй души; он обожал развлечения, но видел их отнюдь не в буффонстве, а в охоте с борзыми, езде верхом или семейных застольях.

Григорий и Илья сидели в кабинете. Вдруг дверь отворилась и к ним вбежал маленький Павлуша, неразборчиво крича и размахивая руками. Илья Тимофеевич посадил сына на колени и начал с ним играться точно так же, как Любочка игралась с Петенькой. Григорий с сожалением смотрел на дурачества брата, и ни для кого не заметная тоска отразилась в его глазах. Вслед за Павлушей вошла и Ольга Андреевна, подошла к мужу и сказала:

— Ну, что вы здесь пропадаете? Пошлите к нам. Илья, дети тебя заждались…

Детям, в особенности Любе и Пете, больше всего хотелось играться с дядей Ильёй, который и сам своей задорностью походил на ребёнка.

— Мы с Гришей уже идём, — ответил он и поцеловал жену в щёку. Посадив Павлушу себе на шею, крикнув: «Эй, брат Гришка, догоняй!», он помчался из комнаты с сыном на плечах. Григорий с насмешкой принял слова брата, но за секундной насмешкой последовало безразличное выражение. Ни брови, ни губы его не шевелились, и лишь глаза его о чём-то говорили; глаза, словно уставленные в пустоту.

Когда Григорий вошёл в общую залу, гости воодушевлённо разговаривали между собой. Апраксину не хотелось оставаться здесь. Он сделал жест Шмитцу, означающий, что он зовёт его в свой кабинет. Григорий не желал пребывать в одиночестве и хотел, чтобы рядом с ним был кто-то. Кто-то, но никак не его жена или дети. Но когда друзья вошли в кабинет, не переговорили друг с другом ни слова. Шмитц уселся в кресло и закурил. Это был немец, прекрасно изъяснявшийся по-русски; вообще немец он был кровный, однако всю жизнь проживший в России. Он был слегка полноват, имел тёмно-русые короткие волосы на голове и тонкие усы над такими же тонкими губами. Имел место в той же конторе, что и Апраксин, и был его помощником. Прежде служил в армии, имел несколько ранений и был даже раз контужен в руку, но подал в отставку. Человек он был добродушный и доверчивый. Таких людей, как Шмитц, очень легко обмануть, ввести в заблуждение или сильно ранить. Да, именно ранить, ведь сердце его было очень чувствительно и уже неоднократно переносило ранения. Самые глубокие шрамы доставляли ему дела любовные. Никогда он не знал в них удачи, и никогда не желал о них говорить.

— Какой странный ты человек, — обратился Шмитц к Апраксину, пребывавшему в глубокой задумчивости. При всей своей проницательности Шмитц никогда не понимал отчуждённости Апраксина от своих близких: он не мог осознать, как этот человек, имеющий и любовь супруги, и любовь своих детей, может этому противиться. Шмитцу от этого было даже больно и обидно за самого себя.

— А?.. Ты о чём?

— Говорю, странный ты человек, Григорий. Не понимаешь своего счастья, попросту бежишь от него. Поверь мне, я точно знаю, какое тебе досталось счастье! — последние слова он произнёс с глубокой душевной тоской, которую едва мог бы заметить кто-то, кроме него самого.

— Ты заблуждаешься, мой друг Ганс. — Апраксину было привычкой называть Шмитца «друг Ганс». — Какое же это счастье?..

Шмитц уже было хотел что-то возразить ему, как маленькая Любочка отворила дверь. Она вошла в кабинет и тихим голоском сказала:

— Папенька, к тебе пришли.

— Должно быть, это Николай, — сказал Апраксин и вышел из кабинета.

Он был совершенно прав. Сильно опоздав, его навестил Николай Вишневский. Это был его хороший друг, с которым он познакомился через отца Николая. Апраксин поприветствовал гостя, усадил его за общий стол, кликнул Шмитца и уселся рядом с Вишневским. Среди приглашённых он был неизвестен, поэтому общий разговор переменил своё направление: каждый имел честь познакомиться с новым гостем и засвидетельствовать своё почтение.

В продолжение вечера все позабыли о своих заботах, за исключением разве что Николая и Апраксина. У Вишневского было своё дело, по которому тот хлопотал уже не первый день. Он подошёл к Григорию, отвёл его в сторону и начал:

— Григорий Тимофеевич, у меня к вам особое есть дельце…

— В чём же это твоё дельце?..

— Вы не могли бы подсказать, где у вас в Москве можно… кольцо купить… какое-нибудь поприметнее… Вы же и сами понимаете: я у вас в Москве-то всего ничего. Никого да ничего не знаю…

— Зачем же тебе кольцо?

Николай знал и понимал отношение Апраксина к любовным делам, поэтому не хотел говорить истинной причины.

— Отцу подарок.

— Позволь, по какому же такому поводу?

— А зачем повод? Чтоб родному отцу подарок сделать, тут и повод не нужен.

«Отцу подарок… А то я не знаю! Думает, я не догадываюсь, зачем ему кольцо!»

— Это ты подметил верно, здесь и повода не надо. Сходи в лавку на — вой улице. Очень приметная такая лавка, да и с тебя там много не возьмут.

— Благодарю, Григорий Тимофеевич, выручили!

— Отчего же не выручить?

Николай был очень доволен, что дело его осталось теперь за малым.

IV

В широком каменном доме близ окраины города проживал князь Гаврила Васильевич Романов со своею супругой Ольгой Петровной и дочерью Татьяной. Человек он был знатный и всеми чтимый, устраивал большие, громкие балы и, хоть был известен, как большой любитель сплетен, всегда оставался ко всему справедлив. Уж нельзя сказать точно, в чём заключалась эта самая справедливость, однако о чём бы Гаврила Васильевич ни говорил, светский человек с ним соглашался, считая, что его мнение не может подвергаться какому-либо спору. Своим положением в обществе князь очень дорожил и до недавнего времени был о нём совершенно спокоен. Но дела его стали расстраиваться. Появились убытки, долги, и всего за год князь оказался в крайне уязвимой позиции. Чтобы не показывать на то виду, он не прекратил посещать встреч высшего общества. Свою жену Ольгу он также продолжал водить на балы, не отказывая ей в новых нарядах, но в свои дела её старался не посвящать. Она, конечно, знала, что они пошли на спад, но и догадываться не могла, что спад этот был столь значителен. Романовы, чтобы не терять в высшем свете, тщательно скрывали эту проблему. Полную же картину мог видеть только Гаврила Васильевич, и картина эта его ужасала.

Дочь же их, Татьяна, балов не любила и потому бывала на них нечасто. Зато любила она свою комнату; лежать на просторной кровати, напротив которой в углу стояли образа, и мечтать. Свои мечты записывала она в журнал, рисовала в нём и словно жила в каком-то отдельном, идеальном мире. Аккуратные черты её узкого, всегда бледного лица были совсем невыразительны, за исключением больших голубых глаз. Тонкие руки и стан, невысокий бюст и широкие бедра — всё, что можно выделить из неприметной внешности княжны.

Жизнь Татьяны была сравнима с медленным потоком реки, текущим равномерно, спокойно, тихо, и никуда не торопясь. Но спокойствие это нарушил приезд из Петербурга племянницы Гаврилы Васильевича — Анны Романовой. Что же можно сказать об этой персоне? Поклонников за ней водилось немало: стройные формы, откровенные наряды, раскрепощённое поведение и, конечно же, большое приданное мало кого могли оставить равнодушным. Она жить не могла без кутежей и балов, и, когда Гаврила Васильевич представил свою племянницу в московском обществе, все отзывались о ней «замечательная особа». Всё, что ни происходило с ней, было или расчётливо, или хаотично. Всем своим видом и отношением она была обратным отражением Татьяны; но вопреки этим явным расхождениям, Татьяна всё же по-родственному любила Анну.

По обыкновению, в воскресенье Татьяна была в церкви. После молитвы она вышла и встала перед самыми воротами; через четверть часа кучер должен был вернуться за ней. Она стояла с расстроенным видом и тоскливо оглядывала церковь. Неожиданно она почувствовала на своём плече чью-то лёгкую и жаркую руку. «Я знал, что найду тебя здесь», — услышала она нежный голос. Это был Николай Вишневский. Они молча постояли с минуту, и Татьяна обратилась к нему:

— Ты обещался быть у нас вчера…

— Извини, я не смог прийти… я был у Апраксиных.

— Хоть бы прислал записку.

Таня хотела бы показать ему, что находится в сильной обиде, но никогда она не умела долго обижаться и уж тем более притворствовать. Она повернулась к нему и крепко обняла.

— Так приходи же к нам завтра! Завтра ведь сможешь?

— Буду завтра. Точно буду!..

Они простояли молча десять минут. Подъехал экипаж, и Татьяна попрощалась с Николаем в большой надежде увидеть его в следующий день.

V

Из невысокого пятиэтажного дома вышел студент двадцати трёх лет и направился в сторону — вой улицы. Он был среднего роста, прилично одет и внешность имел очень приятную. Его светлые, густые, вьющиеся до самых плеч волосы виднелись из-под шляпы и смотрелись в лад со всем его белым костюмом. Однако завидный наряд его вовсе не соответствовал снимаемой им квартире. Располагалась она на третьем этаже и вмещала в себя всего лишь одну комнату, старенький деревянный стол, узкую кровать, тумбу и два стула. От стен уже кое-где отходили голубые обои, но это едва ли могло смутить студента. Потолки в квартире были достаточно высоки, а сама комната не сказать, что была тесной. Перед своим уходом он оставил на затёртом столе письмо, полученное им утром сего же дня. Содержание в письме было следующее:

«Здравствуй, сынок мой Микола. Пишу тебе затем только, чтобы просить тебя скорее возвращаться к нам в Вишнёвку, уж больно дела худы стали. Знаю, что за прошлый месяц денег ты от меня так и не получил. Но тут уж строго меня не суди, посылать было и нечего. Тут уж либо хозяйство содержи, либо тебя, а как говорится, за двумя зайцами… Понимаю, что придётся тебе отложить учёбу свою, но что же тут поделать. Успеешь ещё наверстать упущенное. А покамест надеюсь на твой скорейший визит. Твой Пётр Вишневский».

Спешными шагами студент уже дошёл до — вой улицы и стал оглядывать глазами всё подряд. Наконец взгляд его остановился на искомой лавке. Он вошёл в неё, осмотрел очень внимательно и обратился к торговцу:

— Добрый день, сударь, вы ведь продаёте всякого роду украшения?

Торговец, почесав свои рыжие бакенбарды и прищурив правый глаз, пристально оглядел студента и с растёкшейся по лицу улыбкой спросил:

— А что именно желаете?

— Кольцо, сударь.

— О, этого у нас навалом!

И торговец указал на прилавок. Взгляд студента разбежался в разные стороны: он оглядывал каждое кольцо очень, очень быстро.

— Есть у меня и нечто особенное, — сказал человек с бакенбардами и показал студенту большой сверкающий перстень с большим зелёным камнем. «Да, такой было бы недурно» — подумал студент.

— А сколько такой будет?

— Всего только четыреста рублей.

— Четыреста рублей? — вскрикнул юноша.

— Да, всего только четыреста рублей!

У молодого человека не было при себе таких денег, и он ответил, что этот перстень ему не понравился. Здесь его взгляд упал на тонкое серебряное кольцо с ярким красным камушком.

— Вот это, скажите, сколько? — спросил он, указывая на кольцо.

— Пятьдесят рублей всего.

«Ещё и на дорогу останется» — подумал про себя студент.

— Позвольте рассмотреть поближе.

Торговец вынул из прилавка кольцо и подал его студенту. Тот внимательно осмотрел его и сказал: — «Беру!» Торговец принял пятирублевые ассигнации и посмотрел вслед уходящему покупателю странным взглядом. Но тот и не заметил этого. Он положил кольцо в карман своего костюма, поймал извозчика и велел везти его к Романовым.

VI

Извозчик остановился возле широкого серого дома. Студент вышел из коляски, прошёл в чёрные ворота и оказался в зелёном саду, в котором стояли невысокие берёзки, рос крыжовник, вкусно пахли цветы в английских клумбах и стояла особенно любимая студенту белая беседка, где хозяева каждые летние выходные пили чай. Подошёл камердинер — пожилой мужчина с морщинами на лице, седой бородкой и сухими жилистыми руками, одетый в светлую рубаху, серые штаны и жилет, — подошёл и проводил к хозяевам.

— Позвольте доложить-с: Николай Петрович Вишневский, — объявил он, когда отвёл приезжего в гостиную.

Николай, сняв шляпу, учтиво поклонился.

В комнате находился Гаврила Васильевич с супругой. Николай всегда был желанным гостем в их доме, поэтому князь великодушно поприветствовал его, а княгиня разразилась сладкими комплиментами.

— Чего же ты стоишь, Арсений, — обратился князь к камердинеру, — неси пуншу, будем потчевать!

Услыхав громкие возгласы, в гостиную спешно вошла Татьяна; она увидела Николая, и счастье отразилось в её глазах. «Пришёл!» — думала она про себя. Она, робея, подошла к гостю, и тот поцеловал протянутую ему руку. Вслед за княжной в дверях показалась Анна. Она внимательно оглядела гостя в лорнет, словно хотела убедиться, не ошибся ли он домом. Но, разглядев получше его чудесный наряд, уверила себя, что гость очень любопытный и приятный человек.

Велели накрывать стол. Гостиная была просторна. Помимо большого овального стола, в ней размещалось ещё множество дорогой, роскошной мебели, картины, статуэтки, вазы, цветы, и место нашлось даже под фортепьяно. Одинаково разодетые лакеи ставили на стол посуду под горячие блюда. Всего через час стол был уже накрыт, а пока прислуга усердно трудилась над этим, хозяева угощали гостя чаем в беседке.

За обеденным столом все были веселы и говорливы. Николай видел Анну впервые, но знакомство оставило в нём хорошее впечатление. Это неудивительно: Анна всегда умела держать себя важно, но не строго, умела вести любой разговор и при этом не обнажать своей глупости. Но не на это Николай обратил своё внимание. В речах Анны он так или иначе не находил ничего умного, однако ему доставляло удовольствие лёгкость общения с ней. Её, в свою очередь, особенно интересовали кипенный костюм Вишневского и его ухоженная внешность. «А этот Nicolas очень недурён. Право сказать, даже весьма приятен. Intéressant!» — решила Анна.

Татьяна же была только счастлива, что он и её кузина смогли сдружиться без каких-либо сложностей.

— Ты расскажи, как Пётр Семёнович поживает, — обратился к Вишневскому князь. Преимущественно он каждому говорил «ты», если только не чувствовал, что собеседник может быть в чём-нибудь ему выгоден.

Николай, словно вспомнив что-то, едва заметно засмущался, но тотчас ответил:

— Не могу ничего сказать. За то время, что я в Москве, почти не получал от него никаких известий… Одно лишь получил недавно, но и из него мало чего узнал, — прибавил он.

— Ну, а что же тебе Москва? Как ведь она далека от деревни. Пропасть! Здесь тебе и жизнь! Здесь тебе и общество! Здесь тебе и люди! Куда уж деревне: совершенно иная жизнь.

— Позвольте?

— Что же здесь мудрёного? Да в этом городе на каждом шагу можно найти что угодно. А балы! Ох, моё почтение.

— Позвольте, Гаврила Васильевич, я с вами не соглашусь. Что же, по-вашему, деревня совсем медвежий угол?

— Я, может, и не в том смысле выразился, друг мой.

— Да вы ведь ясно это сказали: где Москва! и де-ре-вня…

— Что ты, друг мой. Ты меня совсем неправильно понял. Я лишь хотел сказать, что Москва чудный город, и только.

— Да, но всё-таки в ваших речах…

— Сейчас же прекратите! — перебила княгиня Ольга, не дав начаться жаркому спору. — Вы посмотрите сюда, — она указала на дочь, — сейчас Танечка нам сыграет.

— Ну, это пожалуй, — произнёс довольный князь.

Татьяна, немного сконфузившись, вышла из-за стола, принесла скрипку и стала играть. Стройная музыка разлилась по всей комнате. Посидев с минуту, Николай поднялся из-за стола, подошёл к фортепьяно и стал подыгрывать. «Точно недурён! И ещё как недурён!» — мелькнуло в голове Анны.

Когда музыка прекратилась, раздались аплодисменты и Гаврила Васильевич сразу же начал расхваливать таланты своей дочери. Тогда Николай взял за руку Татьяну и сказал:

— Мне нужно передать тебе кое-что…

— Не сейчас… после.

Когда обед кончился, они незамедлительно вышли в сад. Николай завёл Татьяну в беседку, взял её за руку, вынул из кармана серебряное кольцо и сказал:

— Смотри… это тебе.

Татьяна восторженно смотрела на Николая и на подарок.

— Что же ты стоишь? Скорее примерь!

Таня надела кольцо, и красный камень ярко засверкал на тонком бледном пальце. Тёплые лучи солнца скользили по её лицу, и Николай ловил их мягким, лёгким взглядом.

— Красиво… — сказала Таня тихим голосом. Ей хотелось даже заплакать от своего душевного счастья.

Николай прижал её к себе, но вдруг что-то больно кольнуло его в сердце.

— Таня… ещё кое-что…

Он потупил взгляд в пол, затем посмотрел в лицо Татьяны и увидел в её глазах тревогу.

— Я получил письмо… от отца. Он просит меня приехать… Не знаю, надолго ли. Но к весне я должен вернуться. Я знаю: ты ждёшь весны не меньше, чем я. Только дождись меня! Я ведь лишь одного боюсь… нашей разлуки!..

Он взял руку Тани и поцеловал её.

— И лишь об одном прошу… Не отрекайся от меня…

Татьяна жалобно посмотрела в его лицо, поцеловала в лоб и ответила:

— Никогда не отрекусь!..

VII

Между тем Александр с уже знакомой читателю компанией кутил в Петербурге. Они сняли три квартиры, все на одном этаже. Верещагин и Жадов поселились вместе, Варя и Александр — отдельно от всех, в разные комнаты. Этажом ниже жила Анфиса — служанка. Каждое утро она заходила к приезжим из Москвы и ставила им на стол завтрак и пуншу, после чего гости пропадали на весь день. Анфиса была девушка молодая, со стройным станом, слегка румяным лицом и длинной тёмной косой. Жила и одевалась она под стать служанке, что очень подкупило Жадова. Спустя всего пару дней после своего приезда Жадов стал откровенно любезничать с нею и тем самым забавлял своих приятелей. — «Смешон ты, братец! — говорил ему Верещагин. — Ты посмотри на неё и на себя. Ей-то всего ничего лет семнадцать, а ты уж сорокалетний старик для неё — уж, право, смешно!» — «Так и что, что сорокалетний? — отвечал Жадов. — Кто-то и позже меня сватается и ничего! Что же с того, что ей семнадцать? Самое лучшее время! Лучший возраст!» — «Ну, полно, не оскверняй её чести». — «Да чем же я её оскверняю? Наша разница не так уж велика!» — «Да зачем же тебе это, я всё не пойму. За ней и приданого нет. А если же ты думаешь, что выйти за господина Жадова это большая честь, то ты уж, брат, ошибаешься. Честь эта самая обыкновенная». Эти слова Жадов не воспринял как оскорбление: он знал, что Верещагину всё равно, что говорить, — лишь бы говорить; поэтому нередко в речах его слышались самые скверные, но в то же время самые откровенные словечки, которые, однако, создают о человеке, который их сказал, дурное, но самое верное впечатление.

Почти всё время Варя проводила со своим женихом, и расставались они только вечером, когда каждый расходился по своим комнатам. Оставшись наедине, Варя, лёжа уже в своей кровати, вспоминала все события минувшего дня и умилялась.

В другой квартире навзничь лежал Александр и уныло рассматривал потолок. Уж чёрт знает, что он там пытался разглядеть и найти и о чём думал он в эти минуты. Однако за день до свадьбы Сухарёва он стал всё больше сомневаться, хочет ли жениться сам.

На самой же свадьбе было изобилие гостей. Жадов внимательно всех оглядывал и, как обычно, что-то бурчал. Верещагин оборачивался ко всем подряд и заводил лёгкие и совершенно бессмысленные разговоры. Варя всё время находилась подле Александра, который уже успел представить её Сухарёву. Пару слов о новоиспеченном женихе. Человек он был высокий, худощавый, белокурый, одевался всегда по моде, как и подобает графскому сыну. Лет ему было двадцать восемь, и с Александром тот познакомился совсем в юношестве, когда отцы их по старой дружбе часто навещали друг друга. К слову, отец и мать его, разумеется, тоже присутствовали на свадьбе, но читателю совсем ни к чему знать о подробностях их жизни. Лучше будет рассказать о невесте — княжне Екатерине Золотцевой. Девушка совсем юная: лет девятнадцати. Невысокая, светлая, стройная, с приятными чертами лица. Поначалу молодые люди не очень полюбились друг другу, однако с самого начала все понимали, что женитьба была бы для всех сторон выгодным делом: Золотцевы выдали бы свою дочь за достойного графа, а Сухарёвы получили бы большое приданое. Так и было сделано. Когда же свадьба стала вопросом решённым, молодые люди притерпелись друг к другу и даже мнимое чувство любви возникло между ними. А, как известно, такие браки не могут быть счастливыми, а если и могут, то счастье в них тоже будет лишь мнимым.

Сухарёв увлечённо рассказывал Александру все подробности своего знакомства с Золотцевой. Рассказал, как дело дошло до венчания. Так Ветринского охватило представление о своей будущей супружеской жизни. Мороз пробежал по его телу, сердце налилось испугом и отвращением. — «Свадьба… Нет — противно! И люди эти — противны…»

Уже вечером, по обыкновению своему, Варя лежала на кровати и думала: как же хорошо будет, когда и она выйдет замуж! В этот вечер ей было особенно приятно об этом думать. За стеной, в соседней квартире послышались голоса. Варя прислонила ухо к стене, но ничего не могла разобрать. Поняла она лишь одну фразу: «Не расстраивайся ты так: и в Москве найдёшь себе нищую служанку», — но она не поняла даже, кто её сказал. С тёплым чувством на душе она отвернулась от стены и заснула.

Проснувшись чуть позже обычного, сонным взглядом она окинула комнату: Анфиса ставила завтрак на стол. Варя приподнялась на кровати и поприветствовала служанку:

— Доброго утра, Анфиса.

— Доброе, сударыня, — отвечала Анфиса, расставляя посуду и поправляя скатерть на столе. — А меня к вам господин Ветринский послал, с поручением.

— Ветринский?

— Ветринский, Александр Сергеич. Велел передать вам это, — она достала из кармана своего запачканного фартука запечатанный конверт, — велел передать, а сам уехал.

— Как уехал?

— Так, барыня. Взял экипаж, да и уехал.

— Да когда же это было-то?

— Часа, может, два назад.

Варя ничего не понимала. Она переменила своё положение на кровати, сев напротив стола. Взгляд её был тяжёлым, недоумевающим и как будто бессмысленным.

— Вы что же, барыня, конверт-то изволите взять?

— Оставь, Анфиса… Ступай.

Анфиса вышла из комнаты, а Варя просидела ещё несколько минут совсем неподвижно. Резким взглядом она посмотрела на конверт, жадно вцепилась в него и, достав из него письмо, стала читать:

«Варвара Владимировна

Если вы читаете это письмо, знайте: я уже далеко от Петербурга, возвращаюсь в Москву. Минувшей ночью я принял окончательное решение, что никакой свадьбы быть не может. Если хотите знать: я действительно любил вас, может, люблю и сейчас. Но всё это необходимо забыть и оставить. Вы в полном праве назвать меня подлецом: да, в ваших глазах я сущий подлец, — но не лгун! Никогда не врал я вам о своих чувствах, не вру и сейчас, говорю, как угодно моей душе. У вас есть деньги на обратную дорогу, хорошего вам пути.

P.S. Даже не вздумайте разыскивать меня. Всё должно остаться в прошлом. Думайте обо мне что хотите, но не ищите меня… прошу, не ищите.

Любезнейший друг ваш Александр Ветринский»

Варя была ни жива ни мертва. В конверте она нашла сторублёвый билет и ещё несколько десятирублёвых ассигнаций. Первой мыслью её было сжечь их вместе с этим же конвертом, но очень быстро эта мысль оставила её. К сердцу подступила сильная душевная боль.

Не притронувшись к завтраку, она принялась складывать вещи. На следующий день она выехала из Петербурга.

VIII

По возвращении в Москву Александр выслушал немало упрёков от отца. Сергей Дмитриевич упорно не понимал своего сына и находил его поступок не только неприличным, но даже глупым и опрометчивым: свадьба его на Ефимовой была очень выгодным делом, но выходка Александра порушила все планы. По возвращении самой Ефимовой слухи о произошедшем разлетелись по всей Москве так, что знали об этом случае даже и те, кто ничего доселе не слышал о Ветринских и Ефимовых. Но историю эту, однако, пересказывали так вольно, что с каждым новым рассказом правды в ней оставалось всё меньше, так что вскоре к ней никто уже не относился иначе, как к чьей-то удачной сплетне. Таким образом, положение Ветринских и Ефимовых пострадало в меньшей степени, что, безусловно, было лучшим исходом для каждой из сторон. Генерал Ефимов полностью разругался с Сергеем Дмитриевичем.

* * *

Всю последнюю неделю Григорий Апраксин был особенно сварлив и угрюм. Работа его сильно утомляла, а в своём же собственном доме он не находил ни минуты спокойствия; с мерзким настроением копошился он в бумагах в своей конторе, а встречи с женою и детьми погружали его в ещё большее уныние. В поисках хоть какого-нибудь успокоения он переехал на квартиру к Шмитцу.

Квартира эта была очень хорошо обставлена. Всего в ней было три просторных комнаты; в одной находилась большая кровать с шёлковым покрывалом и мягкими, набитыми пухом подушками, напротив кровати стоял письменный стол, над ним на стене висели два револьвера с золотыми узорами, а окно со светлыми сторами выходило прямо на оживлённую улицу; в другой комнате стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, и деревянная мебель: стулья, тумбы, шкафы, заполненные посудой и одеждой; третья же комната была пуста и даже не оклеена обоями: в ней можно было найти лишь несколько полок с книгами. Эта последняя комната больше всего приглянулась Апраксину, но Шмитц был упрям и настоял, чтобы гость расположился в первой, спальной, комнате.

Около двух недель Григорий провёл на квартире Шмитца и за это время будто даже похорошел. Настроение его иногда было не только лёгким и радостным, но даже немного игривым. О жене и детях он вспоминал редко, а когда же эти воспоминания настигали его, за ними следовали резкие, несильные покалывания в сердце.

Поздним вечером Апраксин, сидя за письменным столом, в сиянии свечи разбирал бумаги, среди которых попалась даже жалоба на князя Романова за неуплату долгов.

— Эх, князь, князь, — прошептал про себя Апраксин, — как же это вы так? Не ожидал. Что ж, придётся наведаться к вам с визитиком… Хм… А завтра, может, и наведаюсь…

Он заглянул в свой портфейль, чтобы достать очередную стопку бумаг, так сильно приевшихся ему за последнее время, и нашёл в ней журнал, который он вёл полтора года тому назад. «Ба! Да что же это? И как оно здесь очутилось?..» Григорий ощутил небольшое смущение; он отложил все бумаги в сторону и принялся читать.

НЕСКОЛЬКО ЗАПИСЕЙ ИЗ ЖУРНАЛА

Это первая моя запись… Есть плохое предчувствие, что далеко не последняя. Но я уверен, что со временем вместо этого плохого предчувствия появится сладкое ожидание чего-то большего…

Были сегодня со Шмитцем на балу у графа Широкова. В углу зала я заметил невысокую привлекательную даму. Она стояла совсем одна… не танцевала, не разговаривала… Может, ждала кого-то. Я спросил у Шмитца:

— Друг Ганс, кто эта дама? В одиночестве, в самом углу.

— Так это же Настасья Дмитриевна Добрина, старшая дочь Дмитрия Васильевича.

— Это его дочь?

— Да-с.

— Чего же она стоит одна?

— Составь компанию.

— Я? Полноте!

Шмитц уговаривал меня подойти к ней, но я так и не решился… Ни подойти, ни станцевать… Она пробыла на балу ещё полчаса, и уехала… одна…

15 января

Возвращаясь от Шмитца, проезжал мимо небольшого домика. Из своего экипажа увидел я знакомую фигуру: это была она. Судя по всему, она здесь живёт. Она стояла на заднем дворе и разговаривала с садовником. Я хотел уже было велеть кучеру остановиться, но духу мне не хватило… Я промчался мимо…

17 января

Полно уже держать всё в себе и записывать в этот журнал: пора делать шаги. Набравшись смелости, я навестил её с одним лишь, как уверял себя, намерением познакомиться.

Меня встретил опрятно одетый садовник и проводил к ней. Гостем я был совсем неожиданным, и мне удалось застать хозяйку врасплох. Но благодаря кухарке к столу были быстро поданы плюшки и чай. Увы, не могу описать всего, что испытал и увидел в этот день… Вообще я заметил, что записи мои очень кратки… Хотел бы записать всё, всё, всё! Но, увы, не умею…

5 февраля

Опасения мои подтвердились: я влюблён. Уже я ясно вижу это — и сомнений не может оставаться. Постоянные мысли о ней, волнения, душевные терзания — всё это так беспокоит меня! Но в то же время я чувствую себя счастливым. Как-то это особенно и странно.

24 февраля

Со дня нашего знакомства мы стали видеться чаще, стали чаще разговаривать… Меня это, конечно, очень, очень радует.

Мне кажется, и я ей уже не просто знакомый. Может, друг. Не хочу ничего загадывать, боюсь наговорить лишнего. Буду ждать… Ждать и надеяться.

3 марта

Сегодня ходили с ней в театр. Не знаю, что было за представление: пойти в театр было её идеей, а во время действия я смотрел вовсе не на сцену… Она была в белом платьице, ласково обтягивающем её стан, грудь, руки… Тёмненькие кудри свисали до самых плеч… На её маленьких ножках были прелестные скромненькие ботиночки… Ох, какие фантазии возбуждает во мне её образ!.. Ещё минуту, и я вовсе замечтаюсь. Словом, понятия не имею, что показывали сегодня на сцене.

15 марта

Был приглашён в имение её отца. С Добриными знаком я мало, но сегодня узнал их лучше.

Рука никак не поднимается описать весь сегодняшний вечер: не об этом писать хочу.

Она… лишь она одна увлекает меня. Сегодня она была одета очень просто: в домашнее бордовое платьице. Вместо кудрей на голове её были две косички… милые и забавные. Я смотрел на неё в продолжении всего вечера… на её щёчки, губки, ручки… Не хочу писать ни о чём больше, только о ней…

12 апреля

Она навестила меня. Визит был, признаюсь, совсем неожиданный. Увидав из своего окна белый экипаж, я и не сразу сообразил, что это она приехала ко мне. Оно и правильно: не мог я и надеяться на такое счастье. С большущим удовольствием я принял её, угостил, и мы прекрасно поговорили с нею. Каждый разговор с нею доставляет мне восторг. Как я счастлив знать её… как счастлив видеть её!..

4 мая

Не выдержал натеска чувств… написал ей стихи. Написал и запечатал в конверт. Повелю завтра Тишке снести конверт к ней, ещё и розанчиков отправлю. Ох, и вообразить страшно, что подумает она, когда их получит.

9 июня

Пришёл ответ от неё! Ох, сколько благодарности и страсти в её письме!.. Не зря всё это было, не зря! Неужто и она меня любит?.. и подумать об этом страшно. А всё же я очень счастлив! Есть ли в этом мире хоть кто-то счастливее меня?

11 июня

Мы уже помолвлены! Ещё совсем чуть-чуть, и я буду женат… Не верю своему счастью! Не верю, что это происходит со мной!

5 августа

……………………………………………………………………………………………

Здесь Григорий остановился. С неподдельной тоской перечитывал он свой журнал; но тоска эта была где-то совсем далеко. По глазам и лицу его никто не догадался бы, что в душе его что-то не так… «Вот оно как было… и чем закончилось… Обман ли это или что другое?» Ему стало очень душно от пламени свечи, и он отворил окно. Ночной ветер тотчас ворвался в комнату. Он потушил свечу и холодным потоком ударил Григория в грудь. Лишь одинокая луна освещала безжизненную комнату. «Вот оно, каково жить-то! — думал Апраксин в эту минуту, — как свежо, как хорошо-то! И как уныло… тоскливо…» Из соседней комнаты послышался хриплый храп Шмитца. Апраксин обернулся и, вздохнув, подумал: «Счастливый человек… Спит и ни о чём не страдает… Вот же счастье ему». Григорий обратил свой взгляд на револьверы и долго вглядывался в них. «Нет… Не смогу» — мелькнуло в его голове, и он тотчас отвернулся. Простояв ещё несколько минут под холодным ветром, Апраксин замёрз. Он затворил окно, впотьмах сложил все бумаги, спрятал журнал обратно в портфейль, лёг навзничь на кровать и заснул.

IX

Проснулся он позже обычного. Широко зевнув, потянувшись, ощупав своё сонное лицо и накинув на себя шлафрок, Григорий вышел из своей комнаты: Шмитц уже сидел за столом и пил третью чашку чая.

— Поднялся! — встретил друга Шмитц. — Плохо, брат Гришка, так поздно спать ложиться. Статейку в газете читал: один доктор проводил исследование: польза сна для человека. Тебе следовало бы тоже почитать. Ты только и делаешь что работаешь.

Настроение у Шмитца было великолепное, и в такие минуты он запросто мог говорить о чём угодно.

— Напрасно ругаешь меня, — небрежно ответил Апраксин, — спал я отменно.

Здесь Григорий соврал: всю ночь ворочался он на постели, тревожные мысли не давали покоя, — поэтому проснулся он в дурном расположении духа.

— Спал-то ты, может, и отменно, — продолжал Шмитц, размазывая на ломоть хлеба варенье, — а ложиться нужно раньше. Вот посмотри на меня: и ложусь по расписанию, и ем по расписанию — и здоров как! А с эдаким графиком, как у тебя, всё здоровье растеряешь.

Григорий уже сидел за столом и держал в руке полную чашку.

— А коли балы до глубокой ночи? Расписание в таком случае не страдает?

— Ну-с, балы это прочее.

— Да только жить, как ты, в постоянном графике, считай, что и не жить вовсе.

— Ну, а что же плохого в том, что у меня всё распланировано наперёд?

— Да хотя бы то, что планы все могут и не сбыться.

— Растолкуй.

— Что у тебя было расписано на сегодня?

— Сегодня? Сегодня в пять часов планировал я быть у Самойлова. К нему сестра из Парижа приезжает, целый год, считай, не виделись. Вот он и приглашает к себе. Посидим все, потолкуем, по…

— К чёрту твоё расписание, — перебил его Григорий.

— Не пойму.

— Сегодня будем у Романовых… Знаешь таких?

— Нет, не знаю.

— Вот и познакомишься.

— Так зачем же нам к Романовым?

— Дело есть. Жалобы поступают.

На этом оба замолчали.

— Если тебе угодно, поезжай к Самойловым. Романовых я навещу и сам, — сказал Апраксин: от осознания, что из-за одной только беспричинной вредности он заставляет Шмитца ехать вместе с ним, ему стало немного совестно.

— Да что уж… — замешкался Шмитц. — Если нужно, так будем у Романовых.

За всё утро они не обмолвили друг с другом больше ни слова.

В третьем часу дня Григорий и Шмитц уже были у Романовых. Встретил их камердинер Арсений. Он уведомил, что Гаврила Васильевич с женою покамест не дома, но скоро вернётся, проводил гостей в приёмную и ушёл докладывать об их визите княжне.

— А прислуга у них какова… Обходительна, вежлива. Иной же и нагрубить может. Да так нагрубит, что ты даже и не поймёшь, что тебе нагрубили.

— С чего это тебе вздумалось прислугу обсудить? — спросил Григорий.

— Да так-с… Встречал я… — ответил Шмитц, покуривая трубку. — А уж как в комиссии грубить умеют, я и говорить не хочу.

— А ведь признайся: наш частный следователь тоже грубиян, каких поискать, — отрывисто сказал Григорий.

Шмитц смутным взглядом посмотрел в глаза Апраксину.

— Но ведь… ты частный следователь, — сказал Шмитц.

— Я о себе и говорю.

Шмитц полностью смутился. В этот момент в приёмную вошёл Арсений и пригласил гостей пройти в комнату к княжне. Они застали Татьяну сидящей на диване, в скромном, домашнем наряде. Она поклонилась гостям, усадила их в кресла напротив себя и первым делом спросила:

— Зачем же вы к нам пожаловали?

— Не столь к вам, сколько к князю, — ответил Григорий. — Я следователь Апраксин, из той конторы, что на — ной улице. Слыхали?

— Как же… слышали. Неужели что-то случилось, что к нам люди из конторы приезжают?

— Вы ведь знаете, что у отца вашего долги.

— Знаю… Неужто всё так плохо?

— Уж этого сказать не могу, а жалобы есть.

— Папенька нас мало посвящает в свои дела…

— Уж, видно, на то есть причина, — перебил Апраксин.

Шмитц сидел неподвижно и молчал на протяжении всего разговора княжны и Апраксина. Он задумчиво оглядывал Татьяну, да так задумался, что выронил из рук свою трубку.

— Ой, вы уронили, — заметила княжна, и слегка наклонилась, желая помочь гостю поднять уроненную вещь.

— Бросьте, бросьте, это ничего, я сам, — замешкался Шмитц. Он поднял трубку и едва заметно покраснел.

— Надеюсь, вам не мешает, что я… гм… курю?

— Нет, что вы. Папенька тоже при мне курит. Не стесняйтесь.

— Я ещё не представил, — вмешался Апраксин, — это мой друг и помощник Шмитц.

Шмитц смущённо улыбнулся и слегка наклонил голову.

— Очень приятно-с, — ответила Татьяна.

— Почту за честь быть и вашим другом тоже, — скороговоркой сказал Шмитц и тут же про себя подумал: «Что такое говорю?»

Княжна мило улыбнулась в ответ.

— Папенька скоро должен приехать, тогда вы обсудите с ним всё, что нужно, а покамест я скажу Мавре, чтобы накрывали стол.

Татьяна подозвала Арсения, который стоял в дверях, и велела передать Мавре своё указание. Через несколько минут Арсений вернулся с подносом в руках и сказал:

— Ваше поручение выполнил: по словам кухарки, к пяти часам стол будет готов. А также принёс вам чаю: думаю, гостям с дороги будет очень приятно.

— Ах, точно, — вскрикнула княжна. — Как же я и сама не подумала, что гостей нужно чем-то угостить… Право сказать, совсем рассеяна стала… Спасибо, Сеня…

Слуга раздал всем по чашке и удалился.

— А я сразу, как вошёл к вам, подметил, что слуга у вас очень приятный человек, — обратился Шмитц к княжне. — Вот, Григорий Тимофеевич не даст мне соврать.

— Сеня просто восхитительный человек, скажу я вам, — отвечала Татьяна. — Он у нас в доме уже очень давно: он знал меня ещё грудным ребёнком. До сих пор помню, как он развлекал меня, когда я была совсем, совсем маленькая. Как он сам говорит, он просто обожает детей. Жаль, Бог ему своих не дал… Но уж, видно, на то Господня воля.

— О да, дети — прекрасны, — воодушевлённо подхватил Шмитц, — я и сам, признаться, очень люблю детей. Вот у Григория Тимофеевича их аж двое! Каково! Представляете, какое счастье!

Апраксин бросил недовольный взгляд в сторону друга.

— Это же великолепно! — с улыбкой обратилась княжна к следователю.

Григорию было неловко что-либо на это отвечать, поэтому он лишь слегка кивнул головой и уткнулся в чашку. Он был ужасно раздражён в эту минуту.

— Сказать честно, мы сегодня совсем не ждали гостей… Я даже и не знаю, что могу вам предложить… К тому же вы вовсе и не ко мне, а к папеньке приехали…

— Что вы, бросьте, — быстро проговорил Шмитц, — мы, может, наоборот, за тем только и приехали, чтобы вас повидать…

Григорий встрепенулся и посмотрел на друга с таким выражением, словно хотел сказать: «Ты что такое, дурак, говоришь?» На щеках Татьяны выступил слабый румянец, а её взгляд быстро соскользнул вниз. Сам Шмитц ужасно сконфузился. «Ну и глупость же выдал!.. Да что со мной?..» Молчание, продолжавшееся несколько секунд, прервала княжна:

— Я знаю, чем могу занять вас. Пока папеньки нет, а на стол ещё не подано, я могу показать вам наш дом и сад.

— С удовольствием, — ответил Шмитц.

Григорий ничего не отвечал.

Пока княжна увлечённо разговаривала со Шмитцем и сопровождала его по владениям своего отца, Апраксин угрюмо шагал позади и презрительно поглядывал на немца.

В пятом часу приехал князь с женой и племянницей.

X

Когда Гаврила Васильевич вышел из экипажа, Григорий и Шмитц сидели в беседке вместе с княжной. Арсений уведомил хозяев о приезде гостей, и князь Романов направился к беседке, чтобы их поприветствовать. Подходя к ней, он столкнулся на узкой тропинке, выложенной каменной плиткой, с приезжими: они шли ему навстречу.

— Мы только заметили ваш экипаж, папенька, как сразу вышли вас встречать, — сказала Татьяна.

— Рады, рады, очень рады, — обратился князь к гостям, — кем будете и по какому такому поводу к нам?

Шмитц, стоявший прямо перед Романовым, уже было открыл рот, чтобы представиться, как Апраксин слегка оттолкнул его в сторону, выступил вперёд и сказал:

— Следователь Апраксин. Это мой помощник Шмитц.

— Следователь? — улыбнулся Гаврила Васильевич. — У вас к нам дело есть?

— Есть.

— И что же за дело?

— А сами не догадываетесь, по какому поводу могли к вам из конторы наведаться?

— Да откуда же мне знать, чем вы занимаетесь в этих ваших конторах, — посмеялся Романов.

— О жалобах на вас тоже не знаете?

Смех Гаврилы Васильевича прекратился, а сам он, казалось, даже слегка побледнел. На лице же Апраксина не было никаких эмоций — лишь кроткая самодовольная улыбка.

— Стол почти накрыт! — крикнула Анна с крыльца.

— Пройдёмте, — суетливо сказал князь, уставив глаза в землю.

Гости прошли в залу, где на столе уже стояли блюда и были разложены приборы на семь человек: Арсений всегда ел с Романовыми за одним столом.

Уже за ужином князь поведал гостям, как повстречал свою супругу Ольгу, и в ходе своей речи называл княгиню «душенька», «ангельчик» или «голубушка», чем очень радовал её; следом он упомянул о своей не сложившейся карьере в департаменте, а закончил рассказом, каким хорошим человеком был Илья Сергеевич — друг его отрочества. Шмитц слушал с особым интересом, всё время поглядывая на Татьяну. Анна же бросала быстрые, резкие взгляды на Григория; тот по-прежнему оставался угрюм.

— Вот каков был Илья Сергеевич! — восклицал князь. — Увы, стоит признать, почти все такие уже перевелись… Способные всё всегда взять в свои руки. Показать, что именно они хозяева своей судьбы!

— Ты о чём, папенька? — спросила княжна.

— О том, что повсюду блаженствуют лишь трусы да подлецы! Бесхарактерные, дрожащие, без стержня! Счастье тебе будет, если удастся найти жениха достойного, а таких, как я уже сказал, осталось немного. Знай: это большая удача.

Слова князя обидели Татьяну и Шмитца.

— Не будь же так категоричен, — обратилась княгиня к мужу.

— И в самом деле, почему вы такого мнения? — спросил немец.

— Да хоть потому, что сам не раз был свидетелем. Вспомните-ка, какая история приключилась с Ветринскими — слышали ведь?

— Конечно, слышали-с, — ответил Шмитц.

— Так что же это, по-вашему, как не трусость? Испугался ведь повеса, да и сбежал! Вы не верьте тому, что народ говорит — я лично с генералом Ефимовым разговаривал, дочь ему всю историю как есть рассказала. Проснулась, говорит, только глаза открыла, как служанка по дому ей и объявляет, что жених-то её убежал да конверт только и оставил. Концы в воду! Рассудите же сами: разве это не подлость?

— А не подлость ли говорить о своих приближённых в таком дурном тоне, пока они этого не видят и не слышат? — сказал Апраксин с акцентированной неприязнью.

— Что вы такое говорите? — вскрикнула княгиня.

— Я прекрасно знаю, что Гаврила Васильевич и Ветринские состоят в очень близких отношениях, можно даже сказать, в дружеских, — продолжал Апраксин. — Так скажите, неужели такие высказывания, какие позволяет себе князь, допустимы?

— Вы хотите выразить несогласие с моим мнением? — гордо обратился к Григорию князь.

— Я лишь хочу, чтобы вы в моём присутствии не позволяли себе оскорблений, тем паче, что Ветринский мой приятель.

— Но позвольте, — вступила Анна, которая только и ждала повода заговорить с Апраксиным, — стало быть, вы поддерживаете поступок Ветринского?

— Выходит, что так.

— И вы не находите его отвратительным?

— Нет.

— Что же, по-вашему, жених может сбежать от невесты, осрамить её на весь свет и не быть за это осуждённым или наказанным? — самодовольно спросил князь.

— По-моему, каждый имеет право сам выбирать, чего он хочет, а чего — нет.

— Как странно вы рассуждаете: стало быть, если человек захочет, может делать что угодно? Захотел — опозорил свою же невесту, захотел — ограбил, захотел — убил. Так что ли получается, Григорий Тимофеевич?

— Вы значительно преувеличиваете мои слова.

— О, нет. Я понял вас совершенно верно: вы сами сказали…

— Ничего такого я не говорил! — перебил Апраксин. — На всё есть мораль, и меры её нужно знать. Подумайте же сами: если человек не имеет никакого желания жениться, разве может этот брак принести ему счастья, которого он ищет? Или для вас не в одном только счастии дело?

— Нет, друг мой, мы совсем не понимаем друг друга.

— А хоть бы и так, от слов своих я не отрекусь, — вскрикнул Апраксин, с каждым словом повышая голос. — Вопреки всем предубеждениям он взял и отрезал! Не побоясь ничьих речей, он сделал так, как считал нужным. Так не взял ли он всё в свои руки? Не смелость ли это, князь, которую вы так яростно давеча восхваляли?

— Не забывайтесь, сударь, вы как-никак у меня в доме, — сказал князь с сильным ударением на «меня», явно намекая, что Григорий утомил его своим спором и ещё одно его слово, и он тут же выйдет вон.

— Полно, оставим эти пустые разговоры, — уже спокойным голосом сказал Апраксин, — я ведь к вам по делу пришёл, Гаврила Васильевич…

— Ах, точно, по делу… — вспомнил князь, смягчился и побледнел.

— Времени уже седьмой час: поскорее всё обсудим, и я благополучно покину вас.

— А оставайтесь у нас ещё! — вдруг сказала Анна. — Хоть на пару недель можете остаться — дядюшка не будет возражать. Так ведь, дядюшка?

В глазах Григория что-то сверкнуло.

— Чего уж возражать, — уныло сказал князь, — если гости хотят, то почему бы им и не остаться.

— А, пожалуй, что и хочу! — ответил Апраксин, не отводя глаз от Анны. — Что скажешь, друг Ганс? Останемся у этих прекрасных людей?

— А… хм… почему нет… конечно, — замешкался Шмитц. В душе же он был только рад такому раскладу.

— Вот и славно, а теперь, Гаврила Васильевич, не изволите ли проводить меня в свой кабинет. Там будет удобнее, да и нам точно есть, что ещё обсудить, — и князь со следователем покинули общую залу.

Наступило долгое молчание. Никто не знал, что сказать и что вообще в таких случаях говорят. Арсению стало так не по себе от этой тишины и только что минувшего спора, что он, поблагодарив хозяев за ужин, вышел из-за стола.

— Мне показалось или… ваш друг немного вспыльчив, — робко спросила Татьяна у Шмитца.

— Ох, нет, нет, нет, Гриша совсем не такой. Он сегодня не в духе, я это ещё с самого утра заметил… Молчит весь день да вопросы странные задаёт. Вообще он очень приятный человек. Вы это у любого знакомого его спросите — вам все так же ответят.

— Не в духе, говорите? — сказала Анна. — Отчего же?

— Да… я как-то… и не знаю даже. Работы разве что много, устал, может. Но а если так подумать… В доме, может, у него что случилось. С Анастасией Дмитриевной, пади, повздорили — это жена его.

— Так он женат? — отрывисто спросила Анна.

— Да-с, женат. Вот уже пять лет как женат.

— И вы говорите, повздорили?

— Да откуда ж мне знать, случилось ли у них чего или нет — мне-то он ничего не говорит. Однако живёт уже у меня недели две как. Квартирка-то у меня просторная, обустроенная, ремонту только разве что не хватает.

— Он сам к вам изволил?

— Сам. Я уж, было, спросил, отчего он так, да он не ответил.

— А вы с ним давно знакомы? — обратилась к немцу Татьяна.

— О, да-с, уж больше семи лет, — и здесь Шмитц начал рассказывать о своём знакомстве с Апраксиным, о своей службе в армии, как попал в контору и проч., проч. Анне, само собой, это было ни коем образом не интересно, и она вышла из-за стола.

Разговор между Григорием и Гаврилой Васильевичем проходил напряжённо, однако из кабинета не доносилось ни звука. Прежде чем Апраксин вышел, князь обратился к нему:

— Могу ли я вас просить, уважаемый Григорий Тимофеевич, чтобы наш сегодняшний разговор остался исключительно между нами?

— Просить, конечно, можете, князь, но в этом деле, сами понимаете, я не в полной власти, — ответил следователь и вышел из кабинета. Перед самой дверью стояла Анна.

— Скажите, — шёпотом обратилась она, — у дядюшки что-то случилось? Из конторы просто так не приезжают (Анна, как и отец её, совершенно ничего не знала о долгах Романова, ибо, как уже было сказано, князь держал это дело в строжайшем секрете и даже близким об этом не распространялся).

— Так, пустяки. Немного времени, и он во всём разберётся.

Григорий сделал пару шагов от Анны.

— Куда же вы? — спросила она.

— К остальным.

— А, может, оставим остальных, — сказала Анна, подойдя с Апраксину ближе, — не хотите выйти в сад, прогуляться.

— В ожидании Гаврилы Васильевича я уже успел там побывать и даже всё тщательно рассмотреть.

— Возможно, но мне хочется пройтись с вами.

— Как вы уже поняли, я останусь у вас ещё на некоторое время. Если вы так желаете, пройдёмся в другой раз.

— Но я настаиваю сейчас, Григорий Тимофеевич — будьте так любезны.

Апраксин задумчиво посмотрел на неё, улыбнулся и ответил:

— Хорошо, как вам угодно. Но только и с моей стороны будет просьба.

— Что вы хотите?

— Не утомите меня этой прогулкой.

В ответ Анна улыбнулась.

Они вышли в сад.

Приезжим отвели одну комнату, довольно просторную и прилежно обставленную. Было всё, что нужно для полного удобства: две кровати с чистым бельём, небольшой стол у самого окна, круглого, прикрытого красными сторами из плотной ткани, две тумбы и шкаф, куда гости могли сложить свои вещи, и печь в самом углу. Кровати были расположены по обеим сторонам от стола, одна напротив другой. В десятом часу Григорий и Шмитц уже лежали под одеялами. Лежали молча. Оба что-то испытывали, что-то очень похожее, и, казалось, оба понимали это — поэтому не могли сказать ни слова. Но Григорий прервал это молчание:

— Будем честны, друг Ганс: мы ведь оба хотим это сказать, но не решаемся. И мы прекрасно понимаем друг друга. Можешь больше не скрывать. Скажи, тебе ведь понравилась княжна.

Шмитц растерялся: он никак не ожидал, что Апраксин спросит об этом так откровенно.

— Ты заметил это?

— Тому, кто тебя давно знает, это трудно не заметить. Ты ведь весь вечер не отводил от неё глаз.

Шмитц не знал, что и ответить на это. Апраксин продолжал:

— Боюсь, всё это глупость, друг мой. Глупость, которую стоит поскорее оставить, ибо дальше будет только хуже — поверь мне на слово.

— Да почему же ты так думаешь?

— Я просто знаю это, — ответил Григорий и повернулся на бок, лицом к Шмитцу. Немец, окончательно сконфузившись, под предлогом своего расписания, которого, по его словам, никогда не нарушает, пожелав своему другу хорошей ночи и отвернувшись от него к стене, лёг спать, избежав таким образом продолжения неприятного разговора. Григорий остался лежать с открытыми глазами. О чём-то думал он и что-то хотел сказать. Но, увы, Шмитц этого не понял — иначе бы выслушал своего друга. А Григорию очень хотелось говорить. Так хотелось, что он не выдержал, поднялся, зажёг свечу, достал из своего портфейля уже известный читателю журнал и принялся уже было писать в него. Но только он мокнул перо в чернильницу, как подумал: «Да что же это я делаю? Опять за старое. Да в своём ли я уме!» Он бросил перо, сложил журнал, задул свечу и лёг на кровать, но заснуть у него долго не получалось.

XI

Не справившись с бессонницей, Григорий перебрался в гостиную. Он сел в кресло, облокотился, положил голову на ладонь и о чём-то призадумался. Неожиданно — вздрогнул. «Что ж так холодно!» Он встал и пошёл искать Арсения, чтобы тот разжёг огонь в камине. Григорий заглянул в соседнюю комнату: Арсений, тихо посапывая, спал на своей лежанке.

— Ладно, сам зажгу.

Он вернулся в гостиную, сел на пол перед камином, закинул в него несколько дров, что лежали рядом, и стал всматриваться в медленно разгорающееся пламя. Вдруг он о чём-то вспомнил. Вернувшись в отведённую ему комнату и взяв что-то из портфейля, через пару минут он уже снова сидел перед камином, перечитывая хорошо знакомые ему страницы. «Как только он у меня оказался? Я уж и сам не помню, куда его убрал, а тут вдруг нашёлся». «Сжечь, может? — вдруг подумалось ему. — Нет, оставлю». Он сложил журнал пополам и убрал его во внутренний карман своего сюртука, вышел на крыльцо, прислонился спиной к стене и призадумался. — «Уже и не так холодно».

Начинало светлеть. Солнце медленно вставало из-за горизонта. Светлые серые облака неторопливо проплывали над крышей дома. Дул слабый прохладный ветер, поднимая и кружа невысоко над землёй опавшие листья.

«Что вы здесь делаете?» — услышал Апраксин.

На крыльцо вышла Анна.

— Почему вы не спите? — спросил Григорий.

— А почему вы не у себя?

— Бессонница мучает.

— Это вы зажгли камин?

— А больше некому.

Оба замолчали.

— Вы больны? — спросила Анна.

— С чего бы?

— Вы вчера были раздражительны за столом, даже с дядюшкой повздорили. Теперь вам не спится. Вас что-то тревожит?

— Что меня может тревожить?

— Не знаю. Ваш друг вчера сказал, что, возможно, у вас… проблемы в семействе.

— Эти проблемы есть у всех семей.

— Да, но… вы живёте у него на квартире уже две недели. Тут явно какая-то бóльшая проблема.

— Нет у меня никаких проблем! Что вы мне голову морочите! — вскричал Апраксин.

Анна вздрогнула.

— Извините, — ответила она, склонив голову. Она отвернулась от него и пошла в дом.

— Подождите!

Она обернулась и посмотрела на Апраксина вопросительным взглядом.

— Вы не желаете в Малый театр? Сегодня, кажись, «Семиру» показывают.

Анна улыбнулась.

— С удовольствием, Григорий Тимофеич.

— Условились.

Анна убежала, а Апраксин остался стоять на крыльце. Вновь холод пробежал по его телу. Но он не зашёл в дом, а остался снаружи.

— Войдите, — сказала Татьяна в ответ на тихий, робкий стук в дверь. В комнату вошёл Шмитц.

— Ах, это вы! Вы что-то хотели?

— Нет-с, княжна, не совсем… вернее да, хотел… почему вас не было за завтраком? — замялся Шмитц, теребя пуговицу своего костюма.

— Я всё время провела здесь, у себя.

— Вы так долго спали? Время никак уже двенадцать доходит.

— Нет, — рассмеялась Татьяна, — я проснулась рано. Я всё это время читала. Я, знаете, люблю читать.

— Вы что-то из французского любите?

— Не совсем, — усмехнулась Татьяна, — не только французское.

— А что же?

Княжна взяла с трельяжа толстую книгу и протянула её Шмитцу. Это было Евангелие.

— Признаться, не ожидал.

— Вы читали?

— Так-с… только когда учился, может. Я вообще к книгам мало отношения имею.

— Как же вы тогда развлекаетесь?

— Да так-с… с Григорием на балах бываю. Хотя в последний год чаще без него.

— А я совсем не люблю балы: скучно.

— Что вы, что вы. Сходите хоть разок, я уверяю: вам понравится.

— Я уже была на балах, и мне не понравилось.

— Ну-с, это смотря где бывать. Я слышал, у Ветринских был прекраснейший бал.

— Бросьте, господин Шмитц. Все балы одинаковы, похожие один на другой.

— Но у Ветринских было бесподобно, поверьте мне на слово.

— Я верю, господин Шмитц. Но если верить всему, что говорят, то выходит, что Ветринский не самый хороший человек. Уж как бы Григорий Тимофеевич не защищал его вчера, я всё же согласна с папенькой: он совершил подлый поступок. Разве вы так не считаете?

Шмитц немного растерялся.

— Я с вами полностью согласен, — ответил он и почувствовал, что не мог бы ответить иначе.

— Я, конечно, не берусь осуждать его, но, скажите, разве можно было так обойтись с кем-нибудь?

— Ни в коем случае, — с тем же чувством сказал немец.

— И к таким-то людям на бал идти… Помилуйте, я лучше здесь останусь. Это папенька часто на балах бывает.

— Что же, у вас из развлечений только книги?

Татьяна задумалась, посмотрела на Шмитца и сказала:

— А вы любите мечтать?

— Мечтать?

— Да, мечтать. Когда лежишь перед сном и представляешь, как бы всё могло быть иначе.

— Признаться, не бывает со мной такого.

— А попробуйте! Это так замечательно. Только вдумайтесь: вы ведь можете вообразить себе что угодно!

— Но не жить же лишь одними мечтами.

— Вы совершенно правы: для их исполнения нужно что-то делать.

— Знаете, — прибавила она после недолгого молчания, — я как-то вообразила себе, что играю на скрипке. Будто бы стою посредине комнаты, а все вокруг слушают и хлопают. И так мне потом захотелось играть, что я упросила родителей, и те наняли мне учителя.

— И что же, теперь вы играете?

— Да, играю, — и Татьяна указала рукой на скрипку, что висела на стене.

— Мечта всегда где-то рядом, — с улыбкой продолжала княжна, — стоит лишь захотеть, друг Шмитц, и она точно сбудется.

Шмитц смотрел на Татьяну, не отводя глаз во всё время разговора, словно она приковала его взгляд к себе. Он чувствовал себя подростком, впервые столкнувшимся с чувством любви; подростком, который и не знает, что с этим делать. Он глядел на княжну, рассматривая каждую черту её лица, и с наслаждением слушал и запоминал каждое её слово, пока сознание его было где-то вдалеке, высоко-высоко от него.

— О чём же вы мечтали сегодня? — услышала Татьяна робкий вопрос.

— А вы хотите знать?

— Больше всего хочу.

— О спокойной жизни в деревне. Знали бы вы, как надоел мне этот шум. Жить в городе, особенно в таком большом, как Москва, просто невыносимо. Право, как было бы прекрасно в деревне. Где так свежо, так тихо, так красиво и спокойно… Иметь свой очаг и детей. Да, не смотрите на меня так. Я больше всего хочу быть матерью и женою. Быть с любящим мужем и жить тихою жизнью. Вы, наверное, совсем не ожидали от меня это услышать?

Шмитц весь дрожал. Так приятно ему было слушать княжну, и так неожиданно было услышать от неё эти слова. Слова, в которых он разглядел и своё счастье тоже.

— А я всегда хотела именно такой жизни. Теперь вы и сами видите: какие мне балы? я едва ли могу найти покой в собственном доме. Я почти никому не говорила этого. Но к вам я отчего-то испытываю глубокое доверие, друг Шмитц, — и в её взгляде что-то промелькнуло.

Поздно вечером, лёжа уже под одеялом, Шмитц не без содроганий сердца вспоминал этот разговор с княжной. Тёплое чувство томилось в его груди. «Друг Шмитц» — мысленно повторял он. — «Друг!»

Тут ему вспомнилось Татьянино «а попробуйте». Он закрыл глаза и попробовал помечтать. Образ княжны вырисовывался перед ним. Он до мельчайших подробностей пытался вообразить её: каждую деталь её наряда, каждую прядь волос. Затем он вообразил, будто она сидит в цветущей аллее, а он — напротив неё. Стал прорисовывать каждое деревце, каждый куст, высокое светлое небо с пушистыми облаками; представил пенье птиц, шелест листьев от слабого ветра. И вот уже она говорит с ним. Говорит, каждый раз обращаясь к нему «друг Шмитц»…

Он открыл глаза, с приятным чувством вздохнул и посмотрел на Апраксина.

— Ты всё что-то пишешь? — спросил он.

Григорий сидел за столом и выводил буквы.

— Как видишь, пишу.

— Ты всё от работы отвлечься не можешь. Полноте, пора уже и спать.

— Как закончу — лягу.

Тут Шмитцу вспомнился вчерашний его разговор с Апраксиным.

— Ты говоришь, сегодня с Анной Семёновной в театре был?

— Был, — отрывисто ответил Апраксин.

— И что? Какова «Семира»?

— Не знаю, — со вздохом ответил Григорий.

Шмитц удивился.

— Как это не знаешь? Ты же смотрел.

Ответа Шмитц не получил. Он отвернулся от Апраксина к стене, снова попробовал помечтать и в скором времени начал посапывать. Григорий, дописав последние строки, потушил свечу, сложил записи и тоже заснул. Писал же он в свой журнал.

XII

Ехать к отцу Николаю было не на чем, поэтому почти на все оставшиеся деньги он нанял извозчика Фому с бричкой и лошадьми. Деревня Вишнёвка, куда так спешил Николай, находилась близ Петербурга. Путь был не близкий, так ещё и разного рода происшествия отсрочили приезд Вишневского на неделю. Только выехав из Москвы и свернув на ухабистую дорогу, бричка лишилась одного колеса. Его быстро вернули на место, но предать ему прежнюю круглую форму не удалось. Ближайшее село находилось верстах в пятидесяти, и, чтобы добраться до него, пришлось сделать крюк. Бричку стало немного кренить влево, и извозчик почти не погонял лошадей, чтобы она не перевернулась, из-за чего дорога заняла в три раза больше времени. Приехав в село только на следующий день, Николай услышал от мужиков, что помочь они ничем не могут: новых колёс нет, а выровнять старое не получится. Пребывая в расстроенных чувствах, он проехал от села ещё лишних двадцать вёрст до деревни Каратаевка, где удалось поставить новое колесо. С этого момента Николай велел извозчику гнать изо всех сил, чтобы отныне не терять времени и быть на месте как можно раньше.

На этом неприятности для Вишневского не закончились. Остановившись в одном из провинциальных городов и оставив бричку и лошадей под присмотр Фомы у смотрителя, он направился на рынок, но по возвращении не обнаружил ни денег в кармане, коих и так было немного, ни извозчика. С первым всё было ясно: стоило только отвернуться, как кто-то незаметно и вывернул карман, но куда пропал извозчик? Вишневский доложил об этом смотрителю, но в ответ услышал, что он и сам «ни сном ни духом». Позже Фому удалось найти в пьяном виде в ближайшем трактире. Ехать в таком положении было невозможно, поэтому Николаю пришлось задержаться в здешнем городе на ночь. На следующий день, хорошо выспавшись, получив от Вишневского немного снисходительных ругательств и полностью протрезвев, Фома, расположившись на кожаных козлах, хлестнул плетьми, и бричка снова отправилась в путь.

Спустя неделю Вишневский, чтобы переменить лошадей, остановился у постоялого двора, близ города М. Убедившись, что свободных лошадей нет и ждать придётся до завтрашнего дня, а то и ещё дольше, Николай был в ярости. Но делать было нечего — пришлось остаться. Вишневский уже начал проклинать эту поездку, но одно приятное обстоятельство скрасило все неудачи. На том же самом дворе, в комнате напротив, заселился помещик Санечкин — давнишний друг отца Вишневского. Николай занял у него денег и провёл с ним всё время ожидания. Однако ждать пришлось аж три дня. Услышав, наконец, долгожданное: «Лошади поданы», он стрелой выбежал со двора, запрыгнул в бричку и велел кучеру погонять что есть мочи.

Итак, к началу ноября Николай, наконец, прибыл в Вишнёвку. Встретили его, как он вовсе не ожидал, с возгласами и почестями. Как только он вышел из брички, к нему подбежал опрятно одетый мужик с выбритым лицом и поклонился до самой земли со словами: — Приехали, батюшка! Как уж мы вас заждались, и представить себе не можете.

— Полноте, Митька, встань сейчас же.

Митька встал, и Николай заметил, что тот босой.

— Да где же сапоги твои? — спросил у него Николай.

— Порфирию отдал, сапожнику нашему. Он мне их починит да и вернёт.

— А где же Пётр Семёнович?

— Барин у себя, уже две недели вас дожидается. Ходит всё да приговаривает: когда, дескать, Микола приедет. А мы уж его всё успокаиваем, говорим: уже в пути, скоро будет. Вот и дождались мы вас, батюшка!

Николай тревожно усмехнулся.

— Проводите меня к нему.

— Как изволите.

— Я получил известие, что дела у вас плохи.

— Барин очень хмурый ходит. Мы и пужаемся иной раз спросить.

Митька проводил Николая до дома.

Вступив на крыльцо, Николай сделал жест рукой, дав понять мужику, чтобы тот его оставил. Митька послушался.

— Постой! — окликнул его Николай.

Митька обернулся.

— Возьми, — сказал Вишневский и протянул ему хозяйские сапоги. — Холодно нынче босым ходить.

— Батюшка! — разинул рот Митька, но его тут же перебили:

— Надевай сейчас же. Вернёшь, как Порфирий твои починит.

Митька принял сапоги, с благодарностью поклонился и ушёл.

Отворив дверь, Вишневский оказался в тесной прихожей. Сняв свою белую шляпу и повесив её на крючок, он прошёл в комнату, которая была хорошо ему знакома. Николай вмиг оглянул её: с момента его отъезда в ней ничего не изменилось. Вся мебель стояла на прежних местах, книги, разложенные на полках, остались нетронутыми; всё те же ковёр, портьеры, побледневшие обои. Возле стены стоял дубовый стол, на нём величественно красовался румяный самовар. Запахи дерева и тлеющих углей смешивались воедино. Вишневский остановился посреди комнаты и прислушался — тишина. «Как тихо. Может, он и не у себя?» Но вдруг послышался продолжительный скрип: кто-то медленно шагал по полу. Из соседней комнаты выглянула чья-то голова: видны были только глаза и лысина. Но почти сразу же на этом, и без того морщинистом, лице появилась улыбка. «Господи, приехал!» — раздался старческий хриплый голос, и седой старик бросился в объятия к Николаю. Это был Пётр Семёнович.

* * *

Теперь, когда читатель узнал, как прошла долгожданная встреча между отцом и сыном, стоит немного рассказать о самом Петре Семёновиче.

Родился он в 1791 году в Петербурге в семье богатого помещика Семёна Антоновича Вишневского. Детство своё проводил с нянькой: родители редко появлялись дома. А когда появлялись, маленький Петенька невольно становился свидетелем бытовых ссор. Когда же Вишневские убедились, что не могут больше жить вместе, Семён Антонович с сыном уехал в одно из своих имений — в уже известную читателю Вишнёвку. С этого момента Петенька стал воспитываться нянькой Дуней, но должного образования так и не получил. Семён Антонович, как и при жизни в Петербурге, виделся с сыном редко, ибо всё своё время растрачивал на кутежи. Так денег у Вишневского становилось всё меньше и меньше, а когда они закончились вовсе, Семён Антонович сильно захворал и слёг.

Разыскивать мать свою Петя отказался и решил, что будет жить вместе с Дуней в деревне, оставшейся ему после отца.

В 1825 году Пётр Семёнович, уже самостоятельный помещик с достойной репутацией, женился, а два года спустя родил сына Николая.

В 1834 году супруга Петра Семёновича скончалась от чахотки. Оставшись с семилетним Миколой на руках, Вишневский принял решение посвятить всего себя воспитанию сына. Николай рос прямо на глазах у отца. Петр Семёнович нанимал сыну учителей, одевал его в лучшие наряды, еженедельно возил в город и ни в чём не отказывал. Но, обзаведясь семьёй и наследником, Вишневский стал меньше уделять времени хозяйству.

А прежде, ещё когда Пётр Семёнович был молод и не женат, хлопоты по хозяйству составляли весь смысл его жизни. Спустя всего несколько лет, как деревня досталась молодому наследнику, она изменилась до неузнаваемости. Но как? как это удалось человеку, который даже не имел должных знаний? Как говорил сам Вишневский, весь секрет его таился в отношении к мужику. «Разговаривай с мужиком как с равным себе — и тогда будет толк. Почитай его, как он почитает тебя, — и вместе вы принесёте гораздо больше пользы и себе, и общему вашему делу». Его люди всегда были одеты в новые платья, всегда были сыты и имели тёплый кров. Пожалуй, никто так сильно не уважал Петра Семёновича, как жители Вишнёвки. Отсюда, как и говорил сам помещик, дела пошли только в гору.

Но сейчас уже его положение только ухудшалось. Несколько лет подряд Петра Семёновича преследовали неурожаи и сокращение скота; по необъяснимым причинам крепостные стали хворать один за другим. Доходило даже до того, что порой было совсем некому заниматься пахотой. Как ни посмотри, а в таком положении одной только надеждой на народ не ограничишься — чтобы дела в деревне не разладились, Петру Семёновичу были необходимы управленческие умения, которых ему именно не хватало. Так Вишнёвка оказалась в том состоянии, в котором застал её читатель вместе с прибывшим Николаем.

XIII

Пётр Семёнович, усадив сына за накрытый Дуней стол, почёл первым долгом выслушать приезжего. Николай рассказал об учёбе, какой ужасной была дорога до деревни, и не забыл упомянуть, что был недавно у Апраксиных. О знакомстве с Романовыми он умолчал.

Затем Пётр Семёнович посвятил Николая в свои дела. Как он и сообщал в письме, хозяйство пошло на спад: урожая нет, люди голодают, пригодных орудий мало, скотины всё меньше и меньше, а из-за болезней десяток оброчных слегло.

Здесь стоит сказать, что Пётр Семёнович самостоятельно следил за порядком в деревне и никогда не доверял имение в руки управляющим. Справедливо полагать, что это и послужило причиной всем выше перечисленным неприятностям. Николай знал это и, ещё когда получил письмо от отца, сказал себе: «Понятное дело, батюшка, отчего дела худы стали». Потому главной целью его приезда было убедить отца нанять управляющего.

Темнело. Николай, уставший с дороги, рано лёг спать. Заснул он быстро и спал крепко-крепко. И странный сон приснился ему. Будто стоит он посреди огромной залы, вокруг все пляшут, веселятся, смеются. И задаёт он себе один и тот же вопрос: «Да зачем же я здесь? Никогда ведь на балах не бывал прежде, а сейчас зачем-то пришёл». Но уходить он никуда не торопился. Вместо этого он, сам не понимая зачем, оглядывал каждого. Посмотрел направо — увидел лысого жирного мужчину с толстым лицом и свиными глазками, налево — юркую и худощавую, как змея, женщину в жёлтом платье с оголёнными плечами. Слегка подтолкнул он какого-то господина — тот обернулся, лицо его всё покрылось морщинами от сладкой, сладкой улыбки, глаза сделались узенькие, и со словами: «Извините, сударь» он похлопал Николая по плечу, словно стряхивая с него что-то. В дальнем углу зала кто-то громко что-то обсуждал, так что можно было даже услышать некоторые слова из их разговора. В углу напротив доносились ругательства и даже звон битой посуды, но никто не обращал на это внимания. Но вот Николай видит знакомую фигуру. Вглядывается в неё — Татьяна! Стоит одна, совершенно неподвижно; стоит и смотрит на него. Николай подбежал к ней, взял за руку и посмотрел в её глаза. Посмотрел — и не узнал. Её лицо, как лист бумаги, белое, а глаза такие тревожные, что Николаю сделалось не по себе.

— Да ты ли это? — испуганно спросил он у неё и сжал её руки крепче.

Таня молчала. Молчала и смотрела на него таким взглядом, словно провинилась в чём-то. Сердце его ужасно колотилось. Он принялся целовать ей руки, как заметил, что они в крови.

— Что это такое, Таня?

Ни слова в ответ.

— Да что с тобой?! — уже в отчаянии крикнул он.

И после этих слов всё умолкло и замерло вокруг. Все обернулись, и Татьяна тихим голосом ответила:

— Извини, Коленька.

И не успел Вишневский опомниться, как некто в красном костюме увёл её. Перед тем, как окончательно скрыться, Татьяна оглянулась всё с той же тревогой и проступком в глазах. И вновь музыка заиграла вокруг, стали раздаваться чужие голоса, все принялись танцевать, и воцарилась прежняя суматоха.

Проснулся Николай от шума на улице. Он глянул в окно: народ с криками толпился у двери. Не понимая, что происходит, быстро одевшись, он вышел на крыльцо и обратился к толпе:

— Что случилось?

— Не ругайся, батюшка, — раздался голос в толпе, — а мы за правдой пришли!

— Что же произошло?

— Кража! Кузьма у конюха Ивана хлеб выкрал!

— Как же это так, батюшка, — перебил другой голос, — этак всем есть нечего! Что же теперь последний кусок воровать!

— Просто так это дело не оставим! — вскрикнул третий.

— Спокойнее, — ответил Вишневский, — где сейчас Кузьма?

— У конюшни сидит, под присмотром!

— Ведите меня к нему, — сказал Николай, сошёл с крыльца и последовал за толпой. Народ стих, предвкушая, что сейчас настанет час правосудия. А Николай думал совсем не о воре Кузьме — ему вспомнился этот странный пугающий сон. «Таня… почему же такая бледная? Что за печаль в её глазах? Зачем же я вообще был на этом балу? И кто был этот человек в красном…»

Его привели к конюшне. На холодной земле, опёршись на стог сена, сидел мужичок среднего роста, с небритым лицом и длинными тёмными как смоль волосами. Одежда на нём была грязная и мокрая, в некоторых местах даже изорвана. Это и был Кузьма. Вокруг него толпился народ. Были слышны громкие осуждающие выкрики. Николай прошёл через толпу и обратился к нему:

— Ты Кузьма?

Кузьма ничего не отвечал. Он сидел молча, с опущенной головой.

— Он, он, — крикнул кто-то.

— Где же ты так промок? — продолжал Николай.

Молчание.

— Утопиться вздумал! — раздался чей-то голос. — Его как за кражей поймали, так к реке и помчался. Насилу смогли из воды вытащить!

— Грешник!

— Оставьте нас, — обратился Николай к толпе.

Народ начал недоумевать, но всё же разошёлся. Тогда Вишневский сел на землю рядом с Кузьмой и заговорил с ним:

— Зачем же на дело такое пошёл, Кузьма?

Тот ответил ему хриплым, тонким голосом:

— Коли бы сыт был, красть не стал.

— А почему утопиться хотел?

— А потому что совестно стало, — тихо ответил Кузьма. Николай заглянул в его лицо: глаза слезились и блестели.

— Пойдём со мной, Кузьма, не бойся.

Кузьма встал, слегка покачнулся и пошёл вслед за Вишневским. Тот отвёл его к небольшому амбару, отворил его и сказал:

— Возьми господского хлеба сколько нужно.

— Не возьму, — ответил Кузьма и повертел головой.

Тогда Николай вошёл в амбар и вышел из него уже с мешком.

— Бери, Кузьма, и перечить не вздумай.

Кузьма послушно взял в руки мешок.

— И завтра приходи за новым одеянием. Это совсем негоже. А теперь ступай к себе.

Кузьма ничего не мог ответить. Он низко поклонился и ушёл, тихонько всхлипывая. Николай, заперев амбар, направился к дому. Ему снова вспомнился сон. «Она мне говорила, что сны бывают пророческими… А я ей не верил. В самом деле, как можно поверить, когда порой такая чепуха снится, что только чёрт разберёт, что она значит… Кровь! У неё на руках была кровь! И за что она извинялась?» Холод пробежал по его телу от этой мысли. И вдруг, на мгновение, он поверил, что сон мог быть вещим: «Уж не случилось ли чего? Может, нужно вернуться?» Но здесь он увидел отца, который встречал его на крыльце дома.

— Отчего ж это у нас народ так встревожен? — сказал Пётр Семёнович. — Всё утро шумят.

— Пустяки, папенька, — ответил Николай и, немного помолчав, добавил: — Вели-ка ты каждому хлеба господского выдать.

Пётр Семёнович на это ничего не ответил. Лишь убедительно кивнул. Он и сам всё понимал. Между тем мысль о вещем сне уже отпустила Николая. «Нет, это мне от усталости такая глупость снится. И нет никаких вещих снов».

XIV

В седьмом часу вечера по — вой улице мчалась рессорная бричка. В запряжке было два чёрных коня. Их погонял сидящий на козлах низенький кучер в белом платье и жёлтом жилете. Со всего маху хлыстал он коней по спине, и те, издавая звонкий протяжный крик после каждого удара плетью, неслись на всех парах. Это Александр ехал на очередной бал.

После истории в Петербурге Ветринский сделался сам не свой. Он совсем не выходил из дому, не появлялся в людных местах и избегал разговоров с кем-либо. После возвращения в Москву он ни разу не виделся ни с Верещагиным, ни с Жадовым. Раз как-то Верещагин сам приезжал к нему, но Александр велел лакею встретить его и уведомить, что хозяев нет дома. Так он огородил себя от всех: до жути не хотелось ему видеть людей. Хотелось быть одному, совсем одному. Он стал придирчив и раздражителен настолько, что как-то за столом, уронив чашку кофе и разбив её, обвинил в этой неудаче слугу Петьку, якобы тот преподнёс ему чашку не с левой, а с правой стороны, и свирепо отчитал его. Также он был ужасно зол, когда портной сшил ему шлафрок и самую малость прогадал с размером. Казалось бы, не беда: слегка ушить и дело с концом, — но Ветринский упорно твердил портному, что шлафрок слишком широк и преподносить барину такую работу — неприемлемо. Не обошёл Александр и повара. За обеденным столом он потребовал Мишку к себе, чтобы тот объяснился, почему дурен суп. Однако Мишка совсем не понимал негодования хозяина: суп вышел отменный. Что-то не давало покоя Ветринскому, что-то его тревожило. Чуть позже он извинялся и перед Петькой, и перед Мишкой, а подшитый шлафрок очень даже нахваливал. Так и проводил свои дни Александр: в одиночестве, иной раз вспылив, но позже досадуя на себя за это.

И кто знает, сколько ещё бы он так томился, если бы не письмо от Верещагина, которое он получил сегодня утром. Распечатав конверт, Александр обнаружил в нём три листа, на которых, кривыми буквами, Верещагин оставил своё послание. Сперва он выразил негодование насчёт того, что уже четвёртую неделю от Александра нет ни слова. Затем на двух листах расписал все события, которые узнал за это время и которые не имели никакого отношения ни к Ветринскому, ни к нему самому. Наконец, на третьем листе уведомил, что по случаю приезда к графу Мухину его дальних родственников в доме самого графа в этот вечер намечается бал и Ветринский, безусловно, является званым гостем. Прогнав прочь от себя все скопившиеся в голове мысли, Александр повелел отглаживать его излюбленный костюм и закладывать бричку.

Серый широкий дом уже был заполнен гостями, когда Ветринский подъехал к нему. Повелев кучеру не отлучаться ни на минуту, он вышел из брички. На крыльце его встретил Верещагин.

— Александр Сергеич, наконец-то вы приехали, — скороговоркой заговорил он. — Я как раз вышел курить, как чуял, что вы объявитесь. Где же вы столько времени пропадали? Считайте, месяц минул, а от вас ни словечка. Неужто дела какие вас застали? или отлучались куда? Впрочем, успеете ещё всё нам рассказать, скорее проходите, вас заждались. — И, схватив Александра, поволок того в зал, после чего отошёл.

Ветринский очутился в месте, столь привычном, но в этот вечер, словно, совсем от него отчуждённом. Его присутствие казалось ему лишним. Все кланялись с Ветринским, не проронив при этом ни слова о недавнем событии с его участием. Все чувствовали, что говорить об этом неловко, да и неуместно.

Одна дама в палевом платьице подошла к нему и учтиво поклонилась. Это была княжна Рюхина, о которой Ветринский что-то даже слышал. Она видела Александра на каждом балу, на котором только присутствовала, и он был ей очень интересен, но подойти и устроить знакомство она не решалась. Встретив Ветринского одного, без сопровождения кого-либо, и пользуясь выпавшей ей возможностью, она, наконец, нашла в себе силы заговорить с ним и даже выразить желание станцевать мазурку, на что был ответ: — «Извините-с, не танцую». После этих слов Александр вышел на крыльцо, оставив ошеломлённую княжну.

«Зачем же сюда приехал? Знал же, знал, что делать мне здесь нечего — на кой черт тогда я здесь! А всё этот Верещагин. Если бы не его письмо… Но ведь мог бы и не приезжать. Для чего-то же я здесь… А княжна! Как бы не подумала она, что я из неуважения отказал ей танцевать… А, впрочем, пусть думает что хочет! И Верещагин пусть думает обо мне что хочет! Сейчас пойду и всё ему скажу. Пусть не ждёт меня больше на балы — всё равно не приду!» Но только Александр решился, как из дверей выскочил сам Верещагин с бокалом шампанского в руке.

— Александр Сергеич, вот вы где! Я уж вас везде обыскался. Ну что вы тут делаете? Какое вам может быть дело до этого крыльца. Пойдите скорее за мной, граф уже вас заждался! — И, взяв Ветринского за руку, он потащил его за собой. Александр молча пошёл за ним.

Поднявшись на второй этаж, Ветринский очутился в просторной комнате, обставленной роскошной мебелью. Посредине комнаты стоял большой стол, накрытый бархатной скатертью. За ним сидели гости, среди которых были князь Польский с супругой и двумя дочерьми, генерал Карасев, чиновники Лопухин, Григорьев, Макарьев и Бронской, граф Разумовский и уже знакомые читателю Жадов и Верещагин. Рядом с хозяином дома, графом Мухиным, сидела его жена и те самые дальние родственники, что своим приездом устроили сегодняшний вечер. Когда Ветринский вошёл, Верещагин громким возгласом обратил на него внимание гостей. Все обернулись и стали приветствовать Александра, несмотря на то, что его фамилия вызвала у некоторых смущение и растерянность. Александр заметил это, но не подал виду. Он сел за стол, и тут же Верещагин начал рассказывать историю, как, будучи ещё студентом, имел честь видеться с самим государём и даже лично с ним разговаривать. Эту историю он рассказывал с таким воодушевлением и гордостью, что гости вольно или невольно, а слушали очень внимательно и восторженно. Лишь только Александр и Жадов не выказывали никаких эмоций — эту историю (к слову, выдуманную самим же Верещагиным) они слышали неоднократно, ибо тот рассказывает её едва ли не на каждом балу.

— История, конечно, занимательная, — обратился к рассказчику Карасев, как только тот закончил, — интересная и, можно даже сказать, гм… выдающаяся, вот только кто же подтвердит, что это на самом деле было?

— Неужели не верите? — ответил Верещагин.

— Ну, как же… верю, да только всё-таки очень уж все складно сложилось в вашей истории… так и не бывает.

— Я тоже это заметил, — отозвался Польский.

— Позвольте, господа, ну, раз уж вы мне не верите, то этому всему есть свидетель, и он сидит прямо перед вами, — и Верещагин указал рукой на Жадова.

— Свидетель? — изумившись, вполголоса сказал Жадов.

— Право, вы и не упомянули о нём в своей истории, — настаивал на своём Карасев.

— Вы действительно были там? — спросила княжна Польская.

— Эм… я… — замялся Жадов.

— Ну, не томите, скажите же уже, наконец, — нетерпеливо крикнул кто-то из гостей.

— Господа! Господа! Будьте спокойнее, — вступился Верещагин, — что же вы так все на него обрушились? Дайте же ему перевести дух. Скажите, господин Жадов, правда ли всё то, что я давеча рассказывал?

— Д-да-с… Да-с. Совершенная правда.

— Ну вот, видите! Напрасно вы сомневались, господа.

— Не верю, — твёрдо сказал генерал.

— Да что же вам ещё нужно, когда и доказательства все вам уже предъявили. Или же хотите сказать, что я вам солгал?

— Сказать ничего не хочу, однако и словам господина Жадова не верю: уж больно они неубедительно прозвучали.

— Помилуйте, господа, напрасно вы не верите. А слова его так неубедительны оттого только, что сейчас господин Жадов находится в затруднённом положении и во всяких делах в последнее время рассеян.

Жадов с растерянным видом оглянул всех гостей и вопросительно посмотрел на Верещагина.

— В каком же это смысле затруднённом?

— Да дело-то самое простейшее, — начал Верещагин, — вы, как узнаете, сразу и сами всё поймёте. Пока мы с любезнейшим Александром Сергеевичем и господином Жадовым пребывали в Петербурге, господину Жадову больно полюбилась служанка в том доме, где мы снимали квартиры.

Жадов покраснел и уставил глаза в пол. Александр раздражённо посмотрел на Верещагина, но тот не заметил этого и продолжал свой рассказ.

— А по всем вам известному делу Александра Сергеевича мы были вынуждены выехать из Петербурга чуть раньше запланированного времени. Теперь вы можете судить сами, каково сейчас господину Жадову. Оттого-то он и молчалив, а слова его неубедительны. Это же душевная наука, господа, тончайшая душевная наука.

— Постойте, — вмешался граф Мухин, — а по какому такому известному всем нам делу вы отлучились из Петербурга? Я, право, этого совсем не понял.

— Как, граф, вы ещё не слышали? — изумился Верещагин. — Вся Москва последний месяц только об этом и говорит, как Александр Сергеевич изволил уехать от своей невесты, Варвары Владимировны Ефимовой. Не слыхали? Так я вам сейчас расскажу…

— А не слишком ли вы заговорились? — вспыхнул Александр.

Все гости обратили своё внимание на него.

— Что вы, Александр Сергеевич…

— Помолчите, друг мой, не то будет хуже, — сказал Ветринский, встав из-за стола.

— Зачем вы меня затыкаете?

— А затем, что если этого не сделать, — наговорите много лишнего.

— Мне не нравится ваш тон, — возразил Верещагин и вытянулся в струнку.

— А вам больше и не придётся меня слушать! Прошу прощения, граф, за свой поступок, — он может показаться слишком дерзким, — но я не имею никакого желания здесь оставаться. Прощайте.

Неожиданно в комнату вошёл ливрейный слуга, а за ним ещё два человека — мужчина в эполетах, среднего роста, с проседью в волосах и бакенбардах, и девушка в зелёном платье, в белых перчатках и с беленькой шляпкой.

— Граф, по вашему приглашению прибыли Ефимовы, — объявил лакей.

Гости оторопели. Верещагин застыл на месте, разинув рот. Все были в смятении. Когда генерал Ефимов и Варвара увидели Александра, тотчас опешили.

— Ах, и вы приехали! — воскликнул Ветринский. — Как вы вовремя, я как раз собирался уходить.

Выходя из комнаты, он встретился взглядом с Варварой. Что-то было не так в её взгляде: она словно не узнавала Александра. Он был уверен, что, как только она увидит его, тотчас вспыхнет ненавистью. Но, к смущению Ветринского, этого не произошло. Он спускался с лестницы совсем растерянный.

Очутившись на улице, он спешным шагом подошёл к своей бричке, запрыгнул в неё и повелел извозчику:

— Вези меня скорее отсюда! Как можно дальше вези!

XV

Прохладный ясный день. Тройка лошадей тянет за собою просторный экипаж. Извозчик почти не погоняет её, а только бережно одёргивает поводьями. Это Татьяна и Шмитц возвращаются из церкви после службы.

— Как ваши ощущения, друг Шмитц?

— Это нечто необычное… Честно сказать, я даже не знаю, с чем это сравнить. Во мне было чувство чего-то высшего, чего-то недостигаемого, а когда священник подошёл ко мне… признаюсь, я вовсе чуть не заплакал.

— Такова обыкновенная воскресная служба.

— И вы бываете здесь каждую неделю?

— Конечно. Каждое воскресенье и ещё в некоторые дни.

— Неужели вас что-то влечёт туда?

— М-м… может быть. Впрочем, это тот случай, когда удовольствие приходит само собой. У всякого человека ведь должно быть своё призвание и своё дело. Каждый же может найти своё успокоение в чём-нибудь, — я обретаю его в молитве.

— Это удивительно. Прежде я не встречал подобных людей. Я привык, что все едут отдыхать и развлекаться на балы, маскарады… Но, право, в служении Богу действительно больше спокойствия и даже какого-то блаженства. Вы делаете для меня большое открытие, Татьяна Гавриловна.

— Ах, полно вам, церковная служба есть обыкновенное дело для каждого.

— Как посмотреть. До сего дня я и не вспомнил бы, когда последний раз бывал в церкви.

— Если вы остались довольны, поедемте с нами и в другой раз.

— Разумеется. Непременно!..

Они подъехали к дому.

— Маменьки ещё нет? — спросила Татьяна у встречавшего их Арсения.

— Нет, барыня.

— А Анны?

— Тоже.

— Татьяна Гавриловна, — заговорил Шмитц, — куда б они могли уехать так рано?

— Григорий Тимофеевич вам ничего не сказал?

— Нет.

— Я в таком же неведении.

В доме было тихо и пусто. Княжна попросила Арсения подать чай, а сама разместилась в гостиной вместе со своим другом.

— Татьяна Гавриловна, меня, однако, завлекло ваше пристрастие к религии. Помнится, вы мне на днях одну книгу показывали. Евангелие, не так ли?

— Да, показывала.

— Могли бы вы мне что-нибудь прочитать? Мне, право, стало любопытно.

Татьяна сходила за книгой.

— Вам что именно?

— Я ведь совсем и не помню, что там писано. Открывайте любую страницу, мне всё будет одинаково.

Татьяна наугад открыла Евангелие — ветхие, пожелтевшие страницы захрустели, и Шмитц внимательно вслушался в их шуршание, — открыла и прочитала первое, что попалось её взгляду.

— «Возлюблен­ные, воз­любим друг друга, яко любы от­ Бога есть, и всяк любяй от­ Бога рожден есть, и знает Бога».

— И о чём же здесь?

— О том, что Бог и любовь есть одно целое и каждый, верующий в Христа, не может не любить ближнего. «А не любяй не позна Бога, яко Бог любы есть». В любви наше спасенье, и на неё одну наше упованье. Это такие прекрасные слова, и как хотелось бы, чтобы они были каждым осмыслены…

— О, это так… величественно. Простите меня, может, я слишком встревожен… Но я впечатлён, очень впечатлён. Продолжайте, читайте дальше.

— «Бога никто же нигде не виде. Аще друг друга любим, Бог в нас пребывает, и любы Его совершен­на есть в нас.». Никогда не отходите от веры, если любите, — тогда только чувство сможет считаться истинным и священным.

В Шмитце кипело нечто невероятное, непостижимое и непомерно воодушевляющее. В эту минуту его любовь к Татьяне смешалась с познанием веры, перед ним внезапно стал открываться неведомый доселе мир, прекрасный, блаженный мир.

— Читайте ещё.

— «Страха несть в любви, но совершен­на любы вон изгоняет страх, яко страх муку имать: бояйся же не совершися в любви».

Татьяна читала Евангелие до тех пор, пока Арсений не подал к столу. После чаепития Шмитц попросил Татьяну сыграть ему на скрипке. Те сонаты, что стройным течением выливались из-под смычка княжны в тот день, задержались в памяти немца как лучшее, что ему доводилось слышать.

«Любовь будет называться высшим чувством, только когда она станет безотказно преображать человека, а не пытать, колечить и убивать» — вспоминал он позже слова Апраксина. Он вспомнил также, сколько раз доводилось ему страдать от этого внезапного, непредсказуемого и необъяснимого чувства; но сейчас сердце его было далеко от страданий — оно наполнялось спокойствием, теплотой и самым настоящим наслаждением. «Быть может, вот оно — высшее чувство, — грезилось Шмитцу в эту минуту. — Быть может, наконец я его настиг и познал, а оно открылось мне в полном своём совершенстве…»

В шестом часу вернулись Романовы, ещё позднее — Анна и Григорий. За ужином Шмитца не покидало ощущение возвышенности, причастности к чему-то священному. То был особенный день для него.

XVI

Анна старалась быть с Апраксиным как можно ближе и короче: то заведёт с ним разговор за столом, то пригласит на прогулку. Григория это увлекало; иной раз он и сам был рад развлечь Романову бессмысленной беседой, и между ними возникло взаимное чувство влечения.

Совершенные дружеские отношения выстроились у Татьяны и Шмитца. Княжна души не чаяла в немце. Ни что так не подкупало её, как его обходительность и скромность. Шмитц, в свою очередь, всюду волочился за княжной, подобно прислужливому лакею.

Начало зимы. Первый хрустящий снег тонким слоем уже лежал на земле, покрывал безлиственные кусты и деревья и предвещал скорые морозы. Лёгкими пушинками он зависал в воздухе, кружился и падал на крыши домов и на головы прохожих. Люди уже расхаживали в тёплых сапогах и толстых шинелях. Тоненький лёд покрывал дороги и окна. Дни стали совсем коротки. Очень поздно поднималось солнце и слишком быстро пряталось обратно.

В один из таких дней Шмитц и Татьяна сидели в беседке в саду. Немец, одетый в тёплый сюртук и закутанный в голубой шарф, уже без какого-либо стеснения, курил. Княжна в буром узком пальто сидела напротив.

— Что-то их давно нет, — заметил Шмитц, — где же это они так задерживаются?

— Остановились, может, где-нибудь, — отвечала Татьяна.

— Уж не случилось ли чего.

— Напрасно вы так волнуетесь, — она посмотрела за спину немцу. — Тем более они уже идут.

Шмитц обернулся и увидел, как Григорий и Анна подходят к беседке. Он встал и пошёл им навстречу.

— Где же вы пропадали? — встретил он их.

Григорий, рассмеявшись, ничего на это не ответил.

— Скорее проходите в дом, — хлопотал немец, — уж скоро за стол пора.

— Благодарим, мсье Шмитц, — с улыбкой ответила Анна и, схватив под руку Апраксина, неспешно пошла в дом.

Шмитц вернулся в беседку.

— Нужно и нам возвращаться.

— И правда. Уже темнеет, — заметила Татьяна.

Шмитц протянул ей руку и помог подняться со стула. Вдруг сердце его сжалось, словно от испуга.

— Благодарю, — ответила княжна и вышла из беседки. Шмитц шёл позади, ошеломлённый смелостью своего внезапного поступка.

За ужином всё было привычно до момента, пока Мавра не вошла в залу с конвертом в руках.

— Что такое? — обратился к ней князь.

— Письмо. Княжне Татьяне. От господина Вишневского.

Татьяна ахнула. Раскрасневшись, она встала из-за стола, подошла к Мавре и взяла у неё письмо.

— Как я ждала! — вырвалось у неё.

Не отнимая глаз от конверта, она ушла к себе и за общий стол больше не вернулась.

Трясущимися от волнения руками она достала письмо и принялась читать. Сперва читала очень быстро, стремительно пробегая взглядом строки. Затем замедлилась, стала вчитываться в каждое слово.

Дочитав до конца, Татьяна была бледна. Чувство тоски, преследовавшее её последний месяц, усилилось. На мгновение она ощутила, будто совсем одинока во всём необъятном мире, и ей сделалось страшно. Над душой нависла мрачная туча; тело её будто отяжелело. И она ничком повалилась на кровать.

Спустя полчаса к ней постучались.

— Татьяна, вы здесь? — раздался голос за дверью.

— Я здесь, друг Шмитц. Прошу, оставьте меня.

Шмитц не стал настаивать. Он ушёл к себе, лёг на постель и призадумался. «Её что-то огорчило. Неужели это письмо? Что такого могло быть в нём? Жаль, я не расслышал, от кого оно».

Он повернулся на бок, в сторону окна, и стал в него вглядываться.

«Как она говорила мне? «Стоит только захотеть»… А как же я хочу! Знала бы она только, как я хочу этого! Я и сам рад был бы уехать в деревню. Всё, что имею, отдал бы за какое-нибудь имение. Посадил бы сад, построил бы такую же беседку. И сидеть с ней в этой самой беседке… гулять с ней в этом самом саду… жить с ней в этом доме… с детьми… Это ли не счастье?

Так зачем же я ничего не делаю? Чего же жду? Завтра! Всё решится непременно завтра!»

С этими мыслями он и заснул.

XVII

Первые шаги для поправки дел в Вишнёвке уже были сделаны. Вишневскому удалось уговорить отца нанять управляющего, хоть это и стоило Николаю больших усилий.

Так в деревню прибыл человек высокого росту, с тёмными длинными волосами и тонкими усами над бледными губами, в узком синем сюртуке. Приехал он на собственном экипаже.

— Вы господин Вишневский? — обратился приезжий к Николаю.

— Да, это я. А вы господин Мерсье?

— Так точно, — с акцентом выговорил француз.

— Вы знакомы с Григорием Апраксиным?

— Да.

— Он рекомендовал мне вас как примерного управляющего.

— О, это приятно.

Они обменялись рукопожатием.

— Что же, пойдёмте скорее в дом: там всё и обсудим.

— С удовольствием… м…

— Николай, — подсказал ему Вишневский.

— Точно! Николай! С удовольствием, Николай.

Вишневский повёл его за собой.

— Вы говорите по-французски? — спросил Мерсье.

— Говорю.

— Oh, charmant. J’avoue que je ne parle pas très bien le russe.

— Ce n’est rien, M. Mercier. Tu peux me parler comme tu veux.

— Merci.

И Николай отвёл приезжего к отцу.

Спустя неделю, ознакомившись со всеми проблемами, нависшими над деревней, Мерсье попросил Николая задержаться в Вишнёвке хотя бы до весны и объявил, что понадобится не менее года, чтобы дела поправились. Своим видом француз смог внушить доверие не только Николаю, но даже и Петру Семёновичу. Тому, ввиду незнания по-французски, было тяжело понимать управляющего, и Николай в таком случае служил незаменимым помощником.

Зима добралась до Вишнёвки. Появились непроходимые сугробы, которые мужики расчищали с утра до полудня, а то и дольше. Холодный воздух скользил по неприкрытым лицам. В избах топились печи, и дрова тихонько потрескивали в огне.

В один из таких морозных дней Николай сидел на берегу реки, прислонившись спиною к крепкому стволу дерева. Кругом тишина. Серое небо совершенно спокойно: с него даже не падают пушинки снега. Оголённые деревья стоят неподвижно. Нет ни малейшего ветерка, чтобы колыхнуть какие-нибудь тоненькие веточки. Не слышны крики мужиков: каждый сидит в собственной избе и греется у печи. Река покрылась льдом — она так же безжизненна, как всё вокруг. На неё-то и устремил свой взгляд Николай. Он припоминает её быстрое течение, припоминает, как ещё недавно она безвозвратно уносила вдаль опавшие листья… как эти самые листья кружились в воздухе… как птицы рассекали небо, улетая в тёплые края… как солнечные лучи ещё согревали…

Но вот уже завтра солнце снова поднимется над деревней и будет светить так же ярко, как светило прежде. Вновь будет падать снег, насыпая большие сугробы, и мужикам с усердием придётся их расчищать. Под их ногами начнёт раздаваться негромкий хруст, а сами они будут беспрерывно говорить между собой. Это ли не жизнь?

А затем наступят и тёплые дни. Снег начнёт сходить. Лёд оттает, и река вновь понесётся вперёд. Птицы вернутся и громким гулом оповестят об этом. Сквозь белые пятна ещё не исчезнувших сугробов начнёт проявляться зелёный ковёр.

Но Николай не думает об этом. Он ощущает себя единым со всею тишиной и тоскою, что его окружают.

— «Скоро я вернусь, ты только дождись меня… Знаю, что тяжело, но, пожалуйста, дождись… Обещаю, вернусь как только смогу! И все узнают, кто ты для меня! Женимся, как ты и хотела, весною… Я за это ручаюсь. Переедем сюда, в деревню, как ты мне говорила. И уже ничто нас не разлучит.

…А, может, напрасно я тебе про сон написал… Ты же всё-таки в сны веришь. Надеюсь, не испугал».

XVIII

«Завтра! Всё решится непременно завтра!» — эта мысль была неразлучна со Шмитцем с самой минуты, как он открыл глаза этим утром. Столкнувшись с княжной за завтраком, он встретил её лучезарный взгляд — ни следа от вчерашней печали. Всё утро княжна была весела и говорлива, Шмитц, против обыкновения, — молчалив.

Когда она ушла к себе, Шмитц ещё долго просидел в зале, в глубоком размышлении. И вот в голове пронеслась мысль о деревне, о детях, саде, беседке. — «Это ли не счастье?» Шмитц резко поднялся со стула и пошёл к княжне.

Стук в дверь, приветливое «войдите», и он уже стоит перед ней.

— Что с вами было вчера? — робко начал он.

— А что было вчера?

— Вы получили конверт, затем ушли к себе и больше… не выходили.

— Ах, вы про это…

— Что это было за письмо? Оно вас сильно огорчило?

Татьяна потупила взгляд в пол, размышляя, что ответить.

— Это письмо от очень близкого человека… И, как я поняла, он невольно предрекает какое-то несчастье.

— Как это — невольно?

Татьяна и сама ещё не понимала, что это за несчастье.

Оба замолчали.

— Татьяна, — дрожащим голосом заговорил Шмитц и ощутил в себе зарождающуюся решимость, — помните: вы говорили мне, как хотите жить в деревне? Чтобы рядом был муж, дети…

— Конечно, помню.

— Помните, — продолжал он ещё с большей уверенностью, — вы сказали мне, что для исполнения мечты стоит лишь захотеть?

— Да, я помню!

— А что, если я скажу вам, что моя мечта — это… вы? — почти прошептал Шмитц, и глаза его засверкали.

Татьяна застыла на месте.

— Что вы… что вы говорите?

Шмитц покраснел до ушей, но ничуть не сконфузился. Он упал на колени и продолжал:

— Не удивляйтесь этому! Да, я люблю вас! Люблю без ума! И всё, всё сделаю для вас. Всё отдам за тихий уголок в деревне рядом с вами. За ваш взгляд, за ваши речи всё, всё отдам!

Он обхватил её ноги, и слёзы покатились по его щекам.

— Знали бы вы, как мне хочется, как я мечтаю! Знали бы вы, какое мучение каждый день, каждую ночь думать только о вас… думать, как вы близки со мной, но в то же время так далеки от меня. — Он поднял свой взгляд на княжну. — А как хотелось бы быть с вами! Не терзать себя ужасными, печальными мыслями, а каждый день видеть вас и называть… женою!

Татьяна ахнула и закрыла рот руками. Она тяжело вздыхала, взгляд её был опущен.

— Прошу, не мучьте меня! Скажите, стою ли я чего-нибудь или всё это нелепость в ваших глазах?

Она села на пол и обняла Шмитца. Минута эта была для него мучительна. Сердце лихорадочно колотилось, голос утопал в слезах, дрожь в животе разыгралась до боли.

— Мне очень дороги ваши слова, — начала Татьяна трепетно, — вы прекраснейший друг! Вы мой единственный друг — я могу сказать даже так! И мне очень ценно, что вы всегда готовы быть рядом со мной.

— Я готов отдать жизнь за вас!

— Но я не могу быть с вами. Я верна другому человеку…

Эти слова, словно гром, поразили Шмитца. Никогда ему не было так больно, как сейчас: ни одно ранение, ни одна контузия не пойдёт в сравнение с этой болью. Мысли о деревне, хозяйстве, семье, детях — всё рухнуло в один миг.

— Простите… — вполголоса говорила Татьяна. — Но я не могу иначе… Поверьте мне, вы бы тоже не смогли…

Шмитц взял княжну за руки и поднялся вместе с нею. Посмотрел в её глаза, полные печали, и обнял. Обнял так крепко, будто прощался навсегда.

— Вы правы… и я бы не смог, — простонал он и вышел.

Шмитц ни разу за день больше не выходил из своей комнаты. Несколько раз к нему стучались — это приходила Татьяна, но в ответ она не услышала ни слова.

Очень рано утром, чтобы никто не видел, Шмитц оставил на столе приготовленную им с вечера записку, вышел от Романовых, поймал коляску и уехал к себе на квартиру.

XIX

Поутру Апраксин обнаружил оставленное другом послание. Пока он читал, на лице его не проявилось никаких эмоций. По прочтении же он тяжело вздохнул и вышел в общую залу.

— Где же господин Шмитц? Спит ещё? — задорно спрашивала у Апраксина Анна за завтраком.

Заслышав этот вопрос, Татьяна оживилась. Она подняла голову и стала вслушиваться, а в её глазах промелькнула искра. Эту искру и поймал взором Апраксин.

— Господин Шмитц сегодня утром уехал к себе. У него появились неотложные дела, — отвечал он, не отводя глаз от Татьяны.

— Но он ведь скоро вернётся? — продолжала Анна.

— Это маловероятно.

Татьяна снова опустила голову. На её лице выразилась тревога, и Апраксин не мог этого не заметить.

После завтрака Татьяна в расстроенных чувствах поднялась к себе, села напротив трельяжа и стала всматриваться в своё отражение в зеркале. Лицо её было бледнее обычного, щёки немного опухли, а вокруг глаз проглядывались тёмные пятна. Её руки стали будто прозрачнее, пальцы — тоньше, и лишь яркий красный камень украшал их.

Стук в дверь.

В комнату вошёл Апраксин.

— Княжна, мне нужно с вами объясниться.

Татьяна сразу поняла, о чём будет этот разговор. «Он всё знает, — решила она в этот момент, — ему всё известно».

— Конечно, вы уже догадались, зачем я пришёл, — подтвердил её догадку Григорий. — Посмотрите, это Шмитц оставил перед своим отъездом. Каково!

Он передал ей сложенный лист бумаги. Княжна раскрыла записку, дрожащим взглядом прочла её, после чего ахнула и прижала её к груди.

— Вы нездорово выглядите. Ночью не спали? Из-за него?

— Нужно ехать скорее к нему! — вспыхнула Татьяна. — Его нельзя оставлять одного! Нельзя! Как же! Скорее, скорее к нему.

— Прошу вас, успокойтесь.

— Какое тут спокойствие, Григорий Тимофеевич. Уехал, один, да мало ли что могло случиться!

Татьяна заметалась по комнате.

— Княжна, я прошу вас, будьте сдержаннее, — твёрдо повторил Апраксин.

— Он же вчера весь день просидел у себя, не выглянул ни разу. Боже, да чего он только себе не надумал. Как же это так: уехать в ночь, да оставлять такие записки!

Григорий поймал княжну за плечи, усадил на кровать и убедительно сказал:

— Никакого объяснения не будет, если вы сейчас же не успокоитесь.

Княжне ничего не оставалось, как выдохнуть и постараться принять покойный вид.

— И всё-таки это моя вина, — говорила Татьяна уже тихим голосом. — Я должна была предвидеть… я должна была не допустить… Любить, конечно, прекрасно, но нет ничего ужаснее любви одинокой, — добавила она уже задумчиво.

Апраксин продолжил:

— Я знаю всё, что произошло между вами. Знаю истинную причину его отъезда. Его поведение ясно: ещё в первый же день, как мы остановились у вас, я всё это понял, и в тот же вечер уже знал, что всё закончится именно так. И нет, я вас ни в чём не виню, он — тоже. Но теперь он нуждается в покое. В такие минуты человек желает быть один, ему полезно быть одному. Как я уже сказал, сюда он едва ли вернётся. Но со временем всё пройдёт, и тогда уже между вами не останется никаких чувств, кроме дружеских.

— Вы считаете, его можно оставлять наедине с собой?

— Я уверен, он выдержит.

— Неужели даже навестить его нельзя?

Апраксин покачал головой в знак отрицания.

— Даже письмо написать?

Снова тот же ответ от Апраксина.

Княжна вздохнула и опустила голову.

— Как у вас только получается держать себя так холодно? — обратилась она. — Неужели вы действительно за него не боитесь?

На это Апраксин не нашёл что ответить.

— Отдохните, княжна. Вы сильно устали.

Он развернулся и пошёл к двери.

— Но когда же вы к нему заедете? — вырвалось у Татьяны.

Григорий остановился и после небольших колебаний ответил:

— В конце месяца, пожалуй, заеду.

— В конце месяца!..

На этом их объяснение было кончено.

Татьяна, доверившись Апраксину, ничего не стала предпринимать: Шмитц не получил от неё ни визитов, ни писем. Сам же Григорий, как и обещал, заехал к нему в самом конце декабря. Ничто не мешало ему наведаться и раньше — ему просто не хотелось покидать дом Романовых…

XX

Вот уже месяц как Александр не выходил за дверь собственного дома. Много желчи и омерзения скопилось в нём с того дня, как он крайний раз бывал в людях. Поведение Верещагина оставило глубокий след, и у Ветринского не осталось больше желания посещать светских встреч.

Каждый его день стал похож один на другой: бездейственно лежал он в халате у себя на кровати; иной раз мог взяться за книгу или дать указания прислуге, а иногда мог разразиться на неё беспричинной бранью. Без разгулов и кутежей, без балов и маскарадов жизнь его словно опустела. Его уже не волновали никакие заботы и знакомства. Наоборот, он был ограждён и спрятан от них в собственном доме.

Одна лишь мысль беспрестанно волновала его: «Что было этот её странный взгляд?»

Он ожидал увидеть в Вариных глазах что угодно: ненависть, презрение, гнев, отвращение, — но не увидел ничего из этого. Он встретился с взглядом, полным сожаления, но никак не мог он признать этого, никак не мог понять, почему она смотрела именно так.

Каждую ночь, перед сном, он видел эти глаза, думал о них, и так тяжело становилось ему, и так хотелось ему знать причину такой странной перемены в себе. Что заставляет его лежать целыми днями и думать о ней? Почему по возвращении из Петербурга ему так тошно выходить в свет? Почему все люди, окружающие его, вызывают омерзение? На все эти вопросы он искал ответ, искал причину своему странному, непривычному состоянию.

А причиной тому была — совесть.

Это она гложет его каждую ночь перед сном. Это из-за неё ему опротивели люди. Это из-за неё он не признаёт сожаления в Варином взгляде.

Уж лучше бы она посмотрела на него с ярой неприязнью, вспыхнула бы на месте и тотчас высказала ему всё, что он заслуживает. И ничего не томилось бы тогда в его душе — всё было бы как прежде.

Но он не услышал от неё ожидаемого упрёка, не встретил презрения в её глазах — и это его угнетало более всего.

Позднее декабрьское утро. Слуга Петька будит хозяина:

— Подымайтесь, барин! И так завтрак проспали!

— Ничего не проспал: как велю подать, так и будет завтрак, — простонал Ветринский с кровати.

— Солнце уже высоко — просыпайтесь, барин! — настаивал Петька и потянул барина за рукав.

— Приберись в гостиной, — отмахнулся Александр.

— Да встаньте же!

— А ну пошёл отсюда! Делай что велят!

Поджав губы и сложив руки на груди, недовольный Петька вышел из комнаты.

— Петька! — после недолгого молчания протянул Ветринский. — Который час?

— Уже двенадцатый, Александр Сергеич, — ответил ему знакомый голос.

Ветринский тотчас узнал его, встрепенулся и поднялся с кровати.

— Что вы, не пугайтесь так, — поспешил успокоить его нежданный гость, — я у вас здесь уже час просидел, успел даже кофе испить. Впрочем, от ещё одной чашечки не откажусь, — и лицо его растянулось от приторной улыбки.

— Как вы здесь! Кто велел впустить? — вскричал Ветринский, но приезжий тут же его успокоил, сказав, что он сам и напросился, чтобы его впустили, и дал лакею за это пятигривенный.