Бесплатный фрагмент - Любовь и пустота

Пролог

— Говорят, остался какой-то неопубликованный роман, — он с усилием улыбнулся…

Агент, молодящаяся крашеная блондинка, выдвинула ящик письменного стола, вытащила оттуда флешку и протянула ему:

— Читайте!

— Еще чего! — усмехнулся он. — Я не читаю женских романов. Просто издатель предлагает неплохие деньги.

— Тогда мне придется вас разочаровать, — кокетливо произнесла агент. — Не имеете права!

— Как это? Да я по завещанию получил права на все, что она написала.

— На все ранее опубликованное!

— Не понял! — его брови поползли вверх. — А как же быть?

— Да не волнуйтесь, вы все-таки сможете продать эту рукопись, — сжалилась агент. — Но сначала вам придется ее прочитать.

— Что за ерунда?

— Ерунда или нет, но таково было ее желание. Прочитаете — и я вам вручу бумагу, подтверждающую ваши права.

— Понимаете, — нахмурился он, — издательство готово заплатить неплохой аванс, а мне срочно нужны деньги — тогда я смогу поехать на практику в Париж. Такого шанса у меня больше никогда не будет, понимаете? Никогда!

— Понимаю, но сделать ничего не могу, — пожала плечами она. — Таково было ее желание.

— Да я вам скажу, что уже прочитал, да и все! — усмехнулся он.

— Увы, такой номер не пройдет. Она оставила мне вопросы по книге. Только ответив правильно, вы получите авторские права.

— Ну, надо же! — покачал он головой. — Как экзамен! С ума сойти. А мне ведь позарез деньги нужны! В понедельник!

— Ну, так что же вы время теряете, дорогой мой? У вас есть целых два дня. Берите флешку и идите домой читать.

— Придется, — вздохнул он.

Глава 1. Сосны моего детства

Никто и никогда не рассказывал мне о проклятии, висевшем над нашей семьей. Как будто соединяя кусочки причудливой мозаики, я постепенно открывала тайну сама: по случайно слетевшим с губ словам, по отстраненным выражениям лиц, по вздохам, за которыми угадывалась обреченность. Всегда чувствуя нашу необыкновенность, я упрямо складывала факт за фактом, пытаясь найти объяснение, почему события развивались так, а не иначе. Теперь думаю, что еще в детстве истину нашептывали мне сосны — они ведь были свидетелями того, как начиналась эта невероятная история.

Наш дом стоял на самом краю небольшого поселка, и лес подходил к нему вплотную. Поселок назывался Дальний и вполне оправдывал свое название, в огромной мере отражая настроение жителей. Мы были вдали от мира, как будто забытые всеми остальными людьми. Лес окружал нас со всех сторон.

В наших местах царствовали сосны, давно вытеснив из гущи клены, липы и березки. Редкие травинки едва пробивались через густой и мягкий ковер ароматных сухих иголок. Лес был густой, но его нельзя было назвать дремучим: просачиваясь сквозь колючие ветки, солнечные лучи находили свой путь до самой земли. Сосновый лес остался в моей памяти светлым и дружелюбным. А как кружил голову его запах! По сей день, где бы ни оказалась, я везде нахожу, везде ловлю этот самый удивительный и неповторимый аромат моего детства… Мне кажется, я всегда храню в себе эту хвойную душистость, ношу ее с собой. И это несмотря на то непостижимое рассудку количество лет, месяцев, дней, минут и секунд, которые отдаляют меня от девочки-фантазерки, любившей растянуться под роскошной сосной.

Там, в детстве, все было возможно. Стоило только сделать пару шагов от изгороди — и красноватые стволы, как приятели, обступали меня со всех сторон. Они были самыми настоящими друзьями. С ними я смеялась и плакала. Даже имена им придумывала! Правда, большинство из них давно стерлись из памяти, однако самых близких друзей забыть невозможно. Их было четверо. Высоко держал свою крону уверенный в себе Федор. Рядом располагался Сенька — он ростом не вышел, но зато выглядел силачом с толстым мускулистым стволом. Эти двое были самыми надежными воинами-защитниками в мире. А защищали они, конечно, меня. К ним присоседились кокетка Марьянка в широком платье и тоненькая застенчивая Фекла — мои близкие подруги, которым можно было доверить самые большие детские тайны.

Рядом с ними я любила читать сказки, а часто придумывала и свои собственные. Роль прекрасной принцессы доставалась, конечно, мне самой. Иногда я оказывалась заблудившейся в лесу, иногда — заброшенной сюда врагами тридесятого королевства. Моя фантазия была неисчерпаема. Но каким бы способом принцесса ни попадала в дремучий лес, — а в сочиненных сказках он все-таки был дремучим! — ее всегда спасал прекрасный принц. Случайно ли, намеренно, но он неизменно находил свою суженую. Спаситель показывался из-за стволов с дорожным мешком за спиной — в моем густом лесу невозможно представить себе молодца, скачущего на белом коне. Поэтому я раз и навсегда решила: быть моему принцу пешим, как я сама. Он будто соткан был из нашего хвойного леса и его благоухания. Теперь-то мне понятно, что мой сказочный герой был ни чем иным, как моей второй половинкой. Поэтому он тоже любил лес.

Иногда принц приходил ранним утром, когда роса на траве еще не успевала высохнуть, и влажный воздух многократно усиливал букет запахов леса. В других сказках принц появлялся на закате, когда сосны затихали в ожидании таинства ночи. Я придумывала невероятные истории при разнообразных обстоятельствах. Случалось всякое, но, как я уже сказала, мой герой всегда меня находил. И неудивительно, ведь все девчонки воображают себе принца: на белом ли коне, на автомобиле или на своих двоих… Он должен быть сильным и добрым. И любящим. О таком мечтают все. Я ничем не отличалась от своих сверстниц. В воображаемом мире мне хотелось почувствовать себя предметом восхищения, обожания и даже преклонения. Мое давно выцветшее ситцевое платье, сшитое по надоевшему, но единственному удававшемуся бабушке фасону, в моих фантазиях превращалось в шелка, парчу и кружева. Я становилась на носочки — и представляла свои стершиеся за лето тапочки прекрасными красными туфельками на высоких каблуках. Мне было неважно, что все это существовало только в сказке. Если грезы мои так чудесны, то зачем нужны серые будни реальности?

Между тем, другим я казалась странным и одиноким ребенком, ведь никто не знал, что я не одна, что у меня есть Федор, Сенька, Марьянка и Фекла. Я бережно охраняла свою тайну. Казалось, как только кто-нибудь узнает о моих друзьях, волшебство может запросто исчезнуть, будто его и не было вовсе.

— Странная девка растет, — говорила бабушка. — Нелюдь. Как же замуж-то ее отдавать будем?

— Не надо меня никуда отдавать, — возмущалась я.

— Ну, хорошо, Дашенька, насильно отдавать не будем, — улыбалась она. — Но нехорошо по лесу-то ходить днями напролет! С людьми тоже надо иногда разговоры разговаривать.

Я кивала, бабушкины нравоучения повисали в воздухе, и на некоторое время меня все оставляли в покое. Но все-таки старшая сестрица Аня однажды выдала мою великую тайну:

— Да она с соснами в лесу разговаривает! И даже имена им дает!

Эти слова прозвучали, как раскат грома среди ясного неба. Никогда раньше не думала я, что Анька может подсматривать за мной. Не подозревала, что нафантазированный мной мир так хрупок. Стало страшно: вдруг вернусь в лес — и не увижу моих друзей-сосен. Все испарится и исчезнет, как сон.

— Вот и славно, пусть хоть с кем-то говорит девка-то! — засмеялась бабушка. — Хоть с соснами!

— Ладно, оставьте ее в покое, — спохватилась, вдруг превратившись в защитницу, Аня.

Они давно про меня забыли, а я все еще смотрела в окно на проплывающие по небу белые пушистые облака, пытаясь осознать хрупкость моего соснового братства.

В лес я решилась пойти только на следующий день. Рано-рано, пока весь дом спал, я на носочках вышла на улицу. Сделав несколько шагов босиком и на ходу нырнув в шлепки, я обогнула дом и устремилась по тропинке, ведущей в мое царство. Шла я медленно и была готова к любому повороту событий. Но лес принимал меня обычной утренней тишиной и легким дуновением ветерка. Федор, Сенька, Марьянка и Фекла по-прежнему ждали меня. Ничего не изменилось.

Получается, что зря я волновалась! Волшебство устояло. Наверное, все дело в том, что сестра старше меня на целых десять лет и успела забыть детство, отойти от него вдаль… Она уже не помнила, как сама придумывала сказки и ждала своего принца. Забыла моя старшая сестра, что мир детства невероятно хрупок. Поэтому-то, повзрослев, Аня не подозревала о том, что выдает всем мой большой секрет. Парадоксально, но по той же причине она была безопасна для придуманной мной фантазии. Анюта смотрела на меня извне, ее просто не было в моем мире, вот и все.

Но на всякий случай я все-таки посмотрела по сторонам, нет ли где-нибудь поблизости этой шпионки. Ее не было. Очевидно, что Ане не было интересно наблюдать за мной. У нее всегда были свои, почти взрослые дела. Да она вообще меня не воспринимала серьезно, и это очень хорошо. Я с облегчением вздохнула и сказала друзьям:

— А что, прекрасная погода сегодня, как вы думаете?

И они наперебой стали рассказывать про солнце, ветер и про полную луну прошлой ночью — той ночью, которую я бессовестным образом проспала.

Впрочем, иногда мы приходили в лес с бабушкой. Тогда я проплывала мимо своих друзей, сохраняя молчание, только заговорщицки подмигнув Марьянке, стоявшей на обочине. Бабушка вела меня по тропинке дальше — туда, где сосны перед озером отступали и открывали залитую солнцем полянку. Там, где заканчивался бор, росли травы, а бабушка знала в них толк. Она могла часами ходить по полянке и берегу озера, находя что-то новое. Бывало, исчезнет из виду, я оглянусь — и где-то в траве обязательно промелькнет ее яркий платок с алыми маками. Потерять ее было невозможно.

Кстати, я бы совсем не удивилась, узнав, что бабушка умеет разговаривать с растениями — ну, вот так же, как я с деревьями. Однако если она и говорила на их языке, то тщательно это от меня скрывала. Я пыталась подкрадываться к ней неожиданно, но в такие моменты якобы слышанные мной слова превращались в ветер или голоса птиц. Так и не узнала я, был ли у бабушки секрет или мое чересчур богатое воображение снова дорисовывало жизнь.

Назад мы возвращались с легкой благоухающей ношей. Зверобой — для желудка и настроения, чабрец — от радикулита да от кашля, мелисса — от простуды да для аппетита, ромашка — от ран и порезов, шиповник — для ароматного чая. Это далеко не весь бабушкин набор, да разве все упомнишь через дни, месяцы, годы и века… Трава разбиралась на пучки, которые подвешивали сохнуть в сарае, спрятав их от летних солнечных лучей. Рядом сохли нанизанные на нитки дольки яблок и чернослив. Я любила заглянуть туда, втянуть пахучий воздух в легкие, оторвать кусочек яблока и положить его на язык, как невиданное лакомство. А потом, жуя сладковатую кашицу, умудриться понюхать каждый пучок отдельно — выделяя то травяной дух, то кисловатый, то хвойный, а то и странно-незнакомый. От некоторых трав веяло весельем и тоской, другие ароматы казались грустноватыми или романтичными. Были там утренние и вечерние, летние и осенние. Все это многообразие составляло огромный букет моего чудесного детства.

Шло время. Аня продолжала оставаться равнодушной к моим соснам. Существование моего волшебного мира не зависело от ее знания о нем. Вернее, это знание ничего не значило. Все просто: в сосны можно верить или не верить. Больше не боясь расплескать свою тайну, я даже попыталась однажды привести в мой лес подруг. С Леной и Людой, живущими на другом конце нашей единственной улицы, я подружилась поневоле. В Дальнем не было собственной школы, и за знаниями приходилось каждый день отправляться километров за пять. Дорога проходила через лес, поэтому нам было велено, чтобы мы ходили в школу вместе — так взрослым казалось безопаснее. Я приняла эту игру только потому, что так всем было спокойнее. На самом-то деле, в лесу я чувствовала себя, как дома. Мне не нужны были никакие попутчики. В моем мире ничего плохого случиться не могло — я в это твердо верила.

Ленка и Людка были подругами не разлей вода. Они все время хохотали, и, надо сказать, мне это нравилось. Согласитесь, что смеяться — в любом случае лучше, чем плакать — даже когда для слез есть причины. А какие такие причины могут быть в детстве? Так вот я им и открылась. Привела подруг на мою тропу и указала на сосну у дороги.

— Ее зовут Марьянка, — сказала я.

— Ну, дела… — протянула Людка.

— Даш, это что, заколдованная сосна? — спросила Ленка.

— Почему заколдованная? — удивилась я. — Просто ее так зовут! Посмотрите, какая у нее расклешенная юбка и как кокетливо Марьянка наклоняется вместе с ветром. Правда, это имя ей очень подходит?

Открыв было рот, чтобы рассказать, что Марьянка умеет разговаривать (надо только научиться слушать!), я вдруг передумала: Ленка уже заливалась смехом, а Людка ей вторила. Я посмотрела вверх на Марьянку. Сосна наклонила свою непокорную крону, как будто упрекая. Внезапно налетевший ветер, как ни в чем не бывало, тут же выпрямил ее. Но я все же успела поймать мимолетное послание. Этот случай был прекрасным уроком о том, что для любой дружбы найдутся границы. Человек одинок. Не так уж часто нас способны понять другие люди. Истинными друзьями могут быть только сосны.

— Вы, наверное, думаете, что я ненормальная? — спросила я.

— Да нет, — сквозь хохот выдохнула Ленка.

— Ты не бойся, мы знаем, что ты заколдованная, — добавила Людка уже серьезнее.

— Что?! — удивилась я.

— Да ладно, об этом все знают! — сказала Ленка.

— Что знают-то? — бормотала я.

— Ты что, притворяешься? — спросила Людка. — Говорят, на бабке твоей висит проклятие!

Ну, знаете, это уже слишком! Я повернулась и быстро пошагала прочь. Нисколько не хотелось, чтобы надо мной потешались, к тому же, здесь, в моем лесу, так близко от друзей-сосен. Я знала, что Сеньке с Федором не до девичьих разговоров. А вот Марьянка и Фекла явно качали своими верхушками вполне сочувственно. Обидно им за меня. Подумалось, что завтра я найду на их стволах больше смолы, чем обычно, ведь янтарная смола — это их горькие хвойные слезы. Нет, не надо слез! Я шла домой быстрым шагом.

На скамейке перед домом сидела Аня. Ее частенько можно было здесь застать. Иногда она читала книгу, а другой раз мечтательно смотрела вдаль.

— Ань, девчонки про какое-то колдовство говорят! — сказала я. — Это правда?

— Какие девчонки?

— Ленка и Людка.

— А ты больше слушай разные глупости! — возмутилась она, как будто опомнившись от своих мыслей.

— Говорят, что все знают об этом, — сказала я и почувствовала, что глаза предательски повлажнели. — Говорят, что наша бабушка заколдована.

— Господи, мало ли что люди болтают! — равнодушно ответила сестра. — Скучно им, вот они и чешут языки.

— А тебе не скучно здесь сидеть?

— Не-е-ет, мне не скучно, — засмеялась она. — Я тебя жду.

При все том, мне было недостаточно этого объяснения. Я тут же придумала, что и у Ани, должно быть, есть своя тайна. Ведь она была моей сестрой. Значит, мы должны быть похожи. Любопытно, но думала я тогда не о внешней схожести, а о внутренней — о похожести рассуждений, о сходной эмоциональности, о необходимости какой-то отдушины, пусть и воображаемой. Все же внешне мы были совершенно разными. Но к этому я вернусь позже.

Не скажу, что я забыла о словах про проклятие. Наблюдая за бабушкой, я пыталась разглядеть в ней что-нибудь такое, что можно было бы хоть отдаленно связать с ворожбой. Между тем, она была такой, как всегда — какой я помнила ее с детства: вечно в заботах, в готовке, в делах. Пытаясь застать бабушку в тот момент, когда она этого не ждет, я подбегала к ней и ловила ее руку. Бывало, увязывалась за ней, когда она шла доить корову Зорьку. Стояла за ее спиной и ждала. А вдруг, пока мы с ней наедине, перетечет ко мне мистический электрический заряд и откроется неуловимая колдовская тайна!

Но ничего подобного не случалось. Бабушка всегда ласково отвечала на пожатие. Ладонь ее была сильной и шершавой — чем-то похожей на кору сосны, много повидавшей на своем веку. Это сравнение возвращало меня из помешательства в действительность. «Какая может быть ворожба? — думала я. — Это же моя бабушка, я ее знаю всю мою жизнь». Может быть, тайна заключалась в бабушкином знании трав? Но разве она была единственной, кто «на ты» с дарами леса? На берегу озера мне казалось, что она шепталась с травами. Но кто бы говорил… Я ведь сама вела беседы с соснами. При всем том мои лесные фантазии были абсолютно естественными, в них не было никаких потусторонних сил. Получается, если бабушка разговаривала со своими травами, то в этом тоже нет ни грамма чуда.

Про проклятие я больше подруг не спрашивала, и о соснах тоже молчала. Помню, мы проходили мимо моих лесных приятелей, и Ленка, кивнув в сторону Марьянки, спросила:

— Даш! Так как зовут эту сосну? Мария, что ли?

— Какую сосну? — притворилась я.

— Да вот эту, ты же сама давеча рассказывала, — поддержала подругу Людка.

— Представления не имею, о чем вы говорите! — пожала плечами я.

— Ну, ты даешь! — хором ответили они.

В этот момент я оказалась под кроной Марьянки, и она сбросила мне под ноги маленькую конусообразную шишку. Это хороший знак — значит, одобрила! Я подняла шишку и опустила ее в портфель — на удачу.

Глава 2. Жизнь Глафиры

Все самое прекрасное закладывается в нас в детстве, когда душа раскрыта миру нараспашку, когда мы умеем говорить на языке растений и птиц, когда наш мозг ежедневно и неустанно впитывает в себя красоту окружающего мира. Так получилось, что большинство памятных моментов на заре моей жизни связаны с лесом и бабушкой.

Звали ее Глафира. Она родилась в далеком 1867 году. Возможно, тебе, мой дорогой читатель, покажется, что года и десятилетия уже перепутались в моей бедной голове, и ты возьмешь калькулятор или, еще лучше, смартфон и начнешь подсчитывать, возможно ли это. Ты скажешь: может быть, это не бабушка, а прабабушка или прапрабабушка? Хочу тебя предупредить: прими пока мой рассказ на веру и не надо ничего высчитывать. Впрочем, пока я допишу эту историю, все уже встанет на свои места, и удивляться будет нечему. Моя любимая бабушка Глаша действительно родилась 30 марта 1867 года.

Дата эта оказалась знаменательной. В тот день посол России в США подписал договор о продаже Аляски Соединенным Штатам за семь миллионов долларов. Получается, что Россия лишилась Аляски, но приобрела в этот день мою бабушку. Был ли это какой-то знак судьбы? Глафира была шестым ребенком в многодетной крестьянской семье. Она прожила обыкновенную и относительно спокойную жизнь. Сильные мира сего никогда не знали ее имени. Но, может быть, такое совпадение все-таки было каким-то знаком, который ни бабушка, ни те, кто ее знал, так никогда и не распознали? Одного мистического совпадения еще недостаточно. Нужно, чтобы люди поняли, что он означает.

При всем том, в глубинке никто понятия не имел ни об Аляске, ни об акте ее продажи. И бабушка об этом тоже не знала. В восемнадцать лет она приглянулась Игнату, пареньку из соседней деревни, и ответила взаимностью. Когда в дом заявились сваты, Глаша была самой счастливой девушкой на свете. Они были красивой парой: оба высокие, статные да стройные. Живи да радуйся. Да только люди — не сосны, обязательно кто-нибудь позавидует и попытается хоть чем-нибудь навредить.

Так соседская девка Зина, которая давненько на Игната глаз положила, не смогла смириться с тем, что он подарил свое сердце другой. Может быть, Зинка любила его пуще памяти… А может быть, просто зависть сыграла с ней злую шутку — теперь никто этого уже не помнит. Да все же пришла она к Глаше и рассказала, что Игнат ее, Зинку, любит жаркими июльскими ночами, а Глаше — только обманные слова говорит. Глаша проплакала целый день. Но все же когда вечером увидала Игната и посмотрела в его глаза, поняла, что брешет Зинка, да и все тут. И ничегошеньки не сказала любимому.

Зинка подождала пару дней — и вновь принялась за свое, теперь уже с Игнатом. Сказала ему, что видела его невесту на берегу реки, развлекающуюся с силачом Васькой. От гнева потемнело в глазах у парня. Прямиком отправился он к Василию. Да тот так искренне удивился, что Игнат засомневался. Он понимал: Васька не мог его испугаться, так как был в два раза выше и в полтора раза шире Игната в плечах. А силачи всегда отличаются тем, что режут правду-матку, ведь извиваться и врать незачем: они никого не боятся. Повернулся Игнат и пошагал к суженой. И ни словом ей об этом черве ревности не обмолвился — стыдно-то как. Такая любовь, как у них, дается людям на небесах, она выше сомнений и подозрений.

И сыграли молодые свадьбу. Все веселились и желали новобрачным счастья. Одна Зинка стояла в сторонке и плакала горючими слезами. А после свадьбы пропала она на целый месяц. Никому ничего не сказала. Все с ног сбились ее искать. Да прошло время, и Зинка вернулась, как ни в чем не бывало, с грустными глазами и, может быть, с чувством свершения чего-то для нее важного.

Люди потом болтали, что ходила она пешком в местечко Грязи к прославившейся в тех местах колдунье. Будто бы три дня и три ночи ворожила по ее просьбе кудесница. Пусть эта разлучница узнает, каково ей, Зинке-то, с неразделенной любовью. Пусть все это Глашке отзовется, пусть узнает она, каково это — любить безответно и сжигать себя слезами лунными ночами…

Впрочем, что-то пошло не так: то ли у колдуньи не то получилось, то ли вовсе не умела она ворожить. Да по всему выходило, Зинка зря ходила в город Грязи, ведь Глаша и Игнат жили душа в душу и горя не знали. Люди поговорили, посплетничали, да успокоились. Зинка погоревала-поплакала да вышла замуж за силача Ваську. И забыла Игната. А когда у нее родился первенец, просила иногда Глашу с ним посидеть, они ведь так и жили по соседству. А Глафира что? Она зла на соседку не держала и всегда рада была помочь.

У самой-то с ребеночком не получалось. Сначала забеременела быстро, да мальчик родился мертвым. И по весу вроде бы был нормальным, и выглядел хорошо, и пуповиной не был обернут, но почему-то неживой вышел. Злые языки даже говорили, что не хотела, мол, Глашка ребенка. Сама, мол, затянула с родами, вот он и помер. Да как же она могла не хотеть малыша от любимого мужа?..

Горе пережили, но еще несколько лет у них с Игнатом ничего не получалось. Уже успели они смириться, что не дает им Бог ребеночка. Родные Игната не раз пытались внушить ему, чтоб бросил он бесплодную Глашку. Какие его годы! Да и парень о-го-го какой! Еще женится и семерых заделает. Да только хмурился Игнат, становился чернее тучи, разговоры эти останавливал и уходил. Возвращался к жене. Никто его не понимал. А чего уж, казалось бы, проще-то: любил он Глафиру. Благодаря любви этой, небеса смилостивились над ними. И через пять лет родилась у них девочка. Назвали ее Лизой. Это и была моя мать.

Хотели они больше детей, да бог не дал. Поэтому по прошествии многих лет дед и бабка не могли нарадоваться своим внучкам, нам с Аней. Мы тоже были для них долгожданными. Они оба просто выливали на нас все свое бескрайнее обожание. Все же из-за разницы в возрасте с сестрой мне всегда казалось, что я — самая любимая и самая главная. Я чувствовала себя центром Вселенной, причиной Мироздания. Все, абсолютно все, происходило только ради меня. На самом деле, так оно и было. Детство эгоистично. Например, я не могла себе представить, что бабушка была когда-то молода. Фотографий юных Глаши и Игната или не было никогда, или не сохранилось. Для меня бабушка была как будто выросшей из нашего соснового леса. Даже пахла она хвоей. И руки у нее были, как кора молодой сосенки. И лицо ее было цвета сосновой смолы. Да, баба Глаша воплощала для меня продолжение самой Природы.

Она ладила со всем, что живое, что растет. Недаром на ее огороде получались самые вкусные помидоры, которые я когда-нибудь ела в своей долгой жизни. Оторвешь, бывало, от ветки пузатого красно-розового великана — и не можешь дотерпеть, чтобы донести его домой и разжиться солью. И вот тогда, прямо там, на дорожке между грядками, впиваешься зубами в эту сочную восхитительную сладковато-кислую мякоть… Постепенно высасываешь самое вкусное из середины плода… Струйки сока текут по руке, но рот уже наполнен восхитительным летним счастьем. Жуя, передвигаешься к дому, чтобы в том месте, где помидор был откушен, посыпать его крупными прозрачными кристалликами соли. И потом, уже с солью, откусываешь еще раз. Кристаллики слегка пощипывают язык и придают помидору ни больше, ни меньше, а божественный привкус… Никогда не встречались мне помидоры вкуснее тех, что я срывала с бабушкиной грядки.

А какая у нее была малина! В углу огорода, слева от дома, росла густая малиновая роща. Казалось, что она бесконечна: делаешь шаг вглубь, а там сверкают новые темно-красные ягоды и просятся-просятся тебе прямо в рот. А впереди еще блестят, и еще…

Однажды обидела меня чем-то Аня, и я пожаловалась на нее бабушке в полной уверенности, что сестре достанется по заслугам. А бабушка зашла за занавеску, где та засыпала, и я услышала, как она произнесла: «Ягодка ты моя ненаглядная!» И запела:

Летели две птички,

птички-невелички,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Я живо представила себе, как под эту, много раз слышанную мной, песню бабушка прижимает к себе сестру, гладит ее по голове, по спине. Это ее-то, которую обязательно надо было наказать! А из-за занавески все доносилось:

Летели-летели,

Сели-посидели,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Было невыносимо обидно, что вместо справедливой расправы сестрице досталась эта «ягодка», представляющаяся мне самой вкусной и спелой малинкой из бабушкиных зарослей.

Сели-посидели,

Дальше полетели,

Я в саду, в саду была,

в саду розы рвала.

Как плакала я тогда от злости, что осталась не отмщенной, что не поругали Аньку, а, наоборот, наградили такой вкусной ласковостью, как «ягодка», да еще и розами в виде песни осыпали. Зато как я смеюсь теперь, вспоминая ту свою бесполезную злость, отступающую перед безграничной бабушкиной любовью, лучащейся сквозь «ягодку», проникающую в нас сквозь незатейливую песенку про прилетевшую в сад птичку.

А какой грибной суп она варила! Никто так никогда и не подумал спросить, в чем секрет этого супа. Все казалось, что бабушка вечна, как этот сосновый лес. И будет вечно варить свой фирменный суп из белых грибов. Но пришел день, когда я вернулась с лукошком из леса, уже предвосхищая, как увижу кусочки принесенных мной грибов в тарелке, как буду вылавливать их по одному вместе с картошкой и морковкой, как на язык попадет мягкая пушистая нижняя сторона гриба… Осталось только спросить, как готовить этот суп. И вдруг… как будто молния передо мной ударила! Я поняла, что больше некого спрашивать. Все. Уже не было с нами бабки Глафиры. И никто никогда больше не сварит такой вкусный грибной суп, какой получался у нее.

Она долго болела. Таяла на огромной пуховой подушке собственного изготовления. Прежде она всегда носила платок, и я не видела ее волос. А тут на ситце с синенькими цветочками оказались вдруг две тоненькие седые косички. Они были такими тоненькими, как будто тают вместе с ней. Тут-то я впервые за свое детство подумала, что и она когда-то была маленькой девочкой. И эти косички были блестяще-каштанового цвета. И глаза ее горели, как пуговицы. И вся жизнь когда-то у нее была впереди. А теперь она испарялась у меня на глазах. Эх, этот господин Время, настоящий колдун всех времен и народов! Он представлялся мне безупречным благополучного вида человеком во фраке, с черной бабочкой на белоснежной накрахмаленной рубашке и в неизменном высоком цилиндре. Такой вот господин Время. Он беспощаден и непобедим.

Дед Игнат осунулся, помрачнел и ни на шаг не отходил от распростертой на перине жены. Однажды проснувшись среди ночи, она сказала: «Компотика, Игнатушка… Хочется компота!» Муж не понял, в здравом ли она была уме, или в бреду, но поднялся и пошел варить компот. Она дождалась, сделала пару глотков и произнесла: «Как мало человеку нужно для счастья!» Потом взяла деда за руку. И до конца жизни больше ее не отпускала. Так и ушла счастливой.

Когда бабушку обмывали, чтобы оставить ее чистой на веки вечные, мама упала в обморок. Ее положили на диван, дали понюхать нашатырный спирт, принесли воды. Она подняла голову и произнесла: «Боже, никогда не знала, что у нее тоже родинка… Там же… На левой…» Я не дослушала. Почему-то я была уверена, что мне нужно убедиться в чем-то своими глазами. Меня не пускали, но я протиснулась туда, где еще не успели одеть то, что осталось от моей дорогой бабушки. Я не могла рассматривать ее, это было невозможно для меня, слишком больно. В поле моего зрения попали только высохшие и сморщенные, как будто сделанные из папье-маше, отслужившие свой век бабушкины груди. Так и есть, под левым соском была видна черно-фиолетовая, как будто выпуклая бусина, родинка. У меня была такая же. Я знала, что такая же есть и у Аньки: мы всегда мылись в бане вместе. Получается, что и у мамы тоже. Ну и что такого удивительного? Подумаешь, родинка! Я не понимала, отчего маме нужно было по этому поводу падать в обморок. При чем тут какая-то родинка, когда больше нет, и никогда не будет бабушки. Все-таки мама казалась порой очень странной.

Горе несло меня по узкой тропинке в лес. Только там я могла дать волю слезам. Плакала и плакала вместе с Марьянкой и Феклой. Вновь и вновь по очереди обнимала их шершавые стволы, как будто через них я могла почувствовать, унюхать, ощутить, получить назад мою бабушку. Сенька и Федор грустно смотрели на меня сверху и хранили молчание. Сосны живут дольше людей, и они знают: в отличие от сказок, в жизни случаются не только счастливые окончания.

Меня влекло все дальше и дальше в лес — к озеру, на бабушкину поляну. Я протиснулась сквозь кусты дикого шиповника, протянула руку к зверобою и опустилась вниз рядом с сиреневой шапкой чабреца. Вверху, как ни в чем не бывало, сияло голубое небо. Белые редкие ленивые облака медленно проплывали по нему, как детские кораблики. Меня окружали все тот же лес, все те же запахи. Казалось, приподниму сейчас голову — и рядом увижу бабушкин платок с красными маками. Это ощущение было настолько сильным, что я оперлась на локти и действительно приподнялась. И даже посмотрела по сторонам! Но бабушки не было. Не было и не будет. Никогда больше не будет. Она ушла. Покинула меня. Растворилась в этом лесу. Остался от нее только аромат трав.

Дед Игнат пережил жену всего лишь на одну неделю. На здоровье-то он не жаловался. Наверное, просто не хотел больше встречать рассветы без нее. Одним пахнущим спелыми яблоками августовским утром он вышел из дома, упал и больше не поднялся.

Дом накрыла пустота. И мама сказала, что мы перебираемся в город…

Глава 3. Лизина революция

Когда ребенок живет в любви, перед ним открываются все двери. Для него все возможно — все, что только ни пожелаешь. Такие дети не ограничены в поиске самих себя, как бы далеко ни влекло их собственное воображение. И, чаще всего, они находят свой путь! Потому что велика энергия любви, живущая в ребенке. Несмотря на сложную и противоречивую мамину жизнь, я думаю, что она искала свой собственный путь и следовала велению своего сердца. Она росла в любви, которая подарила ей свободу мысли. Для нее все было возможно. Абсолютно все.

Лизе было всего восемнадцать лет, когда в наших краях появился заезжий паренек Федор. Он был невысок, но прекрасно сложен. Ей понравились его темные волосы и зеленые, как весенняя листва, глаза. Довольно большой нос мог бы испортить его внешность, но обаяние, энергия, излучаемая им, с лихвой перевешивали этот недостаток. Да и обязательно ли мужчине быть красивым? И потом, Федя говорил так складно и так смело мечтал, что Лиза влюбилась в него мгновенно, с первого взгляда — без памяти и на всю оставшуюся жизнь. Он был сражен ее решимостью и позвал замуж. Свадьба была быстрой и скромной. С одной стороны, накануне случился неудачный неурожайный год, и было не до всеобщего пира. А с другой, молодые считали свадьбу устаревшим пережитком и торопились покинуть родительский дом Лизы.

На следующее утро после венчания они сели на попутную телегу и уехали в город. Не знаю, как смогли они выжить там и долго ли продержались в тех краях. Впоследствии стало известно, что Федор оказался связан с революционерами. Партийные товарищи оценили его вклад в общее дело и попросили молодых переехать в Питер. Так Лиза оказалась еще дальше от своих корней и от любящих родителей. Ехать или не ехать — такой вопрос для нее даже не возникал. Она поддерживала мужа во всем, на все была согласна, лишь бы быть с ним рядом. И в идеях коммунизма она не сомневалась. Целостная натура, Лиза без колебаний отдала революции всю себя — так же, как подарила Федору свою любовь, всю без остатка.

Лиза была очень красивой женщиной: правильные, почти благородные черты лица сочетались со свежим румянцем на ее щеках — детство, проведенное на природе, раскрашивало ее в яркие краски. Товарищи по революционной борьбе не могли не заметить ее жизнерадостность, целеустремленность и верность идее коммунизма. Кроме того, Лиза не теряла времени даром, она занималась самообразованием: читала труды Кара Маркса и изучала иностранные языки. Это тоже сыграло немалую роль в ее судьбе. События развивались стремительно, и молодую чету заметил Ленин. По его личному приглашению они приняли участие в международном конгрессе в Копенгагене. А затем, уже в 1911 году, их пригласили пройти обучение в большевистской партийной школе, где-то во Франции.

В то время мама была на вершине счастья. Она рассказывала мне, как сидя вместе с мужем на берегу Сены, в том месте, где перед глазами открывался прекрасный вид на Собор Парижской богоматери, она вспоминала сосновый лес своего детства. Разве могла она, девочка из далекой глубинки, представить себе, что она окажется в самом Париже и будет любоваться этим чудом архитектуры! Разве могли такое предсказать ее родители, всю жизнь отдавшие земле, работавшие, не разгибая спин, лишь бы прокормить семью. Конечно, их жизнь не назовешь несчастной — Лиза в этом не сомневалась. Но все равно они могли бы иметь больше, они могли бы жить легче — вот так, как живет сейчас она. Разве могла Лиза не оценить по заслугам то, что сделала для нее партия большевиков и лично товарищ Ленин, разве могла она сомневаться в революции? Она не жалела сил для осуществления прекрасной мечты человечества и верила в революцию так, как верила в то, что живет и дышит этим прекрасным воздухом, на берегу этой чудесной реки Сены…

Впрочем, Париж сыграл с Лизой неожиданно злую шутку. Там впервые она усомнилась в любви Федора. Одним из инструкторов в школе была блистательная женщина дворянского происхождения. Она была старше Лизы, однако, надо сказать честно, за ее плечами не было крестьянского детства. Она говорила таким языком, как будто пела песню. Или революционный гимн. Интернационал. Впрочем, она была недоступна, как икона революции. И Лизе, вроде бы, не стоило волноваться. Но порой она не могла отвести глаз от Федора — а он, в свою очередь, смотрел на преподавателя. В том, как он слушал и следил за речью, отражалось все. Лизе этого было достаточно, чтобы впервые загрустить.

В 1912 году Лиза и Федор возвратились в Петербург, чтобы вести революционную пропаганду среди рабочих. Партия требовала, и они с Федором посещали фабрики, выступали в разных местах, а часто партия посылала их в противоположных направлениях — дело было всегда важнее личного. В это же время прогрессивных революционеров и революционерок в полной мере захватила борьба за равноправие женщин, а, вместе с тем, и идея свободной любви. Лиза не могла не заметить, что красивый и обаятельный Федор не устоял против призыва к свободе. У него появилась соратница Ирина, с которой он нисколько не стеснялся захаживать даже домой. Лиза переживала страшно, но и не думала мстить ему тем же. Просто ждала. И отдавала себя борьбе.

В течение долгого времени им удачно удавалось уходить от полиции, но по доносу провокатора в 1914 году Федора все-таки арестовали. Поговаривали даже, что провокатором оказалась Ирина — только она одна знала, где мог быть Федор в тот день. Но Лиза не верила этим разговорам: разве могла любящая женщина совершить такое? Ситуация была серьезная, но Лиза не опустила рук. Она ведь росла в любви, и для нее не было ничего невозможного. Товарищи по партии не верили в ее успех, но в конце 1915 года она каким-то чудом добилась освобождения мужа.

Не знаю, через какие огонь, воду и медные трубы пришлось ей пройти, чтобы совершилось это чудо. В то время она не думала о сопернице. Ей казалось, что муж не может не оценить ее подвиг, не может вновь не порадоваться своей большевистской семье. Но разве мужчины любят женщин за заслуги? Они любят не за жертвы, принесенные им, а вопреки всему, даже вопреки предательству. Революционер Федор не был исключением. Несмотря на подозрение, он все равно остался верным дружбе с товарищем Ириной. Как бывало и раньше, Лиза мгновенно почувствовала перемену — и не нашла ничего лучше, чем полностью погрузиться в революционную борьбу. От мужа она не отказывалась — просто не в силах была это сделать. «Я пыталась, но так и не смогла разлюбить Федьку. Видимо, я однолюб», — подслушала я как-то сказанную мамой фразу. Я запомнила ее слова только потому, что в то время была еще совсем мала и совершенно не поняла, что означает это странное слово «однолюб». А если смысл не понимаешь, фразы иногда запоминаются, как загадки. Они впечатываются в память и живут там, ожидая своего часа. Наверное, так происходит потому, что мозг оставляет возможность решить заданный ему кроссворд позже. Так случилось и со мной. Это был один из кусочков «мозаики», которую я собирала потом, через много лет после услышанного.

Поразмыслив, Лиза решила, что существует только единственный способ удержать мужа в семье — обзавестись ребенком. Федор был таким эмоциональным человеком, так проникался симпатией даже к незнакомым людям… Он должен был растаять, впервые посмотрев в детские глаза! Откуда же было знать 24-летней женщине, что любовь к угнетенным классам всегда легче давалась мужчинам, чем любовь к своим детям. Лизино детство проходило среди природы, а растившие ее родители души в ней не чаяли. Лиза еще не знала, что бывает по-другому.

Она забеременела в начале 1917 года. Была она девушкой хрупкой: ей удавалось скрывать свой живот под пальто вплоть до осени. Поэтому и с ребенком под сердцем она продолжала революционную агитацию. Не раз приходила ей в голову шальная мысль о том, что если бы Федор пожалел ее или ребенка и запретил ей участвовать в митингах, она без вопросов сразу подчинилась бы. Но тот считал, что дело революции — прежде всего. Только к октябрю одна, без мужа Лиза покинула находившийся в рабоче-крестьянских волнениях Петроград, и приехала рожать домой, к родителям.

Моя старшая сестра Анна родилась 25 октября, в день Великой Октябрьской Социалистической революции. Большевичка до мозга костей, Лиза всю жизнь считала, что ей не повезло: она пропустила в Петрограде самое главное. Накануне революции она налаживала связь с матросами. Если бы не беременность, то это она могла бы подняться на «Аврору» и призвать матросов сделать знаменитый на весь мир залп. Такова была идея: все знали, что женщина сможет обаять корабль лучше, чем самый авторитетный революционер мужского пола. Так и произошло. Только на «Аврору» в тот день поднялась не Лиза, а другая женщина. Получилось, что Анюта родилась под залп великой «Авроры», заставив мать на время забыть о революции.

В связи с переворотом и важными поручениями партии, а, может быть, и самого Ленина, Федор так и не приехал посмотреть на новорожденную. При всем том, Лиза понимала, какое это было архиважное, как говорил вождь пролетариата, время, и не ждала мужа. Однако не забывала и о соратнице Федора, Ирине. Поэтому когда Ане исполнилось шесть месяцев, она настояла на переводе крошки на коровье молоко и укатила назад к мужу. Малышка осталась с бабушкой и дедушкой, им на радость: есть кому дарить любовь.

Большевики выиграли революционную борьбу, но битву за отца мама все-таки проиграла. Когда она вернулась в Питер, разлучница уже перебралась жить к ним в квартиру. Извиняющимся тоном Ирина сказала, что так им было удобнее вместе работать над материалами, необходимыми партии.

— Работы много, товарищи мои дорогие, а времени нет, — подтвердил Федор.

Выхода не было. Пришлось смириться, тем более что, как это ни странно, частично они оказались правы. Лиза сама работала по 20 часов в день. Конца и краю не было этой работе. Вечно уставшая, она долго закрывала глаза на роман, который разыгрывался рядом с ней. А когда поняла, сказала мужу, что она на все согласна, лишь бы он с ней не разводился.

Впрочем, когда Ане было года три, она попробовала привезти ее в город. Наверное, думала вызвать в муже отцовские чувства. Наверное, надеялась, что Ирина уйдет… Дочка удержалась там только три месяца — ничего не вышло. Не было в их большевистской жизни места для обыкновенной семьи. Всю троицу больше занимали не личные, а общественные проблемы. И Аню снова передали бабке и деду.

Мне больно думать о том, сколько лет продолжалась такая тягостная для матери жизнь. Не знаю, всегда ли она верила в дело коммунистической партии. Но одно я поняла совершенно точно: она не опустила руки. В течение всех этих долгих лет она все надеялась, что страна начнет жить лучше и легче. Нет, она знала, что через пару лет коммунизм все-таки не настанет. Но надеялась, что страна потихоньку приближается, делает маленькие шажки к их совместной с мужем мечте. Вот настанет лучшая жизнь, тогда-то Федор вздохнет спокойно, и его интересы сместятся в сторону семьи… А почву для этой будущей спокойной жизни надо готовить уже сейчас. Надо, обязательно надо родить второго ребенка — тогда-то он точно будет к ней привязан. Когда-нибудь он это оценит и поймет. Когда-нибудь…

Так на свет появилась я. Мама снова приехала рожать в нашу глушь, к родителям. Несмотря на то что революций в это время больше не ожидалось, мысль родить ребенка в городе ее даже не посетила. Я думаю, подсознательно она стремилась туда, где царила любовь, где все любили ее, Лизу — такой, какая она есть, вне зависимости от мировой революции. В городе она спасала всех и вся, а в деревне даже сосны помогали ей выжить.

Вполне возможно, что родные стены ей помогли тогда остаться в живых. Роды оказались трудными. Началось кровотечение, которое еле-еле остановили. Нелегко я далась маме. И в этот раз она осталась в деревне на год. Может быть, было у нее все-таки чувство вины перед нами. А может быть, просто не было сил возвращаться в любовь на троих, где приходилось держать ежедневную оборону. Сейчас трудно сказать, почему она не торопилась тогда к мужу, а спрашивать — увы! — уже не у кого.

Итак, я родилась в суровый зимний день 1 февраля 1927 года. Не удивляйся, милый мой читатель, я не перепутала ни года, ни десятилетия. И не предлагай мне взглянуть на календарь или, может быть, посмотреть в зеркало. Я прекрасно знаю, что там увижу. Еще раз прошу: верь мне на слово. Я все объясню позже, когда придет время.

Отцу отправили телеграмму о том, что у него родилась еще одна дочь. Он ответил: «Поздравляю тчк возвращайся тчк много работы». Говорят, что впервые он увидел меня, когда мне было три года. Но я не помню ровным счетом ничего, что связано с той встречей. Наверное, мой мозг отказался осознавать факт удаленного отцовства.

Впоследствии, когда то же самое повторилось еще через полгода, я, по крайней мере, хоть как-то запомнила его: темные волосы, громкий голос, кожаная куртка — холодная на ощупь. Такой он был, мой слишком занятый отец. Надо сказать, что маму я тоже видела нечасто: она приезжала раз в полгода. Во время таких визитов я по полдня стеснялась ее и не могла смотреть ей в глаза, а потом радовалась и пыталась не отпускать ее назад. Но она все равно уезжала. К нему. К тому, который в черной кожанке. Слушать его громкий голос. Пусть. Я оставалась с воркующей бабушкой, мягким дедом и ни во что не ставящей меня Анькой. Ну и, конечно, с моим сосновым лесом. Кстати, одну из сосен я не зря назвала Федором — мне хотелось, чтобы кто-то с этим именем все-таки был со мной рядом. Мой Федор был стройной и высокой сосной и гудел во время ветра — и голос у него был очень громкий, как у отца.

Так и протекало мое прекрасное детство на свежем воздухе, среди вымышленных героев. Детство, окутанное заботой бабушки и дедушки. Парадоксально, но, наверное, мне повезло в том, что мама не забрала меня в Питер. Свой сосновый лес я не променяла бы ни на что.

После моего рождения у мамы начался период ожидания. Она все ждала: чтобы жить стало легче или чтобы Ирина покинула из жилплощадь. Шли годы. Но ни не оказывали никакого влияния на нее. Лиза прекрасно выглядела: как будто не было этих лет и как будто не пережила она рождение двух детей. Когда мать приезжала, мне казалось, что выглядит она, как актриса: такая же красивая и… недоступная. При определении возраста новые знакомые сбрасывали ей лет пятнадцать. Удивительно, но и на Федора господин Время тоже, казалось, не влиял. Они были красивой парой. И могли бы быть счастливы вместе. Могли бы…

Тем временем, работа на износ не прошла даром для соперницы Ирины. Та сдала, постарела. Тут, наконец, рядом на лестничной площадке освободилась квартира — и Ирина перебралась туда. Ушла. Свершилось то, чего так ждала Лиза. Но не успела она обрадоваться, как в квартире появилась молоденькая секретарша. И все началось сначала: по кругу, по известному уже ей сценарию. Факт повторения предыдущей истории казался Лизе еще более унизительным. Она была близка к отчаянию. Тем временем жизнь готовила для нее следующий удар: господин Время отсчитывал последние дни людям, которые ее любили всегда: ее родителям.

Удивительно, как всесильна любовь. Даже своим уходом в иной мир бабушка спасла маму. Стоял беспощадный 1937 год. Лиза выехала на похороны днем, а этой же ночью в их квартире были арестованы Федор и его молоденькая секретарша. У меня нет никаких сомнений в том, что если бы мама была там, арестовали бы и ее. В то время долго не разбирались, кого брать и за что.

Пообещав нам с сестрой переезд в город, мама еще ничего не знала об этом аресте. Она выехала подготовить все к нашему приезду, взяв с меня обещание во всем слушаться Аню. Сказала, что будет через неделю, но в тот раз мы ее ждали не меньше месяца. Она появилась какая-то серая и осунувшаяся, как будто постаревшая. Это было новое для меня ощущение — я никогда еще так остро не видела на ее лице отражение горя и времени.

— Его арестовали, — сказала она потерянно.

— Еще отпустят, — попробовала успокоить ее Анька.

— Нет. Я знаю, что его нет в живых.

— Не придумывай, мама-Лиза. Откуда ты можешь знать? — возразила сестра.

Мне подумалось, что она естественным образом взяла на себя роль бабушки в разговорах с мамой. Раньше бабушка все время утешала свою дочь. Теперь это делала Аня.

— Я просто знаю, — и мама посмотрела сначала на сестру, потом на меня. — Я однолюб.

От ее взгляда все перевернулось в душе. В нем был леденящий душу страх. Нет, не предчувствие в нем было, а знание. Какое? Какое знание?!

— Посмотрите, как я за это время постарела, — добавила мама.

И я заметила его, этого господина во фраке… Он выглянул из-за двери.

— Не выдумывай. Это объяснимо, — все боролась Анюта. — В течение короткого промежутка времени ты потеряла троих близких людей.

— Троих! — как эхо, повторила мама.

И я заплакала. Эх, а ведь надо было ее поподробнее расспросить, как она почувствовала эту связь со старением, какой знак подал ей господин Время. Может быть, тогда все повернулось бы как-то по-другому. Может быть, осознай мы тогда нашу исключительность, мы могли бы уберечь мать и совместно найти разгадку. Но что есть, то есть. Мы не приняли ее слова всерьез. Мы просто не понимали, о чем она говорит. Еще не знали. Человеку вообще свойственно отрицать то, что он не может объяснить логически. Во всяком случае, логики в словах мамы не было, а в Анькиных — была. Я себе сто раз потом говорила: надо было слушать мамино сердце, а не подчиняться холодной логике. Кто же знал…

— Простите меня, доченьки, — сказала мама потом. — Я даже плакать не могу. У меня внутри вертится воронка горя. Темная дыра. Черный магнит, который забирает все. С каждым днем сил остается меньше и меньше.

— Мы здесь, мы поможем, — сказала Аня.

— Нет, мной владеет безумная сила. Никто не сможет мне помочь.

Ее не было весь следующий день. Она оформляла документы на дом: отказалась от своей доли в пользу нас двоих. Нам сказала, что делает это на всякий случай. На фоне непонятного ареста отца ее действия имели определенный смысл, поэтому я ни о чем таком не подумала.

Мама уехала еще на неделю. И больше мы ее в живых не видели. Нет, ее не забрал «черный ворон», этого не произошло. У нее было именное оружие. Она выстрелила себе в рот… А на столе под лампой с зеленым абажуром осталась записка:

«Дорогие Аня и Даша, простите меня. Я была для вас не самой лучшей матерью. Любовь к вашему отцу сильнее меня и выше здравого смысла. Я не то чтобы не хочу жить без Федора, а просто не могу — все внутри оборвалось с его уходом. И я закончилась. Ничего не осталось. Одна пустота… Какая-то неведомая сила съедает меня изнутри. Вернее, съела. И я не вижу другого выхода. На мне проклятие. Простите, дорогие мои доченьки. Прощайте».

— Чокнулась! Она, точно, чокнулась, — навзрыд плакала Аня.

Записка эта была прислана нам по почте товарищем Ириной. Пока Аня читала, я почувствовала что-то похожее на ветер, влекущий меня к этому листку бумаги в руках сестры. Или не ветер это был, а магнит? Черный магнит. Магнит холодной пустоты. Да, мои нервы, нервы десятилетнего ребенка, были ни к черту. Или… Постой-ка…

— А вдруг и правда есть какое-то проклятие? — спросила я сестру. — Неужели ты не почувствовала присутствие господина во фраке?

— Ты что, тоже чокнулась? — ответила она. — Какой еще господин? Какой фрак?!

Я не ответила. Анька просто успела вырасти. Она слишком далека от сказок. Ей трудно предположить то, что невозможно проверить. Я помогу ей. В моем воображении я все еще находилась там, где все возможно. Только чем старше становишься, тем сильнее осознаешь: на свете есть не только магические чудеса, но и невосполнимые потери. Все возможно: и хорошее, и плохое. Осознавая это, мы постепенно выходим из детства в жестокий реальный мир. Но разве есть у нас выбор? Разве можно нам остаться в детстве? Эх, мне нисколько не хотелось торопиться во взрослую жизнь.

А полупрозрачный господин Время молча стоял у двери. Он ухмылялся.

Глава 4. Анин хор

Ни за что ни про что в течение каких-то двух месяцев мы с Аней остались одни на всем белом свете. Я продолжала ходить в школу, в то время как сестра пыталась управляться с хозяйством. Наследство у нас было небольшое: старый дом да корова Зорька. Животина эта была нашей единственной спасительницей. На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.

По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор — а именно так мне легче всего было его называть! — приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, — протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.

— А почему мама не разлюбила отца? — спросила я как-то сестру.

— Не знаю, — ответила та. — Может быть, у нее такие гены!

— Гены? — повторила я задумчиво. — Если так, то и мы, наверное, такие же.

— Это страшно, — прошептала она.

Мы жили какой-то временной жизнью. Мозг все понимал, но сердце отказывалось верить, что мы с Анютой остались одни. Подсознательно мы ждали каких-то перемен. Однако ходики тикали. Солнце всходило и заходило за лес, окутывая нас пустотой. И ничего не происходило… Нам пришлось постепенно с этим смириться. Такова жизнь.

И вот, чтобы отвлечься то ли от домашних дел, то ли от горя, Аня начала посещать народный хор, собиравшийся в нашем местном клубе. По всей стране шагала эпоха подъема художественной самодеятельности. Наверное, Сталин хотел на деле продемонстрировать: «жить стало легче, жить стало веселей». Ане тоже хотелось жить припеваючи, и временно ей это удалось. Она возвращалась из клуба розовощекая с блестящими глазами.

— Про что пели-то? — спрашивала я.

— Да все про победу революции, — отмахивалась она.

— Так вот что тебя так заводит!

— Даш, ты что, смеешься? Мне все равно, что петь. Лишь бы петь, лишь бы брать высокие ноты, ощущая, как звенит от них вот здесь, во лбу. Потом выпустишь из себя этот звон в воздух, на волю — и сама становишься свободной, как песня. Понимаешь… Когда пою, я счастлива.

Ах, как я ее понимала! Я тоже, тоже хотела почувствовать счастье, ну хоть чуть-чуть. При всем том, сказать по правде, у меня не было ни слуха, ни голоса. Когда я пела, звуки не звенели у меня во лбу, а сдувались, как вырвавшийся из рук воздушный шарик. Это не мое. Свою отдушину я нашла в чтении. Погружалась в книги — и действительность переставала существовать. Таким образом, я заменяла свой детский сказочный мир на мир литературы. Чтение превратилось для меня во что-то наподобие наркотика. Я ныряла в воображаемые истории с головой — чтобы забыться. Не думать. Чтобы быть счастливой. И чем больше фантазии, чем больше абстракции, тем лучше. Так в десять-тринадцать лет моим самым любимым писателем стал Жюль Верн. Нет предела магии его книг. Там происходили неизведанные чудеса. И, что немаловажно, все это было так далеко от борьбы за общее революционное дело…

Но вернемся к Ане. Сестра задерживалась в клубе все позже и позже. Говорила, что училась не только петь, но и играть на аккордеоне. Присланный из области руководитель хора оказался добрым малым. Он распознал в ней талант и обещал помочь. Я только радовалась за нее. Анюта как будто преображалась: становилась такой же яркой, какой была мать. Нет, даже прекраснее. У нее были необыкновенной красоты золотистые волосы — мне, рыжей, о таких было только мечтать. Но, честно, я ни капли не завидовала, это же была моя сестра. Расцветала Анна. И до поры до времени я думала, что это чудесно.

До тех пор, пока в одну из суббот я пришла на выступление хора. Хотелось, чтобы Анька обязательно заметила меня — и я прошла вперед, в самый первый ряд. Выступление началось с песни «Там, вдали за рекой». Я смотрела на сестру, не отрывая взгляда ни на секунду, но она, похоже, видела только дирижера. Конечно, песня была драматичной, как спектакль, да я, к тому же, понимала уже немного про хор — Ане необходимо было видеть, когда начинать петь, когда заканчивать. Но все-таки, все-таки… Она ни разу не посмотрела в мою сторону! Ни разу.

Вторым номером программы была растяжная новая композиция «Широка страна моя родная». В ней, без сомнений, была мощь и необъятность, но не было драматизма. По крайней мере, там не умирал раненый. Так что могла бы она разочек взглянуть в зал, могла!

Но Аньки как будто вообще там не было. Как будто кукла неживая стояла на сцене вместо нее! Это было необычное, страшноватое сравнение. Анька действительно существовала только для дирижера. Она вся была в нем. Вблизи на первом ряду я видела ее глаза. Она смотрела на руководителя хора точно так, как мать глядела на Федора. А ведь мать верила в мужа так сильно, как тот, в свою очередь, верил в коммунизм. Нехорошее предчувствие заполнило мое сердце до краев. Мне стало по-настоящему жутко.

— Я была в клубе на вашем выступлении, — сказала я сестре вечером. — Вы хорошо пели, мне понравилось.

— Странно, но я тебя не видела, — ответила она.

— Ты никого не видела, — грустно подтвердила я.

— Что ты имеешь в виду?

Кокетливо улыбаясь, она вытащила последнюю шпильку из своих волос, и тяжелое «золото» упало ей на плечи. Как она была хороша! И как она сейчас была похожа на мать…

— А то и имею, — мрачно сказала я. — Ты влюбилась.

— Ну и что, Дашенька? — залепетала она. — Тебе-то что? Не бойся, я всегда буду с тобой.

— Ты что, забыла мамин пример? — удивилась я. — Не боишься, что ты такая же, как она?

— Не говори ерунды, сестренка. Несчастная любовь не может передаваться по наследству. Это все, — она почему-то улыбнулась, — зависит только от удачи…

И глаза ее мечтательно заблестели.

— Он тебя любит? — задала я прямой вопрос.

— Ты что? Что ты себе напридумывала? Иван — очень хороший человек. Между нами нет ничего, только музыка.

— Так… Значит, не любит, — зло подытожила я. — Ну, все, мы пропали.

Я не успела опомниться, как она, поджав от обиды губы, залепила мне пощечину. От неожиданности я заревела в голос. И только потом ощутила, как запылала щека. Разве она, моя старшая сестра, имела право поднимать на меня руку? Да, что я ревновала жутко. Она была моим единственным близким человечком. И я признавала: драматичность моих реплик берет начало именно от ревности. Разговаривая с сестрой в таком тоне, я проявляла самый настоящий эгоизм, вот и все. Да еще и дразнила ее. Неудивительно, что она сорвалась. Тогда я сама еще не понимала, насколько я была близка к истине… В ту ночь мы заснули вместе, прося друг у друга прощения.

О том, что Анька и руководитель Иван проводят вместе слишком много времени, заметили и другие. В Дальнем ничего не скроешь.

— У твоей сестры любовь? — спросила на ходу Ленка по дороге из школы.

— Откуда ты взяла? — попробовала отбиться я.

— Да все знают, — добавила Людка, шагавшая с другой стороны.

— У нее будет несчастная любовь — таково проклятие, — припечатала Ленка.

— Какое такое проклятие? — возмутилась я и убыстрила шаг. — Не хочу больше слушать эту ерунду!

Они все время придумывали какую-нибудь чушь. Лишь бы мне досадить! Так было всегда. Не буду воспринимать их серьезно.

— Бабка сама рассказывала мне, как она ходила к колдунье-е-е! — донеслось мне вслед.

Была глубокая осень. Сильный ветер дул мне в лицо, кроны сосен клонились из стороны в сторону. Когда я добежала до Марьянки и Феклы, казалось, что они что-то пытались мне сказать. Шум ли, наклонившиеся ветки или упавшая на меня пара иголок принесли мне такое ощущение… Но ветер гудел и перебивал голос сосен. Я пыталась, но не могла услышать. Ураган усиливался, небо темнело. Первые тяжелые капли дождя почувствовались, когда я поднималась по ступенькам крыльца. Успела! Затворила за собой дверь — и дождь обрушился сплошной стеной.

— Ты не промокла? — спросила сестра. — Проходи и садись пить чай.

— Слушай, а как звали Ленкину бабушку? — не отвечая на ее вопрос, скороговоркой пробормотала я.

— Зина, — автоматически произнесла она.

Я ахнула.

— Это та самая Зина, которая ходила к колдунье, когда баба Глаша вышла замуж за деда?

— Ага, та самая.

И вдруг она подняла голову и строго посмотрела на меня:

— Даш, ты уже большая девочка. Ты же не веришь во всю эту чепуху, не правда ли? Люди говорят, Зинка сама еще в молодости признала, что зря ходила. И что выбросила деньги на ветер! Ничего не получилось, ровным счетом ничего! Ведь бабушка была счастлива! Они с дедом любили друг друга всю жизнь. Ну правда же? Выброси из головы эту ерунду.

— Это ничего не доказывает! — не унималась я. — Ведь мы не знаем, в чем именно заключалось колдовство!

— Да кто ж теперь скажет-то! — вздохнула она. — Баба Зина-то давно уж сама отправилась в мир иной.

Ночью мне приснился кошмарный сон. Будто я вхожу в дом, а там на столе, как и положено, стоит гроб. Все так, как было на бабушкиных похоронах. Подхожу к гробу — а там лежит не бабушка. Мать! Голая. На левой груди — нет, не родинка, а дырка от огнестрельного ранения. «Что это? Она ведь пустила себе пулю в рот», — с трудом вспоминаю я во сне. Вдруг эта фиолетово-черная, с запекшейся кровью дырка начинает на глазах увеличиваться в размерах. Труп шевелится, и мать приподнимается из гроба. Идет ко мне… В ужасе я поворачиваюсь к ней спиной и бегу. Бегу, что есть силы. В лес. К соснам. Но с каждым шагом тропинка, ведущая в гущу, становится от меня все дальше и дальше. Я понимаю, что мне никак не добежать. Оглядываюсь. Мать, как чудовище, неустанно движется за мной. Дырка захватывает не только ее грудь, но и живот. Передо мной — кроваво спекшееся месиво, от которого отходят руки и ноги. И голова. С прекрасной золотой копной волос… «Что же ты убегаешь от собственной матери? — страшным и громким голосом Федора кричит она. — Посмотри на меня! Посмотри, как съедает меня эта распроклятая любовь!» Она… Нет, не она. Чудовище! Чудовище приближается ко мне. Мои ноги становятся как будто ватными. Откуда-то я знаю: как только мать прикоснется ко мне, эта бурая дыра завладеет и мной… «Анька! — со всех сил кричу я. — Анюточка! Спасай!»

— Эй, — трясет меня сестра. — Ты что это?

— Ты пришла? — плачу я. — А где она? Где мать?

— Какая мать? — шепчет она. — Ты в своем ли уме? Нет ее. Умерла она.

И только тут я понимаю, что это был сон. Я в своей кровати. Сквозь нашу старенькую тюлевую занавеску виден месяц. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана», — ни с того ни с сего приходит на ум. А Анька прижимает меня к себе крепко-крепко.

— Успокойся, Дашенька, — вдруг все понимает она. — Это был только сон. Только сон. Я с тобой.

Но меня еще долго трясет. Я боюсь заснуть. Даже когда сестра уже давно посапывает рядом, я все пытаюсь прижаться к ней посильнее. Мне кажется, что чем ближе я к ней, тем сохранней.

На следующий день по дороге из школы я вполне равнодушным тоном решаю спросить Лену:

— А помнишь, ты говорила вчера про какое-то колдовство. Я, конечно, в это не верю, но все же…

— Конечно! — усмехнулась она.

— Просто любопытно, тебе баба Зина, случайно, не говорила, в чем заключалось то самое проклятие?

— Говорила когда-то, — замялась Ленка, — да я маленькая была… Так что ничегошеньки не запомнила. Знаешь, что-то там было про любовь да страдания.

— Ну что же, это немного. Даже в песнях поется, что любовь и страдания часто случаются вместе. Разве ты не слышала? Все проходят через несчастную любовь! Без исключений! Так что грош цена такому колдовству.

— Вот, еще вспомнила, — продолжила она, не реагируя на мои слова. — Было что-то про один раз в жизни.

— Что «один раз в жизни»? Что именно? — с деланным равнодушием переспросила я.

— Не помню.

Мы шли по тропинке. Мои сосны хранили молчание, только потемнело в лесу на мгновение. А может быть, мне это только показалось.

Глава 5. Дорогой и любимый

Шли дни, недели, месяцы. В нашей жизни ничего не менялось. Но на душе у меня было неспокойно. Все чаще я напрашивалась в клуб вместе с Аней. Нехотя брала она меня с собой. Постепенно я привыкала к самодеятельности. То ли я сама осознала, что на дирижера тоже надо смотреть, то ли Анютка сделала свои выводы и не забывала мне время от времени улыбнуться, но она больше не казалась так уж сильно зацикленной на своем руководителе. В перерывах она даже подходила, чтобы потрепать меня по голове — хотела, видимо, быть (или казаться?) идеальной сестрой.

— Что, снова привела с собой контролирующий орган? — спрашивал, бывало, Иван.

Аня хохотала, а я не могла простить таких шуток и долго на него дулась.

— Даш, не обращай внимания, — успокаивал меня один из участников хора Петька-отличник. — Он не со зла. Просто он массовик-затейник, вот и шутит.

А я не воспринимала Ивана в роли затейника, в моем воображении он так и оставался темной силой. Тихо, и даже мрачно, просиживала я репетиции хора, всеми забытая и никому не нужная. Но однажды оказалось, что я тоже могу кое в чем пригодиться. В репертуар хора всегда входили патриотичные или пионерские песни. Тогда я думала, что такой репертуар был инициативой самого Ивана. Позже стало понятно, что условия эти были спущены сверху, из райкома партии. Дело осложнялось тем, что ни слов, ни нот новых произведений в нашей глуши достать было невозможно. Впервые песни звучали по радио. У нас в клубе оно было одно на все село. По радио и разучивали песни. Аккорды Иван подбирал мгновенно, а вот слова запомнить было сложнее. Руководитель, однако, нашел свой способ, или, как теперь сказали бы, свое «ноу-хау».

— Ты будешь запоминать первый куплет, — говорил он одному участнику хора и поворачивался к следующему. — А ты — второй.

Чудесным образом, каждый запоминал свое четверостишие и, если удача улыбалась, уже через пару недель после радио премьеры Иван умудрялся разучить с хором новую песню. Бывало, правда, что отворачивалась та самая удача. Даже при таком находчивом распределении труда люди умудрялись пропускать слова. А то и целый куплет.

— «Пусть мороз трещит от злости, — декламировал свой куплет Петька, — осыпая снег с усов, к нам пришла сегодня в гости»… Ой, черт, не помню… наверное, «елка всех лесов», а?

— Какая елка?! — кричал Иван. — Ну, какая елка, спрашивается?

— Пионерская! — нашелся Петька.

— Не подходит елка! По ритму не подходит. Там должно быть слово их четырех слогов. Или два слова по два слога… Черти что, а не елка…

— Может и так, — ныл Петька, — но я, честно, не помню. Лучше уж давайте про любовь петь, чем про пионерский новый год…

— Делегатка, — подсказала я со своего первого ряда. — «Делегатка всех лесов!»

Все молча повернулись в мою сторону.

— И, правда, «делегатка»! — радостно закивал Петька. — Теперь я это точно помню. Молодец, Дашка! Хорошо, что ты здесь.

После нескольких подобных случаев всем стало понятно, что у меня хорошая память: я все запоминаю с первого раза. С тех пор я стала желанным гостем в клубе — особенно в те дни, когда хор пытался «считывать» с радио новый шедевр. И зазвучали на нашей сцене задорные новинки:

Откуда ты, пушистая, душистая, пришла?

— Пришла я из колхоза,

От Дедушки Мороза,

И много я подарков октябрятам принесла.

Но как я ни старалась, мои визиты все-таки не выполнили свою миссию: не помогли удержать сестру. Как-то она стала пропадать по вечерам. Приду из школы — а ее нет дома. Вот и сижу весь вечер в одной и той же позе: поджав коленки. Не хочу двигаться, даже если появится она далеко за полночь. Аня приходила радостная и улыбающаяся и лепетала что-то о подругах из хора. Но разве меня проведешь? Я знала, чувствовала, к кому она бегает. Было заметно, как изменились ее взгляды в сторону Ивана. Она теперь посматривала на него не столь кокетливо, сколько быстро и легко, как будто метала искры, в которых угадывался общий секрет. Как больно мне было чувствовать их тайну, как невозможно было осознавать, насколько я бессильна что-нибудь изменить. Ничего я не могла сделать, чтобы оградить сестру от любви, ровным счетом ничего. Да и разве кто-нибудь когда-нибудь спас другого человека от всепоглощающего чувства? Возможно ли это, в конце концов? Почему люди не понимают, что нельзя остановить ветер, нельзя растопить снег в феврале и нельзя противостоять любви? Сколько стоит мир, столько люди пытаются уберечь ближних от ошибок. Как смешно! Никто не понимает, что спасти можно только себя, да и то, кстати, не всегда.

Не понимала и я. Думала, что все еще поправимо, хваталась за ускользающую от меня соломинку надежды. Клуб находился в просторном деревянном доме с крыльцом с улицы. А двор за домом стоял заброшенным, и им никто никогда не пользовался. За клубом начинался лес, а, следовательно, и случайных зевак там тоже быть никак не могло. К тому же, двор был зачем-то окружен высоким деревянным забором. Это и могло сделать его привлекательным с точки зрения влюбленных. Сразу подумав, что это самое удобное место для встреч, я их вычислила в два счета.

В один из таких грустных дней, когда я не обнаружила Аньку дома, ноги сами принесли меня сюда. Я пошагала по периметру забора, разыскивая дырки или щели между досками. И нашла! Похоже, дупло когда-то находилось в том стволе, из которого была вырезана найденная мной доска. Этому давно не существующему дуплу в давно срубленном дереве я была обязана тем, что наконец-то увидела этих двоих. Они сидели на скамейке, располагавшейся рядом с бревенчатой клубной стеной. Все это происходило посреди отслужившего свой век клубного хлама, который никто никогда отсюда не убирал. Левой рукой Иван обнимал Аню за плечи, а его правая рука лежала у нее на коленке. Он что-то говорил. Анька слушала и по ходу разговора кивала. Именно тогда, из этой круглой дырки в заборе, я впервые посмотрела на них как на пару.

Они могли бы прекрасно выглядеть на свадебной фотографии. Или даже на картине. Анька была среднего роста, с правильными и, как я всегда думала, красивыми чертами лица, с огромными глазами-озерами, с золотистой шапкой длинных густых волос. Это в маму она была блондинкой. Однако красотой она, пожалуй, обошла Лизу. На Анином белом, почти прозрачном, доставшемся от матери, лице, удивительным образом сияли черные отцовские глаза. Моя сестра была не просто хороша, а прекрасна. Она излучала какой-то совершенно необыкновенный свет. Конечно, я не могу претендовать на истину в последней инстанции, но, во всяком случае, так мне тогда казалось.

И Иван выглядел парнем не промах: высок, широк в плечах, с сильными руками и выразительными чертами лица, с темными блестящими прямыми волосами, которые он всегда зачесывал назад. Из них, и правда, могла получиться отличная пара. Но что-то было не так… Что-то не позволяло поверить в счастливый конец. Возможно, мне не понравилось, что он вещал, а она только слушала и поддакивала. Жаль, что я не могла расслышать их разговоры. Слишком далеко сидели они от моей дырки! Насторожила меня и разница между ее смиренным взглядом и его самодовольным выражением лица. Да и одет он был в модные широкие брюки и черное двубортное пальто, а Анькино малиново-синее клетчатое пальтишко было сшито когда-то бабушкой Глашей по простой деревенской выкройке. Не подходили они друг другу. А может быть, в тот момент я не должна была делать таких выводов или это было предубеждением? Ну нет, все-таки я знала, чувствовала, что именно было не так! Иван был эдаким всеобщим женихом. Он принадлежал всем деревенским девушкам сразу, а не одной-единственной Анюте. Это было написано на его самовлюбленном лице. Нюхом я это чувствовала, а мой нюх не мог меня подвести. Смотря на них вместе, я увидела всего лишь блеклую мечту, которой не судьба осуществиться. И чем больше я глядела на них, тем меньше сомнений в обреченности этого романа у меня оставалось. Пустота распирала сердце…

Удивительно, но, несмотря на то, что мои страхи оправдывались, мне стало легче, когда я их увидела своими глазами. О, боже правый, до чего я докатилась! До подглядывания в дырку! Но все же я думала, что если все происходит недалеко от меня (а фактически, на моих глазах!), то ничего плохого случиться не может… Когда я видела мою Анюту, боязнь потерять ее необъяснимым образом уменьшался — как будто это и впрямь могло зависеть от расстояния между нами. Я не знала, почему мне необходимо быть по другую сторону забора. Не было у меня объяснения. Только была я уверена, что мое место — рядом с ней. И точка.

Однажды из своего окна-дупла я увидела, как Иван приблизился к Ане слишком близко, как его губы дотронулись до ее губ, а его рука с ее юбки переместилась в щель между Анькиными коленками. Вот тогда-то я впервые засомневалась в правильности моего там нахождения. Лучше бы не было меня сегодня за забором, лучше бы я задержалась. Чтоб я, в конце концов, испарилась или растеклась по траве ручейком… Но теперь уже поздно. Я здесь. И не могу оторваться от своего «экрана» размером в пятикопеечную монету…

Это стало зависимостью. Если я приходила из школы, а Аньки дома не оказывалась, я не могла заставить себя остаться дома. Вернее, в моей больной голове даже мысль такая не возникала. Я бросала портфель и бежала к клубному забору. Шла я не по улице, как в первый раз, а задворками. Так хранился в тайне путь к бывшему дуплу. Пробиралась я через кусты и сорняки, перешагивала через лужи, шла по небольшому овражку, надеясь, что мои любимые сосны, которые прекрасно видны вдалеке, не так уж строго судят меня. Впрочем, им не надо было видеть, они и так все знали. Они знали, что мое детство заканчивается. Иногда мне казалось, что среди деревьев мелькает мой знакомый — господин Время, во фраке и с цилиндром. Он тоже все про меня знает. Все-все.

Так и получилось, что в то время, когда мои подруги Лена и Люда начали шептаться о мальчиках, меня интересовала только одна любовь: роман моей старшей сестры.

— Тебе кто из мальчишек нравится? — спрашивала меня на перемене Ленка.

— Никто, — честно отвечала я.

— У нее от нас секреты, — вторила Люда. — Не хочет она с нами дружить!

— Даш, тогда и мы тебе ничего рассказывать не будем! — пригрозила Лена.

— Ну и не надо.

Нужны мне были их рассказы, как зайцу барабан! Смешны были их детские переживания: они обсуждали, кто на кого сколько раз посмотрел из разных углов школьного спортивного зала. Вот у меня проблема, так проблема: как спасти собственную сестру. Спасти от такой же любви, которая, говоря прямо и откровенно, убила мать. Даже если и нет никакого колдовства… Все равно что-то такое, вроде невезучести, неспособности сделать правильный выбор, может передаваться по наследству, могло передаться и сестре. Так размышляло мое подростковое серое вещество: понятно, что мне было необходимо обосновать свое поведение какой-то логикой, а не только страхом потерять Анюту.

На свидания Аня убегала все чаще и чаще. Застать ее дома становилось исключением из правил. Но когда это случалось, я была счастлива: не надо было красться задворками к клубу, не надо было чувствовать себя шпионкой и, главное, не надо было бояться за Аню. Впрочем, ничем я ей помочь не могла. Когда их с Иваном объятия и поцелуи становились слишком жаркими, когда доходило до раздевания (полного или частичного), я отворачивалась. Затем садилась на землю, прислонившись к забору. Брала голову в руки. И сидела так долго-долго. Иногда они оказывались недалеко от моей секретной дырки, так что я даже слышала их. Нет, они не разговаривали. Я слышала еле различимые звуки: вздохи, стоны, восклицания. «Хорошо!» — с придыханием говорил он. «Ты доволен?» — спрашивала она. Или он восклицал: «Ой-ой-ой-о-о-ой!» А она отвечала тихо: «А-ах!». А потом они иногда разговаривали. О чем именно — это было неважно. Я знала: когда они начинают болтать, все кончено. Сейчас будут расходиться. И мне пора отправляться домой, чтобы успеть до прихода сестры.

Я шла, царапаясь о какие-то колючки, в темноте не обращая ни малейшего внимания на лужи. Порой было так темно, что хоть глаз выколи — не знаю, как я проходила через эти дебри в такие ночи. Но иногда мне везло: сверху светила полная луна, или сиял месяц. В такие вечера идти было веселее. Я шла и посматривала на небо. Как равнодушна эта луна! Что бы ни происходило, она каждый вечер восходит на небосклон и светит всем: и хорошим людям, и плохим. И тем, кто влюблен, и тем, кто против любви, как я. И тем, кто счастлив, и тем, кто — нет.

А влюблена ли Анюта? Неужели то, что я наблюдаю через бывшее дупло и слышу через бывшее дерево, — и есть то самое большое чувство?! Неужели это и есть предвкушение, которое ждут не дождутся глупые Ленка и Людка? Нет, мне все это представлялось наваждением, от которого так и не смогла избавиться мать! А может быть, любовь другая? Как спокойное счастье, в котором жила баба Глаша? Нет хватит! Любовь — это случайность, в которую влипла Анька! Слу-чай-ность.

И все же… Неужели эти «Ой» и «Ах» и есть то, что воспевают все поэты мира?! Не верю! А вдруг нет никакой любви на свете? Возможно, поэты поддерживают давным-давно возникший обман о вере в любовь. Вероятно, придумка была очень хороша, и расстаться с ней люди так и не смогли. Между прочим, так же, как и с религией! Вот только непонятно, почему коммунистическая партия покончила с религией, а до любви не добралась? Может быть, потому что придумавшие любовь сделали все гораздо мудрее: они обошлись без храмов и теперь нечего разрушать?!

Так я рассуждала лунными ночами, шагая по лужам и оврагу. Приближаясь к дому, я додумывала, что любовь все-таки должна существовать. Должна, и все тут! Без нее остановилась бы жизнь. Может быть, просто это я для нее не создана? Ведь не у всех же должно быть предназначение любить и производить на свет себе подобных! Может быть, я другая? Ведь я даже представить себе не могу, чтобы мне хотелось издавать такие странные звуки, как Анька с ненавистным мне Иваном… И зачем это надо, ублажать кого-то, да еще и… Нет, об этом я вообще думать не буду, это уже слишком! Наверное, я скроена из другого теста.

Дома я залезала под сшитое когда-то бабушкой зеленое атласное одеяло и, когда приходила Аня, я была готова притвориться, что смотрю не первый сон. Пару минут похихикав с провожавшим ее до дома Иваном, сестра очень осторожно закрывала за собой дверь, и, сделав на цыпочках несколько шагов, ныряла под одеяло рядом со мной. Всего лишь через мгновение она уже сопела мне в ухо. А я долго мучилась ребусами про любовь, жизнь и сестру. Может быть, затянувшееся шпионство сводит меня с ума? Может быть, нормальный он парень, этот красавчик Иван…

Но настал тот день, когда моим сомнениям пришел конец. В то воскресенье я шла на репетицию хора немного позднее, чем обычно. Подошла к крыльцу клуба, когда меня окликнула почтальонша.

— Подожди, дочка, ты в клуб? — спросила она, нагоняя меня. — Возьми письмо, чтобы мне не подниматься по ступенькам. Ноги что-то ноют сегодня, даже не знаю, что с ними делать-то…

Я взяла письмо, поднялась по нескольким ступенькам к двери и перед тем, как войти, посмотрела на конверт. Оно было адресовано Ивану. Фамилию в графе обратного адреса я не разобрала, но имя прочитала: «Светлана Ильинична». Оглянувшись на дорогу и удостоверившись, что почтальонши и след простыл (не понимаю, как она может так быстро ходить с больными ногами!), я сделала шаг в сторону, отвернулась от входа и быстро разорвала конверт. Да-да, я именно это и сделала: я готова была прочитать чужое письмо. Шпионам можно все, потому что они действуют во имя защиты хороших людей от плохих. Кроме того, если я опустилась до того, чтобы смотреть в дырку в заборе, то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Письмо было написано неразборчивым почерком — тем же, каким выведен адрес на конверте:

«Дорогой и любимый Иван!»

Эти слова отдались резкой болью в желудке, но я терпела: мне надо было быстро, очень быстро его дочитать.

«Ты уехал от меня так внезапно, что я не успела сообщить очень важное известие. Только когда ты пропал, я поняла, что у меня никогда не было твоего почтового адреса. Пришлось идти в райком и спрашивать, где ты работаешь и как тебя можно найти. Товарищи встретили меня там хорошо и смогли найти место твоей следующей работы. Мне, правда, пришлось ждать пару часов, но разве это важно по сравнению с тем, что я могу теперь тебе написать.

Любимый Ванечка, ты ничего не знаешь, а ведь месяц назад у нас с тобой родился сын. Я назвала его в честь тебя Иваном. Думала, что если так и не смогу тебя найти, то у меня будет свой Ванюша. Конечно, он еще маленький, но мне уже сейчас кажется, что он похож на тебя: у него твой прямой нос и лицо твое.

Я пишу эти строки и плачу. Приезжай, посмотри на сынульку. Он такой хороший, родненький. Может быть, увидишь его — и вспомнишь нашу с тобой любовь и никуда от нас с Ваняткой больше не уедешь…

Буду ждать и…»

Дальше было неразборчиво — судя по всему, пара капель слез была тому виной. Но все-таки я смогла прочитать подпись:

«Твоя лапочка-Света».

Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!

Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.

Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень — это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…

Я ждала, что Аня будет поздно. Но, к моему удивлению, долго ждать в тот день ее не пришлось.

— Что-то я себя почувствовала дурно, — сказала она и рухнула на нашу старенькую тахту. — Пришлось уйти с середины репетиции.

На ней не было лица. Я принесла подушку, накрыла ее одеялом и только потом поцеловала в лоб — так, как раньше это делала бабушка. Странно, но мои губы не почувствовали жара.

— Температуры у тебя нет, — сообщила я ей. — Может быть, ты просто устала?

— Может, и так, — покорно согласилась моя старшая сестра.

Весь вечер я кружилась вокруг нее. Она попросила попить — я сделала чай с малиновым вареньем, чудом уцелевшим до мая. Она спросила, нет ли чего поесть. И я побежала варить картошку. Она поела и сказала, что грустно лежать одной — и я устроилась на тахте у нее в ногах. Моя сестра болела, но — странное дело! — я поймала себя на мысли, что была абсолютно счастлива: ведь сейчас, на этой тахте, Анька принадлежала только мне, а не какому-то клубному молодцу. Она была моей, и я никому ее не собиралась уступать.

Аня провалялась так целую неделю. Температуры у нее не было, но непонятная слабость и тошнота не позволяли ей выходить из дома. Впервые за долгое время она пропускала репетиции своего любимого хора. Иван пришел лишь однажды, когда Аня только что заснула. И я ликовала в душе, что у меня есть повод не допустить этого дон жуана к сестре.

— Она спит, — сказала я, не приглашая войти.

— Ну что же, передай, что весь хор ее ждет.

— Ах, вы по делу или только потому что хор ее ждет? — съязвила я.

— Я, как руководитель хора, предпочел бы, чтобы она была здорова.

Ну и что же это, думала я, да разве же это любовь? Как руководитель… Предпочел бы… Тьфу!

— Я передам ей в точности то, что вы сказали, — ответила я и закрыла дверь перед его носом.

Прислушиваясь к звукам удаляющихся шагов, я опустила руку в карман. Письмо все еще было там. Я не могла показать его сестре, пока она болела. А мне очень хотелось покончить с этой историей, и, наконец, спасти Аньку. Я колебалась. Думалось, что температуры у нее нет, а значит, нет и риска — и можно было бы открыть тайну ее любимого Ивана. Но что-то сдерживало меня. Не могла я объяснить, что именно. Я чувствовала или боялась, что тот мир, который я наблюдала в дырку в заборе, больше, чем я могу себе представить. Непостижимее, что ли. Я не знала, насколько важен этот мир для сестры… А значит, не могла оценить масштаба трагедии, которую принесет ей это письмо. Нет, надо подождать, пока она поправится.

Иван больше не приходил, а Аня и не спрашивала о нем. Может быть, и не любит она его? Только на это я надеялась, только на это. Каждый вечер я нащупывала письмо в кармане и думала: «Завтра! Я открою ей эту тайну завтра». При всем том, прошла неделя, а конверт так и оставался спрятанным. Так и оставался моей тайной.

Прекрасным июньским субботним утром Анюта проснулась совершенно другой. Щеки ее порозовели, и почти зеленая ранее кожа приобрела свой обычный цвет. Она потянулась за гребнем, валявшемся на табуретке рядом, и произнесла:

— Кажется, мне уже лучше.

— Я это вижу по тебе, — подтвердила я.

Она расплела свою светло-желтую косу и начала расчесывать волосы снизу слева, справа, затем выше с обеих сторон.

— Хочешь, я тебя расчешу? — спросила я.

— Нет, я хочу сама, — таинственно улыбнулась она.

В этот момент мне показалось, что она будто похорошела — даже по сравнению с тем, какой была до болезни. Но я ухмыльнулась: наверное, я так хотела, чтобы она выздоровела, что Аня кажется мне в десять раз прекраснее, чем прежде. Нет, не в десять, а в сто. В сто раз краше!

Тут-то я и вспомнила про письмо от «лапочки-Светы»:

— Ань, я тебе должна кое в чем признаться, — начала я так долго откладываемый разговор.

— Да ладно, не переживай, — спокойно ответила она.

— Ты что, знаешь, о чем я хочу рассказать?

— Конечно, а ты как думала? — улыбнулась она.

— Ну, это… Я как-то не думала, что… Ты же ничего не знала. Этот Иван…

— Даш, да я не спала в тот момент, я все слышала.

— В какой момент? О чем ты говоришь?

— Ну, когда Иван приходил! — сказала она. — И ты его не пустила в дом.

— А-а-а…, — я вздохнула.

Ничего ей не было известно, ничегошеньки. Почему я так легко поддалась на провокацию? Анька, конечно, самодовольно думает, что давно изучила меня наизусть и может угадывать мои мысли. А вот нет, на этот раз это не так.

— Извини, что я не стала тебя будить, — продолжила я, — но я не о том…

— Слушай, у меня тоже есть, что тебе сказать, — произнесла она, глядя куда-то в сторону.

Ну, что тут поделаешь! Вместо того чтобы продолжать рассказ про то, как я прочитала чужое письмо, и вытащить уже порядком смявшийся конверт из кармана, я осталась в ожидании. Все-таки она была ведущей в нашем союзе. Она была старшей сестрой, а не я.

— Даш, я беременна, — раздалось, как гром с ясного неба. — Вот в чем причина моего недомогания. Я вчера вечером подумала, все подсчитала. У меня нет сомнений.

Она продолжала что-то щебетать, но я не слышала ровным счетом ничего. Время остановилось. Кажется, в окне, на другой стороне улицы, я заметила снова того благополучного господина. Он снял цилиндр и церемонно поклонился мне. Вот против кого я затеяла игру, против этого невозмутимого хозяина. А деревенский «дон жуан» тут ни при чем.

— Да ты не слышишь! — донеслось до меня. — Я говорю: это будет наш секрет, хорошо? Я не хочу, чтобы Иван об этом знал. Дай мне время его подготовить.

— Боишься, что ли? — грустно подытожила я.

— Конечно! Ты же знаешь, мужчины — не такие, как мы.

— Нет, не знаю!

— У тебя еще все впереди, — усмехнулась она. — Поверь. Его реакция может быть непредсказуемой…

Как только смогла, я выбежала из дома, и слезы сразу же полились из меня огромными ручьями. Я зашла за угол, чтобы Анька не смогла меня увидеть. Но посмотрела на тропинку, ведущую в лес, и побежала по ней. Откуда ни возьмись, налетел встречный ветер. Я бежала и подставляла ему лицо — пусть сдувает оттуда мои безумные слезы, пусть… Я добежала до Марьянки и повисла в ее объятиях. Она ласково шелестела иголками — так, как всегда. Как в детстве. И Фекла в отдалении ожидала, что я скажу. Как всегда.

— Эта Анька… — плакала я. — Это Анька… Дура… Дура… Какая же она дуреха.

Мой лоб прикасался к марьянкиному стволу, а слезы падали на красноватую кору и смешивались с сосновой смолой.

— Не плачь, — казалось, шелестела Марьянка.

— Ничего не поделаешь, — вторила Фекла.

— Скажите мне, что все будет хорошо! — взмолилась я.

Но ответа не было. А может быть, мои подруги-сосны и вовсе ничего не произносили, а я сама себе все придумывала… Может быть. Я вытащила из кармана письмо, разорвала его пополам, потом сложила половинки вместе — и еще раз пополам, потом порвала по две четвертинки отдельно… И рвала оставшиеся обрывки до неразличимых клочков. Мои слезы падали на кусочки бумаги и, наверное, где-то там внутри смешивались со слезами «лапочки Светы». Прости, девочка-мама. Прости, что уничтожаю твою надежду. Клочки бумаги падали сквозь мои пальцы, а ветер подхватывал их и разносил в разные стороны. Больше нет письма. Я не со зла. Я хочу добра моей сестре. Вот так думаешь сделать что-то хорошее и не видишь, как зло прячется за добрыми умыслами прозрачной мрачной тенью. Защищая Аньку, я обижала ни в чем невиноватого Ванютку… Но по-другому я не могла. Что же поделать, если жизнь так несправедлива?

Детство окончательно уходило, оставаясь в этом сосновом лесу без меня, прилипая навечно к запаху смолы, перемешиваясь с тонкими сосновыми иголками, с этим необычайным лесным воздухом, ароматом былых дней. А я? Я оставалась один на один с судьбой. Одна. Без сосен. И даже верные стражи Федор и Сенька не могли защитить меня от нашего обидчика Ивана. И от жизненных невзгод не могли уберечь. Они оберегали меня в детских сказках, хранили меня, пока я ждала принца с дорожной сумкой на плече. А теперь защитники-сосны становились бессильными. Совсем. А принц? Он тоже остается в мечтах, в этом лесу. Испаряется вместе с утренней росой.

Я усмехнулась. Вон Аня уже дождалась своего «принца». И ничего хорошего нам это не принесло. Беременность… Это было самое ужасное, что могло с нами случиться, самое плохое. Я плакала горько и долго. Я забыла про сосны, и даже про Аню забыла. Я не знала, кого я больше жалела: сестру или самое себя, или маму… Или даже бабушку Глашу, тонкие седые косички которой я помнила на той же самой подушке… Нет, не только на подушке, а даже на той же самой наволочке, на которой целую неделю покоилась прекрасное золото Анькиных волос. Все смешалось в моей головушке: хорошее и плохое, детское и взрослое, прошлое и будущее…

Ах уж этот Иван! Какие мы с Анькой невезучие! В тот момент я полагала, что это был ужасный день. Хуже не придумаешь, никогда и ни за что. Как я упивалась своим несчастьем, как была эгоистична, как жалела себя. Да, все-таки себя. В первую очередь, себя. Тогда я еще ровным счетом ничего не знала. Никто понятия не имел, что готовит для нас судьба завтра. Знал только он — тот, в цилиндре, кто померещился мне вдалеке между соснами…

Глава 6. Беда

К полудню в небольшую комнату, которая служила клубу в качестве фойе, набилось огромное количество людей. Пришли даже те, кого никто не ожидал увидеть. Марфа, проживающая на краю села, пришагала с младенцем, которому и месяца от роду не исполнилось. Она жила далеко от нас — и я не знала, девочка у нее или мальчик. Марфе сразу же уступили место на деревянной лавке, расположенной вдоль стены, и она, не теряя времени, вытащила на виду у всех свою огромную белую грудь и приложила к ней ребенка. «Не морить же его голодом!» сказала она, как бы оправдываясь, свободной рукой подвигая с плеча платок, чтобы наполовину прикрыть то ли ребенка, то ли грудь. Опираясь на палку, медленно вошел в комнату столетний дед Ильич, который обычно дальше завалинки своего дома никуда не ходил. «А что же делать? — сказал он куда-то в воздух. — Надо — значит, надо!» От того, что эти двое оказались здесь, ощущение неизвестности и страха от ожидаемого выступления только усиливалось. Мы с Аней стояли в самой середине толпы. Иван промелькнул у входа в следующую комнату, где проходили репетиции хора, но пробраться к нам, наверное, не смог. «Впрочем, — пронеслось в моей голове, — он и не пробовал».

— Граждане и гражданки Советского Союза! — донеслось из клубного радио, висевшего на стене рядом с гардеробом.

Последним в клуб ворвался участник хора Петька. «Успел?» — спросил он, озираясь по сторонам. Да никто ему не ответил. Взгляды всех были прикованы к маленькому черному приемнику — да так, как будто зрение помогало лучше расслышать. «Кажись, успел-таки!» — ответил сам себе Петька и, поймав недовольный взгляд деда Ильича, прислонился к двери и затих. Радио продолжало вещать.

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.

Люди замерли так, как будто играли в игру «Море волнуется раз».

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…

Я сжала Анькину руку, но она осталась недвижима. Лицо ее побелело больше обычного, губы сжались. Казалось, ни при чем были только золотые волосы, распавшиеся по ее худеньким плечикам. «Что же это?!» — раздалось в толпе. « Война-а-а!!» — истошно завопил женский голос где-то справа от нас, в углу фойе. « Граждане, тихо! — поставленным голосом закричал вдруг появившийся снова Иван. — Дайте послушать!» Все затихли, даже ребенок на руках у Марфы перестал хныкать. Но я уже не могла сконцентрироваться на речи второго лица СССР, улавливая только отдельные сочетания: «вероломство», «разбойничье нападение», «сплошной ложью и провокацией», «зазнавшимся врагом», «обеспечить победу»…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Выступление закончилось. Но люди не расходились. Громких криков больше не было. Женщины, хлюпая, плакали. Мужчины сдержанно молчали.

— Ух, ты! — услышала я сзади голос Петьки. — Зато книжек сколько интересных теперь понапишут!

Я повернулась и покрутила пальцем у виска.

— А что? — сказал он. — Про войну — это ж самое интересное!

Я думала, что его сейчас просто побьют. Но ничего подобного не случилось. Такое впечатление, что никто его и не слушал.

Народ начал расходиться, воя и причитая.

— Что теперь будет-то? — послышалось справа от нас.

— У меня ж три сына, — повернувшись ко мне, сказала дородная тетка.

— Не пущу! — вцепилась в мужа Людкина мать, Клавдия.

— Мам, не позорься! — дергала ее за рукав сама Люда.

— Отстань от нее! — подошла к подруге Лена. — Все равно не поможет. Моя вон тоже рыдает.

Анька не двигалась.

— Ань, пойдем, а? — осторожно спросила я.

— Иван! — разжались наконец-то ее губы. — Где Иван?

— Он был где-то здесь! — обрадовалась звуку ее голоса я. — Давай подождем.

Мы стояли, не двигаясь, до тех пор, пока клуб ни опустел. Я продолжала держать руку сестры, не отходя от нее ни на шаг. Время как будто остановилось, как будто повисло в воздухе. Я обернулась в поисках своего знакомого господина в цилиндре, но его нигде не было. Думаю, он боялся сунуться сюда, в то место, где, как будто, густым туманом, висело предвестие большой беды.

Скорее всего, Иван давно увидел нас из-за двери, но подошел только теперь, когда в клубе никого не осталось. Анька оттолкнула мою руку. Все понимая, я оставила их одних…

— Ну, так ты сказала ему? — спросила я потом, когда она вернулась домой.

— Сейчас для этого неподходящий момент, — мрачно ответила она.

— А когда, когда будет подходящий?

— После войны! — отрезала она и присела на табуретку к столу.

Больше я ничего не спрашивала, хотя вопросов было, хоть отбавляй. Мы не знали, когда кончится эта война. Успеют ли наши справиться с немцами до того момента, когда пора будет появиться на свет Анькиному малышу? А если не успеют, что тогда? Да и где будет к тому моменту Иван?

Как будто угадав мои мысли, сестра сказала:

— Он уходит на фронт.

— Не плачь. Пока повестку пришлют, пройдет еще несколько дней!

— Даш, какая повестка? Ведь война!

— Ну и что?

— А то, что все решили идти на фронт в народном ополчении.

— А что это значит?

— Ну, добровольцами!

— Когда?

— Завтра.

Мне нечего было на это сказать, и Аня продолжила:

— Машина придет в соседнее село к школе.

— К моей школе? — уточнила я.

— Да, но военком договорился, что сначала, в девять утра, они заберут наших, а потом поедут туда.

Не говоря больше ни слова, я подвинула Аньке миску с холодной картошкой. Сначала она взяла самую маленькую, но вернула ее назад.

— Не могу, тошнит меня.

В эту ночь мы спали вместе. Только это не я забралась под одеяло к Аньке, а она ко мне пришла. Я проснулась, когда пружины прогнулись под ее коленкой, и она приподняла мое одеяло. Но я не подала вида. Пусть думает, что я сплю. Так лучше. Она прижалась к моей спине, обняв меня одной рукой. Эта поза всегда была моей любимой — только это я любила нырнуть к ней под одеяло и вот так прижаться. Но сейчас получалось, что мы поменялись ролями. Сквозь ночную рубашку я почувствовала ее живот и сжала кулаки. Там возникало, происходило чудо. А тут эта война… Нет, все-таки Иван должен узнать, должен. Это несправедливо, если она будет справляться с этой ношей сама, как та «лапочка Света», о которой никому, кроме меня, неизвестно. Я не хотела, чтобы на свете появилась еще одна «лапочка» для Ивана, и тем более, чтобы оказалась ею моя сестра. Прижимаясь к моему затылку мокрой щекой, Анька наконец-то заснула. Но я до самого рассвета не сомкнула глаз. Я вынашивала план. Свой план. Вопреки желаниям сестры. Я не буду ее слушаться. Всем известно, что влюбленные — как помешанные, что у них с головой определенно не в порядке. Так зачем же спрашивать ее мнение? Почему мне следует руководствоваться ее соображениями? Какая может быть логика у влюбленной, да еще во время токсикоза? Нет уж, больше сестру защищать некому. Все будет так, как решу я!

Выскользнув из-под одеяла в то время, когда она еще спала, и быстро одевшись, я пробралась на кухню. Зачерпнула кружкой воды в ведре — и осушила ее залпом. Это вместо завтрака. Должно хватить. Я вышла из дома, повернула направо, на тропинку, ведущую в лес, и быстро зашагала по ней вглубь. Сейчас Анька проснется и, конечно, потащится к клубу провожать своего любимого Ивана. Наверное, будет там прилюдно плакать. Пусть. Меня там не будет.

Я поставила перед собой совсем не сказочную задачу, так что мимо Марьянки, Феклы и других моих хвойно-смоляных друзей я промчалась на всех порах, только мельком взглянув. Мое детство навечно останется в этом лесу, с ними. Я тогда уже понимала эту очевидную истину. Лес благоухал влажным летним утром. Аромат сосен смешивался с еле-еле различаемым запахом росы. Лучи восходящего дня не успели высушить ее. Если нагнуться вот к этой травинке, просачивающейся сквозь сосновый ковер, можно слизнуть росинку. Я еще помнила, что роса здесь тоже имеет сосновый вкус, который долго потом держится на языке. Но сейчас мне было не до травы и не до росинок. Я спешила к школе. Дорога была для меня привычная, а лес — родным домом. Я должна была успеть к временному призывному пункту!

Шагая, я еще раз проверяла свой ночной расчет. Они собирают добровольцев в девять утра. Пока соберутся, пока попрощаются с провожающими и погрузятся в машину, пройдет полчаса. В 9:30 они только отъедут от клуба. А я вышла из дома в 8 утра и через полтора часа буду у школы, а то есть должна успеть еще до их приезда. Все правильно. Идти было легко, как всегда утром. И хотя часов у меня не было, я знала, что я не опаздываю. Мой план обязательно должен осуществиться.

Было странно увидеть на школьном дворе грузовики и такое количество людей. Здесь тоже происходили проводы. И были свои Ани и Иваны, и свои трагедии. Я успела подумать об этом, но потом мои размышления прервались: вместо одной машины я увидела во дворе целых три. В тот момент, когда я вошла туда, они трогались с места. В толпе кричали и плакали. Но мне было не до чужих печалей. Как же так? По моим расчетам «наша» машина еще не могла сюда доехать.

— Здесь есть дальневские? — спросила я стоявшую немного в отдалении от толпы бабку.

— Откуда? — сказала она. — Это все местные, все три машины ими набили.

У меня отлегло от сердца: значит, «наша» машина еще в пути.

— А вы кого провожаете? — спросила я бабку.

— Никого, детка, просто пришла. Ко всем сразу…

Одна за другой, машины тронулись. Люди бежали за ними, выкрикивали имена. А потом стали медленно расходиться, и толпа поредела. Это дало мне возможность протиснуться к плотному военному, который, как я видела, руководил погрузкой добровольцев.

— Извините, а можно спросить! — выдохнула я. — Когда придет машина из Дальнего?

— Зачем тебе, девочка?

— Мне там кое-кого повидать надо!

Он молчал.

— Очень надо! — добавила я.

— Ничего не получится.

— Почему? Вы что, не дадите мне поговорить?

— Да нет, поговорить дали бы, не в этом дело, — усмехнулся он. — Просто в Дальнем записалось довольно много добровольцев — столько, что мы укомплектовывали полностью целую машину. Больше там мест нет, так что машина заходить сюда не будет.

— А куда она будет заходить? — еще не понимала я.

— Никуда не будет. Сразу на фронт отправится… А у тебя что, любовь?

— Какая любовь? — не поняла я.

— Ну, как же — хочешь кого-то увидеть…

— А, это… Нет-нет, мне просто кое-что сказать надо, — отмахнулась я.

— Понятно… — недоверчиво подытожил он. — Ну да все равно не судьба. Иди-ка ты, девочка, домой. Так-то лучше будет.

И я пошла. Всю дорогу из глаз моих текли слезы. Не удалось перехитрить ни Аньку, ни судьбу. Руководитель хора Иван уехал, так и не узнав, что моя сестра носит под сердцем его ребенка. Провидение оказалось умнее меня и подкорректировало свои карты. А есть ли у провидения ум? Или, может быть, такова Анина судьба? Да какая судьба, какое провидение? В школе мы изучали основы материалистического мировоззрения. Ничего подобного существовать не имеет права. Дело в том, что везение меня подвело. Превратилось в невезение. Все же от этой мысли почему-то хотелось плакать еще больше. Я шла по привычной для меня лесной дороге. Но что-то было уже не так, как на моем пути к школе. Небо на глазах потемнело и выпустило на меня несколько крупных капель. Пошел дождь. Смешно, но почему-то я вспомнила, что когда Людка пыталась мне рассказать про то, что бабушка Глаша околдована, я тоже была расстроена. И также хотела плакать. И тогда, как и сейчас, тоже пошел дождь. Если бы не материалистическое воспитание, я могла бы подумать, что мои слезы вызывают дождь. Этой мысли я улыбнулась сквозь слезы. И сквозь дождь.

Нет, а кто я такая, собственно? Маленькая пешка, которая решает судьбу других пешек, в то время когда вся страна в опасности, когда впереди — неизвестность. Может быть, и не надо было ничего говорить Ивану. Ему незачем знать то, что его не интересует. После уничтоженного мной письма я не сомневалась: он не думал о свадьбе, а ребенок ему нужен, как козе баян. К тому же, получилось так, что я невольно уважила желание сестры. Все-таки она не хотела, чтобы он знал. И все случилось именно так. Может быть, так будет правильнее. И вдруг… я остановилась. Ко мне пришла мысль, которая раньше меня почему-то не посещала. Иван может и не вернуться с войны. А в таком случае, открой я ему тайну или нет — это ровным счетом ничего не меняло. Да… Некоторые из сегодняшних добровольцев уже никогда не вернутся домой. Мороз пошел по коже — то ли от этой мысли, то ли оттого, что дождь успел промочить меня насквозь. Некоторые из этих мужчин уехали навсегда.

Тогда ни я, ни Аня — да и никто! — не предполагали, в какую беспощадную мясорубку выльется эта война. Никто даже подумать не мог, что из ушедших в тот день добровольцев вернутся единицы…

Глава 7. Вселенское горе