Бесплатный фрагмент - Лиловая кружка

Пролог

В дни моей журналистской молодости — а было это давно-предавно — примерно полвека назад, очень любили газетчики такой, как у нас говорят, «ход», то есть профессиональный приём: устраивается репортёр на какое-то производство, «пашет» там некоторое время наравне с тамошними трудягами, изучает всё там изнутри, а потом выдаёт обстоятельный репортаж под рубрикой «Журналист меняет профессию». У иных, даровитых, получались даже своего рода газетные сериалы — настолько живо и интересно выходило описание «физиологии» трудового порыва и тонкостей профессий. Знаю случай, когда один ташкентский директор кирпичного завода, где вкалывал и откуда репортировал мой товарищ, получил орден Трудового Красного Знамени, третий тогда после орденов Ленина и Октябрьской Революции по статуту — за прекрасно организованную работу на вверенном предприятии: в ЦК партии это оценили именно по журналистским репортажам.

Люди труда, как тогда говорили, в ту пору ценились, их жизнь интересовала не только власти, но и читателей прессы с многосоттысячными, а то и миллионными тиражами. И вот уже один мой коллега рассказывает о трудовых буднях таксистов, другой — хлебопёков, третий — кондитеров, ещё один — проходчиков-метростроевцев, а кто-то сидит на ручной сортировке почтамта или выносит судна и утки в роли медбрата. Самый оригинальный выбор особо запомнился: не побрезговал журналист из ташкентской «Вечёрки» Витя Энкер, покойный уже (но не по этой причине, конечно), и несколько дней честно трудился ассенизатором. Но главное не то, что не побрезговал — что ярко и «вкусно», как в нашей среде выражаются, об этом совсем, бррр, невкусном, поведал в газете!

А вот в моей жизни подобного не было — сам даже удивляюсь, как это вышло. Тысячи репортажей опубликованы — в ташкентской, донской, петербургской, разной зарубежной прессе, но писались они лишь сторонним взглядом, а вот чтобы взять и внедриться — не срослось…

Нет, были, конечно, случаи, но не преднамеренные. Например, в год окончания университета, лишь месяца три отработав в газете Туркестанского военного округа «Фрунзевец», куда меня пригласили, наравне с «Комсомольцем Узбекистана» и «Вечерним Ташкентом» (во всех этих изданиях я печатался уже помногу лет) и который я выбрал по совету моего учителя Льва Савельева, сформулированному чеканно: «Там есть, у кого учиться и с кем соревноваться». Так вот той самой осенью 74-го прилетаю в Фергану (вот было время: полчаса лёту на Як-40 из столицы до любого областного центра, кроме далекосеверных Нукуса и Ургенча, — туда летали полтора часа, и самолёты каждый час!), а точнее — в Ферганскую дивизию ВДВ. Явился в штаб после обеда, когда командир дивизии генерал-майор Кузнецов уже уехал на полигон, где шли учения, в ходе которых, ради чего я и ехал, массово опробовался после испытаний новый парашют «летающее крыло» — теперь-то он всем известен: такой, на надувной матрац похожий. Начальник политотдела дивизии виновато разводит руками: комдив не дождался тебя, велел нам с тобой догонять.

Прыгаем с полковником в «газик» и под набирающим вместе с машиной ход дождём мчимся на полигон где-то у чёрта на рогах. Приезжаем. Генерал слушает доклад своего замполита, а сам смотрит оценивающе на меня. А я — ташкентский пижон из пижонов, в стального цвета югославском плаще с миллионом, по тогдашней моде, застёжек, пряжек, клапанов, хлястиков и погон, на широком воротнике коего лежат мои хиппарские русо-лунные волосы (за что, правда уж много позже, одна очень славная женщина прозвала меня «лунным мальчиком»), а под ним — тёмно-синий, с искринкой, в полоску костюм от Кардена. Ну, уж вот это наврал, сочтут, поди ж ты, читатели — а нет, не наврал. Карденовское мужское «прет-а-порте» тогда свободно висело в ташкентском ЦУМе, благодаря министру внешней торговли Патоличеву, который несколько созывов был от нас депутатом Верховного Совета СССР. Правда, не каждый мог и хотел отвалить 144 рубля — среднюю зарплату инженера — за этакий костюмчик, но я был способен — был холост, писал и печатался беспрестанно, а потому зарабатывал здорово, а тратился только на проезд, обед и сигареты.

— Ну что ж, посмотрим, что ты за военный журналист, — хмыкнул подначливо генерал, мужчина грузноватый, что многих обманывало: он наравне со всеми прыгал с парашютом, имея прыжков больше, чем любой в его дивизии, — настоящий строевой генерал, а не штабной шаркун. — Боец, — окликнул он солдата из роты обслуживания полигона, — автомат нашему гостю! — и перевёл испытующий взгляд на меня.

Парень только что не прыснул от смеха при генерале — настолько чудным показался приказ. Но сбегал, принёс, переступил с ноги на ногу с ним, но следом за внятным кивком генерала протянул его мне. Карден, автомат, расквашенный дождиком полигон и этот хиппарь из Ташкента — сочетаньеце сюр+, что понимали все — и генерал, и его свита, и солдаты поблизости, пооткрывавшие рты. Конечно, можно отказаться, но — нельзя.

— Мишень номер три! — командует генерал, видя, что гость не тушуется.

Мишень поднимается, но скоро исчезнет опять — ждать не будет. И я в югославско-французском, пижонском падаю рядом с лужей на чвачную землю, изжёванную каблуками, разбрасываю ноги в хороших туфлях, прижимая пятки к земле и чувствуя лодыжками сквозь носки её стылость, примыкаю рожок магазина, снимаю с предохранителя, передёргиваю затвор, досылая в патронник патрон, — и тотчас:

— Очередями по три — огонь!

Мишень падает с первой же очереди, но я выпустил лишь две пули. Вскакиваю с ободряющей мыслью, что вот сейчас и проснусь:

— Лейтенант запаса Жабский стрельбу закончил!

— Ну, лейтенант.., — глядя в сторону, чтобы не видеть, во что превратился мой пижонский прикид, протянул одобрительно генерал и тут же аж хрюкнул, заметив, как полковник счищает с погона хороший ошмёток грязи, прилетевший с моего каблука при падении. — Кто научил?

— Майор Алиев — начальник цикла боевой подготовки военной кафедры ТашГУ.

— А дайте-ка ему РПК, — уже заинтересованным тоном командует генерал.

Дают. Беру — и не узнаю.

— Что, не видал? — самодовольно улыбнулся генерал. — А нам вот прислали партию — в числе первых.

— А можно написать?

— Я те напишу! — показал генерал кулачину в рыжих волосах. — Забудь, что видел и что слышал!

Дело тут вот в чём. В начале 70-х в Союзе создали новый малоимпульсный промежуточный патрон 5,45, который обладает определёнными преимуществами перед привычным 7,62. И тогда было принято решение перевести армию на оружие под новый патрон. Первые ручные пулеметы РПК-74 под него как раз и появились в войсках в конце 74-го — прежде всего, в ВДВ. Но я об этом только что-то глухо слыхал стороной, однако в руках новинку держал первый раз.

Снова валюсь, припадая на правое колено и левый локоть, на то же место. Быстро расправляю сошки. Мишень уже намного дальше. Сношу второй короткой очередью — первая не задалась: пулемёт легче прежнего, непривычно.

— А что, молодец майор Алиев, — задумчиво говорит генерал. — Но бог любит троицу: давай-ка, брат, сменим позицию.

Перешли, обходя лужи и свежие колёсные колеи. Перед глазами фанерный макет БТР. Ясно — жди гранатомёт. И точно — несут РПГ-7.

— И выстрел один дай-ка, — велит генерал солдату. — Один — одного хватит.

Мне хватило. Стреляю с колена. Кумулятивный заряд разносит «БТР» в щепочки.

Поднимаюсь. Докладываю. И чувствую, как тошнотворно воняет пороховыми газами мой мокрый югославский воротник.

— Ну что, полковник, — говорит генерал начальнику политотдела, — поехали отогревать корреспондента, а то ведь простудится, и тогда Голышев мне всю плешь проест. Да и в грязи вывозился. Думал, пощады запросит…

Голышев — это наш редактор, прекрасный журналист и писатель, прозванный в войсках ТуркВО «хиппи» — за длинные седые волосы, ниспадавшие на полковничий китель: ему позволялась такая вольность — как-никак друг Рашидова.

Меня напарили в бане командующего, потом дополнительно обогрели прекрасным коньяком, тем временем вычистив и вернув карденовский вид моей одежде, потерпевшей за моё реноме. А главное — генерал Кузнецов распорядился без очереди предоставлять мне ВЧ, и я, пользуясь этим, целую неделю гнал ежедневно в редакцию свои материалы.

Но тогда я всё же не менял профессию — я лишь подтвердил комдиву своё среднее военное образование (только сейчас пришло в голову: и чего это я никогда не писал о нём в анкетах?!) и свой ВУС №0001, то бишь командир мотострелкового взвода (потом он менялся, но это другая история). И вот теперь, спустя 45 лет, мне случилось всё же профессию поменять. Вернее, пришлось — ибо не по своей воле, не из взыгравшего на старости лет профессионального куража. Это не репортёрский «ход» — это «ход» уже самой моей жизни, в которой начался новый неизведанный период. 23 августа 2019 года, на исходе 52-го года своей журналистской деятельности, я начал работать охранником в «Альфе». Но журналистом-то быть, разумеется, не перестал! Так что считайте, у этого сериала всё же есть, пусть и незримая, рубрика «Журналист меняет профессию».

Вот как порой возвращается прошлое — через будущее. Не даёт профессия уйти из жизни, не испробовав в ней всего. И то сказать, она одна сохраняет безупречную преданность, она и проводит, а потом уж и рядышком ляжет — в обнимку навек. Разве это не счастье?

1. СТАРИКАН ПРИ ШЕВРОНЕ

Итак, как вы уже прочитали в прологе, недавно я начал работать охранником в «Альфе». Только не подумайте, что в той самой «Альфе» — спецподразделении Центра специального назначения ФСБ России. В той «Альфе» и охранников-то нет, одни молодые мордовороты. А в нашей — чувствую уже её нашей, заметьте! — так сказать, «Альфочке» служат по вольному найму всякие старички, разной степени возрастной спелости. И задача у них попроще: охранять, по преимуществу, торговые заведения — что б чего не спёрли, главным образом.

Финподдержка питерскими экологами моего международного сетевого ресурса экологического просвещения ЭКО. ЗНАЙ (http://ecoznay.ru), продолжавшаяся без малого четыре года, нежданно прервалась (комментировать причины не хочу, только скажу общо — они жлобско-цензурные), в прессе Питера и даже Колпина, где я последние годы живу, места мне не нашлось (его и молодым-то не хватает — вон сколько изданий с историей и именем позакрывалось, где уж тут старичью протолкнуться!), а есть-то что-то надо. Пенсия у меня 10 тыс. 260 руб. 98 коп. Все тысячи из неё отдаю за аренду комнатушки на «вертолёте» (народный топоним козырного колпинского места — перекрёстка бульвара Трудящихся с улицей Веры Слуцкой, где в лучшие времена стоял списанный военный вертолёт, но давно уж — двухэтажный сруб с каким-то кабаком), а остающихся рублей и копеек мне, выражусь аккуратно, хватает на жизнь не вполне. Поневоле пойдёшь на старости лет куда угодно — от «Альфы» до «Омеги».

По первости-то я было ткнулся в ОКЕЙ — продавцом. Но, три часа пораскладывав, в порядке как бы стажировки, бакалею, кондитерку и кошачью жратву, а затем даже выправив медкнижку, на что угробил целый божий день, получил в итоге от ворот поворот: мол, не больно-то расторопный. У нас продавцы, объясняла мне, ничуть этого не смущаясь, океевскую «технологию» кадровичка, палетты с товарами чуть не в два человеческих роста только так за час по полкам мечут, а вы, мол, больно аккуратно всё раскладываете…

Ну, тогда решил я податься в кондукторы: как сядешь в наши 196-й или 327-й автобусы, которые возят народ до метро, так только и слышишь, как потребны кондукторы колпинскому автобусному парку — неспроста сулят, правда, в среднем, но аж 39 тысяч. Неплохо! Я и в газетах-то питерских столько не получал, хотя моя работа ума требует несколько больше кондукторской, не говоря уже о трудоёмкости. Но и в автобусном парке мне уготован был облом, по всё той же причине — в силу день ото дня прогрессирующей старости. «Вы поймите, — забавно внушала мне молоденькая дамочка, видимо, начальница ОК, — ведь 70 лет — это 70 лет!» Ну, во-первых, мне до 70-и ещё целых три года небо коптить, а во-вторых, что же она это нашему президенту не скажет, который всего на 40 дней меня младше, а мылится и по окончании нынешний, уж четвёртой каденции остаться не кондуктором вовсе, а на самой вершине госвласти?! И, потом, что бы такое я должен понять из ребячьих умозаключений молодой женщины, если под 70 вовсе не ей, а мне грешному: уж я-то всё о себе, слава богу, знаю. «Бывают такие смены, — продолжала она, внутренне — это видно явственно было, содрогаясь и поёживаясь, — что кондукторам приходится даже в 2 часа ночи вставать!» А мне смешно сие слышать от той лежебоки, которая и в 11-м часу утра, когда мы разговаривали, выглядела явно не выспавшейся: я-то раньше 2-х ночи вообще не ложусь, а к 7-и утра уже вновь на ногах — и так не менее 4-х десятков лет, а то, пожалуй, и больше. Да и вообще, чем, какими нагрузками и тяготами журналиста — человека самой опасной профессии на Земле — можно удивить и напугать…

Однако — отказали.

Вышел я из автобусного парка совершенно обескураженный. И тут вдруг вспомнил, что на днях, когда прохаживались с внучком по колпинскому проспекту Ленина, на глаза попалось объявление на двери отделения почтовой связи №72, что ему требуется почтальон. Решил, раз уж моего сносного университетского образования, колоссального опыта и хорошего, спасибо родительским генам, здоровья не хватило для замещения вакантной должности кондуктора, устроиться хотя бы письмоносцем. Уж там-то точно никаких нагрузок нет: наша почтальонша носит считанные письма в кулачке.

Пришёл; объявление по-прежнему на месте — выходит, почтальон всё ещё нужен. Написано, обращаться к администратору. Пытаюсь, но «администратор» ко мне даже не вышла. Работница почты, у которой спросил, как к ней проникнуть, окинула мою седую голову полубрезгливым взглядом:

— А зачем она вам?

Явно подумала, жалобщик. Но как только узнала причину, то сразу спросила про возраст. Ответил. Скривилась:

— Не, не подходите…

— Но может администраторша сочтёт всё же иначе, увидев меня, — хватаюсь я за соломинку.

Работница тявкнула что-то в сургучные недра, типа, что дед тут припёрся один в почтальоны устраиваться. Из тех же недр отрыжкой донеслось, мол, да не нужен он нам, старый хрыч, а разговаривать с ним мне и вовсе некогда.

Вот такая планида…

И тут у меня в бра перегорела, прослужив верно два с половиной года, энергосберегающая лампочка. Лампочка та особая: ватт кушала всего 8, а светила на 30. Именно такую я в своё время специально и долго разыскивал: и «долгоиграющую», и малосветную. Мне с ней удобнее всего вечерами: не темно, но и не ярко — для компьютерного оперирования самое то. Лежу я на своём (то бишь хозяйском, конечно) диване, ноутбук на пузе пристроен, а она в молочном плафоне, сама тоже молочная, горит себе по-над левым (или всё же правым? нет левым, точно — левым! — с детства лево-право путаю) плечом, нисколько не раздражая.

И вот эта прелесть крякнула. Поискал аналогичную в магазах у дома, средь сопутствующих товаров — и близко ничего похожего. Тогда одна дорога — в свой любимый магазин «Строитель», что на Веры Слуцкой. Очень мне он люб своими продавцами: всегда дадут дельный и точный совет. И ни разу ничего купленного у них не случилось за столько-то лет возвращать: всё в самую тютельку.

Но, увы, и в «Строителе» нужной лампочки не нашлось. Та, что светит у меня последние две недели по-над левым (точно-точно левым, я перепроверил!) плечом, когда пишу я эти строки, нашлась в специализированном «Электрике» в торговом комплексе «Ока» на Октябрьской. Она ещё даже лучше прежней! Светимость та же — 30 ватт, а потребляет всего-навсего 5! И хотя я отдельно за свет не плачу — он входит в общую сумму арендной платы, но хозяйка моя тоже не миллионщица, и я радуюсь за неё, что ей теперь придётся тратиться на электричество на рубчик-другой поменьше.

Но польза от «Строителя» всё ж таки вышла! Прикидываю на его крыльце, куда же двигать в поисках лампочки дальше, — и вспоминаю, что не забрал из магазинной ячейки оставленный пакет с покупками. Оборачиваюсь, собираясь вернуться, и вижу на кирпичной стенке у входной двери объявление, что магазину требуется охранник. Сходил за забытым пакетом, сфоткал то объявление, чтобы не морочиться записывать телефон, и, как вернулся домой, по нему позвонил.

И, представляете, в охранники я подошёл! Хотя специально, чтобы избежать новых разочарований, несколько раз повторил поднявшему трубку, как потом оказалось, директору охранной «Альфы», мол, мне, если что, так под 70. Правда, я, говорю, стопроцентно здоровый, хотя отразить вооружённое ограбление всё же вряд ли мне будет по силам.

— Да какое там «вооружённое ограбление»! — усмехается, слышу, он в трубку. — Что там такого грабить с оружием…

Оно и верно: не банк, не ювелирный. На том и поладили.

На другой день встретились, обсмотрели друг друга. Директор убедился, что я не в инвалидной коляске на встречу прикатил и даже не на костылях прителепался. И счёл, вполне благоразумно, что в таком разе мой возраст для охранной работы никак не помеха. Охранной, подчёркиваю — а это вам не продавцовая, не кондукторская и даже не почтальонская! А вот не помеха и всё. Настала мне такая вот социальная реабилитация.

В тот же день пришёл к 8 вечера, как мы условились, в магазин — на ознакомление с будущей работой. А там! Как в Ташкент родной вернулся. Ассалом алейкум, Манон-ака! Яхши ми сиз, Батыр-ака! Э-э, не надо «ака» — вы же старше нас… Как не надо, я же к вам не в гости — на выучку пришёл.

54-летний Манон, ветеран этой «бригады» — четвертый год уже там обретается, родом из Курган-Тюбе — это город в Таджикистане, на Вахше (в прошлом году его переименовали в Бохтар, но не суть), всю жизнь, после срочной в Советской Армии, прослужил в российской. Батыру чуть больше — 57, он самаркандский, но 6 лет учился в ташкентском политехе и потом четверть века отдал автомобильной отрасли. Солидные люди, не вертихвосты. Привыкший учить солдат Манон до такой степени меня за несколько встреч по охранницкой премудрости натаскал, что все тонкости предстоящей работы я вскоре, кажется, знал назубок. Понятно, что только теоретически — практика, со всеми её ухабами и рытвинами, ещё лишь предстояла.

Отстажировался, попил с земляками чайку с пирожными в их дежурке в день своего 67-летия и стал поджидать отмашки начальства на выход на службу. Наконец блямкнула эсэмэска: готовьтесь 23-го. А что тут готовиться — я всегда готов, моя профессия к этому с ранней юности приучила. Когда служил после окружной газеты «Фрунзевец», помянутой в прологе этого сериала, в республиканской молодёжке «Комсомолец Узбекистана», из командировок не вылезал. Так у меня в прихожей под вешалкой неизменно стоял маленький всегда собранный чемоданчик. Приедешь утром в редакцию как ни в чём не бывало, а редактор наш Мара-Новик раздумчиво так, выйдя навстречу из кабинета: сгоняй-ка, старик, в Фергану или в Нукус там на пару деньков. Пока спускаешься с нашего 12-го этажа Редакционно-издательского корпуса (один из открыточных видов былого Ташкента — беломраморная башня с огромными часами наверху, построенная к 50-летию Узбекской ССР), водитель-колобок Дядьженя уже подгоняет к подъезду редакторскую машину, а по дороге в аэропорт завозит меня домой на первый квартал Чиланзара — всего на секунду: мама уж видит с лоджии, что я подъезжаю, дверь открывает и чемоданчик мой дежурный молча подаёт.

Условия работы в «Альфе» и её режим (разглашать его детали не буду, ладно? всё же служба эта специальная, а жулики тоже в соцсетях пасутся) мне вполне подошли. Но ещё же экипировка фирменно-форменная необходима! Директор ещё при первой нашей встрече спросил размер моего ворота и вот через неделю, 22 августа звонит: «Рубашку вам в военторге покупаю. Вечером приходите в „Строитель“ — встретимся».

Прихожу в полной уверенности, что получу, конечно, полный форменный комплект. Но он протягивает только пакет с охранницкой голубой рубашкой: их все в России знают — специально шьются, куда не приди, «секьюрити» повсюду в них топчутся. В пакет и шеврон с погончиками вложены — всё фирменными, «альфовскими» — для самопришива.

— А брюки? — спрашиваю, думая при этом, где же шеврон пришивать — сам не справлюсь. — Или можно и в джинсах?

— А брюки должны быть чёрные или хотя бы тёмно-синие.

— Понятно, — говорю. — Когда и где их получить? А то ведь мне завтра уже на работу.

— А у вас разве нет?! — простодушно хлопает глазами директор.

— Я таких, — признаюсь ему искренне, — не ношу. Светлых, для лета, у меня аж трое разных, а так журналистская одежда — это джинсы, джинсы и ещё раз джинсы.

— Нет, в джинсах никак нельзя… Ну, вы поищите что-то дешевенькое в магазинах…

Ох уж эти постсоветские директора!.. Прежде-то, пока в них выбьешься, много ступеней служебных пройдёшь, набираясь управленческого опыта. Ещё и в райкоме покрутишься партшестёркой, где обстругают и обтешут. У тех директоров подобных забавных казусов — чтобы форменную рубашку выдали, а штаны свои из дома принеси — в принципе быть не могло. Но хорошие времена, увы, прошли, настали нынешние…

«Делать нечего, хозяйка, дай кафтан, уж поплетусь», — приговаривала в подобных случаях цитатой из пушкинского «Утопленника» моя покойная мама. Отправился по дешёвым колпинским магазинам, типа «Мира смешных цен», где отовариваются гастарбайтеры, искать копеечные тёмные брюки — дорогие-то мне ни к чему: стоимость мне их, как я почувствовал, всё одно не возместят, а носить, кроме данной служебной надобности, мрачно-чёрные классические брюки меня никаким калачом не заманишь, даже в мои 67.

Однако не тут-то было — нет штанов в продаже, оказывается, дешевле полутора тысяч! Ну уж дудки, отваливать такие деньги за мне лично вовсе не нужную вещь для конторы, где ещё и рубля не заработал, дураков нет. Сигналю директору. Тот эсэмэсит: «Ладно, выходите в чём есть, а на будущей неделе я куплю вам брюки». Хоть стой, хоть падай — прямо привет генералу Черноте! Ладно, рубашка — она всё же «привязана» к вороту, но штаны! Без примерки покупать — это же деньги на ветер! А ну как не влезу или буду вываливаться? Ну, директор! Хороший, вижу, парень, но от практической жизни далековатенек.

И тут, пребывая в печали, встречаю знакомую, шагающую с двумя сумами, как оказалось, из «Фамилии» (это где, согласно слогану, «бренды, свободные от цен») — и надо ж какая удача: говорит, там сегодня как раз стартовала большая уценка. Итог превосходен: брюки за 229, как сказали б в мою юность, «рваных»! Три года назад они как свежесшитые стоили тысячу с большим хвостиком, годом позже — уже 999, в прошлом году — 600 с чем-то, а нынче, как раз, самое то, что и стоит это «сокровище», построенное в Киргизии. Размер у меня вообще-то 52-й, но и в эти 54-го втиснулся, лишь хорошенечко выдохнув, а штанины-дудочки такие я носил ещё в 60-х — параллельно с битлами. Зато теперь я был готов служить по форме!

Но оказалось, что не всё так просто. Являюсь утром 23-го в 9.15, как и положено, в «Строитель», рубашечка отутюжена, брюки-дудочки, как на страусе, — тоже, шеврон пришит к левому рукаву и брюки снизу подшиты опять же за свои кровные 250 целковых (дороже, чем встали брюки!) в соседней мастерской по ремонту одежды (хорошая, могу дать адресок). И туфли приличные, новые, светло-коричневые, летние, дырчатые.

— А надо, — говорит удручённо меня встречающий Манон, — только чёрные.

Вот те раз! Так что же раньше не сказали!

Но что уж тут сетовать — нет, повторяю, райкомовской школы. А была бы, сами б начальники всё имели в припасах или, на худой конец, меня предупредили заблаговременно — я бы за 9-то (!) дней, что прошли между знакомством с директором и выходом на работу, всё спокойненько б приготовил: чай Колпино не в тайге — рядом, если что, огромный Питер.

— Что ж делать-то? — озадаченно спрашиваю.

Манон пожимает плечами. А я лихорадочно думаю (хотя думать — это вообще-то не на мою зарплату, на мою — лишь только исполнять, что в данном конкретном случае значит — обуваться в начальством заготовленное). И, представляете, вспоминаю: есть же у меня чёрная обувь! Просто я её в таком плане не воспринимаю, поскольку эти туфли, как я называю, детсадовские. Их я когда-то, лет 8, если не 9 назад, купил, но так и не носил, предпочитая весною и осенью обожаемые кожаные кроссовки петербургской фабрики спортивной обуви «Динамо», которые раз в два года меняю на новые в фабричном магазине на Ленинском проспекте, ибо по мне, так лучше повседневной обуви в мире просто не существует. А эти, забытые, пользовал исключительно в качестве сменки на утренниках у внука — и больше нигде. И надо же как сопряглось: внук как раз выбыл из сада, перейдя в школьную ипостась, и «садовским» туфлям тут же нашлось новое, очень уместное применение.

Мухой смотался за ними домой, благо рядом — ровно 400 метров до моего парадного, переобулся в дежурке и без двух минут десять прошествовал через торговый зал, полный разных строительных материалов, инструментов, электрики и всевозможных хозяйственных принадлежностей, открывать магазин в облике почти плакатного «сотрудника охраны», как написано на моём нагрудном бэдже.

2. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАБОБ ОТ ПУЗА

В известном смысле, я счастливый человек: всегда занимался исключительно тем, что мне нравится и интересно. Профессию выбрал в отрочестве и пребываю внутри неё вот уже второе полустолетие, содрогаясь от счастья. Представьте только себе: полвека не ждать, как, увы, очень многие, наступления выходных, «чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться», и маяться, кляня всё на свете, когда они наступают, ибо чертовски мешают работе — главному кровотоку моей жизни. А ещё, работая круглосуточно и круглогодично, не признавать отпусков: я в отпуске за всю жизнь был только два раза. В 75-м, когда напросился к Льву Корнешову на стажировку в «Комсомольскую правду», которую боготворил, ибо там работали мои кумиры. И в 90-м, когда страна корчилась в муках то ли нужных, то ли ненужных ей перемен и всё, даже в мелочах, шло по-дурацки и наперекосяк, а потому совершенно случайно и не по своей воле. Отправился в командировку по большому кругу: Ленинград — Барнаул — Ташкент — Белоруссия. Заскочил перед возвращением в Питер к тестю с тёщей в Барановичи, куда перед поездкой завёз своё семейство, и там меня застаёт телеграмма: «Заданий больше нет, вы в отпуске. Отпускные высылаем». Следом пришла телеграфным переводом куча денег — и наступил целый месяц ужасной ломки, хуже которой были только танталовы муки перед мандатной комиссией при поступлении в университет.

Теперь вот пошёл служить в охрану, чтобы заработать на хлеб, но это совсем не значит, что себе изменил: не по душе было бы — нипочём на сие поприще не ступил бы. По прошествии первой рабочей недели мне в моём новом занятии нравится всё. И потому немного удивили первые — сочувственные — отклики моих знакомых на пролог и первую серию: мол, как же так, «такой» человек — и вдруг «вот этак». Человек-то я самый обычный, и, как у всякого обычного человека, судьба может повернуться любым боком, а то и спиной. И потом, хоть в подсознании мы и держим подзаголовок к этой книге «Журналист меняет профессию», но ведь нынешнее моё занятие всё же никак не профессия, а исключительно источник заработка. А профессия у меня одна по гроб жизни и никуда от меня не денется. И я — от нее.

Так что, братцы, всё просто супер! Хлеб насущный есть, материала для того, чтобы писать — навалом! Следуя очень симпатичной мне американской поговорке «If life gives you lemons, make lemonade!» («Если жизнь даёт тебе одни лимоны, так сделай же лимонад!»), я постараюсь обратить вынужденные перемены в своей жизни ей же, жизни, на пользу. Так что, если вам интересно читать, что я пишу, то радоваться должны такому виражу моей судьбы. Похоже, получится всё же книжка. Может быть даже и в бумажном варианте. Но это не так интересно, по нынешним временам: ну, издадут тиражом 500, от силы 1000 экз. — и кто прочитает? А вот в соцсетях можно собрать десятки тысяч читателей. Так что рассказывайте о моей «Лиловой чашке» своим знакомым — вот много читателей и наберется.

Заступая на пост у стойки администратора магазина «Строитель» после его открытия, на чём мы расстались в предыдущей серии, я, разумеется, сознавал, что меня ждёт новый опыт — этим, собственно, новое поприще меня и привлекало. Но, как часто случается, этот опыт оказался не тем и не там, где его ждёшь.

В самом охранницком деле, собственно, ничего диковинного и даже замысловатого нет. Как говорит, по рассказу моего нового коллеги Манона Хакимова, директор магазина «Строитель» Денис Анатольевич, задача охранников в том, чтобы мы были, безусловно, в зале, но при этом нас там как бы и не было. То есть, поглядывай, приглядывай, примечай, не более того. Оно и верно: охрана магазина не спецслужба — никаких особых прав у неё нет. Обо всём можно покупателей только просить, напоминать, обращать внимание, но ничего от них нельзя требовать. Час стоишь при входе, смотришь, что за публика входит, следишь, чтобы никто не прошёл с товаром на выход мимо касс, не оплатив его, пришлёпываешь специальные наклейки на предметы, принесённые покупателями с собой, если таковые же продаются и в магазине, что-то подсказываешь, если спрашивают, следишь, чтобы вернули тачанки, на которых отвозят к машинам тяжёлые стройматериалы, — каждая такая 12 тысяч стоит, не устаёт повторять старший администратор Татьяна Викторовна. Вот, пожалуй, и всё, за исключением кое-каких незаметных покупателям мер, которые относятся к специальным и обсуждать мы их тут не будем.

Через час тебя сменяет в публичном пространстве напарник, а ты отправляешься в непубличное — в дежурку у заднего крыльца магазина. Но это не значит, что покидаешь «строй». Тут, как в армии: по команде «вольно» можно лишь чуток расслабиться, постоявши положенный срок навытяжку. В дежурке позволяется переобуться в тапочки, чтобы дать ногам отдохнуть, налить себе чаю, перекусить — но все это, почти не отрывая глаз от мониторов, куда выводятся картинки с многочисленных камер видеонаблюдения, которыми буквально нашпигован магазин. Час в дежурке это вовсе не бездельничанье, а просто иной вид незримой для покупателя охранной работы. Ибо нет-нет, да и раздаётся телефонный звонок напарника (раций почему-то нет), мол, обратите внимание на тот или иной уголок торговых залов, куда направился чем-то вызывающий подозрение покупатель — либо не вполне трезвый, либо с бегающим взглядом, либо с объёмистым рюкзаком, который почему-то не оставил в ячейке при входе (имеет, конечно же, полное право, но вызывает у охраны и понятный напряг) и т. п.

А пространство, за которым следует зорко приглядывать, огромно. Магазин двухэтажный: на первом — инструменты, метизы, электрика, краски, посуда, стройматериалы и почти всё, что относится к пришедшему из хозмагов прошлых лет понятию «тысяча мелочей» — от ножниц и скотча до банок для консервирования и серпов с косами; второй отдан сантехнике, оборудованию для ванных и кухонь, там же всевозможные напольные, настольные и прочие покрытия.

Смена начинается со своего рода «разгона». До открытия магазина для покупателей происходит его открытие для персонала, поскольку входы в торговые залы с вечера опечатываются администратором, ставятся на сигнализацию, и в них нет доступа никому, в том числе и охране. Утром администратор снимает бумажные пломбы, а охрана включает внутренне освещение, чтобы уборщицы смогли навести магазине в порядок, совершает обязательный обход, проверяя целостность пломб на дверях и окнах, где они требуются. Ну, а в первый час после открытия магазина, которое в «Строителе» происходит в 10 утра, охранники находятся в зале по полчаса и лишь потом уже — по полному часу.

Словом, всё просто, как лопата. Нужно быть ответственным, внимательным, дисциплинированным, вежливым и предупредительным к покупателям и персоналу — и этого, как говорится, за глаза и за уши. Для журналистов тут нет ничего сверхъестественного и обременительного: нам всё это свойственно в десятикратном размере — а кому не свойственно, в нашей среде либо не задерживаются, либо любыми средствами выбиваются в начальники, что, впрочем, одно и тоже.

Так в чём же тогда новый опыт, спросит внимательный с первых же строк читатель. О, его немало! Например, чем себя питать.

Обеденных перерывов у охраны, как и у продавцов нет, так что домой, если кто, как и я, живёт рядом, не сбегаешь, да и в окрестную харчевню не заглянешь. Поэтому работники «Строителя» едят в специальном помещении в служебной зоне магазина, а охранники — прямо в дежурке, в непубличные, как я уже писал, часы. Едят, естественно, принесённое из дома или купленное по дороге на работу и разогретое тут же в микроволновках. И вот тут-то меня и поджидал новый опыт: прежде всего — а что же с собой принести.

Возможно, у большинства читателей это вызовет лишь улыбку, но я за всю свою трудовую жизнь в подобном положении не был ещё никогда. Самой первой моей редакцией, где я работал по окончании университета штатно, была, как вы помните, газета ТуркВО «Фрунзевец». Учреждение это военное, даже мы, его гражданские сотрудники, назывались служащими Советской Армии. И в нём, как в любой в/ч, был военный буфет. В подобных буфетах своих обедов не готовили, а привозили готовые первые и вторые блюда из большой столовой окружного дома офицеров — любимого всеми ташкентцами моего поколения ОДО (там, кстати, были лучшие в моё время в городе новогодние ёлки, куда билетов было не достать, как в Большой театр), а более старшими — ДКА, то бишь Дома Красной Армии, а вот моим папой, скажем, и его ровесниками, так и вообще Военного собрания — единственного в XIX и начале ХХ века культурного центра Ташкента. Теперь уж его вроде, говорят, снесли — мустакилликнутым людям это наследство великой империи, которая их предков хоть и завоевала, конечно, зато навсегда принесла мир и покой в их дома, избавив от угроз периодической резни, членовредительства и прочего средневекового насилия со стороны кокандских ханов, не давало спокойно кушать плов и шурпу.

Так вот, два года работы во «Фрунзевце» я столовался исключительно там: было совершенно копеечно и очень при этом вкусно, а главное — прямо во дворе редакции и типографии, никуда и ходить не надо. Обеды привозили солдаты в огромных защитного цвета флягах-термосах — кто служил в армии, тот их видел. Любимая всеми нами вахтёрша Алия Сулеймановна сообщала первому, мимо неё проносившемуся с задания: «Обед привезли», — а от него уж эта весть разносилась по обоим этажам толстостенного здания на Сапёрной, построенного задолго до революции.

И всё же первой всегда выходила обедать из своего кабинета секретчица-кадровичка Нина Страдоновна — у неё был изумительный, почти как у моего папы, почерк, полный порядок в делах и абсолютно никакой, в отличие от журналистов, в них срочности, а потому — безусловное преимущество в столовской очереди.

Последним же зато, как правило, вбегал вечно взмыленный, с последним недописанным словом на губах мой учитель Лев Савельев. Кривился, характерно щуря правый глаз, от вида живописного зигзага скопившейся очереди и начинал шнырять поближе к кассе — мол, кто-то тут мне занимал. Но где там!

— Лёва, а ну-ка в очередь! — тенорково гаркал начальник отдела боевой подготовки подполковник Анатолий Белощук.

— Совесть, Савельев, надо всё же иметь! — басисто ворчал начальник отдела информации капитан Валерий Попов.

— Этот Лёва, — бухтел начальник отдела ВВС подполковник Найчук, более Леонова подходивший для прообраза Винни Пуха.

— Лёвка, опять ты со своими фокусами! — верещала местная красотка Олечка Денисенко, жена какого-то чина в политуправлении округа и, по слухам — любовница редактора Голышева. Впрочем, порой эту партию, с её голоса, хрипловато исполняла учётчица писем Фрида.

Тогда Савельев — а было моему, покойному теперь уже, учителю всего-то лишь 36! — подходил к моей дорогой коллеге по отделу культуры и быта Галочке Глушковой, которой уже налили первое и как раз ставили на поднос второе, окунал палец в её тарелку до самого дна — и резко отдёргивал руку.

— Надо же — горячий в кои веки привезли! Ой, Галка, прости, руки забыл помыть!

— Ну, Лёва! — хором взвизгивали «три грации» — Галочка и её подружки Лариса Малюга и Надя Попова из отдела писем, всегда обедавшие вместе. — Ну что это, в конце концов, когда это закончится! — продолжала негодовать уже одна Глушкова и брезгливо отодвигала тарелку на край своего подноса. — Я этого есть не буду!

— Тогда мне посчитай — не пропадать же добру! — расплывался в котярской улыбке, растягивая тонкую ниточку усиков и посылая воздушный поцелуй буфетчице — дескать, «цалую, Лёва!» — одессит по рождению Лев Александрович. И через минуту уже смачно прихлёбывал за дальним столом глушковский борщ под испепеляющими взглядами всей оголодавшей очереди, хвосту которой предстояло питаться лишь желудочным соком ещё минут этак двадцать.

— Кому сегодня окунал? — мгновенно оценив обстановку, вопрошал входивший в столовую ответсек подполковник Юшкевич, поведя глазами в сторону Савельева, который уже мазал горчицей котлету. — А, ну ясно, — поняв всё по глушковскому виду, кивал он. — А я б на твоём месте, Галка, опрокинул эту тарелку ему на голову!

Я ростом метр восемьдесят четыре, а Савельев был даже повыше меня. Юшкевич мог пройти у него под мышкой, как трамвай.

— Славик, — под общий смех заключал наш добродушный хохмач майор Апарин из отдела пропаганды, которого я, за особое расположение его ко мне, звал дядей Женей, — ты только с собой табуретку бери на обед.

Потом, переросши «Фрунзевец», я служил в «Комсомольце Узбекистана», располагавшемся в Редакционно-издательском корпусе Издательства ЦК Компартии Узбекистана, отгроханном к 50-летию УзССР Исламом Шагулямовым, где на втором этаже стилобата, выходившего на проспект Ленина, была огромная прекрасная столовая, а на первом — роскошный, для 70-х годов, буфет с бутербродами с салями, ветчиной и даже красной икрой, а кроме того — там наливали к каждому заказу, по желанию, и 50 граммов коньяка — открыто и вполне законно, посреди рабочего дня. Ну и, конечно, во дворе, между нашей башней с часами и административным корпусом, где некогда располагалась ташкентская ЧК, в подвале коей две недели просидел перед войной мой папа, пока разбирались, откуда у него вдруг взялся перстень дочери Александра II и его морганатической супруги княгини Юрьевской, с самых первых и до самых последних тёплых дней — а это почти круглый год! — вкуснодымно творили умопомрачительный кабоб. Который мы и поедали от пуза с моими приятелями из «Пионера Востока» — Вадиком Носовым — будущим главным редактором «Пионерской правды», Пашей Шуфом и Сашей Меламедом. При таком пиршестве снеди носить туески с харчами на работу никому и в голову не приходило.

Ну вот, в одну серию, с этим новым опытом, не уложился. Остановлюсь пока тут. До следующего раза.

3. НОВЫЙ ОПЫТ, или ГОРЬКИЙ ШОКОЛАД

С годами я не только не начал носить на работу еду, но и постепенно перестал совсем кормиться в общепите. Изъездив в ранней молодости весь Узбекистан и всю Туркмению, я столько всякой дряни съел в тамошних и иных азиатских забегаловках, что только моё природное крепкое здоровье уберегло меня от гастрита, а то и от язвы желудка. Бывало лопаешь не глядя, вернувшись на «базу» (чаще всего — в областной центр), что под руку подвернётся, и на зубах скрипит песок; пьёшь, а питьё явственно отдаёт хаузом. Хорошо, если обкомовская столовая ещё открыта, тогда можно поесть по-человечески, и даже с настоящим боржомом, а если нет, если уже нависли поздние сумерки…

Впрочем, не будем о грустном — лучше о приятном. В областных центрах, а это, на минуточку, такие мировые знаменитости, как Самарканд или Бухара, либо просто любимая моя Фергана и почти столь же любимый Андижан, не только ведь обкомовские столовые кормили в высшей степени доброкачественно. В том же Андижане, между гостиницей и обкомом партии, был прямо-таки, как мы его называли с приятелями по «Комсомольцу», «диснейленд» чревоугодия, где так вкусно кормили, что послевскусие той еды и сейчас ещё ощущается. Особенно вспоминается мне один пожилой ошпаз, у которого я, приезжая, всякий раз наслаждался шурпой. Порция её стоила, помнится, 49 копеек, но, наливая свою божественную шурпу в огромную глубокую тарелку, ошпаз никогда не брал денег.

— Покушай сначала, — ласково говорил он. — Не понравится — ничего не надо платить, так иди! А понравится, дашь, сколько хочешь. Вот, лепёшку ещё возьми.

Ни разу не видел, чтобы кто-то, едва осилив всю его громадную порцуху, оставлял у порожней тарелки меньше рубля.

Однако чем дальше в туркестанскую глубинку, тем всё рискованнее становилось посещение всякого рода харчевен. Поэтому я чаще поступал так: покупал на базаре горячую лепёшку и огромную кисть винограда. Этот традиционный обед хлопкороба способен насытить даже сталевара.

Но пора возвращаться же в Колпино!

Накануне первого выхода на работу, я пребывал в полной растерянности, что же мне взять для кормёжки на практически полных два дня. Дело в том, что в «Строителе», заступив на дневную смену в 9.15, остаёшься после неё ещё и в ночную, а потом, без передышки — снова дневная смена — до 21-го. Стало быть, еды должно хватить на весь этот период — но сколько именно и какой?

Решил эту задачку я вот как. Приготовил с вечера свою любимую гречневую кашу — из расчёта на два «подхода». Сдобрил её, по обыкновению, сливочным маслом и снабдил наполнителем — мелко накрошенной копчёной свиной грудинкой (Манон с Батыром, не читайте — кечирасиз, чочка еди).

Тут будет уместно сказать, что гречневую кашу я, существо вообще-то от рождения пловоядное, обожаю тем не менее безумно. Этой странности есть своё объяснение. Не знаю, как сейчас, но когда нашу жизнь планировал Госплан, а обеспечивал Госснаб, гречки (в Питере говорят — гречи, но они тут вообще чудные: называют курицу курой) в Средней Азии не было, как и эксплуататорских классов, — как теперь бы жаргонно сказали, от слова совсем или более крепкого). А раз дефицит из дефицитов, значит, нужен он всем — даже кому и не нужен. Поэтому, когда кто-то ехал «в Россию», то мог даже не возвращаться, если не вёз самым близким тот, самый первый продуктовый набор, ещё до вхождения позже этого признака потребительской скудости в массовый обиход: кулёк гречки, кулёк овсяного печения и бутылку подсолнечного масла. А родителям и наиболее занозистым тётушкам — ещё и булку чёрного хлеба (в России, ещё со времён Собчака, пройдохи кокандско-самаркандского, как известно, над нами за это смеются: здесь булкой называют только белый хлеб). Бог мой, сколько я всего этого повозил! Но и мне привозили порой — и тогда я вовсю наслаждался. Так и осталась с тех пор гречка в моём сознании вожделенным гостинцем…

Да, ничего так каша получилось, тем паче, что, когда варил, сыпнул, по недавно заведённой привычке, щепотку толчёных сухих грибов. Сложил её в контейнер, пригодный для использования в микроволновке, который потом поставил в холодильник в магазине до урочного часа, приоткрыв крышку. В другой контейнер положил тоже мои любимые ермолинские (эту торговую марку уже хорошо знают во многих местностях России) блинчики с мясом — поверите-нет, с настоящим, в количестве трёх штук, предварительно их разморозив. И, наконец, отварил три яйца (почему всего именно по три, я и сам не пойму — интуитивно). Взял ещё, разумеется, несколько кусочков хлеба и множество чайных пакетиков «Ахмада», ибо без чая мне жизни нет: в отличие от сахара, который я дома в чай почему-то кладу, как и лимон, а вот вне дома — не хочется.

Новым опытом для меня стало и оперирование микроволновкой. Вы сейчас рассмеётесь, но прежде я ею ни разу не пользовался! В нашей семье к печи СВЧ всегда относились с большим подозрением и все прекрасно обходились без неё. Но тут же впереди два дня — одной холодной сухомяткой пробавляться ведь негоже, тем более, что блинчики — всё же полуфабрикат, и есть его полусырым мне как-то не хотелось, не хе же всё же, как-никак. А никаких электроплит, тем паче — газовых горелок в «Строителе» не предусмотрено.

К тому же, ещё мой режим. Уже многие годы я завтракаю в полдень, обедаю часов в 5—6, а ужинаю ближе к одиннадцати ночи. Но это работая дома, когда сам своему времени командир, а тут ведь иной коленкор. На всякий случай, давясь и запивая чаем, сжевал около 9 утра бутерброд а-ля моя покойная тётя Нина. Младшая сестра моей мамы, перешагнувшая впоследствии, кстати сказать, подобно своим сёстрам, за исключением старшей, тёти Лёли, 90-летний порог (а мамочка моя прожила даже полные 95), завтракала именно так — я наблюдал эту «оперу Кармен», когда приезжал к ней из Ташкента в гости. Едва разлепив глаза поутру, она первым делом насыпала в кофейную мельницу самолично обжаренные зёрна и, делая что-то другое необходимое, бродила по дому в салопе и беспрестанно вертела блестящую ручку, доводя постепенно помол до ей нужной кондиции.

— А почему ты не пьёшь растворимый? — спросил я однажды в середине 60-х, когда растворимый кофе считался в советском обществе таким же признаком респектабельности, как в 70-х — кримплен (произносимый повсюду однако «кремплин»). Тётка была от бога бухгалтером (при том, что все её три сестры прожили жизнь учителями) — служила, не имея высшего образования (!), главбухом «Ленмостотреста» и могла себе эту не столько роскошь, сколько дефицит позволить.

— Что б я?! Пила этот капрон?! — в своей характерной манере, с приписком, фальцетнула тётя Нина, остановившись на полпути и вперив в меня свой обворожительный насмешливый взгляд. Посмотрела так с треть минуты — и пошла себе дальше, вертя по-прежнему ручку кофейной «шарманки». Я был ошарашен. Рушились все мои представления о прекрасном и недосягаемом. Точно так же, как их остатки рухнули десятилетие спустя, когда всё так же обворожительная тётя Нина высказалась по поводу неимоверно модного «кремплина»:

— Что б я? Надела платье из того, из чего в Европе шьют чехлы на диваны?!

Кто помнит популярность и дефицит этой ткани, которую, доставая любыми правдами и неправдами, носила вся страна, причём — «на выход», поймёт степень моего потрясения.

Когда тётка завершала утренний туалет, а закипевший на газовой плите кофе доходил точно до кромки джезвы, едва заметно над нею вспучиваясь, она снимала его с огня, наливала в расписную чашку и неспешно строила фирменный бутерброд. Никаких нашинкованных на заводе буханок тогда ещё не продавалось, поэтому она сама отрезала тонкий ломтик душистого ленинградского, ни с чем не сравнимого по вкусу и аромату хлеба и клала на него равной толщины пластик остуженного сливочного масла. Чашка кофе и такой бутерброд и были её каждодневным завтраком.

Я кофе практически не пью — и не потому, что, вслед за тётей Ниной, презираю растворимый «капрон» (вовсе нет) или ленюсь обжаривать его и молоть, а потом виртуозно, как она, варить его в медной джезве, нет, просто для меня, азиата до мозга костей, кофе вовсе не мой напиток. Поэтому я налил утром первого рабочего дня себе чаю и сделал только «тёти-Нинин бутерброд»: хлеб и масло непременно одинаковой толщины. И с этим в желудке отправился на работу.

Первый день выдался нервным: мне то и дело казалось, что делаю что-то не так, хотя Манон успокаивал и заверял: всё нормально. О еде вспомнил лишь по сигналу желудка после пяти вечера, когда сменился с поста в торговом зале. Принёс из холодильника мою любимую гречечку, поставил в микроволновку и только тут вспомнил, что не спросил, что с ней делать. Мимо шмыгнули курить на крыльцо продавщицы, но оказалось, что у них наверху микроволновка другой модели и что делать с этой они тоже не знают.

Можно, конечно, попробовать методом тыка: он эффективен при соблюдении осторожности. Поэтому поставил излучение на среднее, а время — на две минуты. Каша стала чуть тёплой, но больше я рисковать не решился, такою и пообедал. А когда вечером прощались с уходившим домой Маноном, спросил у него, то оказалось, что время я ставил правильно, а вот излучение надо на самый предел.

Утром, умывшись, я так и сделал. И выбросил то, что спеклось в прогоревшем на днище контейнере — хорошо, что к приходу администратора вентиляция почти вытянула запах гари.

Совет Манона не имел у этому казусу никакого отношения. Это я шляпа! Оказывается, как прочитал, ища разгадку, в интернете, разогревать пищу надо в контейнере либо со снятой, либо хотя бы с приоткрытой крышкой, — а я наоборот закрыл её поплотнее. Контейнер я выбросил вместе с останками каши. А с новым подобного уже не случалось.

В целом же, моя кормовая «диспозиция» оказалось верной. Спалённую кашу компенсировали яйца, а также блинчик, превращённый в микроволновке в симпатичный мясной пирожок.

Но и я сам привнёс кое-что в рацион бдящей охраны. Есть ведь надёжное средство поддержания работоспособности и выносливости — шоколад. Но не какая-то молочная «Алёнка», разумеется, а горький, не меньше, чем 70-процентный. Лучше всего, конечно, гомельского «Спартака» или минской «Коммунарки», но к нам их завозят нечасто. Зато самарская «Россия» торгует им повсюду. Народ не особо берёт, ибо это не лакомство, поэтому я без конца покупаю по скидке — всего-то по 40 рублей. На таком шоколаде можно без еды продержаться целый нелёгкий рабочий день. Причём, не только на земле…

…Августовская ночь 75-го года. Военный аэродром Зябровка в 20 километрах от Гомеля. Вдоль взлётно-посадочной полосы стоят длинной шеренгой красавцы Ту-22, отражая дюралевыми округлостями разноцветные аэродромные огни. Ревут взлетающие и садящиеся драконы.

— Ну что, корреспондент, ещё не поздно и переиграть, — говорит мне с надеждой начальник ночных полётов чернявый подполковник авиации по фамилии Беленький.

Мы стоим на верхотуре командного пункта — башни под стеклянным куполом, откуда происходит управление полётами 290 отдельного дальнего разведывательного полка.

Я упрямо мотаю головой. Мне, приехавшему в Зябровку по заданию «Комсомольской правды» разбираться по письму в редакцию солдата, от которого, как он считал, требовали больше положенного, стоило неимоверного, можно сказать — нечеловеческого труда уломать командование разрешить слетать на одной из «тушек» на «точку». Дело дошло до командующего авиацией Белорусского военного округа. Меня сперва собирались чуть не пинками вытурить за несусветную наглость из части, но потом в военном механизме соскочила какая-то неведомая собачка, и пришло по ВЧ разрешение, повергнувшее лётчиков в ужас — это ж ответственность какая! А ну как дуба даст в стратосфере сопливый корреспондент, плевался комполка полковник Опарин.

— Полста второй, — вызывает подполковник Беленький, и его голос разносится не только по радио, но и по громкой связи на весь ночной аэродром и гаснет только в густом окрестном лесу.

— Полста второй на связи, — хрипит в ответ радио.

— Примите снаряжение.

«Снаряжение» это я и есть. Меня облачают в хитрую лётчицкую амуницию, пристраивают ларингофоны, проверяют связь и поднимают через один из трёх люков в гермоотсек на место стрелка-радиста — спиной к командиру и штурману.

— В сортир сходил? — спрашивает насмешливо майор Крохин, командир экипажа. — А то ведь…

— Куда полетим? — вместо ответа легкомысленно спрашиваю я сам, и майор только машет рукой — то ли указывая направление, то ли просто отмахиваясь, как от назойливой мухи.

Полёт на сверхзвуковом ракетоносце, доложу я вам, это совершенно особое «удовольствие». Тем более, что я рассчитывал наслушаться и навидаться такого, что потом только описывай да описывай. Но в шлемофоне почти все три часа полёта с чертовскими перегрузками перечислялись лишь ничего не говорившие мне и далёкие от романтики числа — всевозможные параметры и данные курса. Только однажды, посредине пути, меж ними прорезалось отрывистое командирское: «Мурманск», — и у меня аж дух захватило, насколько далеко мы забрались от Гомеля на север. Но не увидел, из-за сплошной облачности, даже огонька.

…Потом, по возвращении на базу, уж под утро, мы втроем жадно ели в аэродромной столовой, словно неделю постились, телячьи отбивные, запивая их свежим соком. Но в полёте и лётчиков, и меня «держал» лишь один только горький шоколад, и я взял это на заметку.

Теперь, в магазинной охране я каждый свой час в дежурке съедаю перед выходом в зал три дольки горького шоколада — и к вечеру, в конце 12-часовой смены, чувствую себя столь же свежим, как и по утрам.

4. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАК Я ПОЧИЛ В БОЗЕ

Вечер 23 августа. Первая моя рабочая — она же, как вы помните, была дневной — смена завершилась. В 21 час я повернул самодельным из тонкой алюминиевой трубки штуцером головку ключа на приборе под потолком и заблокировал датчик движения самораздвижной входной двери в магазин. Когда раздался характерный щелчок, похожий на тот, что клацает при запуске стиральной машины, запирая в ней люк загрузки белья, опечатал эту хоть и прозрачную, но очень прочную дверь (Манон показал царапины от пуль, незадолго до того выпущенных «седоками» проносившегося в ночи по улице Веры Слуцкой авто то ли из мелкашки, то ли из стартового пистолета) специальной тёмно-красной номерной наклейкой. Освободившимися руками вставил в две дужки на её сомкнутых створках толстенный болт и затянул его до боли в суставах массивной гайкой, а в довершение процедуры набросил и закрепил мощную цепь. После этого заблокировал датчики движения двух самораздвижных дверей, отделяющих тамбур при входе от остального пространства магазина.

Всё, 11-часовой торговый день закончен. Теперь можно было идти выпускать с заднего крыльца уже нервно топчущихся у запертой служебной двери продавцов — всем же, понятно, хочется поскорее умчаться домой. Перед носом мелькают пакеты с пустыми немытыми контейнерами от обеда и перекусов: необходимо удостовериться, что продавцы ничего не украли в своём магазине. Процедура почти практологическая, но, увы, необходимая. Её проходят, уходя домой, даже охранники — только они предъявляют свою поклажу администратору или кассирам, но никак не друг другу: считается, что могут вступить в преступный сговор. С одной стороны, вроде абсурд, а с другой — вспоминается сотрудница банка, исчезнувшая недавно с 13 миллионами…

Продавцы и не ропщут, они всё понимают. К счастью, их не очень и много — накануне из-за жлобской зарплаты, которую им платят жмоты-хозяева, уволилось сразу четверо. Всех их я знал хорошо, хоть и не лично, поскольку не один год состою покупателем этого магазина, и о каждом жалею: профи высокого класса. Хочется верить, что они не сменили шило на мыло и где-то их, как мечталось, оторвали буквально с руками. Хотя если б такие местечки бывали, все мы давно б были там…

Запираю за последней кассиршей дверь и, слыша как на крыльце щёлкают зажигалки — иные не уйдут, пока не выкурят прощальную, самую желанную сигарету! — иду в щитовую тушить в залах свет. В ночь остаётся лишь дежурное, скудное, освещение — зачем, один бог знает: то ли для подслеповатых привидений, то ли чтобы проникшим сквозь стены воришкам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Тем временем администратор — нынче это Татьяна Цветкова — завершает свои бумажные дела и опечатывает за мной единственную дверь в магазинное помещение, отделяющую его от подсобных первого этажа, в том числе и нашу дежурку. Выпускаю её наружу и, оставшись один, запираюсь изнутри на замок и массивную задвижку, а ручку двери закладываю толстенной металлической дурой, видом похожей на лом. Снаружи на дверь тоже клеится пломба — смотрю это уже как реалити-шоу на мониторе видеонаблюдения, поскольку впервые мне всё интересно.

Всё, я один и предоставлен до утра лишь самому себе! Чувство для меня, уже давнего мизантропа, столь радостное, словно мне все ушедшие дружно мешали жить, хотя нет же, конечно. Но вот так; я и в детстве, оставаясь один, потом даже скучал, а порой — тосковал, но в первые мгновения переживал особый радостный адреналиновый подъём, как зэк, выпускаемый по УДО.

Моё предельно суженное к ночи жизненное пространство хоть и невелико, но всё же не застенок: помимо собственно дежурки, хозяйственные сени, где днём идёт бойкая, с перебранными, либо духоподъёмными матюгами, приёмка товара — машины поставщиков прибывают до самого вечера, затем длинный коридор, в конце которого туалет унисекс с двумя «посадочными» местами и двумя раковинами, из кранов коих течет только холодная вода. Есть ещё и выгороженная душевая, но поскольку директор и прочие местные ТОПы там отродясь свои белые ножки не мыли, то её, естественно, испохабили, превратив в род кладовки уборщиц.

В этом пространстве охранник может свободно передвигаться, но только до того, как в установленное время сдаст магазин под охрану, включив на спецпульте сигнализацию по особому алгоритму. Тогда в нашем распоряжении остаются лишь дежурка и сени, которые ночью особо и не нужны. А если приспичит в глухую пору в туалет, то неча, как дома, мчаться туда с почти закрытыми глазами, боясь разгулять некстати прерванный сладостный сон — нужно сперва, обуркавшись, опять отключить сигнализацию (а это «многоходовая» операция!), иначе с очка будут снимать уже резво примчавшиеся и злые от этого полицейские.

Нет, так жить можно, в смысле — ночевать. Нанимаясь, я полагал, что ночью спать-то как раз не положено, а надо тенью отца Гамлета бродить по торговым залам, проверяя их неприкосновенность. И уж смиренно к этому приуготовился. Но тут стажировавший меня Манон раздвинул меж мониторами и стеной два широких наших полукресла и лихо водрузил на них огромный лист фанеры полуторасантиметровой толщины: карьерный самосвал закатишь — не прогнётся.

— А вот — кровать!

Конечно, такие доисторические «трансформеры» свойственны только России: всюду, где в мире положено спать, спят уж давно по-людски — на кроватях, диванах. Где-то и в нашем Отечестве, кажется — в «Ленте», охрана в дежурках только таращится на мониторы, а в объятья к Морфею, рассказывают, упадает в особых местах. Но зато там, как бают опять же, к охранникам отношение, что в Индии — к неприкасаемым, а в «Строителе» всё же иначе совсем.

Тогда, в ходе ещё стажировки по освоению местных реалий, у меня промелькнуло ощущение дежавю. Будто я уже где-то когда-то спал точно так же вот чертовщинно. Но Манон уже сбросил со стульев фанерный щит и стал снова пихать в меня, как пряный колбасный фарш в синюгу, новую информацию, и я не смог удержать это дуновение мысли на весу отвлекающегося сознания и, слово за слово, упустил.

И вот теперь, когда пришло время укладываться, дежавю явилось мне сызнова. Но уже никто его не разгонял, и вокруг меня посреди полутёмной дежурки постепенно разлился акварелевый солнечный свет, который бывает раннелетним ташкентским вечером. Он обретает художественную субстанцию, пройдя через фильтры плодовой листвы, умягчившись остывающим воздухом ещё не столь жаркого дня, как в чиллю, почесавшись в пути об избеганную мурашами кору тополей и чинар. Этот воздух, подобно волшебному полотну, может быть поместилищем прошлого, будущего, вневременного.

Так и стало: гикнул извозчик:

— Вот она, барин, тебе и «Расея» — прям посередь сартовской Туркестанции энтой, матушка наша, спаси её Христос!

Седок — красавец-артиллерийский полковник благодушно кивает:

— Слава богу, добрался…

Я смотрю на него с крыльца профессорского особняка на Уратюбинской, и дедушка — это же мой дедушка, Поликарп Семёнович Жабский, приехал в июне 905-го года из Аулие-Ата на празднование 40-летия взятия генералом Черняевым Ташкента, до которого не дожил участвовавший в этом славном «деле» прадед-ракетчик! — глядит на меня и приветливо щурится сквозь толщу десятилетий, пока извозчичья пролётка не выкатывает на угол Ирджарской.

Я отряхиваю пыль с индийских джинсов Milton’s — первых иностранных джинсов, которые стали продавать в Ташкенте в 68-м по 12 рублей — синих и коричневых, у меня были синие, поднимаю глаза, а свет уже переформатировал пространственно-временной континуум, и ко мне от подъезда «Вечёрки», где только что скрылся в зеркальных дверях новопостроенной гостиницы «Россия» мой дед, шагает неподражаемой вальяжной походкой, перешедши неспешно Кирова на светофор, мой дорогой учитель Лев Савельев.

— Опять, старик, дежуришь, вижу?

— Опять, — жму ему руку. — В ЦК попросили.

— Ну, цекуйся, цекуйся… А мы вот сухачика решили со Старостиным пропустить холодненького в «Уголке». Может запрёшь эту лавочку — да и с нами?

Я развожу руками.

— Тогда — цалую, Лёва!

И он уходит в марево глядичий вниз по Дзержинского, к Скверу, а я бросаюсь внутрь пустого почти помещения, где уже давно не живёт та профессорская семья, поскольку вся улица приговорена к скорому сносу: меня срочно требует разрывающийся шалым звоном красный казённый телефон.

— Дежурный по штабу республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» слушает!

…В начале апреля того же, 71-го года я написал по просьбе редакции многотиражки «Ташкентский университет» репортаж с вечера на геологическом факультете по случаю Дня геолога. На этом факультете учился мой одноклассник Женя Виндушев, Жэка, как мы все его звали, поэтому я хорошо знал тех, о ком писал. Публикация под заголовком «Нечасты встречи у геологов» заняла оба подвала на развороте и почему-то произвела на редакцию особенное впечатление. Впрочем, я уже давно к тому времени занимался журналистикой вполне профессионально, о чём лопухи с журфака, нигде, кроме своей учебной газеты, да изредка — в этой многотиражке, не печатавшиеся, даже не подозревали. «Сосватал» меня им будущий редактор «Пионерской правды» Вадик Носов, с которым мы пришли в журналистику в один день в середине ноября 67-го и были взяты под уютное крыло Таней Орловой, как раз затеявшей в «Комсомольце Узбекистана» газету в газете «Факел» для школьников. Вадик и наплёл им, что якобы открыл на истфаке «самородка», и те даже прислали глазастую девочку с первого курса взять у меня интервью. Это меня сильно повеселило, я тотчас сделал той девочке Ларисе — очень, надо сказать, сексапильной, куда более интересное предложение, мы дружно забили на то интервью, и это долго ещё, пока как всё в молодости, не испарилось само собой, злило мою однокурсницу Надюшу Алешкову, которая и на полное сближение со мною не шла, и далеко особенно не отпускала.

— Старик, ты что сделал с Лариской — она писать разучилась! — цапнул однажды меня, хохотнув, за ворот с верхнего марша лестницы Главного корпуса Миша Алимов, тогда редактировавший «Ташкентский университет». Потом мы с ним работали вместе какое-то время в «Комсомольце Узбекистана» — и он же меня оттуда и выжил, став замом редактора, после чего его небольшие таланты усохли совсем, зато мелочные придирки проснувшегося в Мише чинодрала — гипертрофировались.

— Так ты ж её учил — немудрено! — удачно вывернулся я из его лапы, не порвав воротник. Может, после этих моих слов он и затаил обиду, хотя мы долго ещё беспечно приятельствовали и никакой злопамятности я за ним не замечал.

— Да ладно, шут с ней с Лариской… Что летом думаешь делать?

— Писать, как всегда.

В студенческие годы я стабильно половину дня проводил в универе, а вторую, порой допоздна, в ташкентских редакциях, принося домой маме вполне мущинскую зарплату — 54 руб. 75 коп. повышенной стипендии (строго говоря, лишь рублёвую часть — копеек у старосты Коли Столярова вечно почему-то не оказывалось) да по сотне-полторы гонораров. И всё же мама, которой исполнилось 55 тоже в том самом 71-м, так и не ушла из школы на пенсию до моего окончания универа: «Гонорар это деньги не верные — нынче есть, а завтра не станут печатать — и митькой звали. Вот когда будет зарплата…».

Тогда уже я чаще всего пропадал в «Вечёрке», располагавшейся до осени 74-го в осколке бывшей гостиницы «Россия» — самого перед революцией крупного «отеля» столицы Туркестанского края. Хорошо помню редакционные кабинеты — бывшие просторные гостиничные номера, со стеклянными, до потолка, двустворчатыми широкими дверями, любовно озеленённые редакционными дамами. Как и прекрасную звонкую железную лестницу на 2-й этаж, тоже оставшуюся от «героев былых времён». Как и балкончик с пузатой кованой балюстрадой в отделе культуры обеих редакций, где мы любили стоять с его завом в «Окшоме», замечательным тихогласым рассказчиком Уткуром Хашимовым и Витей Хатамовым, завотделом городского хозяйства — с ним мы часто вместе мотались во всякие коммунальные рейды, глядя на поднимающийся по ступеням Дома знаний любознательный народ и прихлёбывая чаёк. Именно там, в этом съеденном временем здании, помнившем ещё моего деда-постояльца, я познакомился с самым блестящим ташкентским журналистом той эпохи Львом Савельевым, во многом сформировавшим мою творческую манеру и мои принципы журнализма. К нему меня привела по упомянутой лестнице, мягко резонировавшей от прикосновений моих любимых польских вельветок, душевнейшая Зухра (Зоя) Агзамходжаева, первой встретившая внизу, неся шефу (и не только шефу — для неё…) чайник со свежезаваренным 95-м чаем, долговязого мальчонку с зажатой в руке рукописью репортажа. Потом они с подругами — Светланой Замостяновой и Эльвирой Адайкиной, работавшей ещё совсем молоденькой с моим папой в Госиздате республики, тепло и ничем мною не заслуженно опекали меня по поводу и без повода; мне целовать бы им руки, а я, бесшабашный и молодой, как всегда, думал только о собственном творчестве… Там же получил позже от названных и не названных тут изумительных людей и лестно-забавное прозвище «Савельев в молодости», чем особо горжусь, хотя помню об этом теперь уже, видимо, только я, да может ещё Лёва Оффенгенден в Израиле и Геннадий (по паспорту Валентин) Емельянцев в Сиэтле, если покамест жив. Да, и, конечно же, Эля Адайкина, храни эту пронзительно светлую душу бог!

— Есть одно предложение… В ЦК комсомола ищут руководителя пресс-центра республиканского штаба ССО. Звонили нам, но из нашей редакции никто не потянет. Не хочешь пойти?

Я быстро прикинул: отряд будет работать по всей республике, от Арала до Памира, да ещё и в Тольятти на автозаводе — это ж Всесоюзная ударная комсомольская стройка. Вот можно будет поездить!

— Пойду!

— Тогда я звякну Гафурджанову про тебя! — обрадовался Миша, что проблема быстро решилась с его участием — тогда в комсомоле именно так набирали «очки», и понизил голос: — А что всё же с Ларисой?

— Какой Ларисой?!

— Ну, ясно! — хохотнул он опять и, обогнув меня, заскакал дальше вниз на длинных, как и у меня, ногах.

…Вечер проплыл за окном по Дзержинского и угас. Встаю, распрямляя затёкшую спину из-за машинки — в республиканском штабе ССО была отличная молочно-кофейного цвета германская «Оптима» с новой импортной лентой, и я славненько настучал на ней после встреч с дедушкой и Савельевым репортаж о вчерашней поездке в Буку, где стройотрядовцы тянули акведук — лотки, доносящие воду из магистрального канала для орошения дальних полей. Немного хотелось посмотреть первую серию «Саги о Форсайтах», которая в тот день как раз начинала транслироваться по первой московской программе, но телевизора в штабе не было. Зато всегда с собой — любимая книжка о Швейке, которую я, как верующие — Библию, любил и готов был перечитывать при любых обстоятельствах. И я решил завалиться и читать её, пока не усну.