Бесплатный фрагмент - Ловушка для Бога

Посвящается моей матери
Вере Георгиевне Пушкиной

От автора

Желание высказаться зрело давно, но проявляться на бумаге стало как только я прикоснулась к галерейной деятельности в Нидерландах и голландскому образу жизни. Так и возникли молодые дерзкие голландские герои книги и мое путешествие с ними продолжается уже несколько лет. Сюжет романа основывается на реальных событиях и люди, которых я встречала в Западной Европе и России, послужили прототипами героев, действующих в реальном пространственно-временном контексте. И, конечно, сквозь все события романа звучат, не умолкая, голоса близкой мне по духу Эллады, земли философии и науки, и России, моей родины.

Отправляясь вместе с героями в путешествие, читатель, возможно, найдет свой собственный ответ на вызов времени.

---

Так долго пьем мы Сущее

Из жбана Бытия,

Что вправе вслух предположить,

Зачем здесь ты и я.

Часть 1. Собор

Глава 1. Сон Хермана

Апрель 2012

Херман поставил будильник на половину шестого, нырнул под одеяло и мгновенно заснул. Перед рассветом ему приснился сон. Ему снилось, что он на представлении в цирке. Он сидел в пятом ряду, на арене семья дрессировщиков, одетая в костюмы гладиаторов, принуждала четырех тигров проделывать различные трюки. Арена была отгорожена от зрителей высоким забором из металлических прутьев. Тигры выглядели уставшими, но послушными. Номер завершился прыжками тигров сквозь горящие обручи. Вслед за ними на арене появились клоуны в гладиаторских костюмах. Высокий и худой потрясал трезубцем, толстяк сжимал короткий меч, в другой руке крутил сеть. Поединок закончился тем, что им удалось накинуть сеть на третьего клоуна, изображавшего свинью, и «воткнуть» меч и трезубец, как нож и вилку, в толстый бок «свиньи». Все это энергичное действо сопровождалось громкой веселой музыкой, смехом и аплодисментами зрителей. Херману тоже было смешно и весело. «Что я здесь делаю?» — с удивлением подумал он, и в этот самый момент на арене оказался он сам, одетый в гладиаторский наряд, настоящий, из тех, что он видел в музее в Риме. Вместо меча в руках он держал электропилу. Внезапно погас свет и наступила полная тишина. Херман содрогнулся. Тонкий луч голубоватого света откуда-то из неизмеримой глубины прорезал черноту и осветил гладиатора на арене. Херман стоял в круге света, но это был не луч прожектора — это был луч лунного света, проникающего через круглое отверстие в стене каменного колодца, дном которого и оказалась арена. Херман узнал это место. Он поднял голову — над головой мерцали далекие звезды. Машинально он нашел Полярную звезду. «Приветствую тебя!» — раздался сверху негромкий внятный, хорошо знакомый голос. «Приветствую тебя!» — опять машинально ответил Херман и посмотрел вверх. Вверху на кромке колодца выделялись два силуэта. «Кто второй?» — не успел подумать Херман, как раздался резкий голос незнакомца: «Тема. Какая ваша тема?» — «Тема? Ах да, тема, — судорожно вспоминал Херман, и вдруг неожиданно для самого себя он громко крикнул: — Мраморная метафизика!» — «Что-что?» — переспросил голос, в нем слышалось недоумение. «Мраморная метафизика! Метафизика камня!» — снова громче и уверенней крикнул Херман. «Принято!» — раздалось в ответ, и отблеск от факелов в руках появившихся на кромке колодца людей осветил незнакомца. «Кто ты?!» — крикнул Херман, и голос его дрогнул. «Я…» — донеслось сверху, но странный шум заглушил ответ, и Херман проснулся от звонка будильника. Мариам, его новая подруга (третья за последние полгода), не слышала звонка и, закутавшись в одеяло, продолжала спать. Он уже несколько раз ночевал у Мариам в ее квартирке в самом центре Антверпена, но каждый раз утром чувствовал, что проснулся в чужом доме. Херман лежал с широко открытыми глазами и смотрел в потолок. Затем он встал и пошел в ванную комнату бриться.

Херман взглянул в зеркало. На него смотрел загорелый сероглазый мужчина тридцати восьми лет, лицо украшали пышные русые усы, выделялась чувственная нижняя губа, четко очерченный подбородок требовал бритвы. После отдыха в Тирольских Альпах он посвежел, скинул лишние килограммы — хождения по горам и скалолазание дали свои результаты. Как будто и не было в последние месяцы бесцельного существования с постоянными вечеринками со случайными знакомыми и еще более случайными подружками. Воспоминания о времени, проведенном с Мариам в горах, сладко отозвались в теле. Херман провел рукой по усам, которые он отрастил по ее настоянию. За те три месяца, что они сошлись, он так и не привык к ним. «Горы, камни, нагромождение скал… секс, славно было», — усмехнулся он своим мыслям, включая воду. «А сейчас, сегодня — визит в галерею, завтра — „арена“», — такой поворот мыслей заставил Хермана поспешно собраться, выпить кофе и выйти из дома. На улице моросил холодный дождь. «Да, не повезло», — пробурчал он, садясь в видавший виды джип. Уже рассвело. Улицы Антверпена разворачивались перед ним в пелене дождя, не создавая препятствий, и через четверть часа автомобиль Хермана, вырвавшись из города, принялся заглатывать ленту шоссе. Херман направлялся в Голландию.

Глава 2. Дорога в галерею. Начало истории

1988

Самым главным в жизни Хермана был камень и работа с камнем, поскольку он был скульптором. То, что он стал скульптором, произошло по большей части из-за того, что по дороге в школу ему приходилось проезжать на велосипеде мимо городского собора в Утрехте, в котором шли реставрационные работы. Каменщики, гранитчики и резчики наполняли утренний воздух какофонией звуков от ударов по металлу и камню. Он останавливался и слушал ритмичные пульсирующие звуки от самых тонких и звонких до низких и гулких, завершавшихся глухим ударом от падения тяжелого куска камня, отколотого от блока гранита или песчаника. Возвращаясь из школы, Херман слышал тот же пульсирующий ритм, совпадавший с биением крови в венах, но все уже было не таким пронзительным: звуки, доносившиеся из-за ограждения собора, перемешивались с криками его друзей, городским шумом, ветром, дождем и звуками его пустого желудка.

Шло время, и реставрация собора подходила к концу. Веселый перезвон от ударов металла по камню стал тише, теперь нередко он перекрывался звуками от электроинструментов. И однажды Херман решился: ясным осенним утром он заглянул в проем ограждения и увидел под огромным навесом резчика. Резчик, пожилой, как ему показалось, но крепкий, четкими точными ударами вырезал руны на плоском куске гранита. Он бил киянкой по металлическому стержню, острому на одном конце и сплющенному от ударов на другом, не останавливаясь, подчиняясь ритму ударов крови в сердце, и камень, казалось, с готовностью расставался со своей плотью, обнажая знаки, сокрытые в нем природой. Херман смотрел, не отрываясь, отдаваясь этому биению жизни, этому ритму толчков крови, ритму его пробуждающегося мужского естества в совсем еще мальчишеском теле. Резчик резко остановился, почувствовав взгляд, и поднял голову.

— Что смотришь? Нравится? — резко и громко спросил он и, облизав губы, покрытые гранитной пылью, сплюнул.

Херман молчал.

— Подойди, парень, хочешь — попробуй, — сказал резчик с усмешкой и протянул Херману инструмент.

Херман, сам не зная почему, послушно взял киянку и резец, хранившие тепло ладоней мастера. Гладкая, светлого дерева, отполированная рукоятка киянки сама легла в правую руку, шпунт толщиной в два пальца тянул левую руку вниз.

— Как бить? — хрипло спросил он.

— Да бей сильней! Здесь! — засмеялся резчик и ткнул пальцем в кусок гранита рядом.

Херман ударил раз, другой — гранит не ответил: ни царапины.

— Сильней! — крикнул резчик и незлобно выругался.

Херман ударил — резец отскочил, оставив вмятину в камне.

— Еще, еще, еще! Сильней! Бей! — задавал ритм мастер.

Херман бил с каждым разом сильней, камень крошился под острым резцом, Херман ударил с еще большей силой — киянка соскочила с расплющенного конца шпунта, и удар со всей силы пришелся по запястью. Херман выронил инструмент и сжал зубы от боли, рука сразу же онемела. В этот момент сзади взревела электропила и раздался скрежет металла о камень. Херман обернулся и увидел, что человек в маске режет гранит, почти как сливочное масло, придавая громадной гранитной призме очертания человеческой фигуры. В этом было что-то завораживающее: чувство могущества человека над природой заполнило все пространство, перемешиваясь с ревом и пылью, летящей из-под пилы. Резчик тронул Хермана за плечо.

— Подними инструмент! — крикнул он в лицо Херману.

Из-за шума Херман не разобрал слов, но догадался по губам. Он протянул резец и молоток резчику, тот взял, усмехнулся и сказал:

— Ну что, наработался?

Херман не слышал этого, но прочел по губам.

— Я еще приду! — крикнул Херман и выбежал на улицу.

Апрель 2012

Херману хотелось ехать быстрее, но он опасался видеокамер на дорогах. Шоссе пока оставалось незагруженным, и он успевал проехать основную часть пути без пробок. Он направлялся в Ден Бос, как этот город называют сами голландцы, хотя официальное название города — Хертогенбос, что означает «Герцогский лес». Херман хорошо знал этот старинный город, где однажды подростком провел летние каникулы, а позже еще два года, пока учился в Академии искусств.

Хотя в городе есть и другие впечатляющие достопримечательности, собор Святого Иоанна доминирует над всей старой частью города и создает атмосферу нереальности современной жизни, которая где-то бурлит, но не здесь. Есть здания, способные изменять сознание человека, независимо даже от того, обращает ли человек внимание на архитектурный объект или воспринимает его как нечто, что надо просто обойти или пройти мимо лишь только потому, что так пролегает ежедневный маршрут. Херман осознал еще в юности, что неотъемлемой частью его жизни стал собор в Утрехте, мимо которого он каждое утро проезжал по пути в школу. На самом деле был путь и покороче. Он с приятелями ездил короткой дорогой, но через несколько дней он чувствовал, что ему надо обязательно пересечь площадь у собора, услышать ветер, увидеть тень от здания и подумать: «Самый высокий в Голландии… О чем они думали, когда строили его?» Эта потребность привела его в музей собора. Среди множества исторических фактов его поразило то, что колокольня и часть основного здания собора были разрушены торнадо в XVII веке. Разглядывая старинный рисунок руин, которые после торнадо представляли собою колокольня и основное здание, он подумал о том, что спустя почти сто лет торнадо довершил начатое протестантскими погромами. «Это случай или закономерность?» — подумал он тогда. С тех пор этот вопрос время от времени возникал неожиданно, казалось бы, в неподходящий момент, вызывая беспокойство и неудовлетворенность. Хотелось отмахнуться от него и забыть, и он забывался до нового толчка памяти и снова оставался без ответа.

«Случай или закономерность? Вот в чем вопрос», — вновь пришло на ум Херману, но вопрос оставался без ответа и сейчас. «Если бы я не приехал на летние каникулы в Ден Бос и не увидел собор Святого Иоанна, стал бы я скульптором? Если бы я не встретил Микки у собора с папкой зарисовок гаргулий собора, поступил бы я в академию? Случай или закономерность?» — крутились мысли в голове. «И если бы не приглашение от галереи со странным названием „На новом месте“, я бы не приехал в город моей юности», — почти вслух сказал Херман, заезжая на подземную парковку в центре Старого города.

Машин было немного, и Херман остановился недалеко от парковочного автомата. «Удачно, — подумал Херман, — пока все идет по плану: быстро доехал, дождь прекратился, есть время прогуляться до открытия галереи». Херман достал приглашение. Он получил его на днях. Среди нескольких писем, пришедших в тот день, выделялся терракотовый конверт с серебряной и оранжевой полосами. На серебряном фоне — четкая надпись: «Галерея „На новом месте“». В конверте оказалось приглашение посетить экспозицию скульптора из России. Херман никогда не слышал о такой галерее, но он был заочно знаком со скульптором, вернее, с фотографиями его скульптур, поскольку тот подавал заявку на участие в восьмом симпозиуме.

«Встреча в галерее не займет много времени, потом перекусить — и снова в путь, к „Руинам“, — подумал Херман, и тут он вдруг вспомнил свой сон. — Тема! Я ведь так ничего и решил… Завтра я должен назвать тему восьмого международного симпозиума по скульптуре и обосновать ее перед правлением „Острова“, а у меня пустота…»

Дождь кончился еще на шоссе перед съездом в Ден Бос, и, когда он поднялся на лифте и вышел из паркинга на улицу, сквозь облака пробивалось солнце. Было около девяти часов утра, у него был по крайней мере час в запасе. Город уже проснулся, люди направлялись по делам, начиналось обычное утро. До галереи было рукой подать, Херман знал это место. В студенческие годы они часто проходили по этой улице, направляясь в пивную. Он припомнил, что где-то там, на пересечении двух улиц, была еще кондитерская, где подавали вкусные пирожные, которые всегда заказывала Микки. Собственно, из-за нее он и заходил в эту кондитерскую и терпеливо ждал, пока Микки справится с огромным круглым темно-коричневым пирожным под названием «Голова мавра». Сейчас этот вид пирожных называется по-другому. Название изменили в силу толерантного отношения к иным культурам, хотя порой услышишь, как старики между собой употребляют прежнее название.

Август 1998

Микки была худой, невысокой и угловатой, скорее подросток, чем девушка. Длинные соломенные волосы, феньки на запястьях, джинсовая куртка и юбка с психоделическими цветами до середины икры выделяли ее из толпы. Когда они познакомились, хиппи уже успели второй раз выйти из моды, тем более было странно видеть в ее руках папку с рисунками, мольберт и складной стульчик за спиной.

— Рисуешь гаргулий? — поинтересовался Херман. — Не испугаешься ночью одна?

— Уж лучше быть одной ночью с гаргульями, чем с таким придурком, как ты! — ответила она, презрительно оглядев Хермана с головы до ног.

— А ты, я вижу, застряла в эпохе хиппи. Случайно, косячка не найдется?

— Найдется! — вдруг смирившись, ответила Микки и уставилась на Хермана серыми, глубоко посаженными глазами. — Пойдем, модник!

Глава 3. Первые рисунки

Лето 1989

В семье Хермана не придавали большого значения одежде — была бы удобная, привычная и добротная. Главный принцип поколения, к которому принадлежали родители Хермана, был «жить по достатку», и, хотя достаток был по крайней мере не ниже среднего, девиз семьи, впрочем, как и всей Голландии, состоял в призыве «Экономь!». Отец Хермана работал бухгалтером в местном банке, хорошо разбирался в процентах по вкладам, и благодаря жесткой экономии в семье откладывались деньги на образование детей, на черный день и просто откладывались. Отец поначалу планировал, что старший сын пойдет по его стопам, и усердно донимал мальчика устным счетом. Но Херман для бухгалтера был слишком мечтательным, задумчивым, и вместе с тем охотно занимался спортом и не чурался физической работы. В двенадцать лет на экзаменах он не показал высоких результатов и не попал в классы для одаренных детей. Тем не менее дар у Хермана был — он хорошо рисовал. Талант обнаружился случайно.

Когда ему было четырнадцать лет, мать Хермана серьезно заболела, и было решено на летние каникулы отправить Хермана к тетке, которая жила с мужем в небольшом доме на окраине Ден Боса. Два их сына уже давно отделились и жили самостоятельно в разных частях Голландии. Дядя Хэнк торговал канцтоварами: раз в месяц он делал оптовую закупку в крупной компании в Роттердаме, загружал товар в свой старый «Фиат» и через три часа дороги аккуратно складывал коробки и коробочки на полки в бывшей конюшне, приспособленной под склад. Помимо склада в бывшей конюшне удалось найти место под крохотный кабинет и вполне приличную комнату, которую дядя почему-то называл «переговорная». Дядя Хэнк согласился, что племянник приедет, при условии, что он заменит ему курьера по доставке канцтоваров, который работал у дяди два года и зарекомендовал себя исключительно с хорошей стороны. В этом году этот расторопный малый окончил школу и уехал на заработки в Роттердам. Было решено, что так Херман отработает затраты на проживание и стол.

Дом был старый, достался тетке от ее матери, требовал ремонта и вложений, поэтому дядя скрепя сердце согласился сдать «переговорную», которую легко превратили в жилую комнату. Когда Херман приехал, там жил художник. Ранним утром жилец отправлялся на велосипеде в центр города рисовать и возвращался поздно вечером, перекидывался парой слов с хозяином и уходил в свою комнату. Когда погода была дождливой, он сидел под навесом, который примыкал вплотную к конюшне, и рисовал. На Хермана он не обращал никакого внимания. Впрочем, Херман целыми днями был занят доставкой, партии были крошечными, порой несколько заказов умещалось в одной прикрученной к велосипеду корзине, а значит, приходилось колесить по городу в разные концы. Поначалу он с трудом ориентировался, особенно в старой части города, но всегда колокольня собора Святого Иоанна задавала правильное направление.

Однажды в старой части города он ошибся с нумерацией дома, и ему пришлось ехать довольно долго по нечетной стороне улочки вдоль канала до следующего моста. Здесь ему еще не приходилось бывать. Было тихо, безлюдно, темная вода в канале отражала серое небо. Мост уже было видно, после моста канал сжимался, дома становились берегами, один дом стоял поперек канала, а вода утекала в арку, проделанную в цоколе дома. Дома отражались в воде, и создавалась иллюзия глубины. Место притягивало, заставляло остановиться и замереть. И Херман действительно замер — потому, что на мосту он увидел их жильца. Он расположился на низком складном стуле в самом начале моста спиной к Херману. Он рисовал канал и арку, в которую утекала вода. Херман не хотел, чтобы художник его увидел. Но объезжать было слишком далеко. «Если я проеду за его спиной, он, возможно, не обратит на меня внимания, а если обернется, я просто поздороваюсь и поеду дальше», — сказал себе Херман и завернул на мост. Художник не обернулся, Херман быстро проехал, не посмотрев на мольберт.

На следующий день раннее утро обещало, что весь день будет солнечным, но художник не уехал, как обычно, а устроился под навесом. Херману нужно было загрузить свою корзину, и он прошел мимо навеса. Вдруг художник его окликнул:

— Ты знаешь это место в городе? Подойди!

Херман взглянул на рисунок.

— Да, знаю. Очень похоже.

Херман чувствовал, что рисунок передает главное об этом месте, но не знал, какие подобрать слова.

— Похоже, то-то же, похоже, — передразнил его художник и отвернулся.

Херману стало обидно, он подумал: «Подумаешь, художник! Канал нарисовал, кому это нужно?!» Но голос внутри ответил эхом: «Нужно…» — «Возьми и фотографию сделай!» — продолжал злиться Херман. «Возьми и сделай», — вторил голос внутри. «Отстань! Уймись!» — почти кричал Херман, когда уже со всей силы давил на педали, направляясь к центру города. «Стань! Займись!» — дразнил кто-то внутри. «Ну и займусь, — уже соглашался Херман, когда оставалось доставить последний заказ. — Вот заказ отвезу и займусь». Херман был уже у дверей детского сада, куда надо было доставить пачку альбомов для рисования, когда он понял, что ему нужен альбом. Недолго думая, он взял из пачки один альбом и убрал его в сумку, висящую на велосипедной раме. «Может, не заметят, — подумал он торопливо, — а если заметят, я завтра привезу еще один. Если что, скажу, что альбом нечаянно упал в грязь». Кастелянша не стала пересчитывать альбомы, а просто подписала накладную, она была явно чем-то расстроена. Уже через двадцать минут Херман, пристроив велосипед к перилам моста и положив альбом на колени, рисовал канал и воду, утекающую в арку, огрызком карандаша. Он позабыл обо всем на свете.

Когда Херман вернулся домой, солнце уже садилось и стало прохладно. Однако художник все еще сидел под навесом.

— Слушай, сейчас тебе дядя устроит! Звонили из детского сада, недосчитались одного альбома. Столько шума поднялось! — с издевкой сказал художник и с любопытством посмотрел на Хермана.

В этот момент в дверях появился дядя и потребовал объяснений. Херман почему-то сразу признался, что взял альбом, чтобы нарисовать одно место в Старом городе.

— Ну-ка, ну-ка, покажи, — со смехом сказал художник.

Херман вспыхнул и достал из сумки альбом.

— Рисунок неплох, тебе учиться надо, — сказал он и продолжал, обращаясь к дяде: — Я серьезно говорю, у парня талант.

— Завтра отвезешь новый альбом и извинишься, — вместо ответа выдавил дядя и пошел к дому.

Художник посмотрел ему вслед и покачал головой.

— Хочешь взглянуть, что я сегодня сделал? — обернулся он к Херману.

Херман кивнул. Художник подошел к столику под навесом и открыл папку. Херман увидел вчерашний рисунок, но теперь канал, и дома по сторонам, и вода, утекающая в арку в цоколе дома, были перевернуты, и вода, а за нею и канал, и дома уплывали во вторую половину песочных часов, которые стояли на чьей-то раскрытой ладони.

— Здорово! — выдохнул Херман.

Глава 4. Галерея. Знакомство с Лювером

Апрель 2012

Незаметно для себя Херман дошел до кондитерской, о которой он вспоминал, но теперь там кондитерской не оказалось. Вместо вывески La Ligna тянулись три неоновые полосы — терракотового, серебряного и оранжевого цветов. Ниже, над самым входом, на терракотовом фоне стены здания выделялась надпись серебряного цвета «На новом месте», жалюзи опять же терракотового, серебряного и оранжевого цветов с эмблемой посередине закрывали витрину. Херман сверил номер здания в приглашении. Ошибки не было: вместо кондитерской теперь была галерея. До открытия галереи оставалось сорок пять минут. «Успею дойти до моста, посмотрю, как вода утекает в арку», — подумал Херман. Ему почему-то припомнилось, как он в первый раз начал рисовать.

Город нехотя раскрывался перед Херманом, многое расплылось в памяти, он даже сбился с дороги и попал на улицу, по которой едва ли ходил раньше. Там он наткнулся на небольшую скульптуру из местного камня, изображавшую сидящую селянку в обнимку с курицей. «Мило, очень мило», — пробормотал Херман, обходя скульптуру со всех сторон. Наконец он дошел до моста: все было как тогда, на окнах дома поперек канала яркими пятнами выделялись герани. Вода замедляла свой бег перед тем, как навсегда исчезнуть в арке. «Неужели тот мальчик и я — одно? Или он исчез навсегда?» — подумал Херман, и в ответ прозвучало: «Всегда… всегда…»

«О чем думают люди, которые живут в этих домах? У них тоже в голове звучит эхо потому, что это место такое особенное?» — думал Херман, глядя на воду, медленно шевелившую водоросли под мостом. Пора было уже возвращаться. Он медленно окинул взглядом все вокруг, стараясь запомнить каждую деталь. «Я еще приду!» — пообещал он то ли сам себе, то ли каналу и дому с аркой.

Херман шел быстрым шагом по знакомой улице, в памяти всплывали лица, обрывки фраз людей, с которыми он провел немало времени на этих улицах, в барах, в академии. Вдруг что-то зацепило его взгляд. По стене дома на уровне третьего этажа молодой долговязый мужчина, одетый в приличную одежду, энергично карабкался вверх, вернее, невероятным образом удерживался параллельно стене дома. Казалось, еще один рывок — и он заберется на крышу. «Невероятно, физически невозможно», — мелькнуло в голове, и в ту же секунду Херман понял, что это скульптура. «Кто это придумал? Цепляет! Невозможно, но достоверно. А может быть, это возможно, только надо взять разгон…» — продолжал размышлять Херман, хотя дом со скульптурой остался далеко позади.

Теперь Херман подходил к галерее с другой стороны. Еще издалека он увидел, что жалюзи в витрине подняты. «Ага, открылись!» — радостно подумал он. Херман толкнул дверь и вошел. Внутри было тихо, светло и пахло свежим кофе. При входе в маленьком фойе около темно-синего кожаного дивана и таких же двух кресел на стеклянном столике стояла небольшая скульптура, изображавшая старца, выглядывающего из морской раковины. На обратной стороне раковины была изображена мишень с четырьмя рисками. Скульптура называлась «Протей, навигатор».

Около скульптуры лежал листок с комментарием к скульптуре на голландском и английском языках. Херман взял листок и прочитал:

Протей — вещий морской старец, знающий ответы на все вопросы бытия.

Современник зарождения мира, древний Протей не умеет лгать, но для того, чтобы он заговорил, его необходимо крепко связать точным вопросом и не пугаться самой причудливой формы его ответа — истина чаще всего бывает шокирующей.

Прочитанное и сама скульптура его удивили. Прежде всего его поразило, что эту химеру — старика, забравшегося в морскую раковину, — действительно хотелось спросить о самом главном, только вот о чем? «Становление человека современного типа — да, как это было?» — Херман непроизвольно задал вопрос к прочитанному. «Мишень какая-то», — думал он, глядя на концентрические круги, разделенные на четыре части двумя пересекающимися под прямым углом прямыми. «Карта столицы Атлантиды в виде концентрических кругов с перекрестьем каналов», — прочитал он снова, и перед его глазами вдруг возникла карта Амстердама с тремя поясами каналов, соединенных между собой, такая привычная глазу, — он пользовался ею каждый раз, когда приезжал в Амстердам. «Я столько раз бродил вдоль этих каналов и в одиночестве, и с Микки, и со случайными в моей жизни людьми, о многом я думал и говорил, в том числе и об Атлантиде, но никогда в голову мне не приходила мысль о том, что Амстердам похож на легендарную столицу исчезнувшего континента», — поразился Херман. «Видимо, скульптору из России эта мысль пришла, иначе зачем здесь, в Голландии, эта его скульптура. О чем бы я спросил этого навигатора? — с насмешкой подумал он. — Чем он мне сможет помочь?»

— Вам помочь? — раздался приятный голос у него за спиной.

Херман обернулся. Перед ним стояла невысокая девушка со светлыми вьющимися волосами и улыбалась.

— Кофе? Чай? — спросила она привычно, но в глубине глаз переливалась и играла жизнь.

— Нет, спасибо, еще слишком рано, — почему-то отказался Херман и подумал: «Вот уж не ожидал встретить здесь женщину с полотен Боттичелли».

— Добро пожаловать в нашу галерею, — продолжала она. — Эксклюзивная скульптура из России и голландская графика.

Херман кивнул и подумал: «Хорошо говорит на голландском, но не голландка».

— Сейчас в нашей галерее представлены четыре работы русского скульптора, которые в ближайшее время галерея представит на художественной ярмарке в Утрехте. Кроме того, у вас есть возможность увидеть скульптуры, которые будут выставлены на биеннале во Флоренции в конце этого года, — продолжала она, улыбаясь и глядя Херману прямо в глаза.

— Вы итальянка? — неожиданно для самого себя спросил Херман.

— Да нет, я из России, — ответила девушка и опять улыбнулась.

— Мое имя Херман, я скульптор, — представился Херман. — Я знаком со скульптором. Могу я его увидеть?

— К сожалению, его сегодня не будет в галерее, — ответила Вероника (так она назвалась) с неизменной улыбкой, — но вы можете увидеться с директором галереи господином Лювером. Он придет через полчаса. А пока вы можете осмотреть галерею. Прошу!

Херман кивнул и прошел в зал. Галерея была небольшой, в центре зала была размещена скульптура на белых простых подиумах, составленных в две группы, на стенах располагались современные гравюры и фотографии.

— Я буду неподалеку, если понадоблюсь, обращайтесь. У нас есть брошюры с авторскими пояснениями к скульптуре, это бесплатно, — сказала негромко Вероника и прошла к небольшому столику в дальнем конце зала.

Херман начал осмотр с фотографий. Два фотографа, оба с голландскими именами, одна из них женщина, были явно увлечены изучением людской природы. Фотографии, подписанные женским именем, были сделаны широкоформатным фотоаппаратом в Африке и Южной Америке. Это были фотографии людей в толпе: одни стояли в очередях за гуманитарной помощью, за водой, другие бежали или шли в толпе, протестовали, кричали, размахивая руками, палками, флагами. Фотографии другого фотографа были тоже широкоформатными, тоже изображали толпы людей, вероятно, в европейской части, бастующих, протестующих, объединенных общей целью в одно целое. Помимо схожего сюжета, фотографии обоих фотографов объединяло то, что на каждом снимке присутствовал человек, который выделялся из толпы не потому только, что на фотографии он был обведен красной линией, а потому, что он находился в роли наблюдателя, не объединяясь с толпой. И зритель невольно отождествлял себя с этим сторонним наблюдателем. Заканчивалась экспозиция двумя фотографиями, на каждой — толпа людей, тесно прижатых друг к другу на дискотеке, и ни единого наблюдателя. Под потолком были видны камеры наблюдения. Экспозиция называлась «Последние из наблюдателей». Хермана захватило чувство одиночества, которое он порой испытывал, когда спешил в толпе людей на железнодорожном вокзале или просто на улице, особенно под дождем, подчиняясь общему ритму движения, и вдруг мысленно осознавал себя и отделялся от толпы и становился таким же сторонним наблюдателем, как на фотографиях. Не осуждая, а скорее понимая и сочувствуя людям вокруг, которые удивились бы, узнав, что они нуждаются в сочувствии, Херман, казалось, знал все сразу про всех, и это было невыносимо. Чувство осознания было настолько невыносимо, что быстро проходило. Сейчас он испытал двоякое чувство: что он толпа и одновременно наблюдатель. «А она, наверное, наблюдает за мной», — вдруг подумал он и обернулся. В зале никого не было.

За фотографиями шли гравюры. Гравюры были напечатаны на изготовленной вручную бумаге и висели без рам — можно было видеть неровные края. Одна из серий называлась «Время». Темный силуэт женщины переходил с листа на лист с почти неуловимыми изменениями на каждом новом листе, но если сравнить первый и последний листы, то течение времени имело четко выраженные признаки. На одной гравюре туфли, шляпа и воротничок платья были прошиты шелковыми алыми нитками. «Люди не замечают течение времени потому, что не фиксируют своего внимания на изменениях, которые происходят каждое мгновение. А не фиксируют своего внимания лишь потому, что не осознают себя, потому, что они не наблюдатели», — думал Херман, глядя на ряд темных силуэтов. «Да, здоровый пресс. Интересно, где это печатают? Надо спросить у нее», — Херман взглянул, не появилась ли девушка, но опять никого. Херман заметил, что у стола дверь в другое помещение галереи была приоткрыта и оттуда доносились звуки работающей кофемашины. «Наверное, сейчас принесет кофе», — Херману захотелось выпить кофе, сидя напротив Вероники на темно-синем диване, смотреть на ее волосы и спрашивать, откуда она такая здесь появилась.

Взгляд Хермана упал на последнюю в ряду гравюру, совершенно отличную от других и по размеру, и по стилю. Что-то знакомое в этой гравюре притянуло взгляд. Приглядевшись, Херман понял, что перед ним подлинная старинная алхимическая гравюра. «Странно… Что она здесь делает, в этом ряду современных гравюр? Ни по теме, ни по исполнению ей здесь не место. Однако висит тут, на самом виду… — размышлял Херман, рассматривая детали. — Я как будто уже видел такую… Ну не такую в точности, но похожую. Да, она напоминает ту, что у меня хранится, что ко мне попала при странных обстоятельствах! Надо будет расспросить о ней Веронику».

Херман принялся осматривать скульптуру. По фотографиям в заявке на участие в симпозиуме скульптора из России Херман был готов увидеть качественные скульптурные работы. Он сразу осмотрел все четыре работы, потом принялся внимательно рассматривать, проникая в замысел. Скульптуры вызывали сложные, если не сказать противоречивые, чувства: хотелось уйти, не смотреть, отвернуться, но притяжение было сильнее. Подчиняясь, Херман впускал их в свой мир, примирялся с ними, начинал отвечать на вопросы, которые они, казалось, задавали. «Ну а ты, наверное, все знаешь, о древний Пан?!» — с насмешкой подумал он, глядя на скульптуру под названием «Силен». «Да, знаю», — казалось, усмехается древнее существо в ответ.

— Добрый день! — неожиданно раздался громкий, уверенный голос. — Рад вас приветствовать в нашей галерее.

Херман даже вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Напротив, с другой стороны от скульптур, стоял подтянутый, средних лет мужчина, одетый в велюровый темно-фиолетовый пиджак и черные джинсы. Из-под пиджака выглядывала бледно-розовая рубашка и малиновый галстук. Довольно длинные вьющиеся каштановые с проседью волосы, бакенбарды и испанская бородка обрамляли свежее слегка загорелое лицо.

— Рад видеть вас, — повторил он, огибая скульптуры, и протянул для приветствия руку. — Разрешите представиться: директор галереи доктор Лювер.

Херман назвался и пожал крепкую слегка потную руку.

— Я, знаете ли, шел пешком, спешил. Я здесь хожу пешком, велосипед не для меня, люблю дорогую обувь, — продолжал он, посмеиваясь, и, вытянув ногу, показал на светло-серые из питоновой кожи сапоги с маленькими серебряными шпорами.

Херман невольно взглянул на свои видавшие виды мокасины. «Пижон!» — мысленно обозвал он галериста, а вслух спросил, давно ли открылась галерея.

— О, представьте, всего два месяца тому назад, и такой интерес у общественности! Просто толпы народу! Особенно интересуется молодежь, — громко отвечал Лювер.

«Я здесь уже почти час, и ни одного посетителя! Толпы народу! Как же!» — подумал Херман.

— Видите ли, наша галерея участвует в международном проекте «Традиция в Новое время». Вы, конечно, слышали о этом проекте? — не давая Херману возразить, продолжал он. — Цель проекта — следование традиции путем исследования традиции, поэтому нас интересуют художники, исследующие традицию в своем творчестве. Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду.

Не дожидаясь ответа, Лювер жестом указал на скульптуры.

— Мы работаем с этим скульптором, он нас заинтересовал, поскольку он исследует традицию и его скульптуры — результат его исследований, так сказать, каменный отчет, записанный традиционной техникой, — хохотнул Лювер, довольный своими каламбурами.

«Что за клоун?» — невольно подумал Херман.

— Вы ведь, кажется, с ним знакомы, — не спрашивая, а утверждая, продолжил он и, взяв Хермана под руку, подвел его к стойке, взял с нее брошюру и протянул Херману: — Почитайте на досуге, извлечете немало полезного. Комментарии автора к своим скульптурам. Так сказать, мраморная метафизика. Крайне полезно. Особенно вашим друзьям — участникам ваших симпозиумов. — И, не давая Херману и слова вставить, всучил ему две брошюры. — Для вас и ваших друзей. Почитайте, обсудите. Ваш симпозиум — очень, очень важное дело, да и темы всегда такие интересные.

Херман и не заметил, как они оказались уже у самого выхода.

— А сейчас позвольте с вами проститься: важная встреча, весьма важная. Договоренность, знаете ли, — важно заявил он.

Затем, протянув руку, неожиданно тихо и серьезно Лювер сказал:

— Заходите, всегда будем рады.

Херман машинально ответил на пожатие, но Лювер, задержав руку Хермана в своей правой, накрыл ее другой рукой — так, что Херман увидел на безымянном пальце левой руки необычный серебряный перстень.

— Рад, весьма рад, — опять тихо сказал Лювер и почти вытолкал Хермана за дверь.

Глава 5. Херман читает брошюру

Апрель 2012

«Да, он из них!» — пронзила мысль Хермана, когда он машинально сделал уже несколько шагов по улице. «Тема, тема, тема, — застучало вновь в голове, — нет темы, у тебя нет темы». Херман внезапно почувствовал, что он голоден. «Спокойно, — сказал он самому себе — спокойно. Сейчас ты найдешь подходящее кафе, поешь и все обдумаешь».

Херман шел по узкой улочке вдоль канала, на пути ему попалось кафе. Столики были выставлены на улицу, часть из них была расположена ниже ярусом у самой воды. Херман заглянул вниз, там не было ни души. На другой стороне канала группа мальчишек, перекликаясь друг с другом, затаскивала в низкую лодку свои вещи, собираясь отплыть. «То, что надо, никто не помешает», — решил Херман и спустился к воде. Было довольно прохладно, но Херман не чувствовал холода, ему становилось жарко при мысли, что завтра он будет стоять на арене в полной темноте, освещенный лучом лунного света, и не знать, что говорить. Подошел долговязый в черном длинном фартуке официант. Херман сразу попросил воды и стал изучать меню. Заказав салат, крикеты и кофе на десерт, Херман немного успокоился и стал смотреть на воду. Мальчишки на лодке уже готовы были отчалить, но почему-то медлили. «Наверное, ждут кого-то», — догадался Херман. И действительно, он увидел, как подросток подкатил на старом велосипеде к месту стоянки, лихорадочно пристегнул велосипед и буквально скатился по ступеням вниз к лодке. Из-за опоздания его встретили неодобрительными возгласами, а он, счастливый, что они ждали и не отплыли без него, улыбался радостно и кричал: «Успел, успел!» — «И я должен успеть, непременно должен успеть», — вторил ему Херман, принимаясь читать брошюру.

На обложке брошюры, посередине, под заглавной буквой М, располагался заголовок: «Мраморная метафизика». Над буквой М было изображено химерическое существо, кусающее себя за хвост. Херман перевернул страницу. Сначала шел текст об общем концепте творчества, следом за ним автор объяснял свой выбор материала, в котором работал, и определял цели своей работы.

Прочитав «Общий концепт творчества», Херман вспомнил, что Лювер несколько раз произнес слово «традиция». «Бесспорно, — думал Херман, — он работает традиционным методом, традиционными инструментами, сейчас во всем мире найдется всего несколько человек, работающих в такой же технике. Но не это здесь самое главное. Ключевое здесь — „исследует традицию“, традицию, родившуюся в незапамятные времена, традицию, направленную на развитие личности».

«Эволюция личности» — эта тема была близка Херману. Работе над развитием личности был посвящен проект «Сад руин», начавшийся более двенадцати лет тому назад и в котором все эти годы Херман принимал непосредственное участие. Херман сам прошел через такое обучение, работая над каменным изваянием. Это была традиция, созданная за тысячелетия общения человека и камня. Это была традиция, соблюдаемая строителями в древности, это была традиция, сохраняемая строителями готических соборов, это традиция, хранимая мастерами в наши дни.

Наблюдая, анализируя свои ощущения, чувства и мысли, возникающие во время создания скульптуры из камня, ученик работал тем самым над своей личностью. В начале работы ученик испытывал полное бессилие перед камнем, и волны отчаяния захлестывали и заполняли сознание. Ему приходилось анализировать каждое движение, добиваясь точности, соразмерять силу удара с тем, что ожидает от него камень в каждой данной точке своей плоти, и соразмерять полученный результат с предполагаемым. Чувства досады, злости, стыда не давали покоя, раздувая пламя в душе, но усилие воли заставляло вновь и вновь бить молотком по резцу, вырывая скрытый в камне образ идеи, владевшей учеником. По мере того, как истирался камень в пыль, истирались и исчезали ложные идеи, заблуждения и предрассудки. Чем больше проявлялся из глыбы камня задуманный образ, тем четче и яснее становились мысли, чувства стремились к гармонии, ощущения все меньше оказывали свое отвлекающее и сбивающее с толку влияние. Это была великая традиция, почти утраченная, но вопреки всему хранимая мастерами. По сути, любая работа, результаты которой доведены до совершенства, способствует эволюции личности и отвечает традиции. Но только работа над скульптурой дает уникальную возможность облечь идею в осязаемый собирательный образ, исполненный гармонии и полноты. Здесь человек подобен Творцу.

Херман вспомнил споры с Корнелиусом, который до хрипоты отстаивал необходимость работать непосредственно над скульптурой не электрическими, а традиционными инструментами, а не пилить, сверлить и снова пилить камень, ставя его в положение раба, заложника, умерщвляя ту жизненную силу, которая заложена в камне, как и в любом другом природном материале. Херман всегда высмеивал Корнелиуса, говоря, что он хочет отменить технический прогресс, что человек всегда использовал инструменты в своей работе, что это так же естественно, как сама природа.

Херман хорошо знал друидическую мифологию, мифы Египта, Древней Греции, даже пытался применить эти знания к нынешней жизни. Его не удивляла практически одинаковая реакция людей, в том числе художников, когда он заговаривал на эту тему или ссылался на мнение древних. У большинства стекленели глаза, появлялась улыбка, как бы говорившая: «Ну занесло его, нашел на что ссылаться. Мифы! Это же выдумки, этого не было… к нам-то какое отношение это имеет?» Хуже всего было то, что чем моложе и, казалось бы, образованнее был собеседник, тем быстрее становился стеклянным взгляд, и на тебя смотрели так, как будто ты пытаешься впарить какой-нибудь хлам из дедушкиного сундука. В лучшем случае кое-кто мог заинтересоваться, подумав: «Хм, винтажно!» В результате такого искусственно воспитанного пренебрежительного отношения к древним знаниям люди, прирученные и приученные к потреблению суррогата в повседневной жизни и в искусстве, несмотря на тягу к истинным ценностям, не осознают в общей массе, что гонка, в которой они принуждены участвовать, — это бег на месте. Попадались люди хорошо образованные, но не понимающие истинного смысла, заключенного в мифах, — им не хватало смелости и внутренней свободы. Встречались как ученые, так и любители, всерьез занимающиеся мифологией. Добытые ими в этой области знания такие люди рассматривали как свое личное достижение, поскольку обрести эти знания можно, одержав победу над своей косностью, невежеством, ленью. Часто из таких людей получались настоящие хранители. Впервые Херман подумал о Седыне как о хранителе, когда от него пришла заявка на участие в симпозиуме. В соответствии с требованиями скульптор прислал свое резюме, фотографии нескольких работ и краткое их описание. Сами работы выделялись необычностью тематики и мастерским исполнением, насколько позволяли судить фотографии, но не менее удивительными были описания работ. Кратко, четко излагались фундаментальные философские идеи и понятия, воплощенные в образах, навевающих воспоминания о Древней Греции, и поражало то, что эти идеи имеют самое непосредственное отношение ко дню сегодняшнему. И вот теперь им заинтересовались, теперь с ним «связывают традицию».

«По большому счету он прав, настоящее искусство — это взаимодействие, гармония, разумное сочетание принуждения и любви как к материалу, изображаемому объекту, так и мастера к самому себе», — размышлял Херман. Ему казалось, что все это он давно знал и чувствовал, еще тогда, когда в первый раз начал рисовать, и потом в юности, когда начал учиться в академии дизайна, но только как-то забыл, запамятовал за всякой суетой: учебой, разговорами, пленэрами, выставками, авторитетами от искусства, критиками.

Херман продолжил чтение брошюры. Прочитав, почему предпочтение отдано мрамору, Херман подумал: «На самом деле не так и много мастеров, способных работать в мраморе. До работы в мраморе надо еще дорасти, недаром ученики начинают работать в граните или известняке, и никогда — в мраморе. Мало кто способен честно признаться, что просто не умеет работать в этом материале, что просто еще не дорос, чтобы стать равноправным партнером мрамору, а пилить каждый может, и я в том числе». «Но мрамор для него все же средство, идеальное, с его точки зрения, для выполнения поставленных задач — познать самого себя и помочь хотя бы в малой степени осознать роль и предназначение человека», — заключил Херман, изучив раздел «В чем загадка?».

Прочитав брошюру до конца, Херман глубоко задумался. Прошло четверть часа, Херман, казалось, ничего не замечал вокруг. Затем он быстро съел уже почти остывшую еду, попросил счет, расплатился, встал и решительно направился в центр города.

Херман шел к собору Святого Иоанна. Город наполняли звуки колоколов с башни собора. Знакомая Херману мелодия звучала уже давно, она долетела до его слуха, когда он еще только вышел из галереи, и будоражила, звала, воспоминания всплывали сами собой — ярко, заставляя сердце биться с удвоенной силой. Ему нужно было вновь увидеть это здание, утопающее в зелени старых платанов, окруживших его со всех сторон, увидеть воочию «традицию», о которой говорил Лювер, многое вспомнить, о чем рассказывал ему художник, когда он подростком впервые начал рисовать, и пережить моменты, связанные с его молодостью, с Микки.

Глава 6. Гравюры Иеронима

Лето 1989

Одним ранним воскресным утром Херман проснулся с ощущением ожидания чего-то нового, необычного, радостного. Так просыпаешься только в юности. Еще не открыв глаза, уже знаешь, что на улице солнце. По тому свету, который проникает сквозь веки, по щебету птиц, по звукам, доносящимся с улицы с особой четкостью и свежестью, по запаху воздуха, пронизанного мириадами солнечных частиц, заряжающих все вокруг. Открыв глаза и убедившись в правильности своей догадки, что на улице действительно солнце, Херман вскочил и, второпях умывшись, вышел в маленький садик перед бывшей конюшней. Было еще рано. Солнце только поднялось над городом, окрасив розово-золотистым светом высокие деревья вдоль улицы. Облака тонкими белыми перьями прочертили высокое небо. Легкий теплый ветерок теребил волосы, и Херман почувствовал: сегодня произойдет что-то очень важное.

Он пошел по дорожке мимо небольшого цветника, разбитого тетей Хильдой. Цветы росли хорошо, растения любили тетю Хильду. Казалось, самый захудалый росток, обреченный на верную погибель, в ее крупных ладонях обретал новую силу и потом рос с такой отчаянной жаждой к жизни, что тетя Хильда, посмеиваясь, говорила: «Вот ведь настырный! Всех перегнать хочет!» Ее гордостью было несколько кустов роз. Цветки роз были крупные, тяжелые, необыкновенно, изысканно ароматные. Тетя Хильда, проходя мимо, каждый раз останавливалась и говорила, независимо от того, был кто-нибудь рядом или она была одна: «Старые сорта! Старые времена! Теперь таких не найдешь…» Херман постоял немного, глядя на розы, передразнил тетю Хильду, негромко произнеся: «Старые времена! Теперь таких не найдешь…» И покачал головой точь-в-точь как она.

Тут Херман вспомнил, как вечером художник, порывшись в большой сумке, достал набор инструментов для изготовления пластин для получения оттисков. Набор изготовлен был очень давно и достался художнику после смерти его учителя — гравера, который прожил последние годы своей жизни в полном одиночестве на окраине Ден Боса. Художник навещал своего учителя, иногда они вместе изготавливали гравюры по старинным образцам. При доме была небольшая мастерская, посередине которой стоял большой пресс. Пресс достался граверу от его деда, тоже гравера. Бережно открыв деревянный ящичек с инструментами, художник любовно провел по ним рукой и сказал:

— Старинные — теперь таких не найдешь!

— Что ими делать? — спросил Херман.

Художник вдруг с горячностью принялся объяснять Херману, как они изготовляли гравюры этими старинными инструментами, как кропотливо вырезали рисунок, вернее его зеркальное отражение, на пластине, как наносили краску, как зажимали прессом особую, сделанную вручную, бумагу. А потом смотрели на полученные оттиски и отвергали их как несовершенные — и начинали работу сначала. Заметив, что Херман заскучал, слушая подробный рассказ, художник воскликнул:

— Я тебе сейчас покажу несколько гравюр. Из тех.

Он стал перебирать листы, сложенные отдельно в старой затертой тонкой папке. В папке оказалась еще одна совсем тонкая папка, которую художник и положил на стол перед Херманом.

— Ты когда-нибудь видел гравюры Дюрера? — спросил он Хермана.

— Да, одну, в учебнике по истории, я не очень хорошо помню, — признался Херман, и кровь прилила к его щекам.

— Ну, еще увидишь, настоящие, в музее, — усмехнулся художник и продолжал: — А у меня есть книга о Дюрере, там есть иллюстрации с его гравюр. Сейчас покажу.

Он оглядел комнату.

— Где же она может быть? На полке, что ли?

Он открыл папку. Несколько гравюр на толстой желтоватой бумаге, сделанной вручную, лежали стопкой, и видно было только первую гравюру, на которой была изображена мельница с колесом, вода, запруда, по берегам которой рос густой кустарник. Гравюра была высокого качества, извилистые линии рисунка передавали малейшие детали, плавно переходили одна в другую, создавая лабиринт, из которого мозг невольно искал выход.

— Ты смотри, а я сейчас найду эту книжку, — сказал художник и отошел к полке с книгами.

Херман несмело отодвинул первую гравюру в сторону.

— Смотри, смотри! — ободряюще сказал художник, перебирая стопку книг, отложенных на комоде рядом с кроватью, на которой лежали еще две папки с рисунками.

Херман принялся разглядывать гравюры, аккуратно складывая их в другую стопку. На гравюрах были улицы, каналы, дома, мосты, по которым Херман колесил уже целый месяц, развозя канцтовары. На двух гравюрах Херман узнал собор Святого Иоанна. На одной было привычное изображение собора, на другой та же сторона собора была изображена под другим углом, как-то сбоку и как будто с высоты, из окна высокого дома, что ли. И с этой необычной точки зрения были видны полуарки, примыкающие в стене собора, как будто ребра какого-то исполина, и на этих полуарках виднелись силуэты человеческих фигур. Изображение было четким, но маленькие фигурки были трудноразличимы. Но если присмотреться, то некоторые из этих фигур только походили на человеческие: в них было что-то от различных животных, это были какие-то существа, только напоминавшие человека. «Я никогда не видел такого, неужели это собор? — с удивлением подумал Херман — Я столько раз проезжал мимо, иногда останавливался, чтобы передохнуть, свериться с картой и посмотреть на колокольню, арки собора, но такого я не замечал». Последняя гравюра заставила Хермана вздрогнуть: крупным планом, не тонкими линиями, а пятнами от серого до черного оттенков, совсем в другой манере, было изображено существо. Херман, конечно, и раньше слышал слово «химера», но значение этого слова он понял только теперь, глядя на гравюру. Существо сидело верхом на ребре полуарки, зажав в руках-лапах книгу. Морда, вобравшая в себя черты многих животных, отдаленно напоминала человеческое лицо, но не столько строением и чертами, сколько своим выражением. Подняв морду и как бы вперив пустой взгляд в зрителя, это существо изрекало нечто, то, что оно увидело в книге. Книга в толстом кожаном переплете прогнулась и, казалось, готова распасться на две части под тяжестью хватки трехпалых лап, каждый палец которых заканчивался острым когтем.

«Что оно может понять в этой книге? Что он изрекает и на каком языке? И кому он это говорит?» — с ужасом подумал Херман, невольно отнеся эту химеру к мужскому роду. Действительно, туловище было мужское, вполне человеческое, если бы не жуткие когти на пальцах рук и ног. Херман был так поражен увиденным, что не услышал, как к столу подошел художник.

— Нравится? — как всегда, с насмешкой спросил он Хермана.

Херман от неожиданности снова вздрогнул.

— Что… кто это? — выдавил Херман.

— А… это… — художник подбирал слова, — это человеческое существо.

— Таких не бывает! — горячо воскликнул Херман.

— Бывает… — опять горько усмехнувшись, ответил художник.

— У человека пять пальцев и нет когтей, и лицо, а не морда! — настаивал Херман.

— Ну, во-первых, у него четыре пальца, большой палец просто не видно за книгой, к тому же он небольшого размера. А морда… ну не всем же быть красавцами, — возразил художник.

Затем примирительно добавил:

— Вот уши — да, уши подкачали, слишком торчат, это верно.

— А кто сделал эту гравюру, ты? — спросил Херман.

— Мой учитель и я. Вернее, я увидел у него несколько рисунков с такими вот химерами. Он сделал эти рисунки много лет назад, хотел перевести их в гравюры, да все не решался. Ну я и предложил ему сделать их вместе. Было ясно, что эти гравюры надо делать в другой технике, ему непривычной. Но я убедил его, и мы попробовали, — рассказывал он. — Вот эта первая, не самая хорошая, — вздохнул художник, указывая на изображение химеры.

— А где же остальные? Вы их сделали? — с интересом спросил Херман.

— Нет, — глухо ответил он, — не успели.

— Но почему?

— Потому, что учитель умер. Я тогда учился в Академии искусств в Ден Босе. Настали рождественские каникулы, и я поехал в другой город домой к родителям встречать Рождество. Когда я приехал, все было уже кончено. Как мне потом сказали, сердечный приступ. Он был уже действительно стар, хотя при мне ни разу на сердце не жаловался. Я ничего не знал, и когда я пришел в дом к учителю, то застал там совершенно незнакомых мне двух пожилых женщин, его родственниц, которые уже навели там порядок. Родственницы приходились учителю двоюродными сестрами и, как оказалось, были двойняшками. Обе никогда не были замужем и жили вдвоем в доме своих давно умерших родителей в Зволле на севере Голландии. По вступлении в наследство они планировали продать дом учителя. Все рисунки и гравюры они собирались передать в дар музею Северного Брабанта. Но, по их словам, служащие музея отнеслись к их дару без энтузиазма и отказались принять его, мотивировав отказ тем, что испытывают острую нехватку помещений. Старинный пресс — единственное, что их заинтересовало, они сказали, что могут выкупить его за незначительную сумму и пришлют сотрудника взглянуть на пресс. Сестры было уже решили пойти в антикварную лавку, чтобы оценить кое-какие гравюры, как неожиданно получили очень выгодное предложение. Утром, едва они закончили пить утренний кофе, хорошо одетый господин средних лет постучал в дверь. Именно постучал, а не позвонил, хотя на двери был установлен электрический звонок. Он представился как профессор истории из университета, сказал, что он изучает историю Северного Брабанта и хотел бы ознакомиться с рисунками и гравюрами, поскольку они изображают реальные места, интересные ему с исторической точки зрения. Он был очень любезен, и они пригласили его в дом. Отказавшись от предложенного кофе, господин приступил сразу же к делу. Бегло просмотрев все рисунки и гравюры, он поинтересовался, не осталось ли каких-либо гравюр и рисунков еще, из недавних. Он особенно подчеркнул слова «из недавних». «Это все, что есть. Мы даже опись составили для музея», — заверили его сестры. При слове «музей» господин нахмурился, но, когда узнал, что музей отказался взять всю коллекцию в дар, рассмеялся и сказал, что это очень хорошо, так как он готов выкупить всю коллекцию целиком прямо сейчас. И он назвал «вполне приличную сумму», как заверили меня старушки. Словом, сделка состоялась. Господин расплатился наличными и оставил свою визитку, сказав, что если вдруг они обнаружат еще рисунки и гравюры, принадлежавшие их двоюродному брату, то он с удовольствием приобретет их по хорошей цене. «Он так и сказал: „По хорошей цене“», — повторили сестры и обе одинаково закивали головами. Потом, убедившись в том, что я действительно Иероним Баккер, старшая из сестер передала мне папку с несколькими гравюрами. На обложке старой папки было написано рукою учителя: «Для Иеронима Баккера. Лично в руки». Эти гравюры ты и видишь сейчас, — закончил свой рассказ Иероним.

— А где же его рисунки химер? У этого господина? — спросил Херман.

— Это я и сам хотел бы знать, — ответил художник. — Я спросил сестер, не видели ли они такого рода рисунки, но они заверили меня, что таких страшных рисунков они не видели, хотя «пересмотрели каждый листочек и сделали полную опись для музея до того, как приходил профессор». Выходит, что рисунки пропали, — заключил он. — Я попросил показать мне визитку того профессора, но сестры не смогли ее найти.

Вновь открыв папку, Иероним довольно долго смотрел на гравюру с химерой и наконец сказал:

— Часто бывает, что человек с виду как человек, а внутри как питекантроп, и горе, если такому дана власть над людьми. Он захватил право изрекать истины, смысл которых не способен понять, исказил их до неузнаваемости и принуждает людей слушать свой бред. А люди слушают и верят.

Он хотел что-то добавить еще, но, увидев, что Херман не понимает его, рассмеялся и сказал:

— Тебе многое надо узнать, много книг предстоит прочесть, чтобы не быть как это чудище.

Херман с обидой крикнул:

— Я не чудище!

Он отвернулся, чтобы скрыть почему-то неожиданно выступившие на глазах слезы.

— Я знаю, ты — человек, — спокойно и твердо сказал Иероним.

Херман продолжал стоять отвернувшись. Тогда Иероним подошел к кровати, порылся в папках и, вынув несколько листов, подошел с ними к Херману.

— Вот, взгляни на моих химер, — мягко сказал он и положил руку на плечо Хермана.

Херман дернул плечом, стряхивая руку, однако повернулся и посмотрел. То, что он увидел, поразило его не меньше, чем первая химера.

— Таких не бывает, где ты их видел? — с вызовом, продолжая обижаться на слова художника, спросил Херман.

— Да они тут, рядом с нами живут. Хочешь, завтра покажу? — спросил серьезно Иероним. Херман кивнул.

— Договорились. Уже поздно. Приходи рано утром ко мне, поедем в город, и увидишь сам, — с такими словами, провожая Хермана, художник закрыл дверь своей комнаты.

Херман прошел по дорожке мимо цветника к дому, прошмыгнул мимо тетушки наверх и долго лежал в темноте с открытыми глазами, представляя то одну гравюру, то другую, с ужасом вспоминая увиденных химер, вспоминая рассказанную художником историю о его учителе. Наконец, незаметно для себя, он погрузился в крепкий сон.

И вот сейчас, ранним свежим утром, он стоял перед цветником тети Хильды, смотрел на прекрасные розы и готов был идти хоть на край света, чтобы узнать все тайны вселенной. Идти, впрочем, пока было недалеко — до бывшей конюшни. Под навесом Херман увидел художника, укладывающего мольберт и другие нужные вещи в сумку на раме велосипеда. На груди у него висел большой бинокль.

— Молодец! Вовремя! — вместо приветствия сказал художник.

— Доброе утро! А бинокль зачем?

— Узнаешь, все узнаешь. Поехали! — весело ответил тот и взъерошил волосы Хермана.

Глава 7. Иероним открывает Херману тайну собора

Лето 1989

Иероним ехал на велосипеде очень быстро, Херман не отставал — на велосипеде он гонял с малых лет. Через полчаса езды они уже подъезжали к собору. У самого собора художник остановился, слез с велосипеда и, держа его за руль, подвез к высокому старому платану, раскинувшему крепкие гладкие ветви неподалеку от колокольной башни. Приставив к стволу, он ловко вскарабкался на велосипед. Встав на его седло, он смог, хотя и с трудом, дотянуться до первой ветви. Там была спрятана короткая самодельная веревочная лестница, верхний конец которой был накрепко привязан к ветви, другой конец свободно свешивался вдоль ствола и почти доставал до седла велосипеда.

— Лезь наверх, там на ветках есть доска, — негромко скомандовал он.

Херман удивленно взглянул на Иеронима:

— А велосипеды?

— Никуда они не денутся, оставь под деревом. Ну, полезай же! — нетерпеливо повторил он.

Херман легко взобрался по узким ступенькам, сделанным из аккуратно нарубленных довольно толстых сучьев и перевязанных по краям двумя толстыми веревками, переступил на нижнюю толстую ветвь и дальше, как по лестнице, с ветви на ветвь поднялся до развилки почти у самой вершины, на которой были пристроены две узкие доски для сидения.

— Садись на левую, — донесся снизу голос Иеронима, и почти сразу же показалась голова, а затем и весь Иероним.

— Садись, садись же. Да нет, в другую сторону! — И художник перебрался на правую доску и ловко уселся на нее, свесив ноги.

Херман наконец устроился на доске, и в проеме, проделанном в густой листве, он увидел, как на ладони, полуарки собора Святого Иоанна.

— Видишь полуарки, как на гравюре? — нетерпеливо говорил Иероним. — Видишь? Теперь смотри в бинокль.

Он перекинул ремень от бинокля через шею Хермана. Херман поднес бинокль к глазам. В голубоватой дымке раннего утра он увидел то, что было скрыто от глаз людей.

— Видишь полуарки? Видишь фигурки на ребрах? Видишь гаргульи, по одной над каждой полуаркой? А галерею и проход над ними? А дверь в стене под самой крышей? — спрашивал художник.

Херман кивал:

— Да, да, вижу.

Наконец оторвавшись от бинокля, Херман спросил:

— Что это?

— Это тайна, — серьезно ответил Иероним.

— Чья? — выдохнул Херман.

— Строителей собора, вернее, цеха каменщиков, — ответил художник, — их каменная книга о прошлом, настоящем и будущем человека и человечества.

— Зачем? Для чего? — недоуменно воскликнул Херман.

— Чтобы передавать знания, чтобы не исчезло в веках. Об этом они не могли говорить открыто, приходилось скрывать, прятать. Иначе смерть, — объяснял Иероним. — Вот они и спрятали свое послание так высоко, что не видно с земли. А на галерею церковники, что принимали собор, не ходили. Животы, наверное, мешали. Был договор украсить здание — они его украсили. А для самых досужих всегда можно сказать, что это все черти да дьяволы из ада.

— А разве это не так? — удивился Херман.

— Все намного сложнее. Потом объясню. Хватит болтать, рисовать надо, — решительно прервал разговор Иероним и принялся доставать рисовальные принадлежности. — Ты начни с более простого — с гаргульи. Рассмотри ее как следует и рисуй по памяти, потом снова посмотри, сверься. А то бинокль один. А я, пожалуй, займусь барабанщиком.

---

Художник оборвал разговор и в течение двух часов не проронил ни слова. Херман бился над гаргульей, она не давалась: то получалась песья морда, то вообще непонятно что. В гаргулье на рисунке Хермана не было напряжения, не было страшной силы, заставляющей ее пробивать толщу стены. Херман уже был на грани отчаяния, когда Иероним молча взял из его рук карандаш и несколькими уверенными линиями заставил гаргулью стать жуткой, страшной гаргульей, вылетающей на свет божий, чтобы либо раствориться, растаять, как мираж в солнечных лучах, либо поселиться в чьей-то темной душе и терзать ее до самой смерти.

У Хермана сжималось сердце оттого, что он осознавал, что не умеет рисовать. Он посмотрел на рисунок Иеронима: сходство со скульптурой на ребре полуарки было поразительное. Суровый барабанщик в униформе звал на бой. Усталое печальное лицо, во всей фигуре обреченность. Что хотел сказать создатель скульптуры?

— Он так печален, — сказал Херман и взглянул на художника. Тот протянул ему бинокль:

— Посмотри, кто сидит за ним.

— Человек, которому мешает думать барабанный бой, он как будто правой рукой отгораживается от шума, — неуверенно сказал Херман, глядя в бинокль.

— Я тоже так думаю. А барабанщик все барабанит, и другого ему не дано, — согласился художник и продолжал: — Жаль, нельзя разглядеть их поближе. Даже лиц у большинства скульптур толком не видно, приходится додумывать. Я их почти все зарисовал, которые видны, конечно. Я тебе их дома покажу. А сейчас давай перекусим.

Он убрал рисунки и карандаши и достал сверток с едой. Хлеб, круг копченой колбасы, два яйца и два яблока пришлись кстати. Хорошо было сидеть в гуще старого платана, заплетенного плющом, смотреть на облака в небе, слышать далекие голоса и шум города и ощущать, что ты свободен, пусть на короткое время, но свободен. И самое главное — знать, что ты знаешь о тайне. Херман вспомнил рассказ Иеронима о своем учителе и спросил:

— А твой учитель, он что, все скульптуры зарисовал?

Иероним кивнул:

— Да, все сорок две. В фас и профиль с двух сторон.

— А как он смог? Ведь почти ничего не видно! — с недоумением воскликнул Херман.

— Еще до войны он работал реставратором в соборе. Он был резчиком, это потом, уже в старости, он занимался гравюрой. Каким-то образом он раздобыл слепок с ключа от двери, ведущей на галерею, сделал ключ и ночами при свете луны рисовал. Об этом никто не знал. Он мечтал, что когда-нибудь сделает хотя бы часть этих скульптур в камне. Но не случилось. — Художник нахмурился. — Гравюры мы сделать не успели, а потом все рисунки пропали. Ну, ты теперь знаешь.

— Давай и мы прокрадемся ночью в галерею, спрячемся вечером, никто нас не заметит, отопрем двери и пройдем! — с мальчишеской горячностью сказал Херман.

— Смотри не свались с дерева, Зорро! — с насмешкой ответил художник. — Рисовать собираешься или все болтать будешь? Еще часика два поработаем и поедем.

Херман принялся рассматривать далекие скульптуры в бинокль. Теперь он рассматривал их с тем, чтобы решить, какую фигуру постарается зарисовать. Рисовать людей ему казалось слишком сложно, и он решил выбрать какое-нибудь чудище, какую-нибудь химеру попроще. Каких чудищ там только не было! Прав был Иероним, говоря, что их полно и они живут по соседству. Наконец он остановился на химере самой последней в ряду на крайней полуарке, где были изображены строители соборов. Их хорошо было видно в профиль, даже они были немного развернуты в их сторону, особенно последний, с заостренными длинными ушами, курносым носом, огромным ртом и глубоко запавшими глазами. Казалось, он одержим какой-то печалью, граничащей с безысходностью. «Оказывается, они могут печалиться», — с удивлением подумал Херман и испытал щемящую жалость к этому существу. Он сидел за спиной человека в шляпе с полуопущенными полями, скрывающими алчное выражение лица, с круглой изукрашенной котомкой между ног. Впереди этого денежного мешка расположился с удобствами веселый свиноподобный гость из преисподней. Оба чудища сложили свои руки-лапы крест-накрест, как бы замкнув пространство вокруг господина с мешком. Херман оторвался от бинокля и взглянул на рисунок Иеронима. Оказалось, что он начал рисовать фигуру резчика по камню — насупленного, полностью закрытого одеждой, с капюшоном на голове. Лица почти не было видно, и выражение лица было непроницаемо. В руках у него были киянка и резец.

Перед ним каменщик с радостно-блаженной улыбкой держал в руках ровный кирпич, готовый, чтобы его положили в кладку рядом с тысячами других таких же ровных, одинаковой формы и размеров, кирпичей. Поля его шляпы были подняты наверх, открывая бесхитростное лицо человека, готового делать и делать тысячи кирпичей. И наконец, шестым в ряду был еще один человек. Его лица практически не было видно, так как он поворотился немного в сторону, противоположную от Хермана. Видно было, что он как будто поднес правую руку к губам, делая знак. У него то ли как будто что-то лежало на коленях, то ли он держал что-то в левой руке. Судя по изящной шляпе и изящным туфлям, длинным полам его кафтана, человек этот был достаточно состоятельным — скорее всего, архитектором. Во всяком случае, так показалось Херману. В этот момент художник забрал у Хермана бинокль, и Херман принялся рисовать печального стража по памяти. Ему удалось передать сходство и истомленное печалью лицо, хотя, конечно, это была морда, но чувство каким-то чудесным образом преображало ее. Художник закончил своего каменотеса.

— Ты молодец, — просто сказал он. — Давай собираться, скоро солнце сядет.

Херман только сейчас понял, что уже приближался вечер. Домой они приехали затемно.

— Мы поедем еще рисовать? — с надеждой спросил Херман, когда они ставили велосипеды под навесом.

— Что? Понравилось? — спросил Иероним и, не дожидаясь ответа, кивнул.

Тетушка еще утром прочитала записку, оставленную Херманом на кухне на столе, о том, что он поедет с Иеронимом в город, и припасла ему немного еды. Херман заглотил холодный ужин, нырнул под одеяло и тут же заснул со счастливой улыбкой на губах. Ночью ему приснился каменщик, с радостной улыбкой протягивающий ему кирпич.

Глава 8. Знакомство с Микки. Учеба в академии

Апрель 2012

Резкий велосипедный звонок вернул Хермана к действительности. Он стоял у того самого платана. Казалось, что платан не изменился, только еще больше, до самой верхушки, его оплел плющ. «Интересно, лестница все еще там? Вот бы проверить…» — подумал Херман. Воспоминания вновь нахлынули на него помимо воли.

---

Август 1998

После того как они познакомились у собора, Микки привела его к себе на съемную квартиру недалеко от соборной площади. Квартира была крошечной, она снимала ее вдвоем с подругой, они раньше вместе учились в Роттердаме. Теперь обе приехали поступать в Академию искусств в Ден Босе.

— Выпить хочешь? — спросила небрежно Микки, освободившись от рюкзака за спиной и бросив его на пол у диванчика в гостиной.

— А как же косячок? — поинтересовался Херман.

— Да я даже сигареты не курю, не то что косячок, — фыркнула Микки. — А ты?

Херман почему-то обрадовался, услышав ее признание, но сказал:

— Значит, обманула? Ну, я пошел.

— Ну и катись откуда пришел! Все вы одинаковые, уроды! — крикнула Микки.

— Эй, полегче! — ответил Херман.

Потом примирительно добавил:

— Не сердись, я тоже не балуюсь — тошнит.

Микки удивленно взглянула на него и, как бы удивляясь чему-то в себе, сказала:

— Знаешь, я почему-то там сразу так и подумала про тебя. Когда ты спросил про гаргулий…

Немного помолчав, она спросила:

— Хочешь взглянуть?

Херман заинтересованно кивнул. Микки достала из папки рисунок. Это была действительно гаргулья, похожая на злую собаку, точно скопированная. Все в ней было правильно: и злобная оскалившаяся морда, и поза. Не было главного: жутко не было.

— Ты в бинокль на нее смотрела? Это в нижнем ярусе? — спросил Херман.

---

— Конечно в нижнем, других выше не разглядишь. Что, не нравится?! — с вызовом спросила Микки.

Херман молчал.

— Сам-то рисовать умеешь? Умеешь — нарисуй! Что? Не можешь? — уже кричала Микки.

Херман взял карандаш. На мгновение мысленно он оказался у самой вершины платана, увидел свой первый рисунок гаргульи, увидел уверенный карандаш художника, скользящий по бумаге и оживляющий его гаргулью. Гаргулья слетела с листа и исчезла в пространстве. Херман несколькими штрихами обозначил гаргулью, нарисовал крылья. Это был набросок, но гаргулья ожила.

— Таких не бывает! — воскликнула Микки. — Где ты видел крылатых?

— Бывают, они вырываются из стен, — ответил твердо Херман.

Взглянув в глаза Микки, добавил:

— Я тебе покажу.

Херман познакомился с Микки в день своего приезда в Ден Бос, в котором не бывал с того лета, когда работал у дяди курьером. Он и художник еще два воскресенья провели вместе на ветвях платана, рисуя тайные скульптуры собора. Затем пришла пора возвращаться домой. На прощание художник подарил ему свой рисунок флейтиста, который сделал в последнее воскресенье. Теперь у Хермана было четыре рисунка: гаргулья, печальное чудище, молодой волынщик, которого Херман нарисовал за два оставшихся воскресенья (по совести, с помощью Иеронима), и прекрасный флейтист. На своем рисунке Иероним написал: «Херману, моему брату-художнику» — и поставил свою подпись. Херман ехал домой уже другим, он уже знал, чем будет заниматься в жизни: он будет художником. По окончании школы, несмотря на споры с родителями, особенно c отцом, Херман поступил в Академию дизайна в Утрехте и получил степень бакалавра. За время учебы Херман понял, что хочет заниматься скульптурой, работать в камне. Курс скульптуры в академии не удовлетворил его, и теперь, по окончании, он намеревался продолжить учебу. Вопрос, где продолжить учебу, оставался открытым, и он приехал в Ден Бос, чтобы познакомиться воочию с Академией искусств, навестить тетю Хильду и дядю Хэнка и поговорить, смогут ли они дать ему кров на время учебы, и на каких условиях. Их первый вечер с Микки закончился довольно поздно: поговорив о гаргульях, они решили пойти куда-нибудь поесть, потом пошли гулять по городу, показывали друг другу любимые места, рассказывали смешные истории из своей жизни и не заметили, как уже стемнело. У дверей дома, где Микки снимала квартиру, они расстались, договорившись увидеться назавтра в академии. Херман осмелился на поцелуй и слегка коснулся ее щеки. Щека была прохладная, лунный свет падал на нее полосой. Микки замерла на мгновение, затем отстранилась и шепотом сказала:

— До завтра.

— До завтра, — ответил Херман.

Микки толкнула дверь и исчезла.

Вернувшись в дом тети, Херман увидел на столе на кухне от нее записку: «Возьми эту коробку, это оставил тебе Иероним, когда уезжал». Коробочка была обернута красной бумагой, и открыть ее можно было, только разорвав обертку. Херман разорвал бумагу и развернул. Внутри оказалась коробочка из-под песочных часов. Открыв коробочку, Херман увидел довольно большой затертый ключ странной конфигурации, на ключе было кольцо с короткой лентой. На ленте почерком, которым умели писать только пожилые люди, было написано: «Верхняя галерея». Херман взял ключ. Вопрос, где он будет учиться дальше, был решен.

Херман проснулся на следующее утро в 6:30. Быстро оделся, влез в холодильник, сделал наспех пару бутербродов и, вскочив на старый велосипед под навесом, на котором он шесть лет тому назад развозил канцтовары, поехал в центр города. Подъехав к платану, он приставил велосипед к стволу, взгромоздился на сиденье и протянул руку к первой ветви платана. Лестница была на месте. Через мгновение Херман оказался в их тайном убежище. Ничего не изменилось, только доски слегка потемнели да проем в листве стал намного меньше. «Не беда, — подумал Херман, — надо взять с собой нож». Собор стоял несокрушимо, только как будто стал светлее. «Теперь надо достать бинокль, — размышлял Херман, спускаясь вниз по лестнице. — Дождусь, когда откроется магазин, куплю, а потом поеду в академию».

Херман как раз успел к началу дня открытых дверей в академии. Он уже побывал на нескольких кафедрах и посетил пару мастер-классов, когда столкнулся с Микки по дороге в буфет. Оказалось, что собралась целая компания и все собираются идти в пивной бар. Херман пошел вместе с ними.

Все три дня, пока Херман оформлял документы для учебы в академии, Микки была неуловима, она проводила время со множеством знакомых, казалось, она избегает Хермана, и Херман уехал в Утрехт, не попрощавшись.

С середины сентября начались занятия, и Херман и Микки оказались в одной группе. Херман удивился, узнав, что Микки будет заниматься скульптурой, она об этом ему ничего не говорила. «Она такая худая, маленькая, что она будет делать с камнем?» — думал Херман, глядя на нее. На занятиях они рисовали, лепили, до работы в камне было еще далеко. На одном из первых занятий им дали задание изобразить химерическое существо: придумать дома, а рисовать на занятии. Херман решил, что он нарисует то печальное чудище, рисунок которого до сих пор хранил в папке. В конце занятия у Хермана все было готово: существо с заостренными длинными ушами, курносым носом, огромным ртом и глубоко запавшими глазами сидело на самом краю кирпичной стены. Все было так, как на том рисунке, кроме кирпичной стены и кроме самого главного — существо не было безысходно печальным, и, глядя на него, сердце не щемило. Но об этом никто не знал. Все смотрели и поражались. Больше всех восхищался преподаватель, хотя и пытался скрыть свои чувства. А у Микки с рисунком была беда: у нее ничего не получалось. По сути, у нее не было даже наброска. У всех были хотя бы наброски — пусть никуда не годных уродцев, но все же все что-то придумали. Микки нарисовала толстый ствол дерева, из ствола нелепо торчали две женских руки. Преподаватель взглянул на рисунок. «Какая нелепица!» — громко сказал он и пошел дальше. На этом занятие закончилось. Все с шумом вывалились из класса. Херман смотрел, как Микки медленно собирает вещи, и понимал, что она боится поднять голову из-за слез. Дождавшись, когда класс опустеет, Херман закрыл дверь и подошел к Микки. Она, отвернувшись, молча смотрела в окно.

— Пойдем, я покажу тебе настоящих химер. Помнишь, я обещал. Прямо сейчас, пока светло! — волнуясь, сказал Херман. Он дотронулся до ее плеча. Микки резко повернулась, глаза у нее были сухие. Она хрипло спросила:

— Пока светло? Почему пока светло?

— Потому что в темноте они оживают, — ответил Херман, сам не зная почему понизив голос. У Микки расширились зрачки, и она спросила:

— Ты поможешь мне нарисовать химеру?

— Помогу, — пообещал Херман.

Через полчаса они уже сидели на ветвях платана в зарослях плюща. Херман заранее готовился принимать Микки в своем воздушном жилье и привязал еще несколько досок на развилке: теперь здесь было довольно просторно и безопасно. Можно было даже прилечь, вытянуть ноги и смотреть сквозь густую, начинающую желтеть листву в далекое небо. Херман протянул бинокль Микки. Микки долго разглядывала скульптуры на полуарках. Губы ее приоткрылись, грудь напряглась. Херман сидел близко, ему было слышно ее дыхание. Наконец она опустила бинокль.

— Надо же, а я и не знала, — медленно, растягивая слова, сказала она. — А ты как узнал?

— Узнал, — сказал Херман и посмотрел на ее губы.

— Скажи, скажи, — требовала Микки, но Херман зажал ей рот поцелуем. Она еще слабо сопротивлялась какое-то время, все пытаясь говорить что-то, но потом сдалась и стала сама целовать лицо Хермана и его губы. Потом она отстранилась, быстро сняла колготки вместе с нижним бельем, оставшись в короткой по колено юбке, расстегнула блузку и бюстгальтер с застежкой спереди, обнажив маленькую грудь с розовыми сосками. От желтой листвы платана ее кожа казалась загорелой. Херман притянул ее к себе.

В стороне от платанов по дороге время от времени проезжали люди на велосипедах, и никто не обращал внимания на то, что несколько ветвей одного из деревьев равномерно колышутся и роняют листву чаще платанов-соседей. Никто не обратил на это внимания, кроме одного пожилого мужчины с мольбертом за спиной и вместительной сумкой на раме. Он остановился, наблюдал некоторое время за движением ветвей, бормоча смущенно: «Давай, сынок, давай!» Он постоял еще некоторое время, покачал головой и уехал. Но Херман об этом тогда ничего не знал.

На следующий день Микки принесла на занятие новый рисунок. Херман взглянул и поразился: «Когда успела?!» — вчера они расстались поздно вечером. Ее химерой оказалась прекрасная молодая женщина, произрастающая из ветвей платана настолько естественно, что преподаватель поставил за рисунок высший балл.

После занятий Микки, едва глядя Херману в глаза, сослалась на головную боль и сказала, что пойдет к себе домой. Херман хотел было проводить ее, но тут подошла ее напарница, и они, попрощавшись, ушли. Моросил мелкий дождь. Херман медленно катил на велосипеде вдоль улицы и не мог решить, куда ехать. Он был разочарован холодностью и отстраненностью Микки. «Как будто ничего вчера не было», — с обидой думал он. Затем, решившись, он резко свернул и поехал к собору. Дождь почти перестал, когда Херман подъехал к площади перед собором. Было пустынно, тихо, казалось, время опять остановилось. «Где я? Зачем?» — вдруг почувствовал Херман, и внутри, как прежде, что-то сдвинулось и стало засасываться, как в воронку. Непроизвольно Херману захотелось уехать. И только стоя под платаном, Херман начал улавливать пульсирующие звуки города. Ему даже стало казаться, что он теперь слышит доносящиеся издалека ритмичные удары молотков о резцы, этот перезвон от инструментов множества резчиков и каменотесов, работающих одновременно на лесах собора. Херман забрался на свой наблюдательный пункт. Сквозь еще густую побуревшую листву и зеленые плети плюща дождь почти не проникал, ветер застревал в листве и стихал, не добираясь до самой сердцевины.

Херман достал бинокль и навел его на скульптуры на полуарках. Он вновь после стольких лет увидел фигуры двух музыкантов: волынщика и флейтиста. Юный волынщик с покрытой капюшоном головой играл на волынке о том, что было у него на душе, и, казалось, можно было услышать музыку его чувств, читая их на его прекрасном лице. Второй музыкант — уже зрелый, умудренный опытом мужчина. Его красивое печальное лицо, волнистые длинные волосы, прикрытые сверху беретом, вьющиеся небольшие усы и борода, правильные черты лица и пропорциональная ладная фигура, изящные, но сильные руки привлекали взгляд и вызывали ощущение цельности этого человека. Он играл на флейте о своих думах, и они наполняли пространство вокруг него, соединяясь с чувствами его молодого напарника. «Хотел бы я услышать, как они играют», — думал Херман, внутри себя ощущая колебания, готовые вот-вот превратиться в неслыханные им до этого звуки.

А вот и знакомый печальный барабанщик, выбивающий одну и ту же дробь. Вот и человек, пытающийся отгородиться от бесконечно повторяющейся барабанной дроби и сосредоточиться на самой главной мысли. Херман перевел бинокль немного в сторону и увидел еще одного музыканта. Он бил крюком в подобие барабана с застывшей блаженной улыбкой умалишенного, восхищенного извлекаемыми звуками, пребывающего в полной уверенности в великолепии своей игры на барабане и своем таланте музыканта. Он был в одеянии, похожем на монашеское, с капюшоном на лысой голове, из которой выпирали огромные, лишенные музыкального слуха уши. Эта химера была отвратительна не столько уродливыми чертами «лица», сколько чувствами, преображающими это «лицо» в человеческое. Эта химера вызывала страх и ужас, как только смотрящий на нее осознавал, что этому существу нельзя ничего ни объяснить, ни доказать, нельзя его ничему научить и что это уродливое существо имеет право заглушать своей уродливой музыкой прекрасную музыку чувств и разума волынщика и флейтиста. И что волынщик и флейтист не могут ни на минуту остановиться и перестать играть. И они будут продолжать играть свою музыку без устали, без отдыха, не прерываясь, чтобы ужасный бессмысленный барабанный бой не заглушил и не заполнил полностью мир. Эта статуя говорила зрителю еще и о многом другом: самые потаенные низменные чувства были выставлены напоказ для того, чтобы увидеть в себе схожие черты и жить с ними дальше, не позволяя им овладеть тобой. Каждый должен был найти в себе волынщика и флейтиста и играть, чтобы заглушить в самом себе барабанный грохот дикости и невежества. Херман был поражен глубиной смысла, заложенного в скульптуру, и талантом мастера, ее создавшего. «Кто эти мастера? Почему мы не знаем их имен? Почему все это сокрыто от глаз людей даже сейчас, когда времена изменились!» — с возмущением думал он, а голос внутри с издевкой вторил: «Изменились? Изменились ли?»

Дрожащими руками Херман достал бумагу и принялся рисовать. Он не замечал холода, того, что окоченевшие руки едва чувствуют карандаш. «Нельзя волынщику и флейтисту перестать играть, ни на минуту, ни на секунду, — стучало в голове Хермана. — Я должен зарисовать это чудище, вытащить его на свет, чтобы люди увидели его в себе и устыдились. Тогда химера рассыплется в прах».

Поздно вечером, уже лежа в постели в своей комнате, Херман вдруг подумал: «Человек может совладать с этой химерой только на личном уровне. И он обязан это сделать. Тогда волынщик и флейтист в его душе найдут силы играть. И тысячи других волынщиков и флейтистов будут играть, и мир будет состоять из их музыки. А барабан все равно будет звучать, но почти неслышно». И, озаренный надеждой, он мгновенно заснул.

Пришел ноябрь с его ненастной погодой. Череда занятий, лекций и семинаров, практические задания затянули Хермана в круговорот, отвлекая от мыслей об убежище на платане, о скрытых скульптурах собора, о ключе. Он встречался с Микки на занятиях, затем они шли куда-нибудь поесть, часто в компании других студентов. Время от времени Микки приводила его к себе в квартиру, когда ее напарница была в отъезде или встречалась со своим приятелем где-нибудь в городе. Судорожно раздевшись, они торопливо и жадно кидались друг к другу, сплетая накопившиеся у каждого желания обладать и подтвердить права друг на друга, и проваливались в иное пространство без времени. Все происходило быстро, каждый раз одинаково, по заведенной схеме. После они лежали недолго, почти всегда молча, бездумно, потом вставали, одевались — надо было спешить успеть до прихода подруги. Затем они пили кофе, хрустели крекерами, начинали обсуждать недавние события в академии: вновь появлялись слова «вчера», «сегодня», «завтра», — все вставало на свои места.

Так продолжалось до самой весны. С приходом весны, с первой листвой, пришли мысли о платане. Но листва на платанах, как известно, распускается вместе с цветением лишь в мае. В академии началась скульптурная практика. Они ходили на практические занятия, пытаясь перевести в камень свои модели, вылепленные на занятиях зимой. Мастерская представляла собой небольшой огороженный участок земли на окраине города, вдали от жилых домов. На участке располагался небольшой дом, к нему был прикреплен навес, под ним стоял длинный стол, стулья. На участке было десять рабочих мест. В другой части участка была навалена груда каменных блоков. Руководил практикой довольно известный скульптор, делавший свои абстрактные скульптуры для украшения парков и улиц городов. Идея его творчества состояла в раскрытии природы камня, минимально удаляясь от самой этой природы. Поэтому его камни были обтекаемой формы, напоминали громадные валуны с отпиленными в различных плоскостях краями. Студенты приходили утром, переодевались в рабочую одежду, слушали в очередной раз инструкцию по технике безопасности. Инструктаж проходил под навесом за длинным столом, затем руководитель кратко описывал те приемы, которые он собирался показать на занятии. Наконец все надевали защитные очки, респираторы и шли к месту работы руководителя. На месте он показывал, как надо работать «болгаркой», шлифовальной машиной и другими инструментами. Потом руководитель говорил несколько слов по каждой из студенческих работ, о том, что было сделано, и правильно ли, говорил о типичных ошибках, недочетах, кого-то хвалил. Студенты задавали вопросы, затем шли к своим рабочим местам и включали электрооборудование. От десяти одновременно работающих «болгарок» шум стоял страшный, визг вгрызающихся в камень дисков, каменная пыль, висевшая как туман вокруг каждого работающего, наполняли воздух. Обсыпанные пылью с ног до головы, студенты довольно легко пилили известняк, стараясь придать ему задуманную форму своих абстрактных объектов, и им казалось, что камень подчиняется, и они радовались, что скоро их работы будут выставлены на всеобщее обозрение в выставочном зале академии на суд жюри, состоявшего из преподавателей и нескольких студентов старшего курса. И каждый в душе лелеял надежду, что его работу объявят лучшей. Херман понимал, что ему, как новичку, не справиться со сложными формами, поэтому он задумал сделать на плоской поверхности камня несколько выпуклостей, отдаленно напоминающих женскую грудь и живот и плавно переходящих в более абстрактную волнообразную поверхность. Для этой работы он выбрал известняк кремового цвета. Несмотря на хорошую техническую оснащенность, работа продвигалась медленно из-за нескольких ошибок — поначалу было трудно соразмерять прикладываемую силу, и получались либо слишком глубокие пропилы, либо приходилось пилить снова и снова, медленно подбираясь к заданному размеру. Кроме того, работали они всего по три часа в день. Микки задумала сделать что-то вроде палеолитической Венеры: на барельефе выделялись гигантские бедра, ниже колен уходившие в камень, туловище резко переходило в тонкую выпуклую линию. По правде говоря, ее Венера по форме была похожа на перезревшую грушу. Темный травертин, в котором Микки задумала выполнить скульптуру, усиливал сходство. Как бы то ни было, после часа дня все были свободны, и как только установились теплые дни и платаны покрылись густой молодой листвой, Херман старался проводить больше времени в своем убежище. Он увлекся чтением. Он брал в библиотеке книги по искусству, жизнеописания художников различных эпох, несколько раз он продлевал сроки для учебника по философии — книга давалась с трудом, хотя краткий курс по философии был сдан еще зимой. Затем он стал зачитываться мифологией народов мира. Херман приезжал в свое убежище рано утром до занятий, после занятий большей частью вырваться не удавалась — всей компанией они шли в кафе, долго сидели там, болтая, затем они с Микки вместе проводили время до вечера. Иногда они брали лодку напрокат и медленно плыли по каналам, иногда рисовали в городе, но чаще всего шли к Микки домой и предавались любви. Пару раз он приезжал к платану с Микки, но ее не интересовали скульптуры сами по себе и смысл, заложенный в них. Книги ее тоже не сильно увлекали, за исключением разве что мифов. Дома у нее всегда валялась рядом с кроватью какая-нибудь тонкая книжка о подвигах какого-нибудь мифического героя. Любила она читать саги, рассказы о друидических культах — казалось, это единственное, что ее действительно захватывало. Находясь наверху в густой кроне, вдали ото всего мира, она предпочитала поговорить о новостях, слегка посплетничать, но все же ей нравилось быть среди листвы, прислушиваясь к ее лепету. В такие моменты она замолкала и слушала шум листвы и шум города, доносившийся сюда и напоминающий приливы и отливы на море, и лицо ее становилось отдаленным и порою жестким. Херман пробовал рисовать в ее присутствии, но Микки не давала ему этого делать, вырывая карандаш, или сама смотрела в бинокль на облака. Оба раза посещение закончилось тем, что сначала Микки долго смотрела на облака, затем переводила удивленный взгляд на Хермана и начинала медленно, пуговицу за пуговицей расстегивать свою блузку, обнажала грудь, дотрагивалась до сосков, и они затвердевали под ее пальцами. Этого Херману было достаточно, чтобы забыть о скульптурах и их тайнах и заняться изучением тайн женского начала.

Глава 9. Херман на галерее собора

Июнь 1999

Но тайна собора не давала Херману покоя. Разбирая свои вещи, накопившиеся на столе и на полке за зиму, Херман наткнулся на коробочку от песочных часов. Он совершенно забыл о ключе. И теперь ключ сам напомнил о себе. Была тайная дверь, был ключ, была тайна наверху, на галерее у самой крыши. Херман понял, что ему не будет покоя, пока он не отопрет дверь, не поднимется на галерею и не увидит все скульптуры и не зарисует хотя бы некоторые из них. «Почему бы не сделать фотографии? — размышлял он. — Если взять вспышку. Даже если кто-то ночью увидит вспышки на крыше собора, он не будет поднимать шум, крича „Пожар! Пожар!“. Да, но кто-то может рассказать об увиденном кому-то из служителей собора. Меня подкараулят и вызовут полицию. Лучше действовать осторожно. При полной луне все хорошо будет видно и можно приходить рисовать несколько раз. А фотографии я сделаю напоследок».

Он все хорошо продумал, заранее изучил собор изнутри, нарисовал его план, купил фонарик, убедился, что на ночь все служители покидают собор. Оставалось дождаться полной луны, ясной погоды и незаметно спрятаться в одной из часовен за саркофагом — он наблюдал, как делают обход собора перед закрытием, и убедился, что туда никто и не думает заглядывать. Ждать оставалось недолго.

Через несколько дней дожди, которые длились почти неделю, прекратились, луна показалась из-за темных ночных облаков и, казалось, приглашала следовать за собой. Херман решился: оставив велосипед на стоянке на соборной площади, он вошел в собор. Через плечо висела небольшая сумка, в которой лежали фонарь, перочинный нож, небольшой пузырек с машинным маслом для замка, карандаш, блокнот и ключ. В соборе еще были посетители; Херман стал осматривать скульптуры внутри, постепенно продвигаясь к предполагаемому убежищу. Вскоре он был около саркофага. Выбрав момент, Херман незаметно зашел вглубь за саркофаг и присел на корточки. Затем медленно сел на пол, прислонившись спиной к холодному мрамору саркофага, и, поджав ноги к подбородку, замер, едва дыша.

Вскоре посетители разошлись, Херман услышал, как мимо прошел служитель, затем услышал скрип закрывающихся тяжелых дверей собора, лязганье ключа в скважине. Херман очутился в полной тишине. Через некоторое время он вытянул затекшие ноги. Ждать темноты нужно было несколько часов. Херман решил заняться замком, пока сумрак, царивший в соборе, не сгустился до кромешной темноты. Херман много раз мысленно проделывал всю «операцию», и, по его представлению, ключ в замке должен был с трудом проворачиваться, поэтому он и захватил пузырек с машинным маслом. Стараясь ступать бесшумно, он подошел к двери, ведущей на галерею, вставил ключ в замочную скважину и приготовился с усилием повернуть. К его удивлению, ключ легко сделал два оборота и дверь приоткрылась. «Кто-то пользуется этой дверью», — подумал Херман. «А вдруг кто-то еще придет ночью на галерею, что тогда? — пронзила мысль Хермана, и холодок пробежал от затылка вниз по спине. — Как поступить с дверью? Закрыть изнутри на замок? А что, если я не смогу отпереть его, вдруг он заклинит? Оставить дверь открытой? А вдруг ее захлопнет ветром и защелка не откроется?» Херман попытался остановить поток нелепых мыслей и сделал несколько глубоких вздохов. «Хватит болтать глупости, — приказал он сам себе. — Сними кроссовки и заложи дверь одним ботинком, а вторым заложишь дверь наверху». Эта нелепая мысль почему-то успокоила Хермана. Сев на пороге, он расшнуровал кроссовки и снял один ботинок. Ступив на холодный мрамор пола, он почувствовал, как от волнения сильно вспотели ноги. «Что я так нервничаю? Если даже кто-то из служителей придет и обнаружит меня здесь, я скажу, что заснул и не заметил, как заперли входные двери. А про дверь на галерею скажу, что она не была заперта. Так что бояться нечего», — успокаивал себя Херман. «А зачем служителю сюда приходить? — метались мысли в голове. — А если не служитель, то кто может прийти? Кто ходит на галерею? Может, Иероним? Ведь это он оставил ключ. А может быть, кто-то другой?» Херман заложил дверь ботинком, достал фонарик, включил и начал подниматься по лестнице. Здесь было абсолютно темно. Свет от фонаря прыгал по ступеням, время от времени освещая кусок стены. «А подойдет ли ключ к двери наверху?» — подумал Херман. Эта мысль не приходила ему в голову раньше. Он ускорил шаг. Лестница кончилась. Он стоял на узкой площадке перед дверью на галерею. Достал ключ из кармана — как и внизу, ключ легко вошел в скважину и легко провернулся в замке. Херман в нетерпении приоткрыл дверь. Не скрипнув, дверь приоткрылась, и свет предзакатного солнца лучом разрезал мрак. Херман инстинктивно зажмурился. Через несколько секунд он приоткрыл глаза и в узкую щель увидел пинакль, к которому, как к столбу, был присоединен парапет, ограждавший галерею, и кусок пола галереи, выложенный каменными плитами. До цели было рукой подать, но надо было ждать. Солнце садилось, и небо на глазах меняло краски. «Хорошо, что не надо сидеть в темноте, хотя бы видно небо и часть галереи», — уговаривал себя Херман, приоткрыв дверь еще пошире. Теперь ему был виден узкий сектор города между пинаклями. Херман узнавал места.

Наконец солнце село, но луны пока не было видно. Небо приобрело сапфировый оттенок, кое-где на небе проступили звезды, а город зажег свои огни. Херман приоткрыл дверь еще шире. Прохладный ветер дыхнул ему в лицо, охлаждая горячий лоб. Наконец стало почти совсем темно, и Херман, сняв второй ботинок с ноги, проскользнул в узкую щель. Сидя на полу галереи, он заложил дверь ботинком и огляделся. Дальний конец длинной довольно узкой галереи терялся в темноте, упираясь в стену южного трансепта. Сквозь ажурное каменное заграждение виднелись городские огни: изгибающиеся линии фонарей улиц и переулков, отдельные огни в окнах и у входов в дома. Херман видел, как засыпает город: то там, то тут гасли окна домов. На мгновение он представил, что все огни в городе погасли — город исчез, и Херман испытал глубокое одиночество человека, оторванного от людей, отделенного от них тайной. «Пора», — подумал он, вставая, и подошел к ограждению. Луна в легкой дымке сизых облаков неподвижно стояла высоко в небе прямо над собором, и яркий, но неровный трепещущий свет заливал галерею и скульптуры на аркбутанах. Все фигуры, сидящие верхом на полуарках, ожили: нижние догоняли передних, передние карабкались вверх к ограждению галереи. Лица были обращены вверх, глаза устремлены на Хермана. И в своем общем движении вверх на галерею они продолжали выполнять то, что повелели делать им их создатели. Они все были частью единого целого, ни от одного нельзя было ни отказаться, ни избавиться, какими бы ужасными или нелепыми ни казались некоторые фигуры. Ибо как не бывает творения без создателя, дитя без отца и матери, так невозможен человек без всего набора качеств, так невозможно современное человечество без всех своих дальних и ближних предков. Казалось, ощущения, чувства, мысли этих разных людей, полулюдей, химер сливаются в единое гармоничное, что этот оркестр играет величественную музыку о сегодняшнем и завтрашнем дне. Херман уже явственно слышал эту музыку, она заполнила все пространство вокруг, и звуки неслись выше, мимо колокольни, над городом, в темное небо, выше луны, к звездам в черную глубину Вселенной.

Херману показалось, что фигуры начинают двигаться быстрее, что они уже придвинулись к нему на расстояние вытянутой руки, что еще мгновение — и они все войдут в него, вольются в его душу, сознание и будут жить там вечно. Он отшатнулся, сделал несколько шагов назад и уперся в стену. Отступать было некуда. Холодный пот выступил у него на лбу, он закрыл глаза, но фигуры продолжали надвигаться. «Прими их, они и так все живут в тебе», — услышал он внутренний голос и содрогнулся. «Нет, нет! Я не такой!» — закричал Херман, и его голос оттолкнулся от стен собора и вернулся к нему эхом: «Такой… такой… такой…» — «Нет! Нет!» — закричал снова Херман, но было уже поздно: что-то внутри него раскрылось, как раскрываются створки объектива фотоаппарата, и все волны, исходящие от скульптур, пронизали его тело и вошли в его душу и разум. Херман сполз по стене на пол и закрыл глаза. Некоторое время он сидел не шевелясь. Любопытная луна перебралась через башню трансепта и заглянула к нему в галерею. Легкий порыв ветра принес весть о скором рассвете. Херман открыл глаза, музыка стихла, фигуры замерли в своем движении вверх. «Что это со мной? Что это было? Галлюцинация?» — думал Херман, глядя уже спокойнее вокруг. Мысли текли ровнее: «Сочетание любви и принуждения объединяет их всех. Так создается гармония». В те минуты Херман все это понял скорее неосознанно, понимание пришло через много лет, после многих событий в жизни, размышлений и переживаний. Так впервые Херман лицом к лицу столкнулся с тайной.

Начало светать, тени перестали быть такими резкими, луна побледнела и склонилась к горизонту. Херман поежился от прохладного ветра. Голова прояснилась, и он стал обдумывать, каким образом ему запечатлеть все сорок две скульптуры. Думать нарисовать их было немыслимо. На это нужно множество дней, вернее ночей. «Я их всех сфотографирую, — решил Херман. — Фотоаппарат у меня есть, нужен штатив. Возьму напрокат на один день. За один раз справлюсь. Вот сейчас какой подходящий свет, подольше выдержку, и все получится». Небо на востоке посветлело, зарозовело. «Еще надо взять с собой свитер, а то тут околеешь на ветру, и будильник», — планировал он, обуваясь. Он притворил дверь и оказался в полной темноте, включил фонарик, повернул ключ. «Теперь вам не убежать, сидите и ждите», — мысленно обратился он к фигурам, спускаясь по лестнице. Дверь была все так же приоткрыта. Обувшись окончательно и заперев дверь, Херман забрался за саркофаг и стал ждать первых посетителей.

Через два дня Херман беспрепятственно пробрался на галерею, завел будильник на четыре часа утра, закутался в свитер и заснул. В сумке у него лежали фотоаппарат и штатив, который он взял у Марка. Ранее Херман вспомнил, что Марк, с которым учился в одной группе, увлекается фотографией, и, сказав, что собирается снимать насекомых, одолжил у него штатив. Херман спал и не знал, что за ним наблюдают. Если бы он проснулся и приоткрыл глаза, он бы увидел, что кто-то, скорее всего мужчина, вот уже пятнадцать минут наблюдает за ним, глядя в приоткрытую дверь. В четыре утра зазвенел будильник, и глаза тут же исчезли. Херман проснулся и принялся за дело. Через полтора часа все скульптуры были сфотографированы. Херман аккуратно сложил аппаратуру и спустился вниз. Не заметив ничего подозрительного, Херман дождался утра и, выйдя из собора с группой прихожан, поехал на практику.

Глава 10. Приглашение на практику в «Сад руин»

Июнь 1999

Получив выговор от преподавателя за опоздание, Херман уже было пошел переодеваться, но преподаватель попросил его задержаться. Он показал Херману письмо от общества любителей старины, оно пришло в академию на кафедру два дня тому назад. В нем говорилось о проекте по открытию культурного центра, в котором планировалось создание «Сада руин» наряду с просветительской и театральной деятельностью. Организация просила направить талантливого студента для работы над проектом на время летней практики. Преподаватель объявил, что на кафедре принято решение рекомендовать Хермана на эту работу. За работу полагалась скромная оплата. Приступить к работе надо было в ближайшее время. Херман сразу же согласился: он еще зимою написал несколько писем в музеи в надежде принять участие в каком-либо проекте, связанном со скульптурой, но положительного ответа не получил.

— Ты ведь практически закончил свою скульптуру? — спросил преподаватель и сам ответил за Хермана: — Осталось работы на два-три дня. Доделывай и поезжай. Я буду рекомендовать жюри твою работу! — крикнул он вслед Херману. — Старайся!

Херман был счастлив. Когда он рассказал Микки о том, что его пригласили создавать «Сад руин», она расхохоталась и сказала:

— Да, конечно, создатель! Подсобным рабочим не хочешь?

— А я и подмастерьем согласен, — честно ответил Херман.

Микки передернула плечами:

— И на сколько ты уезжаешь?

Узнав, что Херман уезжает на все каникулы, она заглянула ему в глаза и примирительно попросила:

— Переезжай ко мне, напарница уезжает на все каникулы, а домой я не поеду. Ну пару раз съезжу, тут же рядом.

Но Херман уже принял решение.

— Ах так, ты уже решил! Ты еще пожалеешь об этом! Тебе же хуже! — выкрикнула она, схватила сумку со стула и выбежала из кафе, куда они зашли сразу после практики. Херман не ожидал такого, хотя в последнее время он замечал, что Микки стала излишне резкой даже для своего строптивого характера. «Что это с ней? — подумал он. — Месячные только что прошли, и даже скандала не случилось… Странно… Просто неожиданно… Надо было сделать вид, что советуюсь с нею». Херман вдруг разозлился. «В конце концов, я свободен делать то, что найду нужным. Позлится и смирится», — заключил он. Он покончил с едой и только сейчас почувствовал, насколько сильно он хочет спать. «Ну и пусть злится, злючка! Завтра увидимся», — думал Херман, заворачивая к дому.

Назавтра Херман пришел на практику раньше всех: ему нужно было заканчивать скульптуру. Работы там оказалось больше, чем «на два-три дня», тем более что Херман хотел, чтобы его скульптура была лучшая в экспозиции. Он рассчитал, что ему необходимо задерживаться на два-три часа эти последние два дня, чтобы закончить качественно и в срок. Преподаватель разрешил ему работать дополнительные часы, поскольку сам продолжал трудиться над своей скульптурой. Херман увлекся работой и не заметил, как пролетели три часа. Только тут он увидел, что Микки нет на ее рабочем месте, — она не пришла. Херман продолжил работу и работал до четырех. Переодевшись, он почувствовал, что по-настоящему устал. «Поеду домой, приму душ, переоденусь, перекушу — и к Микки», — решил он. По дороге к Микки он заехал в цветочный магазин и купил букет невысоких красных роз, и около семи он позвонил в ее дверь. Херман настолько был уверен, что Микки дома, что, когда после третьей попытки дверь не открылась, он позвонил еще раз. Но Микки дома не было. Он все так хорошо распланировал, и вот теперь он стоял под дверью с букетом и не знал, что делать. Наконец он опомнился, засунул букет в сумку на раме и поехал в кафе, где всегда торчал кто-нибудь из их компании. Но там, как нарочно, никого не оказалось. Херман решил заехать к Марку, отдать штатив, а затем снова поехать к Микки. «Придет же она ночевать! — думал со злостью он. — Нагуляется и придет». Херман представил, как он стоит и ждет ее у подъезда, и вот появляется Микки с высоким мускулистым придурком в кожаных штанах и косухе. Он покровительственно ведет ее за плечи и бубнит похабный анекдот, а она — подумать только — покорно и заискивающе смотрит снизу вверх ему в лицо и хихикает. От этой дикой картины, возникшей в воображении Хермана, краска прилила ему в голову, и, мотнув головой, Херман вскочил на велосипед и что было сил закрутил педали. Но Хермана ждало еще одно разочарование: Марка тоже не было дома. «Странно, он-то куда подевался? — недоумевал Херман. — Этот книжный червь, этот ботаник недоделанный!» Промотавшись весь оставшийся вечер по городу между кафе, квартирой Микки и домом Марка, Херман вернулся наконец домой. Злой и уставший, он набрал номер телефона в квартире Микки. Никто не ответил. Херман посмотрел на часы: было около двенадцати. «Наверное, она поехала к родителям. Вот и хорошо, пусть проветрится. Много из себя воображает, фифа!» — думал Херман, засыпая.

Утром Херман приехал на практику, едва не опоздав, и сразу увидел, что ни Микки, ни Марка на месте нет. Никто из группы ничего не знал, по крайней мере так все ответили на вопрос преподавателя. Все с интересом посмотрели на Хермана, когда он ответил, что тоже не знает, где может быть Микки. Все разошлись по рабочим местам, Херман почувствовал смутную тревогу, но успокоил себя мыслью о том, что Микки у родителей. О Марке он вообще не думал. Но как только он приступил к работе, все вылетело из его головы — он думал только о своей скульптуре. К четырем часам преподаватель подошел к нему. Херман как раз собирался выключить шлифовальную машину — все было сделано, скульптура была готова.

— Ты, я вижу, закончил, — громко сказал преподаватель, не соразмерив голос с неожиданно наступившей тишиной.

Херман смахнул пыль, отошел в сторону.

— Ну что же, посмотрим, — проговорил преподаватель, обходя скульптуру со всех сторон.

Волны бежали по поверхности камня, отдаленно напоминая гребнями женское тело.

— Естественно, весьма естественно, — приговаривал он. — Как назовешь?

Херман сглотнул, замялся и наконец сказал:

— «Естество».

— Хм, да ты — философ! — рассмеялся преподаватель. — Ладно, «естество» так «естество»!

Подумав, он добавил:

— Ее бы в мраморе сделать да отполировать хорошенько.

Херман понял, что преподавателю работа нравится.

— Когда едешь? — перевел он разговор на другое.

— Завтра утром, — ответил Херман.

— Иди собирайся, скульптуру мы с ребятами сами отвезем завтра, не волнуйся, — преподаватель протянул руку.

Крепко пожав руку Хермана двумя руками, преподаватель сказал:

— Передавай привет Люке. Он руководит проектом. Он тебя многому научит — он настоящий каменных дел мастер.

Херман кивнул.

— Я ему рассказывал о тебе, — добавил он и, хлопнув Хермана по плечу, направился к своему рабочему месту.

Только выехав со двора мастерской, Херман впервые с утра вспомнил о Микки. Он доехал до ближайшей телефонной будки, порылся в кармане в поисках мелочи и набрал номер. К его удивлению, Микки сразу ответила. Ее голос звучал расслабленно, тихо и отчужденно. Она сказала, что ездила домой и что с компанией школьных друзей была в кемпинге с ночевкой.

— Я тебе хотела сказать, но рассердилась на тебя и не сказала, — ответила она на упреки Хермана.

— Я сейчас к тебе приеду, — решительно сказал Херман.

Микки медлила с ответом.

— Я завтра уезжаю, я хочу тебя увидеть, нам надо поговорить, — говорил Херман и чувствовал, что его слова проваливаются в пустоту.

— Давай встретимся в нашем кафе, — сказала наконец Микки.

— Нет, только не там, там полно наших! — взмолился Херман.

— Ну и что с того, не у платана же встречаться! Короче, в кафе в семь, — отрезала Микки и повесила трубку.

Затем Херман позвонил Марку. Тот тоже оказался дома. Херман договорился, что заедет к нему часам к шести, чтобы отдать штатив. Когда Херман подъехал к дому Марка, он полез в сумку на раме за штативом, но наткнулся на шипы и довольно сильно оцарапал руку в нескольких местах. Он совершенно забыл про этот букет роз. Ему пришлось вытащить сначала букет и бросить его на траву в палисаднике у дома Марка и только потом достать штатив. Подумав, Херман подобрал увядший букет и засунул его обратно в сумку. Он застегнул сумку, поднял глаза на окна и увидел Марка в окне. Он стоял, наблюдал за Херманом и, без сомнения, видел букет. Херману стало и досадно, и обидно одновременно. Он уже злился и на Микки, и на Марка, и на весь божий свет. Марк исчез и через несколько секунд появился в дверном проеме, одетый в свои неизменные узкие черные джинсы и черную футболку с надписью «Металлика», его любимой группы. На шее, как всегда, висел шнурок с маленьким серебряным скарабеем. Волнистые каштановые волосы до плеч, карие глаза, бледная кожа и острый нос над довольно большим ртом придавали ему артистический вид.

— Заходи, — задумчиво промолвил он. — Я как раз читал про Иеронима Босха, его жизнеописание. Говорят, что он был членом секты адамитов. Ты ничего не слышал об этом?

В этом был весь Марк: скажет о чем-нибудь, что случилось тысячи лет тому назад, и спросит как ни в чем не бывало: «Ты ничего не слышал об этом?» Так, как будто это случилось вчера или позавчера самое позднее.

— Адамиты? Кто это? — недоуменно спросил Херман. — Мне, честное слово, не до адамитов или им подобным.

— О, я сейчас тебе все расскажу, — набросился Марк на Хермана.

Он всегда горел желанием поделиться только что добытыми знаниями о всяких странных и невероятных вещах, да мало кто соглашался его выслушать — большей частью из-за лени и невежества.

— Почему тебя не было вчера? — спросил Херман, чтобы переменить тему.

— Где не было? А, на практике? — переспросил Марк.

Он всегда по десять раз все переспрашивал.

— Я вчера ходил в собор, — продолжил он.

— Зачем? — с недоумением спросил Херман.

— Как зачем? Чтобы помолиться, — серьезно ответил Марк.

Херман кивнул, а сам подумал: «Что-то я не припомню, чтобы Марк за этот год хотя бы раз ходил в собор, тем более молиться. Да, он вроде протестант!» Марк засмеялся так, как могут смеяться только заучки, когда им удается рассмешить какого-нибудь «авторитета» в классе. Удается с их точки зрения. Несмотря на свою страсть к книгам и манеры лучшего ученика в классе, которые, если они есть, остаются с человеком на всю жизнь, Марк слушал тяжелый металл, собрал обширную коллекцию нескольких групп (Iron Maiden, Metallica, Manowar) и ездил даже в Великобританию и Германию на концерты. Марк знал наизусть почти весь их репертуар и благодаря этому бегло говорил по-английски. У него был отцовский «Поляроид», он брал его с собой на концерты, ждал своих кумиров на выходе после концерта, делал моментальное фото и брал автограф. Марк не создавал впечатление сильного парня, однако не боялся пробираться среди разгоряченных фанатов к своей цели. Он умел всегда найти нужные слова, и его все пропускали. В общем, в этом ему везло.

— Я ходил помолиться Черной Мадонне, — продолжал свое Марк, откинув назад волнистые волосы.

— Да говори ты толком, что ты плетешь! — не выдержал Херман.

Марк, довольный полученным разрешением воспроизвести в мельчайших подробностях всю прочитанную книгу, начал было издалека, но был прерван на взлете.

— Слушай, я очень спешу, вот штатив, спасибо. Расскажешь потом, извини. — Херман протянул ему штатив.

Марк взял штатив, повертел его в руках и вдруг скороговоркой сказал:

— Я ходил посмотреть на Мадонну и на капеллу Братства Богоматери, членом которого был Иероним Босх, и встретил там Микки.

Херман уставился на Марка:

— Микки, вчера? В соборе?

— Да, в соборе. Представляешь, захожу я в капеллу и вижу: Черная Мадонна — и перед ней стоит Микки и смотрит на нее долго-долго.

Херман прекрасно знал, о какой Мадонне говорит Марк. В глубине левого нефа находится тринадцатого века деревянная скульптура Мадонны, исцелительницы болезней и скорбей человеческих. Не один раз Херман проходил мимо нее, когда изучал собор перед тем, как отправиться на галерею.

— И все? Только смотрела? А потом что? — допытывался Херман. — А потом?

— Она постояла-постояла, прошептала слова и ушла, — тянул Марк. — Меня она не видела, я спрятался, за колонной стоял.

— Какие слова? Откуда ты знаешь, если стоял за колонной? Все ты врешь! — не выдержал Херман.

— Ничего не вру, — с обидой ответил Марк. — Я стоял за колонной, и она меня не видела, а когда мимо шла, то произнесла тихо слова, и я услышал.

— Какие слова? — спросил Херман.

— Какие? — Марк задумался.

Херман уже начал терять терпение, когда он задумчиво произнес:

— Я не помню… Но я вспомню, подумаю и вспомню.

— Ты уверен, что вчера видел Микки в соборе? — нетерпеливо спросил Херман.

— Почему вчера? Не вчера, а несколько дней тому назад. А это что, важно? Я вспомню, вот подумаю и вспомню.

— Нет, уже не важно, — ответил Херман. — Ты знаешь, я завтра уезжаю, пока.

— А как же Босх, ты хотел послушать?! — возмутился Марк.

— В другой раз, — ответил Херман и, развернув велосипед, пошел по садовой дорожке к дороге.

Обернувшись, он крикнул:

— Слова, вспомни слова!

Херман приехал в кафе незадолго до семи, поставил велосипед на стоянку у кафе. Велосипеда Микки он не увидел. Быстро вошел, огляделся по сторонам — Микки действительно еще не пришла. Знакомых также не было. Херман занял свободный столик у окна, улицу было хорошо видно — он увидит Микки издалека, если, конечно, она будет ехать из дома. В кафе тихо играла музыка. Наконец он увидел Микки.

Она пришла пешком. Короткая джинсовая юбка, замшевые серые сапоги и замшевая серая куртка с бахромой на плечах и по длине рукавов, черный тонкий свитер и длинные светлые волосы, вязаная разноцветная сумка на длинной ручке через плечо — Микки не изменяла своему стилю. Она сразу увидела Хермана, как только вошла, и быстро подошла к столику. Херман встал навстречу, поцеловал в щеку. Бесстрастное выражение ее лица скрывало чувства, которые бурлили у нее внутри. Херман знал, что она обижена на него, но было еще что-то, что-то другое, не связанное с ним, но имеющее к нему, вернее к ним обоим, отношение. Херман рассказал, как искал ее, сказал, что завтра уезжает, что хочет быть с ней наедине. Микки слушала, кивала, потягивая мятный коктейль со льдом. Херман спросил, что она делала в кемпинге. Микки ответила, что там был слет Гринписа, что один ее бывший одноклассник, член этой организации, пригласил ее и еще нескольких знакомых принять участие в мероприятиях. Ей очень понравились люди, то, как они заботятся о природе и будущем планеты. Она подумывает поработать волонтером у ее бывшего одноклассника в команде летом, поучаствовать в акциях. Херман спросил:

— У тебя с ним что-то было?

— Нет, просто понравились люди, нечем заняться летом. Ты же уезжаешь! — с упреком ответила она.

— Я буду приезжать, — возразил Херман. — Ты будешь меня ждать?

Микки посмотрела на него долгим взглядом и спросила:

— Ты долго еще собираешься здесь сидеть? Пошли, у меня для тебя дома подарок.

Они вышли из кафе, Микки пристроилась на раме впереди Хермана. Он ехал медленно, вдыхая ее запах, волосы щекотали ему лицо, иногда ветер кидал пряди в глаза, и он закрывал их на мгновение и тут же открывал, чтобы видеть дорогу.

На следующее утро Херман уехал. Летом он несколько раз приезжал к Микки, они оба ждали этих встреч. Микки коротко рассказывала про свое волонтерство, Херман — про свою работу в «Саду руин». Но времени каждый раз не хватало, воскресенье пролетало, и надо было расставаться. Пару раз они встретили Марка в кафе. Отец Марка пристроил его стажером в свое архитектурное бюро, он занимался внутренним интерьером жилых домов.

— Скука страшная, все по шаблону, никаких фантазий, что поделаешь — средний класс, экономия, консерватизм, — сетовал Марк, но было видно, что он доволен. — Я вот тут прочитал про Древний Египет… — заводил он свою песню, но Микки и Херман не слушали его.

Глава 11. Херман возвращается из «Сада руин». Микки узнает про галерею собора

Осень 1999

Наконец каникулы подошли к концу. В последнюю неделю сентября все съезжались на занятия, приехал и Херман. Он сошел с поезда, поднялся на эскалаторе в зал вокзала и вдруг увидел Микки. Она стояла у табло прибытия поездов и смотрела расписание. Херман тихо подошел к ней сзади и обнял.

— А я тебя встречаю! — радостно сказала Микки и поцеловала его в щеку.

Они поехали к Микки домой. Все произошло, как всегда, жадно, быстро и сразу. Потом они сидели за столом на кухне и ели бутерброды, которые Микки заранее сделала и теперь разогрела в духовке. Херман варил кофе и вдруг вспомнил:

— Ты знаешь, я ведь привез тебе подарок! Совсем забыл! Он в сумке, возьми, это коробочка в синей обертке.

Микки кинулась к сумке, открыла, быстро нашла коробочку, достала ее. И тут она увидела толстый желтый конверт, он был приоткрыт, и внутри была пачка фотографий. Любопытство пересилило, и она наугад вытащила одну фотографию, за ней другую, третью. Это оказались фотографии скульптур собора, которые она видела в бинокль, но совершенно в другом ракурсе. Микки достала еще несколько фотографий, среди них были незнакомые скульптуры. Большинство фотографий было сделано в фас, что было бы совершенно невозможно, не окажись фотограф наверху, на галерее. Забыв про подарок, Микки подошла с пачкой фотографий к Херману.

— Ты сделал фотографии? — скорее утверждая, чем спрашивая, произнесла она.

Отпираться было бесполезно. Херман молча кивнул.

— Когда? — спросила Микки и, подумав, сама ответила: — Весной.

Херман молчал.

— Говори! Весной, да? — требовала ответа Микки.

Херман только кивнул.

— А как? Как ты попал на галерею? — продолжала она допытываться.

Херману пришлось рассказать про ключ. Микки ушла в гостиную, вернулась со всей пачкой фотографий и принялась их рассматривать. Херман досадовал на себя, что не убрал фотографии подальше, но изменить уже ничего было нельзя. Он судорожно пытался придумать причину, по которой было бы невозможно идти вдвоем на галерею, но ничего в голову не приходило. «Наврать, что потерял ключ? Она не поверит», — думал он, к тому же Херман прекрасно знал, что он не сможет соврать Микки. Она видела его насквозь. «Объясню, что там ничего интересного нет, что все скульптуры она и так может увидеть на фотографии, что надо не спать всю ночь, сидеть и дрожать от холода на холодном полу», — пытался найти аргументы Херман, пока Микки рассматривала фотографии. Вдруг она спросила:

— А что здесь написано?

Она показала фотографию надписи, сделанную крупным планом.

— Не знаю, — честно ответил Херман, — это, наверное, латынь.

— Надо посмотреть в словаре, — сказала Микки. — Подожди, у меня где-то был словарь латинских терминов.

Микки отложила фотографию в сторону и подошла к книжной полке. Перебрав книги на одной полке, затем на другой над письменным столом, она нашла тонкий словарь латинских терминов, употребляемых в области искусства, но, открыв его на нужную букву, выяснила, что такого слова там не было.

— Нужен настоящий словарь, — сделала вывод Микки.

Херман кивнул, но не сказал, что он уже смотрел это слово в словаре, но безуспешно. Такого слова в латыни не существовало.

— А где эта надпись? — спросила Микки.

— На галерее, — нехотя ответил Херман.

Микки чувствовала, что Херман не хочет, чтобы она побывала на галерее, что во всем этом есть какая-то тайна, загадка, которую ни Херман, ни она не в состоянии пока объяснить. Но Микки была не из тех, кто сдается без боя. Понимая, что в данный момент уговаривать Хермана бесполезно, что он будет стоять до конца, лишь бы не пускать Микки на галерею, она решила действовать не напрямую. «Хорошо бы подключить к этому Марка, — размышляла она, продолжая разглядывать фотографии с невинным выражением лица. — Он как клещами вцепится, а может быть, он разгадает слово, и тогда Херману придется согласиться». Постепенно у нее созревал план. И когда Херман, уже поздно вечером, вышел от Микки и направился к дому тети, в желтом конверте на одну фотографию стало меньше. Херман катил по городу, а Микки все смотрела на фотографию, на которой посередине было латиницей написано слово VITRIOL, и повторяла его вслух.

На следующий день с утра Микки уже была в библиотеке академии. Не обнаружив нужного слова в словаре, Микки задумалась: «Наверняка Херман знал, что этого слова нет в словаре, и ничего не сказал… Странно, что за тайны!» Микки сидела и не знала, что предпринять дальше. Она рассматривала буквы, все буквы были одинаковой величины, шрифт был четкий и простой. «Может быть, это не латынь? Фламандский? Французский? Нет, при чем тут французский. Вот фламандский надо проверить», — решила Микки и попросила словарь фламандского диалекта. Такового в библиотеке не оказалось. Но почему-то Микки была уверена, что и во фламандском такого слова не существует. «Тут что-то другое, — думала она. — Может быть, это имя? Почему бы и нет: имя архитектора или скульптора, который создал все эти скульптуры. Какое-то странное имя — не голландское и не фламандское. Имя… а почему тогда все буквы одной величины?» Она еще раз внимательно вгляделась в надпись: буквы были вырезаны на некотором расстоянии друг от друга и, без сомнения, все они были заглавные. «Это аббревиатура!» — догадалась Микки. Что-то внутри ей говорило: «Да, верно, аббревиатура, не сомневайся». Микки задержала дыхание и услышала, как сильно и быстро бьется ее сердце. «Чего это я так разволновалась? — удивилась она. — Тоже мне, „тайна“. Мало ли на свете тайн». Но внутренний голос говорил: «Тайна… тайна… тайна…» Микки отмахнулась: «Если это аббревиатура, то от этого не легче. Как расшифровать?» Посидев еще немного в читальном зале, Микки попросила выдать на ее имя «Историю Северного Брабанта» и путеводитель по Хертогенбосу с описанием собора Святого Иоанна. Пролистав обе книги по несколько раз, она молча вернула их и вышла из здания. «Да, без Марка тут не обойтись», — пришла она к выводу и сразу же поехала к нему домой. «Быстрее доеду, чем дозвонюсь, тут рядом», — думала она, нажимая на педали. И только когда Микки подъехала к дому Марка, ей в голову пришла мысль, что Марк, наверное, торчит у своего папаши в архитектурном бюро. Так оно и было. Дверь открыла его мать, невысокая худощавая женщина с коротко подстриженными седеющими волосами. Микки представилась. Она ни разу не была в доме у Марка. Марк был единственный в группе, кто все еще жил с родителями.

— А Марк на работе, — с гордостью сказала она. Это прозвучало как упрек: «Он-то на работе, делом занят, а, интересно, чем другие заняты?» Микки не осмелилась спросить адрес бюро. Надо было ждать до вечера и заловить его в кафе.

Микки и Херман встретились около пяти часов в кафе. Там уже сидели несколько знакомых студентов из академии, но не из их компании. Микки потащила Хермана в дальний угол кафе за отдельный столик. Как только они заказали еду, пиво для Хермана и белое сухое вино для Микки, Микки взялась за дело. Для начала она завела разговор про «Сад руин», думая, что Херману будет приятно, что она проявляет интерес, и он захочет рассказать, чем занимался все каникулы. Но, к ее удивлению, он ограничился общими фразами, ничего нового не добавив ко вчерашнему немногословному рассказу. Тогда она рассказала несколько смешных эпизодов из своей волонтерской жизни, избегая упоминать чересчур много мужских имен. Затем плавно перешла от экологии к истории, упомянула несколько фактов из истории Ден Боса. Она довольно долго распространялась об экологической системе, созданной на старинных стенах укреплений Ден Боса, завоевавшего себе славу «непобедимого болотного дракона» еще со времен Средневековья. Наконец, порядком утомив Хермана, она, глядя прямо ему в глаза, спросила:

— Ты возьмешь меня с собой на галерею?

Херман был застигнут врасплох. Не дожидаясь его ответа, Микки страстно зашептала:

— Ты должен взять меня, должен. Я всю ночь не спала. Я слышала внутренний голос, — Она сделала паузу, ее глаза сделались огромными, губы пылали. — Обещай мне, сейчас, сию минуту, что возьмешь меня, и я буду принадлежать тебе вечно!

Ее лицо было серьезно, как никогда, голос срывался. Казалось, что для нее нет ничего важнее в жизни, чем оказаться на галерее.

— Ну же! Обещаешь?! — почти выкрикнула она.

Херман понял, что сопротивляться бесполезно.

— Обещаю, но ты будешь делать то, что я тебе скажу. И никому не скажешь об этом. Обещай!

— Обещаю! — торжественно сказала Микки, положив свою ладонь на ладонь Хермана, в этот момент под столом она скрестила два пальца на другой руке.

Договор был заключен. Они рано ушли из кафе и направились на квартиру Микки — она должна была выполнить данное Херману обещание.

Херман собрался уходить, казалось, что он не думает про галерею. Но он думал. Он чувствовал, что после того, как Микки побывает там, что-то в их отношениях изменится, и тревожное предчувствие охватывало его душу. Микки внутренне торжествовала: она не ожидала, что победа достанется ей так легко. Закрыв за Херманом дверь, она сразу пошла в душ. Горячая вода расслабила все тело, и ей захотелось спать. «И где это носило Марка? Ну да ладно, все завтра. Никуда он не денется», — подумала Микки, проваливаясь в сон.

Глава 12. Микки ведет расследование

Осень 1999

Проснувшись рано утром и быстро собравшись в академию, Микки выехала из дома с большим запасом времени с тем, чтобы перехватить Марка по дороге и озадачить его переводом слова на фотографии. Она взяла с собой фотографию, но не собиралась ее показывать Марку, по крайней мере сразу. Ее план удался: ей, правда, пришлось доехать почти до самого дома Марка, когда она его наконец увидела. Марк удивился, встретив Микки около своего дома, тем более что ему сказали, что она заезжала вчера. Микки приступила сразу к делу. Она сказала, что ей очень нужно узнать значение слова, и что в словаре его нет, и что она думает, что это аббревиатура. Микки не хотела сразу раскрывать карты. Но не таков был Марк, чтобы удовлетвориться такой скудной информацией. Вопрос за вопросом он ловко вытянул из Микки все, что она знала. Микки почувствовала себя одураченной и разозлилась.

— Так ты говоришь, что всего сорок две скульптуры? — переспросил он. — Н-да, очень интересно, вот бы посмотреть фотографии. А так трудно что-либо сказать… — набивал себе цену Марк, решив, что ему не мешало бы тоже побывать на галерее собора.

— Это невозможно, — горячо возразила Микки. — Ты только ничего не говори Херману. Я обещала ничего никому не говорить! Ты только разгадай слово!

— А что мне за это будет? Разгадать за просто так? Так дела не делаются, — торговался Марк.

— Что будет, что будет… — злилась Микки. — А что ты хочешь?

— Ну, я много чего хочу… Например, тебя поцеловать, — продолжал он свою линию.

— Еще чего! — вскинулась Микки. — Много хочешь — мало получишь! Обойдешься!

— Да, все же придется попросить Хермана показать фотографии, без этого ничего не разгадаешь. Надо же понять, в каком направлении искать разгадку, — рассуждал Марк, не реагируя на слова Микки. — Да, без этого не обойтись. — Краем глаза он заметил, что Микки с досады закусила губу. — Поехали, поговорим, до занятий успеем, — решительно сказал Марк и резко нажал на педали велосипеда.

— Стой, стой! — закричала Микки.

Марк резко остановился и обернулся:

— Что? Что такое?

— Ты же обещал не говорить Херману! — крикнула Микки.

— Ничего я такого не обещал, — возразил он и неожиданно схватил Микки за волосы на затылке, притянул ее голову к себе и зажал ей рот поцелуем.

Микки попыталась вырваться, но на удивление хватка у Марка была крепкая. Как Микки ни сжимала губы, язык Марка проник в ее рот. Микки попыталась его оттолкнуть, но он перехватил ее руки. Микки ничего не оставалось, как попытаться укусить его за язык, но в этот момент Марк разжал руки и выпустил Микки, сказав:

— Вот так-то лучше. Будешь пай-девочкой, и я ничего никому не скажу. Поехали.

Он повернулся и как ни в чем не бывало поехал впереди. Микки не могла прийти в себя, такого она не ожидала. Дорога была одна, и ей пришлось ехать за Марком, невольно глядя на его затылок, спину и ноги. На первом же перекрестке она свернула и поехала в академию другой дорогой. Она налегла на педали, чтобы приехать в академию раньше Марка, но было очевидно, что это не удастся, поскольку ей пришлось ехать в объезд. От досады на себя и от обиды Микки хотелось плакать. Вспышки ярости перемежались с чувством жалости к себе. Ей хотелось пожаловаться Херману, чтобы он защитил ее и отомстил за нее. Но ее тут же охватывало чувство стыда, и она понимала, что ни за что ему ничего не скажет. Микки попалась в ею же расставленную ловушку. В смятении она подъехала к академии, когда уже началось общее собрание курса перед занятиями. Она тихонько прокралась в зал и села сзади, чтобы не попасться на глаза ни Херману, ни Марку. Ей надо было прийти в себя и продумать, как вести себя дальше. Глазами она отыскала Хермана и, к своему ужасу, увидела, что Марк сидит рядом с ним. В эту минуту Марк обернулся и заметил Микки. Их глаза встретились. Губы Марка изогнулись в улыбке, и он поднес палец ко рту, показывая Микки, что пока будет молчать. Микки отвернулась. «Ерунда, — подумала она. — Что случилось-то? Возьму и расскажу все Херману!» Но в глубине души она знала, что ничего ему не скажет.

Начались занятия, во время перерывов Марк не отходил от Хермана, Микки пришлось терпеть его общество. Улучив минуту, Херман шепнул Микки:

— Что это Марк все вокруг крутится, будто медом намазано? Будто учуял чего-то.

Микки пожала плечами. После занятий все решили отметить начало учебы и завалились в кафе. До вечера Микки не могла остаться с Херманом наедине. Марк весь вечер бубнил Херману о каких-то древнеегипетских статуях, а Херман, к удивлению Микки, его внимательно слушал. Наконец все стали расходиться. Микки надеялась, что Херман пойдет ее проводить, и она наконец-то, улучив подходящий момент, все ему расскажет. Но Марк продолжал свою тему, Херман слушал, и, проводив Микки до полдороги, Марк и Херман, которым было по пути, расстались с ней. Вечер был вконец испорчен, хотя утро и день были не лучше.

На следующий день на занятиях Марк делал вид, что не замечает Микки. Во время перерывов он то куда-то исчезал, то, выбирая момент, когда Микки не было поблизости, подходил к Херману и показывал ему какую-то книжку. Микки мучило любопытство, но она хотела сначала поговорить с Херманом и убедиться, что Марк не проболтался, кроме того, она решила выдержать характер. Так прошел день. После занятий Херман предложил Микки пойти в музей Северного Брабанта посмотреть на старинные экспонаты: его интересовали книги. Микки с радостью согласилась. «Лишь бы Марк не увязался», — подумала она, но Марка не было видно. В музее Херман рассматривал некоторые старинные книги, вернее рисунки в них, и Микки поняла, что он так же, как и она, ищет это таинственное слово. Но ничего подобного они не увидели. Не выдержав, Микки сказала:

— Я все думаю про галерею и скульптуры. Мне так хочется увидеть их все разом. Когда ты поведешь меня на галерею?

Херман внимательно посмотрел на нее и, подумав, сказал:

— Через два дня.

— А почему через два дня, почему не завтра? — тихо спросила Микки.

— Потому что через два дня будет полнолуние, — спокойно ответил Херман. — Пойдем в кафе, поедим.

За весь оставшийся вечер они о галерее больше не говорили.

Глава 13. Марк

Осень 1999

В тот же день, когда Микки рассказала Марку про слово и про галерею скульптур у самой крыши собора, Марк, придя домой, сразу направился к отцу в кабинет. Кабинет располагался в просторной комнате. Середину комнаты занимал большой овальный стол с массивной люстрой матового стекла над ним. На столе отец всегда раскладывал чертежи своих проектов. Вдоль стен до потолка возвышались стеллажи с книгами, у окна письменный стол с мраморным бюро и часами занимал все пространство. Направо от двери у стены стоял небольшой кожаный диван, в углу торшер, за ним массивное кожаное кресло с подлокотниками в виде бронзовых бараньих голов. Мебель в кабинете была старинная в стиле ампир за исключением современного высокого кожаного кресла на колесиках за письменным столом. Библиотеку большей частью составляла специальная литература по архитектуре, дизайну, строительству. Но был стеллаж, в котором хранились редкие книги по истории архитектуры, истории искусства и искусству. Кроме того, целая полка в этом стеллаже была отведена книгам по мифологии, религии, психологии. В самом конце полки втиснулись несколько книг по астрологии и так называемым оккультным наукам.

1985–1989

Сколько Марк себя помнил, после ужина отец уходил в свой кабинет, как он говорил, «поработать», и дверь в кабинет оставалась плотно закрытой до самой ночи, когда Марку уже полагалось идти спать. И сколько раз, глядя на свет из-под двери, стоял Марк в темном коридоре и не решался войти. Однажды, уже двенадцатилетним подростком, Марк отважился и постучал в дверь. Отец кашлянул и громко сказал:

— Входи.

Марк вошел. Отец сидел в кресле, опершись о подлокотник, с книгой в руках. Он строго взглянул на Марка:

— Что? Чего тебе?

В кабинете был включен только торшер, и морды баранов тускло отблескивали бронзой. «Чего тебе-бе-бе?» — повторили они. Марк чувствовал скованность и неловкость. Отец был всегда строг, молчалив, педантичен и никогда не играл с Марком. Марк набрался смелости и спросил:

— Что ты читаешь?

Отец с удивлением взглянул на Марка и спросил насмешливо:

— А что, молодежь нынче интересуется книгами?

— Да нет, — ответил смущенно Марк. — Просто мне интересно.

— И что же тебе интересно? — не меняя тона, спросил отец. Марк задумался на мгновение, потом сказал:

— История, античная история, как все начиналось…

Взгляд отца смягчился, но он возразил:

— Но это же скучно, все это было так давно… К чему это сейчас?

— Мне нравится читать про героев, — оживившись, сказал Марк. — Я тоже хочу сделать что-нибудь героическое.

— Героическое? — удивился снова отец. — Что сейчас можно сделать героического?!

— Да много чего, — заволновался Марк. — Ну, например, сделать какое-нибудь открытие, узнать то, чего другие не знают, и потом всем рассказать…

— То, чего другие не знают? — переспросил отец. — И другим рассказать?

Марк с готовностью кивнул. Отец усмехнулся, покачал головой и с интересом спросил:

— Ну а если те, другие, не хотят знать, что тогда будешь делать?

Марк не ожидал такого поворота и задумался. Через несколько секунд он неуверенно сказал:

— Я им объясню, хотя…

— А если они не захотят слушать? — настаивал отец.

— Я их заставлю! — с горячностью ответил он, но тут же сник, вспомнив, как на днях получил увесистую затрещину от мальчишки с другого конца улицы и даже не попытался дать ему сдачи.

— Ну вот что, герой, — сказал отец, поднимаясь с кресла и направляясь к стеллажу. — Я дам тебе почитать одну книгу с условием, что ты прочтешь и напишешь десять предложений о самом главном в этой книге. Через две недели ты придешь сюда и дашь мне прочитать свой отзыв, и мы поговорим об этом.

Он достал с полки книгу и протянул ее Марку. Марк взял книгу и посмотрел на название. Это оказалось «Двенадцать подвигов Геракла».

— А… я знаю, даже фильм такой смотрел, он и сейчас идет по телевизору, — разочарованно сказал Марк.

Отец строго посмотрел на него:

— Прочти и выскажи свое мнение. Понимаешь, свое мнение. Подумай…

Марк нехотя взял книгу.

— Вот еще что, герой! — продолжил отец, сделав вид, что не заметил разочарования Марка. — С завтрашнего дня я запишу тебя в спортзал на борьбу. Будешь ходить на тренировки. А сейчас — в кровать, мне надо работать.

Разговор был закончен, Марк послушно кивнул, выдавил: «Спокойной ночи, папа» — и закрыл за собой дверь. Он услышал, как отец снова опустился в кресло. «Работать! Не работать, а читать!» — со злостью подумал Марк. «А ты про Геракла почитай и мнение свое составь», — передразнивал он отца, поднимаясь в свою спальню. Поднявшись на второй этаж, он увидел, что в другом конце коридора дверь в родительскую спальню была открыта, и там горел свет. «Ждет, — подумал он про мать. — Жди, жди, не дождешься. Ему „надо поработать“».

— Марк, где ты ходишь? Ложись спать немедленно! — подала из спальни голос мать.

«Только и может, что спать гнать», — с досадой подумал он, но громко сказал:

— Спокойной ночи, ма.

— Добрых снов, — ответила она заученной фразой.

«Добрых снов», — мысленно передразнил ее Марк и вошел в свою спальню. Он положил книгу на письменный стол, зная, что с ней надо обращаться предельно аккуратно. Книги в библиотеке были изданы много лет назад, и многие были раритетом. Библиотеку начал собирать еще прадед, продолжил дед, отец только хранил, изредка покупая то одну книгу, то другую. «Интересно, он действительно запишет меня в секцию борьбы? — размышлял Марк, лежа под одеялом. — Сколько было шуму, когда я просил записать меня в тренажерный зал в прошлом году! „Это помешает твоей учебе“, — мысленно передразнил он мать. — Она была категорически против, хотя отец вроде бы не возражал тогда, — вспоминал Марк, — сказал только, что я не умею планировать и распоряжаться своим временем. Надо признать, что он прав и что учился я не очень прилежно в прошлом году. Ладно, поживем — увидим. А было бы классно наподдать им всем, чтобы не лезли… и слушали…» — подумал он обо всех своих обидчиках и, улыбаясь, заснул.

Ночью ему во сне явился Геракл, облаченный в шкуру льва и с дубиной. Марку снилось, что как будто он сидит на берегу канала и мучительно выжимает из себя те десять предложений, которые ему велел написать отец о подвигах Геракла. Он сидел лицом к воде и не видел, что происходит на дороге, идущей вдоль канала. Это почему-то вызывало у него постоянное беспокойство, как если бы он ожидал появления незнакомца. Марк, сколько ни старался, ничего не мог написать. Ему вдруг стало ясно, что он ничего не может написать потому, что у него действительно не было никакого собственного мнения на этот счет. «Зачем они все это придумали? — задавался он вопросом, думая о древних греках. — Что здесь такого интересного? И почему до сих пор об этом долдонят и учителя в школе, и отец, и даже фильм сняли? Кстати, довольно прикольный. Ерунда, конечно, но прикольно».

В этот момент он почувствовал чье-то присутствие. Он резко обернулся и увидел Геракла. Тот стоял в нескольких метрах от него, опершись о дубину, и пристально смотрел на него. Марк онемел.

— Ты знаешь, кто я? — сурово спросил Геракл и встряхнул гривой спутанных волос.

— Да-а-а, — протянул Марк, заикаясь. — Г-г-геракл.

Геракл пристально смотрел на Марка, ожидая чего-то. Марк на всякий случай добавил:

— Из Греции. Древней.

Геракл качнул головой:

— Нет, это мой брат.

— А ты кто? Разве не Геракл? — в недоумении спросил Марк. — У тебя и шкура льва, и дубина, и вот ты какой. Сильный.

Подумав, Марк добавил:

— Могучий.

Геракл вздохнул и печально сказал:

— А вот раньше меня здесь, в этих местах, все знали и почитали, почти как бога. Хотя я и есть полубог.

Печаль полубога вызвала ответное чувство в душе у Марка, и он горячо воскликнул:

— Ты герой, сын Зевса! Получил бессмертие! Тебя до сих пор помнят!

— Не меня — брата, — с печалью ответил Геракл. — Но я печалюсь не потому, что у брата больше почестей, а потому, что меня здесь забыли.

— Как забыли? А ты здесь родился, жил? — недоумевал Марк.

— Да, жил. Вернее, обитал здесь, повсюду, везде: и в рощах, и в лесах, и по берегам рек и болот, и в душах и мыслях людей, — отвечал Геракл. — А звали меня Геракл Магусанус. Здесь поблизости даже храм мой был. В Эмпеле. Слыхал?

— В Эмпеле? — удивился Марк с мальчишеской непосредственностью. — А за что тебе воздвигли храм?

Геракл усмехнулся:

— Ну как же, за то, что я совершил те же двенадцать подвигов, что и Геракл в Греции, только здесь, на этой земле. Их все герои совершают.

Марк открыл рот от удивления:

— А я ничего такого не слышал. А льва ты тоже здесь убил?

— Убил, — кивнул Геракл.

— Здесь убил, прямо вот на этом месте? — все не верил Марк.

— Да, вот прямо здесь, — ответил Геракл, касаясь груди.

Марк покачал головой.

— А ты, я слышал, хочешь стать героем? — спросил Геракл.

Марк смутился и, кивнув, опустил голову. Геракл расхохотался. От смеха слезы выступили на его глазах, хохот перешел в шум воды, как у водяной мельницы, затем в рокот, похожий на рокот моря, и, наконец, смех уже дорос до небес и перешел в отдаленные раскаты грома, как будто сам громовержец Зевс отвечал своему сыну Гераклу. От обиды слезы подступили к глазам Марка, лицо его покраснело, но, собрав всю свою смелость, он крикнул:

— Что здесь смешного? Почему ты смеешься?

Смех прекратился, и в полной тишине прозвучал голос, исполненный могучей силы:

— От радости.

Марк хотел ответить, но проснулся от оглушительного звонка механического будильника, доставшегося ему от дедушки.

По дороге в школу Марк думал о своем сне. Он его хорошо запомнил, во всех подробностях. «Геракл Магусанус. Где-то я слышал это имя? Кто-то рассказывал об этом… Совсем недавно…» — пытался вспомнить Марк. «Он упомянул Эмпель, это же неподалеку, на северо-восток от Ден Боса… А, все! Вспомнил! Все понятно! Это же нам на уроке учитель по истории рассказывал про это, как я забыл, вот мне и приснилось!» — обрадовался Марк такому простому объяснению сна.

На следующий день отец действительно записал Марка в секцию борьбы, и через два дня Марк пришел на занятие. Тренер скептически посмотрел на его слабые мышцы и сказал, что первые два месяца Марк будет в группе общей физической подготовки. После первого же занятия все тело ныло и не слушалось, но Марк про себя решил, что будет тренироваться три раза в неделю, как бы трудно ему ни пришлось.

Несколько дней прошло, прежде чем Марк открыл «Мифы Древней Греции», и, начав читать о Геракле, не смог оторваться. Образность и логика повествования греческого мифа захватили Марка: лежа на кровати у себя в узкой длинной комнате, он представлял себя на месте Геракла, совершающего подвиги, и думал: «Он стал героем потому, что принимал справедливые решения и поступал по справедливости». Когда Марк прочитал о последних днях героя, он испытал щемящую жалость к Гераклу и одновременно протест против судьбы, уготованной Гераклу богами. Он не мог понять, зачем надо было обрекать Геракла на страдания, ревность Геры казалась ему недостаточной причиной обращения его в безумие и того, что он совершил в припадке безумного гнева. «Зачем? Почему?» — задавался он вновь и вновь этими вопросами и не находил ответа. В глубине души он чувствовал, что такова была неизбежность, что так было единственно возможно и правильно, но почему, он не мог объяснить. «Где-то он ошибся, чего-то он не сделал или не смог сделать…» — вертелась в голове мысль, но дальше дело не двигалось, и от этого Марк впадал в раздражение, захлопывал книгу и со злостью бросал в противоположную стену тряпичный мячик, набитый маленькими пластмассовыми бусинами. Мячик глухо ударялся о стену и падал, обмякнув, на пол. Марк свешивался с кровати, с трудом дотягивался до мячика и, откинувшись на кровать, снова бросал мяч. Приближался срок, установленный отцом, но не было написано ни строчки. За день до окончания срока Марк сразу после занятий в школе приехал домой, сел за стол в своей комнате, достал листок и ручку. Он сидел за столом уже полчаса, но не мог ничего придумать. «Покатаюсь на велосипеде, доеду до канала», — решил он. Подъезжая к каналу, Марк неожиданно вспомнил свой сон про Геракла. Он как раз остановился в том самом месте, где во сне ему явился Геракл Магусанус. Марк сел на траву под деревом, прислонившись спиной к стволу, достал блокнот и карандаш и быстро написал о своих чувствах к Гераклу и его судьбе, о его ошибках и о том, что он обрел бессмертие в памяти людей, совершив подвиги ради справедливости. Подумав, он добавил слова Геракла Магусануса о том, что он обитал в окрестностях Ден Боса, «повсюду, везде: и в рощах, и в лесах, и по берегам рек и болот, и в душах и мыслях людей», и почитался ими как герой, снискавший бессмертие.

На следующий день, сразу после ужина, отец пригласил Марка к себе в кабинет и спросил, прочитал ли он о подвигах Геракла.

— Да, — ответил, волнуясь, Марк. — И я написал десять предложений.

— Ну что же, — отец был доволен ответом Марка, — покажи.

Марк вынул из кармана сложенный вчетверо листок и протянул отцу. По мере того как отец читал, удивление проступало на его лице все явственнее.

— Откуда ты взял про Геракла Магусануса? — спросил он. — И какое отношение он имеет к греческому Гераклу?

Марк потупился и сослался на учителя истории и его рассказ о руинах храма в Эмпеле. Отец кивнул, соглашаясь.

— Римский Геркулес — это довольно-таки искаженное представление о Геракле. Не в одних военных победах дело. А вот Геракл Магусанус — это ближе к сути, это — «Старая юность», это то, чем Геракл стал, совершив свои подвиги.

— Разве бывает юность старой? — воскликнул Марк.

Отец усмехнулся и ответил:

— «Старая юность» означает «мудрая юность», то есть знающая и понимающая себя и мир вокруг и соответственно поступающая. Впрочем, такого действительно не бывает. Люди начинают задумываться об этом, когда они уже немолоды. Поэтому вокруг и нет Гераклов.

Марк задумался. Слова отца поразили его.

— Но я же задумался! — вдруг воскликнул он и взглянул на отца.

— Ну, быть тебе героем, — в шутку ответил отец и какое-то время сидел молча, задумавшись.

Бараны на подлокотниках замерли, прислушиваясь к бегу времени, которое отсчитывали старинные напольные часы в глубине кабинета. Затем он помрачнел и сказал:

— В Греции были еще герои, прочти и напиши десять строк. А сейчас иди.

Помолчав, добавил свое неизменное:

— Мне надо поработать…

«Аудиенция» была закончена.

С тех пор Марк прочел уже довольно много книг из библиотеки: он читал и писал десять строк для беседы с отцом все время, пока учился в школе. Но Марку казалось, что беседы с каждым разом становились все формальнее, отца больше интересовало, действительно ли Марк прочел книгу добросовестно, а не перескакивал через несколько страниц, пропуская рассуждения и описания. Поначалу Марк старался написать о своих мыслях и чувствах, но отец каждый раз в пух и прах раскритиковывал записи Марка, уделяя внимание каким-то незначительным фактам и подробностям. Часто своим вопросом отец ставил Марка в тупик, и он осознавал, что неправ, но одновременно у него крепло убеждение, что и отец неправ, что и он не понимает чего-то самого главного. Иногда они начинали спорить, Марк горячился, доказывая, отец тоже забывался в споре, потом он ловил себя на этом и высокомерно одним предложением ставил Марка на место, указывая ему то на возраст, то на его недавний промах в школе, то на глупое увлечение рок-музыкой. Марк ненавидел отца в такие моменты до глубины души и клялся себе, что никогда и ни за что не будет больше ни брать у отца книги, ни тем более обсуждать их. Но проходили дни, и Марк снова приходил к отцу за книгой. Когда Марк поступил в Институт дизайна, их беседы как-то сами собой прекратились, а привычка брать книги в домашней библиотеке осталась.

Глава 14. Марк покупает «Харлей-Дэвидсон»

Осень 1999

Обо всем этом как раз и вспомнилось Марку, когда он подошел к кабинету и остановился на мгновение, прежде чем отворить дверь. До прихода отца оставалось около двух часов — уйма времени для того, чтобы поискать нужные книги. Марк сразу взял словарь латинского языка, но нужного слова не нашел. Тогда он подошел к стеллажу с редкими книгами и принялся читать названия на корешках книг. Среди энциклопедий и справочников, сочинений, посвященных античным и средневековым авторам, книг по теологии и теософии выделялась своим простым названием небольшая книга «Тайны готических соборов». «Вот, как раз по теме», — подумал Марк и с трудом вытащил книжку из плотного ряда книг на полке. Он открыл книгу и начал читать, не отходя от стеллажа. Начало книги показалось ему ясным и понятным. Пролистав книгу, увидев фотографии со скульптурами из собора Парижской Богоматери и бегло прочитав подписи к ним, Марк решил, что это именно та книга, которая прольет свет на все загадки и тайны скульптур на галерее собора Святого Иоанна, если таковые вообще имеются. Автор обещал объяснить алхимический смысл, заложенный в скульптуры и знаки, встречающиеся в готических соборах, нужно было всего лишь прочитать книгу. Таким образом, полдела было сделано, но слово на фотографии оставалось пока нерасшифрованным.

Марк припомнил, что несколько лет тому назад видел у отца на столе какую-то книгу, связанную с алхимией. Он тогда еще спросил у отца, можно ли почитать, на что отец ничего не ответил, а всучил ему сборник средневековых легенд, в котором среди прочих была легенда и о докторе Фаусте. Марку казалось, что он визуально помнит, как выглядела та книга, название он точно не помнил, помнил только, что в названии фигурировало слово «алхимия». Сейчас он надеялся, что сможет отыскать ее на стеллажах. Он принялся методично просматривать полку за полкой. Стеллажи доставали до потолка, поэтому прочитать названия книг на верхних полках без того, чтобы не воспользоваться стремянкой, было невозможно. Марк разложил невысокую удобную стремянку и принялся за дело. Постепенно он увлекся: некоторые названия его заинтриговали. Особенно его заинтересовала книга Фулканелли «Философские обители», он даже записал ее название и номер стеллажа и полки, на которой она стояла, с тем, чтобы позже, улучив момент, взять и изучить.

Время летело незаметно, и совершенно неожиданно для себя Марк услышал, как внизу хлопнула дверь — это вернулся с работы отец. Меньше всего Марк хотел, чтобы отец застал его в кабинете, да еще за поиском нужной книги, не говоря уже о перспективе что-либо вообще обсуждать с отцом. Слишком много накопилось горячих тем за последнее время: отец был недоволен тем, как Марк работал стажером в его архитектурном бюро во время летних каникул, — ни прилежания, ни интереса, ни инициативы. Пытаясь привлечь Марка к семейному бизнесу, отец назначил ему довольно приличный оклад, и, проработав всего два месяца, Марк заработал достаточно денег, чтобы осуществить свою мечту. Эта мечта и была второй болевой точкой, от которой у отца начинали ходить желваки на скулах: мало того что Марк был фанатом рока и одевался соответственно, теперь Марк неуклонно приближался к тому моменту, когда он в полной экипировке оседлает «Харлей-Дэвидсон», только что купленный на заработанные с помощью отца деньги, и поедет не спеша по городу с правами на вождение в кармане, которые он получил накануне. Поэтому Марк быстро спустился со стремянки, отнес ее бегом на прежнее место и выскользнул из кабинета, притворив дверь. У себя в комнате он улегся на кровать и принялся просматривать только что «похищенную» книгу. Он листал страницу за страницей, выхватывая глазами куски текста, содержание которого становилось все сложнее и запутаннее, и смысл ускользал от него. Но Марк относил это на счет беглого отрывочного чтения. «Ну конечно, тут надо разбираться, внимательно читать, и все поймешь», — думал он, зевая. Постепенно мысли его переключились на предстоящую покупку мотоцикла. Мысль о том, что завтра он уже станет обладателем «Харлея», пусть подержанного, видавшего виды, заставляла его сердце биться с удвоенной силой. Он дотянулся до музыкального центра и включил альбом «Металлики». Книга упала на пол, Марк предусмотрительно задвинул ее под кровать. Марк никогда не включал музыку громко, сразу переключая ее на наушники, тут уж он мог насладиться, не опасаясь гнева родителей. Он лежал с закрытыми глазами, кивал в такт, и пряди длинных каштановых слегка волнистых волос закрывали его лицо. Неожиданно он почувствовал прикосновение к руке, которая свисала с кровати и сотрясалась в заданном музыкой ритме вместе с телом. Он вздрогнул и открыл глаза. Сквозь пряди волос он увидел силуэт матери. Он не слышал, как она вошла в комнату. Откинув волосы и приподнявшись на кровати, он увидел, что губы у матери шевелятся — она что-то говорила ему. Лицо у нее было, как всегда, бесстрастно. Марк выключил музыку и снял наушники.

— До тебя не достучаться. Я стучала, ты не ответил, — отдала дань вежливости мать. — Отец хочет поговорить с тобой. Он в гостиной.

Марк кивнул:

— Я сейчас приду, ма.

Мать сжала губы в тонкую линию и повторила:

— Он ждет.

Все ее поведение не предвещало ничего хорошего. «Ну, сейчас начнется», — с тоской подумал Марк, спускаясь в гостиную. В гостиной царил, как обычно, полумрак. Окна, выходившие на улицу, не были занавешены, и с улицы было видно, что происходит в доме.

Когда смотришь с улицы в освещенные окна домов и видишь, как уютно люди сидят и чем-то занимаются, то завидуешь им, думая, какое это счастье — общаться с близкими тебе людьми, которых ты любишь. Но опыт говорит нам, что это счастье так же призрачно, как и призрачна картинка в окне: вот ты сделал еще шаг — и нет ни счастья, ни картинки.

Отец растопил камин, но в комнате было еще прохладно, если не сказать холодно. Отец расположился в своем кресле напротив камина и телевизора. Телевизор работал, но почти беззвучно. Мать присела на диван, она включила торшер и открыла журнал, собираясь читать. В комнате висело напряженное молчание.

— Привет, па! — как можно беспечнее сказал Марк и плюхнулся на другой конец дивана. — Как дела в бюро? — выказывая заинтересованность, спросил Марк. — Как новый проект? Согласовали?

Марк никак не хотел ссориться с отцом, он знал, что каждый останется при своем мнении и начинать все просто бессмысленно. Отец не ответил. Вместо этого он спросил:

— Ты пересмотрел свое решение так неразумно распорядиться деньгами, полученными за твою работу стажером?

— Почему неразумно?! Надоело ездить на велосипеде. Кому-то нравится ездить на машине, кому-то на мотоцикле. Что здесь такого? — все еще надеясь на примирение, ответил Марк.

Отец усмехнулся:

— Велосипед ему надоел, подумайте только! Действительно, несолидно.

Марк насторожился, не понимая, куда клонит отец. Отец продолжал:

— В следующем году ты заканчиваешь академию, я уже отдал распоряжение о создании нового сектора дизайна в бюро, ты приступаешь к работе с завтрашнего дня. Работать будешь во второй половине дня и в субботу. Ты же не учишься в субботу, не так ли?

Вопрос был риторическим, отец не нуждался в подтверждении, он и так все прекрасно знал. Помолчав немного, он заявил:

— Мы с матерью решили, что тебе уже пора ездить на машине, мы покупаем новый автомобиль, а ты можешь взять мой «Рено». Он, конечно, стоит больше, я уже оценил его в гараже. Сейчас отдашь часть, остальное — когда заработаешь.

Марк был поражен: отец предлагал ему сделку, и, надо сказать, выгодную сделку. Более того, он предлагал ему работу — и хорошо оплачиваемую работу. Тут было над чем подумать. У Марка хватило ума поблагодарить. Но в ту же минуту все внутри восстало против: нет, он не променяет свою мечту на развалину «Рено». Голос внутри шепнул: «Не такая уж и развалина, очень даже приличная машина, да просто хорошая!» Марк цыкнул на голос и сказал:

— Спасибо за работу, па! Я буду работать, хотя мне и будет трудно со временем.

Лицо отца смягчилось.

— Я посмотрю свое расписание, не уверен, что смогу работать каждый день… — Марк тянул время, чтобы приступить к самому главному, и у него мгновенно созрело контрпредложение. — Может быть, мне начать работать со второго семестра, когда уже кончатся лекции? Тогда я смогу отдавать вам деньги за машину.

Отец всеми силами хотел втянуть Марка в работу в бюро, поэтому он сказал:

— Да, надо продумать график, нельзя допустить, чтобы страдала учеба. Возможен гибкий график.

Так Марк выторговал себе почти свободный график посещения работы. Марк сделал еще один осторожный шаг и сказал, потупившись:

— Сейчас я не могу принять такой дорогой подарок. Машина действительно почти новая, стоит дорого, а я пока студент. Мои друзья в академии отвернутся от меня, и твоим сотрудникам не понравится, что они ездят на велосипедах, в то время как сын их начальника разъезжает на папиной тачке.

Довод был весомый. Отец покачал головой, как бы соглашаясь. Марк шагнул как по канату, качнул балансиром:

— Вот когда начну работать по-настоящему, тогда перейду на машину. А пока поезжу на мотоцикле. Тем более подержанном. Приобрету опыт.

Когда отец думал о желании Марка приобрести мотоцикл, он воспринимал это как дань моде, как способ самоутвердиться и, главное, как источник повышенной опасности для их единственного сына. Кроме того, в глубине души он завидовал сыну, его смелости в стремлении осуществить свои желания и мечты, но сознаться в этом самому себе было невозможно. Теперь же мотоцикл был представлен всего лишь как средство передвижения, и это каким-то образом примирило отца с действительностью. Но сразу согласиться он не мог, поэтому обратился к жене:

— А ты что скажешь?

Мать Марка, не проронившая ни слова, в глубине души злорадствовала: «Ну вот он тебя и обставил, старый дурень! Надо было в молодости на мотоцикле гонять, теперь нечего икру метать». Взглянув на мужа, затем на Марка, вздохнув, она сказала:

— Обещай мне, что ты будешь ездить осторожно!

Марк понял, что выиграл, но, сдержавшись, прочувствованно сказал:

— Обещаю, ма!

Марк не сказал родителям в тот вечер, что он уже договорился о покупке мотоцикла. Сделка была назначена на четыре часа дня у нотариуса неподалеку от академии, куда Марк и направился сразу после занятий. Марк уже несколько раз осматривал мотоцикл в гараже у владельца, даже приезжал на первый осмотр со специалистом, он как мог сбивал цену, придираясь безбожно ко всем мелочам. Здоровый толстый малый, хозяин «Харлея», остро нуждался в деньгах: его подруга подзалетела, нужно было срочно жениться. После месяца переговоров они наконец ударили по рукам, теперь оставалось только оформить сделку. Через полчаса Марк вышел от нотариуса владельцем мотоцикла и поехал его регистрировать. К вечеру Марк имел полное право гонять по дорогам и днем и ночью — в пределах скоростного режима, конечно.

Глава 15. Встреча Микки и Марка в кафе

Осень 1999

После разговора с Херманом около десяти часов вечера Микки приехала домой. Едва она успела снять сапоги и куртку, как раздался телефонный звонок. У нее сжалось сердце, она уже чувствовала, что это Марк.

— Я подойду! — крикнула она напарнице и взяла трубку.

Это действительно был Марк.

— Привет, Микки, где ты пропадаешь? Я звоню тебе уже целый час! — дружелюбно зачастил он. — Надо встретиться! Я такое раскопал! Такое!

— Но уже поздно, — попыталась возразить Микки.

— Ерунда! Детское время! Я сейчас в кафе рядом с твоим домом. Выходи быстрее, я жду. Тебе пять минут!

Чувствуя, что Микки колеблется, он тихо добавил:

— Я знаю значение слова.

То, что он произнес это тихо, оказало магическое действие на Микки, и она так же тихо ответила:

— Я сейчас приду.

Напарница, услышав, что Микки снова одевается, крикнула:

— Тебя все какой-то придурок домогался! А ты куда?

— Я ненадолго, я — в кафе рядом, сейчас вернусь! — крикнула в ответ Микки, закрывая за собой дверь.

Через несколько минут она уже заходила в кафе. Марк увидел ее, встал и подошел, помог раздеться, проводил к столику, придвинул стул — в общем, был сама любезность. Невольно Микки почувствовала, что ей это приятно. Микки сразу заметила, что на нем были кожаные штаны и косуха, но Марк всегда так одевался, когда отправлялся на рок-концерт или в рок-клуб, поэтому Микки не придала этому особого значения.

— Позволь, я угощу тебя коктейлем, — вкрадчиво сказал Марк, глядя на губы Микки, и, обращаясь к официанту, громко добавил:

— Коктейль, пожалуйста.

Микки хотела было возразить, но в последний момент подумала: «А почему бы и нет?» Марк сидел молча и в упор смотрел на нее и, казалось, наслаждался ситуацией. Микки испытывала неловкость, что было для нее совершенно необычно: как правило, она диктовала в любой ситуации, особенно если участники были мужского пола. С Марком она почему-то не могла вести себя как обычно и от этого чувствовала себя неуверенно и неловко. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, она, вздернув подбородок, довольно грубо сказала:

— Ну и что ты раскопал?

— А ты что раскопала? — ответил вопросом на вопрос Марк.

Он явно не собирался сдавать позиции и продолжал торговаться.

— Я первая спросила! Говори, или я пойду! — пригрозила Микки.

Марк улыбнулся, как бы говоря: «Да никуда ты не пойдешь, а будешь сидеть и слушать столько, сколько я захочу», посмотрел опять долгим взглядом на ее губы и наконец сказал:

— Алхимия. Это алхимия.

— Что алхимия? — не поняла Микки. — При чем тут алхимия?

В ее памяти всплыла школа и то, как молодой учитель, новоиспеченный выпускник, пришел в класс естествознания на первый урок и заявил, что будет учить их основам физики и химии. Он был довольно симпатичный высокий блондин и пытался держаться уверенно, но его волнение выдавали длинные руки, которые он все никак не мог пристроить к месту. Микки тогда его дерзко спросила: «Вы нас будете учить алхимии?» Весь класс засмеялся. Кровь прилила к лицу учителя, но он улыбнулся и сказал: «В некоторой степени да, поскольку химия — дочь алхимии». И он принялся рассказывать, как в Средние века ученые тратили впустую время, проводя тысячи экспериментов с химическими веществами и пытаясь превратить металлы в золото с помощью философского камня, что, конечно, невозможно. «Но, — добавил он, — их усилия не пропали даром. Благодаря этим экспериментам развивалась будущая наука химия». Затем он повернулся к Микки и спросил: «А что ты знаешь об алхимии?» Теперь уже Микки слегка покраснела: «Да, собственно, ничего, доктор Фауст». Класс опять разразился смехом. Микки сама не ожидала, что назовет учителя доктором Фаустом. В тот момент перед ее мысленным взором предстала иллюстрация к легенде о докторе Фаусте из учебника по литературе, вот она и сказала. Учитель улыбнулся, видно было, что ему понравилось такое обращение. С тех пор эта кличка к нему приклеилась. Других ассоциаций со словом «алхимия» у Микки не возникло.

— При чем тут алхимия, если речь идет о скульптуре? — снова спросила Микки.

— При всем при том, — продолжал улыбаться Марк и еще раз повторил: — При всем при том это алхимия.

Он замолчал, наслаждаясь замешательством Микки.

— Говори яснее! — не выдержала она.

Марк смотрел на нее, улыбаясь. Наконец он томным голосом спросил:

— Микки, ты была когда-нибудь в Париже?

Микки взорвалась:

— Да при чем тут Париж! Париж, алхимия — что за ерунда?!

— Ответь: была или не была? — снова спокойно спросил Марк.

— Была в детстве, с отцом, — ответила Микки, — не помню уже ничего. Хотя помню, как ходили в собор Парижской Богоматери, вернее, помню какие-то отрывки… витражи, плитки пола…

Она задумалась на мгновение, перенеслась во времени, вспомнила, как родители разводились, часто ругались, спорили, с кем останется Микки. Она передернула плечом, отгоняя воспоминания.

— Ну, ты помнишь самое главное — собор Парижской Богоматери. А знаешь ли ты, что в соборе с помощью скульптур записаны все тайны алхимии? — спросил Марк, глядя Микки в глаза.

Не дожидаясь ответа, продолжал:

— Есть еще несколько соборов со скульптурами, имеющими тайный смысл, тайное зашифрованное послание, и, похоже, собор Святого Иоанна — один из них.

— С чего это ты взял? — недоверчиво спросила Микки.

— Книга есть одна, «Тайны готических соборов» называется. Говорят, что ее написал современный алхимик по имени Фулканелли. Никто не знает, кто он, где живет и жив ли. Вот он в этой книге все и расшифровывает, объясняет, — Марк говорил убедительно, Микки слушала. — Мне надо увидеть эти скульптуры на галерее, тогда я смогу сказать, что они значат, в чем их тайный смысл.

Марк говорил тихо, но сквозь тихие спокойные слова прорывалось его желание завладеть тайной скульптур на галерее. Микки знала, что давно нравится Марку, что он давно мечтает о ней, она замечала, как время от времени страсть прорывалась за внешним безразличием, и это льстило ее женскому самолюбию. Но сейчас она увидела в глазах Марка пламень совсем другой страсти и ощутила болезненный укол ревности.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — холодно возразила Микки. — Я же обещала Херману никому ничего не говорить.

— А ты и не говорила! — воскликнул Марк и, прямо глядя в удивленные глаза Микки, продолжил: — Я сам узнал, у отца в книжках вычитал. Ты не беспокойся об этом, я сам скажу Херману, ты только меня поддержи…

Микки не ожидала такого поворота, у нее даже рот приоткрылся от удивления.

— А если он спросит, в какой книжке? — не сдавалась она.

— В какой, в какой! Скажу, что отец рассказывал про реконструкцию и про скульптуры. А я ему расскажу про «Тайны готических соборов», он и захочет во всем разобраться. Ты же знаешь Хермана, какой он дотошный, въедливый. Как ты только его иногда выносишь? Он бывает таким занудой! — подливал Марк масла в огонь. — Ведь он тебе ничего не рассказал про тайну, а ты с ним дружишь уже столько времени. Разве это честно: ничего тебе не говорить, а когда ты случайно, именно случайно, узнала про тайну, вынудить тебя дать обещание молчать, ничего не объясняя?

Марк бил в болевые точки Микки.

Микки вспыхнула:

— Тебе-то что? Тоже мне, правдолюб!

Марк спокойно ответил:

— Просто я тебе доверяю, и для меня важно твое мнение… — Он помолчал немного. — Очень важно.

— Что-то я сомневаюсь! — возразила Микки, хотя это ей польстило.

Вдруг Микки почувствовала, что разозлилась на Хермана. И было за что! Херман уже настолько привык, что Микки с ним, что последнее время просто не спрашивал, какое у нее мнение на тот или иной счет. Он высказывал свое мнение, подразумевая, что у и Микки такое же, ну или примерно такое же. Даже теперь, после каникул, когда они провели столько времени врозь, на первой же встрече Херман слушал ее вполуха, не вникая в подробности, не замечая, что ее рассказ о том, чем она была занята все это время, полон пропусков и недомолвок. Он пропустил все ее намеки, большей частью выдуманные ею для возбуждения у Хермана чувства ревности, что, по мнению Микки, говорило о безразличии или о его полной уверенности в том, что Микки принадлежит ему сейчас и будет принадлежать ему и дальше. Марк следил, как меняется у Микки выражение лица, и в тот момент, когда у Микки сердито сдвинулись брови, проникновенно сказал:

— Я всегда ценил твое мнение, Микки, у тебя такая тонкая интуиция… Ты всегда все видишь наперед… — Он поднял свой бокал. — За твою красоту!

Микки, улыбнувшись, коснулась бокала Марка. Марк, у которого в бокале был безалкогольный коктейль, выпил, оставив на дне несколько кусочков льда.

— До дна, до дна! — запротестовал он, видя, что Микки, отпив несколько маленьких глотков, ставит бокал на стол. — За твою красоту — только до дна!

Марк удержал руку Микки, не давая ей поставить бокал.

Микки выпила почти весь коктейль и, откинувшись на спинку стула, сидела и смотрела на Марка. Хотя было бы правильнее сказать, что она сидела и рассматривала его в упор. В полумраке зала, с волосами до плеч, в кожаной куртке, с расстегнутым воротом тенниски, с бледным лицом, на котором ярко блестели карие глаза и змеились темно-красным изгибом губы, Марк казался совершенно незнакомым, каким-то взрослым, все понимающим.

— Ты знаешь, — сказал он, серьезно глядя ей прямо в глаза, — мой старик берет меня на работу к себе в бюро и отдает свою тачку. Приступаю с завтрашнего дня.

Брови у Микки взлетели и снова опустились на место, она процедила:

— Хорошо иметь такого папочку… Ты, я вижу, доволен! — Потом она вдруг расхохоталась и сквозь смех проговорила: — Прямо вижу тебя за рулем этого «дивана», как ты зажигаешь у академии!

Марк усмехнулся в ответ и спросил:

— А что еще ты видишь?

Микки, взглянув исподлобья на Марка, сказала:

— Да я много чего вижу… Например, то, что ты на меня глаз положил.

Марк ничего не ответил, он молча и серьезно смотрел на Микки. Затем он достал из внутреннего кармана куртки книгу, пролистал ее не торопясь и на нужной странице раскрыл, положив ее перед собой на стол. Микки увидела несколько небольших фотографий скульптур.

— Взгляни, нет ли здесь скульптур, похожих на скульптуры собора, — сказал Марк, протягивая ей раскрытую книгу.

Микки вновь ощутила болезненный укол из-за того, что Марк не ответил на ее вызов и не признался, что она ему нравится. Она тут же прониклась ненавистью к книге, глядя на нее как на свою соперницу, но не подала виду и бережно приняла ее из рук Марка.

— Какая старинная! — нарочито восхищаясь, произнесла Микки, растягивая слова. — Откуда такая?

— От деда еще. — Марк качнул головой, откидывая упавшую на глаза прядь волос.

Микки принялась внимательно рассматривать фотографии и читать подписи. И скульптуры, и подписи к ним были по крайней мере необычными. Чем-то они напоминали скульптуры с фотографий, сделанных Херманом.

— Ну что, похожи? — нетерпеливо спросил Марк.

Микки подняла на него глаза. В полумраке ее глубоко посаженные глаза казались темными, отливали свинцом. Она отвела взгляд, взяла бокал и отпила несколько глотков, поставила на стол. На дне ярко зеленела мята зубчатыми мелкими листиками, зажатыми среди кубиков льда. Неожиданно перед ее взором возникли рисунки Хермана: гаргулья, печальное химерическое существо с длинными ушами, с выражением тщетно пытающегося осмыслить происходящее вокруг. Затем в мыслях она вдруг оказалась на ветвях платана в свое первое посещение, когда они с Херманом стали любовниками. Она вспомнила странное тянущее ощущение, когда впервые увидела все эти скульптуры на арках в бинокль. Чем дольше она смотрела на них, тем отчетливее становилось ощущение. Оно возникло сначала у нее в груди, спустилось затем в низ живота и застряло там, требуя выхода. Оно было похоже на желание, очень похоже, и Микки приняла его за желание. Она еще тогда удивилась, что ей захотелось заняться любовью с Херманом, это вовсе не входило в ее планы. Позже она поймала себя на том, что это ощущение возникает у нее всякий раз, когда она смотрит на эти скульптуры. Вот и сейчас, хотя скульптуры на фотографиях были другими, ощущение, возникающее при взгляде на них, было похожим. Оно не давало покоя, куда-то понуждало идти, что-то сделать. И Микки, поддаваясь воспоминаниям и этому странному ощущению, сказала чуть слышно:

— Да, похожи…

— Ну вот видишь! — воскликнул Марк, не давая Микки опомниться. — Я же говорю: алхимия! Когда Херман обещал взять тебя на галерею?

Микки все еще была под впечатлением от скульптур на фотографиях в книге и тихо ответила:

— Через два дня.

— А почему через два дня? — спросил Марк, обрадовавшись, что он прикоснется к тайне так скоро.

— Будет полнолуние… — проговорила Микки и вдруг внутренне содрогнулась от страха, представив себя ночью на галерее под полной луной перед всеми этими существами.

На мгновение ей привиделось, что она стоит перед ожившими скульптурами и они надвигаются на нее. Она вздрогнула и мотнула головой, прогоняя видение. Марк встал, обогнул столик и сел рядом с Микки, взял ее за руку. Рука у Микки слегка дрожала.

— Ну что ты… Все будет хорошо. Я поговорю завтра с Херманом, ты только скажи, что без меня вам не разгадать тайны. — Марк подумал, что Микки опасается разговора с Херманом. — Скажешь? — не отставал Марк.

Микки кивнула. Постепенно краска вернулась на ее лицо.

Марк перевернул страницу. На гравюре в центре круга на ветвях мирового древа разместились знаки планет. По кругу читалась надпись: VISITETIS INTERIORA TERRAE RECTIFICANDO INVENIETIS OCCULTUM LAPIDEM VERAM MEDICINAM. Микки подняла на Марка вопросительный взгляд.

— Если взять первые буквы, получится то слово, которое ты ищешь.

Микки записала на салфетке аббревиатуру.

— Тут еще две буквы добавились. И что все это значит?

— «Ищи в недрах земли, и, продвигаясь вперед, ты найдешь скрытый камень, истинную панацею», — процитировал Марк. — Там ниже есть перевод. Это про путь к личной божественной искре, эликсиру бессмертия.

Микки разглядывала гравюру, наконец она сказала:

— Действительно, алхимия, но легче не стало, сплошные тайны. Мне пора. Ты проводишь? — Микки не хотелось расставаться с Марком, ей хотелось просто переменить тему.

— Конечно, — с готовностью ответил Марк и, взяв книгу со стола, встал, увлекая за собой Микки.

Она тоже поднялась на ноги и поняла, что у нее слегка кружится голова — подействовал коктейль. Они вышли на улицу. Прохладный воздух мгновенно освежил лицо и прояснил голову. Они не спеша двинулись в сторону дома Микки. Пройдя несколько шагов, Марк остановился напротив своего мотоцикла и спросил:

— Микки, а ты смотрела фильм «Беспечный ездок»?

Микки отрицательно покачала головой.

— А хочешь прокатиться? Как в фильме — ночью по пустому шоссе…

Марк стоял совсем близко, но не касался Микки, и от этого между ними проскакивали искры взаимного притяжения. Микки, не подозревая никакого подвоха, ответила:

— Да, неплохо бы проветриться…

— Мечты сбываются! — сказал Марк и, одним движением подведя Микки к мотоциклу, протянул ей шлем.

Микки не поверила своим глазам: Марк оседлал мотоцикл, сверкающий в свете фонаря всеми своими блестящими частями, и ждал, когда она наконец застегнет шлем, сядет сзади и обнимет его, изо всех сил прижимаясь к спине. Микки стояла в нерешительности. Марк повернул ручку газа, мотор призывно взревел, и Микки, решившись, шагнула к мотоциклу, высоко занесла ногу и, изогнувшись, прильнула к спине Марка, сцепив руки у него на поясе. Кровь волной прокатилась по телу, заставляя забыть обо всем на свете. Уже через несколько минут выехав из города, они бездумно неслись по шоссе, безуспешно догоняя луч света, исходивший из фар мотоцикла.

Глава 16. Поездка в Амстердам. Встреча с Иеронимом

Осень 1999

Менее чем через час Марк притормозил, въезжая в Амстердам с южной стороны. Еще несколько минут — и они уже были на главной площади города перед королевским дворцом. Посередине площади, как всегда, группы молодых людей сидели у подножия памятника и, казалось, не собирались расходиться. Несколько человек явно пришли на площадь из кофешопа и возбужденно смеялись над чем-то своим, никому не понятным. На них никто не обращал внимания. Марк и Микки дошли до середины площади и остановились в стороне, глядя на дворец и церковь Святой Катерины. Ее силуэт терялся в темноте неба, затянутого облаками. Было довольно тепло, но время от времени свежие, наполненные влагой порывы ветра, ослабленные лабиринтом улиц, по которым они проносились с моря, напоминали о том, что дождь не за горами. Марк и Микки растерянно стояли посередине площади, слушали ветер, степенное молчание королевского дворца, затаенную обиду старинной церкви, приглушенные звуки долетавших до них голосов и не знали, о чем говорить и что делать дальше. Вдруг они увидели, как из глубокой тени от стен церкви вышел человек и направился к ним. На груди у него что-то поблескивало, в руке он нес какой-то предмет. По походке они поняли, что человек немолод. Им обоим одновременно пришла одна и та же мысль, что это бездомный бродяга направляется к ним, чтобы выпросить на выпивку. Инстинктивно Марк и Микки сделали движение, чтобы уйти. Но человек, заметив это, довольно громко окликнул их:

— Постойте, не уходите! Подержите, пожалуйста, штатив. Мне надо перезарядить фотоаппарат.

Это было неожиданно — услышать ночью, что кто-то собирается перезаряжать пленку в фотоаппарате для того, чтобы продолжить, вероятно, занятие фотографией. Человек подошел, протянул Марку штатив, который тот машинально взял, и, взглянув на Микки, сказал:

— Добрый вечер! Вернее, доброй ночи! Я Иероним Баккер, художник и фотограф. Я сейчас работаю над проектом «Ночной Амстердам» для журнала. Позвольте, я сделаю несколько снимков. Вы так красиво смотритесь посередине площади, такие красивые силуэты…

— Вы намереваетесь снимать в темноте? — воскликнула с удивлением Микки.

— Простите, не имею чести знать вас, — ответил фотограф.

— Извините. Микки, меня зовут Микки, — смутившись под его колючим взглядом, ответила Микки.

— А, Микки. Ну да, конечно, Микки, — забормотал он, — очень приятно, Микки.

Он взглянул на Марка.

— Марк, — с неохотой сказал Марк, продолжая держать штатив.

— Слушайте, Марк, вы не могли бы встать сюда, а вы, Микки, стойте рядом, да, вот так. Не беспокойтесь, я сейчас возьму у вас штатив, — пообещал старик, но вместо этого он полез в карман своей просторной куртки и стал шарить там в поисках какого-то нужного ему предмета.

Но нужный предмет не находился. Наконец он, зажав что-то в кулаке, принялся вытаскивать руку из кармана, но вместе с рукой из кармана выпали несколько листков бумаги, исписанных убористым почерком. Марк инстинктивно наклонился, чтобы поднять их, и в этот момент из внутреннего кармана его куртки выпала книга «Тайны готических соборов». К изумлению Марка, фотограф с неожиданной прытью кинулся поднимать листки, и книга Марка оказалась в его руках. На площади было довольно светло, но фотограф вынул из кармана маленький фонарик, включил его, придвинул книгу к глазам, рассматривая обложку.

— О, да это же прижизненное издание! Откуда у вас такая редкая книга?! — воскликнул он и, не дожидаясь ответа, открыл книгу на титульном листе.

На титульном листе была дарственная надпись на имя деда Марка и подпись. Марк видел эту надпись раньше, но не разобрал имя дарителя, вернее, не обратил на это внимания. Фотограф внимательно рассматривал подпись, качал головой и шевелил губами. Наконец, оторвав взгляд от титульного листа, он, будто все еще не веря самому себе, то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес:

— Это ведь ученик Фулканелли подписал…

Даже в темноте в отблесках света от памятника Марк и Микки заметили на его побледневшем лице это выражение растерянности и удивления, его блеклые, выцветшие голубые глаза то ловили взгляд Марка, то опять устремлялись к надписи. Марк сказал:

— Эта книга принадлежала моему деду, теперь принадлежит отцу.

Фотограф кивнул.

— А вы читали книгу? — спросил он.

— Еще не успел, — почему-то смутившись, ответил Марк.

— А вы откуда, ребята? Чем занимаетесь? — спросил фотограф.

— Из Ден Боса, учимся в Академии искусств, — Микки вмешалась в разговор, решив поддержать Марка.

— Надо же! А я долгое время жил в Ден Босе, сейчас живу у дочери, пока работаю над проектом. Пришлось продать дом после того, как случился инфаркт. Сейчас я, правда, поправился, но в Ден Бос уже, как видно, не вернусь. — Старик помолчал, раздумывая о чем-то. — У меня много знакомых в Ден Босе. Возможно, вы знаете одного, он тоже учится в академии. Его зовут Херман.

Фотограф посмотрел на Микки. Микки молчала, ее начал раздражать этот неизвестно откуда взявшийся болтливый дед. «Еще не хватало, чтобы он был знаком с Херманом», — злобно подумала Микки, она только сейчас вспомнила о Хермане и о том, что ей придется договариваться с Марком о том, чтобы Херман не узнал об их встрече в кафе и тем более об их поездке в Амстердам. Марк кивнул:

— Да, мы учимся вместе.

Старик смотрел, не отрывая взгляд, на обложку книги, которую он уже передал Марку. Марк молчал. Микки тоже молчала. Фотограф принялся снова рыться в карманах. Наконец он достал кассету с фотопленкой и принялся перезаряжать фотоаппарат. Марк и Микки молча ждали. Марк все продолжал держать штатив в руке.

— Раскладывай штатив, сейчас я вас сфотографирую, — проговорил фотограф.

Марк разложил штатив, и старик принялся устанавливать фотоаппарат на штативе. Марк уже начал жалеть, что они сразу не отказались фотографироваться и не ушли от этого странного деда.

— Вы, наверное, знаете, что в соборе в Ден Босе есть галерея со скульптурами? — неожиданно спросил старик. — Херман наверняка рассказывал вам о ней.

Марк и Микки молча переглянулись.

— Стань поближе к нему, Микки. Да, так. А ты поверни голову немного влево, так, чтобы виден был профиль. Смотрите друг на друга, не улыбайтесь, — командовал старик, и они почему-то ему подчинялись. — Стойте так, не шевелитесь, пока я не кончу считать!

Он нажал на спуск, вспыхнул свет от вспышки. Фотограф отсчитывал секунды, Марк и Микки смотрели друг на друга, не отрываясь.

— Все! — крикнул он.

Затем, снова порывшись в кармане, обращаясь к Марку, он сказал:

— Когда пойдешь на галерею, не забудь взять вот это. — И он протянул Марку старинный ключ.

— Что это? — удивился Марк.

— Это ключ от южного портала. Мне он уже не понадобится, — вздохнул старик. Марк взял ключ, в его глазах сквозило недоверие.

— Вот моя визитка. Фотографии будут готовы через несколько дней, приезжайте, только позвоните заранее: я часто выхожу в город, — продолжал фотограф. — Приезжайте, посмотрите мои работы, я почти закончил проект.

Марк и Микки кивнули, им вдруг стало жаль старика.

— Передавайте привет Херману, — сказал он на прощание.

— Спасибо, конечно, передадим. Всего хорошего, — ответил Марк.

Микки кивнула в знак согласия. Вдруг она спросила:

— А откуда вы знаете про галерею?

На лице фотографа появилось довольное выражение, как будто он ждал этого вопроса и дождался: женская природа неизменна — любопытство сильнее осторожности.

— От моего учителя. Я вам расскажу, когда вы приедете за фотографиями.

— Да, хорошо, уже действительно поздно, нам пора, — согласилась Микки.

Марк и фотограф обменялись рукопожатиями, Микки протянула старику руку. Он бережно взял ее горячую руку в свои сухие холодные и вдруг, притянув к себе, сказал несколько фраз ей на ухо. От его слов у Микки широко раскрылись глаза, она стояла как завороженная, губы у нее приоткрылись, кровь прилила к лицу, рука медленно выскользнула из его рук. Фотограф подхватил штатив и быстрыми шагами двинулся к церкви.

— Запомни: третий! — крикнул он, обернувшись.

Через несколько шагов, звук от которых отдавался от стен дворца глухими низкими ударами, он исчез в узком проходе между королевским дворцом и церковью.

— Микки! — окликнул Марк застывшую Микки и взял ее за руку.

Микки глубоко вздохнула, очнувшись, и вернулась в реальный мир. Глаза Микки блестели, как будто в них застыли слезы.

— Микки, не плачь! — с чувством сказал Марк.

Он обнял ее, Микки придвинулась к нему, и они поцеловались.

— Что, что он тебе сказал?! — нетерпеливо спросил Марк, оторвавшись от ее губ. — Он тебя обидел? Пошлость какую-нибудь?

Микки покачала головой:

— Нет, все нормально.

Марк настаивал: такой Микки он никогда не видел.

— Да нет, ничего. Потом… Поедем домой! — проговорила Микки скороговоркой и потянула Марка в сторону припаркованного мотоцикла. Марк послушно пошел за нею.

Микки как можно тише открыла входную дверь и сразу, не раздеваясь, прошла в свою комнату, включила ночник. Часы показывали половину третьего ночи. Микки разделась и, абсолютно нагая, подошла к зеркалу. Ее светлые волосы рассыпались по плечам, челка доходила до глаз, закрывая брови. Зеркало было небольшим, и она не видела себя всю. Тогда Микки, закрыв жалюзи, поставила стул подальше от зеркала, включила свет, встала на стул и принялась разглядывать свое тело. Зеркало отражало только верхнюю часть тела Микки, и, чтобы увидеть другие части, Микки приходилось изгибаться, приседать, спускаться на пол и передвигать стул дальше от зеркала. Затем Микки проделала все то же самое, смотрясь в зеркало пудреницы и разглядывая себя со спины. Наконец она передвинула стул на его обычное место у стола, выключила свет и легла. На рассвете ей приснился короткий сон. Она увидела себя на пустынном берегу моря, один берег которого уходил песчаной косой к горизонту, где жемчужного цвета море сливалось с перламутровым предрассветным небом. Другой берег дугой огибал широкую бухту, где на самом мысу на высоком обрывистом берегу возвышался маяк. Микки медленно входила в воду, и ее тело покрывалось мельчайшими пузырьками воздуха и становилось как ртуть. Она не чувствовала воды, ей было ни холодно, ни горячо, она только чувствовала эту тонкую пленку воздуха и плыла медленно, стараясь не нарушить тонкий «ртутный» слой кожи. Она направлялась к маяку. Микки одновременно была внутри своей оболочки и вместе с тем видела себя со стороны. Она ощущала и чувствовала, и осознавала себя и весь мир вокруг одновременно, она была и весь мир, и часть его. Она была здесь и сейчас и одновременно везде и всегда. Времени не было, вернее, Микки находилась и там, и здесь, и впереди, и длилась, и множилась бесконечно, но все же она, Микки, была здесь, в воде, и подплывала к маяку. Медленно Микки вышла из воды на берег. У самой кромки воды берег был песчаный, дальше начинался утес, и в нем были вырублены ступени, ведущие, по всей видимости, к маяку. Микки ступила босой ногой на камень, и мгновенно ее «ртутная» пленка стекла и превратилась в маленькую лужицу воды на холодной ступени лестницы. Микки поднималась по ступеням все выше и выше и наконец оказалась на самом верху утеса, перед входом в здание маяка. Здесь, наверху, было тихо, только Микки все равно ощущала кожей движение воздуха. Бухта лежала у нее под ногами, как створки раскрывшейся раковины перламутровки. Краем глаза Микки уловила движение далеко внизу у самой кромки моря. Она повернула голову и увидела себя, входящую в воду в том самом месте, где она была несколько мгновений тому назад. «Как же так?» — родился и тут же погас вопрос. «Так…» — услышала, вернее, ощутила внутренний голос Микки. Вдруг вдали резко обозначилась линия горизонта и по глади моря побежали трепещущие дорожки света, и все пространство наполнилось слепящим светом. Микки зажмурилась и проснулась. Сквозь тонкие щели жалюзи пробивались лучи солнца, и тонкая полоса света приходилась как раз на глаза Микки. Она вновь закрыла глаза и представила бухту, в которой она только что была малой каплей в море и одновременно всем сущим. «Я — Великая богиня», — сказала Микки и улыбнулась.

Глава 17. Встреча в кафе

Осень 1999

Казалось, что Херман не удивился, когда Марк, как только они уселись за столиком в кафе, сказал:

— Мы вчера встретили Иеронима Баккера.

Весь день на занятиях и в перерывах между ними и Херман, и Микки, и Марк мало говорили, сосредоточившись каждый на своих мыслях. Как только занятия закончились, они, не сговариваясь, встретились на первом этаже в холле.

— Надо поговорить, — сказал Херман, и Микки и Марк послушно кивнули.

Они молча ехали на велосипедах к кафе, и перезвон колоколов с башни собора летел им вслед, обгоняя и направляя их мысли.

— Мы вчера встретили Иеронима Баккера, — повторил Марк.

Херман взглянул на Микки, но ничего не спросил.

— Он просил передать тебе привет, — сказала она и неожиданно покраснела.

Затем она сбивчиво в нескольких словах рассказала, как Марк узнал о скульптурах на галерее собора и как получилось, что она, Микки, оказалась в час ночи на площади перед королевским дворцом и встретила совершенно случайно Иеронима.

— Он все знает о скульптурах и дал нам ключ, — закончила она свой рассказ и посмотрела на Марка.

Марк вынул из кармана куртки старинный ключ и, не выпуская из своих рук, показал его Херману.

— Что за ключ? — глухо спросил Херман.

Марк объяснил. Херман молчал, ничего не отразилось на его лице, только губы сжались в одну линию и лицо стало напряженным и некрасивым. В душе Хермана зарождался ураган: он столько лет хранил тайну, обещая Иерониму никому ничего об этом не говорить, и вот теперь Иероним сам отдал ключ от входной двери собора людям, которых он даже не знал. А Микки?! Он всегда знал — знал! — что ей нельзя доверять. Но самолюбие не позволило Херману показать, как сильно он был задет.

— Что еще сказал Иероним? — спросил он, не отрывая глаз от ключа, который Марк вертел, ставя его то на конец с бородкой, то на кольцо на другом конце стержня.

Марк перестал крутить ключ и сказал:

— У него был инфаркт, он живет у дочери сейчас. Сказал, что уже не приедет в Ден Бос. Пригласил приехать к нему за фотографиями через неделю. Хочешь, поедем вместе?

Марк прикусил язык, потому что едва не сказал: «Хочешь поехать вместе с нами?» — и сам удивился, что думает о себе и Микки как об одном целом.

— Посмотрим, — уклончиво ответил Херман.

Слова Марка больно резанули Хермана по сердцу. «Неужели Иероним так плох? Значит, он уже не надеется подняться на галерею, если отдал ключ. Значит, он хочет, чтобы мы сделали это втроем. Зачем?» — продолжал размышлять Херман. Марк и Микки переглянулись, и Микки, решившись, сказала:

— Он уверен, что надо идти втроем. Он сказал, что… — тут Микки осеклась и замолчала.

— Что? Что он сказал? — переспросил Херман.

Микки чуть было не проговорилась о том, что Иероним сказал ей на ухо перед тем, как уйти, но это была тайна, ее тайна, а уж свои тайны она умела хранить.

— Ну сказал, что надо пойти втроем, — ответила Микки. — Так и сказал: «Идите втроем, пока не поздно».

Слова «не поздно» эхом отозвались в душе Хермана. «Что может измениться? — спросил он сам себя, и в глубине души уже был ответ. — Да все: все может измениться, и очень скоро». Наконец он решился:

— Мы пойдем завтра ночью. Будьте готовы.

Он резко поднялся на ноги, бросил на стол банкноту в десять гульденов, обратившись к Марку, сказал: «Расплатись!» — и быстро направился к выходу. Сделав три шага, он обернулся, посмотрел на Микки, поймал ее взгляд, кивнул и сказал:

— До завтра. Встречаемся на площади у собора в четыре часа ночи.

Херман резко развернулся и вышел. Микки не успела ничего ответить. Как только за Херманом закрылась дверь, она почувствовала, как тяжесть навалилась ей на плечи и пригнула к столику. Ее левая щека горела, как будто она получила пощечину. Наклонив голову и глядя на пену в чашке с кофе, Микки спрятала лицо за волосами. Волна пряного запаха корицы накрыла ее, и вновь из ниоткуда, как сладостная музыка, прозвучали слова: «Ты — богиня». Микки выпрямилась, подняла голову, выгнув шею, и встретилась взглядом с глазами Марка. Он улыбнулся, и Микки ответила ему призывной улыбкой. Помолчав немного, Марк спросил Микки, пойдет ли она завтра на занятия, на что Микки неуверенно ответила, что пойдет. Они еще немного посидели, допили кофе. Разговор после ухода Хермана не клеился. Неожиданно к ним пришло осознание, что они стоят перед неотвратимостью выбора: либо бросить эту странную затею, либо пойти до конца на поводу у любопытства и странного чувства притяжения, которое охватывало их души. Тайна влекла, притягивала, ничего не суля взамен. Микки вновь вспомнила слова Иеронима, которые вошли в ее сознание, как нож в масло, и растворились в ее душе навсегда. «Иди, приготовься», — прозвучало в голове, и Микки поняла, что это именно то, чем ей надо теперь заняться.

— Мне, пожалуй, пора, — сказала Микки и взяла с соседнего стула свою сумку.

Они вышли на улицу. Моросил мелкий дождь, погода явно не располагала к прогулке.

— Ты сейчас куда? — спросил Марк. — Домой?

Микки кивнула.

— Ты не передумаешь? — спросил Марк, видя растерянность Микки.

Она покачала головой:

— Нет. Я пойду на галерею.

Затем спросила, хотя заранее знала ответ:

— А ты?

— Конечно, обязательно.

Марку все представлялось заманчивым приключением, хотя он уже обдумывал юридическую сторону этого «предприятия». Наличие ключей от входа в собор и от галереи наверху придавало какую-то легитимность этому посещению, превращая ночной рейд именно в посещение культового объекта, своего рода экскурсию. Марк уже подумывал написать небольшую записку о том, что они собираются посетить галерею собора с образовательной и научной целью, и спрятать ее у себя в комнате, чтобы ее могли бы прочитать полицейские, если возникнут осложнения и их поймают. Или, еще лучше, сделать магнитофонную запись. Эта идея увлекла Марка, и ему захотелось немедленно приступить к ее осуществлению.

— Ну тогда до завтра, увидимся в академии, — попрощался Марк, снимая замок с велосипеда.

— Да, до завтра. Пока! — махнула рукой в ответ Микки. — А почему ты не на мотоцикле?

— Чтобы не дразнить Хермана, — с усмешкой ответил Марк.

Его ответ не понравился Микки, но она ничего не ответила и уехала.

Глава 18. На галерее

Осень 1999

Было уже за полночь, когда Микки поняла, что Херман не зайдет за ней, чтобы идти к собору вместе, — телефон молчал. Микки даже почувствовала облегчение от этого, сейчас она нуждалась в одиночестве. До собора идти было минут десять медленным шагом. Она поставила будильник на три часа ночи, легла и сразу заснула, но через два часа она проснулась, как от толчка, и уже не могла заснуть. Время тянулось медленно: казалось, огромное колесо размером с город, да что там город, размером с орбиту Земли, насаженное на ось, прокручивалось вхолостую, не давая хода событиям. Требовался клин, чтобы ось и втулка сцепились в смертельном объятии, и этот пласт времени проявился в реальности. Требовалась жертва. Микки была внутренне напряжена, она не понимала почему, но внутренним чутьем осознавала, что сейчас именно она сможет заставить колесо времени сдвинуться. Микки вышла на улицу. Было тихо и безветренно. Высокая луна летела ввысь меж редких облаков, но, поднявшись в небо до точки отрыва от земли, скатывалась на свою орбиту, чтобы начать движение вновь. Микки медленно двинулась к собору кружным путем. Она петляла по узким улицам, огибая соборную площадь. Миновала узкий канал, начинающийся прямо от дороги, городской архив. «Глухое здесь было местечко, если оно называется „Волчий угол“», — подумала она. Наконец она вышла к собору с правой стороны и остановилась под огромным платаном у самой церковной ограды. Раскинув громадные ветви на исполинских стволах, платан жил своей жизнью, время от времени нарушая тишину вздохами и трепетом листвы. Собор и соборная площадь были обсажены по периметру деревьями, и они не допускали далекие звуки города, улавливая их ветвями и листвой. Все новости о городских событиях деревья пересказывали друг другу, оставляя все в своей памяти. До собора не долетало ни звука. Микки простояла под платаном довольно долго, когда услышала приближающиеся шаги и увидела силуэты — это были Херман и Марк. Они направлялись к платану. Микки вышла из тени. Итак, все были в сборе.

— Пора, — глухо сказал Херман. — Надо перелезть через ограду.

Он подсадил Марка, тот ловко забрался на нижнюю ветвь платана, нависающую над оградой, и протянул руку Микки. За считаные мгновения все трое оказались за оградой и подошли к двери южного портала. Марк достал ключ, вложил в замочную скважину и повернул. Скрежет металла о металл показался оглушительным, но дверь довольно легко приоткрылась — петли были смазаны маслом. Они проскользнули в узкую щель и прикрыли за собой массивную дверь. Сердца учащенно бились, наполняя гулкую настороженную тишину собора волнами живой безудержной молодости. Не дожидаясь, когда темнота, отпрянувшая было от слабого света с улицы, обступит их и поглотит, Херман включил фонарь и двинулся к двери на галерею. Микки шла за Херманом, за ней шел Марк, но все равно ей было жутко. Так жутко, что она перестала думать и просто тупо смотрела вперед на ту часть пространства, которую освещал фонарь, и переставляла ноги. Наконец они добрались до двери наверху и Херман повернул ключ. Свежий порыв ветра из приоткрывшейся двери отогнал затхлый воздух на лестнице, широко распахнув дверь. После черной тьмы, царившей в лестничном проеме, лунный свет ослепил их в первое мгновение. Луна заливала собор вибрирующим светом, освещая пол галереи, перила и шпили. Здесь, на высоте, чувствовалось движение ветра. Волны воздуха, пронизанные лунным светом, прикасались к щекам, шевелили волосы, забирались под одежду, выманивая наружу. Казалось, они вдыхали не воздух, а жидкое серебро, обжигавшее носоглотку, бронхи, и оно, достигая легких, проникало прямо в кровь. Бездумно, как завороженные, они шагнули на галерею. Город лежал перед ними, обозначенный огнями улиц, но он был далеко и сейчас не имел никакого к ним отношения. Они стояли, инстинктивно прижавшись спиной к стене собора. Херман посветил на свои часы.

— Светать начнет через полчаса, тогда будет видно, — сказал он и взглянул на Микки. — Не холодно?

Микки качнула головой, казалось, она сама не понимает, холодно ей или нет. Марк вынул из бокового кармана куртки плоскую фляжку, блеснувшую в свете луны, и открутил крышку.

— Выпей, это коньяк. Я у отца нашел на стеллаже, когда книги искал, — пояснил он и протянул фляжку Микки.

Она вновь качнула головой.

— Не бойся, один глоток, согреешься. Еще долго тут торчать, — настаивал Марк.

Микки взглянула на Хермана. Херман взял фляжку из рук Марка, втянул воздух, почувствовал запах коньяка, сделал глоток, затем другой.

— Классный коньяк, — сказал он, дождавшись, когда вкус раскрылся полностью.

Микки взяла фляжку в руки и отпила глоток, затем еще два маленьких глотка. Поморщившись и передернув плечами, она сказала:

— Не коньяк, а микстура какая-то.

Марк тоже сделал несколько коротких глотков.

— Правда, отдает травами, — пробормотал он. — Мой папаша, как всегда, все с «изысками», коньяка нормального не может налить.

Через мгновение они почувствовали, как тепло поднялось из желудка к сердцу и побежало по всему телу. Внутри напряжение спало. Херман достал из рюкзака поролоновый коврик, расстелил у стены, приглашая присесть. Они уселись, прижавшись плечами друг к другу, помолчали. Цвет неба неуловимо менялся, луна казалась еще выше.

— Надо еще ждать. Уже недолго, — сказал Херман.

— Так, пожалуй, заснешь! — сказал Марк, почувствовав слабость в ногах и то, как отяжелели его веки.

Микки сидела не шевелясь и смотрела прямо перед собой.

— Микки, ты как? — толкнув ее плечом, спросил Марк.

Микки удивленно взглянула на него:

— Я? Нормально.

— Уверена? Не холодно? — продолжал Марк.

— Тише! Что ты так громко говоришь? Помолчи! — шепотом ответила Микки и, повернувшись к Херману, спросила:

— Ты слышишь? Слышишь?

Херман прислушался: издалека донесся шум набирающего скорость поезда.

— Это поезд, Микки, — ответил он и снова посмотрел на часы.

— Нет, — прошептала Микки, — это барабаны. Слышишь, отбивают ритм?

— Это у тебя сердце стучит, — засмеялся Марк.

Микки не ответила, продолжая вслушиваться. Внезапный порыв ветра нарушил тишину и принес откуда-то снизу странные звуки вздохов, сдавленных голосов, переходивших один в другой, невнятных, едва различимых. Микки сжала руку Хермана. Новый, более мощный порыв ветра пронесся над их головами, усиливая странные звуки, за ним последовал еще один, взметнувший волосы Микки и бросивший их ей в глаза. И вместе с порывами ветра забрезжил рассвет, а луна почти погасла.

— Пора! — сказал Херман, вставая и протягивая руку Микки.

Микки и Марк поднялись на ноги.

— Начнем от колокольни, — сказал Херман, и они втроем подошли к перилам и посмотрели вниз.

В зыбком сером свете фигуры на балках, как ни странно, были хорошо видны. Они подняли вверх головы и смотрели на гостей, выжидая. Неподвижный воздух вдруг дрогнул, и фигуры неожиданно и одновременно продвинулись вверх по балкам, произведя при этом едва слышный шум, и снова замерли, не отводя взгляда от пришельцев.

— Мне показалось, или… — прошептал Марк, не смея отвести глаз.

Казалось, что он одновременно видит сразу несколько скульптур в мельчайших деталях и их образы мгновенно отпечатываются в мозгу, чтобы остаться в памяти навсегда.

— Пройди вперед, — произнес приглушенно Херман и подтолкнул Микки.

Они сделали несколько шагов влево, не отрывая взглядов от скульптур, и одновременно с ними скульптуры со вздохами, говором и шумом снова продвинулись вверх по балкам. Как только остановились люди, окаменели и скульптуры. Теперь они видели одновременно и фигуры на самых крайних балках справа, и фигуры, сидящие прямо перед ними. Так, с остановками, Херман, Микки и Марк дошли до другого конца галереи, и одновременно с их движением двигались скульптуры, каждый раз со все более нарастающим шумом от ударов инструментов о камень, звона монет, барабанного боя, бормотания чудищ и химер, стонов и обрывков фраз.

— Их всего сорок две, сорок две… — бормотал Марк с широко раскрытыми глазами и застывшим взглядом. — Здесь показано все, все о природе человека: насколько человек ужасен… Этот ужас есть и в тебе, и во мне, и в Микки! Как от всего этого можно избавиться?! Зачем все это так ужасно?

Херман слышал голос Марка как бы издалека, звук его голоса усиливался и уже дошел до крика, бился в агонии о стены собора. С трудом собравшись, Херман ему ответил:

— Здесь — все, понимаешь, все о человеке. Здесь — полнота.

Как только Херман произнес слово «полнота», какофония из звуков, производимых скульптурами, стала оглушительной, вытерпеть ее было выше сил. И тут раздался тихий голос Микки, но он почему-то перекрыл все остальные:

— Да. Это полнота… Где третья, где третья колонна? Мне надо туда… Помогите мне…

Микки как во сне двинулась к середине галереи и остановилась у третьей колонны. Марк и Херман увидели, что по бокам колонны есть несколько узких выступов, служащих ступенями. Микки ступила на первый выступ, затем на следующий. Херман и Марк придерживали ее за руки, затем, когда она уже поднялась выше, за ноги, обутые в высокие сапоги из коричневой кожи. Все произошло очень быстро, как будто ноги Микки сами знали, куда им ступать. И вот Микки стояла, обнимая ногами колонну и возвышаясь над оконечностью шпиля. Она развела руки в стороны, принимая это скопище у своих ног. Грохот, издаваемый ожившими скульптурами, громадной волной сметал все на своем пути. Херману показалось, что этот грохочущий вал подхватил Микки, как песчинку, и сбросил в пустоту. Он сжал крепче руку и ощутил, что сапог Микки пуст. Ужас охватил Хермана, и он, не отдавая себе отчета, крикнул:

— Микки, держись! Я иду к тебе!

В это самое мгновение Микки произнесла с невыразимой любовью:

— Я богиня!

Ее голос звучал отчетливо и громко, и его было хорошо слышно, но грохот, казалось, нарастал.

— Я богиня! — повторила она, и ее плащ черной птицей слетел к ногам Хермана и Марка.

Они оба взглянули вверх и увидели, что Микки стоит нагая, простирая руки над всем городом. И в это мгновение шум утих, отступил и стала слышна божественная музыка флейтиста и волынщика, и ей вторили, отбивая ритм, звонкие удары каменотеса, и прекрасные стихи поэта, и рассказ архитектора о новом соборе, и простые и ясные рассуждения философа. И какофония стала фоном, как шум волн, ветра, дождя.

— Я — богиня! — в третий раз повторила Микки, и в ее голосе звучало торжество победы, заполняющее все пространство.

— …ня-ня-ня! — вторили чайки в высоком небе под белой седой луной, и наконец все стихло.

Скульптуры оказались на своих, предназначенных им местах, Микки осторожно спустилась по узким ступеням, Херман протянул плащ Микки и увидел, что она на самом деле одета в телесного цвета спортивный костюм. Наваждение прошло, все встало на свои места. Только Херман, Микки и Марк знали, что они стали другими.

Глава 19. Встреча Хермана и Иеронима. Иероним передает Херману гравюру

Осень 1999

Через несколько дней Херман приехал в Амстердам повидаться с Иеронимом. Ни Микки, ни Марк не захотели ехать за фотографией: Марк — сославшись на занятость, Микки — на плохое самочувствие.

Херман встретился с Иеронимом в маленьком кафе недалеко от дома дочери, где теперь жил Иероним. Херман был поражен, как он сильно сдал: теперь это был старик, даже блеска в глазах уже не было. Они немного поговорили о теперешних занятиях Иеронима фотографией, о здоровье, о семье дочери и о том, как она все время заставляет его принимать лекарства и не разрешает делать то, что он, Иероним, считает необходимым. Затем Иероним спросил Хермана про «Сад руин». Херман не предполагал, что Иероним знает об этом. Иероним признался, что эта задумка давным-давно не давала ему покоя и что теперь наконец-то нашелся человек (он имел в виду Люку), который сможет это осуществить.

— Ты обещай мне, что будешь ему помогать, — сказал он, и Херман услышал прежнюю убежденность и страсть в голосе Иеронима. — Это очень важно. Важно, важно для всех, и для вас тоже.

Херман обещал. Херману хотелось поговорить о галерее скульптур, но он все не знал, как начать. Наконец он сказал:

— Мы были на галерее.

— Втроем?

Херман кивнул.

— Ну что? Посмеялись? Нахохотались? — со странной улыбкой спросил Иероним.

— Нахохотались? Мы же на галерее собора были, — переспросил Херман и уточнил на случай, если Иероним его не понял: — Там не до смеха было…

— Не до смеха, говоришь? — переспросил, помрачнев, Иероним. — А музыку, музыку слышали? — нетерпеливо и с нажимом спросил он. — Волынщика и флейтиста?

— Да, — сдавленно ответил Херман.

— Ну а дальше? Что дальше? — почти крикнул Иероним.

— Дальше? Дальше — все кончилось… Чайки кричали, рассвет… — вспоминал Херман. — Больше ничего…

Иероним сидел молча, опустив глаза, как будто рассматривал узор на досках стола.

— Значит, не получилось… — как бы про себя пробормотал он, — значит, не смогла…

— Что, что не получилось? Что не смогла? — с горячностью воскликнул Херман.

Иероним поднял глаза на Хермана, и Херман понял, что Иероним ничего ему не скажет. Говорить было больше не о чем. Они вышли на улицу. Было ветрено, и накрапывал дождь. Херман стал прощаться. Иероним засуетился, снова превратившись из учителя в старика, и достал из потрепанного портфеля фотографию Марка и Микки. Херман взглянул, как Марк и Микки смотрят друг на друга, и его губы сжались в тонкую линию. Иероним, пожимая руку, сказал:

— Ищи радости.

Херман удивленно посмотрел в лицо Иеронима, увидел темные круги под глазами и глубокие морщины на лбу, и его пронзило чувство, что он видит Иеронима в последний раз. Иероним, понимая, о чем думает Херман, суетливо взгромоздился на велосипед и тронулся с места, вильнув рулем. Обернувшись, он крикнул:

— Ищи богиню!..

Глава 20. Снова на галерее. Перстень Прометея

Осень 1999

После ночи, проведенной на галерее, Микки как-то сникла, сжалась, стала незаметной. Между Херманом и Микки возникло отчуждение, они как будто избегали друг друга, скованно подбирали слова, откладывали встречу. Да и с Марком было то же самое: он сразу уезжал после занятий в архитектурное бюро отца, в перерывах между занятиями исчезал то в буфет, то в библиотеку, то неизвестно куда. Что-то изменилось, ушло безвозвратно, оставив разочарование и пустоту, а взамен ничего не возникло, ответа они так и не получили.

Потянулись дождливые осенние дни. Холодный туман по утрам, мелкий дождь, как сквозь сито, днем, час-другой без дождя перед тем, как стемнеет. Херман и Микки стали реже встречаться. Не только потому, что в такую погоду напарница по съемной квартире сидела все вечера дома, а прежде всего потому, что теперь между ними незримо стоял Марк. Микки уверяла себя, что у нее с Марком ничего не было, и винила во всем Хермана с его «глупой» ревностью. Херман не мог простить Микки ее вероломства: она не смогла удержаться и разболтала Марку о галерее собора, о странном слове, тайно ездила с Марком в Амстердам, и, если бы они там случайно не встретили Иеронима, Херман мог об этой поездке и не узнать. Доверие было подорвано. У Хермана не выходили из головы последние слова Иеронима, когда он приезжал к нему повидаться вскоре после посещения галереи собора. Он не мог понять, что тот имел в виду, сказав о Микки, что она «не смогла», что что-то «не получилось». «Что не получилось? А что должно было получиться? И эти его странные слова про смех, — недоумевал Херман, длинными вечерами сидя в своей комнатушке с узкой кроватью и стеллажом книг. — А ведь он спросил, слышали ли мы игру волынщика и флейтиста. Значит, он тоже бывал на галерее?!» Херман мучился вопросом о том, что Иероним сказал Микки там, на площади в Амстердаме, почему Микки, стоя на галерее, называла себя богиней. Он помнил, что сказал ему напоследок Иероним. Его слова «Ищи богиню!» запали в подсознание Хермана, и он не переставая думал об их смысле. Вновь и вновь он мысленно оказывался на галерее, переживая то странное состояние и пытаясь вспомнить все в подробностях, шаг за шагом. «Почему Микки была так странно одета? В обтягивающем трико телесного цвета… Я даже подумал, что она нагая!» — вспоминал Херман. Он вспомнил, как внутренне содрогнулся, увидев ее высоко на колонне с раскинутыми в стороны руками и услышав ее слова: «Я — богиня!» Его первая женщина, которую он, как он думал, познал и которая, как он думал, принадлежала ему, стояла нагая перед всем светом и предлагала себя всему свету, готовая принять в себя этот свет целиком без остатка. Вот отчего он содрогнулся и всем своим существом признал в ней богиню. Но… не случилось… Богиня не случилась: «богиня» оказалась девушкой в телесного цвета трико. «Она и со мной как будто в трико! — вдруг понял Херман. — Поэтому и нет радости…»

Херман подошел к окну. По стеклу стекали капли, преломляя свет от лампы. Херман смотрел во тьму невидящим взором. «А что бы произошло, если бы Микки решилась и обнажилась? Какая разница? Что бы я и Марк сделали? Выпили бы еще странного коньяку и занялись бы сексом втроем?» Херман усмехнулся своим мыслям. Тогда, там, на галерее, это было немыслимо. Тогда, в тот краткий миг, они всем своим существом поняли, что такое природа человека, что есть полнота, и приняли ее. Вся глубина пропасти человеческой природы разверзлась перед ними, и они имели смелость туда заглянуть. А Микки? А что Микки? Ей надо было всего лишь согласиться отдаться им, этим призракам, этому городу, этому миру, отдаться и принять всех и поглотить эту пропасть в себя с тем, чтобы родить из этого что-то новое, небывалое. И в тот момент они бы это поняли и оценили — и преклонились пред нею, как пред богиней. На лбу Хермана выступил пот, ладони стали влажными. Он вспомнил про возникшее в четырнадцатом веке Братство Богоматери, члены которого собирались на собрания в капелле Девы Марии здесь, в соборе. Сохранились сведения, что некоторые члены Братства Богоматери придерживались на самом деле ереси адамитов и состояли в Братстве свободного духа, и среди них потомственный член Братства Богоматери Иероним Босх. Неужели его тезка Иероним, научивший Хермана рисовать, принадлежит этому братству? Неужели он хотел, чтобы они втроем посвятили сами себя в члены братства? Не может быть! Иероним никогда и словом не обмолвился об этом. С другой стороны, разве это был не действенный урок, чтобы понять, если перейти на философский язык, как дух взаимодействует с материей? Разве не достойно понять и склонить голову перед оплодотворенной духом материей и не выразить это понимание во время собрания сексуальным воздержанием? Херман встряхнул головой. «Эко куда меня занесло! Спустись на землю! Все намного проще!» — пробормотал он, прислонясь лбом к холодному стеклу. Мысли в голове Хермана скользили, как капли по стеклу. «Допустим, это идейная часть посвящения, но посвящение включает в себя и передачу какого-нибудь атрибута, сакрального предмета. А предмет не был передан — вот и не случилось, не получилось… Микки сказала, что ей нужно на третью колонну, и мы пошли…» — вспоминал Херман. Мысленно он вновь оказался на галерее и представил, как они движутся от выхода на галерею к центру. И тут он понял, что, возможно, они не дошли до нужной колонны, начав отсчет слишком рано. Эта мысль пронзила его, и он понял, что теперь ему не уснуть.

Дождь прекратился, и между облаков проглянула луна. Херман натянул куртку, скатал дождевик, запихнул его в рюкзак, туда же положил фонарь. Дрожащими от нетерпения руками проверил ключи в кармане. Через полчаса он уже перелез через ограду собора и, отперев двери, поднимался по лестнице на галерею. Быстрыми шагами он подошел к колонне, осветил ее основание. На ней были такие же выступы по бокам. Стараясь не глядеть вниз, он поднялся по выступам, как по ступеням, балансируя руками, стараясь сохранить равновесие. Он стоял на последней ступени, изо всех сил сжимая коленями колонну. От порыва ветра он покачнулся и схватился руками за шпиль. В этот момент верхушка шпиля сдвинулась, и он потерял опору. Если бы он не сжимал колонну ногами, он рухнул бы вниз и разбился. Судорожно цепляясь, он спустился на две ступени ниже. С усилием отодвинул верхушку шпиля, открылось углубление. Посветив фонарем, он увидел в углублении небольшую шкатулку. Не раздумывая Херман схватил шкатулку, сунул ее в карман, убедился, что больше ничего в углублении нет, и задвинул верхушку шпиля на место.

Он гнал велосипед из последних сил. Добравшись до дома, он бесшумно шмыгнул в свою комнату, скинул плащ и куртку. В темноте нащупал шкатулку, окоченевшими от дождя и ветра руками с трудом вытащил ее и положил на кровать. Включил фонарь. На крышке был замок, и шкатулка не открывалась. Херман поддел замок ножом, серебряная дужка легко поддалась, и шкатулка раскрылась. Внутри лежал странный предмет. Херман взял его в руку и понял, что это перстень. Перстень был большого размера, на большой палец, и состоял из двух металлических колец. В одном из колец был закреплен камень в форме цилиндра, камень мог свободно вращаться. Вся поверхность цилиндра была испещрена какими-то линиями. Приглядевшись, Херман узнал очертания некоторых материков, островов и морей. На одном основании цилиндра греческими буквами было написано слово «Гея», на другом — «Прометей». Кое-где в углублениях виднелись следы темной краски. Херман провел цилиндром по кровати, цилиндр свободно вращался вокруг своей оси. Подумав немного, Херман прокрался на кухню, взял с полки банку с молотым кофе и вернулся к себе в комнату. Разложив лист бумаги, он высыпал кофе, испачкал цилиндр в кофейном порошке, затем на чистом листе бумаги прокатал цилиндр и получил отпечаток карты Северного полушария.

— В этом нет никакого смысла, если только этот перстень не был сделан много веков тому назад, — сказал Херман вслух, стряхнул кофе с перстня, положил его обратно в шкатулку, шкатулку — в карман куртки.

Потом он разделся, забрался под одеяло и долго не мог согреться. Он лежал, бездумно глядя в темноту, и ему казалось, что он все еще стоит, балансируя, на колонне. Время от времени он проваливался в сон, и тогда ему казалось, что это не он, а Микки стоит на колонне, раскрыв миру руки. Он вздрагивал и просыпался. Пред рассветом он наконец заснул, примирившись со своей новой тайной.

На следующее утро он разглядел перстень при свете хмурого утра и пришел к выводу, что перстень изготовлен очень давно, от него так и веяло архаикой: странно выглядели металлические кольца, напоминавшие звенья какой-то цепи, слова, вырезанные на основаниях каменного цилиндра, были написаны на древнегреческом. Сама шкатулка явно не имела к перстню прямого отношения, она использовалась для его хранения и, скорее всего, появилась на свет в конце девятнадцатого века. Херман спрятал шкатулку, листок с отпечатком карты, полученной при помощи молотого кофе, и ключи от собора в тайник, который он устроил под половицей. Надо было все обдумать.

Ни Марк, ни Микки ни в мыслях, ни в разговорах с Херманом не возвращались к галерее собора. Они как будто на время вычеркнули эту ночь из памяти. Им было слишком сложно осмыслить происшедшее, они сами для себя не могли сформулировать, что же с ними произошло там, на галерее, они только чувствовали, что что-то с ними случилось, что они уже теперь другие. С течением дней острота притупилась и воспоминания о пережитом, когда они заглянули в бездну, все реже их посещали, жизнь вошла в свою колею. Херман со своей стороны хранил свой секрет, понимая, что ему не с кем его обсудить. Он все время мысленно возвращался к своей находке, но не находил ответа.

В один из тоскливых вечеров Херман ехал на велосипеде по улице, ведущей к собору. На колокольне начали звонить колокола, и Херман неожиданно вспомнил разговор с Иеронимом, когда они рисовали скульптуры, сидя на дереве. Тогда Херман удивился тому, как хорошо сохранились скульптуры, хотя камни самого собора потемнели, в некоторых местах изъеденные дождями, ветрами и лишайниками. На это Иероним заметил, что все скульптуры были отреставрированы в конце девятнадцатого века, и, по сути дела, все скульптуры времен строительства собора были заменены. «Но эти люди, я имею в виду тех, кто заменил скульптуры, знали, что делали, и не нарушили главного… — сказал Иероним. — Хотя стиль немного изменился. Это же неоготика, к сожалению. Но сути это не меняет».

От неожиданности Херман остановился.

— Сути это не меняет, — Херман повторил вслух слова Иеронима. — Значит, те, кто отвечал за реставрацию, были в курсе тайны, значит, они сохранили традицию, значит, хранители существуют — по крайней мере, на тот момент существовали.

Херман взглянул на здание и понял, что он остановился у дома, в котором размещалось Братство Белого Лебедя. На фронтоне в вышине летел белый лебедь.

— Вот угораздило здесь остановиться! Вот они-то и есть «хранители» традиций, денежные кошельки города. Говорят, что они преемники Братства Богоматери, Иероним тогда обмолвился, что они никого к себе не допускают… — пробормотал Херман.

— Что вы говорите? — неожиданно раздался голос, и Херман увидел пожилую даму с маленькой собачкой на поводке, стоящую совсем близко. — Вы что-то сказали?

Херман смешался и попросил прощения.

— Уже сам с собою стал разговаривать! — с упреком говорил сам себе Херман, налегая на педали.

⠀