Обращение к читателю
Эта книга зовёт к искусству, правде, прямоте. А не к хаосу и беллетристическим увёрткам. Я не стану предаваться обычному словоблудию и хвалить то, что не нуждается в какой-либо похвале. То, что неумеренно хвалят люди, бывает чаще всего забыто через несколько минут после похвалы. То, что они ругают при появлении, часто живёт века. Это похвала сговора многих посредственностей против одиноких гениев. Время расставляет всё по своим местам, но как поздно! Часто слишком поздно. Римское слово «Сатира», как известно, в прямом и точном переводе с латинского обозначает переполненное блюдо, мешанину, смесь. Разумеется, всяк кузнец своего счастья, но не всяк жнец своего поля. Будучи неважным кулинаром, ограничивая свой рацион квашеной капустой и выпекая все мыслимые и немыслимые блины комом, освоив только секреты яичницы-болтуньи, я решил не соваться в высокие жанры и ограничиться тем, что у меня лучше всего получается, то есть Римской мешаниной. В моих силах, как я полагаю, было придать этой мешанине возможно более приятную форму. В моих предыдущих книгах далеко не все мои читатели оценили моё поварское искусство и сочли, что соли слишком много, а мясо жестковато и не проварено. Я не стал спорить со знатоками восточной кухни, изнеженными сибаритами и стилягами, но решил не оставлять попыток, полагая это за благо. Моя новая книга — результат этих усилий. Я выражаю свою искреннюю благодарность Елене Косаревой, Андрею Мордвинцеву, Борису Шатрову, подарившим мне большое количество изумительных сюжетов и фраз для моей книги, я не могу не поблагодарить покойного Александра Сергеевича Мурылёва за его рассказы о войне, слышанные от него в Строительном институте, рассказы, чрезвычайно повлиявшие на меня.
Итак, Я приглашаю Вас к основному блюду. Перед Вами Римская сатира «Лихтенвальд из Сан-Репы», сочинение 2003 года.
Оркестр, гимн!
Пролог на небесах, если позволите
Седьмой сон Веры Павловны.
«В Начале было начало. И Начало было Началом Начала. И не было Конца, ибо Начало было.
И в Начале Начал было брошено Семя, и взошло Оно, потому что было брошено там. И выросла Ель. И было в ней тридцать футов и тридцать три дюйма. И камни валялись кругом.
И была грязь кругом непролазная. И носился Дух над целебной грязью. И были крылья его белые. И увидел он Ель посреди пустоты. И росли на ней Сладкие Шишки.
И скатал Дух ком из грязи и сказал: «Сделаю человеков!». И выполнил он свою угрозу — и слепил. И слепил Человека видом смрадного и дал ему имя Анцуп. И вдул в него жизнь. И задышал Анцуп, и открыл слезящиеся и смрадные глаза свои. И была в них пустота великая. И стал озираться Анцуп, не увидя духа, и затомился, видя, что никого кругом нет, прозрел.
И возопил.
И возопив, попросил Анцуп женщину у Духа, которого не видел.
«Дай мне!» — закричал он, потрясая.
И сказал дух: «Ладно! Держи! Назад не приму только! Знай! Всё!»
И обрадовался Анцуп.
И скатал Дух комок грязи и сляпал из него женщину великую, под стать Анцупе. И назвал её Ездрою. И вдул в неё жизнь. И отошли они вдвоём, скучая и не отблагодарив Духа.
И не было никого вокруг, и попросили они себе всякого зверья и животных, и послал им Бог птиц, львов, тараканов и кольчатых червей.
И был День.
И была Ночь.
На следующий же день нашёл Анцуп Ель и показал её Ездре. И нашла она ель обширной, а шишки сладкими.
Но сказал Дух: «Нельзя! Не поднимется рука Человека на древо и шишки к нему, ибо наказание будет от Змея, которым обовью вас».
И отошли они и бродили вокруг. И сказала Ездра: «Томлюсь! Не будет нам лада без шишек! А Дух не узнает, если язык не подведёт!»
И послала Анцупа за шишками.
И пришёл Анцуп к древу и увидел Змея двухголового, ростом тридцать вершков, хранившего древо. И был полон он ядом, как амфора вином. И сказал ему Змей: «Сорви сладкую шишечку и дай Ездре! Томится она! Не всё вам в грязи жить! Сорви! Не бойся! Никто не видит!»
И влез Анцуп высоко и сорвал три Сладкие Шишки, висевшие на ветке перед ним смирно.
И полыхнуло кругом, и Дух Мардуфа явил свой разгневанный лик и вырвал две шишки у обалдевшего Анцупа. Но вырвался Анцуп и убежал. И прибежал он к жаждущей Ездре и раскрошил шишку. И съели они её жадно, как алчущие, оглядываясь по сторонам.
И узрел разгневанный Бог Мардуфа сие, и разверз дыру в небе, и возопил. И возопив, сдул Анцупа и Ездру на берег. И упали они на землю. И озирались кругом. И пошли плодиться и размножаться. И грехами были полны, как сосуд канифолью.
И размножился род их страшно, и всякие люди стали бродить по болотам, вороша гнилую осоку. И тяжко им доставался хлеб и муравьиные яйца. Попросили они Бога Мардуфу помочь им и заступиться за них. И помог им Бог Мардуфа, и истребил всех, кто не спрятался. Но спрятался Анцуп и Ездру камнем укрыл. И вышли они потом и снова размножились, несмотря ни на что ещё сильнее. И дети их были красные, чёрные и жёлтые, в струпьях и цыпках.
И удивился Бог Мардуфа, видя удивление изумлённого Анцупа.
«Почему так?» — спросил он, — Дети твои и Ездры — разные цветом. Почему так? Отчего? Ответь!»
И не ответил ему Анцупа, потому что не знал сего. Но задумался потом и думал год, не просыхая.
Видя, что затомился он, слетели к нему ангелы белые, и отвлекли его от думы. И увидел он ангелов, поймал одного и принёс показать Ездре, а Ездра нянчила дитё в плетёном кульке. И дала она ангела младенцу, и схватил младенец ангела и голову ему откусил и съел.
Бог Мардуфа так разгневался, что громыхать не стал, но бросил камни большие с горы и жёлтых детей придавил всех. И плакали Анцуп и Ездра, а об ангеле забыли.
Видя такие горести, решил Анцуп примириться с Мардуфой и отнёс ему колоду мёда. А в колоде домотканой сонные пчёлы сидели. Открыл Бог Мардуфа колоду и хотел мёд лизать. Но пчёлы проснулись, бросились на него, и язык его искусали. И на год замолчал Бог Мардуфа. И не стал больше Бог Мардуфа дело иметь с Анцупом и Ездрой, потому что не стал.
И там пришёл к нему Сатана, обратившись Плешивым Опоссумом, и совращал его морской рыбой и перепелиными яйцами. Но отбросил он рыбу и перепелиные яйца. И сказал: «У меня есть своя рыба и свои яйца!»
И Сатана пришёл к нему опять в образе человеческом, говоря: «Ты ли не говорил и не вещал, а я вот молчу! Ты ли не обмочился, узрев, а я вот молчу! Или?»
И не выдержал, и кинулся на него Бог Мардуфа, обидевшись на пасынка своего. И раздрал ему покровы и пасть. И бились они день и ночь, и день и ночь, снова день, и снова ночь. И не было никого, кто не ужаснулся бы их виду, и не было никого. И окончив битву и отирая пот, сказал Бог Мардуфа, обидевшись за пасынка своего: «Я ли не Бог Мардуфа, и не я ли поверг врага и не я ли? Или не я?
Тогда воины Салах-Малах-Чох-Аладдина вскочили на верных боевых бегемотов числом до трёхсот двадцати трёх тысяч и, проскакав триста стадий резвым фессалонийским галопом, показались над Ендизонской лощиной в сиянии уходящего восточного солнца. И увидели их враги и обмочились от ужаса. И враги их ополоумели и обмочились. И были мокры. Боевые бегемоты ринулись вниз со скал и передавили всех, кто не хотел сдаться на милость победителей, ибо так повелел Бог Мардуфа. Ибо он так повелел. Ибо так было так!
Атака трёногих коней произвела опустошительное действие в стане одноглазых синкопов. Челюсть Самсона, одолженная им у осла, косила врагов направо и налево, сея смерть и разрушение. Иерехон пал вместе с иерехонской трубой и замолкла труба, и Иерехон пал. И челюсть Самсона пала, и Самсон пал. И город отдали на разграбление, и грабили его все, кому ни лень, тридцать три дня и три ночи.
Один солдат лежал рядом со своей головой и спрашивал всех, где его голова. И не было сказано ему.
И сказано было ему: «Ты, чох! Встань и иди в город! Не лежи тут абы как! Там ты найдёшь жлобов таких же, как ты! И найдя их, скажи им так: «Изюм!» И они узнают тебя! И познай их! Скажи им: «Изюм!» И они. А ты их. Только верь сказанному!
И прилипла голова к телу, и зашевелилось оно.
И возжаждал он города и его соблазнов. И ушёл. И оставил свой дом ради соблазнов сих. Мать и отца своего. Он.
И подошёл он и увидел надпись на стене дома, где звенели китайские горшки: «Здесь был Савл». И возрадовался всем сердцем и узнал радость великую и обмочился струёю.
Итак, сподобившись, начинаем.
Не надо смеяться над сирыми Назареями, повторяющими уроки.
День первый. Первое число. Сначала был Хаос, и тьма над всем миром. И ничего не было вокруг. Квадратный круг. И были только глаза поверх всего. Но тьма ушла и пришёл свет. И родился человек среди других людей. Это всё слова, но так было.
Епус Давин и Хряк Навалия, пророки народа пастухов и негоциантов, наши лучшие друзья по переписке, перед вами. Двое балетно разошлись по сцене с треском в обтянутых цирковых рейтузах. Шак! Шак! Шак! Фа! Люфт! Местечко! Фу!
Святые, не брезгавшие своими дочерьми. Юг. Жаркий темперамент. Притяжение луны. Пещера. Коптит-то как! Надо побыстрее — на свежий воздух.
«Отфа! Блюди!»
Всё остаётся людям. Но не всем!
Бананы зари, соль небес, хлеб волн, сало земли.
— Мать! Хочу написать библию для своего величайшего народа пастухов и воинов, я сумею, несмотря на коз и козни!
— Учится, учиться, учиться, сынок! Всё не так-то просто, как кажется на первый ляд!
— Хочется библии, а то всё пока анекдоты! Сердцу хочется ласковой песни и хорошей, большой любви. О чём нам пели великие предки?
— А как же кифара, на которой ты обещал выучиться дяде Ойлу?
— Ну её, эту… кифару к… матери, зачем мне… кифара, когда у меня деньги появились? А вот библию написать — это дело! Большую, красивую! Чтобы все её тысячу лет читали и в каждое слово вдумывались, вламывались, как бараны перед ежовыми воротами. Или новыми рукавицами! Хочу! Мать! Что? В лом?
— Не буду тебе перечить, сынок, хотя… кто знает, кто знает! Вон майор Хлебушек всё мечтал пропукать Лунную сонату, все над ним смеялись и не верили, а он содеял! К цели надо идти напролом! Как буревестник! Сквозь тернии к звёздам! Как оба Павлика! Как шли Белый, Чёрный, Горький и Бедный. Но все деяния начинались у них с обливания холодной водкой.
И корабль плывёт. Кто на лодке смолёной живёт? Я Мышка — квакушка, Я — Лягушка-норушка, Я — Лисичка — сестричка! А это я — Синяя Борода, граф Чемберлен!
Из тьмы веков вышел волосатый человек именем Клюв, который родил Фора.
Фор по делам службы покинул Сдохию и уехал в Египет.
Там он усыновил Сора, который родил Пинга Колченогого.
Пинг был бесплоден, но родил Попла Опана.
Попл в трудах родил Тропаря Безъязыкого, мать которого дважды умерла в родах.
Тропарь родил Муна от наложницы Скудели, но восстал.
Мун родил Карачуна, но всуе чурался его.
Карачун покинул Египет и родил Адольфа в Венеции, потрясателя вагин.
Адольф родил Изруля, но не возжелал его блага.
Исруль, хоть был бесплоден, всё-таки родил Амалика Гунявого, с которым воевал на кухне скалкой.
Амалик родил Хину-попрошайку.
Хина была бездетна, но в 97 лет родила Моло, истребителя горчичного порошка и лука.
Моло сочетался с Евой фон Браун и родил Шарона Заикатого.
И пошло.
И пошло.
И поехало. Глаза разбегаются.
А вот и наша команда, десять анурейских негритят, которые потрясли мир, все как на подбор — гвардия небес, Светлая Сотня.
Поймали эту рыбу на блясну.
— Товагищ! А ведь какие кагошие пи… юки гастут! Кагошие!
Вслушайтесь в музыку имён!
Моркар, граф Нортумбрии.
Сефард, граф Презумпции.
Комар, барон Белонезии.
Каркофал из Микен.
Ухти-Тухти, Прачка-Ман… ка.
Моисей Тикоглаз,
Матфей Праздношат,
Самсон Шурупник,
Иона Труповоз,
Лазарь Живилоу-Шустрилоу.
Волос Жабослон,
Фуфел Задрочка,
Дуфа Сокамерник,
Прыговёрт Ассизский,
Марк Возноситель,
Фантасмагор Нильский,
Дэвид Мартиролог,
Иуда Стрелочник,
Каркофал Другой,
Ивен Краситель,
Две Марии На Выбор: Лампадница и Мандолина,
(Что печёшь, старая, не блины ли?)
Иоанн Собутыльник,
Варавва Сокамерник,
Пилат Тупоконечник,
Шитфингер.
Какой ты расы, сынок, инопланетянин?
Туф Навозник,
Сом Дерьмокуч,
Эва Моторная,
Самсон Жук.
Бесс Амемуччо.
Маза Дофола.
Юдифь Сторублёвница.
И ещё сорок сороков таких же козлов.
А вот и наши подползли, со снизками гранат:
Композиторы
Сэм Скрягин
И Шон Зумершваль,
Сандро из Багета,
Воители:
Вон де Голь
И Ганс фон Плебс,
А также:
Ефалий Колобрат,
Ямалий Каловрат,
Евлудий Компромат,
Евдадий Монсерат,
Дадудий Голомат,
Засунтий Дарощат.
Член Сблызновского Губреввоенсовета Дэвид Членовис.
Дэл Терминатор.
Фил Бэтмен.
Нол Бэдвум. Как ты сюда попал, гнида???
Все святые, как на подбор. Пробы некуда ставить. Ткни — посыпется!
Далее — сухой текст, выжимки из хроник:
Антон Некст,
Магон Рекст,
Дадон Секст — австрийские римляне, славная когорта. Последний призыв беллетристики. Вспомни и повтори клич мамаевых сотников, идущих на Европу с миссионерскими и просветительскими поползновениями. Братья славяне пути торят в незнаемое.
Одиног.
Двуор.
Торн.
Чур.
Пасть.
Шерг.
Сомн.
Семн.
Дов.
Додинг.
Адольф.
А эти куда?
Аяп Культяп преступный абортист.
Бебе Шизман — германский плутократ.
Веве Кактус — восточный кастрат.
Олег О'Фрейн.
Королева Англии Алевтина II Пышная. Дай им жару под Аль-Аламейном!
Иван …ёв — надежда родины, опять не состоялась.
А эти кто? Обеих полов самозванцы.
Ивен Салотапус.
Иванко Вздуевич.
Пани Бздешич.
Взятко Мздуевич.
Гейко Изгоевич.
Туна Младич.
Слава Потич.
Мира Хотич.
Длина Вставич.
Вшистко Еднич.
Пся Кревич
и Дора Фурич собственною своею персоною.
Весь политический и культурный синклит анклава в полном составе списка.
Равняйсь!
Здесь были представлены несколько незабываемых женщин с полным набором причиндалов:
Нелли Однодыркина,
Пэт Фрикциони — Вторая (Разумеется, гермафродит-расстрига),
Пола Подставляльски,
Молли Внутряева.
Нолли Завиткова.
Таис Опискина.
Полина Цельс.
Три богатырши — ноги ширше.
Далее. Не все ещё вошли в иконостас.
Настасья Подстилаевская-Куляева,
Сюзи Шкворни, в прошлом фотограф — мачтовик, т-т-т-т-тайная поклонница Лени Рифеншталь,
Софи Агдамовна Смяткина, победительница конкурса вечных неунывных девственниц.
Ксантиппа Ромуальдовна Гаремнина, оу!
Зора Федориновна Евнухер.
Норма Патрикеевна Воткнутрони, славянка
Джудит Фаровна Ейвдулит, тоже.
Мери Тосибовна Апгрейдух, само собой.
Дэзи Ибикусовна Самос.
Молли Турксибовна Ноль.
Флора Бисквитовна Эхма.
Манна Моисеевна Дрань.
Евхаристия Петровна Спарит.
Тирада Андреевна Безымянная.
Береника Моционовна Антропогенная.
И наконец долгожданная Соси Губкина, розовая и жаркая, как подовая французская булка. Они входили в нашу жизнь, как входят все святые — маршем, с дырками на коленках.
Разные весовые категории.
Моника против Хиллари.
Толстушка против дурнушки.
Правда против хитрости.
Секарий против викария.
Викинг против петинга.
Дон Кихот против Робинзона Крузо.
Оспа против поросячьей чумки.
Галактика против Вселенной.
СШШШШШША против ССССССССССР.
Далее:
Фрэнк Моудиллоу.
Хью Вагин.
Брехнольд Трепт.
Наладчик Билли Током.
Джон Клешневик и Болт Овноед.
Квартет «Баззлз» из шести человек в полном составе.
Ион Матсуддинович Слюни.
Ледяная Лили Марлен, верная подруга солдата.
А вот и он.
Назарет из Иисуса, брат заики-Христозопулоса.
Один Уда и два Неуда из Кариот. Королевская гвардия. Крепкие пристебаи. На них можно положиться, если в кошельке пусто, и жизни не жалко. Верные друзья. Положись на них и спи уже спокойно, тебе уже не проснуться.
С кипарисовым стеком в деснице он пришёл их крестить, и не было ни одного некрещёного по всей округе Елионской. Но однажды вечером святой стек сломался в руке его и выпал из его десницы, и видя, что он стал слаб, и видя то, они бросились на него, как волки алчущие и позорные, видя, что он стал безоружен, и порвали ему пасть, видя его и раздрали его. Но не до конца.
Но вырвался он и убежал от конца своего, и как койот скрывался семь лет в пустыне и диких акридах, питаясь мокридами и диким воском и обращая взоры к небу с молитвой о чудо-оружии. И возжаждал он и возопил. И наоборот.
И услышал он тимпаны Бога Мардуфы и решил.
И вернулся он в долину, где текли молочные реки в кисейных берегах. И встретился ему рыбак именем Петер. Он гулял в обносках по берегу Генисаретского озера и икал. Пульс его едва прощупывался.
Святой Петер глаголил так: «Нам нужны гаражи. Нам нужны гаражи — храмы, гаражи — квартиры, гаражи — больницы, гаражи — магазины». Хохмач. Говорил как бы всерьёз, а на самом деле он знал тут всему цену!
Трафальгарский насест. Его нашли в чебуреках. Увенчанным рогами и скрижальками.
Ему встретился неунывный Хорст Вессель, попиравший стогны сапогами и субботней молитвой.
И сказал он им: «Вы, вышибалы и столпники, чрез вас речётся речённое! Вам я принёс манную кашу и гвозди! Ешьте! Остальное решит собор. А пока споём!».
Они шли по грешной земле так, как идут герои с выигранного дела, с сознанием выполненного долга и чувством собственного попранного величия, четверо, неразлучные друзья, четыре танкиста, мушкетёр и собака. Шестеро одного не ждут! Дюжина без одного ущербна! Семьдесят семь идут гусиным шагом, горланя свои святые песни и перекрикивая христовых зануд. Чудо! Двести отстали, но их отсутствия уже никто не заметил. Загребущие лапы до земли. Пыль до небес. Брови углом. Ковбои истины. Терминаторы правды. Заступники народные. Робин Гуды полустанков. Пророки проулков и тупичков. Хайль!
С ума сойти можно! Они шли один за другим и говорили одно и то же: «Вертеп науки, кузница кадров. Кузница науки. Вертеп. Кузница. Веркуз. Кузнеп. Вертица. Куртеп.»
Земля содрогалась в родовых муках, когда они проходили мимо. Лава клокотала в раскалённых жерлах скороварок. Чайники вскипали сами собой. Кровельное железо срывалось с черепичных крыш. Ухал филин на завалинке. Благовест плыл ниоткуда в — никуда. Моросс.
А потом восстал из праха Евлудий Параносский, изойдя могильной пылью. Грозился сказать правду в матку.
Это тоже был учёный божьим промыслом, прожектёр, неистовый инквизитор истины, конкистадор правды, обериут в душе.
— Цимес мед компот, — сказал отец Евлудий, облизываясь змеиным языком, опрокидывая трёхлитровую банку с останками недельного огуречного рассола, в котором плавал загнутый буквой Z зелёный зародыш. Надо было вытеснить образовавшийся за ночь вторичный алкоголь новоявленным эликсиром правды.
Мохнатый шмель, длинный и тощий в своей классической епатрирхихиальности.
Мир снова замутился и стал калейдоскопическим.
Тут он совсем с катушек свихнулся ну и запустил в дифракцию интерференцией. Все шкафы с соляной кислотой и адской серой обвалил на первозданную, рождающуюся в муках землю. Книги летели, как птицы. Рождалась жизнь из формул и огрызков недоеденного белка. Но кто перший — курица или яйца.
— Слава мира кончается в унитазе. Аминь! Аминь! Аминь!
Трижды возвёл и возгласил.
В катакомбной церкви, так он называл свою не по годам узенькую комнатку, причащалось солнце, и плясала весенняя пыль. Дополнительным блюдом присутствовала вполне приличная кровать. Всё вполне благочинно. Битое стекло не в счёт. Не будет преувеличением сказать, что его воображение постоянно сотрясалось картинками с изображением слона, залезающего хоботом под подол бенедектинской монахини, но то, что это без сомнения был человек с очень богатым воображением, не подлежит сомнению.
— Усилимся во чреслах, братия! Отрешимся и обрящемся! — взгремел его ломкий сырой голос, как казалось уже готовый заглохнуть в коматозной немоте и блевотинном молчании. Трепанги замерли в глубинах океанов. Элвис Пресли заплакал в колыбели на негритянский манер.
Он шёл по улице чем-то крайне взволнованный и разговаривал сам с собой всё громче в захлёб.
Первое послание велосипедиста фелассоникийцам! Цитирую!
— Братья и сестры, как говорит мой заочный друг отец Архиелимон! Пастырь Сутенерий, сверхархидиакон Брюхий Отвислон и каноник Бутылий Пузыревский подтверждают мою абсолютную правоту. Присоединяются к истине Святой Половинус и новобращённые святители Том и Джерри. Возвысимся и возгремим над чадами нашими! Для слова моего нет преград! Придите и возьмите! Идите и покайтесь! Покайтесь или удите, сук-ки! Йов возвещает инцест! Амен! Сук-ки!
Крест вылетел из его рук и проломил череп старушке.
— Блаженны феллатствующие и куннилингствующие, ибо их всуе… Удите, сук-ки! Или покайтесь! Покайтесь или удите, сук-ки! Суки! Суки! Суки! Человек умирает в безверии! Добро, твари, не вода, чтобы его просто так лить в ваши бездонные глотки! Катакомбы несут нам счастие неугасимое, неизреченное, хлеб днесь. А пиво-завтра и навсегда! Суки! Всё так дивно замышлялось, так хорошо начиналось, абы как шло, а чем завершилось? Крахом! Евлун был сразу поставлен в известность. Но ничего не предпринимал, пока тиара не заплесневела на корню. Паки таки! Сучьё! Вам ли я ли? Яливамли? Ешьте вафли! Не я вам! Не вам ли? Не я ли вам? С вами язык сломаешь! Сук-ки! В панамах и трусах вошли в храм пополудни, скверня моё богомильство!»
Отрезав яйца всем моим врагам
И перерезав глотки конкурентов,
Бросаюсь, о любовь, к твоим ногам,
Мой добрый друг,
Мой дон де Носиме-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-н-т-е!
спел божественный Евлудий довольно пародированным голосом, вспомнив, как выглядывали из окон обеспокоенные соглядатаи, услышав громовой голос встреченного им по дороге писателя Громобоя, довольно шабутного малого без царя в голове, с пулей в башке, с холодными руками и раскалённым добела сердцем. В общем — стукача и существо малоприятное во всех отношениях. Вспомнить-то вспомнил, а зафиксировать не мог. Всё сразу же и навсегда вылетело из головы. Солдатки будут не на шутку рады радёшеньки. Навсегда забудут мой адрес в управе. Сейчас все такие. Кто не стукач, пусть бросит в него краеугольный камень!
И по водам пойдём, и посуху, удивляя и радуя. Ты, Сандро, будешь клёкотом благовествовать, мелочью бренчать. Учись играть на шарманке! Пять тысяч дней рыбалил на Генисарете, хочу отведать я трески простой, чтобы в итоге, мудр, как чьи-то дети, отправиться к Варравве на постой!
После чего святой смахнул пыль с обгрызанной крысами инкунабулы и отворил тяжёлую обложку, на которой среди коричневых ангелов горели слова огненным кадмием: «Древняя Лаурентия и Поздняя Сан Репа». «Хроники».
Хроники были отпетыми. Исправить их уже не представлялось возможным.
Шли страницы, нечитанные и читанные по диагонали, вдоль и поперёк.
Главы.
«Величие Сан Репы».
«Рассказ о магической фиге».
«Цирк Вилипутов».
«Ветчинный король».
«Дон Окорок».
«Великий отстриг».
«Ярило Чудотворец и святой Педрик».
«Фред и наложницы».
«Трипенгундозный Эспандер».
«Выпотрошенный Джек Пот».
«Белые чернила».
Двенадцать глав. Две главы оказались зашифрованы на «Энигме». Администрация города обращалась по этому поводу к адмиралу Рёдеру, но ответа не получила.
Книга Чудес. Закрыв её, можно было, не вставая с кровати, пойти по тверди вод и ощутить вкус копчёного индюка на растресканных устах. Но надо было вращать ключик и заводить волшебную книгу.
Цитирование её бесполезно, но надобно.
«…Кибеллы молочко. Яд молочая, а король — свинья. Таков удел искусства. Есть копилка, куда я буду сыпать перец и фасоль и фиги…»
«…Я млел конечно и думал: вот бы её пощупать, она и сама была бы рада…»
«…Он убил её своими доводами наповал: «Да, рожа кривовата, как противень, да, уши мясистые и оттопыренные, да, широкие скулы, но как вы смеете говорить, что я некрасив?..»
«…Полицейский Керкальдюа ударил головой в гигантскую бочку, и из неё на спящий город хлынуло прокисшее яблочное сусло…»
«…Инфицированный руками своей нечистоплотной падчерицы, он стал чихать кровавым поносом и вопреки уверениям врачей, склонных в данном случае к оптимистическому сценарию, в конце концов, отдал богу душу в окружении буйной толпы родственников, озабоченный грядущим наследием…»
«Дофин Мюнхаузен двинул тогда на гору Сион и вымолил там для своего народа, что полагалось ему. Сырники и гренки. Но маловато пока».
«…Сердце Мортионы разрывалось от горя, она не находила себе места на земле и после чересчур скромных похорон поклялась семье найти безответственного виновника такого несчастья. По её мнению главным козлом опущения оказался коварный Пилон Езус — итальянский врач-идеалист, пребывавший в преступном предубеждении…»
«…Один Монсоло Хлюст хранил отменное присутствие духа…»
«Есть другой вопрос мировой политики, вопрос вопросов, и звучит он так: как залезть под юбку к Кондолизе? Как? Как залезть к ней под юбку, если она носит штаны? Как? И есть ли у Кондолизы под юбкой чего, кроме электроники и чипа?»
«В Нусекву приехало светило «Скотланд Ярда, Фред Фиксони».
Но к делу! Довольно развлекать любезномудрых читателей лепетом милым, пора и за дело браться, рукава сучить! А то читатель так и не поймёт, что это была шутка, и только теперь мы переходим к делу.
Сны Анны Павловны по боку. Жизнь на пороге! Вперёд!
Глава 1. Чудесное появление компании малюток
Это было в первой половине 2025 года, за три месяца до падения Великой Континентальной Сан Репы, при правлении её пятого Прокуратора.
Тёплым и сулящим хорошую ночь летним вечером, отдохнувший и только что постриженный бобриком, председатель Областного Сблызновского Сейма, небезызвестный в узких политических кругах депутат Ли Иванович Моппс, по совместительству председатель партии «Свежесть», вызвал служебную машину, попрощался с женой, и весело насвистывая популярный шлягер, исполненный совершенно бездарной певицей Ж., поехал на вокзал, где потрусил несколько раз из конца в конец зала ожидания, разглядывая бронзовую скульптуру «Солдат, целующий девочку». Скоро он занял своё законное место в вагоне для очень важных персон, постоянно развозившим чиновников разного ранга в Нусекву и обратно. В купе на двух человек кроме председателя находился его охранник, здоровенный ширококостный крепыш среднего роста и неопределённого возраста с пистолетом во внутреннем кармане пиджака и две бутылки водки с закуской, обычная доза путешествующих по стране государственных пилигримов. Особый вагон населён был обычно слабо, так было и в этот раз. Такие высокие персоны, само собой разумеется, предпочитали не сталкиваться нос к носу с той скученностью, в какой ездил в столицу Континентальной Сан Реп обычный непримечательный люд. Когда поезд тронулся, ещё в двух купе была замечена какая-то жизнь, а остальные оставались пусты. Сняв пиджак и сев посредине дивана, Ли Иваныч, ощутил то специфическое чувство довольства и воли, какое испытывает охотник, загремевший в лес, или — подкаблучный муж, вырвавшийся якобы в заморскую командировку.
Ли Иванович был солидный человек со статью вышедшего в отставку гренадёра. Грудь если не колесом, то что-то вроде этого. На лице лежала несмываемая тень половых излишеств и некоторой брезгливости, чрезвычайно свойственной всем крупным начальникам в результате каждодневного общения с людьми. Человек, вынужденный постоянно заниматься обманом и демагогией, при молчаливом согласии стада, в конце концов утрачивает способность уважать людей. Ли Иванович прошёл все стадии. Сначала преклонялся он сам, потом преклонились пред ним. Он не уважал ни тех, пред кем вынужден был преклоняться, ни тех, кто сейчас лебезил перед ним. Охранник, в обязанности которого помимо основных входили функции Шехерезады, с ходу принялся сорить рыбацкими, охотничьими и банными историями. Начал же он вот с какой:
«Было это в Европе, году так в 1974, если не ранее. Как вы знаете, в поездах, прибывающих на большие станции, сортиры закрывают ключом, дабы никто не мог в них попасть. В Европе же с этим дело обстоит ещё строже, чем у нас. Так вот, один мой приятель, счастливый обладатель профсоюзного круиза по железной дороге, добытого ему его комсомольской женой, уже увидевший Средиземное море и полностью удовлетворённый, как видами, так и покупками, ехал на поезде назад, ожидая скорой встречи со своей ненаглядной родиной. Как на зло, на той станции, где они сейчас остановились, поезд имел длительную остановку, а мой приятель, зачитавшись книгой про автомобильные движки, совсем забыл о своих естественных потребностях и вспомнил о них, когда его желания росли с каждой минутой, а возможность их удовлетворения убывала. Нет, на вокзале, разумеется, был сортир, ещё один сортир был на перроне. Однако близость вокзального сооружения моего приятеля не обрадовала, ибо оно явно было платное. Сам его горделивый вид показывал, что вы входите в храм чистоты, но за чистоту надо раскошеливаться. А вы помните те времена, когда каждая кроха валюты была на счету, а расставание с ней приводило к горьким слезам и сценам. Мой приятель стал искать выхода из нараставшей ситуации. Побродив по перрону гуляющей походкой, и чувствуя, что ему становится всё более невтерпёж, мой приятель наконец решился зайти в другое учреждение, показавшееся ему по виду более демократическим, даже благотворительным. Он зашёл в заведение и через несколько минут уже собирался покинуть его в совершеннейшей гармонии с самим собой, как наткнулся на нежданное препятствие — дверь была заперта. Нервно подёргав ручку и думая, что это подшутили его совагонники, мой приятель скоро убедился, что никто открывать дверь не собирается, потому что и это заведение платное. Тоскливая стрела пронзила его сердце. Сквозь маленькое окошко в двери он видел, что пассажиры его поезда, ещё недавно прогуливавшиеся пол перрону, бегут к вагонам и запрыгивают на подножки своих вагонов. Поезд готовился отбыть в родные дали, и мог сделать это, не взяв его с собой. Возможность остаться одному без документов, денег и вещей в чужом городе за границей, стать по своей сути невозвращенцем, отщепенцем и потерять навсегда доступ к визам за границу, смела остатки разума у моего приятеля. Он стал биться в сортире, как сокол в неволе, оглашая округу дикими криками и клёкотом, а стены ненавистной темницы — страшными ударами ног и головы. Кто-то испуганно шарахнулся от сортира, но не более того.
Однако не найдя ни у кого поддержки, он стал оглядываться и узрел над дверями довольно узкое стеклянное окно. Неистовыми усилиями, сначала встав на унитаз, а потом упираясь ногами в скользкие стенки сортира, он пополз наверх. Он подтянулся и ногой разбил окно. На странные звуки, доносящиеся из заведения, стала собираться толпа. Когда наблюдатели увидели, что из окна сортира, изгибаясь, как уж, стал выбираться молодой человек, она застыла. Изогнувшись, как гитана, наш ловкий путешественник пролез через щель, и вниз головой свалился на землю. Когда он вспрыгнул на подножку, поезд благополучно тронулся и скоро был на родине».
На этом Шехерезада с пистолетом прекратила дозволенные речи и стала смотреть в рот Ли Ивановичу.
Дослушав до конца, Ли Иваныч милостиво засмеялся. Он хорошо и сам помнил те времена, когда сначала занимался мелкой фарцовкой и торговлей пластинками, а потом перешёл на импортную косметику. Кому теперь нужны эти вонючие пластинки, чушь всё это, господа!
Рассказ был окончен, станция осталась позади, поезд мерно стучал на рельсах, водка была раскупорена и выпита, охранник сразу лёг спать, и было любо дорого смотреть, как это дело у него получается, а Ли Иванович подрёмывал у окна. В купе царил приятный зеленоватый свет, свидетельствовавший, что приближается полночь. Ему снился длинный сон, какие никогда прежде не снились.
«В плохо освещённой не каптёрке, не то сторожке сидел маленький человек с всклокоченными, абсолютно белыми волосами и жаловался на судьбу:
— Ах, гады они, гады! Ни чести, ни совести! Человека нельзя заставить мирно признать чужое превосходство. Работаю уже лет сто пятьдесят, в ихней шараге имени Павлика Матросова, и что? Ноль с плюсом! Ах, гады они, гады! Сволочи! Падлы! Это же если бы люди были, а то так, мафия из Сицилии! Гнусная порода, рождённая наркотиками и радиацией! Пиф-паф! Я тебя убил! Ах, они гады, гады собачьи! На такую мизерную зарплату назначили меня энтузиастом по наглядной агитации! За пятак в рай хотите попасть! Золотую рыбку в унитазе ловите! Ах, вы гады, гады, сволочи проклятые! Вот вам фигу, господа из шарашкиной конторы имени Павлика Матросова! Ваш Павлик вам не поможет, как ни колотитесь об забор! Какое дышло, такое и вышло! Я вам устрою Карфаген в полном объёме ощущений, схватитесь, — а уже поздно. Я на вас такую оду в центральную прессу накапаю — тошно станет! Критику зажимать? Ах вы, гады, гадюки, свинюки, сволочи семибатюшные! Свинюки натуральные! Я это дело раскручу, будет вам тошно! Всю оставшуюся жизнь будете в аптеку бегать за слабительными антибиотиками, так я вас критикну. Ах вы, гады, гадюкины! Сволочь такая! Я ещё выведу вас на чистую воду! Клистирные трубки империалистические! Бары!
Ох, и расплодились эти высокопоставленные бурундуки местного производства! Словес никаких нет! Кооператив что ли с горя открыть по производству клистиров? Не знаю уж, что и делать с этими клопштоками!
Тут около белого человечка оказался телевизор в форме рыбы и из него текст пошёл фальцетом:
— Я вам сочувствую!
— Я почти сыт вашим сочувствием! — злобно сказал белый гражданин в воздух, рядом с телевизором.
— Хорошо! — сказал телевизор, — Вчарась наша фабрика выпустила клистир, который поднимали на второй этаж глазной поликлиники на домкрате. Главрач больницы Свинтухов бегал вокруг чудовищного пузыря и давал ценные указания:
— Слева забегай! Подпорка не вынесет! Забегай слева! Справа заходи, говорю! Вира! Давай! Клистир давай! Давай его подымай! Мудырь! Голобас! Вуликс! Фенол! А на Марс мы всё равно первыми высадимся на ходулях!
Клистир, весивший пудов двести, медленно пополз вдоль стены, за которой смирно лежали прикомандированные от авиаотряда рожаницы, и на следующий день красовался в Большом Зале уездной Ягодицынской больницы. Рядом стоял дубовый пульт, и серьёзные монтажники прилаживали к нему разные технические чепукрыжечки, шмакодявочки и винтогвоздики, готовили к запуску серьёзно и надолго. Всем хотелось верить в прекрасное будущее, которое не за горами.
— А зачем он нам нужен? — с ужасом подумал главный врач Велемир Жопко, — На кой ляд мне этот клистир? Гулливера ко мне, что-ли положуть? Ей-богу! Лучше бы Карла Маркса перекрасили бронзовой краской, облупился весь до гульфа! Срам-там-там! Срам-там-там!
А на следующий день пришли рабочие в спецовках и написали на клистире:
«Двухсотведёрный Клистир Клим Гоношилов».
Ввиду нежданного появления «Клима», партию отравленных дустом, щедро расквартированных в бехтеревых помидорах, пришлось временно поместить в подвале на соломе, где раньше жили лошади трофейной ломовой породы, а умирающих вынесли на улицу комиссара Кукшенка отдавать концы на чистом воздухе.
В то самое время, когда врач Пузянников волновался и бегал по колидорищам, не находя себе места, больницу расформировали и всем сказали убираться восвояси, потому что это теперь не больница, а кожгалантерейный завод, и завод не сегодня-завтра начнёт работать в полную силушку, и выпускать продукцию для республики и нужд.
Клистир домкратом придвинули к окну-розе и, подтолкнув при помощи дееспособных больных, сбросили из окна вместе с витражами. Менять нужно! Задавил клистир всего семерых, и все сказали: «Слава! Слава Богу! Всего семерых задавил!»
Так как по бумагам в силу вступало кожгалантерейное начальство, всех больных и добровольно умирающих вынесли совсем за забор на улицу, а некоторых особенно заболевших сбросили в грязь для прохлады.
А ведь зря сбросили клистир. Из него можно было бы сделать чан для отмочки кошачьих шкурок, которые шли на котиковые шапки и воротнички кукуевской фабрики N 3-Д 397. Артикул.
Комиссар Кукиш сидел на лошади и вперял в пролетариев грозный взгляд идеологического человека прошлых веков.
— Для будущего нужна твёрдая гарантия. Чтоб Зорников знал! Дайте им шоколадку! Пусть обожрутся! Дело иначе не сделать! Иначе большевизм в нашей стране не победит!
И он отдал шоколадку, завёрнутую в туалетную бумагу своим врагам.
— Ну, здравствуй, Леонид Александрович! — добавил вкрадчиво телевизор и взорвался от напряжения.
— Здравствуй, Марина Фёдоровна! Я очень желал вас видеть!» — донеслось сверху, — Мы уже здесь! Когда коронация?»
Внезапно Ли Иванович вздрогнул, как будто его ударили электрическим током и широко открыл мутные глаза.
Прямо перед ним сначала возникла расплывчатая лампочка, а потом голубая светящаяся точка. Она быстро увеличилась в размерах и превратилась в причудливо извивающуюся дымную змею. Змея мало того, что извивалась, но как будто колебалась в недвижном воздухе. Змея медленно опустилась к покрытому ковром полу, сделала фортель вокруг своей оси и превратилась в очень маленького и очень изящного человечка сантиметров тридцати, чуть было не сказал — в диаметре. Высотой, высотой был он тридцать сантиметров. Человечек оказался нервным чистюлей, едва вывалившись на пол, он стал отряхивать широкий чёрный плащ, а потом забежал под столик на котором мирно потряхивали бутылки и стаканы.
Встреча с такими чудными персонажами, как этот малюсенький пижон не входила в планы Моппса, так как свидетельствовала о том, что Ли Иванович. уже бывший однажды на излечении от алкоголизма в знаменитой Кузьминке, допился снова до полной белуги и теперь снова наблюдает абы что. Поэтому он, начиная трезветь, замер и полузакрыв глаза, решил понаблюдать за происходящим, прежде чем делать какие-либо оргвыводы.
Через некоторое время раздался точно такой же, как и в первый раз тихий и нежный звук. После этого в воздухе появилась серая безобразная блестящая змейка, а потом змейка довольно тяжело брякнулась об землю и оказалась крошечным толстяком не то в каком-то балахоне, не то в тоге и толстячок что-то бормоча, устремился на карачках под сиденье. Там он видно столкнулся с первым визитёром, и они что-то стали лопотать между собой. Как Ли Иванович ни вслушивался мясистым ухом в беседу незванных гостей, так ничего не понял. Хотел он толкнуть на всякий случай охрану. А потом и подумал, дай-ка всё же посмотрю за странной компанией, а если нападут, тогда, да, надо принимать меры. На всякий случай он пощупал под подушкой портмоне с баксами, и портмонет оказался на месте.
Между тем прозвенело в третий раз и судя по тому, что где-то по радио ударил гимн Сан Репы, от которого у всякого пионера мурашки бегут по коже, и стало ясно, что стукнула наконец полночь. В третий раз прозвенело, и дымная стрелка качнулась в воздухе, расплылась на кляксы, и соткался из неё третий — ещё более странный тип, похожий на лысого Буратино, с таким же диким ртом, какой в детских книжках рисуют.
«А рот-то какой, заметил Ли Иванович, рот-то какой, дупло, а не рот, с гнилыми зубами и покрытым зелёными пупырышками языком».
Заметил он это верно, но что делать при этом не открыл.
Маленький противный гагарин не то тихо залаял, приземлившись, не то заскулил, и его тоже одним рывком увлекли в укрытие.
Ещё больше трезвея, Моппс внезапно вспотел. Вдоль хребта потекла противная струя, рука занемела, в сердце его заныло, как всегда бывало с крутейшего бодуна.
— Это что тут за междусобойчик? — пронеслось в неспокойной голове.
Выпрыгивающие из воздуха человечки на этом не кончились, наоборот, вскоре попёрла какая-то гадость — следующими были две вёрткие бабёшки, одна чернявая с длинными волосами ниже пояса, а вторая крашеная, с короткой причёской. Обе, едва появившись на свет, сразу стали похабно вихлять бёдрами и тоже ускакали под диван.
— Нарвался таки! — подумал Моппс и, слушая приглушённые взвизгивания незваных малюток, стал прикидывать, что делать. Долго ему раздумывать не пришлось — малютки косяком потянулись к двери, вероятно, чтобы покинуть надоевшее им купе. В неярком призрачном свете вопреки всем писаным законам физики они плавно летели прямо перед глазами хозяина города Сблызнова.
Сблызнов — Сблызнов! Та ещё дыра. Кто тебя выдумал?
Первым летел маленький главарь в кепке над глазами, вторым — дёрганнный толстяк, третим этот чёртов Пиноккио, потом уже где-то приодевшиеся в перья бабы. И Моппс не выдержал. Кто его дёрнул, Зуд ли администратора, алкогольные ли пары в голове, что другое, неизвестно, да только случилось дальше вот что — Моппс резко выкинул пухлую руку и поймал-таки первого, схватил его в кулак и сжал там. Гном взвизгнул и стал вырываться, но не тут-то было. Другие гномы опешили на секунду и заметались по купе. Одновременно Ли Иванович крикнул в голос, поднимая охранника:
— Саша, блох не ловишь! Я поймал!
Но Саша, жёлтый, как манекен, не шевелился и не подавал признаков жизни.
Тогда Моппс крикнул так громко, как мог. Саша вздрогнул. Пока он вскакивал, ещё плохо соображая, что происходит, схваченный рукой Моппса малютка пришёл в себя и, широко страшно открыв пасть, укусил яровитыми клыками Моппса так сильно, что тот выпустил пойманного из рук, завертел онемевшей рукой и заорал на весь состав благим матом.
— Лови их! Лови! Ой, …! Уйдут! Лови, говорю! Вот говно! — орал Мопс. Страшно разозлённый, он вскочил и в узком пространстве купе размахивал руками, пытаясь сбить вёртких мыльных малюток, метавшихся по всему помещению вопреки всем законам Ньютона. Несколько раз ему удавалось шмякнуть их о стены и казалось, что поймать хоть одну — плёвое дело. Охранник тоже махал руками, как мельница.
И тут случилось неожиданное — малютка в плаще погрозил Ли Ивановичу миниатюрным пальцем с перстнем. Он на секунду замер точно посреди купе в позе распятого святого, затем стал вращаться вокруг своей оси, всё убыстряясь, превратился в сверкающий раскалённый волчок и вдруг разогнавшись, влепился в потолок, разбил его вдребезги и со свистом вылетел на воздух. И другие усклизнули вслед за ним через дыру. Последним покинул купе толстяк. Похоже было, что он страдал одышкой. Сидя на крыше, он заглянул с недовольной мордой вниз и оказался прямо перед гигантским лицом остервенившегося мистера Моппса.
— Как вы себя чувствуете? — пищал своему высокому начальнику толстый, явно страдающий одышкой малыш.
— Как у Христа за пазухой! — был ему ответ.
— У меня сосед — художник, — горланил малютка, —
У него большой талант:
Он педрила и картёжник,
Но по сути он педант.
По утрам он водку дует,
Завязав узлом уста,
И уж двадцать лет рисует
Он явление Христа…
Всё явление Христа,
Да явление Христа!
Значит каша не густа!
Жизнь висит на тонкой нити
И уходит, твою мать,
Помогите, помогите
Всё ему дорисовать!
И кинул Моппсу прямо в глаза струю красного перцу.
Новогодние звёзды брызнули у Моппса из глаз, мозг перекосился, только Ли Иванович осел рядом со столом, раздирая руками горестные пылающие очи и благовествуя благим матом.
Оставим потерпевшего вместе с его охранникам разбираться с уже бегущими милиционерами из поездной бригады и поспешим, мой читатель, вслед странной, и как будто уже откуда-то знакомой компании. Где, где мы их видели?
Вызванный из головного вагона, прибежал охранник, посмотрел на внушительную дыру в потолке и, подстрекаемый помощником Моппса, стал выбираться на крышу. Потом вылез и второй. Они увидели прелюбопытную картину.
Импозантный главарь банды малюток был уже не так мал. Он умело вёл свою чернокудрую подругу в туре вальса. Ах, как ловко, как неповторимо ловко у них получалось! Любо-дорого было смотреть, да некому. Охранники бросились, вынув пистолеты к ним, но лёгкие танцоры, не спешившие расстаться друг с другом, продолжали свои пируэты. Тогда разозлённые преследователи стали стрелять в два ствола в прижавшихся друг к другу людей.
— Мистер Гитболан! — кричала смеющаяся черновласка, — смотри, эти козлы не хотят оставить нас в покое даже здесь! Поучи их танцевать учёную кадриль!
— А где «Брауншвейгский марш»?
— Он в воздухе!
— Моя королева! Твоё слово — мой закон! Господа шпики! Учимся танцевать! Сегодня — моё первое танго на родине! Начинаем с ног! Голову выше! Держите на память, гуманоиды! Как у нас с языком, педы?
— Нормально! Да будь я ниггер преклонных годов,
Линчёванный в Капитолии,
Я выучил бы Репу только за то,
Что это язык и не более!
Граната на длинной ручке полетела под юные ноги агентов фортуны. Они сначала подпрыгнули вверх, как бывает, когда фильм крутят в обратном направлении, а потом ласточкой слетели с крыши спешащего курьерским ходом поезда, один ударился головой в столб, другой схватился за электрические провода. Третьему снесло голову краем тоннеля. На крыше грохнуло так, что все уже начавшиеся ворочаться пассажиры свалились с постелей и стали выглядывать из раздвинувшихся дверей.
— Все на месте? На первый-второй рассчитай-сь!
— Джин!
— Тоник! Расчёт окончен!
— Хорошо! Разойдись!
Белокурую красотку уже схватил в свои жирные лапы тип в тоге, и они тоже закружились, перебраниваясь. Потом худощавый оттеснил его.
— Ты — нелегальный иммигрант, Нерон! — закричал он, — Такие не могут претендовать на обладание лучшими феминами!
— Нет, я — легальный! И не иммигрант, а пилигрим!
— Не пилигрим, а импотент!
— Нет!
— Нет, нелегальный! С ломаным грошом в кармане! С котомкой и клюкой! С перекошенной зубной болью рожей! Бр-р-р-р!
— Лишний миллиард долларов тебе не помешает, Тугги?
— Считая гнутые медяки, мечтаешь о золотых горах и мармеладных долинах? Я тебя знаю! Держи сопли морковкой, недоуздок!
А Лени и Гитболан, испытывая явное удовольствие, довели тур вальса до конца, расхохотались, раскланялись друг перед другом и поднялись в воздух.
Поезд дрогнул, но не остановился, а напротив наддал. Агенты робко пробежали по крыше двух вагонов и отстали.
— Эй, тугоухий! Ничего не слышит!
— Никто не знает, сколько будет два!
— Сейчас бухну из пушки!
— Ко мне, гуингмы! Я уж не один!
— Это ты, Нерон, по-тихому прожужжал?
— Давлю в себе раба по четвергам!
— Не увлекайся!
— Вот-вот появится прокуратор Недонос! Разрази его понос!
— Где?
— Не надо пить столь много в темноте!
— Так страшно он кричал, что изнемог!
— Со шлюхой в темноте ночной перекликался часовой!
— Где ты видишь темноту? День на носу!
— Это уже преступная рифма! Не пойдёт!
— Я! Я был котёнком славным, но прошёл чрез несколько таких реинкарнаций, что превратился в серный порошок, чтобы сто лет в чулане проваляться. Когда ко мне стал клопик прикасаться, я превратился в горного орла, в коробочку не чая возвращаться. Когда же пуля гордого нашла, то перья, трепыхаясь, полетели, и воцарилась над землёю мгла. Чрез пару лет я был банкиром в теле, и только клёкот изо рта порой напоминал ворам, кто их герой. В метаморфозах нету остановки — ограбленный, я по миру пошёл, влача прогнивший ящик на верёвке. Я ждал преображений, но когда я принял облик взрослого кота? Изведав целый цикл реинкарниций, я вновь вселился в гордого орла, в своих краях не смея появляться до той поры, когда колокола, как в день Варфоломея зарезвятся…
— Пошла писать губерния! Его можно остановить только кляпом! — прервал дозволенные речи довольный Гитболан. — Вперёд! Нас ждут великие дела! Нет нам предела! Куры — гриль, а штык — молодец! Кстати, куда мы попали?
— Веймарская Республика, не иначе!
— Фу!
— Видите, всё разбито вдрызг! Мусор сверкает на солнце вдоль железной дороги, как алмазы! Люди без тени улыбки! Животные в долах съедены! Леса пусты! — гадал на кофейной гуще Кропоткин.
— Леса срублены ворами к вашему сведенью!
— Точно! Веймарская Республика! Обиталище и юдоль людей с рюкзаками и несчастными лицами! Замки пусты, помойки забиты бомжами — картина, в общем-то, стандартная. Юдоль страданий и невзгод! Даю руку на заклание, что целая армия людей живёт здесь только тем, что сдаёт стеклянную тару и мнёт банки из-под пивка. А по телевизору, скорее всего, показывают героев капиталистического труда, честно разбогатевших на продаже соевых бобов и затычек от ванн! Действительно, скажите мне, как в стране, в которой не было собственности и зарплата десятилетиями была не больше тридцати долларов появились миллиардеры?
— Откуда ты знаешь, что помойки забиты бомжами?
— Чую! Чует моё сердце, что здесь не место чистому святому чувству, как говорил великий поэт Поднебесной Ху Ли!
«Если ты носом учуял
Запах гниющих кишок,
Значит ты снова в Гарлеме». А ты сам вон туда посмотри! — и указал на облачённого в лохмотья согбенного типа, действительно увлекшегося какими-то раскопками в помойных кучах.
— О чём ты думаешь на своей новой родине? — спросил Нерон мечтательно.
— Я думаю об ушах… Как это природа умудрилась вырастить на голове у человеков такие уродливые …ровины? — признался Кропоткин. — Я видел в Чехии на рынке, как крестьянин вёх на повозке целую кучу отрубленных свиных голов, расхристанных, окровавленных, вот уже сто лет эта картина не выходит из моей головы, когда я вижу людей и думаю об их уделе! Уж лучше бы свинья везла повозку, на которой были бы отрубленные головы этих сволочуг! Ненавижу!
И добавил: «А знаешь, Нерон, мне ночью сон приснился, ты не разбираешься в снах? Я бы заплатил золотыми драхмами… Мне приснилось, что я оторвался от своего горящего космического корабля и раздувшийся скафандр уносит моё тело в открытый космос. Тихо так, что в ушах стальные соловьи поют, звёзды аршинные напротив глаз, а главное, и неясно, к какой из них лететь, какой отдать предпочтение. Тем более, что жизни уже нет ни на одной планете. Меня пронзил такой ужас, какой, быть может, испытывают только в аду. Я охолодел и вцепился в какой-то поручень. Выбор — это самый страшный удел для развитого человека, не всякий способен взять на себя право выбора! И я лечу всё дальше от корабля. И вращаюсь вокруг своей оси. Писать хочется, пить, есть, сношаться, воздух и марихуана на исходе, а сиротские валенки на ногах просят каши. И нельзя молится неизвестному богу, потому что жив ещё и надежда теплится в сердце, а молиться известному богу душа не желает. Противно. Да и молитвенник, в общем-то остался на планете Земля, забыл взять. И ты не хочешь, чтобы всё это кануло в лету вместе с последними звуками твоего голоса! Не хочешь — и всё! Закричал я благим матом и, слава Богу, проснулся, потому что в этот самый момент этот мерзкий китаец собирался нас скалкой прихлопнуть. Что скажешь?
— Сон, как сон! Не витай в облаках! А главное — не клади все свои яйца в одну корзину! — посоветовал Нерон и отвернулся.
— Яйца в корзину? Весьма оригинальный рецепт! Я подумаю! В корзиночку! В корзиночку! — захохотал Кропоткин.
— И не думай! — перекосился Нерон! — Не думай ни о чём! Думай больше о семье. Я вот думаю! Семья у меня ой-ёй-ёй — большая, агромаднейшая, жена любимая, Клеопатра, женился я на ней по любви. Любовь была такая, что чертям страшно. Как кошка была моя любезная, но никакого почтения к философии — недостаток существеннейший для женщины её склада.
— Врёшь! Как сивый мерин! Твои жёны — ксивы запряжёны!
— Если мне не изменяет память, в Нахичевани был экстрасенс, который двигал стаканы и возвращал старухам сбережения… — изрёк Гитболан, явно расчитывая изменить направление разговора.
— В чём — чём? В ванне? — не понял Нерон. — Он не возвращал случайно старухам девственности? Это легче, чем возвратить аборигенам сбережения!
— Да, но нынче он сидит в тюрьме по делу «Элэлэл».
— Что такое «Элэлэл»?
— Я здесь без году пять минут, а знаю больше всех вас вместе взятых! Фирма специалистов по финансовым пирамидам! Они обвели вокруг пальца и оставили с носом десять миллионов человек…
— Как им это удалось? Ведь в толпе не все дураки?
— Сетевой маркетинг на службе ума!
— Что скажет наш главный театрал, развратник, извращенец и пророк?..
— И вор в придачу! — добавил Кропоткин.
— Ничего себе! — сказал извращенец, — Так вы меня любите, черти! Молчу! Влюблён как устрица, о, что мне разговоры в чужой стране, где я столь одинок? Мой кошелёк на месте! Сочтены в нём дни мои, сомнения и деньги… А граждане этой самой Репы меня, признаюсь вам, как на духу, не очень волнуют! Они не могут быть богаты, ибо слишком рассчитывают на присвоение и воровство! Они вообще ни на что не могут рассчитывать кроме упадка и революции послезавтра! Тот, кто покровительствует ворам и разбойникам даже в малом, рискует быть ограбленным в большом! Давай споём марш танкистов! Я люблю эту вещь, хотя она кажется на первый взгляд простоватой! Таратата таратата панцирен…
— Воздыхаша, навоняша и в итоге сбежаша! Плутократ! Буржуй!
— Сам ты ваучер! Закуси Фуксию Селёдочкой, Кропоткин! Что-то ты сегодня зелен! Не выспался? Больная совесть спать не даёт?
— Сам выкуси! Разбойник! Плутократ! — поправил треснутое очко косой Кропоткин, блеснул взором и со свистом отвалил в сторону.
Некоторое время компашка летела вдоль окон разогнавшегося поезда, заглядывая в окна, пугая пассажиров разинутыми ртами, все радовались избавлению, свободе, точно так же, как радуется этому бабочка, весной покидающая ненавистный кокон — впереди горделивый мужчина с плотно сжатыми змеистыми губами и усиками над ними, вслед болтающий ногами толстяк в тоге, рядом с ним неудавшийся сын Папы Карло, и в завершение всего — ловкие, пройдошливые по виду молодухи в чёрных чулках, белых перчатках и без штанов. Одна девица всё норовила прильнуть к стеклу и зачем-то подмигивала сидящим в купе, другая — била в окна своим чёрным модным каблуком.
— Смотри! Клоун! Буржуй! Толстый! Ублажает эпидермус! Жрёт! Жрать — самый вечный и прекрасный религиозный ритуал, даже отпетые атеисты отдают этому долг! — кричала она, — ты знаешь, кто там объедается? Не знаешь? Кем он работает? А я знаю!
— Мастером? — попробовал угадать Нерон.
— Мастером! — кивнула головой смеющаяся босоножка.
— Да! Я восхищаюсь этой рабочей косточкой! На заводах по моим наблюдениям мастерами работают чаще всего вполне приличные люди! Вполне вероятно, что конкретность их деятельности не позволяет им развратиться так быстро! Это, как правило, очень уравновешенные люди. Поэтому, пока есть возможность, в государстве следует поддерживать промышленность не только потому, чтобы вещи делать, но и для того, чтобы люди не отучались от великого Духа Коллективизма. Люди же, занимающиеся всякими абстракциями, чаще всего ловчилы и путаники, на них ни в чём нельзя положиться! — громыхнул Гитболан.
— Он мастер педикюра! — дипломатично уточнил Кропоткин.
Гитболана передёрнуло, и он прекратил дозволенные речи.
— Кинь им гранату на обеденный стол! Гранатовый сок помогает пищеварению богатеев! — орал толстяк, багровея.
— А есть на длинной ручке? Я люблю бросать гранаты, но обязательно на длинной ручке! Они такие интимные! Такие добрые! А коротенькие жлобовские лимонки я не люблю!
— Ну, это твоё личное дело! Я в юности любил худых женщин, в зрелости — брюнеток, а к старости полюбил сладких! С дряхлостью ко мне придут нимфетки и не оставят живого места от моей угасающей жизни. Три цвета времени, как говорил Ги де Мопассан. Тогда я брошу с твоего позволения!
Граната на длинной ручке проломила стекло и дико ухнула внутри купе.
Приближался тоннель, чернея входом, поэтому поезд пришлось оставить в покое и взмыть в ясное небо.
— Вот, друзья мои, и свершилось! Мы здесь! — наконец торжественно изрёк Гитболан.
— А зачем мы здесь? — пробурчал Нерон, — Вы обещали нам интересное путешествие, а по-моему оно просто опасное, чёрт возьми! Не нравятся мне страны, столь разрушенные собственным населением!
— Наводить порядок и карать скверну! Изучать нравы аборигенов! Благовествовать! Покровительствовать немногим уцелевшим здесь честнягам, которые, я полагаю, в такой среде подвергаются всяким опасностям! — перечислял Гитболан, — Отдохнуть от цивилизации наконец!
— Ради бога! Благовествуйте сколько душе влезет, только о реституции не надо! — нервно забубнил Нерон, — Не надо о реституции!
— И ты не горячи мне кровь!
— Читаю у Даля: «Такую холстину, пропитанную…
— …дерьмом…
— …Хватит… Дай договорить! Мысль уйдёт!
— Что хватит? А ты меня всё время перебиваешь, это как?
— …стали называть брэзэнтом».
— И они счастливы?
— Кто?
— Они!
— Ах, они? Вполне!
— Молчи, гиацинтовая ара! Не надо говорить о реституции!
— Молчу!
— Продолжай! Слова твои — мёд! Уста твои — лагуны! Руки твои — грабли! Пупок твой — канализационный коллектор! Хрен твой — сикамора! И всё у тебя сикость-накость! В общем, води народ свой сорок лет в чащобе, пока он не облезет! Народ к тебе потянется! Народ женственен и слаб, он любит приветствовать вождей в третьей позиции!
— Это главный вопрос! Я должен дать на него внятный ответ! Главное выдумать игру, в которую все будут играть! Битломанию, кубик Рубика, сионизм или фашизм, к примеру! Чудо — пылесос выдумать на худой конец! Но играть должны все! Твоя задача — увлечь толпу новой игрушкой! Чем более всеобъемлющим будет результат игры, тем больше славы в веках и денег в кармане. Игра будет называться…
— Хорошо сказано — «чудо-пылесос на худой конец». Моё воображение заработало в полную силу. Вы пробуждаете фантазию! Как скучно шеф, — сказал Кропоткин, — а вы действительно верите, что существуют безусловные заслуги и подвиги? Сегодня кому-то подвиг, завтра это же можно представить, как преступление. Герой сегодня — завтра пускает пулю в лоб или сидит в тюрьме и читает вражьи газеты. Чудес нет!
— Скучно, но так устроен свет! В игру должны играть все!
— Правила этой игры должны понимать не все! Зачем простым людям забивать голову ненужными им раздумьями? В какую игру мы играем сегодня!
— В напёрстки!
— Идёт! В чём смысл игры?
— Бросить напёрсток в унитаз, смыть и успеть выловить его в бурном потоке! Это — первый, самый простой уровень игры. Второй пласт — посложнее. Этот заключается в том, что ваш помощник должен утащить как можно большее количество кошельков у увлечённых наблюдателей.
— Нет уж! Я плохой игрок в новые классные игры! Играйте сами пожалуйста! А у меня проблемы с реакцией!
— А у меня с эрекцией!
— Боже! Да дай же ты ему наконец здоровья и денег, чёрт побери!
— А деньги где взять?
— Выдумайте что-нибудь! Какой-нибудь чудовищный… то есть чудодейственный крэм, к примеру!
— Госпожа Вульвинштейн продавала баночки с сатанинским зельем по полтора доллара за…
— тонну, нах?..
— … Бутлю! Дела её шли прекрасно! Она сумела убедить глупых человеческих самок, что её липкое варево спасёт их о геенны огненной и гарантирует им вечную жизнь в молодом и желанном теле. Они добровольно отдали ей многие миллионы долларов!
— И что за зелье?
— Да так, какая-то фигня в спирту! Сперму грязных животных в перегонном кубе гоняют приблизительно часа два, потом разбавят глицерином и — по банкам, бл…, по банкам, …, по банкам! Вот банки должны быть красивыми!
— О как? Ах, дрянь, ах, дрянь! По ней было видно, что это такое! В детстве она была дрянной, завистливой девчонкой… Эта Польша ничего никому хорошего не принесла! Та ещё страна! Тот ещё народец! Католики — одно слово!
— На старости лет она обмолвилась, что секрет крема — основу её богатств ей раскрыл польский врач, который лечил её семейство. Эта сука даже не назвала его фамилии и не поблагодарила. Она считает рецепт своим!!!
— Батенька! Воровка не может благодарить того, у кого она оттяпала миллионный кус! Скорее всего, она и не назвала фамилии, чтобы наследники этого доктора не прицепились к её признанию! Тьфу, гадость какая! Она жива?
— Куда там!
— Вы уже уходите? То есть улетаете?
— Ухожу!
— И пирожных не попробуете?
— Я бы попробовал, да у вас их нет!
— Ах, дрянь, ах, дрянь!
— Кругом обман! Я хотел купить красную рыбу, а потом посмотрел на её руки и расхотел покупать! Всё отравлено!
— Аннексия Марковна! Уничтожайте солитеров вместе с людьми!
— Чудо! Душа чуда просит!
— Да иди ты! В мире есть только одно настоящее чудо…
— Плащаница?
— Какая к чёрту плащаница…
— Кожа с задницы святого Маэля?
— Тьфу, не угадал!
— Пысающие столпники?
— Акстись — деньги!
— Что? Что ты сказал?
— А то!
— Но не это главное!
— А что?
— Я уже забыл. А, вот что — в сблызновском водохранилище появились гуппи-людоеды!
— Подаю на развод!
На сём странный и малопонятный для непосвящённого прекратился и удивительная компания так убыстрила движение, что в ушах засвистело.
Мелкнули и ушли вдаль города:
Допотопинск,
Зачатск,
Берушин,
Гниль,
Голосекино,
Пучеглазов,
Козюлин,
Козолупск,
Отлупск,
Бегов,
Залупанинск,
Буйль Хрустовый,
Мошна,
далее — Чмошск,
Избов,
Бабов,
Семифлядов,
Грязев,
Глина,
Заголяцка,
Хоботино,
Бивни,
Яма,
Собач,
Бешен Лук,
Чушск,
Пионэрино Дно,
Вождёвка,
Дерёвня,
Машкин,
Велиплюгино,
Неурожайка,
Тожск,
Бесштаново,
Голопузовск,
Гольёвка,
Обдиралово — всё спальные пригороды чудовищной столицы на подбор.
Городки были маленькие, невзрачные и словно покрытые не то смирением, не то пылью.
Медленно уходили назад приречные деревни с чёрными, покосившимися избами, изредка разбавленными роскошными замками Синей Бороды. На грязном песке мелких извилистых речек неземным светом горели осколки стекла. Люди в пригородах попадались редко, то ли из-за раннего времени, то ли из малой заселённости. И брезгливый аристократ Нерон, кривя губы, теперь спрашивал у напарника, с которым, как уже заметил наш читатель, был в явных контрах:
— Что это? Муравейники? Термиты? Не вижу красной линии в принципе! Они здесь, что, присягнули бодаться со здравым смыслом, или мама уронила некоторых из них с большой высоты?
— Да нет! Это хатки йогов! Здесь живут безволосые, прямоходящие бобры! — кричал ему в ухо галантный Кропоткин, пропуская многое мимо ушей.
— Что это за архитектуральный стилёк?
— Рококальный ампик. Сермяжный классицизм. Архитектура безвременья. Буссольные сандрики. Сплошной минор! Озимая классика. Яровая эклектика. Архитектура развалин. Экилектика гибели. Где вы, милые, эротические линии немецких брандмауэров? Здесь ничего нет!
— О, эти люди! Как я найду слова, чтобы описать их жизнь? Пить — так до потери пульса, работать — так до инвалидности, бездельничать — так до опупения, объесться мороженым — так до смерти! Здесь живут брошенные веками на произвол судьбы люди. Крестьяне! Миллиардеры! Бедняки! Бомжи! Господа, снимите шляпы! Перед вами несчастнейший народ на земле! Народ, не сумевший определить своё место в мироздании!
— Сударь! Не путайте Майданек с Манхеттеном! — учил Нерон.
— Ха-ха! Приап Харибду сциллил! Сейчас их даже очень можно спутать! Вид приблизительно одинаковый! А хорошо лететь по свету! Ей богу хорошо! И-и-и-и-и! — отбивался Кропоткин. — Хорошо говорить глупости, когда ты свободен, весел и здоров!
И он запел.
— Прими в расчёт расчётливость скопца,
Захват законный, грабежи по плану,
Невинность мародёрства — всё о чём
Долдонишь мне, смешно ли это, право?
— Нет, не смешно!.. — взвыл в отдалении Нерон.
— Знаешь, что это за песня, Нерон? Не знаешь, а я знаю! Это песня Майкла Жепсона. Очень хорошая песня. Мелодичная. Человеческая. Ля-ля-ля…
— Вот сядет сейчас твой Мейкл Жепсон в тюрягу на дюжину лет, и не такие песни сочинит. Там у него будет масса времени для подобных занятий! А то взяли себе моду сочинять человеческие песенки, а потом развлекаться с подростками. Говоришь — человеческая?
Никто Нерону не ответил.
Уже чувствовалось приближение стоглавой Нусеквы. Вдоль железной дороги громоздились бесконечные пакгаузы, чёрные контейнеры с метками мелом и краской, штабеля бетонных рельсов, на запасных путях отстаивались закопчёные бочки с чужим чёрным золотом. Ходили рабочие в чёрных распашонках, с кувалдами. За кривыми, но высоченными заборами чернели ряды побитых судьбой скреперов и тракторов. В свете нарастающего дня гасли лампы за мутными стёклами загадочных производств. Тёк охристый дым из труб. Блекли в светлеющем воздухе дальние и близкие огни. С каждым шагом, сделанным по направлению к столице, становилось всё грязнее и беспокойнее. Уже из домов, повёрнутых лицом к железной дороге, вылезали не выспавшиеся бледные люди, направлявшиеся, по всей видимости, на нелюбимую работу.
У дороги в грязи копались какие-то люди в грязных бушлатах, двое сидели на земле и курили. Их вид настолько поразил высокого летуна, что он сразу же обратился к Кропоткину, которого полагал большим знатоком здешних нравов.
— Что это? — спросил он.
— Как что, это — солдаты! Они несут службу с лопатой и ломом в руках.
— Но они скорее похожи на молодых нищих из чумного барака. Неужели — и вправду солдаты?
— А то, как же! Гвардия наизнанку! Но это ещё не всё! В их армии служат ещё и партизаны…
— Как интересно! А маркитантки у них есть? И что же, как они служат, по лесам, болотам, как всегда? Пальнул и убежал?
— Да нет! Во-первых, остановимся на том, что такое партизаны. Вопрос, конечно, интересный. Партизаны — это как бы офицеры запаса, которых властям удалось выловить на месячные сборы. Разумеется, не о славных парубках Колпака мы будем говорить, а о молодых худосочных существах, которых государство, которому не охота тратить денег на нормальные сборы, вырывает с мест обитания, облекая в клоунские, допотопные формы. Приблизительно такие же, как вы сейчас видите, шеф! Формально это делается для повышения обороноспособности, но реально — для воспитания рабов. Попасть офицеру запаса на эти сборы — навсегда утратить репутацию среди бледнолицых! Многие считают, что смерть предпочтительнее…
Кропоткин так бы и продолжил просвещать своего донельзя заинтригованного шефа, если бы не увидел, что тот пристально всматривается сверху в стену приблизившегося одноэтажного строения.
На торце здоровенного, обитого сайдингом сарая громоздилась гигантская вывеска с оторванным краем. На ней красовалось несколько шедевров рекламы:
«Порепанная Сан Репа» — партия нового типа».
Прочитав плакат, белёсый толстяк стал рассуждать вслух:
— Это какого-такого типа? Не того ли, с рыбьими глазками, который в каждой купе поезда был? Не того ли?
Впрочем, другие плакаты были не лучше:
«НАШ САЙТ — WWW.PORNO.Rep. Наш Сайт — ваш сайт!»
******ЕВРОГРОБ из ЕВРОСАЙДИНГА — мы идём к ВАМ!******
Ресторан «Пылающий Пингвин!
$$$$$ — Суперхряк! Охота из омнибуса! — $$$$$
***ШКОЛА КЛАССИЧЕСКОГО МИНЕТА «РАЗДВАТРИ»***
Гастролирующий комик Маури Шелуповский!
Фокусы с картами и прочие антрепризы»
***Психиатр Фредди Крю!***
Излечение токами на дому.
Т. 66—66—66
А в небе в это время парила белая бацилла с импозантным готическим росчерком: «Зоофилия Манкевича».
— Хороша реклама! Пингвин лучше пысающий! — гремел в небесах высокий напористый басовитый фальцет, — Перед нами первоцвет доморощенного восточного капитализма, и посмотрите, сколь много среди пысающих пингвинов — инородцев! Их мёдом не корми, но дай поучаствовать в разных низменных афёрах, поплавать в мутной воде, попысать компотом! Эти славяне напринимали тут всяких людишек на свою голову, а теперь не знают, что делать с их бессовестными детьми! А ведь трогать придётся, чует моё сердце! Чует сердце, хоть и не лежит!
— Ты не о том! Какой чудной народ! — восхитился Гитболан, — Кропоткин, а не доложишь ли ты мне, чем они заняты сейчас?
— Да кто чем! — пожал плечами Кропоткин, — одни ползают по помойкам в поисках доисторических газет, другие перетаскивают капиталы в безопасное место, третьи строят офигенный храм на северном полюсе! Четвёртые стреляются!
— Они, что же, хотя повторить подвиг святого Маэля приобщить патриархальных пингвинов к нетленным ценностям евхаристии и обрезания? — склонил голову Гитболан.
— Ну положим насчёт обрезания вы круто выразились… А пингвинов обратить к христианским ценностям хотят! Не без того!
— Молодцы! Следующим шагом на этом тернистом пути должно быть строительство христовых яслей на Луне, не так ли?
— Подскажи этой шелупони! Она не знает! — отвечал Гитболану другой голос, не ниже.
— Придётся этот навоз трогать! Точно говорю! Кстати, ты заметил, что кувалды они насаживают на лом? Это настоящее ноу-хау!
На другой стороне барака тоже были рекламные украшения, не хуже:
«Дрессированные нусековские ослы».
«Корпорация «Сила»!
«КРУТЫЕ ПЕЙДЖЕРЫ Мули ШОСТАКОВИЧА!»
«Пластик Оно Рэп»
«ВЫТЯГИВАНИЕ ЯГОДИЦ и персей по методу профессора Анатоля!!!»
«Новая синерама «С костылями — на Луну!»
«Эротическое Пип-Шоу «Чистота»
«Литые Компьютеры» Шаббатия Молокососова — в рассрочку!
«С новым мэром — Нусеква не сдается!!!
«Голосуем все!»
— Смотри, Нерон! — перекрикивал Кропоткин вой ветра в ушах, — Сколько продавцов фекального золота! И какого! Вонючейшего! Препохабнейшего! Золотое говно! Алмазная грязь! Тинейджеры во фраках! Да здесь настоящий Клондайк для алхимиков, добывающих сапропель будущего из болотной жижи настоящего! Нет, шеф точно гений! Шеф, я восхищён! Какой матёрый античеловечище! На сей раз он выбрал место, где нам точно не придётся скучать ни минуты! Юдоль! Молокососсос! Вытягиватель ягодиц и персей! Девочки в рассрочку!.. «Разведение Глистов под Ногтями». Выдумали! А тоже… небось был пионэром и девочек в лагере под бодрые речёвки щупал! А дочек своих любит, небось, и не хочет, чтобы Чикатило был у них учителем словесности! Вот гнусные лжецы! Твари подлые!
— Не ругайся! — только и сказал Нерон в ответ. — И запомни: обладание честью — самое страшное наказание для бедного человека!
Нерон заметил, что придорожный ветер носил целую кучу каких-то бумаг. Он спустился почти до земли и на лету схватил кучу листков, которые тут же поднял к глазам. Ознакомление с содержимым бумаг нерона не обрадовало.
— Во словоблуды! Какие словоблуды! — сказал он, — Читаю…
— Что это такое? — откликнулся Кропоткин.
— Литературно-критический журнал, судя по обложке! «Умляут» называется.
— Читай!
— «Эти виртуозные, донельзя стыдливые матерные вирши, кричаще и празднично наплёванные на искрящееся полотно жизни, создают абстинентальную отстранённость гносиса». Что это за муть? Для кого они это пишут, козлы?
— Для тебя!
— Вы хотите сказать, герцогиня, что он углубляет гротескное снижение глубоким введением…
— Не надо меня парафинить! Напиши им в редакцию свой рецепт.
— Какой рецепт?
— «Отрезать голову неострым ножом. Опалить. Мозги пробланшировать. Положить на блюдо, прошпиговав нарезанными ушами. Лук не добавлять! Поставить в духовку на сорок семь минут при великом огне. Отрезанную голову посыпать майораном. Подавать к столу под католические гимны». Они шутят над тобой, пошути над ними!
— Ихняя критика уже отрезала мне голову, и не только отрезала, но и посыпала её майораном!
— Хватит! Хватит об этом! У меня в голове родилась небольшая, но прекрасная поэма. Хочешь услышать?
— Не надо ради Богов! Помилуй!
— Возьми скрипичный ключ, и оным по балде
Ты нанеси удар для вящей пущи,
Чтобы воспоминаньем о грядущем
Не обломились всуе абы где.
Поэзия. Достойна ты похвал
И вознесенья в самом высшем тоне;
Тебе готов служить, сколь и Мамоне!
Я в этом деле, право, не бахвал!
Люблю индейцев и индеек вкус,
Помёта цвет и запах спермацета,
Я не люблю ни вора, ни клеврета,
И слушать не люблю, как ноет гнус.
Возьми скрипичный ключ, и оным по балде
Ты нанеси удар для вящей пущи,
Чтобы воспоминанья о грядущем
Не обломились всуе абы где…
Число… Подпись… Ну как?
— Как всегда! А вот ещё подарок — «Ирен Кирикука — Ваш Депутат», — засмеялся Кропоткин, — Баба что ли?
— Похоже! Впридачу к Кирикуке кто-нибудь есть?
— Ешла Стриженная, Софа Обиженная!
— И всё? Негусто!
— Ах, ты гадина подколодная! Вспомнил! Знаю эту высохшую мумию! Гадина, в которой от женщины есть только половые органы определённой формы! А по сути это — зверь зверем! Никакой жалости к беднякам!
Как при столь высокой скорости летевшим удавалось рассмотреть все эти китайские лозунги, выполненные в разных размерах, разными гарнитурами, навсегда останется загадкой. Ещё более загадочно, как Гитболан разглядел внизу стены какую-то приписку углём, а он разглядел.
— Нерон, посмотри, — сказал он, — что там приписано?
В руках Нерона внезапно оказался гигантский флотский бинокль. Он придирчиво посмотрел в него, а потом и сказал:
— Там написано от руки: «Ваша демократия — говно!». И под надписью нарисована свастика. Опять в эту страну гадость двуглавая вернулась! Можете сами посмотреть, если не верите!
— Ты о ком? — полюбопытствовал Кропот, устремив на говорившего оратора влажные оленьи глаза.
— Что о ком?
— Ну, ты сказал «Двуглавая гадость»?
— О двухвостке! Не о свастике же! Не понятно, что ли? Реклама! Лавочники! Если они будут себя так вести, я рано или поздно отстегаю их многоголового дракона по медной заднице! Жаль, сейчас времени нет! — заюлил Нерон и, чтобы не продолжать, перевёл разговор совсем в другое русло. — Бдительность — наш рулевой! Я вам должен доложить, шеф, здесь не место, где живут ангелы! Вакханалия жульничеств недавно прокатилась по Сан Репе. Ушат воды, вылитый на головы обывателей раскрытием греческих секретов построения пирамид, с одной стороны заставил обывателей быть хитрее и предусмотрительнее, а с другой — заставил строителей пирамид быть ещё ушлее. Это естественно. Солдат всё глубже закапывается в землю, его враги делают всё более глубинные бомбы, пытаясь его достать из глубины, где он прячется. У них — конкуренция. Чем больше раковина у улитки, тем длиннее и крепче клюв птицы. Последняя модель, которая применялась здесь, меня очень рассмешила. В городе появилась фирма, которая стала рекламировать чудо — луковицы, выделяющие целебный сок жизни. Предлагалось, заплатив пятьдесят гренцыпуллеров в контору, получить кучу этих замечательных луковиц и дома прорастить их, а после сдать обратно для переработки. Бывшие крестьяне клевали и проращивали. Когда они спрашивали, что будут делать далее с проращенными луковицами, им предупредительно отвечали: «Они сок выделяют! Целебный! Будем давить!» И ужасающе пучили глаза, что, вероятно, и выражало всю мощь нового целебного сока.
— Я размышлял, насколько глупы обыватели, — подхватил Кропоткин, — Ведь ещё недавно большим конфузом кончилась история чудо-лекарства «Молодит», а трогладиты уже лезут в следующую афёру. Главное в этом деле для вора — выдумать какую-то интересную форму игры в отъём денег. Тогда всё идёт, как по маслу! Клиент прёт, как карась в грозу.
Так как за проращенные импортные луковицы фирма на самом деле заплатила, слух о новом волшебном способе заработка прокатился по окрестности Нусеквы. Пришла куча людей и скупила луковицы, надеясь через месяц получить деньги. И эта партия была скуплена. Через месяц они сдали луковицы в контору и получили деньги, что, естественно, окончательно укрепило всех в надёжности помещения денег. Тогда пришла огромная толпа и закупила луковицы огромными партиями, после чего занялась посадкой чудо-растений в свои горшочки. Когда через месяц (А вегетационный период роста загадочных луковок оказался именно таким), когда первые побеги вылезли наружу, уже не было ни фирмы, ни сотрудников её, ни даже вывески. Денежки исчезли. А вы говорите — сок выделяют! Слёзы от этих луковок! Одни слёзы!
— Ну, ничего! — сказал Гитболан, — я сок из них выделю! Желудочный!
Больше вопросов к Нерону не было.
А полёт продолжался.
Глава 2. В глубь Сан-Репы
Боже ты мой, — думалось, должно быть в этот час кому-нибудь из сидевших у вагонных окон, — боже ты мой, как грустна моя ненаглядная Сан Репа! Неужели же это уродливое нагромождение сараев, свалок и замков Синей Бороды, в конце концов, завершится чем-нибудь стоящим, замечательным, заслуживающим внимания и похвалы? Неужели? Неужели же впереди Нусеква, которая числится столицей нашей в далёком прошлом великой родины?
Не завершается. Серый, зачумлённые поезда всегда бегали по рельсам. Серые, безликие строения всегда высились здесь, сменяли друг друга и если в них и было что-то отличное, так это только степень уродства. Особенно ужасны были новенькие входы в бараки, напоминавшие сёдла на спинах коров.
А ведь были времена, когда сидящий в вагоне и начинавший чувствовать приближение Нусеквы, поднимался духом и говорил: «Ну, вот и я опять в Нусекву приехал! Нусеква — это столица нашей Родины. И не смущали его ни грязь на подъездах, ни бараки, раскиданные кое-как, ни этот всеобъемлющий дух отсутствия малейшего порядка — сердце всё равно радовалось. Ушли те времена. Ушли безвозвратно. И словно искристая пелена спала с очарованных глаз, открывая путнику только вековечное уродство жизни.
— Что за улица? Посмотри, Кропоткин, у тебя глаз, как у орла! Что ты там видишь, Ватерпас? — скомандовал Гитболан.
— Ту-пик Тол-сто-го! Всё!
— Значит должен быть и тупик тонкого! — не то съязвил, не то показал свою неосведомлённость Нерон. — Мне больше по душе тупики для толстых!
— Да, интересные ребята, они как будто издеваются над своими самыми видными людьми, то статую писателя Пилатова сделают так, что без слёз не взглянешь, то именем Толстого назовут помойку с рельсами, в общем — всё у них не так! — резюмировал Гитболан.
И Кропоткин, как будто желая перехватить пальму первенства у завзятого театрала и мизантропа Нерона, запел песню, которая чудесным образом пронзила его летящий мозг. Загадочные слова о загадочной стране взялись ниоткуда:
«Вставай с колен, Языческая Нусь!
Твой долгий плен был тяжек!
Ну и пусть!
Твои сыны,
Идущие в поход —
Тебе верны!
Вперёд! Вперёд! Вперёд!
Враги сильны!
Они со всех сторон!
Победа наша до конца времён!
Славяне! Славяне
Из сёл и городов!
Славяне! Славяне
Не свора рабов!
Если с нами народ,
Значит скоро придёт
Время наших великих побед!
Вставай с колен, Языческая Нусь!
Ждём перемен,
Смиряя гнев и грусть!
Твои сыны
И данники судьбы
Стряхнём оковы мы
С твоих прекрасных рук!
Славяне! Славяне
Из сёл и городов!
Славяне! Славяне
Не свора рабов!
Тебе отдаём мы все наши сердца!
Мы будем сражаться с врагом до конца!
И победа придёт!
И победа придёт!
Вперёд! Вперёд! Вперёд!
Неведомый миру автор не избежал в песне перебивов ритма, но искупил это искренностью и верой.
Такой всплеск свежей энергии не мог остаться незамеченным.
— Это откуда ты взял? — спросил смеющийся Гитболан между куплетами, делая в воздухе бочку, как какой-нибудь Нестеров. Его чёрные фалды трепались на ветру, как вороновы крыла.
— Я в своё время в ином мире спрашивал у Рафаэля, — дипломатично ответил Кропоткин, — «Кто вам позволил делать такие картины, сэр?»
— И что же он вам ответил, Крот?
— Что он мог мне ответить? Такие люди на дороге не валяются! «Мои способности, мессир!» — он мне ответил! Он так и сказал тогда! С горделивым сознанием своего могущества и таланта! Порода! Нет, что ни говори, в истинных аристократах былых времён всё-таки что-то было! Я отвечаю так же! Песню мне пропели Боги в сияющих небесах! Я всего лишь счастливец, в нужный момент оказавшийся вблизи Богов с вечной ручкой и бумажкой в руках! Я всего лишь проводник молнии. Гений — это человек, которому Боги позволили подслушать свои беседы! Красиво сказал?
— Напечатать и дать мне на рассмотрение! — завершил Гитболан. — Ты не безнадёжен! Но я знаю, что не все лица преданы чести так, как избранные! В мемуарах одного человека приводится современная история молодого человека, которая меня поразила. Он был сыном партийного босса и, окончив вуз, работал в конторе, пока не был призван в армию. Оказалось, впрочем, что в армию он шёл по доброй воле, так как завёл любовницу и хотел надолго исчезнуть с семейного фронта. На второй год службы в вооружённых силах Сан Репы, молодой человек в припадке ярости сломал нос военного строителя, оказавшегося на его несчастье сыном народного акына Лапердустана. Дело, уже было замятое, закрутилось снова. На горизонте забрезжили исправительные работы и решётка на окнах. Тогда он совершил побег из армии и снова выплыл в городе Сблызнове в качестве курсанта семинарии. Окончив семинарию с отличием, но не сойдясь взглядами с ортодоксальными отцами святой церкви, он покинул богоугодное заведение и занялся продажей больших партий оружия в Южную Африку, от имени Афило-Санреповской фирмы. Далее дела фирмы пошли не столь блестяще, и теперь он, я полагаю, работает священником в каком-нибудь приходе! Как вам история?
— Не вижу в этом ничего исключительного! Всяк уцелевает, как может! — ответил толстяк подобострастно.
На этом разговор на некоторое время прекратился вовсе.
А бараки по пути следования только разрастались.
Надо было двигаться ещё около часа вдоль всего этого хозяйства, чтобы наконец вползти под весёлые, похожие на кулинарные изыски, башни Креольского вокзала. Велика Нусеква, и непостижима. И отступать тут некогда. И некуда. И уже и некому. Всё уже поделено!
Возобновившийся разговор летящих впереди мог бы заинтересовать кого угодно, будь он услышанным кем либо.
— Шеф, я хочу продемонстрировать письмо одного человека. Оно свидетельствует о настроении населения в этой стране, и знание его содержания будет вам полезно! Помимо всего прочего в письме он упоминает персон, их имена, я уверен, заинтересуют вас! — сказал человек-бочка, похожий на барона Аджопильского. Его звали Нероном, как мы уже знаем.
— Давай! Я слушаю!
— Письмо отправлено прокуратору Сан Репы и я полагаю, что эта страна именно так и называется.
— Читай!
«Господин Прокуратор!
Я решил обратиться к вам не потому, что я уважаю ваши взгляды, но потому. Что я знаю ваш здравый смысл…
— Зачёркнуто! Видимо он решил не лебезить перед этим типом и не хвалить его за то, чего у него нет! Далее…
…В 199… году Ваше как бы государство совершило над нами невиданную шутку — украло все сбережения — мои и родительские. Сбережения моих родителей составлены из сорокалетних усилий отца и штопанья носков моей матерью в течение многих лет. Они работали восемьдесят лет! Мои накопления составлены двумя годами службы в вашей как бы армии — офицером. С тех пор прошло много лет. Не в ходе сокрушительной войны, не в результате стихийного бедствия люди были лишены всего. Государство не объявило себя банкротом! Случилось невозможное — государство само решилось на бандитские, немотивированные действия. Государство решилось также расстаться со своей репутацией.
С тех пор, вопреки здравому смыслу, Ваше государство не признало и не признаёт внутренний долг, оно не произвело пересчёта, долг не обслуживается уже десятки лет. Так с нами не поступал даже Торф Зиглер во время последней войны. Все эти «компенсации», вместо нормального обслуживания долга, удивительны даже мне, лишённого экономического образования. Выплачиваемые произвольно, они свидетельствуют только об очередном нарушении элементарных прав и производятся вопреки законам. Почему одни получают, другие — нет? Если мы граждане одного государства, то у нас у всех одинаковые права и обязанности. Если этого нет, то значит, нет и государства. Ваше государство поступило так с лучшими поколениями, с теми, кто воевал за вас, с теми, кто всё строил, с теми, кто нёс последние рубли не в теневую экономику, а в банк государства Лаурентии, о правопреемстве с которым вы заявили. Вы так добросовестно платите по внешним обязательствам, что уместен вопрос, за что вы так любите их, и так не любите нас? За нашу честность? Лояльность? Вы жестоко наказали нас за это! Ответственность населения, в очередной раз смолчавшего перед произволом, была понята слабостью, отсутствие гнева и протеста — глупостью. Кто вы есть? Предатели? Воры?
Такова материальная сторона вопроса.
О моральной стороне я говорить того, что вы сделали, не буду, ибо ваше государство поставило меня перед невыносимым моральным выбором — я обязан быть лоялен, и защищать тех, кто убивает и бесчестит меня, и обесчестил чаяния моих, покойных ныне, родителей? Я должен, как офицер, защищать напёрсточников, обмишуливших меня на вокзале, и когда я хочу спросить, где деньги, вверенные на хранение, показывающих мне пустые стаканчики и резиновый шарик?
Я раз за разом возвращаюсь к одному и тому же вопросу далеко не из-за денег. Я просто знаю, что прощение такого растлит государство, если уже не растлило, и уже никогда здесь не будет и намёка на правильно организованное общество. Пока вопрос не будет разрешён, не будет мира под вашими оливами.
Десять лет ваш режим сражается со здравым смыслом и моим кошельком. Вы добились в этом немалых успехов!
Вам придётся расплачиваться всё равно! Но я хочу убедить вас и ваше тлетворное государство в том, что лучше сегодня расплатиться деньгами, чем завтра — кровью. Вы растлеваете нравы молодёжи и вводите в общество законы джунглей, вернее, беззаконие и произвол. Но не льстите себя надеждой, что после такого наглого и беспредельного грабежа ваше государство не будет наказано. Если произойдёт чудо, и его не накажем мы, как это должно быть, его накажет история. Отнятое у нас вами, будет похищено у ваших детей! Скажу вам по секрету, что, в сущности, оно может быть наказано даже мной, уважаете ли вы меня или нет. Привычка к послушанию, которую веками демонстрируют славянские рабы, приучила вас к преступной мысли, что так будет всегда — вы будете грабить бессильного старика, а он, как заведённый паяц, каждое… мая будет трясти железяками на груди и участвовать в ваших шутовских парадах, вместо того, чтобы бросить эти железяки вам в лицо. Но я вам хочу сказать: это личное несчастье этих униженных вами, что они вас терпят, я вас больше не хочу терпеть с вашей невменяемой подлостью. Либо вы приводите всё к человеческому и законному состоянию, реструктуризируете внутренний долг, платите нормальные проценты по нему, либо я бросаю вам в лицо свой зелёный военный билет и погоны. Я не буду служить тем, кто убил мою мать и уничтожает меня. Это исключено! Вы обязаны привести дело к человеческой норме за год, не более. Признаюсь честно, будь на вашем месте, Я бы никогда не смог совершить такой подлости по очень простой и прагматической причине — после таких действий никто и никогда вам и вашему государству не поверит ни на йоту. Я буду выгонять ваших переписчиков от своего порога! Никаких пенсионных реформ никогда не будет!
Как ваше подлое государство даже подумать об этом могло, не говоря уж о том, чтобы сделать? Слишком велик моральный ущерб, слишком велик. Он много больше украденных у нас денег. Позволить бездарным низколобым ворам строить замки за счёт сбережений нескольких святых поколений — до такого могли додуматься только абсолютные преступники. Только бездарные кретины могли не понимать этой элементарной истины, понятной всем во всём мире. Быть в долгу почётно. Вы ничего не понимаете или делаете вид, что проблемы нет уже десять лет.
Господин как бы Прокуратор! Вы себя уважаете после этого? ВЫ, хоть вы и не признаёте это, взвалили на себя груз моральной ответственности за преступления вашего невменяемого предшественника! После такого никто и никогда не поверит вашему государству и правильно сделает. И делает. Я уверен, что ваши друзья на Западе для вида жмут вам руки, а сами сочувственно и брезгливо улыбаются. Да вы и сами видите, что никаких инвестиций в Ваше, так сказать, государство нет. НЕТ И — НЕ БУДЕТ! Они не настолько глупы, чтобы не видеть элементарного: тот, кто специально обманул собственный народ, обманет любого! В конце концов он обманет самого себя! На последней переписи населения, каковую вы устроили для нас, миллионы людей, открыто выгнали от порогов ваших ходоков. Вы полагаете, они просто глупые люди? А может быть, они не забыли о страшных моральных травмах, которые вы им нанесли?
То ли ещё будет.
Мне не хотелось бы учить вас, потому что я полагаю, что вы считаете себя умным и дальновидным. По-вашему мнению, это — умно: украсть нечто, и до последнего патрона сидеть на ворованном мешке, за давностью лет признав его своим? Но это, всё равно — ворованное! Оно не пойдёт в дело, и рано или поздно будет отнято у вас, как в своё время было отнято у нас Ваши объяснения, господин Прокуратор того, что у вас нет денег, смехотворны. Недалеко от моего дома высится новенький офис Соберегранного Банка. Это многоэтажное здание, построенное иностранными рабочими. Стоимость его баснословна. Такие же здания, помимо особняков сотрудников этого банка, есть, я уверен, во всех городах. Это построено на наши ворованные деньги. Вы дали деньги бездарным ворам, украв их у честных людей. Так что вы лжёте, что денег нет! Вы — господин Соврамши!
Все государства имеют внутренние и внешние долги, но только некоторые, над которыми тяготеет какое-то тяжёлое вековое проклятие, отказываются от них. Такова, к несчастью, и моя родина! Благополучие Америки во многом основано на верности долгам и никогда они ни от чего не отказывались. И не откажутся, в отличие от вас! И будут владеть миром! Вы же преступно отказались от всех обязательств! Открыто отказались! Я ничего не прошу у вас чужого, чужого мне не надо! Я хочу Своего! Если ваше государство действительно желает иметь во мне и во многих таких же обманутых вами, как я, защитников, срочно извинитесь и станьте на путь здравого смысла и законности. Я вас хочу огорчить. Сегодня, …мая 20… года я даю вам ровно год на то, чтобы вы исправились и встали с пути преступления — на путь законности. Если нет, то …мая 20…следующего года вы получите мой самый весёлый подарок. Я откажусь от всех званий, данных вашим государством мне, вышлю вам мой военный билет, и расторгну свою присягу. Я присягал Империи Лаурентии, а не вашей сомнительной Сан Репе, и если нет Лаурентии, нет и моих обязательств.
Более того. Ануреи, оказавшиеся в Риме рабами, не имея возможности бороться с ним, выдумали сверх-оружие, против которого не было, и нет защиты. Они сделали своим богом самое ничтожное для аристократического Рима существо — раба. Прошли годы — от Рима не осталось и следа. Видя в вашем государстве и не без оснований — врага, если вы не исправите преступные ошибки вашего спившегося предшественника, я сделаю так же. …мая 20…года, в День Одоления я повешу на стену портрет Торфа Зиглера, злейшего врага Вашего государства и сделаю его своим богом. После этого Ваше государство просуществует всего лишь считанные годы. Потом оно рухнет! Подумайте, господин прокуратор ещё раз над тем, что вы сделали и каковы последствия этого, случившиеся и грядущие. Угробив нас, вы угробили и себя, и будущее своих детей! Надеюсь, ваше государство не подавилось нашим добром?
Для меня это вопрос не денег, а вопрос чистоты моральных императивов. Не надейтесь, что ваше государство пронесёт. Вернее, его пронесёт, но только в другом смысле.
Желаю вам преуспеть в лыжной ловле и рыбном катании.
Не смею уверять вас в своём уважении.
/Алекс Лихтенвальд/».
— Да! — сказал Гитболан, — Сила! И это правда, что там так поступают со сбережениями населения? Или навет?
— Куда уж, как не правда! Это не навет, это их завет! — подбоченился Нерон, гордый владением темы, — Ворюги! Там всё основано на кидании населения! Подлизы все! Глаза отводють! Ничего, мол, не вижу, ничего не знаю, ничего никому не скажу!
— Да, я и сам знаю это гисюдярствие! Пробы негде на нём проставлять! Но… какие всё-таки изумительные мерзавцы правят в этой тёмной джамахерии! — удивлённо изрёк Гитболан и стал тревожно озираться, — Это уже, видно, новое поколение: ушлое, бессовестное, на всё готовое! Они и меня с моим умом обставят. Меня часто обвиняют в крайности взглядов, но где найти такие крайние взгляды, которыми можно описать то, что происходит здесь каждый день столетиями? И меня ещё обвиняют в том, что я это никогда не любил и не уважал! Чудаки!
— Да, шеф! Шушера ещё та! Яппи — с х..! — влез в разговор взрослых Народоволец, — Эх! Сшит Ковпак да не по-ковпаковски! Надо ковпак перековпаковать, перевыковпаковать! Ну, вы же знаете, шеф, какие удивительные метаморфозы претерпевала эти территория на протяжении совсем немногих лет! Что такое пятьдесят, семьдесят лет? Чепуха! Вот сегодня они золотому тельцу неистово служат и поклоняются, а пятьдесят лет назад подвешивали к потолку тех, у кого полагали имеющимися доллары и золотые монетки!
— Тьфу, какая гадость!
— Вот они так и живут: двадцать лет служат золотому тельцу, двадцать лет — подвешивают к потолку!
— Не платить старые долги — это безумие, кажущееся здравомыслием только отпетым кретинам и генетическим преступникам, — продолжал Гитболан дозволенные речи, — И что, он отправил такое послание главе своего государства? Не побоялся? Странно! У них, здешних царьков, что, действительно столь мало разума, чтобы понять, что долги иметь выгодно, и выгодно даже их платить, или тут заговор?
— Заговор! Точно — заговор! — отвечал Нерон. — Здесь население — как слизь! Можно на ней поскользнуться, но наступать в неё принято! Послание он отправил заказным письмом с уведомлением о вручении. Ответ на это письмо мне неизвестен, скорее всего, его не было.
— Я уверен — это досадная ошибка. Вообще для того, чтобы принять решение прекратить сношения с государством, в котором живёшь, нужно несомненное мужество и ответственность. Как часто, однако, глаза у нас раскрываются слишком поздно!
— И что же, реформа идёт?
— О чём вы говорите? Такого гнусного надувательства не было никогда! — уверенно рёк Нерон, — Недавно один человек, на заре великих дел с великими же трудностями положивший две тысячи имперских гренцыпулеров на так называемый детский счёт в банке. Счёт был с повышенными процентами, его нельзя было забирать десять лет. И что же? Прошло десять лет. Он пошёл в сберкассу, и что же вы думаете…
— Что я думаю? Я ничего не думаю! И что?
— Ему выдали сто пятнадцать инфляционных гренцыпулеров. Они получили гораздо меньше, чем вложили. Старушка-бабушка робко сказала кассирше: «Скажите, и что, никаких компенсаций не положено?» Но та её как бы не услышала и отвечать не пожелала.
— И что ей ответили? Ей что-то всё-таки ответили?
— Ничего! Я же говорю — кассирша отвернулась и сделала вид, что не слышит…
— Нерон! Вспомни, сколько раз ты обещал немцам-преторианцам по двадцать тысяч сестерциев и сколько раз ты их обманул. Это свойственно всем государствам — кидать своих верных сынов! Чем вернее сын, тем круче обман! — парировал Кропоткин.
— Зачем ты так? Это было так давно, что я уже успел забыть об ошибках своей молодости… Но я при всех своих недостатках долги считал своей священной обязанностью. Да, такого гнусного вранья и обмана, как здесь, не было никогда! Под видом реформ разбойники разграбили великую страну, прекратили в ней всякую сознательную производственную деятельность и теперь живут на доходы от продажи нефти и газа. Уровень жизни у населения крайне низок, а сама жизнь отвратительна своим ничтожным, шкурным духом. Это империя лавочников и мздоимцев! Будь моя воля, я выкинул бы лавочников и попов с их унитазным мировоззрением с их гнилых насестов и послал бы их куда подальше! Несчастная страна, подавленная мелкобуржуазной стихией и лавочничеством! Не везёт! Я рыдаю! Где мой оренбургский платок, которым я промокаю потоки из глаз?
— Ну и люди здесь проживают! — нахмурился Гитболан. — Не иметь бы нам с ними проблем!
— Может, созреют! — прогнусил под нос Нерон.
— Хотелось бы верить! Но в некоторых странах бывают вечнозелёные люди и помидоры. Порода такая! Они годятся только для засолки!
— А-а? — прокричал Кропоткин.
— Шеф! Вернёмся в Сорренто к нашим баранам! Но это ещё не всё! — Нерон хотел завершить разговор и поэтому спешил, — Потом этот человек послал письмо тем же числом, но годом позже. Оно было совсем краткое, в письмо были вложены два зелёных погона от летней полевой формы и аккуратно разорванный на четыре части военный билет офицера запаса за номером… э-э… и приписка: «P.S. Господин Прокуратор! Вы забыли у меня свои вещи! Мне они не нужны! Я не коллекционирую артефакты преступных сообществ! С Днём Одоления! Будьте вы прокляты!».
— Да, куда мы попали? А действительно, чего стоят обязательства перед государством-преступником? Нет тут ничего удивительного! Эпохи, следовавшие за мировыми контрреволюциями, эпохи водворения капитализма всегда были чудовищны своим гнилым, распутным духом. Такова была, кстати, Вторая Империя во Франции. Дышать там было темно и глядеть тошно! Нерон! Мне интересен этот человек. Разыщи его во что бы то ни стало! Честных и прямых людей единицы на свете и их надо беречь, как зеницу ока! Что говорить, Сан Репа — страна перманентной гражданской войны. Война идёт или на полях сражений или в мозгу. Перед нами Страна бесконечного попрания интересов одних групп населения другими. Гнусной манипуляции святыми понятиями. Ханжества и лжи! Народ, предавший Оттреппини и отхлынувший в ужасе от его тела, потом долгие годы кусает локти. Народ, потерявший стабильность гоммунизма, снова кусает локти, столкнувшись с дикой и глупой жизнью нового времени. Придёт время, и локти будут кусать нынешние, холёные хозяева жизни! История Сан Репы — это качели с безумным шляпником на них. Кстати, как ему ответили?
— Я полагаю — никак! Прокуратор и правительство уже лет десять практически не отвечает ни на какие запросы и жалобы граждан, то ли по недостатку средств, то ли от нежелания мараться о свой народ! Он — вообще виртуальное изобретение! Может быть, его и в природе не существует. Хотя этот народ — единственное, что иногда вызывает моё уважение. Вернее — его лучшие люди! Что же касается этого человека, то думаю, что попытаются вытянуть его в военкомат, будут бумажки слать, эти… как их… повестки… Они только и умеют, что дёргать попусту приличных людей! На большее у них вряд ли хватит фантазии! Может, подслушивать телефон станут, допускаю! А больше ничего! Они создали систему, когда сосед соседа не знает, не то, чтобы знать, что творится на соседней улице. Что есть вопли вопиющего в людской пустыне? Ничто!
— Что-нибудь ещё он написал?
— Сейчас, шеф! — ответил Кропоткин и вытащил из кармана зеркальце, такое замызганное, что плакток, которым он стал его отттирать, мгновенно стал чёрным, — Ирр! Хмырра! Вафен! Молт! Фирра! Мырра! Альпенголд! Да тут тома мемуаров! ОН написал столько, шеф, что нам это не прочитать аз всю жизнь! Можно и не пытаться!
— Читай, проныра!
— Читаю! Итак.. Можно вслух. Шеф, или… Не люблю я всякое чтиво! Шеф! Воротити меня отк книг!
— Читай, говорю!
— Итак… «Меня зовут Алекс Лихтенвальд. Вернее, если быть верным метрике Чя всё же Алексей, так меня и родители называли, но я не люблю так прозываться, и называю себя Алексом. Так, по-моему, кратко и благозвучно. Не знаю, с чего мне начать…
Сейчас мне около сорока лет.
Знаете, когда я узнал, что на балалайке из трёх струн две одинаковые, я был потрясён до глубины души! Так сэкономить и на чём? На музыке! Гениальное ноу-хау! Этот народ действительно непобедим! Он при помощи бардака и морозов победит всех, не задумываясь, зачем и кому это выгодно. Правда не зачем ему это и не узнает он об этом никогда! И кого б он ни победил, ему всё равно за это ни шиша не дадут!
Значит, будем считать, что познакомились!
Когда компьютеры только появились, и я о них почти ничего не знал, я думал: «А файлы не выцветают на солнце?»
Вообще-то, не знаю даже, стоит ли об этом рассказывать, я происхожу из древнего немецкого рода. Не думаю, что заслужу от своих нынешних земляков уважения такими признаниями! На мою речь не обращайте внимания. Это я так, в основном в шутку могу вставить что-нибудь заковыристое, а так я вполне нормальный и в голове — порядок. К тому же написание книг — это особое искусство и тут уж скуки не должно быть никакой. И у меня хорошая речь, не такая, как у этих кретинов, которые на каждом шагу говорят «Типа пижама». Я так не скажу, даже если меня на костёр Папа римский поведёт или мать Тереза осенит всеми своими гр… аными знаменьями. И всех вас я вижу насквозь. Раньше, честно говоря, я ни очень интересовался людьми и не знал, какие это в большинстве своём подлые твари, но теперь понял, что врага нужно знать в лицо. Честно говоря, следовало бы проверить нормальность моих предков, которые то ли по незнанию, то ли по легкомыслию подписали контракт на участие в составе ведских войск во время Северской войны. Это было безумие! Тоже мне, нашли куда залезть! В лесные пустыни без конца и краю. В садок для перелётных птиц! Без надежды на то, что это когда-нибудь будет обихожено и приведено в порядок. Туда, где живёт этот великий, загадочный для самого себя народ! Нет, можно, можно воевать с любой армией, и мы, тевтоны готовы победить в бою любого, но воевать с тысячами километров бездорожья, желтухой, грязью, враньём и подковёрными кознями на каждом шагу — не имеет смысла! Невозможно! Стойкость тевтона беспредельна! Волю тевтона подтачивают не враги, а неопределённость и бардак! Тут жили, конечно, и тевтоны, переселившиеся из самой Германии по собственной воле, но мой предок переселяться не хотел, а хотел воевать и этим зарабатывать, вечная ему слава и память!
Боги мои! Поскитавшись по Сан Репе вместе с дивизиями наёмников и натерпевшись трудностей походной жизни, мой предок (имя его, я полагаю, вам знать не обязательно) добрёл до Полтавы в крайнем истощении и стойко поборовшись с сильно превосходящими силами противника и, я надеюсь, уложив кого-нибудь в дикой свалке, сдался в плен похожему на кота царюге Педру Пешему. Бр-р! Немцам в Сан Репе не везёт. Ни дорог тут нет, ни законов, ни порядка, такая обстановка расслабляет волю и делает человека хилым и склонным к сентиментальности.
По неписаным обычаям того времени, пленным по выбору либо делали харакири, либо женили на местных красавицах. Не хочешь жениться, тогда кишки вон! Закон джунглей. Можно было покобениться, но мужественный воин выбрал то, что позволяет сочетать приятное с полезным, то есть второе, и поселившись навсегда в довольно таки нищей Белобрыссии, жил там, деля время и досуг между Витенском и Ребелем. В Ребеле он какое-то время работал поваром при военной части и был уважаемым членом этого почтенного цеха. Потом по каким-то неведомым мне обстоятельствам он окончательно и бесповоротно переехал в Витенск, бывший тогда скорее польско-литовским городом, чем славянским. Дедушка моей матери считался помещиком, но число душ, ему принадлежавших, не выходило за рамки дюжины. Будем считать, что на этом мои скудные геральдические сведения о ближайших предках исчерпываются и я возвращаюсь в нынешние грешные времена. А некоторые факты я пока не буду оглашать, ибо не считаю это целесообразным. Мне вон мать до самой смерти долдонила: «Не говори никому, что я в оккупации три года была, не говори!»…
— Кропоткин! Хватит пока! Разузнай всё! Если будут наезды на этого человека, голову оторвать сразу же! Всем! Понял меня?
— Хорошо! Смотрите, шеф, чем заняты наши земляки? — Вскричал толстенький тиран, опасавшийся гнева начальника.
— Чем? Чем они заняты? Чем? — занервничал тоненький Буратино.
Барон впихнул в руку Кропоткина сложенную газету.
— Здесь темно!
— Вот! Вот! Двенадцатая страница, третья строка сверху! Читай вслух!
— Ну?
Кропоткин угрюмо прочитал объявление: «Пропишу». Было написано одно слово и всё. И далее — номер абонентского ящика, чтобы потом найти было трудно.
— Ну и что такого, казалось бы? — вопросила Народная Воля, — А сколько поводов для размышления! Одна женщина, из тех, кто доживают жизнь на пенсию, рассказала своей подруге одну страшную историю. Вы помните, да нет, нас тут ещё не было, когда здесь цвели конторы, помогавшие беспомощным старикам скоротать старость под дарственную квартиры. Старичок закладывает свою хорошую квартиру в такую контору, контора подыскивает ему площадь поменьше, и до конца его дней кормит и холит его, после смерти получая в свою собственность его жильё.
Как раз в это время эта женщина продавала свою разваленную и разграбленную дачу. Дача была далеко, жить в ней целый год у женщины не было возможности и, окружённая спившимися персонами из деревни, дача подвергалась каждый год нашествию и разграблению. Когда они её продавали, в ней уже не было окон, почти не было мебели, крыша была повреждена, дверь не закрывалась. Естественно, продать дом в таком состоянии можно в двух случаях — найдя сумасшедшего покупателя или намного снизив цену.
И вдруг, когда она уже отчаялась продать своё гибнущее без присмотра имущество, нашёлся покупатель. Это был совсем молодой парень с приятным лицом. Он приехал в деревню, издали осмотрел дом и тут же, не заходя в него, согласился его купить. Женщина была очень удивлена. Как честный человек, она рассказала обо всех обстоятельствах, приведших дом в подобное состояние, о злых соседях, о разграбленном имуществе, удалённости от шоссе, но парень согласился на всё, не торгуясь. Были оформлены все формальности, и дом перешёл во владение странного юного покупателя. Через неделю женщина поехала в деревню, дабы посетить за какой-то нуждой соседей. Она увидела настежь открытую дверь своего дома и вошла в него. Там был безногий, опустившийся старик, пьяный. Около него стояли два ящика водки, один — почти опорожнённый. Бедного инвалида обещаньями заставили подписать бумагу о том, что он меняет свою благоустроенную квартиру в центре города Н. на жилплощадь в пригороде, вывезли его в только что купленную у женщину развалюху, расположенную чёрт знает где, напоили и бросили на полу, оставив два ящика водки в качестве доплаты, полагая видимо, что тот сразу же перепьётся и умрёт. Как потом узнала женщина, через неделю старика вывезли якобы дооформлять кое-какие документы в городок К. и на следующее утро инвалид был найден растерзанным и мёртвым на городской помойке. Всё!
— «Пропишу!», говорите? Какая тяжёлая и убийственная история! Вы, я полагаю, рассказали её нам вовсе не для того, чтобы подивить меня одним причудливым проявлением человеческой преступности в средневековые времена? Я думаю, такие случаи повсеместны! Я думаю, в такой обстановке и врачи, чуть не сказал «враги», смотрят на своих престарелых клиентов глазами хищников и уже не лечат, а провожают в дальний путь! Пропишет?! Вы даже не знаете, что он вам пропишет, если у него воля будет, а я знаю! Он на том свете старичков прописывает, тем и живёт, хлеб жуёт! Он и вам ижицу пропишет, вот что он вам пропишет! Шеф, Вы же знаете, я добрый, но мстительный! Ради бога! Прошу Вас! Лишите юношу жизни за такое! Или лучше детородных функций! — пробурчал Нерон.
— А вот и опоздал с функциями! Он уже мёртв! Заколот в своей постели сегодня утром, десять минут назад! Симпатичный парень, здоровенький, спортсмен, жениться хотел! Его мама пока жива, но уже начинает испытывать после завтрака лёгкое недомогание и резкую боль в желудке! Ей осталось жить сорок шесть минут, двенадцать секунд, потом она умрёт от внутреннего кровоизлияния! Умрёт, к сожалению, в страшных мучениях, прошу заметить! Она — глава риэлторской фирмы «Милость», в которой трудился её законопослушный, талантливый выдумщик-сынишка. На их счету около сорока подобных милостей по отношению к одиноким старикам. Трупов столько же! Мальчик получил проникающие ранения носа, ушей, кистей рук и низа живота! Странностью является то, что в момент смерти он был одет в какие-то зловонные лохмотья! В желудке обнаружено около трёх литров отменного французского коньяка! Это при том, что он не пил совершенно! Ужас! Кошмар! Капли в рот не брал! Странно! Что же случилось? Кто его так угораздило? Вах-вах-вах! Мучительнейшая смерть! Архи — мучительнейшая! Какой ужас! В полицию уже поступил анонимнейший звонок, и две машины выехали на место переступления, так сказать! К сожалению никаких следов, никаких отпечатков и окурков с помадой на месте событий не осталось! Хорошо, что на земле есть ещё небесная справедливость! — с прононсом изрёк Гитболан, отвернулся и о чём-то задумался.
— Класс! Высший класс! Шеф, когда в вас оживает Эрих фон Гитболан былых времён, в моём усталом от человеческой подлости сердце, оживает надежда и весна! Ягнята начинают радоваться жизни! Не слишком ли я витиеват?
— Шеф, шеф, этот подхалим в данном случае абсолютно прав! — зачастил Кропоткин.
Широкая одежда нёсшегося рядом с Народным Буратино толстяка громыхала и хлопала в стремительном потоке воздуха, как переходящее красное знамя. Неприятный толстячок, как оказалось, сумел не просто слинять от разозлённого пьяницы, да ещё и прихватить каким-то образом из закрытого на ключ кейса чиновника важные бумаги. Бумаги, которые он читал теперь по слогам вслух, оказались паршивыми и никчёмными — какой-то центр маркетинга объявлял конкурс «Плаката нового общества Сан Репы».
— Надо же, Нерон, этот кретин чуть не зашиб меня, почти беззащитного, усталого от долгого космического пути! Никогда нельзя давать недругам подловить вас и прервать ваш рост в самом начале! Сколько великих начинаний было убито в зародыше, до того, как им было позволено выйти на широкую дорогу — уму непостижимо! Когда дуб мал и представляет из себя чахлый росток, его нужно охранять от хищных посягательств, только тогда он вырастет в могучее, ничего не боящееся дерево. Так же нужно беречь и лелеять молодой народ! Тридцать лет и три года его надо охранять! А Ли Иванычу я ещё припомню синяк на пояснице, припомню! Будет он ещё у меня харкать своей циррозной печенью! Будет! Прощенья не проси, Ли Иваныч — его не будет! Мопсик!
Толстяк, нёсшийся рядом со своим шефом в дребезжавшей сутане, слушал сказанное, как оказалось, в пол уха, потому что читал нечто, поднося бумагу к самым глазам. Усатый вернул его к жизни, взяв железными пальцами за оттопыренное мясистое ухо.
— Ой-ой-ой! Не надо! Я исправлюсь! Шеф! А между тем, вы смеётесь, а здесь страшно интересно! Смотрите, чего они тут пишут: «Отношения собственника и наёмных работников в современной Сан Репе ещё только формируются. Главное, чтобы они стали полноценными, без антагонизмов, партнёрами». И далее идут текстовки, завораживающие душу дацдзыбао, типа «Ты в доле!», «Хозяин и труд прибыль дадут!», «Жизнь — не химера! Нужно — спроси мэра!».
— Свежо предание, да верится с трудом! Знаю я энтих хозяев! Разбойники с большой дороги! Грабители прибавочного продукта. Я давеча с Марксом на квартире говорил, так он мне глаза открыл на то, что… Глядь-ка ты, а тута ещё хлеще, мама миа: «Коммунальные услуги — в свои руки!» Ха-ха! Я их боюсь! Значит так уж и в свои? Значит, счётчики не надо ставить, а платить абы кому за абы что — надо? Ну, уж дудки вам, изобретатели! Сопли! Что это за государство, если оно хочет повышать цены за воду, газ и тепло, и при этом отказывается ставить счётчики? Единственное, шеф, я не понимаю, как сюда можно было воткнуть нечто уж совершенно потрясающее: «Помни день субботний, чтобы святить его!» Я не понял! Тут что, одни ануреи, что ли, живут? Все уже обрезанные? Всех уже обрезали за те годы, пока нас тут не было? Во — дела! Не успев попасть в эту страну, я уже начинаю опасаться, шеф, может быть, повернуть назад, в Аид? Я не крещён и непомазан, я просто честный белый человек, а тут поймают, арестовают и будешь жить среди калек! Ради бога, шеф, уезжайте отсюда в Доминиканскую республику. Хорошие там девчонки!
— Кончай частушки, чижик-пыжик! Не паникуй! Ты чего там читаешь, Вергиллион? Дай сюда скорее! Да уж! Восхитительно! Дай-ка скорее сюда! — Гитболан вырвал кучу трепещущих в полёте листков из рук говоруна, скользнул ироническим взглядом по произведению нуво-пропа, бросил вниз, где они мгновенно вспыхнули, и весело заявил:
— Что-то не даёт им покоя вековая мечта всех недоучившихся идиотов иметь собственную идеологию! Мужчины живут по пятьдесят лет, слово «Честный» стало матерной бранью, жизни никакой нет, все по норам сидят, народ голодный, но как хочется найти хоть какой-нибудь позитив. Ты заметил, как ищется позитив в их телевизоре? Просто не говорят о том, что им противно, просто убирают с экранов тех людей, мнение которых и авторитет представляет для них опасность! Ловцы жемчуга? Добытчики гуано? Фекальные короли Нью-Йорка? Кто они? Кто они, новые хозяева жизни? Подземные углекопы? Кто? Из чего проистекает их право распоряжаться жизнями и судьбами других людей — из их ответственности? Компетентности? Талантов? Чести?
— Кто-кто? — не вынес муки преследования Нерон, — Дед Пихто и бабка с пистолетом! Имея с ними дело, ешьте солёный арахис и облизывайте пальцы! Газ у нас бесплатный, но вода втридорога! А живут они уже не пятьдесят, а сорок лет. Данные последней статистики. Ужас. Каменный век.
В ихней газетёнке я прочитал, к примеру, что объявлен конкурс на плакат. Да-с и не менее того! Может быть, речь идёт об этом самом… Естественно, в начале идёт трёп о «базовой задаче государственного строительства» (и где-то они такие слова нашли — «визуальная среда»? ), «технологиях социального мира», «Оптимистических жизненных сценариях». Потом по делу — Сан Репе нужен новый агитпроп! Так бы сразу и сказали! Без околичностей! Темы вечные: взяточники, то да сё! Мелкие стрелочники вылавливаются, крупные рыбы плавают глубоко. Идея иметь не приличную жизнь, достичь которой совсем непросто, а хорошо выглядящее клише в голове — штука очень древняя и она, по всей видимости, уходит ещё в ил Месопотамии. Мы только сейчас имели возможность убедиться в характере их начальников. Их загребущие руки я почувствовал сегодня на себе! Весь в синяках! Ну, Ли Иванович, отпоются тебе мои горькие слёзоньки! Грядёт час!
— Лозунги — мозунги, короче! По-ка-зу-ха, мать её! Наслышаны! Знаем! Когда вся страна пьёт просроченную «Кока-Колу», он хочет пить ледяную «Фанту». Аристократ! Такого просто так не бывает! — подхихикнул непатриотичный поборник народа, разъяв необъятную пасть.
— Знаете…
— А я поучаствувавываю! Даю руку на отсечение, что не пройдёт и пяти минут, а я уже выдумаю энтих позитивчиков для их обчества с три короба. Только враньё всё это будет! Враки! Разве может быть позитив там, где его сроду не было, нет и быть, к несчастью, не может? Жизнь меняется на чуть-чуть в сто лет и поддерживать её в сто раз сложнее, чем обрушить в тартары, что они по-видимому и сделали со своей страной. У всех в сердце должен быть здравый смысл, называемый людьми Богами, а не картинки с выставки! Но я очень боюсь, что они не смогут разобраться со своими мыслями. Ни в жисть не смогут! Даю ухо на отсечение! Когда это существо, назовите его как хотите, богом или чёртом, являет свой лик в положенное время — ночью дьявольский, днём божественный, люди разделяют эти лики и приписывают их разным существам. Но когда днём явлен дьявольский лик. А ночью, Божественный, они начинают сходить с ума, их обескураживает непонятное и непонятое. Этой ширмочкой очень богатые и чрезвычайно нечестивые люди хотят укрыться от зависти и гнева нищих — вот и весь сказ! За этим больше ничего нет!
— Во как! Философ! Давай свои пизитивы! Попробуй! Я сужу по десятибалльной шкале!
— Например, очень свежо звучит: «Обогащайтесь!» «Развращайтесь!» «Спивайтесь!» «Голубые тоже люди!» На картинке мужик в смокине с накрашенными губами тыкает кривым пальцем в зрителя! То, что один раз предстаёт в виде великой трагедии, во второй уже не смотрится даже фарсом!
— «Моника и её пятна». «Молодёжь против триппера!» «Взываем к будущему!».
— А нарисовать пузатого чвященнослужителя с тем же самым корявым пальцем и насупленными бровями на фоне церкви с текстом «Ты христианин или где?», каково?
— Пизитива, пизитива малявато! Я бы предложила плакат «Мы все будем счастливы!», но это будет кощунство, понятно, что тут будут счастливы единицы, потому что цель элиты ихнего обчества — сделать счастливыми меньшинство, несколько далеко не самых лучших семейств, а остальным показать фигу с постным маслом! Мол, и накося, и одновременно — выкуси! Плакаты должны быть фиговым листком к их вялой фиге! Местни показюх! Я-я!
— О! «Капитализм — наше будущее!» «Завтра всё будет!» «Бди с мочалой!»
— Не юродствуй, шут гороховый! — выронил Гитболан, но сам с видимым удовольствием присоединился к словесным испражнениям своих комедиантов.
— «Типа бди!»
— Кла — асс! А вот не хуже: «Что ты дал великой Сан Репе?» Но лучше всего плакат «А ты кто такой?»
— Великая? Эка, ты сморозил! Вернее, да, по размеру она действительно великая, до любой границы скачи-скачи, не доскачешь и за год, но за последние десять лет её так разворовали, что в иных местах остались одни развалины и пепелища — и скакать некуда!
— «Женщина востока — цветок жизни!» — встряла румяная блондинка, оказавшаяся очень смешливой.
— «Ты чо?», «Мы смотрим вперёд!», «Убери… за собой!»
— «Фараончики охраняют твой покой!»
Что охраняют? Вопросы, вопросы, вопросы…
— «Даёшь Воздушный Фуфлот».
— И что же, и получится у них эта галиматья? Как думаешь, Нерон, а? Я думаю, ничего у них не получится! Не может получиться там, где наглость и несправедливость в основе всего! Не может получиться там, где показуха лежит в основе всего! Ни в жизнь не получится! А это всё прикрытие! Грош цена этому! Дяди желают отправить всё более звереющий народ под грибок в детский садок. Чтобы эти кретины ходили с совочками строем и не требовали меди на мороженое. Пусть нарисуют плачущего старика со старой сберегательной книжкой под развесистой клюквой и надписью «Мы сбережём твои деньги, вонючий дедок! Воевал за родинку — получи!»
— Во-во! Сберегуть! Они сберегуть! Сберегли ужо! Вонючий дед сто раз зарывал денежки под их волшебным саксаулом и веками поливал их слезами! Результат известен! Украли! Сьисть-то они съисть, да хто жа снова дасть? Честь, как девственность, либо бережёшь её пуще ока, либо расстаёшься с ней навсегда… Им давали, давали, а они всё слямзили и прощения ни у кого не просили! Это куда же годится? Кто им поверит? В мире никто уже не верит им! Рази так делают жентыльменты? Рази так? Сбярягатели! Тут у меня нет никаких сомнений, что сберегуть! Сбиряхли, мать их! — ловко спародировал деревенскую бабушку талантливый пройдоха Нерон.
— Вот хорошая текстовка — «Доширялся?» Труп утоплого человека — на переднем плане, шприц размером с дом — на заднем плане. Тучи на небе. Композиция выполнена лучшими художниками психоделического жанра.
— Лучше «Дорвалися! Ся!» Агенты берут взяточника с поличным и у него на лице выражение вареного судака с картины Леонардо да Винчи. В духе Хухрымидлов.
— У нас, Клювстронгов один лозунг: «Мы ищем полноты». Сто лет нас сопровождает этот лозунг, и никто ничего не смог с ним поделать! Никто! — встряла Эфа. — Вот это лозунг!
— Но кто-то ведь опять будет участвовать и даже выиграет главный приз — двадцать тысяч дубовых хренцыпулеров. И чего-нибудь надумают!
— Надумают. «Все на «Мерсы!».
— Это ты по — тихому прожужжал? Или будешь-таки отстаивать свои тлетворные убеждения? Всем «Мерсов» не хватит!
— Детскими игрушками выдадут.
И тогда крикнул Гитболан:
— Они на «Мерседесы», а мы на Нусекву! Новый поход на Нусекву! Кропоткин! Мы наносим Двенадцать Нероновых ударов по врагу! Где твой новый план Нерона, я спрашиваю? Где солдатские заповеди? Есть ли порох в пороховницах? Два дня тебе на то, чтобы разобраться с вампирами старости! Два дня! Виновных — на фонари! Ка ира! Ка ира, как говаривали франки! Никакой жалости! Понял! Просветить все головы и при намёке на преступность, уничтожать! Честных благотворителей не трогать. Чёртовы плевелы! Кстати я в поезде слышал по радио объявление. Суть его была в том, что некая фирмулечка, едва ли даже имеющая помещение решила предоставлять уход и внимание одиноким старикам. Человек должен переписать свою квартиру на эту фирму, а уж фирма, зуб даёт на отсечение, что будет заботиться до смерти дарителя, лечить его геморрой и кариес и даже деньги ему на шоколадки давать до его удивительно естественной смерти!
— Знаем, знаем! — сгнусил Кропоткин, — только кто даст гарантию, что старый человек не будет отравлен мелкими дозами стирального порошка и не умрёт через месяц после написания дарственной собственной своей смертью? Никому он и при жизни не нужен, а после смерти уж и подавно! Кто будет интересоваться обстоятельствами его смерти? Тут смерть бродит сама по себе!
— Или не будет придушен подушкой? — поддакнул Нерон.
— В делах должна быть прозрачность, — резюмировал Гитболан, — Даже выжившие из ума старики, буде им дано правдивое объявление. Ещё бы десять раз подумали бы, прежде чем соваться в такие дела. Ну, к примеру, объявление, сформулированное так:
«Это мы, Фирма «Огильви»! Уважаемые старички! Сообщаем вам, что условия договора пожизненной ренты и содержания существенно улучшены! Теперь, по подписанию договора вас будут убивать не молотком в лесу, а электричеством в вашей собственной постели, травить не дустом, а ртутью, не говоря уже о куче приятных мелочей, таких как бесплатные похороны в общей могилке на городской помойке или волшебное исчезновение навеки! Жизнь — борьба! Наш лозунг «Бери, что лежит! Вы — наш потенциальный клиент!».
— О как! Не успел отряхнуться, а тебя за грудки!
— Тут надо быть предельно осторожным! Эти сволочи хотят быть такими, какие они есть — сволочами и не испытывать стыда за то, что они сволочи! Это возможно только в таком обществе, какое ныне есть, в обществе, которое ныне перед нами! Если они готовы терпеть такое, то это не значит, что буду терпеть это я!
— Ей богу, сэр, займусь! У меня и у самого было такое желание, да только другие дела отвлекали! Займусь! Объявляю минутную готовность! План прост и доходчив до омерзения! Карать скверну! Душить мерзость в зародыше! Разить измену! Кромсать предателей! Утверждать свободу, равенство и братство! Будет интересно! Дело решает напор и смелость! Осторожность не помешает, учитывая то, куда мы попали! Ответственность и ещё раз ответственность, господа пилигримы и затворники! Говорю это особенно тебе, Нерон, будь внимателен! Не клади грязные носки в карман вместо платочка! Поход открывают фановые! Левый фланг на мотоциклетках с пулемётами, правый в пешем строю с трезубцами и тубусами! Сопли из носу! Козюли на пле-чо! По порядку фраеров! Рассчитайсь! С песней! Вперёд, вперёд, труба зовёт! Ура, товарищи! Ура!!!
— Ура-а! — вслед за начальником грянули все, — Ура!
— А сейчас — добавил Гитболан, — на зимние квартиры отдыхать и набираться сил перед грядущим боем! Жизнь прекрасна, а вечная жизнь прекрасна в квадрате!
Нерон стал декламировать, с пёсьими модуляциями, как учил его Сенека:
«Что там на ужин, на обед, на завтрак?
Слон, запечёный в тесте? Трясогузка?
Вчерашний снег или война миров?
Труби поход!
Поддерживай штаны!
Не надо дифирамбов, суесловий,
Венера в шоке, Марс насупил брови!
Нам повезёт и утром будет стул.
Так говорят Саул и есаул».
И всё увеличивавшиеся в размерах и совершенно невидимые снизу крошки повернули в сторону центра нечестивой Нусеквы и со свистом исчезли в звенящем утреннем воздухе, испарились на время, я полагаю.
Глава 3. Первые ласточки на деревне
Тот, кто ни разу в жизни не был в древней Нусекве, не дышал её божественным воздухом, тому просто бесполезно объяснять, с каким предметом он имеет здесь дело. Этому неописуемому предмету, разнесённому на чёрт знает какие расстояния, несомненно следует уделить в нашей книге хотя бы несколько фраз. В древности про Нусекву говорили: «Нусеква не жнёт, не пашет, а чужого скоромного пожрать норовит». И в древности, и сейчас — не пахала Нусеква, не сеяла ничего, а скоромного пожрать — всегда была горазда. Этого у неё не отнять и сейчас. В былые времена не в шутку взялась она за собирание чужих земель, и гребла, гребла, гребла, совершенно не интересуясь тем, сможет ли удержать их и обиходить. Всю жизнь лезли сюда искатели приключений, карьеристы, авантюристы, двурушники и к концу прошлого века она была полна подобным сбродом. Впрочем, оперившийся и зажившийся новым имуществом, сброд таковым себя никогда не считал, а даже наоборот, нос задирал, столь высоко, что и земли часто от этого не видел. И потому спотыкался на ровном месте.
Город этот, строившийся всегда по горделивому наитию князей и вельмож, был ужасен. Дома стояли здесь абы как, хибарки были на пригорках, башни отдыхали в болотных низинах, всё было не там, не так, и не таких размеров. Около маленькой, сирой, покосившейся избушки мог располагаться роскошный высотный дом, а вслед за ним — склад за угрюмым забором. В отдельные века, почувствовав свою вину, некоторые правители выписывали иностранцев для исправления общей картины города, но всё было настолько запущено, что у иностранцев быстро опускались руки и они либо покидали Сан Репу не солоно хлебавши, либо спивались, а их мемуары всегда грешили многочисленными двусмысленностями и подмигиваниями. Проследить в этом городе какие-то градостроительные планы умудрялись только самые безрассудные архитекторы, да не в планах дело, не в планах. Чёрт с ними, с планами! И с ними, с этими архитекторами, тоже чёрт, они всегда придираются — красивый Нусеква город, красивый — и точка. Как могли архитекторы умудриться испортить такие холмы — вот вопрос вопросов?
После великих походов и пожаров полуторавековой давности Нусеква быстро отстроилась и долгое время была одноэтажным городом-государством, распластанным на бог весть какие территории. Находясь где-нибудь на окраине и не видя всего остального, можно было ошибочно подумать, что ты находишься в маленькой деревне, конец у которой вон там, за теми деревьями. Даже пожарная каланча не умаляла этого невольного зрительного обмана. Её улочки в то время были не столь чисты, сколь уютны, на площадях круглый год кипела торговля разнокалиберным товаром, народ не столь беден, как в других местах. В эпоху революций, когда сюда, подальше от дифтерита, холода и свинки переселилось правительство, она ожила, полезла вверх, захотела экспериментов и огней. Но так и осталась Нусеква в глубине души городом, который ничего не сажает, если уж жнёт, то не своё, в общем, городом — вампиром. Действительно, соседние с Нусеквой города, когда-то большие и красивые, влачили теперь убогое, беспросветное существование и получали талоны на топлёное молоко в качестве компенсации за кровь, которую у них высосали. Говорили, что там иногда даже свирепствовал голод. Характер существования, разумеется наложил неизгладимый отпечаток на жителей Нусеквы, они тоже искали лёгкой жизни и лени под грибком.
В центре Нусеквы высился златоверхий Кром — отстроенная иностранцами военная база, где правители веками укрывались за непреодолимыми кирпичными стенами не столько от внешних врагов, сколько от собственного квёлого народа. Они не любили своего народа. Они боялись его. Он был неприятен им, потому что бедность неприятна сама по себе, но ещё и как напоминание власть имущим, что они ничего не делают для людей, кроме вреда Они боялись своего тихого народа, потому что знали, что в минуты гнева этот народ превращается в льва и убивает, невзирая ни на пол, ни на звание, ни на возраст. Они знали, что если их поколение пронесёт и ничего подобного не случиться, то их детишек перережут точно, или выкинут из пределов, как это уже неоднократно случалось.
Сверху, с высоты птичьего полёта Кром напоминал торт, какие дети ваяют из приречного песка, башенки с бойницами в восточном стиле являлись на всех углах, разные по форме, причудливые, витиеватые. Однако при всей их причудливости было видно, что зодчие их были иностранцы. Богата земля Сан репейная талантами, а как нужно сделать что-нибудь правильно, так без иностранцев не обойтись.
Высокая кирпичная стена, переходя от башни к башне, замыкалась неправильным кольцом. Стены были разной высоты и сделаны из разных матерьялов. Внутри крепостных стен располагалась куча разносортных зданий, настроенных за многие века, несколько соборов, горевших в солнечные дни золотом куполов, а в дни нашествий — огнём пожаров, почерневшие арсеналы — почти всё пространство было занято. У нескольких въездных ворот, постоянно сменяясь, дежурила охрана. Ворота были заперты. У восточных, так называемых Книпперовских ворот располагался вросший в землю саркофаг народного царя Лаваря.
Странный господин Гитболан при своей ещё более странной компании Нусекву, как оказалось, знал и скоро оказался перед фасадом всем известного международного отеля «Метрополь» в сопровождении только двоих спутников — уже знакомого нам толстого брюзги с круглыми мешками под глазами и вечного студента с возмутительной чёлкой и арфой в руках. Бесштанные бабы куда-то подевались. Запахнув полу чёрного кожаного пальто, он решительно вошёл в здание. Его приятели остались на время снаружи и долго вихлялись там и перешёптывались. Потом разом снялись с места и тоже вошли в парадную дверь.
Гитболан стоял у стойки и пытался склонить вечно улыбающуюся женщину дать номер, а та убеждала его, что все люксы заняты и заняты надолго.
— Вот сегодня вселился один губернатор, так его номер заказывали за месяц и за месяц вперёд оплатили. А вы хотите попасть в лучшую гостиницу, где номера разобраны на месяцы вперёд!
— О как? Как жаль, что я был не в курсе!
— А как, если не секрет фамилия депутата?
— Секрет! Не то Штоф, не то Шмоп, немецкая какая-то фамилия. С ним в номере ещё один!
— А рожа у этого немца не немецкая, не так ли?
— А вы откуда знаете? — удивилась несговорчивая богиня гостиничного дела.
— Встречались! — одновременно встряли Нерон и Кропоткин и переглянулись.
— Ясно! Это наш лучший друг Моппс вкупе с неизвестным солдатом! Когда я объезжаю континентальную Европу на белом коне, то снять приличный номер в гостинице не представляется чем-то неосуществимым, пришёл с деньгами — и всё! Мальчики кидаются за чемоданами, девочки начинают ластиться и клацать вставными зубами. Но ведь вы понимаете, — тактично намекал Гитболан, я хорошо знаю, что не бывает гостиниц без одного единственного номера на всякий случай пустого, ну не бывает, у вас есть всегда что-нибудь в загашнике, на худой конец, какой-нибудь завалященький бейкеровский рояль в кустах всегда есть!
— Да нет же! Нет! Сейчас у меня нет ни одного номера, не говоря уже ни о каких роялях! — убеждённо проговорила интеллигентная женщина. И разумеется, соврала!
— Вдруг, начавший терять всякое терпение, Гитболан изменил тему и спросил:
— Скажите, а если я подожду, и кто-нибудь срочно съедет сейчас с номера люкс, вы позволите, милая барышня, в нём поселиться?
— Это невозможно! — сказала упёртая женщина, — Никто не съедет, не морочьте мне голову, лучше обзвоните другие гостиницы, наверняка что-нибудь найдёте! Кругом тьма гостиниц, что вам далась именно эта?
— Видите ли, Я останавливался в «Метрополе» в 1897 году, будучи здесь с важной дипломатической миссией…
— Восемьсот какого? — иронически спросила сметливая баба, уставшая от шуток хитрозадых инородцев.
— Восемьсот девяносто седьмого! Нет, и всё-таки, если случиться чудо и кто-нибудь по собственному желанию, по делам ли или по каким-то другим причинам съедет с номера, я могу рассчитывать на место?
— Могу допустить, но…
— Никаких но!
Из белой руки Гитболана, сплошь украшенной кольцами, по стойке сами собой поползли две зелёные бумажки и плавно нырнули в прорезь декольте дамы. Ощутив любовное прикосновение вожделенных купюр к основным частям тела, египетская мумия сразу оживилась:
— Вы знаете, у нас большая напряжёнка, но несмотря на это вы конечно вправе рассчитывать на номер…, если он освободиться… вы сами сказали…
— Да, подождём минут пять! — сказал Гитболан и стал листать журнал.
Не прошло и минуты, как на лестнице послышались какие-то торопливые перестукивания, подвывания, потом топот, и вдруг в холл выскочил возбужденный гражданин в одном ботинке и с пачкой денег в руке. Только хотел излить даме свою жалобу, а может быть и вызвать милицию, как увидел Гитболана и двух ухарей.
— Они уже здесь! — в ужасе закричал он, в ужасе отшатнулся от надменной компании и тут же ретировался.
А в это время на третьем этаже, в люксовом номере губернатора далёкого округа, час назад занятом, творилось нечто чрезвычайно интересное. Не для него, правда. Ко всему был привычен губернатор. К оленьим упряжкам, диким морозам, стадам оленей, вольности нравов. Всё могло случиться в его округе — лопнуть теплоцентраль, хлынуть наводнение в пустыне, приключиться сход лавины, на поля среди зимы могла обрушиться саранча, но в стольной Нусекве он не ждал никаких сюрпризов. А они случились.
В обширной гостиной, заставленной поддельной резной мебелью находился всего лишь один человек, (Второй был грубо выброшен за дверь минуту назад) стоявший в испуге у окна, но шум в комнате был такой, как будто там ворочала делишки целая бригада ухарей. Никем не понукаемые, сами двигались предметы, пытаясь зацепить уворачивающегося от них губернатора. Сама слезла со стены рама картины и стала гоняться за ним, и потом с силой обрушилась ему на голову. Голова осталась торчать в дырке, между синих гималайских гор, какие так любил рисовать в штате Пенджаб гениальный Рерих. Если бы Рерих был жив, то картину, представшую его глазам, он наверняка назвал бы» Всклокоченная Голова губернатора Мокшева в Гималаях».
Потом новенький сотовый телефон повертелся, как будто его разглядывал некто невидимый и разлетелся на куски, брошенный в стену неподалеку от бесценной головы. Во всех углах раздавался нездоровый, но чрезвычайно заразительный смех. Загорелась купюра явно не из своего портмоне, и кто-то прикурил от неё невидимую сигару. Потом заказанный по случаю приезда в Нусекву торт медленно полетел по воздуху и быстро влетел вместе с блюдом в рожу высокопоставленного лица. Пока лицо обтиралось вафельным полотенцем, кто-то с криком «Эй, дубинушка, ухнем!» растворил окно и швырнул туда чемодан с важными персональными бумагами. Слышно было, как чемодан тяжко ухнул внизу, и как хлопнула крышка, отскакивая от него. А чемодан между тем и вовсе загорелся.
— Кто это? — злобно вопрошал губернатор и поводил глазами, как Отелло, убедившийся наверняка в неверности Дездемоны и решивший покарать подружку и её дефлоратора-негра булатным клинком.
Вместо ответа кто-то щёлкнул ему свёрнутым в трубку журналом по яйцам и губернатор недовольно согнулся и стукнулся зубами об умывальник. Глаза его, вопреки законам ботаники, сошлись в одной точке.
Кто-то то чем-то всё время шуршал, то гасил, то вожжигал свет, пускал воду в ванне, потом стал вытряхивать довольно таки пыльный коврик прямо в нос хозяина Нортумбрии, в результате чего тот стал неистово чихать и налился кровью. Ко всему происходящему виновник торжества испытывал самые отвратительные чувства. Его обижали. Потом вылили на голову ковш холодной воды. Налившись кровью, губернатор с нечеловеческой прытью устремился к телефону, по пути решая, вызывать ли ему охрану, милицию или звонить в администрацию чёртовой гостиницы и разбираться с ними на повышенных тонах. Ему сделали талантливую подножку и вместо того, что бы по пасть к телефону, он попал под стол и раскроил там об острую ножку нос. Неожиданно под столом кто-то схватил губернатора Мокшева за горло железным хватом и замогильным голосом прорычал: «Собрать вещи, …! Убраться отсюда к …! Молчать как рыба, …! Через три минуты тебя не должно здесь быть, …! Ясно, гнида … … …?»
Его снова пребольно щёлкнули по яйцам журналом «Законность и порядок» и пронесли ритуальным маршем по комнате..
Чувствуя нешуточность угроз, и не понимая, откуда они исходят, ополоумевший Мокшев отчитался, как рядовой перед дембелем:
— Ясно! Ясно, товарищ! Не давите горло! Я понял! Я всё понял! Может быть вам деньги нужны? Я дам! Я дам сколько нужно!
— Взятку, сука, даёшь лицу при исполнении? Наворовал в своём вонючем сейме и думаешь, что все вокруг такие же, как ты? Чешутся, чешутся, шеф, мои руки! Дозвольте его избить до полусмерти? А можно я ему по просьбе трудящихся нефтянников гранату в жопу засуну? Позвольте кастрировать его по древнему шотландскому обычаю? Не могу видеть его гнусную рожу! Ух! Не могу! Вот бы актик на такого радетеля народного составить! Курва! К стенке бы тебя поставить! В Китае таких как ты расстреливают на площадях из рогаток! Шпонками! Терпелив здесь народец, однако! Таких, как ты — терпит! Мы взяток не берём, заруби себе на носу раз и навсегда, чернь! Пинжак на нём какой, просмотрите-ка, люди добрые! — прорычали в эфире нечеловеческим голосом, порвали лацкан пиджака и вырвали клок волос из головы жертвы административного восторга.
— Убирайся к …! Сейчас же! Немедля!
— Ой! — отчаянно крикнул губернатор, хватаясь за голову.
Губернатору не было ничего ясно, но трясущимися руками только что заселившийся в номер чиновник стал шустро бросать в чемоданы вещи, рядом кто-то другой без разбора тоже бросал его вещи в большой полиэтиленовый мешок. Кажется блеванули напоследок в мешок. И через каких-то пять минут, прыгая через три ступени, с воспалёнными, выпученными глазами, с раздраконенной ширинкой, сам волоча чемодан, из которого торчал воротник рубашки, и уродский полиэтиленовый мешок с мокрыми и почему-то донельзя вонючими вещами, Иван Поллитиктович Мокшефуев пробежал как церковная мышь мимо удивлённой сотрудницы отеля и сочувствующего Гитболана, пискнул: «Я уезжаю! Всё!», ничего не ответил на вопрос, почему, и скрылся за массивной входной дверью.
— Ну вот, а вы говорите, что чудес на свете не бывает! — укоризненно сказал Гитболан, белыми руками подавая озадаченной администраторше заграничный паспорт. — А это вам не чудо?
Однако он не дождался ответа на столь простецкий вопрос. Далее вселение иностранца пошло, как по маслу, и через минуту всё было улажено окончательно.
Номер, занятый замечательным гостем оказался великолепен. Три огромные комнаты отличной дорежимной планировки сразу пришлись по вкусу не только придирчивому мистеру Гитболану, но и двум его помощникам. В огромной гостиной царила тёмная лакированная мебель с этакой обивкой ситцевыми цветочками, огромный солидный камин из чёрного камня создавал атмосферу воистину домашнего уюта, рядом лежала большая гора колотых дубовых дров, каждый дрын по цене пять баксов. С потолка свисала огромная хрустальная люстра, тех ещё времён. Посреди комнаты был овальный стол с ножками в форме звериных лап. Нерон от удовлетворения стал бегать по комнатам и свистеть в нос, брезгливый Кропоткин разглядывал полотна на стенах, надменно приподнимаясь на носках и вдувая в нос какое-то сомнительное зелье. На стенах висели картины в основном абстрактного свойства и Кропоткин огорчённо крякал, читая названия сквозь монокль, к примеру, такое: «Кит с фаллосом в руке».
— Имея деньги, как видите, можно прожить весьма сносно и здесь, в дикой Сан Репе! Наше счастье, что у очень немногих они есть! — удовлетворённо изрёк Гитболан, потирая руки. — Ну-ка, Кропоткин, выкладывай свои этнографические изыскания! Если ты помнишь, я дал тебе задание отыскать здесь наших друзей и единомышленников, как обстоят дела?
Нерон рылся в котомке и хмурился. Потом вывалил всё поеденное молью тряпьё на пол, проинспектировал его и огорчился. Судя по тому, что он даже не ответил, можно было судить о его настроении.
— К нам повадились церковные мыши! Мою пайку сожрали! — крикнул он в голос, — Где всё?
— Может, клопы? В полёте всё могло вылететь из карманов! Может, правда, клопы съели? — участливо пытался поправить его Кропоткин, — Или Кит с фаллосом!
— Сам ты клопы!
— Мыши! С вагинами!
— Сам ты мыши!
— Что случилось? — спросил, вошедший в комнату Гитболан.
— Кошелёк украли! Ты, революционер? Я знаю — это твоих рук дело! Я всегда испытывал недоверие к санрепским революционерам и поделом — нельзя им верить, вижу по твоим глазам, что ты! Признавайся, Шут!
— Ну, я! Забирай, раз ты такой жадина-говядина, и товарищу не хочешь добровольно помочь! Зачем тебе деньги? Ты старый и противный! Он всё равно пустой!
И Кропоткин выбросил кошелёк на стол.
— А ведь там были деньги! — после некоторого раздумья мстительно соврал Нерон, не зная, какие ещё дивиденты можно высосать из покаяния друга, — там же были деньги!!!
— Ну, так как же у нас обстоят дела с тем человеком из провинции?
— Средне, мессир, в Нусекве приличных людей мне обнаружить не удалось, но в провинции мне удалось отыскать несколько человек приемлемых умонастроений. Много приличных людей простого званья, но они забиты выше меры и участвовать в разговорах как правило не желают. Но! Я уловил в мировом эфире отчаянный голос парня, призывавшего к возмездию, но он живёт не в Нусекве, он между нами говоря совершенно потерянный от горя парень проклял всё и призвал вас отомстить, кстати, очень приличный человек, его мать бросили в больнице на матрасы, в которых, простите, червяки копошились, помощи не оказывали, он не то, чтобы беден был, нет, так, нормальный человек, вот он и возненавидел это гнусное, по его мнению, государство. Обычная история, не правда ли? Сколько в мире невидимых слёз! Да-с… Человек слеп, он начинает понимать жизнь, когда ветер истории и поток неразберихи отодвигает его к обочине! Они ещё не привыкли к новой форме справедливости и не понимают, что мир не принадлежит идеалистам с горящим взором. В мире правят деньги и наглецы! Аристократы и идеалисты вымерли по их мнению и больше не будут оказывать влияние на судьбы мира! Я хочу доказать обратное! И докажу!
В разговор влез Нерон, как всегда ни к селу, ни к городу:
— При Робеспьере один отчаявшийся карбонарий, которого привели к мировому судье в народный трибунал с тем, чтобы приговорить к безболезненному усекновению головы, для того, чтобы уцелеть, бросился к судье и страстно чмокнул его в обе руки. Чмокнул, как собака. Просто от отчаяния. Можно сказать, совершенно потерял голову! Обслюнил его всего! Не представляю себе! Как это можно было сделать, но видно, судье такое самоотречение понравилось, раз он руку протянул. И что же из этого вышло? Да ничего. Беднягу прямым ходом отправили на цугундер, то есть, прошу прощения, на гильотину. А судья с тех пор, видя заключённого, и заранее приговорив его, как бы невзначай, протягивал руку для поцелуя.
— Это всё, милостивый государь? — холодно осведомился Кропота. — Нет, этот парень ничьи ручки не целовал!
— Ты выяснил, кто и откуда? — спросил иностранец Кропоткину и сразу посерьёзнел. — Это интересно!
— Не только выяснил, шеф. Чем живёт, чем занимается, но и скрал, между нами говоря, его сочинения, читать интересно довольно таки! Отчаянная вещь! Живёт он в провинции с кислой миной… Видеть никого в упор не хочет, в патруль не ходит…
— Неважно! Не забудь напомнить мне об этом завтра! Хочу почитать по твоей рекомендации! И где же?
— В неком Сблызнове. Это огромный по размеру город, но сущая дыра, по сути! Классический воровской анклав!
— Вдали столиц творилось чёрти что! Грабёж среди дороги, прозябанье остатков богоизбранных семей! Жизнь становилась трудной, невозможной, чтобы зайти в тупик в конце концов! — изловчился Нерон.
— Посмотрим! — прослушав его, изрёк Гитболан, продолжая потирать руки.
«Езус! Мезус! Резус!»
Тотчас же на столе перед ним оказался сверкающий стеклянный шар, в котором что-то переливалось и вспыхивало. Проведя несколько раз руками над поверхностью шара, Гитболан добился того, что шар понемногу стал крутиться, теряя прозрачность, и даже как будто слегка сплюснулся. Его матовая поверхность поблескивала. Через минуту он стал походить на глобус внушительных размеров. На его поверхности проступили моря, континенты заняли подобающее им положение.
Вдруг Гитболан резко сделал отмашку правой рукой, и шар стал огромен и занял почти всё пространство до потолка. Внезапно его вращательное движение замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Перед глазами присутствующих пульсировала изъеденная вулканической коростой Европа, на севере — зелёный остров, внизу континентальные страны, сильно рассечённые горами, на востоке всё более выравнивающаяся площадь.
Масштаб изображения быстро менялся, уже были видны бескрайние поля с горящей кое-где стернёй, деревни, города, становившиеся всё более удалёнными по мере продвижения на восток. Раздвинулись лесные массивы. Стал отчётливо виден товарный поезд с таким количеством вагонов, что их трудно было сосчитать. Мелькали реки, заросшие небритыми кустами, потом появился город посреди степи на холмах, вспыхнул и исчез, только мелькнули наглые поля чудес воровских нуворишей посреди нищеты, место города заняло крупное изображение довольно обширного двора перед пятиэтажным неоштукатуренным домом белого кирпича, из железной двери которого вышей понурый молодой человек среднего роста в поношенной зелёной куртке. Он нёс чёрную сумку и явно о чём-то озабоченно размышлял. Тремя подъездами впереди него из такой же железной двери дома вышла толстая чернявая женщина, сначала решившая видимо идти своей дорогой, а потом остановившаяся и решившая дождаться идущего сзади.
— Это и есть твоя находка? — спросил Гитболан, с интересом рассматривая слегка размытое и искажённое изображение в магическом стекле.
— Не она! Парень! Да, но давайте посмотрим, мне и самому интересно, что будет! Первое встреча даёт самое верное впечатление о человеке, тем более, когда он тебя не видит. Если мы подружимся, мне придётся в дальнейшем извиниться перед ним за несогласованное вторжение в его частную жизнь!
Поравнявшись с женщиной, как будто при этом слегка отшатнувшейся, парень с неудовольствием поздоровался и уже готовился отправиться дальше, как женщина завела разговор, улыбаясь фальшивой накладной улыбкой:
— Алёша, добгые люди сказали мне, что ты пгодаёшь свою квагтигу…
Не дослушав, но сразу поняв смысл сказанного, парень прямо посмотрел ей в глаза и без всякой улыбки ответил резко:
— Плюньте в глаза добрым людям, которые это сказали! Нам надо дружить, а не караулить квартиры друг у друга!
Женщина, которой пришлось бы плевать в лицо себе самой, если бы она была честна, слегка отшатнулась и ответила:
— Плевать я, конешьно, не буду, но и пгиставать — тоже!
— Вот и хорошо! Не надо! Не надо приставать! — сказал парень и пошёл дальше, хмурясь. Потом исчез в арке.
Изображение в стекле на мгновение стало мутным.
Гитболан не улыбался. Спустя мгновение он повёл рукой, шар съёжился и со звоном пропал со стола.
— Что скажешь, Нерон?
— Что сказать, что сказать? — забурлил горлом обросший щетиной толстяк, — вот живёт порядочный человек, никого не трогает, картинки рисует, а потом, как это часто бывает у порядочных людей в этой, так называемой Сан Репе, у него умирает отец, потом — мать, тут эта гнусная воровская контрреволюция на дворе, рушатся вековые устои. Кругом мародёры с жирными валиками на шеях, свиньи полезли в храмы, в семье нелады, бывшая жена сына увезла за границу, кругом всё становится мерзкое, гадкое, лживое, настроение тоже гадкое, он остаётся жить один среди чужих и врагов, лишается работы и окружающие его хищные хорьки сразу чуют запах раненой, оскорблённой души, не желающей свыкнуться с новым мироустройством, начинают беспокоиться, клацать зубками и точить зубы на добро такого человека, кстати, в данном случае — без особых оснований. Оказывается, шеф, большинство людей хочет всего лишь хапать материальные блага. И всё. Больше им ничего не нужно! В былые времена их приверженность гуманитарным ценностям была просто мимикрией, просто приспосабливались людишки, это были в массе низкие лживые ряженые, не более того! А он пишет поразительные книги, прошу прощения, я выкрал самые-самые, вот они, советую почитать! Книжки эти никому не нужны, потому как жизнь стала почище любого триллера. Этот парень ведь одет не столь импозантно вовсе не потому, что беден, нет, денежки у него есть, поверьте мне, просто ему скучно и тоскливо среди них. Ему совершенно не нравится характер этого общества, оно противно ему, и делает, как мне кажется ошибку, не скрывая своих истинных чувств и намерений. Он уже не хочет больше быть с ними дипломатом и говорит то, что они заслуживают. В общем, тяжёлый случай высокого человека в низменной среде. Его родители были такие же честняги, и им было здесь крайне тяжело. Им не было позволено обрести здесь того, что они заслуживали в полной мере!
— Ну и как такие люди решают свои проблемы? Бросил ли хоть один из них камень в своих грабителей? Сказал ли кто-то из них открыто им в глаза: «Вы сделали нам зло! Я вас всех ненавижу, и уважать ваши святыни больше не намерен! И подчиняться вам не буду! Прочь от меня!»? — продолжил допрос Гитболан.
— Именно так! Именно так! Этот парень — один из немногих, кто может позволить себе такое. Плевать ему на всё! Класс! Класс! Просто класс! Это что-то!
— А другие? Наверно там немало обиженных? Что они?
— Куча фигни, сэр! Не то слово, шеф! Почти все! Девяносто девять процентов нищих, что вы хотите? Молчат, как рыбы! Я думал о них лучше!
— Что ты говоришь? Что же за революция здесь случилась?
— Это революцией даже назвать невозможно! Хуже!
— И что?
— Хуже! У них контрреволюцию сделали двоечники — управленцы, ни к чему не способные, ни к чему не стремящиеся. Сделали с тем, чтобы самим остаться у власти! Им это пока удалось! А люди? Они слабы и ничтожны! Сидят по норам, и слова сказать не смеют! Все ограблены! Все сметены духом! Живут как в тумане! Стандарты жизни нарушены все! Вы можете представить государство, способное реквизировать без войны, чумы и голода все сбережения граждан? О как! Никакого отдыха для большинства, никакого здравоохранения, ничего! Конец света ничто по сравнению с этой пыткой! Жизнь из народа забирают по капле, как иезуиты! И на виду у голого нищего народа урод, бывший прездюга, вместо того, чтобы в петле висеть, получает содержание в год, вы себе представьте — полтора миллиона долларов. Газ бесплатный, вода из крана бесплатная дополнительно! Шофер, повар, врач — собственные! Зачем народу такая власть, не понимаю! Это правительство никакого позитивного влияния на жизнь большинства не оказывает всё равно! Без такой власти было бы много спокойнее и чище! Хорошо только то, что они здесь ненадолго, не задержатся, скоро от этой гадости и следа не останется!
— Я тоже так думаю! Да, я всегда имел определённое мнение об этом народе, и в особенности о его начальниках. Отпетые негодяи, в своём большинстве! Таких уродов нигде в мире нет! В любой стране, сделай с любым гражданином десятую долю того, что сделали эти хряки со всем народом, так люди сразу начинают стрелять и бросать камни, а эти… Кстати, это правда, что их государство решилось на реквизицию вековых накоплений частных лиц, я правильно понял?
— Правда! Правда! Вот уже десять лет всё украли, по процентам не платять ничего, закона о вкладах нетути, всё у них шито-крыто, если бы в мире был сатана, он поступил бы точно так! Единственно, что получается у них и — всегда получалось — это содержать целую банду совершенно бесполезных вояк, полицейских и доносчиков разных мастей!
— Что вы говорите? Так может быть, и за нами уже наблюдают?
— Не может быть шеф, а я знаю точно — наблюдают и наблюдают внимательно!
— Да уж! Хуже поступить невозможно! Да это не правители, а ублюдки какие-то! Я шокирован и так этого не оставлю! А кто это придумал? Может быть, в государстве действительно нет денег для обманутых вкладчиков?
— Есть и немалые, на блуд, бордели, готические замки у них деньги есть! На это — нетути! На нужные вещи у них ни копейки нет, у них малолетние дети по помойкам зимними ночами лазють, и ничего! Им хоть… в глаза — божья роса! А придумал это, заложу, заложу с удовольствием, один алкоголик… — Нерон наклонился к уху Гитболана и сказал что-то.
У Гитболана по лицу промелькнула мудрая усмешка.
— Ну, уж? Да, иногда в людских муравейниках строится такое, что муравьи потом начинают с ума сходить, глядя на дела лап своих, потому что сотворили такое, что не хочется жить среди своих изобретений! Как ты думаешь, нужно ли проявлять жалость к хищным и безжалостным, Нерон?
— Я вас умоляю, никакой жалости! Это будет просто неправильно понято помимо всего! Кстати, многие из них не только отпетые сволочи, но ещё и правоверные християне! В церкву ходють! Крестются! У них культ всех этих превосходительств, высочеств, короче всей этой бездарной шелупони, какую народ послал однажды к чёрту и которая снова над ним множится, как короста.
— Да-а? Ещё чище! Так говоришь, и никакой жалости? Христяне? — гаркнул Гитболан так, что в люстре зазвенели сосульки. — Иудео-христиане! Хорошо, давай, я почитаю сочинения этого человека, вечер велик, и надо занять его чем-нибудь полезным! Надеюсь, это не слезливые мемуары какой-нибудь зреющей прыщавой гимназистки! — сказал Гитболан, отмахнул чёрную чёлку со лба и с удовольствием уселся на кресло с двумя кожаными подлокотниками и с тиснёным вензелем над головой. Упорная гордая складка прочертила его лоб. Потом Гитболан посмотрел туда, куда указывал Кропоткин и взял со стола в руки две довольно объёмистые папки. Взвесил, какая больше весит. Потом со свистом открыл первую. Открыв её, он прочитал на заглавном листе, уже пожелтевшем аккуратный, начертанный круглым каллиграфическим почерком вензель «Лихтенвальд из Сан Репы».
Далее шёл текст, написанный разборчивым, убористым почерком. «Первое правило вежливости — умение разборчиво писать!» — с улыбкой подумал Гитболан.
Гитболан с преувеличенным интересом взял кипу листков разного размера и приступил к чтению незнакомого текста, сначала пропуская неинтересные для него куски, а потом всё подряд, с самого начала.
Его лицо стало каменным, а потом стальным.
Автор этого повествования, заинтересованный во внимании своего читателя, не допустит, чтобы столь интересный текст ускользнул от его глаз, и приводит его почти полностью, выбросив только смутные и не имеющие никакого отношения к основному разговору заметки, разбросанные то и дело на полях.
Гитболан же читал всё:
«Человек, окончательно свихнувшийся и пытающийся написать путеводитель по Сблызнову, должен знать, какую невыносимую ношу он берёт на себя, какую ответственность принимает на грудь. Гораздо легче описать амёбу, медузу или содержимое болотного бегемота, чем внутренности любимого города, являющегося, к сожалению, моей родиной. Хмурый и гордый сблызновец должен знать лишь то, что автором движет только любовь к родному так сказать краю, любовь во всех её проявлениях. Автор никоим образом не может быть обвинён в насмешке и очернительстве. Очернить абсолютно чёрное невозможно. Любимый город может спать! Спокойно! Мы начнём рассматривать его исторические руины с места обычно описываемого во всех поэтических дифирамбах…
«Я была молода, занималась воровством, грешила беспорядочными половыми отношениями. Прошли годы — я поверила в Бога. Это случилось после того, как я упорядочила половые отношения и поверила в Бога… После того, как я упорядочила Бога и поверила в беспорядочные половые отношения, я…»
— Там ведь нет такой фразы, шеф?! — осмелился нарушить уединение Гитболана Нерон.
— Тебе всегда было свойственно ответственное отношение к жизни, Нерон! — ответил великий полководец и философ и засмеялся, — Слушай лучше!
Глава 4. Лаурентия при лунном свете
«Если тебе, о любезнейший мой читатель — услада сердца моего, птенец гнезда Пидрова, мёд глаз моих — захочется попасть в древний и благословенный город Сблызнов, то сделать это, скажу тебе честно, совсем несложно. Раз плюнуть и два растереть. Я не говорю о любовниках Фортуны, у которых проездные билеты в оба конца. Я говорю о бедняках, которым тоже можно туда попасть, хотя бы на карте. Им не нужно назад, потому что в Сан Репе у них один конец. Выбросьте из головы Европу с белыми скалами юга Англии, в которые бьётся дикая волна Ла Манша. Это не интересно! Скучная Европа. Затихшая Европа. Сломленная Европа. С грустью озираю я твои половинчатые умы, четвертованные души и твоё разъятое на мелкие кусочки тело. Провинция Обжимон де Облиманс во Франции вам тоже не очень нужна. Зачем вам пенистые холмы Обжимон де Облиманса, когда есть нечто покруче? Сразу разверните карту Сан Репы так, чтобы были видны названия и приступайте к делу! Сан Репа — вот что по-настоящему круто!
Для этого достаточно найти на карте Сан Репы Нусекву. Надеюсь, вы знаете, что это такое — большой жирный кружок с разбегающимися от него линиями железных и автомобильных дорог — он похож на жирного паука. Вот он! (В безусловном соседстве с Сан Репой, кстати, даже ближе, чем вы предполагаете, располагалась Друссия, столь похожая на Сан Репу, что Алексу иногда начинало казаться, что они близнецы и братья и в равной степени ценны для матери — истории). Стоит только отложить циркулем где-то около 500 миль в юго-восточном направлении, и тогда вы действительно попадёте пальцем в город Ж… пов, тьфу, в город Сблызнов, я всегда путаю эти расположенные на одной широте города — побратимы. Если вы бедны настолько, что у вас нет циркуля, воспользуйтесь линейкой! Вы попадёте-таки пальцем в город Сблызнов, столь же прославленный, сколь никому не известный. Влияние востока и юга сильно чувствуется в его довольно сильно изъеденном оспой лице. Это влияние ведётся, вероятно, с тех легендарных и мифических времён, когда на довольно пологих холмах смешались ошмётки арийских армий, орды черемис, хохляцкие курени и неописуемые ссыльнокаторжные выселки всех мастей и видов, принуждённые маятся в Сблызнове по причине его сугубой удалённости от всех столиц. Селились здесь и такие племена, о которых сказать что-либо вообще невозможно. Чинальдюги, к примеру! Или салотупы! Мясотёры наконец!
Приснопамятную историю Сблызнова приурочивают к недолгому правлению свирепого конунга Свинельда Йогурда Рыжего, чьи крутые ладьи как-то по ошибке причалили к глухому и дикому берегу, названному впоследствии Сан-Репой а в те времена называвшиеся Северной Лаурентией и не смогли от него оторваться.
Блаженная страна металла и опилок, в которой конунг всуе претерпел…
Кардинал Фалоцетис и отец Портфолио немотствовали всуе…
Свинельд Куцый, Дефолт Кряжий, Адъюлт Тёмный, Асрулл Квёлый и примкнувший к ним вертлявый Дауд Шварценклац сопровождали его во всех афёрах, но не уберегли. Он отправился в плавни караулить удачу, попал в засаду свайного народа и в камышах лишился носа и подбородка.
В дальнейшем он не оставил охоты к рискованным мероприятиям, хотя стал осмотрительнее.
Конунг не оставил по себе надёжной славы и по всей видимости не рассматривал территорию нынешнего Сблызнова как место, где хочется умереть на лоне природы, сочиняя басни. Вообще же мне тяжело говорить о людях, мечтающих отдать богу душу на лоне чего бы то ни было, лоно служит обычно другим целям. Так ли это, не так ли, но принято считать, что в то время был здесь склад награбленного добра. Всё имущество свирепого конунга хранилось тогда в двух покосившихся сараях, расположившихся буквой «Г» у излучины реки. Охранял их по свидетельству местных жителей один подслеповатый мужичонко, про которого ходили слухи, что у него на руках и ногах по шесть пальцев и в совокупности два члена. Конунг верил в чудеса и ожидал их от всего окружающего с неистовостью, достойной лучшего применения, поэтому, видать и приютил чудо природы.
Издалека взывала к нему нежная, прекрасная подруга Галлимундия, торопила оставить дикие брега и поспешить к ней, изнывающей и неосеменённой. Дуализм разрывал героическое сердце мужественного завоевателя, хотелось и того, и этого, пятого и десятого, как выбрать? Что делать? Нос конунга зажил и больше не болел. Конунг бросился в обратный путь и через восемь месяцев блужданий по нехоженным тропам Лаурентии сжимал свою тёплую подругу в горячих объятиях. Герцогиня кончила век трагически — она погибла, понюхав носки своего возлюбленного.
Её преждевременная смерть переменила нрав Конунга. Некоторое время по традиции, о которой он вычитал в «Смерти Короля Артура» Томаса Мелори, он носил траур и заливал своё горе желудёвой брагой, настоенной на столешнице. Ничто не вечно под луной. Через год его мозги проветрились, а траур испарился. Он снова вдел голову в стремя и сломя голову орлом полетел в Лаурентию.
Покрутился конунг здесь несколько месяцев, обтяпал кое-какие мелкие грязные делишки, оставившие только горький след в его утончённой душе, головы порубал, да и отправился дальше вверх по реке Свые, оставив нескольким приречным ворам странные воспоминания, которые между тем регулярно переливались из поколение в поколение, пока не стёрлись наконец совсем.
По не совсем проверенным сведениям, Лаурентию удостоил своим визитом также небезызвестный Эдвард Слюнявый, но в чём он подвизался здесь, осталось тайной, покрытой семью печатями забвения.
И вот венец исторической науки — греческий детерминист Фаллоссос в своих инкунабулах упомянул блаженную Лаурентию. Это первое, достоверно подтверждённое упоминание славного государства:
«В стороне от известных нам больших дорог лежит огромная, никчёмная и совершенно неизведанная территория, по сообщению послов, слабо населённая, известная дурным нравом своих начальников, а также умственной и моральной слабостью населения. Люди там добры, но необычайно жестоки и алчны. Хитры её мутные сыны. Земля там богата всем, но добыть и особенно сохранить ничего невозможно! Всё есть, но неизвестно где. Попытки завести отношения с теми землями успехов не принесли. Население разношёрстное донельзя, склонное к прозябанию в неге. Денежной системы не обнаружено».
Вот и всё.
Так проходили века, не сопровождавшиеся ни наказанием нечестивых, ни воздаянием праведников.
Укоренённость жителей Северной Лаурентии, населивших в то благословенное время в мановение ока вышеозначенные территории, была сомнительна. Территория была проходным двором народов и проходящие здесь народы, понюхав здешнего пороха и покопавшись в приречных кизяках, долго в Лаурентии не задерживались. Они уходили дальше вверх по реке, ибо сами не могли поверить в то, что смогут зацепиться за такое райское местечко. Уходили, не оставляя по себе никаких заметных следов, если не считать таковыми пепел костров и свалки тряпья вдоль дорог. Сюда казали нос и индийские раджи и вежливые китайские императоры, японские самураи и персидские шейхи. Всем их хотелось воочию увидеть Великую Срединную равнину. Понюхав воздух и осмотревшись, они быстро покидали равнину и возвращались на родину, а о своих визитах мало чего и кому рассказывали.
Были времена, когда жидкое здешнее население вовсе покидало по каким-то причинам обжитые территории и растворялось без остатка в плоских равнинных пространствах. Оно всегда снималось с места сразу, уходило быстро, как будто по пятам за ним гнались черти. Сразу же появлялись пасквилянты. Тогда здесь быстро разводились болотные кабаны, мелкие олени, совы и вёрткие нутрии и поля зарастали египетским камышом и папирусом.
Но проходило время, зарастали старые раны и на место выбывших поселенцев являлись другие искатели счастья, совершенно непохожие на прежних жителей, совершенно равнодушные к судьбе своих предшественников. Они совершенно не интересовались историей и ради внутреннего спокойствия быстро сравнивали памятники иных времён с землёй. Были здесь индийские племена, африканские, жили китайцы, сея мелкий рис и техническое толокно.
Такой круговорот происходил столетиями и никого не удивлял. Никто не помнил ни о своих предшественниках и не лелеял надежду на памятливость неблагодарных потомков. И потомки никогда не обманывали надежды предков. Все находили такой порядок вещей вполне естественным и нормальным. Здесь не было ни великих героев, ни отпетых негодяев, все персонажи Сан Реповской истории являлись миру точно подёрнутые болотной дымкой привидения — ни лиц не разобрать, ни лысину понюхать. Кишмиш какой-то. На время всё оживилось и пошло колесом в момент крещения, постигнувшего население, как удар грома с ясного неба. Пошли в народ праведники. Понесли рынды. Некоторых встречали хлебом-солью, некоторым отрубили головы. Вторых было гораздо больше. Первыми самыми стойкими к нравам местного населения и неблагоприятным погодным условиям оказались несколько представителей славного ордена «Сибаритов — Отшельников Святого Патриаршиева Колена». И они должны быть поименованы нами персонально, ибо их вклад в культурное освоение дикого края поистине нельзя переоценить. Это были:
Невесть как сюда попавшая Береника Антропогенная,
Злобный кардинал Индульгенций,
мутный клирик Доност,
мудрый отец Кегебесий,
ушлый брат Клиронос,
дошлый звонарь Носоклир,
хитрый певчий Фалопыс,
быстрый инок Попочмок,
умелый каноник Удовар,
чуткий гностик Сыроплав
храбрый попик Сортиродыроделий Асмонский,
и славный Лука Бедрищев, прославившийся своим псевдонимом и афоризмами, в числе которых был, к примеру, такой:
«Хорошая канарейка — певчая канарейка (Птица)!
Лука Клещ»
Он был известен, как неистовый собиратель книжной мудрости и настоящий мужчина, о чём было известно всем женщинам в округе.
Там, в архиве Сблызновской физгармонии Лука Бедрищев изучал памятники гноища народного, памятуя об их неподспудной ценности. Он столь долго и столь ревностно дышал архивной пылью, что занемог и умер от чахотки, не доведя до конца начатое дело.
(Физгармонией же называлось здание, до войны приспособленное под дом бойскаутов, во время войны взорванное то ли своими убегавшими войсками, то ли — наступавшими неприятельскими. Во время этого наступления санрепцев и отступления тевтонов было взорвано всё, что осталось после предшествовавшего наступления тевтонов и отступления санрепцев. Если бы весы удачи колебались чаще и ещё несколько раз наступали бы то те, то эти, от города вряд ли бы вообще что-нибудь осталось. Судьба была милостива к Сблызнову, да простится мне этот неуместный комментарий).
Впрочем, и двух волн оказалось достаточно для того, чтобы обратить его в кучу безымянных руин, по которым сновали неунывные пятнистые крысы. После войны, до вселения в новое здание, здесь царила городская управа, возглавляемая облупром ГБСС).
Изобилие болтливых и набожных священников вконец растлило население, которое не было готово принять новые догмы на веру и по ночам спасалось в лесах, принося привычные языческие дары своим осквернённым, но не покорившимся всей этой фигне богам. Однако, завидуя безделию попов, защищать такое государство поголовно отказалось, и вторгшиеся на территорию Сан Лаурентии монголы не только не встречали достойного отпора, но порой принимались восторженно, а порой и просто хлебом-солью. Своё государство всё равно было гораздо хуже монголов. Такая двойственность, впрочем, не мешала воспитанию подрастающего поколения в строгом патриотическом духе.
Но и у монголов здесь были свои обломы. Так было в битве при Козлище, где на широких просторах Варнакских лугов две ужасающие армии решили померяться силами. На битву от противной, и я бы даже сказал, омерзительной стороны, вышел лучший боец войска монголов сотник Сырбездыр, направляясь к пригорюнившемуся Ивашке Мотне, который наяривал над своим томагавком, готовясь к неминучей битве. Иван, хоть и «зашёлся от страху невиданного», но видимости не показал. Наоборот: расправил плечи широкие, повёл головой бедовой, да как гаркнет голосом громоподобным: «Ждал я тебя, Дырявый Сыр! Ах, ты, кус плешивого дерьма, ах ты малайская обезьяна с погнутым древком, ах ты лох монгольской, ах тычмо болотное, ах ты гниль подзаборная, питюк дутый, птичка дохлая, грязь целебная,…,…
…,…!!!!!!
Я тебя,…
…! … ты! Чмо!!!!! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!!!
И победил, во всяком случае, победил по докладу Складоевской летописи, в чью объективность мы привыкли верить.
Власть показала своё отношение к обывателям, и в момент беды истошные призывы княжеских клакеров проявить высокие патриотические чувства не нашли никакого отклика у порядком озлобленных небрежением и произволом колонов. В партизаны, воевать за такое государство никто не пошёл. При приближении монголов все разбежались и таились по лесным чащобам. Монголы, однако, оказались существами в высшей степени алчными и жестокими, их двухвековое правление сопровождалось беспрерывными грабежами и бесчинствами, к которым присоединялись бесчинства собственных, обалдевших от куража и безделья, князей. К тому же они полагали, что новая религия, дрессировавшая смердов в духе покорности всему высокопоставленному, им выгодна и, вопреки ожиданиям населения, попов поддерживали повсеместно. Когда же их освободили от всех налогов, и даже позволили присваивать землю вокруг монастырей, славяне огорчились. Население убавилось настолько, что когда последний в длинной династии Раскосолидов хан собрал дружину и подошёл к Нусекве, дабы взыскать давно не взысканные недоимки, на его пути встретилось только несколько бесплодных старух, один сумасшедший актёр-калик и орды крыс, безраздельно господствующих в ветшающих постройках. Удивился завоеватель нерадению местных воротил, и выговаривал им, что люд надо пестовать, а не изводить. Потом хан Чемумчиш обложил снова эти земли налогами и матом, назначил мытарей-баскаков из числа местных доносчиков, расставил редкие заставы по извилистым границам, но не рассчитал силы, надорвался в бесплодных походах и блужданиях по степи и скоро канул в историческую Лету.
К XVII сложилось основное родоплеменное расселение. На территории будущей империи жили вяличи, курвичи, кривичи, фаличи, гробичи, минетичи, и пархатичи на выселках и кое-где по балкам и болотам. Подушные списки давали цифру не менее сорока миллионов посконных душ, считая тех, кто заложил самого себя в ломбарде. По камышам от власти скрывалось ещё не менее десяти миллионов не пригодных к переписи и потому отпетых крамольников.
Да, человеческая история, как её не понукай, всегда имеет дело только с тем человеческим материалом, с каким имеет дело. Тут уж никуда не деться. Крутой этнический замес, произошедший на брегах довольно быстрой и извилистой реки Ж… повки, о которой местные историки спорят, выявляя, появилось ли это название от деревни Шиповки, расположенной на его брегах или от одной из частей человеческого тела, не мог не поражать исследователей своим результатом: скопище людей, населивших округу, дало миру тип, по достоинству названным Zbliznum Zhlobus, жлоб сблызновский, о чём есть неоднократные и настойчивые упоминания у Данте, как оказалось великого любителя Сан Реповских диковинок. Дант, изнемогая от скуки, организовал экспедицию. Гомосап — человек Санрепейский был найден в отвалах гранитного карьера, навеки подтвердив выводы учёных и иже с ними.
Когда Сблызнов ещё гукал в своей младенческой Средневековой постели, тот же Дант откуда-то прознал про волшебные племена тарабарских степей, и даже отложил надолго свою бессмертную «Комедию», полагая большим благом изучение этнографических особенностей приснопамятных поселений. Длительное время хромоногий Дант прозябал в свите князя Торгхольма Дюжего. Здесь он сочинял производственные гимны, пока не сбежал в деревянной повозке в Степную Пульчу, чтобы потом вынырнуть в Гамбурге советником какого-то князька. Торгхольм, сам почитавший себя бардом, постоянно насмехался над углублённым в себя иностранцем, который ко всем своим недостаткам, ещё и совсем не знал тугого лаурентского языка, несмотря на что не просто лез во все разговоры со своими гвельфами и гибеллинами, но и даже осмеливался поучать горделивого князя. Ничего не вышло у великого знатока загробного мира, ничего не получилось. Великие умы, как это замечено, осекаются на малом. Они могут понимать строение вселенной и пути целых народов, но пасуют перед тьмой одного единственного маленького человеческого сердца. Они видят сквозь века титанов, но не понимают элементарной хитрости провинциальных ничтожеств.
С тех пор, как Дарвин впервые обследовал Сблызновских аборигенов, что привело к появлению его знаменитого труда «Кабалистический Пинцет или Происхождение видов», никто не счёл нужным почтить этот город своим присутствием, дабы вторично взглянуть на этих незабываемых существ. Когда это произойдёт снова, теория Дарвина будет опровергнута попами.
Описать типаж коренного жителя нетрудно только на первый взгляд. При его примитивном строении его вид ускользает от описания, как бывает с неприметным преступником, которого видели все, но опознать которого не берётся никто. Как правило, сблызновец имел довольно мясистый и мало оформленный нос, низкий лоб с сильно выдвинутыми надбровными дугами, маленькие сверлящие глазки, пышные, похожие на усы брови, рот до ушей, сзади череп был сильно скошен, но украшен мощным волосяным валиком на затылке. Волосы имел прямые и толстые, ввиду чего расчёсывание их было практически невозможным. Тело в зрелом возрасте ширококостное, сильно развитое в тазовой области. Член маленький, но толстый и гибкий. Самки отличались приземистым ростом, визгливыми неровными голосами и донельзя прибитым или наоборот, напористым и наглым характером. Они славились требовательностью и уверенностью в своём интеллектуальном превосходстве над представителями другого пола и тому же с младых ногтей обучали дочерей. Дочери, как губки вбирали в себя древнюю материнскую науку и к моменту половой зрелости были похожи на своих матерей как две капли навоза. Детей в семьях производилось довольно много, то ли по причине доброго характера и длинной, полуполярной ночи, то ли по причине чрезвычайной смертности от междоусобных войн, государственного произвола, а также — грязи и болезней. Как-то так сразу и навсегда сложилось, что жизнь отдельного члена общины никогда ничего не стоила, и похороны были делом вполне обычным, даже чем-то приятным. Многие коренные жители, уставшие от такой жизни, ловили себя на том, что они завидуют ушедшим и жалеют оставшихся.
Мой сблызновский читатель, а я предвижу времена, когда полог забвения спадёт с моей персоны и автор, нелюбимый родным городом и город, любимый автором сольются в порыве единения и любви. Мой сблызновский читатель уже улыбается при этих словах, предвкушая картину в духе Эль Греко. Что ж, возьмёмся за кисти и краски, друзья. Я знаю, что пока будет писаться этот роман, количество людей, ценящих слово, уменьшиться во много раз и нахожу отнюдь не фантастическим, что к моменту его выхода его вообще некому будет читать. Народ заменяется вокруг меня населением, население неминуемо сменится сбродом. Сброду не нужны романы. Круг замкнулся.
Что же представляет собой этот город, столь же прославленный, сколь никому не известный? Да то и представляет, что представляет. Удалённый на чудовищные расстояния от всех известных морей и торговых путей мирового значения, европейски знаменитых культурных центров, университетских городков, Сблызнов волей настигшего его географического местоположения широко распластался в самом центре бескрайнего Евразийского континента.
Позади осталась испещрённая молодыми горами Европа, её всё-таки весьма разнообразные ландшафты, земля как будто уставала изгибаться, становилась всё более ровной, чтобы на самом пороге Сан Репы превратиться в абсолютно гладкий бильярдный стол. На этом столе, среди постоянных несчастий и превратностей судьбы, летевших отовсюду, я чуть было не сказал, как бильярдные шары — и высился наш прекрасный град Сблызнов.
Что это было в древности, керженец, поселение, собрание слобод — Бог знает. Какой он клёвый! Какой интересный он в каждой своей черте! Как он любим своими верными сынами!
С обветшалого, покосившегося строения XIX века, одиноко высящегося на самом высоком холме — пожарной каланчи, открывается изумительный вид самого центра города. Вид на длинную чреду расставленных по ранжиру в соответствии с модой тех времён довольно приятных трёхэтажных домов, выбеленных жёлтой краской, несколько публичных скверов, донельзя похожих на пустыри, а далее — на бескрайние поля злачных культур и карликового подсолнечника, изредка разделённые выверенными под линейку полосами мощных широколиственных деревьев неизвестной породы. Там, в полях, священнодействуют местные феллахи, раз за разом с упорством маньяков пытающиеся вырастить обильный урожай. И каждый раз, несмотря даже на почвы, просто сочащиеся плодородной истомой, что-то мешает им это сделать. Может быть, что-то и выросло на злачных пажитях Сан Репы, но это было столь давно, что воспринимается ныне как прекрасная сказка.
То прожорливая саранча налетает оловянным облаком из пыльных азиатских пустынь, то поздние заморозки обрушиваются некстати среди лета, то град размером с голову ребёнка косит нежные стебли, то поздно приходит весна — в общем, не перечислить всего, что сводит на нет отчаянные попытки героев полей вырастить что-либо съедобное на этой благословенной земле. А может быть на ней лежит какое-то проклятие, не будем сбрасывать со счетов и эту фантастическую возможность., и сами боги лишают своих неразумных пасынков своего благословения.
Однако когда длительная полоса неурожаев сменялась краткими урожайными периодами, наставали ещё худшие, ещё горшие времена — тогда крестьянам, как правило, было некуда девать уворованное у природы и их труды, добытые в денных и нощных потугах, благополучно сгнивали в мокрых подвалах и в сараях без крыш.
Нет, нет здесь покоя ни для кого. И в дни неурядиц и в века прибытка городской губернатор всеми своими фибрами думает о вверенном ему хозяйстве и не покидает своего кабинета, места тяжёлых раздумий о судьбах своей малой родины. Иногда, глубокой ночью его видят на балконе большого дома с толстыми колоннами, откуда он, укрывшись церковною власяницею, смотрит в подзорную трубу на далёкие звёзды. Что видит он там, нам неизвестно. В XVII веке один городской голова, которого часто видели целыми днями недвижно прозябающим на балконе своей городской резиденции с подзорной трубой у глаз, был уличён в обмане, ибо оказался манекеном, а не живым человеком. Уличённый карбонарий долго не запирался, свою вину признал, был бит розгами и выслан в северные территории. После такого инцидента балконы с губернаторского дома были удалены.
Пытливому глазу хочется разнообразия, красоты и он устремляется к горизонту в попытке найти там отсутствующую новизну, но не находит. Всё серо кругом, ровно, одинаково. И там, и сям поля низенькой ржи, и там жидкие купы деревьев, и там те же казённые, расчерченные под линейку квадраты. И там те же угрюмые, изверившиеся лица и безнадёжные глаза слобожан. А чуть к югу начинается азиатская степь, летом выгоревшая, зимой — туманная и вязкая.
Местность здесь столь однообразна на огромном протяжении, что бывали неоднократные случаи, когда орды захватчиков-черемис, вторгшихся в этот ареал, не могли сориентироваться и побродив по бескрайней равнине, останавливались в полном недоумении. Потеряв направление они бродили из конца в конец степи, пока были силы, и в конце концов гибли от голода и тоски.
Последняя война, можно сказать, и была выиграна здесь безо всякого участия её главных героев, когда гигантская армия тевтонов заблудилась между трёх местных речушек и потеряла в бесплодных поисках опознавательных знаков драгоценное время. Целую неделю полки завоевателей метались из стороны в сторону, не умея закрепиться в надёжных топографических координатах. А не подскажи им местные патриоты, куда идти, так бы и канули они без следа, так бы и попали в психиатрическую лечебницу.
Потом Прокуратор Розенфельд похвалил местный ландшафт, заявив на полднике: «У этих реч-чущек решалься ход великой войни! Виват, господа!
Тевтоны, тевтоны! Это было для них подобно смерти. Это растляло их, смущало их умы, ибо если они, хозяева полмира как маленькие дети блуждали, не зная, куда идти, то кто тогда они были на самом деле? Грозный вождь захватчиков, прозорливый Торф Зиглер, прозябавший в тревожной бессоннице, узнав о позорной и непростительной растерянности и недееспособности своих подчинённых, рвал и метал несколько часов, а потом уволил двух генералов и одного сержанта в отставку и дал в наказание приличную пенсию. Грозные уроки истории оставили в земле глубокие раны и ещё сейчас зияют оплавленные временем окопы и противотанковые рвы — немые свидетельства тех жарких лет. Все они были возведены санреповцами, врагу и в голову бы не пришло копать столько ям на своей земле.
Ох, война, что ж ты, подлая сделала? Славные семитские братья дедушки Римуса приспособились и к этому состоянию. Хотя они отчасти принимали участие в боевых действиях и тоже отчасти клали голову, как грица, за Родину-мать, но в основном рассосались по лазаретам, трофейным батальонам, агитбригадам и редакциям громогласных газетёнок, где в тылу славили грядущую победу во всю ивановскую, в то время, как бесчисленные толпы славян подставляли под калёные пули свои ничего не стоящие лбы! Осанна!
Вот какие громкие дела и великие события творились в тихом Сблызнове. Это потом появился Мэр Потрясаев, а до него пробавлялась куча губернаторов-проходимцев, чьи имена не запечатлелись в сердцах граждан.
Одни внедряли сою и репс, другие устраивали в Сблызнове моря, третьи блудили с румяными девками в густом вереске. Репс урождался паршивый, моря были по колено и зарастали вонючей ряской, одни девки не переводились и радовали глаз и другие части тела.
И не правы те историки, кои отказывают Сблызнову в праве быть вершителем мировых судеб, совсем не правы. Если бы они знали о тех неведомых миру героических страницах здешней истории, от коих у плутархов вылезли бы глаза на лоб, они бы изменили своё предвзятое мнение, видит бог, изменили бы. Но никто об этом подвиге здешнего пространства не знает, и никогда не узнает, так, должно быть, и уйдёт в небытиё благородный подвиг неведомого миру города-героя. Тут, дабы восстановить истину, я вынужден отвлечься от темы и заглянуть в более поздние времена, когда совершались попытки воскресить славные страницы местной истории. Не так давно, в связи с очередным юбилеем то ли самого города, то ли флота, некогда построенного в степи, в наш город приезжал министр сомнамбулизма, милая женщина, защитница обездоленных и покровительница сирых людей.
И что же вы думаете, в ответ на пламенную речь губернатора, несмотря на его воздетые в мольбе руки и горячие призывы восстановить историческую справедливость, придать городу статус героя, она только горько усмехнулась и сказала: «Вы знаете, во время той великой войны, где уважаемые сблызновцы блеснули героизмом и стойкостью, в вашем чудесном городе не столько оказывалось сопротивление противнику, сколько взрывалась собственная промышленность, причём там, где не было нужно!» И всё! Вот она благодарность зажравшихся в столицах чиновников!
Несправедливость обвинений была столь чудовищна, что из присутствовавших на церемонии гостей никто не смог даже вымолвить слова возражения. Все онемели. Один народный заступник даже обмочился от растерянности. Впрочем, способность молчать там, где нужно сказать слово, и разглагольствовать там, где следовало бы помолчать, всегда были свойственны коренному населению Сблызнова и тут нет ничего сверхестественного и необычного.
При ближайшем, более детальном рассмотрении любимой территории ты, любезный читатель мой, всё и узнаешь, а я не прервусь, даже если все черти ада будут толкать мою руку, зажавшую порепанное гусиное перо. Я не прервусь, даже если ты завопишь, мой любезный читатель от сожаления и печали. Итак, вперёд, за мной!
А куда за мной, собственно говоря? Вы думаете, я сам знаю, куда идти? Здесь куда ни пойдёшь — в Сблызнов придёшь!
Автор иногда устаёт издеваться над всецело чуждыми ему оpizdoohuitelnimy ссылками древних старцев и тогда его перо проскальзывает на лужах солнечной блевотины античных панегириков. Это надо иметь в виду, когда мы пытаемся исчислить оси координат, на которых строится действие этой воинственной инсулы.
Глава 5. Первые речи Алекса Лихтенвальда
Гитболан читал быстро, резко отбрасывая прочитанные страницы. В самом начале и в середине прочитанного он дважды хрипло рассмеялся прикрыв рот рукой в чёрной перчатке.
«Обременённый тяжёлыми заботами, обречённый на месяцы молчания, я наконец могу говорить свободно!
Есть два способа уцелеть: либо молчать, как рыба, либо быть вонючим, как скунс.
Но если терять нечего и дорога к счастью закрыта, говори, что хочешь о чём хочешь и плюй во все колодцы, которые кажутся тебе достойными твоего плевка.
Тевтонские танкисты, воевавшие в городе, где я проживаю, называли его «проклятым местом». Абсолютно согласен с ними. Это место оказалось проклятым не только для врагов этого как бы государства, но и для нас — его верных друзей. Хотя сейчас я вряд ли соглашусь быть его другом даже за великие деньги. Моя мать всегда хотела уехать отсюда, и не любила этот жлобовской, воровской, наглый и явно обречённый город. Здесь в самом деле проклятое место! Без кавычек.
Жить на Днепре и говорить «Иордан», попирать ногой чернозём и твердить «Голгофа» — не сумасшествие ли это? С ума сходят не только люди, но и целые народы. Мой народ не просто сошёл с ума по произволению небес, но был сведён с ума. Нынешний ум проявляется только в том, чтобы ввести в сумасшествие возможно больше людей. Но тот, кто ставит на реке плотину и наблюдает, как река разливается по полям, через некоторое время видит болото.
С того момента, как нечестивое Государство Сан Репа растоптало наши вековые надежды и пресекло жизнь моей матери, я не участвую в дискуссиях, в которых произносятся слова «Мораль», «Конституция» и «Патриотизм». Я вижу, что эти высокие слова ничего не значат и лишь прикрывают жестокую борьбу за существование, которую ведут одинокие люди. В этой борьбе нет никаких правил. Кого сы призываем на защиту самих себя, своих семей и кошельков, Сатану или Богов — это теперь наше личное дело, надо только угадать, ч кем иметь дело предпочтительнее.
Режим, волею несправедливой судьбы, или случая, уж не знаю, кого больше обвинять, так вот, режим, нависший ныне над Сан Репой, не вызывает у меня никаких чувств, кроме презрения и отвращения. Я желаю ему скорейшей гибели, что скорее всего произойдёт, пусть не так скоро, как мне хотелось бы, но гораздо быстрее, чем опасаются его хозяева.
Видимость государства. Как бы институты власти. Вроде бы суд. Что-то подобное армии. Муляжи. Обман. Фикция.
Лучшие, незабвеннейшие люди сан Репы: Ежи Месячны, Дефолт Полный, Мандез Незаметны, литовский коназ Жильдовт Пархоментской. Нас в этом государстве вовсе не было.
Вот, собственно, и всё.
По телевизору я почти каждый день вижу пёструю цыганскую толпу полит-технологов и политологов Сан Репы. Какая же это, однако, умная, тонкая в чувствах, хорошо одетая и вымытая мразь и слизь. Хорошо бы собрать их у Стены Пер Лашез и всех расстрелять из крупнокалиберного пулемёта!
Я видел безразличие чужаков к нашим бедам и не желаю, выплакав свои глаза, видеть слёз детей чужаков.
Подруга моей матери, уже очень пожилая женщина, донесла мне, сколь её смущают приставания одной национальной синекуры. Хотя она не относилась к этому народу, её по внешнему виду причислили к «Своим».
— А вы не получаете пайки в нашей молельне на улице Куколок? Нашьим ведь там дают!» — спрашивала её известная в Сблызнове дама.
Сдохнуть можно — «нашим дают!» Оказывается, что в моем государстве, где ведётся такая всеобъемлющая, десятилетиями неумирающая «борьба с фашизмом», махровым цветом цветут национальные синекуры. И в первых рядах отпетых и махровейших националистов — лучшие борцы с фашизмом! Вах-вах-вах! Цвет антифашизма! Браво! Им позволено не любить фашизм и оказывать помощь по расовому признаку!?! Ха-ха-ха! Вот двуличные скоты! Эти люди втравили мой бедный, глупый, доверчивый народ в гибельный интернационализм, в результате чего он погиб, а теперь на чужой территории, на костях моего народа устраивают свои мерзкие расистские раздачи «для своих»?! Свои цели достигнуты, с нами можно больше не считаться! И государство, вознамерившееся «бороться с национализмом», даже не замечает, что происходит! И это всё? А когда мы, славяне, пытались поступать так же, эта публика брезгливо фыркала — славянский национализм, мол — ошень плёхо!! Боги мои! Мерзость-то какая!
Курсантов, которые жрут шоколадки в сортире, бьют до смерти, господа! Честь надо всё-таки знать, будущие курсанты!
Впрочем, несмотря на зрелый возраст, подруге матери не откажешь в чувстве юмора. Она в конце разговора рассмеялась и сказала мне: «У тебя бывшая жена — из этих, можешь смело идти и получать! Тебе положено! Этой категории они дают!»
Меня передёрнуло.
В этом она была права — у меня была такая жена. Грешен.
— Спасибо! — сказал я, — Я и пешком постою! У меня теперь в рот не полезет ихнее варево! Я был в маленькой как бы стране на Ближнем Востоке и если она мне снится, я просыпаюсь с криком ужаса и отвращения. Я скорее свою руку съем!
Нет, друзья мои, вам ещё рановато праздновать победы! Вы ещё побежите отсюда с птичьим клёкотом, осклизаясь в грязи и волоча в руках дырявые чемоданы!
Кругом — враги! Эти враги — чужие духом и потому — опасные! Но ещё опаснее — мои жлобоватые, диковатые, склонные к рабству и лжи и донельзя тёмные соплеменники. Во всём виноваты не инородцы, а глупый мой народ. Если человек глуп, он потеряет всё, даже если его охранять! Хоть я и жалею их, но в глубине души знаю им цену. Три полушки в базарный день цена моему народу! Такие же предатели, как и все! Лживые, трусливые, вороватые. Большинству из них наплевать на своих братьев по крови!
Но как вопиют из земли миллионы моих преданных, ограбленных, обманутых соплеменников, как вопиют их немотствующие кости!
Боги мои! Я взываю к вам! Сметите препятствия прочь с нашего пути!
Общество, в котором я живу, постепенно становится неинтересным, одномерным, скучным и безъязыким. Таким было, видимо, общество в шестнадцатом веке. Культивируются хитроумные методы выживания, но работников всё меньше. Всё больше обрюзгших попиков, полицейских, шпиков и бандитов разных мастей. Дух развитых личностей угнетён. Мечта умерщвлена. Вместо вековой мечты о равенстве — предложено не стремится к этому на земле, но уповать, что таковое устроено в небесах. Дух гнилой и все понимают, что всё это не может продолжаться долго.
Сейчас в моём городе идут выборы. Несколько совершенно отпетых уголовных личностей соревнуются между собой в святом деле зрительских симпатий. Борьба идёт за кресло отца города. Таких морд я не видел даже в городском зоопарке. Потом эти уголовные уроды устроят здесь восьмидесятилетие «великой победы», как они это называют. Фу-ты-ну-ты-ножки-гнуты! Удивили! Их следовало бы расстрелять всех из пулемёта, всю эту отпетую мразь!
У моей родины два возможных пути — вместе с христианскими попами — на кладбище, либо — в неведомое и возможно трагическое будущее. Я иду вторым путём, не оглядываясь на то, куда идут сто миллионов моих слепых земляков.
Тому гению, который стоял в строю и под пулями в окопе в качестве рядового солдата, будучи сам голову выше всех этих вшивых кабинетных генералов, получивших свои погоны за взятки или по сословным привилегиям, тому гению, которого судьба вознесла и позволила ему пробиться сквозь неисчислимые преграды и тернии, тому гению позволено гнать безгласных рабов на смерть. А этим кабинетным скотам не позволено!
В девятнадцатом веке можно было купить за деньги звание полковника, и порой случалось, что человек ещё гукает в младенческой колыбели, а уж числится в полку полковником. Страна! Странища!
Человек опущенный часто становится утончённым. Я это вижу в людях. Когда насильником выступает государство, их утончённость беспредельна. Но это я так, шучу!
Пляшут бесы на могилах. Три четверти солдат даже не прикопано ими, а они устраивают свои вшивые юбилеи и празднества! Чего они празднуют — бог его знает! Себя тешат, мол, какие мы патриотичные и памятливые! Уроды! Даже ветеранов своих вы ограбили, уроды — лишили их сбережений! И их прокуратора, этого крошку Цахеса можно понять: очень тяжело, разбазарив деньги и раздав их проходимцам и ворам, возвращать их порядочным людям! Это просто невозможно сделать! Он же прагматик, он не знает, сколько стоит порядочность, если её здесь никто не покупает! Вот он и задабривает ветеранов подачками! А те радостно блеют, как бараны! Нет больше ни одного свидетельства ваших побед, господа, кроме маленького трофейного городка в Европе! Ещё удивительно, что они и его не просрали, удивительно! Таким образом, ваша победа заключается в том, что вы положили… миллионов человек солдат на взятие одного маленького городка. Но стоит ли отмечать такую победу столь пышно, господа? Других весомых свидетельств вашей победы больше нет! Я ведь не чиновник, не босс спецслужб, это вы, миллионы «патриотов» предали своё государство. Я знаю вам всем цену. Есть масса свидетельств ваших предательств, подлости, наглости и, разумеется, глупости, но свидетельств ваших пирровых побед одна. Гордитесь её, ибо скоро и её у вас не будет! За то, что они с нами сделали, история ещё трахнет их многоголового дракона во все его вонючие пасти. У меня нет никаких сомнений на этот счёт. Так и будет.
Всё, что происходит в мире, наверное, к лучшему, даже смерть, если таковая рано или поздно наступает.
Самая прекрасная и оригинальная вера в мире — это вера женщины в то, что с помощью пудры и баночек с кремом можно победить смерть. Это почище любого Христа. Многие женщины в юности уверовав в баночку с кремом, в старости меняют её на Христа. Эта вера, основанная на слабости и немотивированном страдании, так близка сердцам многих женщин, что иногда кажется, не сочинялась ли она под них?
Что такое жизнь для большинства бледнолицых? Однообразие и скука. Страшный труд весь год, заботы и низменные страсти, просмотр рождественской сказки про миллионера и золовку, с хепиэндом — в конце каждого года. То считается очень человечным — дарить надежду тому, кому явно ничего не обломится. Недавно к этому священному присоединились семейные походы в церковь. Скука непрошибаемая. Единственная вещь, в которой все изощряются, как могут — это смерть.
Кругом миллионы неустроенных людей, поэтому в моду войдут рождественские фильмы, про добрых, не теряющих присутствия духа бедняков. Это так мило — бедняки, не теряющие духа. Нынешние хозяева жизни, или их дети, несомненно, когда-нибудь будут в последний раз замирать перед облупленной стеной, проклиная путь, который привёл их под дуло пулемёта. Лет через двадцать.
От нечего делать в последнее время я увлёкся фотографией и уже отснимал на своей «Практике» два десятка плёнок. Сделав фотографии, я увидел, что это ужасно, особенно городские фото. Там, где живут люди, нет ничего, что можно было бы снять на плёнку, ну ничегошеньки нет, эти постройки, улицы, грязные бараки не могли быть сотворены людьми. Наши города просто отвратительны! Лес же, лишённый человеческого присутствия, чудесен даже на моих дилетантских фотографиях. Так среди кого пришлось нам жить? Где мы были и где мы сейчас? Я знаю!
Я как-то задумался, ну вот сидит прокуратор этой квёлой как бы Сан Репы и какая всё-таки у него классная жизнь — экономики в стране никакой, обязательств перед населением почти никаких, страшные по цене подарки при выходе на пенсию. Нет, экономика то есть, конечно, есть, помилуй бог, это я так, ошибся, есть экономика, да ещё какая экономика, мощная экогномика, кое-где ещё как бы кое-что шевелится и вроде благоухает. И кое-что даже вопреки стало оживать и показываться по телевизору — вот, мол, растём не по дням, а по часам. Но положа руку на всё, на что можно, только дурак не видит, что рост в даже в десять процентов окажется в абсолютных размерах меньше одного процента например Германии, и всё это в принципе смехотворно. Эти ихние россказни — страшная ложь, без которой им не прожить. Им уже нужно нам лгать, да-да! Есть просто ложь, есть статистика, а есть их статистическая ложь! Думаю, что скоро в Сан Репе будет тишь да гладь, а прокуратора будет выбирать Сейм — так сподручнее. Так вот, нынешнему прокуратору, по совести говоря, следовало бы в первый же день арестовать бывшего прокуратора и повесить его на фонарном столбе за всё, что тот натворил. Но не может же «Сынок» обвинить в чём ни попадя своего «Папулю», который подбросил ему в подол прокураторский жезл. Господи, как бы я хотел увидеть революции, которая это сметёт! Ясно, что погибнем при этом, но и эти будут гибнуть. Им есть, что терять, мышам!
Вчера по телевизору с великим пиететом показывали хищную старуху, собственницу всей индустрии лосьонов в Америке. Заказной фильм. Коллекционершу замков и произведений искусства. Жуткая страна — Америка. Лживая и ханжеская. Хитрая старуха, на которую и в молодости я бы не позарился и за миллион баксов, изображала без особенного успеха рафинированную светскую леди. Мерзкое зрелище. Ведущая слушала пошлые слова самовлюблённой старухи с таким видом, как будто ей подарили миллион баксов в рождественской корзине, а в рот положили леденец. А старуха — просто кидала и вор чужого труда. Особенно меня поразило её поведение во время великой депрессии. Представляю, как ужасна была бы жизнь, если бы несправедливые общественные законы господствовали бы и в природе. Воры и разбойники присвоили бы себе право на вечную жизнь и вытеснили всех чудом уцелевших до сего дня честных. Это было бы полное растление — вечная жизнь хищных и вороватых. А так в этом есть какая-то справедливость — бомж и эта дива будут лежать в одной земле и Боги не будут спрашивать их о состоянии кошелька. Слава Богам — в них есть потребность к насмешливой справедливости. Хвала вам, Боги, что в конце концов Вы убиваете всех!
«Карате» или сто граммов медного купороса на ведро. И шуруй!
Что такое история? Это когда от реальной жизни остаются одни слова.
Не надо мне больше читать о Риме. Только сердце надрывать!
Гулливер повержен. Комнатные львы лакают кефир, священные коровы набросились на варенье! Миниатюрные жирафы бегают под столом! Один кенгуру бдит в опочивальне, не уверенный в завтрашнем дне!
С точки зрения общечеловеческих добродетелей и ввиду полной извращённости нынешней буржуазной цивилизации, кичливые хозяева этой жизни на самом деле являются полным дерьмом. Им это трудно признать, но это так.
Вырвать у государства исключительное право на присвоение чужого труда, ренты, ссудного процента — это и есть их цивилизация, называемая «Демократией». Желчные старики, именующие это «дерьмократией» или «демокрадией» ближе всего к истинной оценке этого явления.
Как бы я хотел сказать фразу, полную музыки: «В свободное от других занятий время я учился пению в хоровой школе в Ламбахе».
Это напоминает: «В некоем селе Ламанчском, названия которого у меня нет желания припоминать»… ну а дальше — по своему разумению.
А потом спустя несколько страниц написать:
«Визирь Кахиди, упавший негаданно в чан с нерафинированным дерьмом, в котором допрашивали его же пленников, вынужден был плавать в чане трое суток, ибо края чана были закруглены. Над чаном цвела сакура и акватория была запорошена её белыми лепестками. Подталкиваемый тремя законами Ньютона к поверхности, Визирь дрейфовал по течению».
Красиво, но не истинно! Мои семейные мемуары о жизни не столь интересны и здесь могли бы быть названы «Жизнь среди червей», «Жизнь среди микробов», «Преданные».
Честные всегда в проигрыше. Нельзя раньше времени стартовать, как это делают пройды, толкаться локтями, глотать таблетки. Мама учила в детстве здороваться со всякой сволочью. Сделали сволочам приятное, а сами не жили. Всё время отставали, отставали, отставали.
С живыми — мне всё понятно.
С мертвыми — всё тяжелее. Поговорить с ними нельзя и попросить прощения тоже. Я — о своей матери говорю, о её тяжёлой жизни и её смерти. Иногда думаю и вижу, что душа моя иссякает и бледнеет и мне нечего сказать в своё оправдание. Это страна несправедливости и тысячи стандартов. Тут есть граждане первого сорта, получающие всё полной мерой, второго сорта, десятого и сотого! То, какого они сорта ни в малейшей степени ни зависит от их внутренних достоинств, скорее — наоборот! Собственно говоря, это уже не страна, а куча разваливающихся территорий.
Законов здесь нет и никогда не будет. Была и будет их симуляция.
Интересно: прошло столько лет с тех пор, когда Германия в страшной борьбе с нами была повержена, а все архивы под замком! Ни хроники не показывают, ничего. Я знаю, чего они боятся: все лишний раз увидят, что у злодеев человеческие лица, а у хозяев этой страны — рыла! Кто вообще решает, что мне можно показывать, а что нельзя, назовите фамилии, кто это решает?
Ничего не жалко!
Природе абсолютно всё равно, будут ли богачи чистить кошельки у бедняков, или бедняки в один прекрасный момент выпустят кишки богачам. Это кухонные частности: сначала сварить суп, потом сделать котлеты или наоборот.
Люди, готовые играть по любым правилам. То они в коммунизм верят, то в Христа. Они и в каннибализм поверят, если нужно. Этой сволочи, готовой присягнуть, чему угодно, здесь навалом. Мы от таких больше всего и страдаем. Я думаю, что возможны обстоятельства, что они присягнут и на куске дерьма. Будут моргать при этом глазами, но морды не отвернут. А если какой неофит в толпе весело засмеётся, они скорее всего кинутся бить его — раскрыл тайный позор.
В принципе наш человек ничему не верит, но если он уж сподобился и поверил, то тогда его не отвратит от этой веры ничто, хоть его божество обделается трижды, он всё равно будет долдонить, что оно в белом фраке с бабочкой и крёстным знамением себя покрывать, защищаясь от поклёпа.
Признаюсь, мне случалось сталкиваться с людьми, для которых историческая правда и антиисрулизм — одно и тоже. Не думаю, что у меня когда-либо будет повод дискутировать с ними. Я думаю, что часто сама история и то, что в приближении зовётся Богом, кладёт и будет класть конец самым дерзким и самоуверенным кланам и формам поведения, отметая их способы выживания в этом несправедливом мире. Над анареями и их нынешней самоуверенностью Бог ещё посмеётся так, что только анареям будет абсолютно не смешно. Снова побегут по миру с жалобными физиономиями и дырявыми фибровыми чемоданами просить у меня защиты. Не дам больше! Хватит! Не в коня корм!
Идея опережения любыми способами, не считаясь ни с чем.
В господстве какой-либо тенденции сокрыто нечто неспокойное, напряжённое, неестественное. Касается ли это христианства или чего-то другого, но это так. За этим беспокойством и страхом стоит осознание условности победы и нежелание её потерять. То, что вначале преподносится чудом, со временем делается надоедливой обузой, а великие идеи сами собой перелицовываются и превращаются в никому не нужные смехотворные артефакты.
Тот, кто страстно хочет найти подтверждений своей религиозной правоты, найдёт её даже в цвете своей мочи.
Я иногда замечал некую странность в поведении плебейской аристократии Сан Репы. Появившись на свет благодаря полному падению дореволюционной аристократии, она с известного момента стала играть на отожествлении себя с дореволюционной аристократией. Вот, мол, как плохо, что случался «этот преступный переворот» и этих добрых людей зацепило. Те, кто так говорили, были в своей массе сынами водителей паровозов и внуками крестьян. При этом она забыла напрочь, что у них совсем другой источник исторического благоденствия. Интересно, это действительно непонимание и забывчивость, или преступный умысел? Что важнее на самом деле — незаконно угробленная аристократия или столь же незаконное образование для вас, бывшие плебеи? В истории к сожалению надо выбирать. Я уже не говорю об инородцах. Они должны валяться в ногах у этих марксистских преступников. Им дали то, чего у них не должно было быть ни в одной нормальной стране никогда. Дали, естественно, за наш счёт.
Мерзкие америкашки выдумали очередное унижение для моей страны — у всех её граждан теперь берут в аэропортах отпечатки пальцев. Уважают в мире только силу или решимость идти до конца. Если бы моей страной правил человек, подобный Зиглеру, никто бы с ней так не обращался, ибо все знали бы, что правит тот, кто в самом худшем случае готов сесть на атомную бомбу и со словами «Хэллоу, Вилли, давай погреемся!» холодно нажать на кнопку. Сделать это со словами: «Я нищий, но гордый, не вам чета, сукины дети, уйдём на тот свет вместе, друзья мои! Идёт?» Подумать только — у нас ракеты! А нами правят слизняки, не способные ни к чему, кроме взяток и пустой говорильни. Продукт нусековской закалки. Гнилой город произвёл гнилой народ и гнилых правителей. У них в руках чудовищная сила, но все знают, что они не способны ни при каких обстоятельствах принять решение. У них в шкафу фрак, а они ходят в обделанных штанах. Их не боятся и не уважают. Но вся эта братия будет скоро сметена. Может быть, вместе с этим государством. Чёрт с ним, уже не жалко!
Там, где появлялось христианство, там всегда растлялась здравая воля и разрушалось государство. Людям, преданным этой ереси, часто кажется, что они укрепляют государство, но это — иллюзия, обман. Христианство — лучшее изобретение греческих заговорщиков, ибо они изобрели саморазвивающийся компьютерный вирус. Вирус, нарушающий и парализующий защитные реакции здорового мозга.
Наркоманы, употребляющий наркотики столь давно, что никто не помнит древних законов против этого недуга, рано или поздно создают государство, где противодействие наркомании является тягчайшим преступлением. Так случилось с христианскими бреднями. То, что тысячу лет было предметом насмешек подавляющего большинства наших предков, стало господствующей тенденцией. Тех, кто не хотел этого, уже давно нет в природе! Они лежат в земле и их голос никем не услышан. Хорошее почему-то тонет. Гадость почему-то всегда плавает поверху.
Христианство — это абсолютно ложный путь для славян. Ужасающее состояние народа моей Сан Репы — лучшее тому подтверждение! Четыреста лет его насаждали огнём и плёткой, и за те триста последних лет, когда население принудили к этому вредоносному лжеучению, государство и народ погибли. А зомбированные дети оставшихся так никогда и не поймут, что произошло, будут считать это вероучение основой народной ментальности и водить хороводы вокруг толстого отца святого! Слишком долго здесь уже это! Слишком! Это подобно тому, как если бы человек тридцать лет болел раком. За тридцать лет он так притерпелся к своему заболеванию, что стал его обожествлять! Вот беда — то какая! Не приведи господи!
Человека надо воспитывать. Воспитывать долгой правдой, а не дрессировать лживыми вымыслами. Человек должен быть стоек и горд пред холодным ликом небес, а не смиренен. Он должен горланить в небо: «Это я иду! Я!» А это что? Призыв упереться глазами в грязь и соблюдать невесть что! Шило из мешка рано или поздно всё равно вылезет. И вылезает.
Где этот чёртов Пьянош?
Женщина — цветок, а цветы любят, когда на них садятся мухи.
Хорошее имя для девочки — Инвестиция.
Спроси большинство людей, зачем они живут, они не ответят. Однако после его смерти память не будет брести за его гробом и пяти минут.
Государство нужно, для того, чтобы люди были сильными. Но разве его сила заключается лишь в том, чтобы покушаться на имущество, труд и деньги ближнего своего?
Сан Репа, Сан Репа! Я живу в тебе, как заключённый в тюрьме, без работы, без денег, без надежды и веры. Я смотрю по телевизору на падающие дома, гнилые шахты, приколоченные к небу звёзды и думаю о своей матери, которая убита и ограблена тобой. Сан Репа! Сан Репа! Я вижу мой странноватый народец! Я вижу толпы хищных, бессовестных инородцев, своры проходимцев, пожирающих твои внутренности, моя родина! И я знаю, что грядёт час, когда мы сметём всю эту публику! Мама! Мама! Где наше место на земле? Где наше место на своей собственной родине? Я смотрю, как здорово у бедняков получается давить ногами пивные банки, но плохо получается наесться. Пропади всё пропадом! Пропадите все вы пропадом вместе с вашими гр… ми сынками в англиях!
Смерть — это то, к чему человек подсознательно стремится. Жизнь — это цвет времени! Жизнь — это гриб, которым невидимая миру грибница, катящаяся волнами под землёй, заявляет о себе, дабы получить возможность распространяться дальше. Она оплодотворяет вечность. А смерть — это плод жизни! Она венчает всё!
Демократия даёт иногда человеку право говорить правду, но говорить правду — это не право. Это — обязанность! Мне моё право даёт не ваша вшивая демократия, а мои высокие Языческие Боги! Вы всегда столь стремились вытравить из славян славянское, что стали в конце концов вытравливать самих славян! Поэтому не обижайтесь, если рано или поздно вас самих будут вытравливать, как зайцев!
Моя страна и мой народ — вулкан. И он скоро взорвётся.
До меня тяжело доходят банальности. К примеру, что в реке не бывает одной и той же воды. Где мои золотые затоны с ласковыми ивами и ленивыми линями под голубым небом. Гнусное болото кругом! И это моя родина!
Но если кому-то хорошо за счёт моих потерянных, донельзя обманутых соплеменников, должен ли я радоваться счастью наглых неофитов, достигших своей цели? И почему я не должен быть честен и мстителен там, где процветают проходимцы и воры? Почему я должен быть в будущем милостив с теми, кто попирал наши жизни и презрел наши законные интересы? Если у меня отнято нечто негодяем, почему я не могу отобрать то же самое — у его сына? Имею!
И если государство, в котором я пребываю, бесчестно и подло, все его законы — всего лишь ничего не стоящие формулировки, фикции, то не имею ли я полное право презреть эти формулировки и стремиться к построению здесь того государства, какое выгодно мне и таким, как я?
Думаю, что очередную революцию, которая снесёт Великую Континентальную Сан Репу и эту слизь, которая здесь правит от нашего имени, я встречу с ликованием! Гряди же!
Если надо, Я и Ему выскажу всё, что о Нём думаю. Дух Природы существует, разумеется. Есть всего лишь одно веское доказательство его существования — оргазм.
Он мог бы вести себя с многими приличными людьми поприличнее! Однако в том, что он так плоховато иногда обращается со многими вполне приличными людьми, я не вижу ничего необычного. Он видит далеко внизу нечестивых букашек и знает им всем цену, но желая наказать нечестивых, тыкает в них пальцем, промахивается и попадает в зазевавшихся честняг. Он не виноват.
Подпись под фотографией в журнале: «Гиены из Красного Креста осматривают место происшествия, дабы оказать посильную помощь раненому барашку». «Волки из Международной Благотворительной Шараги жарят гематоген для Красной Шапочки». «Сан Репа подарила последнюю сперму борющемуся народу Блистурии».
Мир несправедлив. Как правило, он подавляет тех, кого ему следовало бы возвеличить и возносит тех, кому при правильном устройстве следовало бы подметать улицы.
Одни жирафы гордо несут свои бедовые головы.
К чёрту инородцев-самородков. Они нам не нужны. Нужно законное пропорциональное представительство во всех сферах — в промышленности, в банковском деле, на телевидении. В конце концов им тоже должно быть предоставлено пропорциональное представительство! Но то, что происходит теперь — преступление! Это беззаконие и подлость по отношению к славянам. Это должно быть сметено!
По своей сути земля плоска.
Штангистка родила штангиста со штангой.
Мистик выступил с пространной речью. Батюшки назвали это бредятиной. Однако сами батюшки есть ещё большая бредятина.
Я часто и с прискорбием замечал, что в то же самое время, когда в пункте «А» из трубы начинает бить фонтан какой-либо жижи, в пункте «В» всегда и пренепременно навстречу ей отправляется поезд.
Розанов не прав, когда воспевает христово царство, и поносит дореволюционную интеллигенцию и революционеров. Здесь и не было бы никакой революции без Христа. Одна давняя ошибка привела к большой нынешней беде. Это заблуждение воспитания. Просто Розанов рос в этом прискорбном заблуждении с детства. Мы не вольны над своей природой. Не будешь же отрицать счастье своего детства только потому, что всё было заблуждением. Когда в голове ничего своего не остаётся, города и веси превращаются в проходные дворы, а люди в иногда прилично одетых скотов.
Раньше я был грустен, а теперь я просыпаюсь каждое утро с чувством радости и облегчения — вот он я. И всё больше понимаю своё одиночество под светилами, своё радостное одиночество. Я никому ничего не должен.
Бедствия честного время провождения!
Абстрактное искусство представляет из себя странную амбицию говорить на непонятном, нечеловеческом языке и при этом заставить всех понимать тебя. Так насильник пытается заставить изнасилованную им жертву уверовать в свою правоту.
Могила Неизвестного Бомжа.
У неё огромный рот и она его к тому же часто открывает.
Когда я узнал, что «Лет Ит Би» — любимая песня леди Дианы, я проклял всё на свете! Пески времени заносят всё. Даже от «Битлов» уже несёт архивным нафталином.
Это очень смешно, когда инородцы по телевизору начинают болтать (как вчера — и вдруг) про славянскую идею. Хоть святых неси! Как Боги не лишат их языков? Не знаю. Впрочем, там не было ни одной серьёзной передачи про славян. Точно таких уже нет в природе. Нет ни нашего прекрасного и величественного язычества, ни наших арийских побед. МЫ нужны только когда нужно подставить свои лбы порд пули, м не нужны при дележе добычи. Эту наглость мы терпим на своей территории веками. Цари ещё сохраняли фикцию славянского государства, эти отрицают его открыто. На собственной территории мы живём приживалами в когда-то нашем собственном доме и прислуживаем пройдохам! Страшный удел — страшнее смерти!
Те принесли нам страшный Суд. Эти ожидают Страшного Суда, рассуждают, каким он будет, и не понимают того, что Судный День уже наступил. Он на улицах, в домах, во власти, он — везде, вокруг! Он — в привычке старухи день за днём давить железные пивные банки и складывать их в целлофановые пакеты. Неужели же это занятие для престарелого человека? А так по всей стране!
День Революции Нусековские Подтасовщики обозвали Днём Согласия и Мира. Уже при этом котле попы засуетились с паникадилами. Нет в мире такой вещи, которую нельзя бы было перелицевать и извратить! Се — человек! Человек! Человек! Как ты мерзок!
Тевтолия всегда была нашим неузнанным союзником. Будь прокляты те, кто по детскому неразумию и преступному расчёту поссорил нас. Особенно прокляты властители моего государства, в конце прошлого века изменившие естественное русло исторической реки. С Фраконией захотелось задружить! Результаты этого чудовищны. Мы воевали против тех, с кем мы должны были вместе покорять мир!
Мой народ пьёт. Он хочет хотя бы на миг покинуть эту мерзкую, нелюбимую ими жизнь, не видеть её. Он ненавидит в душе всё это, хотя не понимает своих чувств. А на языке у него любовь к отечеству.
Я живу в стране, где уже нет ни славян со своей горестной историей, ни чукчей, ничего и никого нет. Есть одни анареи во всех мыслимых и немыслимых позах. Народ — страдалец и талант. Будучи крайними националистами по своей сути, они ещё смеют стращать других национализмом! Какая величественная, непробиваемая, нечеловеческая наглость!
Кенская битва и стояние на Угре остались позади. На повестке дня баталия при реке Тугле, где добрые люди в шароварах углубляют фарватер поперёк наших усилий.
Когда на сердце у меня муторно и, кажется, вообще жить не хочется в этой поганой, ставшей для меня отвратительной по многим параметрам Сан Репе, я включаю неистовые тевтолийские военные марши и печаль быстро проходит, и всё становится на свои собственные места. Что бы я делал, если бы этих маршей не было? Слушал бы певца Киракурта и блевал бы после в криницу?
«Великий Радвин» — фильм, который я сниму о Исруле и его невменяемой элите. Чаплин будет в заднице!
Пред моим ликом находится выморочная, испуганная культура, выморочное, испуганное общество, к сожалению пока что не имеющее в себе сил сказать: «Это славянское общество, это — славянская культура. И никакая другая нас не интересует! Мы откажемся от чужих пирожков с маком ради своих собственных пирожков! Мы будем стойки в наших убеждениях, и никто и никогда нас не убедит в том, что есть что либо лучшее, чем то, что есть у Нас, славян!
Из некоторых уст даже слово Бог слышится, как крайне неприличное.
Только на самом деле это — чепуха!
Желающий понять философию террора должен сначала понять философию несправедливости этого мира. И должен сделать для себя выбор, что он ставит выше: гнусную несправедливость или возмездие за неё, немотивированную несправедливость или возмездие всем.
По телевизору про анареев рассказывают под классическую музыку. Очень трогательно! Хороший приём! Я аплодирую и улыбаюсь во весь рот! Если обрамление подобрано красивое, то и персонажи для взирающих плебеев — хорошие. Это — пропаганден. Про себе подобных они рассказывают трогательные сказки, не имеющие никакого отношения к действительности. Расскажи про национал-социалистическую Телурию под Бетховена или Шопена и без этих идиотских комментариев нынешних немецких бесполых дев — и все будут снова плакать от умиления. Взгляды — это всего лишь суррогат замороченных заблуждений, вбитых в пустые головы средствами информации. Впрочем, как в супе важны пахучие добавки, так здесь важен комментарий и мнение, преподносимое, как рефрен. Монтаж крайне важен. Негативный тон и кривые доморощенные усмешки тоже не помешают. Всё равно люди лишены невинности непредвзятого мнения. Вот всё, что я вижу перед собой. Что же касается анареев, то после известных событий моей жизни я далёк от большинства из них, а человек, способный завести со мной разговор о печальных судьбах этого народца, получит у меня по морде! Я видел ваше государство изнутри! Бр-р-р!
Есть нации, похожие на угрей. Им кажется, что жить им хочется гораздо больше, чем всем остальным. Им кажется, что они более талантливы, чем другие, более умны и приспособленны. Немудрено поэтому, что сама история порой выбрасывает их на раскалённую сковородку, где они прыгают с поразительным энтузиазмом. И тогда они теряют свой наглый вид, начинают плясать и призывают к жалости и милосердию. И мы обычно, к сожалению, отзываемся! Какая гадость, однако, ваша фаршированная рыба!
Меня всё меньше интересует, какие венки будут лежать на моей могиле через двести лет. Меня интересует, что я буду есть сегодня и завтра.
Рассказывать женщине о своих чувствах смешно. Это не жизнь, а настоящая опера. Недавно я поневоле испытал это и больше не буду. Особенно стыдно, потому что имел дело с прекрасной женщиной. Говорить о плохом тоже по-возможности не надо.
Время веры и неистового ожидания счастья проходит, не оставляя почти никаких следов. Творения не нужны никому. Счастливы избранники судьбы, избавленные от участи домогаться одобрения плебеев.
Nitschevo!
То, что написано на человеческом языке — есть обезьянье подражание непознаваемым божественным принципам. Вряд ли Боги понимают человеческий язык — эту странность природы. В желании подать «Ветхий Завет» неким божественным откровением слышен хлопок древнего пастушеского бича. Всё сделано людьми и самое интересное — это их мотивы и искренние заблуждения.
Над некоторыми народами буквально клубится туман недобросовестной конкуренции. Данте на меня не обидится, но именно этому я посвящу свою комедию. Никакой христианской тарабарщиной там даже пахнуть не будет.
Части великого замысла:
Зулусские небоскрёбы.
Рокфеллер в набедренной повязке.
Морган с тамтамом.
Вуду Онассис.
Исторический адюльтер.
Новые гремена.
Огни большой помойки.
Маленькие проходимцы большого города.
Великий новатор.
Жрец Ямайки.
Колоссальная вошь.
Трудно представить себе Рафаэля и Микеланджело мирно беседующими под мраморным портиком. Вырывающими друг у друга кишки их представить много легче. Волевые и талантливые люди, способные из земной грязи выдувать мыльные пузыри красоты, отлично знают о материале, из которого все они делают красоту, а посему не могут сдержать насмешливой улыбки при виде успехов конкурента.
Какие книги? Никто ничего не читает! Да и книг, в которых я могу прочитать о своей жизни, жизни, близкой мне, просто не может существовать. Литература Сан Репы прошла боком мимо нас, умолчав о главном. Все её творцы были довольно однобокими и испуганными временем людьми. Они сторонились своего народа, и всячески отодвигали от себя гибельные истины, которые стучали в их сердца. Они были нечестны. Сейчас они вызывают у меня скорее жалость, чем почтение. Читать это я уже не могу.
Ковыряние в носу не является призванием — это хобби.
Мозги, забитые половым детерминизмом.
На Марсе есть жизнь, только она мёртвая.
Посмотрел на Кикророва и вырвал в криницу. Вырвать надо обязательно в криницу, обязательно. Борис прав насчёт криницы.
Телевизор, готовый ещё вчера стать фабрикой грёз, стал лавочкой тщеславия и обмана. Это удивительное удовольствие для обманщика — видеть, как ложь, сваренная им из топора, поедается беззубыми несведущими. Они морщатся, икают, но едят.
Конечно, учитывая нынешние нравы, могло быть гораздо хуже. Но за это не благодарят! Подарив человеку свыше тысячи долларов, следует ли благодарить его за то, что он, уходя, не поджёг квартиру! Не правда ли, интересный вопрос? А впрочем, как плохо я знаю людей и жизнь!
Что нужно? Слюни любви! Слизь наслаждения!
Консулярий Чамов. Викарий Колумбаров.
Деньги могут всё. Несколько успокаивает меня то, что талант за деньги купить для себя нельзя. Вон этот режим, и был бы рад найти людей, которые смогут воспеть его святыни, да не может найти. Пустота кругом и одни лжецы в пустоте.
С укреплением нового строя манипуляция сознанием будет нарастать. Неправильные основы будут прикрывать всё более откровенной ложью. Набрав силы, они даже станут скрывать, что лгут, и сделают ложь правдой нового времени. Уже сейчас появилась целая толпа клакеров, готовых биссировать любую подлость нынешней власти. Куда-то испарились вместе с заморским кошельком все эти записные правозащитнички. Этот бизнес исчерпал себя. Это была довольно поганая игра «для внутреннего пользования», не для нас.
Функционирование государственного механизма определяется не умственной деятельностью отдельных гениев, а работой кишечника миллионов. Страшная инерция грешной уродливой жизни — есть основа стабильности государства.
Многие мечтают стать слухачами, но никогда не мечтали стать приличными людьми. Поэтому они завидуют приличным и подвергают их остракизму.
Мне надо жить среди этого и не умереть с голоду. Это было бы незаслуженным подарком моим врагам. Моя жизнь здесь — это недоразумение. Хотя любая жизнь — недоразумение природы.
Делить можно только то, что у тебя на руках. Журавли в небе учёту не подлежат.
Сейчас только начинается моя новая счастливая жизнь и воздаяние за страшные беды последних лет. Сколько предателей прошло через неё!
Вот вышел я из леса, а куда?
Кто этот лысый с чёрной головой? С повязкой на глазу, с тульёй высокой? Повесивший нам на уши лапшу?
Раньше мы жили в совершенно идеалистическом обществе, которое прикрывалось материалистической фразеологией. Сейчас мы живём в махровом материализме, прикрытом поповскими бреднями и вопиющей социальной несправедливостью.
Когда поколение сгорает в огне войны, среди уцелевших остаётся всё-таки довольно много сильных людей. Таковы были мои родители и множество других людей. Они шли по жизни с верой, неукоснительной, как «Лили Марлен».
Последующий мир вытесняет многих из них, не давая развиться. Они лежат в земле не сдавшиеся и не удовлетворённые.
Места под солнцем уготованы далеко не всем достойным.
Смирение или бунт — каждый выбирает своё.
Жена — это наказание за грехи прошлой жизни.
Мы — люди, способные жить только ради общего дела. Жить для себя нам довольно трудно.
Когда я еду с дачи, обязательно подрулит какая-нибудь персона с бывшего места работы и завистливо скажет: «О, какая у вас свеколка!» Сдохнуть можно! Не свекла, а свеколка! Они завидуют всему! Если бы у меня вообще ничего на огороде не росло, они сказали бы: «О, какие у вас сорняки! Прекрасные! Таких у нас нет! У нас — хуже!» Сдохнуть можно!
Дома я контролирую территорию размером в письменный стол. Это моя империя. Со своей конституцией, своим флагом, своей армией. Мои победоносные армии, любящие мою языческую родину проходят передо мной победоносным маршем. Официальные символы государства Сан Репа отсюда изгнаны.
Это моя маленькая родина. Со своим гимном. Вот он:
К СВОИМ БОГАМ!!!
1
К Своим Богам всё выше взносим длани!
Нам Боги говорят: «Вы не рабы!»
На правый бой идут Язычники-Славяне,
Не слуги, но Хозяева Страны!
2
Хор: Мы помним всё!
Мы чтим героев силы!
Мы отвергаем тлен, обман и плуть!
С лучащихся небес,
Не из могилы
Ярило…
Нам указывает путь!
3
К своим Богам всё выше взносим длани!
Нам Боги говорят: «Вы не рабы!»
На правый бой идут Язычники-Славяне,
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
4
Наш Белый Вождь в руке сжимает Знамя!
В единстве Наша Сила велика!
Железные ряды всех тех, кто будут с нами,
Преодолеют…
Выси и века!
5
К своим Богам
Всё выше взносим длани!
Нам Боги говорят: «Вы не рабы!»
На правый бой идут Язычники-Славяне,
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
6
Храним в сердцах мы Отчие могилы,
Предателей сметём мечом времён,
Ведь голос Правды, Доблести и Силы
Победами и Славой осенён!
7
К Своим Богам всё выше взносим длани!
Нам Боги говорят: «Вы не рабы!»
На правый путь встают Язычники-Славяне,
Не слуги, но Хозяева Страны!
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
8
Во тьме времён всё выше наше Знамя!
В единстве Наша Сила велика!
Железные ряды всех тех, кто будет с нами,
Преодолеют…
Выси и века!
Железные ряды идущих с нами
Преодолеют выси и века!
9
К своим Богам всё выше взносим длани!
Нам Боги говорят: «Вы не рабы!»
На правый бой идут Язычники-Славяне,
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
Не слуги…
Но Хозяева Судьбы!
11
Вперёд! Вперёд!
Поклонников Мессии
Своих домов не пустим на порог!
Сегодня мы Хозяева …,
А завтра мир склонит главу
У наших ног.
А завтра мир склонит главу
У наших ног.
Раньше считалось, что основой появления жизни на земле является фотосинтез. Это ложь! Основой жизни является синтифонтес! Это доказано и доказано как надо!
Наш дом возведён в кратере вулкана, который вот-вот пробудится. Политологи бегают по дымящемуся жерлу с термометрами, загадочно поглядывая друг на друга и делая большие глаза. Но когда рванёт в очередной раз, не знает никто.
Сумасшедшая старуха, проживающая прямо надо мной, на пятом этаже, судя по звукам, исходившим из её квартиры, по ночам не оставляет попыток прокопать погреб вглубь того, что она считает землёй. Попытки добраться через подземный ход до Китая не прекращались здесь никогда. Гулкие страшные удары сотрясают всё ещё крепковатое здание. Если ей помогут другие новаторы, дом не устоит! Дай ей Бог удачи!
Скоро мой дом подвергнется ещё более страшным испытаниям — рядом с ним собираются строить многоэтажную инсулу. Строить будут прямо в парке, от которого уже и так почти ничего не осталось. Эти преступные радетели моего города распродали все парки и скверы. Я даже не мог подумать, что настанут времена такой наглости и подлости. Скоро здесь не останется места, где можно будет прогуляться вечерком. Настанет время, когда они с криком: «Святыня! Святыня!» Свой ненаглядный Кром продадут.
Доказать свою уникальность в среде, где все считают друг друга жлобами, невозможно.
«Кошка у меня болеет! Неужели я переживу её?» — риторически спросил Элтон по телефону.
Мы с ним встретились и долго бродили по городу.
По пути заглянули через отмытую витрину в какой-то гинекологический кабинет, где располагались медицинские кресла и низенькие столики. При входе сидела девушка и хлопала ресницами.
Наконец девушка нахлопалась, подняла высокие ресницы и почему-то сказала: «Валя! Стилист!»
— Я иногда думаю, что надо бросить заниматься искусствами, — сказал я Элтону, — Природа не поощряет надрыв в абстрактных областях. Ей нужно конкретное размножение. «Быть автором «Божественной Комедии» и умирать позабытым всеми от почечной недостаточности, зная, что не менее чем через двести лет книга будет издана, нелегко. Зачем смертному посмертная слава, когда жизни не было? Семья порушена, мечты сметены. Для того, чтобы куча чужих людей пришла в холодный дом и вместе с ветром ворошила пожелтевшие листки? Тем более, что уникального мира, который пробуждал такую гениальность нет и в помине. Замки заржавели, ключи в ручье.
На небесах видят высовывающихся. Иногда оттуда бросают камешки! Надо жить тихо!
— Сейчас платные небеса? — спросил Элтон.
— Ах, Элтон, Элтон! Платные! Разумеется — платные! Знаешь, сегодня на станции я видел смешную картину. Я увидел пожилого грибника с собакой. Заинтересовавшись тем, есть ли грибы, я подошёл к нему. Он открыл корзинку и долго что-то объяснял, а я делал вид, что его слушаю. Его собачка, пегая сучка, с длинным телом, на коротеньких ножках мирно стояла около своего хозяина, всунув умненькую тонкую морду между прутьями решётки. Она была спокойна, но вид у неё был озябший. Целый день она бродила по лесу и должна была подавать голос. Внезапно из-под перрона выскочил длинный, тощий чёрный пёс с длинными ушами. На секунду он уставился в морду, просунутую между прутьями. Замер. Потом рванул. В крайнем возбуждении он стал прыгать вверх, поднялся на задние лапы, скосил морду, согнул лапу. Ноздри его раздувались, движения были порывисты. Он наклонил голову и стал подмигивать и скулить. Его избранница, казалось, испугалась такого энтузиазма и мелкими шажками отбежала к другой стороне платформы. Он был уже там, вытянувшись, как стрела, подняв просящую лапу. Вот что я подумал тогда: надо учиться у этого пса!
— Чему?
— Всему! Любви! Искренности! Выдавливать из себя раба по цистерне, чтобы в тебе всё было прекрасно — и шея, и руки, и гульфик.
«Он моет руки, а посему считает себя чистоплотным».
Фома Твинпикский.
Пошёл в кино. Сделал подарок киномагнату Шпульмандершмат кенбергу. Тот ещё дока. Сумел загнать даже такой подмоченный товарец, как страдания своего горемычного народа. Купи у меня страдания моего бедного безъязыкого народа, магнат! О твоих страданиях я осведомлён. Они уже набили всем оскомину и никого больше не интересуют. Но мы страдали не меньше!
Вчера я имел длительную беседу с милой дамой, жречествующей в лютеранской церкви. С пылом и жаром они преподносила нам свои до боли знакомые доводы. Я посмотрел на её паству. Люди по большей части неплохие, как бы интеллигентные, но какой за этим позыв быть слепыми. Ах, избавьте нас от гибельных истин! Избавьте любой ценой. Лгите, лейте бальзам успокоения, только обманите, просим вас. Мы слабы. Мы много знаем, но не верим своему знанию. Нам нравится, что кто-то видит нашу слабость. И свято место пусто не бывает. Тут появляется Христос со свитой новоявленных поклонников и одаривает тенью от хлебов и запашком винца.
Наибольшие затруднения у неё вызвал вопрос об устройстве Рая. Эпитет «совершенный» она употребила несколько раз. Будет ли там иерархия, она не пояснила. Это её прозрачный хлеб, её виртуальная пашня, на которой она взращивает воздушную кукурузу для попискивающих пасхальных овец. Из этого эфира взрастает, однако, вполне пышный хлеб для её святого семейства. Она не злой человек. Мне было приятно предаться ни к чему не обязывающим рассуждениям о высоких материях.
В то, что женщина способна к высоким искусства, я глубоко и искренне сомневаюсь, признавая способность многих дам сочинять любовные стишки, водить кистью по холсту, ловко бить по клавишам.
В раю все будут разгуливать в белых балдахинах и панамках, с какими-нибудь значками, распевать угодные Богу гимны и наверняка наушничать, притворно улыбаться, подозревая, что без иерархии не обойдётся и здесь. В стороне будет сидеть молчаливый Харисон и ковыряться в носу колком от гитары. Одни ануреи здесь будут, как всегда, торговать чем бог послал, шушукать, бегать по облаку шумными стаями, создавать политические партии, писать бездарные и бойкие фельетоны и стишки на древе добра и зла, а также давать Богу взаймы гнилые смоквы под аховские проценты. Бог будет долго морщиться, вытягивать лик, потом тяпнет их шваброй так, что с облака брызнет.
Говорил мне отец: «С ними будь поосторожнее», а я не слушал. Вот и сижу на бобах!
Абсолютный гений литературы тот, кто в конце жизни, увенчанный лаврами и народным признанием сможет сказать: «Я пробился сам! Анурейские банкиры мне не помогали!» Вот это будет да-а-а-а! Это буду Я! «Комедия», которую я пишу сейчас, увенчает моё реноме в веках. Написать продолжение «Божественной Комедии» — отличная идея для человека, родившегося в один день с Данте. Впрочем, у него была несчастная и трагическая личная жизнь. Сочинения его вышли через двести лет, после того, как он превратился в прах. Завидовать такому уделу я не хочу! Я не могу ожидать от своего народа, что он будет настолько мне верен и терпелив, что сохранит что-либо хотя бы семь дней после того, как я испущу дух. Если я сам обо всём не позабочусь, всё будет сожжено. Всё сделанное мной вывезут на тележке к мусорным бакам, а ночью по моим бумагам будут бродить несчастные бездомные, ища пищу. Но я добьюсь славы и уважения без ануреев и их клик! Видят Боги! Яволь!
А правда, интересно, был ли в мире искусства хоть один человек, чья слава минула игольное ушко анурейской раскрутки? Может быть, Зиглер? Мне кажется, что сознание этого раздувало его гордость, и не без оснований. Но там был национальный капитал и кое-какие понятия. А здесь что? Проходной двор! У моих земляков почти совсем нет денег.
Я не был благодарным сыном, и только теперь я понимаю, сколь много незаметного и ценного вложила в меня моя мать Фруза. Репродукции Рафаэлей лежали на полу всегда как будто забытые случайно, и я развивался совершенно без насилия. Всё было кайфом и удовольствием. Восторг и всеобъемлющая вера наполняли тогда моё юное сердце. Там где было другое, к примеру, когда меня отдали молодой музыкантше, ничего не вышло. Дальше «Гуси у бабуси не пошло». Несколько месяцев, три раза в неделю, с нотными тетрадями, вызывавшими у меня ужас, я ходил к ней в её старую квартиру тремя кварталами от нас. «Подушечки! Подушечки! — кричала она, — Руки, как подушечки!» Мне было страшно и тоскливо. Я получил по рукам и сбежал, красный от стыда. Ещё долго после этого я не мог слышать слово «Музыка» без содрогания. Сколько невинных душ гибнет от скрипичного насилия и тюремных рулад в музыкальной школе, уму непостижимо! Там нет праздника и ощущения невинности! Разве можно заниматься искусствами без радости, по расписанию, в школе? Чему могут научить неокрепшего мальчика или девочку эти женщины, поставленные быть надзирательницами при искусствах? А бедные дети? Они научатся ловко водить смычком по струнам, но отсутствие философии вылезет из них, как шило из мешка! Рано или поздно! В музыкальной школе надо выковывать прежде всего честность, философию, а уж в десятую очередь — сольфеджио.
Мать пыталась направить меня к цели так, чтобы я этого не заметил. Она водила меня к соседке. У соседки был набор из двухсот немецких карандашей, и я трепетал, беря их в руки. Весь мир был в кармане, готовый к помощи и сочувствию.
Всё кончается трагедией.
Я вижу иногда вокруг себя следы такого вырождения, что мне становится дурно. Это была крепкая, интеллигентная семья, старик был ведущим инженером, его жена — маленькая, очень тихая женщина, любительница чтения. Они долгое время жили в Германии. Их внук через много лет являл печальный, потерянный облик. Ничего не осталось от добродетелей предков. Он ходил сгорбленный, в сапогах и каких-то обносках. Моя мать иногда с жалостью говорила об этом. В этом что-то есть. Природа стремится к обнулению. Ей не нужен общественный и личный прогресс. Она не даёт поколениям всё время рваться вперёд, делаясь всё лучше и лучше. Наоборот, она ставит новым поколениям рогатки, часто сводя их к теням предков. Видимо общественный прогресс не интересует, или даже противен духу природы. Дикарь в пещере и банкир в «Мерседесе» для природы — суть одно.
Хевронья — это то, во что превратилась Ева.
На США надвинулся ураган «Элоиз». Небоскрёбы укрепляют досками и осиновыми колами. Боже, ниспошли им ещё «Адольфа» и «Еву»! А также «Герострата», «Германа», «Йозефа» и «Йохана».
«Судьба ещё ткнёт носом в последствия вашего лицедейства».
Как выспренно!
Летним прекрасным, солнечным днём, с корзинкой в руке я приехал в лес, и долго шёл по тенистой аллее, туда, куда вместе с родителями в былые времена часто отправлялся за ягодами. По этой дороге мы уходили всегда не очень далеко. Здесь, среди зарастающих окопов, ям для орудий и маленьких прямоугольных углублений, смысл которых мне стал внятен много позднее, мы собирали душистую землянику, радуясь каждой ягоде. Давно это было. Сейчас я уходил всё дальше, вдоль вырубки, до развилки, за которой начинался широкий луг с видом на долину. Одинокий уж переполз мне путь и скрылся в густой негрибной траве. На удачу я выбрал одну дорогу из двух и пошёл по ней с грустной радостью возвращения к детству. Она петляла меж всё более высоких берёз и тёмных дубов. Потом лес просветлел. За поросшей низкорослыми кустами просекой светлый сосновый лес открылся моему взору во всей своей красоте. Здесь, среди ровных сосен я набрал порядочно земляники и отправился в обратный путь, удивлённый нежданной удачей. Свернув с дороги среди уже знакомых дубов, я сразу же наткнулся на роскошный белый гриб. Довольство и счастье наполнили моё сердце. Срезав его, я оглянулся по сторонам, ища другие белые грибы, и взгляд мой упал на яркое пятно среди травы. Это были перья какой-то роскошной птицы. Они были окровавлены и лежали неровной кучкой. Я стал свидетелем чьего-то недавнего пира. И страшная тайна открылась мне во всей своей неприглядной наготе. Каждый год природа оживает и предстаёт нам, праздным наблюдателям во всей своей красе. Каждый год на тех же местах растёт по виду одна и та же трава. Одни и те же муравьи тянут свои ветки к своим египетским пирамидам. Каждый год солнце озаряет эту идиллию своим праздничным светом. Но когда приглядишься к этой красоте, начинаешь понимать ту жестокую, страшную борьбу, какая здесь происходит каждую секунду. Лес усеян трупами павших в этой борьбе. Чудесная радостная декорация является ареной страшной трагедии. Здесь царят жестокость и скорость. Здесь нет сочувствия и милости. Ценой гармонии и баланса является вселенский ужас всех лесных обитателей друг перед другом. Зазевавшийся тотчас становится добычей ищущего. Слабому здесь не придёт в голову ожидать снисхождения, он будет наказан за свою слабость. И не спасают красивые перья и жажда счастья. Бог или кто-то, чьей волей водворён этот рай, устроил рай ценой свирепой, неведомой миру борьбы. В нём нет прощения за ошибку. Неужели же и рай на небе для людей, если он вообще есть, устроен по таким же законам? Неужели же это устроил тот, кого мы молим о прощении и милосердии? Вряд ли столь умное Создание отказалось от единообразия своих законов и выдумало для людей другие законы! Они едины и универсальны. И они таковы, каков этот лес. Я не обращал внимания на видимое с первого взгляда потому, что мой мозг создан этим же существом, и ему не нужно закладывать в мой мозг осознание гибельных и страшных истин. Я должен радоваться до тех пор, пока не придёт мой черёд, и мои уж слишком заметные перья выдадут меня голодному хищнику. Ужас и отчаяние пронзило меня. Моя мать погибла по тем же правилам, что и эта прекрасная птица, в каменном лесу, дилетантском слепке летнего леса, полного волшебного света. Бог. Природа. Это существо оказалось мелочным и расчётливым. Оно может прощать годами убийцу и преступника, но всегда наказывает благородного, способного ради своих взглядов подняться в полный рост. Оно считает калории и витамины в пустой похлёбке бедняка, и рано или поздно убивает его, полагая что бедность — страшнейшее из преступлений. «Ты слишком честен и неприспособлен, чтобы я позволило тебе слишком долго цепляться за эту жизнь! — говорит оно без слов. Оно наказывает праведного за бедность. Оно карает его детей, как покарало птенцов этой птицы, лишив их кормильца. И общество, в котором я живу, всё больше озверевая и теряя человеческий облик, лишаясь последних капель сочувствия, тем более ближе к замыслу этого Существа, чем более свирепым и непреклонным оно становится. Такое общество может существовать довольно долго, но есть ли смысл в такой жизни? Кто ты есть, Бог? Один ли я задам Тебе вопрос или другие таят его в своих трепещущих сердцах? Кто Ты есть?
Я всё равно буду птицей, и буду петь свои никому не нужные и опасные песни. Пока Ты или они не вырвут мой язык или я не найду ответ, который меня устроит! Я, раб, смотрю на тебя внимательно, как судья, не веря в победу и не боясь кары.
Воры и хищники дубрав и мегаполисов.
Народец — потребитель чужого добра, любящий гниющую государственную плоть! Мы живём бок-о-бок с тобой века, иногда как бы задруживая, но прекрасно понимая, что в конечном итоге нам не по пути.
Колорадский жук прекрасно понимает преступность своих поползновений на картофельную ботву, но не в состоянии остановить свои челюсти. Он ни в чём не виноват, ибо действует в состоянии аффекта.
Есть народы, богатые природными инстинктами, похожие на колорадских жуков.
Я не полезу в заборную дыру, просто потому, что я в душе аристократ! Но они полезут, потому что им неведомо чувство брезгливости, в то время, как желание обставить меня — велико.
Здесь главное — не правда, а повторяющееся воздействие. Ритуал, возведённый в мораль. Невидимая миру правда, хотя и вызывает брезгливое восхищение, но малоэффективна и наказуема тьмой толпы.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.