Бесплатный фрагмент - Любовь от боярыни Морозовой до революции семнадцатого года

Посвящается моей

Помощнице Б. М.

Любовь священна. Мы родимся только для любви. Живём только для неё. На любви стоит мир. Если не будет любви, не будет ничего… Любить человека, любить людей — величайший дар Божий.

(Писатель Иозеф Томан).

Все права защищены. Никакая

часть этой книги не может быть

воспроизведена в той или иной форме

форме без письменного разрешения

владельца авторских прав

Исторический роман Розеной Ларисы Вениаминовны повествует о большой любви двух интересных людей, любящих друг друга и пронёсших эту любовь через все препятствия, кои встречались на их пути. Они многое пережили, преодолели, переосмыслили и доказали, кто истинно любит, сохраняет это чувство до конца жизни…

Он родился под Петербургом, в конце девятнадцатого века, в семье мелкого служащего. Когда ему, Ивану Сергеевичу, исполнилось восемь лет, семья лишилась кормильца. Мать — Екатерина получила за него очень маленькую пенсию, на которую содержать себя с сыном не могла. Сосед их, знакомый покойного отца, пожалел мальчика и сказал матери Иванушки:

— Давай его мне, сделаю из него человека.

Матери Иванушки ничего не оставалось делать, как отдать сына в обучение к хорошим людям. Ему уже к тому времени шёл десятый годок. Мальчик был необыкновенно талантлив. И было в кого. Их семья по отцовской линии происходила из очень даровитых дворян. Но когда-то, не в меру сердобольные предки, раздали всё имущество бедным, да невезучим родственникам, и сами вскоре остались почти без ничего. Захудалая деревушка под городом, где и родился Иванушка, пруд, да небольшой лесок. Если б они жили там, можно было бы разводить маленький огородик, промышлять иногда охотой и рыбалкой. Денег не было даже приобрести кое-какую живность. Да и отвыкли баре трудиться денно и нощно в полях, да на огородах. Твёрдого дохода не имелось, поэтому семья перекочевала в город — Питер.

Обустроились они в маленькой квартирке полуподвального помещения. (Позже мама его перебралась в Подмосковье, жить там было легче).

Мальчик сначала состоял у хозяев на побегушках, затем стал рассыльным, далее помощником приказчика, младшим приказчиком, и, наконец, старшим. Деньги, кои он зарабатывал, частично отдавал матери, себе оставляя только на необходимые расходы. Потихоньку сам осилил грамоту, математику, поступил на курсы приказчиков и к восемнадцати годам завёл своё дело. Он не пил, не курил, каждую свободную минуту использовал для работы. Мать Иванушки, Наталья, была из строгой семьи кержаков, старообрядцев. Но, выйдя замуж, стала жить, как и муж, то есть, ходила в церковь, крестилась тремя перстами, сложенными вместе. И хотя она, под воздействием супруга, уступила ему, отошла от старообрядчества, характер имела сильный. Сына, до того, как отдала в люди, держала строго, водила в храм каждые субботу, воскресенье, и по праздникам, говела и его заставляла, молилась месте с ним утром и вечером. Он всё это помнил и жил без неё так же, как при ней. Боялся и чтил Бога, помогал людям, если мог, ездил к матушке, проведывал.

Когда открыл своё дело, завёл большие связи с клиентами в разных местах. Ему приходилось ездить в Прибалтику, Москву, Киев и другие города. Занимался продажей пушнины. Им скупались в Сибири соболя, куницы, лисы, еноты, песцы и, соответственно, продавались в разных регионах. Появились связи и знакомства за границей. Наши русские меха любили модницы все всего мира. Дела расширялись. Оборот принимал большой размах. Вскоре закончил ещё и двух годичные курсы, говоря современным языком, бизнес класса. Становился грамотным, умным, деловым, предприимчивым человеком. Девушками не увлекался, было некогда.

Но вот однажды, приехав в Москву и оказавшись в гостинице «Трегубов и братья», он захворал. Не мог сразу заняться делами. Пришлось немного отдохнуть, повременить с работой.

Сосед по гостиничному номеру, Тимофей, пригласил его в театр на представление некоей артистки, зажигательной танцовщицы из Америки, (из Перу). Её звали Лолитой. Иван рассмеялся. Но тот в ответ обозвал его дикарём, несовременным человеком. Ему стало неудобно. Ну, правда, что же это он всё время сидит то дома, то в конторе, и всё по делам, да по делам, развлечься некогда.

— Что ж, браток, коли так расхваливаешь свою красавицу, пойдём что ли, — решился он.

— А как ты хочешь идти? В таком вот затрапезном виде, в каком каждый день появляешься передо мной? Нет, брат, так не годится. Надо что-либо приличное прикупить! — втолковывал ему Тимофей.

— Прикупить? Да у меня деньги все в обороте, наличных то не очень много, пожалуй, не хватит, прикупить-то. Да и не понимаю уж очень я в этих шуры-муры, ну в одежде для театра, — растерялся Иван Сергеевич.

— Вместе пойдём. Помогу разобраться в магазине с одеждой, — уговаривал Тимофей. Может, тоже хотел свою выгоду поиметь, люди разные. Одни чистосердечные, другие хитро мудрые, и всё в свою сторону норовят повернуть. Около богатых людей, обычно, крутится много прихлебателей.

— Пойдём, раз решили навестить американку, — решительно заявил он.

Тимофей помог Ивану Сергеевичу приобрести фрачную пару, кружевную рубашку и бабочку. Итак, они в театре. Народу много, всё, в основном, мужской персонал. Шум, разговоры. Они разместились в партере, на хороших местах. Иван Сергеевич немного смущался, сутулился с непривычки. Ведь нынче он совсем в другой форме, чем обычно, и это заставляло его конфузливо улыбаться. Не знал, как распорядиться руками. То он их складывал на коленях, переплетая пальцы, то разъединял их, поглаживая на голове шевелюру. То зачем-то опускал вниз, будто что-то потерял. И всё повторялось вновь. Если встречался взглядом со знакомыми деловыми партнёрами, начинал улыбаться во весь рот, привставал с места, здоровался и вновь усаживался в кресло. Но, когда увидел самого губернатора с миловидной девчушкой под руку, встал, выпрямился во весь рост и низко поклонился. Подруга губернатора уставилась на него в упор, не отрывая взгляда. Было на кого посмотреть.

Иван Сергеевич, двадцатипятилетний мужчина, был дивно хорош! Милое, типично славянское, волевое лицо, обрамлённое аккуратно подстриженной светлой бородкой, маленькими усиками, с мягким прищуром больших голубых глаз, было похоже на лица чеховских героев, мужественных, добрых, интеллигентных. Роста достаточно высокого. Широкий в плечах, стройный, узкий в талии и бёдрах, он производил сильное впечатление. Этакий русский красавец из былинных сказаний!

Даже когда губернатор, заметив интерес к нему своей спутницы, резко повернул её в сторону, она шла вперёд, оглядываясь на него, и, смущая молодого человека. Он подправил правой рукой усы, пригладил волосы и сел на место. Ему было очень неловко. Так и хотелось спросить: «Что это Вы, мадемуазель, смотрите, может, не так одет, как ныне следует? Бедно, несовременно?». Потом успокоился, подумав, всем не угодишь начал пристально смотреть на сцену. Это был его первый выход в люди, в свет, в театр.

Вскоре конферансье объявил номер молоденькой танцовщицы, испано-афро-индейского происхождения, Лолиты. Он уточнил, строго говоря, она не из самой Америки, а из Перу. Зал замер в волнении. И вот на сцену влетела юная, очень красивая светловолосая девушка. Фигурка чисто французского изящества. Худенькая, но никаких костей, всё миниатюрно, женственно притягательно. Рассмотрев её лицо и фигуру, он увидел, она почти раздета. На ней красовалась только одна юбочка из коротеньких разноцветных ленточек, длиной сантиметров пятьдесят, прикреплённых к пояску на тонкой талии. На груди ожерелье из раскрашенных морских ракушек. На тонкой шейке — ошейник, украшенный бриллиантами. На стройных ножках золотые браслеты, такие же и на запястьях рук. Она начала кружиться и подпрыгивать, ленточки на поясочке развивались. Загадочно намекая на что-то, чего не было видно. Но зал бушевал. Хлопали и хлопали при каждом её прыжке, резком повороте, изгибе, наклоне.

Она казалась настоящей вакханкой, древнегреческой жрицей любви, радости, счастья. Все, сидящие в зале, забыли о себе, своих делах и нуждах, улетая с этой Терпсихорой то ввысь, то вниз, то к высоким облакам, то в самые глубокие земные провалы. Она лукаво улыбалась и танцевала, танцевала, кружилась и колдовала неповторимым образом. Браслеты, мелодичным звоном, повторяли её движения. Таких чудес даже маститые посетители театров не видели ни разу в жизни. Что же говорить о Иване Сергеевиче? Он сидел совершенно потрясённый, лицо изменилось, будто сам он превратился в некоего Вакха, и вот-вот поймает эту обезумевшую менаду. Зал рукоплескал, шумел, восхищался, бурно выражая свой восторг. Актриса долго выделывала головоломные па, она устала, ей захотелось отдохнуть, уйти со сцены, но публика не давала ей возможности это сделать. Наконец представление окончено.

Иван Сергеевич с Тимофеем еле выбрались из театра. Толкучка, разговоры, замешательство. Наняв извозчика, вернулись в гостиницу. Поужинали, поиграли в картишки, перекинулись парой ничего не значивших фраз, разошлись.

Ивану Сергеевичу не спалось. Всё ему мерещился образ юной танцовщицы. То она вновь взлетает к небесам, то возвращается на землю. Он был, словно зачарованный, в круговороте огненного хаоса, безумия, любви. Утором еле поднялся с больной головой и учащённым сердцебиением. С соседом Тимофеем ни о чём не хотелось говорить. Он был, как в тумане. А Лолита всё танцевала и танцевала.

Через два дня он вновь, без всяких уговоров, сам отправился в театр. Сидел, смотрел на эту летающую непоседу и молчал. Даже не хлопал. После представления, ворвался к ней в уборную, растолкав всех поклонников. Развернул большой свёрток и накинул ей на плечи соболиную шубу. Она закружилась в ней перед зеркалом, предварительно сбросив с себя весь свой «скромный наряд». Потом подбежала к Ивану Сергеевичу, обняла, поцеловала, он взял её на руки и вынес из театра. Подозвав ямщика, закричал: «Гони-ка к Яру!». Всю ночь они сидели в ресторане. Она, не снимая шубу, зябко куталась в неё, он — всё в той же фрачной паре.

И полетели дни крутыми разбегами. Но вот она уезжает, он мчится к ней проводить и застаёт её в объятиях Тимофея. Иван Сергеевич, ни слова не говоря, повернул назад, расплатился с хозяином гостиницы, сел в поезд и там, в отдельном купе, пробовал застрелиться. Промахнулся. Его сняли с поезда, вызвали партнёров по работе, сопроводили в Петербург. Несколько дней был под неусыпным надзором друзей. Пришёл в себя, сходил в церковь, исповедался, причастился. Но красавицу Лолиту забыть не мог. Принялся вновь за дела и работу, и уже на женщин смотреть без накипи сердечной не мог.

Прошло полгода. И вновь та же история, с тем же размахом и повторением. Она вновь давала концерты в России, в Москве. По делам фирмы и он оказался там. Случайно увидел афишу с её выступлениями. Его ноги сами собой, не спрашивая его разрешения, понесли к ней. Вновь: «Ямщик, гони-ка к Яру!». Но теперь она требовала не только мехов, но и дорогих украшений. Вернее, она ничего не требовала. Он сам боялся её потерять и делал немыслимые глупости, разоряя себя.

Друзья забеспокоились. Связь затянулась, стала принимать серьёзный оборот. Надо было срочно что-то предпринимать. Московский друг Фёдор Николаевич поехал к его матери, Наталье, всё объяснил и попросил молиться за Ивана Сергеевича.

Наталья заспешила в храм, в монастырь, всех умоляя молиться за сына. Случилось чудо. Он прозрел, успокоился и отошёл от своей сирены. Больше в театры не ходил, работал, восстанавливая потревоженный капитал. Всё вошло в свою колею. Мать и друзья захотели его женить, но он, ни в какую. Упёрся. Не хочу, мол, и всё. Женщин он уже просто боялся. Если жена ещё попадётся вроде этой Лолиты, он понимал, пропадёт. Чтобы не беспокоить, его оставили в покое. Иван Сергеевич побледнел, похудел, стал плохо спать. Доктора посоветовали ему отдохнуть. Поехать на воды или пожить в имении, у кого нибудь из друзей. Он решил ехать в поместье к старинному, приятелю Фёдору Николаевичу. Тот жил в Москве в своём доме, но летом уезжал в имение под Можайском. К нему и направился утомившийся Иван Сергеевич.

Там они вместе с ним ходили на охоту, рыбалку, читали книги, от скуки ставили театральные представления с крестьянской детворой. Но вот как-то раз к ним забрели соседские помещики с детьми и жёнами. Прослышав о праздничных буднях, приключавшихся в поместье Фёдора Николаевича, им тоже хотелось развлечься, повеселиться со всеми. И, в то же время, узнав про богатого жениха, гостившего там, мечталось хорошо пристроить своих дочерей. Начались весёлые представления, катания на лодках по тихой речушке, игра в гольф, горелки, прятки, фанты.

Пожилые сидели за столами, перебрасываясь в картишки, молодые носились, резвились, шутили, веселились допоздна, ставили представления. Сначала Иван Сергеевич отсиживался вместе с солидными представителями дворянства за ломберным столом. Вскоре напарники стали над ним подсмеиваться:

— Иван Сергеевич, мы-то хоть дряхлые, полные, неповоротливые, нам не до горелок. Ну, а Вы-то, человек молодой, холостой, никто сзади не стоит, не стережёт, не окорачивает, что Вам-то сидеть с нами? Побегайте, порезвитесь, разомните косточки!

Он смущённо улыбался, отшучивался:

— Куда мне, я уж тоже ветхий, пусть молодые резвятся. Забыл, когда бегал, всё дела, дела. Это сейчас немного почувствовал себя плоховато, врачи велели отдохнуть. А то бы работал до темна, как вол.

— Нет уж, батюшка, извольте веселиться. Что Вы с нами, стариками, тут сидите. Отдохните-ка с молодыми, подышите свежим воздухом, всё интереснее, забавнее, чем с нами. Да и сил наберётесь!

— Эй, Вера, — закричал один из гостей, молодцеватого вида мужчина, лет сорока, — пригласи-ка нашего джентльмена хорошего с Вами побегать, порезвиться, устал он сиднем-то сидеть.

— Сейчас, дядя Илья! — молодая девчушка подбежала к Ивану Сергеевичу, схватила его за руку и стала тянуть со стула со словами:

— А ну, ка пойдёмте с нами играть в горелки!

— Ну, раз так просите, пойду! — он встал и направился за девчушкой в сад.

— Вот и нового игрока привела к Вам! Принимаете? — весело защебетала она. — Знакомьтесь, меня зовут Вера, её Люба, его Александр!

— А меня, уважаемые господа, зовут Иваном Сергеевичем.

— Ах, как сложно, просто Ванечка, идёт? — засмеялась девчушка, и при этом на щёчках у неё появились соблазнительные, лукавые ямочки, будто она знала один секрет, о котором никому никогда не поведает.

— Вполне! — заулыбался счастливый Иван, увидев эти милые ямочки, сделавшие её лучезарной и неотразимой, и подумал: «Дивно хороша! Вот так барышня! Отроду таких н видывал… Да чтоб и видеть-то где? В контору такие проказницы не заходят… Да, дела! Как бы ни влюбиться в такую… Ух, огонь-то, какой!».

Вокруг шумел сад, с высокими липами, берёзами, клёнами. На солнечной полянке теснилась молодёжь. Смеялись, резвились, догоняя друг друга, наконец, решили играть в бутылочку. Её крутил ведущий. На кого она указывала, остановившись, из стоявших вокруг, тот должен был выходить в центр и целоваться с ним. Бутылка указала на Ивана. Крутила её Верочка. Он неловко подошёл к ней, стал целовать в невинные губы, почувствовав их мягкость, нежность и сладость, будто у малого ребёнка, недавно переставшего пить материнское молоко. Он закрыл глаза от восторга, приник к ним, и вдруг понял, губы отважной Верочки дрожат, она бледнеет, трусит. Он решил отстраниться, но толпа озорников настойчиво приказала:

— Целовать, непременно целовать!

— Да, да, целоваться! — вновь потребовала молодёжь.

— Обоим, обоим, нечего трусить! — подсмеивались озорники.

Ему пришлось обнять Верочку и поцеловать ещё раз. Из толпы закричали:

— А ещё не хотели! Смотрите-ка, как это у Вас обоих здорово получается, будто мечтали оба об этой минуте миллионы лет!

Она покраснела, быстро-быстро заморгала, вынула надушенный платочек, вытерла им губы. Иван тоже растерялся, не понимая, что же дальше-то делать?

Но недовольные озорники вновь кричали:

— Штрафной, штрафной, так не годится, после поцелуя губы не вытирают. Это значит, поцелуя не было.

Тогда Верочка смутилась и вытянула вперёд трубочкой губки, подставляя их под новый поцелуй. Видно, Ивану очень понравилось с ней целоваться. Он обнял её за талию, прижал к себе и поцеловал, смачно, со вкусом. Она ещё более зарделась, покраснев, как сваренный рак. А все закричали:

— Вот это здорово, вот это поцелуй! Эх, ребята, учитесь, как надо целоваться!

А один парнишка даже крикнул:

— Эх, жди теперь, повернётся бутылка ко мне или нет, а мне захотелось поцеловать Настюшку!

— Что ты, Володя, что ты! — засмущалась светловолосая кареглазая Настенька, разве так можно?

— А что, нельзя-то? Возьму вот, да и поцелую, ух! — раззадорился тот.

— Ах, Володя, ну всегда ты некстати что-нибудь сморозишь, — заволновалась лукавая Настенька, — ты разрешение у матушки спросил на поцелуи-то?

— Ох, ты и скажешь, разрешение. Я без разрешения хочу! — смеялся парнишка.

А очень красивая, броская девушка в ярком коротеньком сарафане, закричала в волнении:

— И я так тоже хочу!

Кто-то из шутников завопил ей в ответ:

— Когда дойдёт очередь до тебя! Всё по правилам, никакой самодеятельности! Ишь, разошлись тут все!

Иван усмехнулся, и стал крутить теперь сам по новой. Бутылка остановилась и указала на ту красавицу, которая так желала целоваться с Иваном. Она подбежала к нему, обняла за шею и приникла к его губам. Несколько минут она стояла, как зачарованная. Он не решался её оттолкнуть, не желал сделать нечто нетактичное, но и стоять так долго с ней рядом не хотел. «Да, отстал я от жизни совершенно! Вон что девчонки вытворяют. Сами берут инициативу в свои маленькие нежные ручки. Ну, и дела!», — думал он, опешив. А Таня, как казалось всем, запала на него…

— Хватит, хватит, Таня, хорошенького помаленьку, бери бутылку и крути! — недовольно закричали из толпы. — Парнишку напугаешь, сна лишишь. Это же шуточная игра, проказница! Нельзя всё через меру!

Татьяна отстранилась. А обрадованный Иван, сразу заспешил в круг, встав рядом с Верочкой.

Татьяна взяла в руки бутылку, посмотрела на неё загадочно, развернула, та остановилась вновь у ног Ивана. Он подошёл к ней, она еще раз обняла его и поцеловала. Он опять стал крутить, стараясь попасть на кого-либо другого. Но бутылка, как назло, остановилась у ног Татьяны. Она, ликуя, весело и озорно подбежала к Ивану. От неожиданности он замер, чуть не убежав прочь. Про себя подумал: «Это что такое? Сколько юношей вокруг, а она всё ко мне?». Шалунья обняла его, застыла в поцелуе. Её уже никто не одёргивал. Было интересно, что она ещё сотворит? Наконец, она поняла, это игра и неудобно на глазах у всех так долго донимать человека. Игра продолжалась. Она стала крутить, избегая смотреть на Ивана. Он тоже старательно избегал Татьяны, стремился встать рядом с Верой, но не тут-то было. Назойливая и нетерпеливая Татьяна не давала покоя. Вставала между ними, не позволяя им стоять рядом. Веселились все долго, бегали, догоняли друг друга. Стали играть в прятки. Иван должен был искать спрятавшихся. Всех разыскивал, они со смехом выбегали из укрытий, одну Татьяну не находил. Он забежал в тёмный, от переплетённых кустов, угол сада, там его поймали чьи-то руки. Взволнованный голос зашептал:

— Иди же ко мне быстрее! — и умоляющее. — Приходи сюда к ночи, буду ждать тебя!

Иван недовольно оттолкнул её со словами:

— Выходи, выходи, люди заждались!

— Не забудь, слышишь? — она произнесла это, весело поблескивая глазами.

Но ему, совершенно, не хотелось, ни слушать, ни понимать, о чём она там толкует. Он боялся своей задержкой огорчить Верочку. Итак, уже вышел казус с этими поцелуями. «Упрямая девчонка Татьяна, добивается своего всеми способами!», — мелькнуло у него в голове. Он был смущён такой странной манерой, проявлять симпатию к мужчине. Вера с виду была спокойна, как бы ни замечая настойчивости Татьяны. Но подумала: «Что же она так к нему пристает? Вон сколько парней вокруг, а она его одного видит. Ну он уж очень красив. Целовал, так мурашки по телу бегали. Даже думала, упаду в обморок. Какие сладкие у него губы!».

После игр все собрались на веранде, пили чай с вареньем, закусывали баранками, пряниками, играли в фанты, загадывали слова, находили подобную им замену. Наконец угомонились и разошлись, счастливые, по своим комнатам, спать.

Иван не знал, что же ему делать? Идти или не ходить на свидание к Татьяне? Ему казалось, она просто так его не оставит в покое. Испортит все добрые отношения с Верочкой. Поэтому решил: «Пойду и объяснюсь, не подобает девушке так вести себя, да ещё на глазах у всех. О чём она думает, чего ждёт от меня, упрямая девчонка!». Идти Иван всё-таки решился.

Он осторожно вышел из своей комнаты, ступил на веранду и увидел, сидящую в кресле-качалке Верочку. Она смотрела на звёзды. Но, услышав шум шагов, повернула к нему голову и прошептала:

— Посидите со мной…

Иван забыл, куда он направлялся, выкатил свободное кресло-качалку из угла веранды, и с удовольствием расположился около Верочки. Она неспешно протянула вперёд руки, опустила их на колени и произнесла:

— Спать почему-то не хочется, расскажите мне что-нибудь забавное.

— Милая барышня, я к несчастью, ничего не знаю забавного, — смутился он.

— О, меня зовут Верочка, Вы забыли? Какой же Вы, однако! — погрозила она ему пальчиком.

— Верочка, не обижайтесь, я действительно лесной медведь, только что выползший из своей берлоги. Мне и рассказать то нечего такой милой и приятной девушке, как Вы! — мягко оправдывался он.

— Верочке, — вновь напомнила она ему. — Придвиньтесь ближе и дайте мне Вашу руку, а теперь, мой милый медведь, расскажите мне чем Вы занимаетесь. Я серьёзная девушка и со мной Вам нечего бояться, — добавила она безмятежно.

Он придвинулся к ней теснее, держа в руках её мягкую нежную ручку, поцеловал её пальчики, стал рассказывать о своём детстве. Как он в родовом обедневшем поместье вместе с крестьянской детворой, ловил рыбу в реке, убегал ночами из дома, забираясь с мальчишками в недалёкие сады соседей, просто из озорства, бурлила молодая кровь. Нарвав там какой-нибудь зелени, садились куда-нибудь в укромное местечко, храбро жевали, эту несъедобную кислятину. Потом начинали рассказывать друг другу страшные байки, а дальше, забывая расходиться по домам, сладко засыпали там же, где нибудь под кустом или деревом от усталости.

— Детство же моё длилось до девяти годков, потом жизнь перестала со мною нянчиться, стал я работать, матушке помогать, себя содержать. Закончились мои мечты о далеких звёздах, захватывающих путешествиях, интересных приключениях… Стал жить и работать в людях. Это и были мои университеты. Сам осиливал грамоту, выучился писать и читать. Много позже, стал учиться полегоньку, завёл фирму, занимаюсь сейчас торговлей. Да вот немного приболел, ослаб. Доктора приказали отдохнуть. Приехал к другу, Фёдору Николаевичу. А с Вами прямо таки превратился в мальчишку, гоняюсь по лесам, да полям, резвлюсь, словно дитя… Добираю своё!

Верочка рассмеялась.

— Чему это Вы смеётесь? — смутился он.

— Представила Вас дитятей… — задушевно произнесла она.

— Ну, так это же сравнение, может, оно неудачное, Вы уж меня простите, олуха Царя небесного, — засмущался он, совершенно не понимая, как же себя с ней вести, чтоб не наскучить.

— Нет, всё правильно. Просто трудно Вас представить уже маленьким. Вон Вы, какой большой! — улыбнулась она, ободряя его

— Не подтрунивайте надо мной, — попросил он.

— Простите, не буду. Смешно немножко стало, — и она улыбнулась, вновь показывая свои милые ямочки на щёчках.

Она тоже принялась вспоминать своё детство. Батюшка у неё был полковником в отставке. Но он рано умер, им с матушкой было трудно жить в поместье, они уехали в белокаменную. На лето возвращаются в поместье. Их поддерживает материально брат отца, дядя Илья. Она окончила Смольный институт благородных девиц. Пока не знает, чем заняться. Но может работать гувернанткой, преподавателем французского, английского, немецкого языков. Здесь у них сохранилась богатая библиотека. Когда она оказывается тут, всё время читает, усаживаясь в гамак. Или играет на фортепьяно. Иногда уходит в лес с соседскими девушками, собирают ягоды, грибы, составляют гербарии…

Иван Сергеевич подумал: «Вот это девушка, языки знает, может быть мне хорошей помощницей в общении с иностранными фирмами. И то сказать, на фортепьяно играет… В свете с такой женой появиться не стыдно. А красива как, загляденье… Такую невесту с руками оторвут умные люди!».

— Да, судьба у Вас нелёгкая… Но вы многого добились… — задумчиво протянула она, как бы в ответ на его мысли.

Он слегка вздохнул и промолвил:

— Судьбы у многих нелёгкие… Да что обо мне, да обо мне, давайте лучше о Вас. Вы девушка образованная, культурная, воспитанная. Вас и слушать только…

— Хорошо, обо мне, так обо мне… Тёмной ночью я привыкла у нас в поместье вот так же сидеть на веранде, смотреть на звёзды и представлять себя на одной из них. Будто там есть жизнь, где живут красивые, сильные, умные люди. Они хорошо воспитаны и тактичны, помогают друг другу, занимаются изучением межпланетного пространства и другими науками. Изучают теорию происхождения их планеты, созданную их великими учёными, мечтают о изучении других миров. Когда почти под утро я ухожу к себе в комнату спать, я мысленно прощаюсь с ними до следующего свидания. Это моя тайна и я впервые открыла её Вам! Прошу Вас, не посвящайте в неё никого другого. Я доверилась Вам, поэтому и разоткровенничалась. Просто увидела в Вас хорошего, милого, простого человека… И Вы расположили меня…

— Не волнуйтесь, милая Верочка, я не ослушаюсь, — заверил он её с непередаваемой теплотой в голосе.

И от переизбытка чувств, доверия и признательности, она чмокнула его в щёку. Он не посмел ответить ей, понимая, это детский, братский поцелуй милой, неискушённой принцессы. Затем попросила его рассказать подробнее, чем он занимается сейчас, нравится ли ему это. Он с тревогой и волнением поведал ей о своей напряжённой жизни, полной беспокойств, самоотдачи, анализа, контроля, над самим собой. Постепенно он воодушевился, речь потекла плавно, уверенно. Он посвящал её в то, чем занимается в данное время, пообещал, когда они переберутся в город, покажет ей свою пушнину и научит разбираться в хороших мехах. Она слушала, не перебивая.

Он осмыслил, она отличная собеседница, ей можно доверить всё самое сокровенное, она поймёт, поддержит и никогда никому не выболтает, не предаст. Эта девушка заинтриговала его, против обыкновения, стала увлекать к далёким-далёким звёздам, к мечте. Он понял, на свете существуют не только его прекрасные меха, но и романтика, грёза, нечто такое, что заполняет тебя всего светом, полётом, неземной радостью… Он стал учиться мечтать…

Так Иван и Верочка провели за сокровенными разговорами всю эту загадочную летнюю ночь. Когда уже стало светать, она мило улыбнулась ему, немного потянулась в своём кресле-качалке и предложила разойтись до следующего вечера. Он поцеловал ей не прощанье руку и, вернувшись в свою комнату, завалился спать.

Ему снилась Верочка. Вот они бредут куда-то по дорожке, в лесу. Лес кончается, они, словно эльфы, взлетаю вверх, и мчатся на перегонки, обгоняя друг друга, туда, высоко в поднебесье, к лучистым, ярким звёздам… Вдруг из грозовой тучи вылетела Татьяна, она схватила его за руку, потянув за собой. Он сопротивлялся. Но всё было бесполезно. Она заставила его спуститься на землю, затащила в беседку, стала целовать, и умолять бросить Верочку. Он старался оттолкнуть её, вернуться к Верочке, но она повисла на нём и не отпускала. Он всмотрелся в неё и, о, ужас! Это уже была не Татьяна, а страшная, изворотливая ведьма! Тогда, собрав все силы, он вырвался из её рук, впившихся в него когтями, и полетел вверх, к звёздам, мечте, к Верочке… Вдруг он услышал громкий окрик:

— Барин, просыпайтесь, все уже за столом, ждут Вас на завтрак.

— Что-что? — пробормотал спросонья Иван Сергеевич.

— Кушать приглашают, велели Вас разбудить, говорят, заспались не в меру. Заявляют, если приехали в деревню, надо очень рано вставать, завтракать и больше гулять на свежем воздухе!

Ивану стало неловко. Он быстро выскочил из постели, оделся, слуга принёс ему холодной воды в тазике, помог умыться, и он помчался со всех ног в столовую. Гости чинно сидели и ждали его прихода. Хозяин весело улыбнулся и произнёс:

— Ну, как? Крепко спиться на деревенском воздухе? Не то, что у нас в столицах-то?

— Да вот, поди, ты, разоспался, — сконфузившись, ответил он, — дома-то встаю совсем рано, ещё до восхода солнца…

— Ну, ничего, брат, не смущайся, такое здесь со всеми приключается. Свежий воздух бодрит и лечит. Скоро сам увидишь, вся усталость пройдёт! Отдыхай, набирайся сил. И кушай, Ванюш, кушай, у нас здесь всё своё, добротное, полезное, отборное. Не то, что в столицах на рынках продают!

— Премного благодарен за внимание и заботу, Фёдор Николаевич! — при гостях не хотелось фамильярничать, называть друга только по имени. Но Федор предупредил:

— Без церемоний, без церемоний, Ванюша! У нас тут все свои и всё попросту!

Слуги стали обходить с подносами, наполненными едой, гостей, сидевших за большим круглым столом. В середине его кипел медный самовар. Он фыркал, чихал, охал, ахал, словно говоря: «Поторапливайтесь, господа хорошие, ведь я уже перекипаю, боюсь, не выдержу такого напора. Апчхи! Ну же, пейте мой кипяточек! Апчхи-и-и-и!». Горячая вода из носика стала капать и брызгаться, растекаясь на медном подносе, где размещался и сам пузатый самовар. Он, словно добротный господин, стоял на столе в центре, пыжился и, вроде, даже подсмеивался над ними: «Вот, господа, какой я важный и персонистый. Не вы меня поите, я Вас пою! По-то-ра-пли-вай-тесь». Слуги стали заваривать в фарфоровых чайничках китайскую заварку, перемешанную с травой кипрея. Русские, до революции, любили пить копрский чай. Во-первых, экономнее, сам чай был очень дорогим. Во-вторых, полезнее. Иван-чай, (кипрей), придавал силы, здоровье. В-третьих, очень ароматно и приятно пахло из заварочников.

Присутствовавшие чинно потягивали чай из блюдечек. Уж очень он был горячим! Иван Сергеевич заметил — Верочки не оказалось на месте. Она сказалась больной. Он занервничал, решил: утомил девушку ночными разговорами. Стало неудобно, неловко. Не понимал, как выразить ей сочувствие, чтоб никто не догадался, не заметил. Боялся скомпрометировать. Мало ли что подумать могут. А она девушка молодая, ей жить, да жить! Ах, как неудобно… Навестить её или нет?

Наконец сомнения его разрешились сами собой. Когда гости после завтрака вышли в сад, к ним присоединилась и Верочка. Она подошла, посмотрела на него, и приложила пальчик к губам, дабы он помалкивал об их ночных посиделках. Он шепнул ей, что виноват и просит у неё прощение. Но она успокоила, ей всё понравилось, сплошная романтика — эти их тайные ночные встречи. Тогда он попросил её вновь придти на веранду ночью. Она, молчала, кивнула ему головой, в знак согласия, улыбнулась и отошла в другую сторону, где гости уже что-то оживлённо обсуждали между собой. Говорили о том, будет ли дождь завтра, какая вообще погода ожидает дачников и помещиков на всё лето, будет ли грибным год и многие другие хозяйственные проблемы. Вдали раздалась протяжная песня:

— Где же ты моя тальяночка,

Разухабистые времена!

Где найду тебя, Татьяночка,

Позабыла ты меня!

— Что за тальяночка, что за Татьяночка? — поинтересовался кто-то из гостей, — Уж не нашу ли Татьяночку просят найтись? Ау, Танюшка, где ты? Тебя уже разыскивают. Вот какая боевая девчонка, не успела ещё встать с постели, а её уже кличут! — смеялся кто-то из гостей.

— Да это пастух горланит, он так своих телочек собирает, — отозвался хозяин, и, обращаясь к Татьяне, успокоил, — Танюша, это не Вас.

Утро было свежим, ядрёным, забористым, у всех дух захватывало от восхитительного гимна жизни, который воспевала природа всему сущему. В саду было ещё прохладно, свежо. Но, жизненный дух, охватывая всё живое, бодрил, молодил, возбуждал. Солнце пока робко показывалось из-за горизонта, ещё не набрав той могучей силы, при помощи которой согревало всё вокруг. Оно ведь тоже недавно пробудилось, не успев даже позавтракать, как эти весёлые, довольные господа. И поэтому, как бы оправдывалось: «Дайте придти в себя немножко, и тогда я примусь за дело по-настоящему! О, я Вам ещё покажу, на что я способно!».

Сад благоухал от распускавшихся роз и всевозможных цветов. Всё блестело в капельках росы, переливаясь яркими искорками. Пели птицы, чирикали воробьи, деревья своими ветвями сплетали нежные объятия друг с другом. Разнообразные запахи кружили голову, гости чувствовали себя энергичными, полными сил, счастливыми. Жизнь копошилась во всём, в маленьких стрекозах, бабочках, муравьях, червячках, улитках!

Немного погуляв и размявшись, неугомонная молодёжь решила искупаться в небольшой речушке. Все вернулись в дом, надели на себя купальные костюмы и заспешили на речку. Вода была холодной, кусалась, обжигала. Иван нырял, вновь показывался из воды, фыркая и урча. Вдруг он почувствовал, его щиплют за ногу, нагнулся и увидел в воде Татьяну. Она вынырнула, поплыла рядом с ним, поздоровалась, и как ни в чём не бывало, стала что-то ему рассказывать. Он не слушал, рывком повернулся и подплыл к Верочке. Та стала брызгаться, смеяться, хотя уже ежилась от холода, он тоже её обрызгал, и они понеслись вместе кролем вдоль течения.

Татьяна сразу выбралась из воды и принялась поспешно переодеваться. А молодые люди ещё резвились, барахтались в речке до посинения.

Наплававшись в холодной воде, они выбрались на берег, и побежали, наперегонки догоняя остальных, уже устремившихся в лес. Верочка иногда останавливалась, прыгая на одной ножке, взявшись за ухо. Она старалась вылить воду, что от неосторожности попала туда. Он потешался над ней, начинал убегать вперёд, она догоняла, смеялась. Схватив пригоршню песка, запускала в него. Он кружился на месте, как бы от боли, а затем, взявшись за руки, бежали вперёд, еле поспевая за другими. С ней он превратился совсем в мальчишку…

Оказавшись на опушке леса, Верочка остановилась, всплеснула руками и воскликнула:

— Сколько же здесь цветов!

Из-под распустившихся листьев лукаво выглядывали поздние ландыши, робкие тоненькие незабудки, пестрели маленькими солнышками одуванчики. И все они, хитро улыбаясь, подзадоривали их!

Он сорвал несколько маленьких маргариток и протянул Верочке. Она, понюхала их запах, и вдруг неожиданно для него запела. Казалось, поёт не Верочка, но ожившая природа, дух леса. Он изумился. Всё было необыкновенно трогательным, гармоничным. Ванюша слышал эту песню в детстве от матушки. Он тоже подхватил её. Им было несказанно хорошо. Чтобы успеть за другими, он взял её на руки и побежал вперёд. Верочка сопротивлялась, дергала ногами, желая быстрее соскользнуть на землю. Когда они соединились со всеми, то затянули хором эту же песню.

Вновь трапезовали с необыкновенным аппетитом. Опять шутили, смеялись, скатывали хлебные шарики и незаметно бросались ими друг в друга.

Наконец, расправившись с едой, принялись рассказывать интересные байки. Кто-то ухватился за книжку, кто-то принялся за неоконченную вышивку, кто-то раскачивался в гамаке. Но вскоре молодёжь вновь убежал на речку купаться. А затем — в лес, по ягоды. День становился жарким.

Поздним вечером они вновь встретились на веранде. Верочка не отваживалась бродить поздней ночью. Как и ранее, они уселись рядом, и она стала рассказывать ему занимательные истории, кои слышала от знакомых и читала в книгах. Так прошла вторая ночь. Ему казалось, он знал эту девушку с колыбели. Может, она снилась ему во сне ещё в младенчестве? Он уже не мог ответить на этот вопрос. Да и зачем было отвечать? Верочка незаметно, без всяких усилий, входила в его жизнь, становясь для него очень близким человеком, прираставшим к сердцу. «Вот до таких девушек боишься пальцем дотронуться» — думал он. Он обходил острые моменты, сдерживался, чтоб не вспугнуть, не обидеть её. Когда же под утро возвращался в свою комнату, то спать не мог, ему казалось, она сидит рядом, он держит её за руку, и они опять о чём-то оживлённо говорят, говорят, говорят…

Как-то они условились покататься тайно от всех на лодке по речке. На берегу покоилась лодка. Они отвязали её от привязи и поплыли. Он грёб веслами, она, опустив руки в воду, болтала ими, создавая водную сумятицу. Лодка медленно скользила вдоль берега, всё дальше, дальше. Они удалились от поместья на далекое расстояние. Ивы, опустив свои трепещущие ветви в воду, наклонялись над ними, как бы что-то нашёптывая. Соловьи в прибрежном лесочке рассыпали романические трели. Всё было тихо, таинственно, зачарованно, будто создано только для них. Слабые звуки неясных всполохов будоражили кровь. Месяц ронял своё отражение в воду, словно потихоньку подсматривая за ними… И вдруг Иван, оставив вёсла, сел рядом с ней, стремительным порывом обнял её и стал целовать, в губы, в волосы, в плечи. Расстегнул пуговки на кофте, целуя робкую, упругую девичью грудь. Она разморилась, сидела не шевелясь. Кружилась голова, качалась лодка. Она чувствовала себя, словно воробушек в когтях кошки, коего она вот-вот съест. Он обезумел. Его ласки становились жарче, стремительней. Он стал властно подчинять её себе. Она в изнеможении припала к нему, забыв обо всём на свете. Поцелуи его были такими горячими, словно сжигали её дотла. Она таяла от нежности. Но вдруг, опомнившись, рывком отодвинулась от него на край скамеечки. Он вновь властным порывом привлёк её к себе. И тут она жалобно простонала:

— Нет, нет, нет… Слышишь, не надо, нет! Иначе я сейчас выброшусь в реку! — она вновь с силой вырвалась и уцепилась за край лодки.

Он побледнел, пришёл в себя, горько и надсадно произнёс:

— Не бойся, я немного сошёл с ума. Но это прошло. Я безумно люблю тебя, хочу, чтоб ты стала моей…

— Нет, нет, — раздалось жалостливое в ответ.

— Почему же нет, я хочу, чтоб ты вышла за меня замуж, стала моей… женой, дорогая! Я очень люблю тебя…

— Я тоже тебя люблю! — бледнея, произнесла она.

— Тогда что нам мешает? Утром уедем в Москву и обвенчаемся. Ведь я не мальчик. Мне надо работать, да и хозяйка в дом нужна… Без тебя я уже не смогу и дня прожить… Ты согласна стать моей женой?

— Согласна, но ты спешишь. Дай чуточку опомниться, ну самую малость! — упрашивала она его.

— Вера, Вера, ты меня не поняла, а я думал, ты меня понимаешь…, — с горечью вырвалось из души.

— Скажи, — упавшим голосом произнесла она вдруг, — у тебя уже были женщины?

— Это были не женщины, а так, кусты придорожные, кто проходит мимо, тот и срывает листок, — с грустью признался он.

— Ну и меня пойми, — вся дрожа от растерянности, произнесла она, — у меня ничего не было, я впервые полюбила. По-настоящему ещё не опомнюсь, не понимаю, какая из меня жена… Ведь я ещё такая молодая.

— Скажи прямо, ты любишь меня? — заволновался он.

— Люблю, мой глупый Иванушка. Не хочу даже видеть никого другого рядом. Ты благороден, честен, умён, завидная партия для любой девушки. Но я ещё такая глупая, такая неприспособленная… — оправдывалась она.

— Вместе и приспособимся. Я жизни не мыслю без тебя, родная моя девочка, — пылко упрашивал он.

— Я согласна быть твоей… женой… Но дай мне немного привыкнуть, к мысли, что ты — моя вселенная, не спеши так.

— Ну поцелуй же меня, поцелуй… У тебя такие сладкие, детские губы… Я млею, когда целую их, — он выпрямился, схватил Верочку на руки и закружил. Она тревожно закричала:

— Что ты делаешь?! Здесь не шуточная глубина, утонем!

— Вместе мне ничего не страшно, — и он приник к её губам нежно и трогательно, боясь уронить или напугать, потом добавил, — давай объявим всем за завтраком, что мы обручились?!

— Опусти меня, ну, пожалуйста! — Она выскользнула из его рук, испуганно прошептала, — А может, не надо?

— Почему? — расстроено произнёс Иван.

— Я стесняюсь. Подумают о нас с тобой невесть что…

— Ты так думаешь? — спросил он, весь во власти её чар.

— Да, — смущённо повторила Верочка.

— Ну, хорошо, а дома-то ведь можно сказать? Полюбили, хотим пожениться? Попросить благословение у родных. Как ты считаешь?

— Конечно, дома, скажем! — пообещала она, успокаивая его.

— А ты не разлюбишь меня за это время? Ведь я буду занят, не смогу уделять тебе достаточно внимания? — он уже превращался в неуверенного мальчишку.

— Нет, нет, нет, я люблю тебя, глупенький! — пообещала и успокоила она.

— Хочешь, бросим здесь лодку, и я понесу тебя на руках до самого дома?

— Не надо, милый! Наберись терпения! Но я тоже тебя попрошу.

— О чём, дорогая? — в волнении спросил он.

— Больше по придорожным кустам не ходи, мне от этого будет больно!

— Обещаю, милая моя девочка! То были лихие женщины, да и то одна. Ты же у меня ещё девочка, ребёнок, даже, кажется, ещё молочко мамино на губах не обсохло. Я с ума схожу от счастья, прикасаясь к тебе! — с нежностью заверял он.

Наконец они причалили к берегу, привязали лодку к цепи и устремились в свои комнаты — спать… Утром, счастливые и улыбчивые, они никому ничего не объяснили, но были вежливы, заботливы, трогательны ко всем.

Неожиданно за Иваном приехали из города, надо было возвращаться назад, заключать важную сделку. Он не знал, как поступить? Просто уехать, проститься, и ждать случайной встречи с ней, или договориться твёрдо о встрече и о будущих планах на жизнь? В самый ответственный момент он засомневался, любит ли она его или это просто лёгкое увлечение, нафантазированное ею? Ведь она отказалась даже объявить всем об их помолвке… Ему стало грустно. Он вспомнил рассказ Бунина «Солнечный удар». Там героиня говорила: «Не знаю, что со мной произошло, я потянулась к Вам. Это солнечный удар». Может у неё тоже «солнечный удар» и никакой любви? Он вдруг решил, не надо вновь говорить ей о своих чувствах. Она тоже молчала. Он уехал, поблагодарив её за приятное общение, поцеловал руку, и они простились.

Все время, по возвращении, он непрестанно думал о ней. Как так вышло, что они не объяснились перед его расставанием? Он страдал, вновь не спал ночами, измаялся. Тем более получалась неясная картина: он в Питере, она в Москве…

Но вот начались серьёзные дела, заботы, её образ стал понемногу стираться, уходить в сторону, он постепенно забывал своё сильное увлечение этой необыкновенно романтичной девушкой. Перед ним была только работа. Несколько раз он передавал ей письма с оказией, однако она не давала о себе знать. Заехать же в Москву у него не получалось. К тому же решил, она уже забыла его, наверняка!

Но однажды он очень устал от поездок по России, добравшись до дома и своей комнаты, упал в изнеможении на диван, и, разморившись, уснул. В полудрёме ему привиделось: он сидит у кого-то в гостях и, покинув общество приятных собеседников, встаёт и направляется в другую комнату. В ней было безлюдно. Но посередине он зрит одинокую поникшую фигуру девушки, сидящей на стуле. Он подходит, заинтересованный, кто же здесь находится в грустном одиночестве? И вдруг узнаёт, поникшую Верочку. Она, побледневшая, похудевшая, выглядит, словно малый обиженный ребёнок. Он подходит к ней, здоровается. Она кивком головы отвечает и молчит. Он стоит в растерянности, не зная, как обратиться к ней, с чего начать разговор. Наконец он вымолвил:

— Я счастлив, что наконец, увидел Вас, Верочка. Но почему Вы не отвечали на мои письма и так грустны? Поделитесь со мной своими неприятностями, как когда-то летом мы все ночи напролёт вели с Вами доверительные беседы. Откройтесь, прошу Вас! Я Ваш старинный друг и обожатель, я люблю Вас! И всё сделаю для Вас, дабы Вы не были несчастны.

Но она молчит. Из её глаз катятся слёзы. Он не выдерживает и вновь повторяет тот же вопрос. Она молчит. Он берёт её руку, подносит к губам, сокрушается:

— Как вы похудели… Откройтесь, молю! Что случилось с Вами?

Внезапно она произносит:

— Я похудела и грущу от того, что Вы забыли меня. Обещали писать, и ни одного письма… Я переживаю, не нахожу себе места. Понятия не имею где Вы, с кем Вы, я очень хочу Вас видеть, скучаю по Вас…

— Не говорите так, что я забыл Вас. Я тоже соскучился и желал встречи, — смущается он.

— Так что Вас останавливало сделать это? — с укоризной произносит она.

— Решил — я Вам не пара. Вы такая утончённая, а я — серолапотный медведь… Мне стало неудобно надоедать Вам своим вниманием. Ведь Вы не отвечали на мои письма…

— Да надоедайте же, я отчаялась уже увидеть Вас… А писем не было вовсе! — с жаром воскликнула она. — Надоедайте!

— Буду теперь очень настойчивым, я всё понял, и постараюсь быть ближе к Вам. Куплю дом в Москве, каждый день буду у Вас после работы. Вы простили меня? Но как же это не было писем? Я передавал их с коллегами по работе… — растерянно оправдывался он.

— О! — протянула она трогательно и поднялась со стула, — значит, Ваши друзья закрутились в делах и забыли о письмах!

— Как же я соскучился, выходи за меня замуж, я не хочу и не могу больше ждать! Боюсь тебя потерять, дай же я тебя всю расцелую, — не сдержался он.

Он обнял её и нетерпеливо поцеловал в губы, заметив, она вся дрожит. Вдруг она стала таять, таять и исчезать в его руках…

Внезапно сон рассеялся, он проснулся. Оттёр глаза носовым платком, потянулся на постели, зевнул, сразу же вспомнив недавний сон. Сердце защемило, затосковало, он знал, только что сжимал её в объятиях. «К чему этот сон?», — подумал он растерянно. Может, она тоже тоскует по мне? Но ведь как-то неудобно искать её, вдруг она забыла уже меня? Как жаль, мы не обручились с ней официально… Я вообще неправ по отношению к ней. Как-то надо исправлять эту неопределённую ситуацию… Но как? Ведь мне придётся тогда сразу жениться на ней. А чем, собственно, она мне не хороша? Я же уже давно предлагал ей обвенчаться. Почему это я так растерялся? Она мне очень нравится. Необыкновенная, красивая, умная девушка. Да, но вот я подхожу ли ей, этакий деревенский увалень? Я ведь ни на фортепьяно не играю, ни умных книжек не читаю. Кому может нравиться такой медведь? Только таким девушкам, как моя бывшая подружка Лолита. Да и то изменяла мне на каждом шагу. Как я с ней намучился! Из-под меня убегала к другим, даже Тимофеем не брезговала. Я тогда ещё, глупец, чуть руки на себя не наложил! Беспредельный глупец. Но и ругать себя сильно нельзя, она обольстила меня за секунду, а я был сопливым мальчонкой. Первая женщина, да какая женщина? Казалось мне, такая блистательная, как золотой фантик от сладкой конфетки. Оказывается, эту конфетку кушали многие, до меня и после, заворачивая в тот же фантик! Лучше уж её забыть навсегда — настоящий позор моей жизни. Чуть капитал весь на неё не просадил! Но, надо всё-таки сказать, была очень бедовая. Не каждая на такие финти-минти способна». Он горько усмехнулся, встал с постели, задумчиво прошёлся по комнате, взглянул в окно. Утро было в самом разгаре. Яркое озорное солнце разбросало свои лучи по всей комнате, проникнув туда через небольшое оконце. Его сияние радовало, настраивая на мажорный лад. Всё казалось чудесным, возможным, достижимым.

И он, протянув руки вперёд, вскричал: «Всё, конец этой тягомотине! Еду к тебе, дорогая, ты, знать, тоже скучаешь по мне!». Иван Сергеевич решил бросить все дела и навестить Верочку. Ему просто стало уже невмоготу без неё! Или лучше он вновь приедет к другу, Фёдору Николаевичу, а тот пригласит в гости её с семейством к себе. Нет, он больше не хочет ждать, терпеть, надеяться на что-то неопределённое. Такой нерешительностью он губит себя и её! Там он сделает ей предложение. Она молода и неопытна, не понимает — такие вопросы решаются быстро. «Я же мужчина, а не тюфяк, и должен действовать твёрдо, и живо, а не так, как просит робкая девочка. Ах, если б мы с ней, хотя б обручились! Всё б пошло своим чередом. Но нечего мне стесняться, она сама заверяла, что любит! А то дождусь, что потеряю её. Всё, конец глупым сомнениям! Без Верочки мне не жить!».

Зима подходила к концу. Молодые влюблённые парочки назначали свидания на катках, в театрах, на улицах и проспектах. Вот и он назначит скоро ей свидание в храме для венчания… Не списавшись с другом, забросив все дела, он помчался в поместье к Федюше, дорогой мечтая о своей любимой и ругая себя, на чём свет стоит, за податливость, нерешительность…

Оказавшись в поместье друга, он не застал его на месте. Ивану Сергеевичу сторож объяснил, Фёдора Николаевича надо искать в Москве. Пришлось поворачивать обратно. В белокаменной Иван разыскал фешенебельный дом друга, но и там его не застал. Пришлось вновь остановиться в гостинице «Трегубов и братья» и терпеливо ждать. После обеда он навестил Фёдора Николаевича. Тот оказался на месте. Иван Сергеевич всё ему объяснил и попросил помочь с делом сватовства. Друг удивлённо произнёс:

— Ну и увалень ты, Иван Сергеевич, как я погляжу! Какого дурака свалял! Да ведь она уже просватана!

— Как просватана, когда? — вскричал он с ужасом в голосе.

— Недавно, мой друг, недавно… Ещё попозже бы приехал, так её дочерей бы только сватал! Эх, ты, голова твоя забубенная! В делах смыслишь, а в жизни? — укорил друг.

— А Верочка что же, согласилась? — удивлённо вопрошал он друга.

— А кто б её спрашивал? Согласишься тут поневоле. С матерю плохо, а дяде надоело с ними возиться. С рук хочет сбыть. Так вот дела обстоят!

— Едем немедленно к ним! — потребовал Иван Сергеевич.

— Да ты с ума сошёл, так дела не делаются! — насмешливо ответил Федор Николаевич своему другу.

— Говори быстрее, как дела такого рода делаются, когда невесту у тебя из под носа уводят? Вот почему она не отвечала на мои письма, их просто перехватывали!

— Ну, да, дело нехитрое. А дела делаются так. Она тебя любит?

— Да, любит! — вскричал он тревожно.

— Тогда надо исхитриться, встретить её и объяснить, что мы её просто украдём. Надо спросить, согласна ли она бежать с тобой? А после побега сразу венчаться. Я всё устрою, беру на себя, — заверил его друг.

— Когда её свадьба? — вскричал он в нетерпении.

— На днях, ты вовремя приехал. Садись, пиши ей записку, я отвезу и передам ей. Поеду под видом поздравления с наступающей свадьбой. Быстрее! — давал он распоряжения.

— Ты мне объясни, что сделаешь, где, когда мы её выкрадем, как она нас опознает? — тревожился Иван.

— Ну, хорошо, я сам напишу, ты подпишешь. А то объяснять тебе, да ей, через вторые руки, что-нибудь перепутаем, — решил друг.

— Да, пиши уж, пожалуйста, выручай! — не владея собой, наступал он на друга.

— Не тревожься, не такие дела за свою жизнь обделывали. Самое интересное украсть невесту перед свадьбой, с помпой, чтоб и другим неповадно было насильно девушек принуждать замуж выходить. А можем ещё вот что сделать. Послать к ней Евфросинию девушку — служанку с запиской, вроде, как от подружки, пусть прочитает и даст ответ, — ухмыльнулся он.

— И этот вариант хорош, быстрее, друг, напиши, а то я совсем голову потерял, совершенно уже не соображу даже, что и писать надобно. Всё во мне дрожит, голова кружится, счастье из рук уплывает навечно! — просил он, всё более бледнея.

— Подожди панику наводить, сделаем всё, как надо. На худой конец, поставлю у её дома людей — наблюдателей своих. Только разнюхают приготовление к свадьбе, сразу сообщат, а мы уж тогда и без её согласия выкрадем прямо из под венца. Такое ещё славнее!

— Ой, да о чём ты? Тут не до фокусов и представлений! Жить не смогу без неё и баста! — взревел он.

— А что ж тянул до сих пор, голова твоя садовая? — вновь упрекнул он друга.

— Писал я, писал, да ответа не было. Решил, не подхожу, видимо, ей. Одумалась и замолчала, не отвечает. Кто-то лучший на примете есть, и не осмелился её счастье рушить! Ну, кто я такой? Простой деревенский лапоть, а она девушка, можно сказать, королевских кровей. Как она рассказала мне свою подноготную всю, я ахнул!

— Не надо бы ахать-то. Тюхтя ты. Раз девчонка полюбила, да ты её тоже, тут нечего выяснять, кто кого достоин, играть в пустое благородство. А схватить надо бы её в охапку, да целовать, пока не взмолится и не скажет: «Твоя навек!», — всё поучал он его.

— Не трави, пиши быстрее, да отправляй с Евфросинией. Я погибаю! Хочешь, на колени встану, только спасай! — умолял он.

— Не надо на колени вставать. Пишу, дописываю. Сейчас пошлю с девушкой записку ей от твоего имени! — сдался друг.

Евфросиния, не мешкая, собралась и отправилась в путь на хозяйской тройке. Кучер быстро доставил её до нужного места. Она бойко вошла в ворота, постучалась в дверь. Вышел лакей:

— Кто Вам, барышня надобен? — задал он ей неожиданный вопрос. Девушка без смущения назвалась подружкой хозяйкиной дочки Верочки и умоляла её допустить к ней:

— Она просила у меня фасон свадебного платья, вот я подумала, подумала, да и явилась, посоветовать, какой делать крой. Необыкновенное платье получится. Верочка мечтала только о самом красивом подвенечном наряде!

— Никакой ей уже не требуется наряд!

— Почему никакой? Меня Верочка так просила! Если б Вы знали…

— Потому, что свадьбы, видно, не видать. Верочка три дня тому назад получила записку, тоже, вроде, от подруги. Та приглашала её тоже кое-что прикупить. Наша-то поверила, вышла и пропала. Третий день никаких следов. Мать в слезах и обмороках. Дядя всю полицию на ноги хочет поднять. Пока не объявлялась. Исчезла, как в воду канула! Вот какие у нас дела, — с грустью в голосе объяснял слуга.

— Вы уж простите меня, я не знала о таком несчастье. Куда ж она могла подеваться? Сбежала что ли от жениха?

— Ей, сердечной, не к кому и сбегать-то. Никого у неё на примете не было. Писал один чудак, да мы письма перехватывали, чтоб её не смущать. Чудаков-то ведь полно, а серьёзных-то нет почти!

— Ну, что ж, простите, поеду назад домой, а то и меня могут хватиться. Прощайте! — заторопилась она.

Евфросиния быстро вернулась назад и всё поведала молодым людям. Иван Сергеевич, как стоял столбом, так и остался стоять. Бледный, осунувшийся, с блуждающими глазами, потерянным видом. Онемел не только он один. Друг тоже лишился дара речи. Посидели, помолчали. Вдруг Фёдор Николаевич раздумчиво произнёс:

— Тут что-то не так, или у неё кроме тебя ещё кто-то был, или вмешалась нечиста сила.

— Конечно, вмешалась! У неё непростая родословная. Очень непростая. Один из её предков вёл своё происхождение от французского короля Генриха Второго, приходился ему внебрачным сыном, и являлся отпрыском боковой ветви рода Валуа. Ты представляешь, что это за род такой — Валуа?

— Представляю. Это ж знаменитый род! Во всех книгах у французских писателей классиков о нём говорится!

— И теперь, вообрази, представитель этого рода окончательно обеднел. Женился тоже на нищей, от этого брака в середине восемнадцатого века у них появилась девочка необычайной красоты, но бедная, как церковная мышь. Если родители не имели ничего за душой, откуда у неё что-то могло появиться? Её звали Жанна де Люз де Сен-Реми де Валуа. Бедняжка, титулов много, а денег не было совсем!

— Слушаю и думаю: это длинная история и не к месту, вроде, она тут!

— Да, длинная… Однако, к месту! Иначе, ты ничего не поймёшь.

— Не волнуйся, я и так ничего не понимаю… — пообещал друг.

— Когда расскажу всё по порядку, поймёшь, думаю. Это всё с ней связано! — успокоил он его.

— Когда же ты всё это успел узнать от неё? Ведь днём-то я почти и не замечал Вас вместе! — удивился Федюша.

— А мы ночами исхитрялись, когда Вы все спали. Сидели на веранде и говорили, говорили. А потом решили один раз покататься на лодке по речке, да чуть не утонули. Вот там мы и признались друг другу в любви. Я хотел объявить всем Вам о нашей помолвке, терпения уже не было ждать и тянуть. Но она запретила. Велела не спешить. Она де хочет привыкнуть к мысли, что она моя невеста. Я подчинился. А потом, когда не получил ответа на письма, решил, забыла она меня, выбрала другого. Как я мог тогда действовать? Только ждать… Да вот и дождался. Оказывается и письма перехватывали мои. Вот оно что! Но у неё никого не было из кавалеров, кроме меня. Мы влюбились так сильно, что чуть тогда ночью, в лодке, не стали близки. Она вся трепещет, изнемогает, чувствую, ещё чуть-чуть и она станет моей. Но она опомнилась, стала умолять не прикасаться, мол, в реку выброшусь, стоит на своём. Она и вразумила меня. Я-то сам уже голову тогда терял. Тянуло меня к ней с невероятной силой. Чувствовал — родная мне эта душа! — на глазах у Ивана Сергеевича проступили слёзы. Он отвернулся, вытер носовым платком глаза и продолжал, — Когда всё обстоятельно поясню тебе о ней, может, вместе смекнём, что к чему. А теперь, наберись терпения и слушай. Это важно. Но скажу я тебе, девочка хороша! Люблю я её невообразимо… Без неё погибну. Драгоценная она для меня, понимаешь? Близкая, дорогая…

— Конечно, хороша! А ты думал, один разбираешься в этом? Вон, её же, говорю тебе, уже просватали! — усмехнулся друг.

— Да, сплоховал я! Но не мог я пойти наперекор её воли, я же тебе объяснял. А ты издеваешься! Итак, слушай, продолжаю. Стало быть, в крайне бедном, но очень родовитом семействе, растёт девочка необычайной привлекательности, обаяния, женственности. Что оставалось матери делать? Она понимала, дочка сможет выйти замуж, при их нищенском положении, только за кого-нибудь простолюдина, портного или сапожника, например. Или, если повезёт, то за некого клерка. Такая страшная судьба, как казалось её матери, не устраивала её. Девочка была умной, доброй. Но мать разумела, в восемнадцатом веке красивая нищенка могла стать только содержанкой какого-нибудь богатого толстосума, если не захочет жить с бедным ремесленником. И она стала «раскрепощать» Жанну от стеснительности, скромности, честности.

Когда они ходили в магазин выбрать что-либо из женской одежды, происходила следующая сцена. Перед этим, дома, мать раскладывала какие-то предметы на столе, пересчитывала их с Жанной. Потом велела играть в продавца и покупателя. Дочь продавец, мать покупатель. И начиналось действо:

— Здравствуйте, мадемуазель! — начинала мать.

— Здравствуйте, мадам. — Вторила ей дочь.

— Какая же Вы красавица! А какая белоснежная кожа на Вашем лице! Вы умываетесь сливками? — изумлённо восклицала мамаша.

— Что Вы, мадам, я их и пить-то не могу, дорого, денег нет, не то чтобы лицо умывать!

— О, не лукавьте, Вы само очарование! — настаивала мать, — А теперь, Жана, сосчитай все вещи на столе. Чего не хватает? Или там всё на месте?

— Мамочка, не хватает голландских кружев.

— Не может быть! Кто же их мог взять? — гневалась мать.

— Право, не знаю! — бледнела девочка.

— Не лукавь, дочка, посмотри у себя за корсажем!

— Да, действительно, вот они! Но я их не брала со стола, как они могли оказаться у меня? — терялась бедняжка.

— Дурёха, я с тобой разве зазря любезничала? Пока ты ушки развесила, слушая мои байки, я смогла их взять и положить тебе почти за пазуху. Ротозея! Теперь же меняемся ролями. До тех пор, пока я не смогу заметить твоего проворства, мы не прекратим игру! Начинай! — вот так учила мать малого ребёнка воровству и обману.

Вскоре Жанна понаторела в этом деле лучше самой матери. Тогда мать сказала ей:

— Я тебя всему этому учила не для мелкого мошенничества. Запомни — воровать, так миллион, любить, так королеву, то бишь, короля! Есть такая пословица. Свои ловкие способности проявляй в очень солидных делах, где ставка выигрыша будет высокой. По мелочам не разменивайся!

— Поняла, мамочка! — отвечала смышленая дочка.

— Теперь запоминай второй урок. Надо научиться попрошайничать так, чтобы выжимать слёзы у людей от жалости к себе. И тогда они отдадут тебе свои последние деньги. Представь, ты — проходишь по улице. А я иду и жалобно пою: «Подайте на хлеб обедневшей сиротинушке из рода Валуа». Ты смотришь и слушаешь. «Вот тебе денежки, девочка». Итак, я начинаю, бери деньги. Смотри, слушай, учись, как клянчить надо. Если я тебя разжалоблю, ты мне отдашь денежки, что я тебе сейчас дала.

Мать надела на себя рваное платье, перевязалась грязной косынкой, напялив на ноги дырявые шлёпанцы, и стала напевать перед Жанной:

— Подайте на хлеб голодной сиротке Валуа!

Жанна заплакала и отдала ей все деньги. Мать ответила ей на это:

— Глупая ты и сердобольная, что ж сразу веришь, будь черствее, иначе жизнь затопчет. А теперь меняемся ролями. Просишь ты, я смотрю на тебя. И если хорошо сыграешь, отдам тебе деньги насовсем. Они будут твои. Начинаем!

— Подайте одинокой сиротке Валуа на пропитание, — так ходила несчастная девочка по улицам и попрошайничала. Как-то мимо неё проехала карета одной жалостливой, доброй маркизы. Она увидела маленькую девочку, вымаливающую у людей деньги, навела о ней справки. Оказалось, она, действительно, королевской крови из обедневшего рода Валуа. Маркиза даже прослезилась: «Ах, до чего дошли истинные несчастные аристократы в своей бедности и неприспособленности!». И маркиза определила Жанну в женский монастырь на обучение. Сама же маркиза и оплачивала её содержание в монастыре.

Пребывая в монастырском пансионе, Жанна не слушалась воспитательниц монашек, своевольничала, выкручивалась, если её ловили на обмане. (Мамины уроки пошли ей впрок!). Терпели её там из-за денег маркизы, которая аккуратно, не задерживая, их выплачивала каждый месяц.

Наконец она всему обучилась в пансионе, стала свободной, вольной птицей, но жить оказалось не на что. Работа гувернантки не устраивала. И не стоит её за это ругать. Она действительно была аристократкой с головы до ног. А у тех, как правило, в крови только желание повелевать и наслаждаться прекрасными, изысканными вещами. Больше ничего они не могут, не умеют, не хотят. Эти люди утончённые, и не их вина, что денег у них не имелось. Это было их горем.

Девушка решила по выходе из монастыря найти себе мужа. Но кто из богатых, достойных кавалеров мог сделать ей предложение? Конечно никто. Она, несколько лет помучившись от безденежья, выходит замуж за такого же бедняка, мечтающего разбогатеть. Она всё-таки его немного любила, а он её — нет. Женился на ней некий аферист, дабы при удобном случае выкрутиться на родовитости, знатности её рода. То есть, в борьбе за лучшее местечко под солнцем, они стали напарниками. Решив, в провинции делать им нечего, переезжают в Париж. Но в их союзе, мужу Жанны, некоему графу Ламотт, отводилась пассивная роль. Молодая, пригожая жена его была приманкой. Она только числилась замужней, но искала средства к существованию сама.

Так как она была красива, женственна, сообразительна, хитра, она сумела познакомиться с кардиналом де Роган. Не знавший женщин, не ведавший об их изощрённости и коварстве, он принял её дружбу — она же великолепна — хороша собой, образована, учтива. Жанна не была святошей, у них завязались близкие, интимно — доверительные отношения. Она бравировала своим знакомством с самой королевой Марией Антуанеттой. Это разжигало воображение кардинала. Он восхищался своей новообретённой подружкой, жаждал знакомства с самой королевой, повышения.

— Дорогой мой, не волнуйся, для тебя я сделаю всё, что будет в моих силах. Ты же знаешь, как я восхищаюсь тобой, моя любовь! — убеждала его она.

— Жанна, любимая, ты бесподобна. У меня никогда не было женщин. И вот появилась, прекрасная, умная, преданная, моя Жанна! Но только я немного боюсь твоего мужа! — доверительно сообщил он ей.

— Почему? — удивлённо подняла она брови.

— Но ведь я краду у него самое драгоценное, тебя моя радость! — отвечал влюблённый.

— Ах, брось, мы не фарисеи. Ему тоже никто не запрещает любить на стороне. О, как я счастлива с тобой! Пусть и он будет с кем-то немного счастлив. Дорогой, ты во всём бесподобен! — ластилась она к нему.

Кардинал незаметно положил ей за корсаж банкноту. Она ощутила это и воскликнула приторно слащаво:

— Ты меня балуешь, дорогой!

— Это пустяки, милая! — радовался он.

Вскоре она знакомится ещё с одним мужчиной, графом Калиостро. Он вёл сеансы прорицания, она стала его медиумом, как бы улавливая слова «высших сил». Это являлось тоже её заработком. Однажды она пришла на свидание к своему любимому кардиналу и попросила от имени королевы помощи:

— Мой друг, знайте, Вы делаете небольшие одолжения королеве, она будет тоже делать их Вам в ответ, — внушала ему Жанна.

— Дорогая, что за мелочи! Конечно, дам нужную сумму. Вы говорите для помощи бедному семейству? Пожалуйста!

Она, взяв деньги, подумала: «Продешевила. Надо было больше попросить».

В следующий раз она уже просила выкупить от имени королевы очень дорогое ожерелье у ювелиров. Сразу всё оплатить великодушный и влюблённый кардинал не смог, оплачивал частями. А Жанна забрала всё ожерелье сразу, с обещанием, что передаст его королеве, и понемногу продавала из него бриллианты. Надо же было поддерживать марку богатой графини дома Валуа! Сколько было в ней энергии и шика! Но направлялось всё это не туда. При безденежье, всегда всё получается — не туда…

Как-то кардинал задержал платёж, кредиторы пришли к королеве и начали требовать деньги. А она ничего не знала об этой затее. Всё делалось за её спиной. И кардинала посадили в Бастилию. Там он всё рассказал о Жанне:

— Я невольно впутался в эту историю. Думал, делаю подарок королеве, выкупая для неё дорогое украшение. Уговорила меня это сделать Жанна Ламотт, подруга королевы.

Весь его разговор передали королеве, она ответила, что не знает никакой Жанны Ламотт. Кардинала выпустили из тюрьмы, а Жанну посадили туда, клеймили, то есть, на плече выжгли раскалённым железом латинскую букву V — воровка. Но там обольстительная Жанна не засиделась. В неё влюбился стражник. Стал объясняться в любви. Она, в ответ на его просьбы, потребовала принести ей мужской костюм. Надев его на себя и, подобрав волосы под шляпу, она свободно вышла из тюрьмы.

Её муж уже находился в Англии с остатками бриллиантов. Она решила вернуться к нему. Но из затеи ничего не вышло. Он не хотел с ней делиться. Она, чувствуя, что ей там небезопасно, переехала в Россию. Ей уже тогда было не мало лет. Для нас, русских, это уже возраст, а для француженок — нет, она была всё ещё хороша и обольстительна. Выглядела, как настоящая королева. Кто-то из наших русских вельмож поддерживал её. Приехала она к нам с очень хорошенькой девочкой, внучкой — Эльвирой. Это было почти перед началом войны с Наполеоном. Не задерживаясь долго в Петербурге, Жанна переехала в Крым и там доживала свои последние годы. Подросшую Эльвиру она удачно выдала замуж за одного из наших родовитых вельмож.

— Не понимаю, к чему ты это клонишь? Конечно, интересно всё слушать, но связи с Вашими неприятностями всё-таки не вижу!

— Затем, что моя дорогая Верочка и есть её праправнучка.

— Что ты говоришь? Так значит, на самом деле Жанна стала прототипом миледи из книги Александра Дюма «Три мушкетёра»? Читал, читал, безусловно, думаю, это была в своё время шумная история!

— Ну, да! И может, я не стал бы всё это тебе рассказывать, но произошло следующее. Когда я вернулся из твоего поместья, влюблённый, настроенный ехать к Верочке, просить её руки, я всё рассказал дома матери. А она из кержаков, старообрядцев, как услышала эту историю из её родословной, так и ни в какую. «Не разрешаю и всё! Не дам благословения, не нужна нам такая невестка. Клейменая прабабка. Нет!». Я заартачился. А мать поехала к своим старообрядцам. Они ко мне двинулись целой делегацией уговаривать. Своё «нет» им кричу. Буду всё равно жениться именно на ней! Но я ведь вырос в новой вере, ничего о старообрядцах не знал. А тут навалились они всем скопом. Приехал ко мне сам фабрикант Саввушка Морозов. Уговаривает:

— Не наших кровей, зачем тебе такая наследственность?

— Какая такая ещё наследственность, ты в своём уме? Она уж и всякую французскую кровь потеряла! Сколько лет прошло с тех пор? Сто пятьдесят? Ты, видно, шутишь.

— Не шучу, твоя матушка, когда рассказала, расплакавшись, все мы всполошились!

— Да какое я к Вам отношение-то имею?

— Родня как-никак! — убеждал Савва.

— Какая родня? — кричал я ему в ответ.

— Да со мной хотя бы! Мы, брат, с тобой в родстве, — давит он на меня.

— Никогда не слышал я этого! — кричу ему.

— Ну, вот теперь услышал. Матушка твоя, выйдя замуж не за нашего, откололась от нас, а вот теперь-то пришла. Просит отговорить тебя от этой свадьбы.

— В каком мы родстве с тобой, Савва? Что ты мне голову морочишь? — вновь кричу на него, — он отвечает:

— Ты мой троюродный брат, как-никак. А у нас родню в беде не бросают. Нет моего согласия на такую свадьбу и невестку, — тоже ревет он.

— Слушай, братец, новоявленный, где ж ты был, когда я в людях маленьким ребёнком жил, крутился, как белка в колесе? Где вы все вообще были? Теперь вспомнили, когда миллионными оборотами кручу? Видно, на своей женить хотите, чтоб деньги мои от Вас не ушли, так что ли? — выхожу я уже из себя.

— Не артачься, не выйдет из этой затеи ничего хорошего! — одно и то же заладил Савва.

— А у тебя всё хорошо? — нахально спрашиваю его.

— Хорошо! — зло огрызается он.

— Очень хорошо. Подцепил вертушку продажную и рад? — смеюсь ему прямо в глаза.

— Какую ещё такую вертушку? Ты, брат, осторожней! Можем повздорить! — злится всё больше Савва.

— А Андрееву, свою актрисочку разлюбезную! Она же утка подставная всех этих бродяг, всяких эсеров, народников, террористов. Оберут тебя, отдоят, да и прикончат её руководители-то!

— Откуда ты знаешь, отдоят, подставная утка! Да она любит меня, а я её! Вот развестись с женой не могу, не позволяют. А я души в ней не чаю, — оправдывается Савва.

— Не чаешь, а твои жена с детьми плачут во весь голос! Загулял отец семейства. Никто ему не нужен, кроме актрисочки Андреевой. Красавицу дешёвую нашёл. Моя-то Верочка чистая, умная, красивая. Никто ещё не дотрагивался до неё!

— Откуда ты знаешь, что плачут мои домашние? Бабёнкам только деньги нужны, а не мы! — уже он дикий вопль поднял.

— Ну, вот и я не чаю в своей Верочке души, как ты в Андреевой. Только между ними разница большая в пользу моей девочки. Не наступай на меня! Ты, как никто понимаешь, что такое — любовь!

— Понимаю!.. — грустно повторил он, и перепалка наша кончилась, — Ну, что ты скажешь на все эти сентенции, дорогой Фёдор Николаевич?

— Что скажу? Что скажу… Тут, брат, надо основательно покрутить мозгами. А твою любезную, ясно, украли старообрядцы. После того, что ты рассказал, сразу мысль на ум пришла — это их рук дело. Да вот, как бы ни погубили девушку безвинную…

— И я тоже об этом раскинул мозгами. Помоги, я с ума сойду, если с ней плохое приключится, честное слово! Надо же мне было матушке всё рассказать! И закрутилось всё и поехало. Ужас какой-то! Спасай, друг дорогой!

— Да, ты прав, из-за денег твоих больших они стали возле тебя все крутиться, «оберегать»!

— Что делать? — сокрушённо спросил Иван Сергеевич.

— Не обижайся, но ты всё ж размазня. Не мог уломать девчонку! Мамы и папы им нужны, хотя самим уж невтерпёж мамами и папами становиться!

— Ну, дело упущено, что молотить пустую копну?

— Заяви в полицию. Хоть следить за ними будут, твоими старообрядцами.

— Ты понимаешь, заявил бы, да вот и матушка оказывается из этого знаменитого рода Морозовых. Они от самой боярыни Морозовой идут. Ну как её срамить-то тогда? Не простая и у неё, у самой боярыни Морозовой, судьба. Она ведь была когда-то тайной возлюбленной самого царя — Алексея Михайловича Романова! Вот какая история. Наслушаешься ты сегодня от меня всяких историй, мой дорогой друг, Федюшенька!

— А ты всё об этом откуда узнал?

— Матушка рассказала.

— А как же она от старообрядцев-то оторвалась?

— Мой отец её похитил. Он из дворян обедневших был. Они полюбили друг друга. Жаркая любовь. Одна искра и всё запламенело. Отца она так любила, что приняла православную веру, молилась, ходила в храм, каждое его слово было для неё законом. И он её тоже любил, старался лишний раз не беспокоить какой-нибудь неприятностью. Всё брал на себя, потому так рано и умер… А она с ними в связи-то никогда больше не была, а тут, поди ты, вспомнила о своих старообрядцах, прибегла к защите. Да против кого? Против родного сына. Ох, и задала она мне перцу! Очень уж похожа, вижу, моя матушка на свою дальнюю родственницу, упрямую боярыню Морозову, бывшую Феодосию Соковнину!

— Так кому она родня, самой боярыне Феодосии, или её мужу Глебу Морозову?

— Сейчас расскажу тебе подноготную их рода и оба подумаем, кому из них. Тут тоже сложная история получается!

— Может сейчас не до рассказов, а быстрее надо начинать поиски Верочки?

— Мы с тобой Федор Николаевич, ничего точно не поняли. Вот обскажу всё, подумаем, что делать дальше. А пока надо основательно разбираться. Мы же не знаем, с чего начать, можно ли в полицию заявлять. Да и стоит ли?

— Конечно, всё выслушаю. Самому-то интересно вглубь веков забраться. Ну, а ты-то, хоть, не такой упрямец, как твои покойные предки?

— Нет, ты же меня знаешь, я покладистый, спокойный, в отца. Но за свою любовь постою. Тем более, точно уверился, моя голубка меня любит, верна мне, и даже пострадала, видимо, из-за меня. Да, страсти переплелись. В её роду много всего было, в моём тоже… Ладно, теперь уж слушай и мою подноготную. Углубимся в середину семнадцатого века.

— Ай-лю-ли, ай-лю-ли,

Вышли в море корабли.

На одном из них сидит

И всё на воду глядит

Наша дева красная,

Красная прекрасная!

Ай, люли, ай, люли,

Вышли в море корабли!

К нам боярыню везут

Феодосией зовут, — затянул гусляр монотонным голосом.

Всюду гомон, смех, шутки-прибаутки. Все гости чинно сидят за столами дубовыми, на скамьях еловых, пьют, едят, веселятся. Ныне здесь празднуется свадьба самого богатейшего в России боярина (после царя) Глеба, свет Морозова. Ему уже почти под шестьдесят годочков. Все ждут самого царя Алексея Михайловича Романова — Тишайшего. Так его в народе прозвали за ласковый, спокойный нрав. Свадебные празднества затягиваются в ожидании его прихода. Он не может не прийти, женится дядька, его воспитатель, очень близкий по душе человек.

— Эй, Марьюшка, распоряжайся пиром! Помогай слугам!

— Да всё у нас отлажено, Вы разносите ужо лебедей жаренных на блюдах!

— А Вы несите поросят, начинённых кашею, подправленных хренком!

— Эй, Никита, следи за слугами! — со всех сторон то шутки, то песни застольные, то шёпоток слуг друг с другом, кто вперёд должен выходить с подносами.

Вот и сам молодой сокол — двадцатилетний царь появился. По старинному русскому обычаю семнадцатилетняя Феодосия, бывшая Соковнина, а теперь жена боярина Глеба Морозова, целует гостей, преподнося им на подносе чарку с крепкой настоечкой — медовухой. Поцеловала новоиспечённая боярыня царя Алексея Михайловича, словно огонь по жилам пробежал. Пронзил лихой жар сердца молодых людей. Вытер царь с удовольствием усы, взглянул, по-молодецки, в ясны глазоньки молодой боярыни и обомлел. И боярыня слишком хороша и поцелуй сладостным оказался, к сердцу пришёлся. Так бы и зацеловал эту молодуху! Сел на самое почётное место царь, а глаз с Феодосии не спускает! Пир горой стоит, столы ломятся от яств!

Тяжело на сердце у Алексея Михайловича. Что же это он такую кралю прозевал? Ему самому на такой надо бы жениться! Нелегко на душе и у боярина Глеба Морозова, видит он, на кого взор вперил царь Алексей Михайлович, на его драгоценную жену Феодосюшку…

Ай, люли, Ай, люли,

Уплывают корабли…

Во моря большие,

Во моря чужие…

Перепились гости, хвастаться стали. Кто богатством, кто заморским товаром, кто усадьбами богатыми, девками дворовыми, а боярин свет Глебушка своей молодой женой хвастать не стал. Испугался, обомлел, как увидел, что она украшение его застолья. С лица сошёл. А сосед слева шепчет: «Хороша зазноба, да одного ли боярина Глеба-то будет? Сам царь глаз на молодуху положил». А второй ему поддакивает: «Не велика беда, и поделиться с царём трохи — трохи можно. Лишь бы наследник появился общими усилиями. Богаты братья Морозовы, и Борис, и Глеб, а детей ни у кого из них нет, некому состояние оставить. Ну да видно будет. Бабы, они народ разбитной, понимают всё сразу, как рыбы в воде плавают, так и они в житейских делах разбираются».

Смущённая молодая боярыня сидит, краснеет, всё на царя оглядывается. Вскоре вхожа она стала в царские покои по своему сословному положению. Частенько там бывала то с мужем, то одна.

Предположим, между ними что-то завязалось, жарко ласкал её царь в опочивальне, когда она там появлялась. Уж слишком хорош был царь по сравнению со старым мужем, старше Феодосии на сорок лет. Не могла она, видно, поначалу перед царём устоять. Сначала по молодости, горячности встречалась с ним тайно, потом со страху, что мужу донесёт. А тогда с неверными жёнами разговор был короткий, забивали на смерть или топили в реке. Да и позор, какой всему роду! Нередко задерживалась она у царя, более положенного времени, царь не отпускал быстро, но супруг, боярин Глеб, молчал. Только грустил очень. Что скажешь против царя? Частенько видела она слёзы царской жены Марии, украдкой вытираемые ею. Ведь жарко любили не её, Марию, царскую жёнку, а другую! Видела она всё. Со станом статным, грудью наливною, глазоньками — фиалками ночными, бровью соболиною. Как Феодосия ручкою взмахнёт, бровью поведёт, так и обомлеет царь, перед боярыней Морозовой.

Опомнилась, видно, Феодосия, вскоре, да поздно было. Ласки царя постыли уж ей, а он и не думает расставаться. Всё стерпят и Глеб Морозов, и Феодосия, и Мария, ведь он царь! Унывать стала молодая боярыня уже и в покоях царя, это его раздражало. Значит не рада его любви, или он не угождает? Нервничал царь, злился. Видя это, ещё сильнее мучилась молодая боярыня, плакала ночами, терзалась, однако ничего уже изменить не могла. И всё это повторялось и повторялось…

А через год у Феодосии сыночек крепенький, красивый родился, на загляденье отцу Глебу и дяде Борису Морозовым. И даже нередко сам царь играл с ним, лаская, обнимая и балуя, будто родное дитя. Время бежит, не остановишь. Умерли супруг и его брат Борис у Феодосии, стала она самой богатой женщиной в России. А у Алексея Михайловича умерла первая жена. Мария приходилась боярыне Феодосии родственницей, всегда защищала её перед царём, если что не так. Защищать же Феодосию после смерти Марии Милославской стало уже некому.

Царь женится второй раз, а боярыня Морозова на свадьбу не является. Предполагается — только при очень близких отношениях с царём могла пойти женщина на такой демарш — не явиться на его свадьбу, что-то конкретно подчёркивая, доказывая этим! Оскорбился царь. Решил с ней расправиться, чтоб не проявляла свою волю. Предлог нашёлся. Раскольницей она стала, не принимала новую веру. Всех раскольников привечала у себя, поддерживала. Даже протопопа Аввакума принимала и помогала материально со всем его семейством. Её, конечно, предупреждали, чтоб перешла в православную веру (раскольников отнесли к еретикам), но она стояла на своём. Вот и раскричался царь как-то у себя во дворце:

— В порошок сотру, в остроге сгною строптивую бабу! Ишь, как стала капризничать перед царём, свою волю гнуть! Даже на свадьбу не заявилась! — прошла у него любовь к ней, как растаявший прошлогодний снег. Так наутро наступает похмелье после вчерашнего винного перепития. Возненавидел непокорную под видом непослушания церкви. Отобрал все поместья, богатства, земли, (видно, вдобавок, и жаден был до чужого), мучил на дыбе, засадил в земляную яму при Боровском остроге, уморив голодом вместе с её сестрой княгиней Урусовой, (сестра по супругу полковнику стала Урусовой). Похоронили её даже не в гробу, а как некую негодную собачонку, в исподнем белье, без гроба, завернув в мешковину. Жестоко расправился с ней царь «тишайший». Но она даже на дыбе не сказала о царе плохого слова. А перед смертью произнесла: «Прощаю его, не ведает, что деет». Так и не понятно было никому, за что он с ней свёл счеты?