Бесплатный фрагмент - Лисичкин хвост

Осада

АВГУСТ 7178 (1670), СОЛОВЕЦКИЙ МОНАСТЫРЬ

— Ну чего тебе, болезный? — Чернец Никодим недовольно обернулся на вошедшего в келью худого, как щепа, остроносого, послушника Онофрия. Маленькие, болотного цвета глаза его, впавшие в глазницы, словно пустые ведра, опущенные в темный колодец, выражали ужас.

— Стрельцы двинские да холмогорские на великом множестве ладей и стругов вновь обложили остров! — выпалил послушник.

В монастыре он обретался давно. Уже получил подрясник, пояс и скуфью, но в монахи его так и не посвятили. Настоятель Соловецкой обители архимандрит Никанорий считал, что инок еще не прошел все ступени испытаний. На самом деле, ему доносили, что Онофрий «зело любит выпить», а когда его посылают в села за припасами, «заглядывается на девок со свекольными щеками и щипанными бровями». Инок часто подкашливал, но не потому, что имел слабое здоровье, просто у него была такая привычка. Из-за пугливого нрава, прежде чем что-то сказать, он делал паузу и кашель ему в этом помогал. Однако не теперь. Онофрий был очень напуган: царских войск у монастыря не видно было с поздней зимы.

На рассвете стрельцы, зимовавшие в Сумском Посаде в количестве нескольких сотен, нагрянули под предводительством стряпчего Агатия Волкова. Как и два года назад, летом. Тогда Волков представил монахам царское повеление: отречься от ереси и принять церковную реформу патриарха Никона. Однако и в тот раз и в этот насельники заявили, что «по новым книгам петь и служить не будут». Позапрошлым годом царский воевода предпринял попытку штурма монастыря. Его стрельцов встретили картечью из монастырских пушек. Стряпчий отступил, но обложил его со всех сторон. Зимой Волков штурмовать обитель не стал, сделал по его словам, последнее предупреждение: мол, если летом не одумаетесь, «на всех обрушится кара страшная и придет к Соловецким стенам огромная армия».

Как видно, Волков сдержал свои слова.

Никодим вставил гусиное перо в медную, в виде головы медведя чернильницу с красными чернилами. Ими он выводил на пергаментном листе очередное заглавие: «В лѣто 6576. Придоша иноплеменьници на Рускую землю, половци мнозѣ…».

Монах, летописец монастыря Никодим, в миру Савелий сын Петров, переписывал несторовскую «Повесть временных лет». Это была копия с Ипатьевского списка, которую продали монастырю шведские гости за два воза сушеной рыбы, пять кадок меда и дюжину соболиных мехов. Они нашли копию вроде как в одной из библиотек захваченного шведами Кракова.

Несмотря на осаду, и зимой, да и летом тоже, в Соловецкую обитель, когда царские стрельцы «отдыхали», пробирались торговцы, в том числе иноземные. На помощь монахам, так же тайно, пришли недовольные реформами Никона стрельцы из Кеми, Онеги, Беломорска, вольные ополченцы. Продуктами их снабжали не только торговцы, но и жены, и родственники. Всего монастырский гарнизон, вместе с чернецами, послушниками, трудниками насчитывал около двухсот пятидесяти человек.

Из Соловецкого острога выпустили нескольких воевод, находившихся там по царскому повелению. Воеводы чем-то провинились во время взятия русскими войсками Вильно. Говорили, что они присвоили немалую часть награбленных в городе ценностей. Вместо того чтобы передать их в казну. Но это были лишь слухи, которые мало волновали монахов. Так или иначе, воеводы возглавили полусотни стрельцов и ополченцев.

«А может, шведы нас обманывают? — вопрошал настоятель архимандрит Никанорий. — Может, это вовсе и не копия Ипатьевского списка, как она вообще оказалась в ляшском Кракове?» «Нет, — отвечал ему Никодим. — Не обманывают. Я в свое время в Ипатьевском монастыре под Костромой трудником обретался. Иноком и монахом так там и не стал, потому как с настоятелем отцом Филимоном не сошелся. Я всегда испытывал тягу к летописанию. И однажды мне удалось проникнуть в местную библиотеку. Там я нашел Ипатьевский список, в котором наряду с перечнем киевских князей, Галицко-Волынской летописью, была и „Повесть временных лет“ в переписи монаха Сильвестра. Я внимательно ее прочел и почти всю запомнил…»

В этом настоятель Никанорий не сомневался, память у насельника Никодима была действительно отменной. Но когда архимандрит узнал о цене копии, пришел в ужас. Он не стеснялся в выражениях, какие могли себе позволить лишь простолюдины: «Да ты что, брат Никодим, совсем умом тронулся? Нам самим жрать из-за осады нечего, а ты едой разбрасываешься!» «Не кричи, брат Никанорий, — спокойно ответил Никодим. — Ежели наш монастырь станет хранителем священной русской летописи, он прославится на века. Назовем эту летопись Соловецкой. Я ведь в список включу и историю обители, ее героическую оборону от предавших святую православную веру никоновских раскольников. И твое имя, брат Никанорий, как славного рыцаря, возглавлявшего оборону, никогда не забудут потомки». Далеко не тщеславный настоятель, тяжело вздохнул, махнул рукой и вышел из душной кельи Никодима, где тот предпочитал работать.

Низкая дверь отворилась, будто ее стукнули дрыном. В келью, пригнувшись, втиснулся большой как медведь помощник Никодима инок Макарий. Его сбитый на бок нос — когда-то он служил мушкетным стрельцом в полку боярина Трубецкого, участвовал в битвах с ляхами и литовцами — с шумом втягивал и выдыхал воздух. Это говорило о его сильном напряжении.

— Войско царское…, — начал он, но увидев Онуфрия, поморщился. — А-а, ты уже тут. Со страху что ль прибежал?

— Преподобный за отцом Никодимом прислал, — смиренно ответил послушник, — просил срочно к нему прибыть. Сам-то он занемог.

Никодим догадывался, чего хочет от него архимандрит. Летописец, а когда-то и он служил в царском войске, был капралом солдатского полка, то есть урядником нижнего ранга. Однако за доблесть и сноровку был пожалован указом царя Михаила Федоровича в капитаны. Стать бы Савелию Петрову и урядником высокого ранга — сторожеставцем или полковником, но попал в плен к полякам под Смоленском. Бежал через Литву, а когда узнал о позорном, по его мнению, для России Поляновском мире с Речью Посполитой, решил больше не служить царю, а подался на север, в Архангельск. Там в кабаке, узнал от странствующих чернецов о Соловецком монастыре и тоже решил стать монахом. Переправился на остров с торговцами, напросился в обитель трудником. Так и прижился на Соловках.

Обороной Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря « от нехристей» командовал лично архимандрит Никанорий. Хоть он и не имел военных навыков, но организовать монахов, стрельцов — добровольцев и ополченцев он умел хорошо. Его правой рукой в этом деле был Никодим: где расставить пушки, чем их заряжать — бомбами или картечью, куда определить мушкетеров, кто им будет заряжать и подавать ружья и т. д. Никодима беспрекословно слушали выпущенные из острога воеводы. За ним неотступно следовал его помощник инок Макарий. Если кто почему-то возражал Никодиму, помощник мог без церемоний, «по-светски» дать тому в зубы. Широкого в плечах, мощного телом, молодого, но уже абсолютно седого Макария боялись как белого медведя, какие иногда забредали зимой на остров. Его и прозвали Нануком — хозяином медведей.

«Идеологический» дух меж сторонников «истинной веры» поддерживал в обители и вообще на Соловках, казначей и тоже летописец монах Гаронтий, в миру Григорий Рузанов. Понятно, что на почве конкуренции Гаронтий и Никодим недолюбливали друг друга. К тому же, как считал Никодим, его соперник слишком уж высокого мнения о себе, а по сути ничего собой не представляет. Гаронтий, еще до «нашествия царёвых войск», несколько раз отправлял Алексею Михайловичу челобитные «в защиту старых богослужебных чинов». Но тщетно. Никодим тут же воспользовался этим и заявил, что царь не одобрил челобитные, потому как они были составлены бестолково и написаны косноязычно. Поручили бы это дело ему, все было бы иначе. Между летописцами чуть до драки не дошло. Их вовремя остановил настоятель.

Так или иначе, Большой Московский собор придал анафеме «древние богослужебные чины», а заодно и всех тех, кто их держится. Соловецкий монастырь был объявлен «гнездом раскола». Собор назначил в обитель своего настоятеля отца Иосифа, который должен был провести на Соловках никоновскую реформу. Но братия его не приняла, выслала в Сумской Посад, где он несколько лет управлял монастырскими землями. Ему это позволяли потому что, Иосиф был ставленником Алексей Михайловича, а братия, даже после осады монастыря войском стряпчего Волкова, продолжала за царя усердно молиться.

— Ладно, ступайте. Скажите преподобному, что сейчас буду.

Онофрий дернул носом, моментально, словно его сдуло ветром, вылетел из кельи. Инок Макарий в дверях задержался:

— За лекарем Томасом Винклером в Кемь послали. Архимандрит совсем плох. Пусть немец хоть кровь Никанорию спустит. Может, отпустит. Хотя… на всё воля Господа.

Когда помощник удалился, Никодим собрал рукописи, аккуратно сложил в обитый железом сундук, где лежала медная, раздвижная увеличительная труба. Ее как бы в довесок к копии Ипатьевской летописи присовокупили шведские купцы. Туда же, в сундук, монах положил несколько пергаментных листов. Они тоже прилагались к черновику, но были как бы отдельно от нее. Кто составил эти листы и как они попали в перепись «Повести временных лет», было неизвестно и шведским гостям. Впрочем, торговцам до этого не было дела. Забрали плату и уехали. А вот Никодим внимательно изучил эти листики.

В них было сказано, когда на небесах вдруг появлялись яркие, хвостатые звезды и что за этим следовало. Ну, про Вифлеемскую звезду, ставшую предвестником рождения Иисуса Христа, Никодим хорошо знал. Но оказывается, как было сказано в рукописи, «хвостатую звезду» наблюдали и в 5672 году, и в 6038, 6574…

«И паки сице же бысть при Устиньянѣ цесари, звѣзда восия на западѣ, испущающи луча, юже прозываху блистаницю, и бысть блистающи дний 20». Это была ссылка на Лаврентьевскую летопись. Она же сообщала, что появление яркой звезды с хвостом предшествовало нашествию монголо-татар на Русь и Тохтамыша. «Бысть нѣкое проявленіе, по многія нощи являшася таковое знаменіе на небеси: на востоцѣ, пред раннею зарею, звѣзда некая, аки хвостата, и якоже копейнымъ образомъ, овогда вечерней зарѣ, овогда же во утреней, тоже многажды бываше».

Никодим, внимательно изучив записи, неожиданно пришел к выводу, что «хвостатые звезды» появляются на небе с определенной периодичностью, а именно приблизительно через 76 лет. Последней даты появления такой звезды в листах указано, разумеется, не было, она обрывалась на 7039 годе. Здесь же было отмечено, что звезда всегда летит от солнца хвостом вперед.

Темными звездными ночами монах Никодим поднимался на самую высокую Никольскую башню монастыря и смотрел в увеличительную трубу на звезды, в надежде обнаружить среди них ту самую, хвостатую.

Закрыв сундук на замок, монах спрятал ключ за икону Спасителя, перекрестившись, вышел из кельи. Он предпочитал работать у себя в тесной коморке, нежели в монастырском книгохранилище, называемом по-новому «библиотекой», как его соперник Гаронтий, где всегда было многолюдно. Никодим же предпочитал одиночество, не считая тех дней, когда приходилось выдерживать очередную стрелецкую осаду.

Пророчество

Архимандрит находился не у себя в покоях, а в моленной. Он лежал на лавке под рядами настенных икон, смиренно сложив руки на груди. Глаза его были закрыты, а сам он недвижим. Когда Никодим вошел, жидкая бородка настоятеля заколыхалась, словно сухая трава на ветру. Летописец подумал, что преподобный преставился.

— Сядь рядом, — вдруг сказал Никанорий вполне крепким голосом.

Опустившись на противоположную скамью у конуна с горящими свечами, Никодим слегка наклонился вперед, давая понять, что слушает архимандрита внимательно.

— Как видишь, скрутило меня в очередной раз, — начал преподобный. — Думаю, уж не выберусь.

— Ты и весной так говорил, — возразил Никодим. — Но Бог тебя не оставил и теперича не бросит.

— Поглядим, — кротко ответил настоятель. — Ты, Никодимушка, бери оборону обители и святой нашей православной веры в свои руки. Тебе даю полную власть.…Временную. Ежели помру, отца Иосифа обратно из слободы не зовите. Сами решайте, кому доверить монастырь.

В моленную вошли казначей Гаронтий, инок Макарий, сотник стрелецкого «добровольного» полка Афанасий Ильин. Архимандрит повторил им все то, что сказал Никодиму. Гаронтий поморщился, видно, он надеялся стать «головой» монастыря на время болезни настоятеля. И казначей не удержался:

— Да куда ему, Никодиму, справиться со столь сложной задачей! Как пушки расставлять он знает, а как подвигнуть народ на духовный подвиг, да накормить его хлебом, ему не по силам. К тому же, на этот раз Волков привел огромное войско, не устоять нам, ежели обитель возглавит Никодим.

— Врешь! — в гневе крикнул летописец. — Это ты от зависти, Гаронтий, на меня напраслину наводишь. Знаю, куда метишь, но не бывать тому, потому как ты никчемный человечишко.

— А ты…

— Ну, полноте вам, — опять вполне твердым голосом прервал недостойную для монастыря свару настоятель. — Что вы как кошка с собакой…. Опомнитесь.

Но Никодим разошелся. В его душе сверкали молнии. И он, еще не осознавая что говорит, выпалил:

— Я знаю, в отличие от пустослова Гаронтия, как остановить Волкова! Более того, без единого выстрела. Он уйдет с войском и больше никогда сюда не вернется.

— Это как же, всенощной молитвой? — съехидничал Гаронтий.

Настоятель приподнялся на локтях:

— Что ты говоришь, Никодимушка, как же это без единого выстрела?

— А вот так!

Летописец сам удивлялся себе. Будто какой-то другой человек изнутри говорил за него:

— Мне нужно встретиться со стряпчим Волковым. Поговорить с ним с глазу на глаз.

— И все? — удивился сотник Афанасий Ильин. — Так это мы мигом устроим.

— Я еще своего слова не сказал. — Архимандрит вновь опустился на лавку, помолчал. — Что же ты стряпчему поведаешь, Никодимушка?

— Это тайна, — ответил тот и вновь получил усмешку от Гаронтия. Помощник же летописца инок Макарий стоял с распахнутыми глазами, полуоткрытым от удивления ртом и думал: уж не помутился ли рассудком Никодим?

— Что ж, — сказал, наконец, настоятель. — Тайна так тайна. Разрешаю тебе встретиться с Волковым. Отправь стрельца к раскольникам, Афанасий. — И вдруг крикнул: — Это они раскольники, предавшие истинную веру, поверившие иуде Никону, а не мы!

Гонец вернулся к вечеру. Передал, что стряпчий Агатий Волков готов встретиться с Никодимом на рассвете у рва, за Белой башней.

Стряпчий не опоздал. Он пришел один, хотя в саженях пятнадцати, в кустах Никодим заметил стрельцов. Но он ничего на это не сказал.

Первым начал говорить Волков:

— Мне наплевать, креститься ли двумя перстами или щепотью, кланяться Богу в пояс или в землю, ходить вокруг церкви в Крестный ход по солнцу или против него.…Все это глупости несуразные, не стоящие внимания, а уж человеческих жизней тем паче.

Монах Никодим даже несколько растерялся от таких «еретических» суждений царского воеводы, хотя и сам порой думал об этом. И в самом деле, неужели Создателю так важно сколько раз во время богослужения произносится «аллилуйя» — дважды или трижды и какие кушать просфоры: сухие или сдобные.

— Если ты так считаешь, то зачем пришел сюда с войском? — спросил монах. — Для чего готов убивать?

— Пустой вопрос, Никодим. Я царёв холоп, подневольник, что приказано, то и делаю. Уговори братию отворить ворота, помириться с Никоном. Это просьба Алексея Михайловича, который не желает кровопролития. И я не желаю.

— Не будет крови, — резко ответил Никодим. — Хотя ворота мы не откроем. Братия никогда не смириться с ересью.

— Но я получил приказ в случае отказа, начать штурм обители.

— И штурма не будет.

— Почему же?

— Потому что Бог на нашей стороне. И в знак этого… — Монах на мгновение замялся. — В знак этого завтра на небосводе появится… хвостатая звезда.

— Какая звезда?

— Хвостатая. Да. Прочертит небесную сферу, словно белым пером.

— А ежели не прочертит?

— Прочертит, — уверенно ответил чернец, а сам в душе перепугался до смерти — это же он ткнул пальцем в небо. — И ты должен будешь увести свое войско. Не пойдешь ведь супротив знамения Всевышнего!

Воевода ухмыльнулся. Чересчур набожным он не был, но в Создателя и его знаки, конечно, верил. Подумал. Потер лоб, помял подбородок.

— Ладно, ежели знамение божье на небе случится, уйду с Соловков, — ответил он. — Но коль обманул…

После вечерней молитвы монах и летописец Никодим, с замершим сердцем лежал у себя в келье. Молча, ни о чем не думая, чернец глядел на ночное небо через открытое слюдяное окошко. Звезды и планеты сменяли одна другую и, как ему казалось, вопрошали: «Что же теперь будет?…»

Под утро он задремал, а очнулся от колокола. Звонарь инок Силантий старался во всю мочь. И было от чего. На рассветном небе, на западе, на ладонь от горизонта сияла яркая звезда, с бело-желтым «пером», похожим на лисий хвост…

Ранние визиты

Государь Алексей Михайлович обедал в Теремном дворце один — ни бояр, ни дьяков не позвал. Надоели. Хоть и не был день постным, но кушал по-простому: овсяную брагу, ржаные сухарики запивал яблочным соком. Ничего другого в горло не лезло. Огорошили его с утра пораньше.

Не успел проснуться чуть свет, в опочивальню вломился без спросу дворецкий Федька Ртищев. От неожиданности царь аж подскочил на постели, так было это не похоже на смиренного, всегда вежливого и осторожного Федора Михайловича. Он вообще прослыл во дворце миротворцем: гасил боярские ссоры, разбивал интриги. Однако при всей своей кротости и смирении, он обладал удивительной внутренней силой, не боялся осадить даже дядьку царя Морозова и, страшно сказать, самого патриарха Никона. Разумеется, до того как Большой Московский собор не лишил Никона за «нанесенные обиды царю» патриаршества и священства. Царь де «латиномудренник, мучитель и обидник» Уважал Федор Михайлович Ртищев и боялся только Алексея Михайловича.

— Ты что, Федька, очумел?! — воскликнул царь. — Я еще зенки не продрал, а ты уже тут. Что, новый Казы-Гирей объявился?

— Бог миловал, великий государь.…Хотя как посмотреть. Звезда страшная на небе появилась, с хвостом как у собаки. Не к добру. Надо бы Собор созывать.

— Какая еще звезда?

— На западе, ночью вспыхнула. Но это еще не всё.

— Что же ещё? Дай- ка оденусь что ль.

Ртищев подал царю халат из тонкого бежевого шелка, поднес тазик с мыльной водой для умывания, приготовленный людишками с вечера. Алексей Михайлович окунул в воду, пахнущую мятой, два пальчика правой руки, встряхнул ими. Капли попали на лицо дворецкого. Тот даже не поморщился.

— Чего замолчал, Федька? Говори.

— Стряпчий Агатка Волков снялся с Соловецкого монастыря, архангельских стрельцов по домам распустил, а сам сюда скачет.

Царь от удивления опустился на кровать, захлопал глазами:

— Откуда это известно? И почему с монастыря снялся?

— Знамения испугался, а известно это от воеводы Никиты Одоевского. Ему Волков депешу с голубиной почтой прислал.

— Та-ак. — Алексей Михайлович вытер так и не умытое лицо рушником в петухах. — А что патриарх Иосаф говорит?

Ртищев пожал плечами:

— Не знаю, не видел его ещё. Скоро к тебе заявится.

Дворецкий не любил Иосафа. Он считал патриарха слишком надменным, а низложение Никона неверным. Да, Никон имел резкий, несговорчивый характер, чем и был неугоден многим. Однако при этом отличался честностью, смелостью, твердо отстаивал свои идеи. И ведь что получается: Никона сослали в Белозерский монастырь, а от его реформ не отказались. Более того, противников церковных нововведений считают еретиками, повсюду преследуют. Как чернецов Соловецкого монастыря.

Иосаф уже поджидал царя в Крестовой палате, куда Алексей Михайлович пришел на утреннюю молитву. Патриарх сам, а не здешний священник, окропил его святой водой из «чистого источника», благословил. Все это время царь ждал, что скажет патриарх по поводу новоявленной звезды, недаром же тот явился в Крестовую палату ни свет ни заря. Но Иосаф лишь делал всё, что полагается по обряду. Обычно из Крестовой палаты Алексей Михайлович шел с царицей в дворцовую церковь слушать заутреню. Но после кончины Марии Ильиничны от «родильной горячки» и позже смерти её дочери Евдокии, прожившей всего два дня, царь стал нарушать заведенные дворцовые правила. Иногда довольствовался лишь благословением священника.

— Что скажешь, патриарх? — не выдержал государь. — Еще одна напасть на нас надвигается? Мало нам разбойника Стеньки Разина, да всяких бунтов… Проклятия на мою голову сыплются одно за другим.

— Бунты позади, с Разиным князь Долгорукий скоро покончит, — ответил патриарх. — А вот со звездой хвостатой Московский Большой Собор должен разобраться. Вели созывать его немедля, с тем к тебе и пришел.

— Ртищев уже советовал.…Как же Собор разберётся, волхвовать, что ль будет? Ладно.

Царь сел за обеденный стол не в полдень, как обычно, а раньше на два часа. Велел никого не впускать в трапезную, молча, угрюмо жевал ржаные сухари, думая о хвостатой звезде. Как ушла Мария Ильинична, так на душе стало темно. Матвеев, да и Одоевский тоже шепчут ему про Наталью Нарышкину, хватит, мол, вдовствовать, себя изводить. Артамона Матвеева понять можно — Наталья его родственница, росла у него в доме. У Одоевского свои причины — он друг Артамона. Алексей Михайлович видел Наталью в доме Матвеева, она ему понравилась. Но царь пока ничего не решил, хотя о смотре невест уже подумывал.

Откровение

Стряпчий Волков явился во дворец, не стряхнув с камзола, дорожной пыли. С ним был воевода и ближний царский боярин Никита Одоевский. Государь принял их в Думской палате Теремного дворца.

Алексей Михайлович только что закончил переговоры со шведским послом Бернтом Горном. Швеция желала сделать дополнение к Кардисскому мирному договору, по которому ей бы разрешалось не только держать торговые дворы в русских городах, но и строить в них свои лютеранские церкви.

Однако Россия и так пребывала фактически в церковном расколе, а шведские приходы подлили бы масла в кипящий русский котел. Царь ответил уклончиво: просил передать Его Величеству Карлу XI, что этот вопрос будет непременно обсужден на ближайшем Большом Московском Соборе.

Язвительный и хитрый Горн не преминул спросить о свободе вероисповедания в самой России, явно намекая на события вокруг Соловецкого монастыря. Царь резко поднялся с трона, но тут же осадил свой пыл, даже улыбнулся. Сказал, что религиозного раскола в стране нет, но появилось некоторое количество смутьянов, желающих устроить в России очередную смуту. Горн приложил руку к сердцу в знак удовлетворения этим ответом, но уколол государя еще раз: Швеция де готова помочь России в войне с бунтовщиком Степаном Разиным.

Тишайший заиграл желваками, однако и на этот раз сдержал себя. Поблагодарил Швецию за отзывчивость, попросил передать Карлу заверения в глубочайшем уважении, искренней дружбе, а его супруге подарки. Их выдаст Горну глава Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащекин. Посол сдержанно поклонился, пятясь, вышел из палаты.

Не успела за ним закрыться дверь, как в палату вошел дворецкий Богдан Хитрово. Хотел что-то сказать, но его чуть не сбил с ног, влетевший в Думскую Никита Одоевский. Высокая шапка дворецкого накренилась на бок, посох выпал из его рук, с грохотом ударился о гранитный пол. За Никитой в палату вошел стряпчий Волков.

Недоумение Хитрово развеселило царя. Он громко рассмеялся, потом велел выйти Богдану и Никите. Поманил пальцем стряпчего:

— Ну, рассказывай, баламошка, зачем осаду с Соловецкого снял и войско распустил. Ума лишился, голова на плечах надоела?

Агатий отвесил земной поклон, потом упал на колени:

— Не гневайся, великий государь, а прежде выслушай.

— Про звезду, что ль прибежал рассказать, так я сам её вижу, не слепой как Василий Темный.

— Звезда-то ладно, монах Никодим, он же Савелька Петров, что летописи в монастыре строчит, заранее мне поведал, что хвостатая звезда появится в небе. Это когда ее там и следа не было. И предупредил: коль она завтрева появится, то станет знамением божьим в их, раскольников, поддержку, а нам, значится, надобно с обители снять осаду и уходить.

— И ты, лободырник, поверил неблазному монаху и убежал, распустив войско! Да я тебя четвертовать велю!

Царь поднялся, ударил посохом так, что в окнах зазвенели разноцветные стекла. Волков пополз к Алексею Михайловичу, чтобы поцеловать кончики его синих сафьяновых сапог с загнутыми мысами. Но царь его отпихнул каблуком. Стряпчий повалился на спину, плаксивым голосом запричитал:

— Да как же было не поверить, коль Никодим как волхв, такое предсказание сделал. А может тут и колдовство.

— Колдовство? — царь слегка умерил гнев. — Хм. А что, недаром ведь соловецкие монахи и иноки в ересь впали, не ровен час со Злым гостем снюхались. Пусть Собор в этом разберется. Летописца бы этого сюда, да на дыбе попытать. Но как его возьмешь, пока стены монастыря его спасают. Не хочу лишний раз кровь русскую проливать. И тебя, мордофилю, к обители с ультиматумом посылал только для острастки чернецов. Приказа в очередной раз штурмовать я бы тебе не отдал. Вон, шведы уже нас подначивают, смеются в рукав. А ты мою хитрость похерил. Но ежели монахи все же с дьяволом спутались…

Государь задумался, подошел к окну, растворил его. За западе, над куполами дворцовых церквей, в безоблачном небе был отчетливо виден пушистый белый хвост, шедший от яркой звезды.

— Эй, Никитка! — Царь позвал воеводу Одоевского, который тут же вырос в палате. — Подслушивал, что ль? Как черт мигом явился. Ты вот что.…Езжай в Немецкую слободу и привези сюда этого, голландца… ну как его… что в трубу на Луну и прочее небо смотрит. Он еще и лекарь.

— Ян Койпер, — услужливо подсказал Волков.

— Что, знаешь его?

— Кровь супружнице и детям пускал, думал, уж помрут, когда…

— Койпера в колдовстве подозревают, — перебил стряпчего Одоевский. — Лучше придворного астролога Симеона позвать.

Государь поморщился:

— Не до гадальщика теперь. Умные люди нужны. Кто, за что Койпера в колдовстве обвиняет? Впрочем, один черт.…О, прости господи. — Алексей Михайлович мелко перекрестился. — Тащите сюда этого звездочета!

Наука о звездах

Ян Койпер обедал на веранде своего белого, аккуратного домика, увитого плющом и диким виноградом. За столом вместе с его супругой Мартой и её братом Маркусом Хофером, сидели двое аккуратно причесанных мальчиков-близнецов лет пяти. Оба были в кожаных баварских штанишках и синих рубашках с отложными воротничками. Койпер кушал пироги с визигой, запивал их белым Рейнским вином. Он собирался приняться за пирожок с гусиной печенкой, как на веранду ворвались стрельцы. Один из них схватил за воротник Маркуса:

— Вставай, пошли!

Маркус, как и его сестра были австрийцами.

— Wo, warum? Куда, почему?

— Это не тот, — поморщился воевода Волков, которого царь, как знающего где искать «звездочета», послал на Кукуй. Стряпчий указал на Яна.

Теперь за воротник ухватили Койпера, чуть не подавившегося от неожиданности и страха пирогом.

Стряпчий стянул Яна с веранды, указал на хвостатую звезду в безоблачном небе.

— Знаешь что про неё?

— Конечно, — кивнул Койпер. — Это…

— Не мне, великому государю Алексею Михайловичу расскажешь. Но ежели чего соврешь…

Волков сунул под нос «звездочету» большой, желтый кулак.

— Я не есть хороший астровизер, Маркус больше знает про звезды.

Пока ехали на немецкой кибитке в сопровождении конных стрельцов, Хофер беспрестанно повторял:

— Ich habe nichts getan, nichts… Ничего не делал.…Люблю царь Русь, wie main Vater…

Алексей Михайлович встретил иноземцев любезно: предложил меду, греческого вина с малиновыми пряниками, усадил на мягкие стулья. Маркус сильно нервничал и со страху позабыл все русские слова, коих в его памяти было немного. За него говорил Ян Койпер, когда к Маркусу обращался государь.

— Ты что ли самый ушлый знаток небесной сферы? — обратился царь к Хоферу.

— Он, великий государь, — ответил, поднявшись Койпер. Потянул за рукав австрийца, чтобы тот тоже встал. — Я его ученик, Schüler.

Маркус закивал головой:

— Ja, ja Schüler.

— Ну, шулеры нам не нужны, — пошутил царь и громко рассмеялся своей остроте. — Своих хватает. А скажи мне, немец, что сие за звезда на небе объявилась? Знамение божье, али знак дьявола?

Ян снисходительно улыбнулся, но быстро согнал с лица усмешку — как бы ни разгневать царя своей вольностью.

— То комета, — сказал Койпер и на всякий случай поклонился.

— Комета? — поднял брови царь. — Что она такое?

— Небесная странница, камень.

— Давай, рассказывайте подробнее.

Койпер перевел Маркусу. Тот захлопал глазами и вдруг его прорвало. Он начал излагать царю все астрономические знания, накопленные европейцами со времен Клавдия Птолемея. Ян только успевал переводить.

— Птолемей первым создал модель Вселенной, — говорил, выпучив глаза Хофер, — по его учению Земля находилась в центре мироздания. Но эту теорию опроверг поляк Коперник…

Царь поморщился:

— Разве можно верить ляхам?

Снова поклонившись, Ян ткнул локтем в бок учителя — мол, не стой столбом, продолжай.

— Все планеты вращаются вокруг Солнца… — заговорил опять Хофер, но государь его перебил:

— К дьяволу вашего ляха и планеты. Отчего у кометы хвост?

— Так… кометы и есть осколки звезд и планет, — ответил Койпер сам. — А хвост… это пыль с нее летит…

— Ага. — Царь почесал нос, помял бороду. — Вот ведь иноземцы, — это он обратился к стряпчему Волкову, — всё знают, науки изучают, а вы дурни дурнями.…Скажи, немец, а можно ли предсказать заранее появление кометы. Ну, хотя бы той, что сейчас на небе?

Этот вопрос был коньком Маркуса, он с удовольствием стал рассказывать:

— Хвостатую комету наблюдали и описывали китайские астрономы еще династии Хань, например, Сым Цань. Ее видели греки, римляне, вавилоняне, византийцы. Она описана в разных древних книгах, в частности в «Нюрнбергской хронике» Хартмана Шеделя, Иосифа Клавдия «Иудейская война»…

Снова не утерпев, царь постучал посохом:

— Ну а что в книгах пишут-то о хвостатой страннице, принесла ли она кому беду?

— Сым Цань писал, что после появлении кометы, умерли военачальники и жена императора Ся-тайхоу. В византийском «Хронографе» сказано: «В царствие Юстиниана I появилась на западе большая, внушающая ужас звезда, от которой шел вверх белый луч и рождались молнии. Она светила 20 дней и была засуха в городах — убийства граждан и прочие напасти…»

— Значит, выходит, комета посланница дьявола. А как же Вифлеемская звезда, возвестившая о рождении Спасителя?

На это Маркус пожал плечами, он уже почти пришел в себя:

— То могла быть другая звезда. Мы, смертные, погрязшие в грехах, не можем знать, где нам послание доброе, божье, а где злое, люциферово. Впрочем, и Создатель по грехам нашим порой дает наказание. Главное, правильно делать выводы.

Ухмыльнувшись, царь подошел к окну, взглянул на звезду, переместившуюся под вечер к горизонту.

— Начал, ты немец, как ученый муж, а закончил аки поп. Ха-ха. Ладно. А скажи, предсказать появление этого… лисьего хвоста можно? Что говорит твоя наука?

— В европейских летописях, великий государь, эта хвостатая звезда зовется более ласково: fuchsschwanz. Лисичкин хвост. Она появляется на небе с определенной периодичностью, которую в принципе можно просчитать. Что и сделал достопочтенный Георг Пурбах. Австриец. Его расчеты подтвердили астрономы Петер Алиан и Иоган Кеплер. Лисичкин хвост появляется на небе в среднем раз в 75—76 лет.

— А точнее можно сказать? Назвать день и час?

— О-о, это очень сложно, пока нет таких ученых мужей, чтобы дать ответ на этот вопрос.

— Да нет, кажется, есть один такой муж. — Царь гневно посмотрел на Волкова. Стряпчий сжался в комок. — И вы с ним скоро познакомитесь.

Государь встал с трона, подошел к Волкову, ухватил его за бороду, притянул к своему лицу:

— Тебе, Агатка, псу поганому, даю единственный шанс не попасть на плаху: как хочешь действуй: на саблю возьми, выкради, подкупи кого из чернецов, но доставь сюда живым соловецкого предсказателя, что тебя вокруг пальца обвел. Как его…

— Монах Никодим, великий государь, он же Савелька Петров, — роняя от страха и напряжения слюну, вновь подсказал стряпчий. — Всё сделаю, великий государь, будет ползать Савелька у твоих ног, змий ядовитый.

— Змия под меня подбросить хочешь? Смерти нашей желаешь?

— Что ты, великий государь…

— Ну ладно, — царь миролюбиво похлопал стряпчего по щеке. — Ступай, Агатий Тихонович, делай своё дело.

От того что царь назвал его по имени отчеству, у Волкова от радости чуть не лопнула душа. Он поклонился государю в низкий пояс, выбежал из Думской палаты, чуть не опрокинув на пол австрийского астронома Маркуса.

Шантаж

Как только царские войска отошли от Соловков, настоятель Никанорий распорядился «зело пополнить обитель съестными припасами и огненным зельем».

— Не знаю, чего там Никодим наговорил стряпчему Волкову, сам он не открывается, Бог ему за то судья, — говорил архимандрит казначею Гаронтию, — но уверен, что войско скоро вернется. Вон какая звезда появилась, не к добру.

— Не к добру, — согласился Гаронтий, только…