Бесплатный фрагмент - Летописная Елатьма

Предисловие

Дорогой читатель!

Перед тобой — сборник рассказов, фактов и дат. Перед тобой — дыхание веков над тихими водами Оки. Это книга о Елатьме — городе, ставшем селом, селе, ставшем поселком; о месте, чья судьба так причудливо переплелась с судьбой самой России, что порой кажется — вся наша история отразилась в его негромкой, но удивительно стойкой жизни.

Мы отправляемся в путешествие сквозь время. От первого упоминания в 1381 году, когда звонкой монетой звенела княжеская купчая Дмитрия Донского, до статистических выкладок 1894 года, запечатлевших шумный уездный центр с его 14 церквями, мечетями и синагогой. Мы пройдем по страницам летописей, где елатомские воеводы гонят казанцев и ногайцев. Заглянем в дорожные дневники купцов и ученых иноземцев — Котова, Олеария, де Бруина, — чьи глаза запечатлели крепость на горе, шумные посады и восемь златоглавых церквей. Побываем на царских галерах Петра Великого, оставившего в здешних лесах свою «Заповедь», и ощутим благоговейную тишину визита архиепископа Авраамия.

Узнаем мы и канцелярские перипетии Елатьмы — ее метания между губерниями (Казанской, Азовской, Воронежской, Рязанским наместничеством, Тамбовской губернией), ее утрату и возвращение статуса уездного города, а под конец — превращение в поселок. Улыбнемся курьезу двух гербов за два с половиной года, но восхитимся стойким символом — серебряным парусом на лазурной глади, вечным напоминанием о мастерстве елатомских ткачей.

Эта книга — голос самой Елатьмы. Голос, сложенный из скрипа возов на базарах, звона колоколов, гудения ткацких станов, плеска весел у пристани, молитв на разных языках, царских указов и челобитных крестьян. Голос, который звучит в шорохе вековых сосен «Заповеди» и в вечном течении Оки.

Мы изучаем историю небольшого пункта на карте. Мы вслушиваемся в ритм русской провинции — трудолюбивой, многонациональной, гостеприимной, переживающей взлеты и падения, но неизменно корнями вросшей в свою землю и реку. Елатьма — это микрокосм России, ее отваги, веры, терпения и неистребимой жизни.

Читайте, вслушивайтесь, представляйте. Пусть оживут перед вами стены древней крепости, зашумят паруса на Оке, зазвонят топоры в заповедном лесу, загудит торговая площадь. Пусть Елатьма — от князя Александра Уковича до последнего елатомского ткача — расскажет вам свою историю. Историю места, которое, потеряв городской титул, так и не потеряло своей великой души и места в летописи Отечества.

Добро пожаловать в Елатьму! Добро пожаловать в наше общее прошлое.

Колокол над Окой

Дымка июньского утра стелилась по Оке, цепляясь за сосны высокого берега. Где-то внизу, за кручей, дремала Елатьма. Не город уже, не село — так, поселок городского типа. Но старые стены помнили иное. Они помнили, как в далеком 1381-м князь Дмитрий, прозванный позже Донским, отсчитал звонкую монету мещерскому князьку Александру Уковичу. Купил городок над Окой, словно драгоценный камень для оправы Московского княжества. Тогда Елатьма впервые встала на страже рубежей. Век шестнадцатый. Гул набата разорвал предрассветную тишину. «Казанцы!» — неслось по посадам. Из ворот старой крепости вырвался с дружиной князь Михайло Кубенской, следом — воеводы из Владимира и Мурома. Пылали села от Мурома до Нижнего, но елатомцы ударили во фланг. А позже, в 1551-м, князь Курлятев да Семен Шереметев разбили здесь же ногайских мурз. Кровь и порох — вот чем пахли те лета, а не тишиной нынешних садов. Век семнадцатый. Купец Федот Котов, плывя в Персию, записал в дорожной книге: «Городище стоит на луговой стороне, а зовут Елатма, тут посады». А чуть позже немецкий ученый Адам Олеарий, проплывая мимо, дивился: «Большая деревня, заключающая в себе 300 крестьян… боярина Шереметева». Триста душ — и это лишь одна вотчина! Город жил, рос, торговал хлебом и лесом, сплавляемым по Оке. 1703 год. Голландец Корнилий де Бруин застыл на палубе, глядя на левый берег. «Город Елатьма… стоит на вершине горы… довольно обширен, с 8-ю церквами, и несколько каменных домов его расположено вдоль левого берега реки. Он окружен многими деревнями, а частью лесом, и представляет с обеих своих сторон довольно красивый вид». Восемь церквей! Их золоченые главы, отражаясь в Оке, казались вторым солнцем. Каменные дома купцов глядели на реку с высоты. Красота и порядок. Петровская эпоха оставила здесь особый след. Май 1722 года. Грохот барабанов, крики команд. К берегу причалила царская галера. Сам Петр Великий, спеша на войну с персами, сменил здесь гребцов. Шестьдесят верст от Касимова — не шутка. Царица Екатерина одарила серебром соборного священника и игумена Богородице-Рождественского монастыря. А сам Петр, говорят, еще в 1689 году, проплывая мимо, указал перстом на могучий сосновый бор за рекой: «Заповедать! Для флота!». С тех пор урочище так и звалось — Заповедь. Корабельные сосны шумели там еще долго, храня царское слово. Но история — это не только цари и войны. Это и челобитная крестьянина Антона Иванова на мирского старосту за лихоимство, по которой Петр велел виновных «в каторжную работу в Питербурх вечно». Это и тихий визит архиепископа Авраамия в 1691-м, освящавшего воду на Оке у Казанской церкви и служившего обедню в Преображенском храме. Век восемнадцатый и девятнадцатый — время административной чехарды. Елатьма мелькала в указах: Казанская губерния, Азовская (потом Воронежская), приписана к Касимову, Рязанское наместничество, Тамбовское наместничество (ставшее губернией). Центр уезда Тамбовской губернии, потом — «заштатный» город, потом снова уездный. Она была нужна империи как узел, как точка сбора налогов и рекрутов. Каменные дома множились, торговая площадь шумела по базарным дням, купеческие барки грузились хлебом и пенькой. Двадцатый век принес Елатьме угасание. 1924 год. Уезд упразднен. 1926 год. Гордое звание «город» снято, как ветхая вывеска. Статус растворился, как дым. Село… Потом — районный центр в Московской, затем в Рязанской области. 1958 год — поселок городского типа. 1963-й — и район упразднен, земли отошли к Касимову. Восемь церквей де Бруина не устояли под напором нового времени. Остались лишь немногие, да и те молчали десятилетиями. Сейчас. Старик Николай, потомственный елатомец, сидит на скамейке у высокого берега. Внизу тихо течет Ока. Он смотрит на широкую пойму, на Заповедь — тот самый лес. Сосны еще стоят, могучие и прямые, как царские мачты. Но корабли теперь не строят из них. Николай помнит рассказы деда о том, как еще до войны последний раз звонил колокол с колокольни Спаса. Звон плыл над Окой, над крышами, над лугами — и казалось, что это сам город говорит с рекой, с небом, с временем. Елатьма больше не город. Но она — память. Память о княжеской купчей грамоте, о воинской славе, о купеческих барках и петровских галерах, о восьми церквях, глядевших в воду. Память, хранимая в старых камнях фундаментов, в названиях урочищ, в тихом течении Оки и в шуме сосен Заповеди. Она спит, эта память, под современными крышами, готовая рассказать свою долгую, извилистую, как русло реки, историю тому, кто захочет услышать шепот веков над водами Оки.

Зима-лиходейка, да не про нас!

Стояла зимушка-зима, Мороз — сам Иней-воевода, по стеклам узоры ковал, да так, что и солнышко аж кряхтело, пробиваясь сквозь них. тот самый 1537 год в Елатьме, с дымком, скрипом полозьев На дворе — всеедная неделя! Масленица, матушка! В Елатьме-граде на высоком берегу Оки-матушки дым столбом из печей валил — блины пекли, с маком, с медом, с икоркой речной! Смех, гул по посадам стоял, словно пчелы в улье гудели.

Вдруг — не гром, не молния! — набат ударил! Колокол на старой веже завыл басом, как медведь раненый. Замерли блины на сковородах, ложки застыли в воздухе.

— Беда-бедушка пришла! — завопила баба Арина, выглянув в окошко. — Казанский царь Сафа-Гирей, словно волк голодный, под Муромом рыщет! Посады пожог, села разорил, от Мурома да до Новагорода метлой военной прошелся! Ой, лихо!

Засуетился посад. Мужики хватались не за ложки, а за топоры да рогатины. Бабы детей под лавки, да сами платки туже завязывали — не до блинов нынче, до обороны!

А уж из ворот крепости елатомской — пыль столбом, снег искрами! Вылетел князь Михайло Кубенской, молодец хоть куда, очи ясные, усы лихие! За ним дружина его — не люди, а дубы кряжистые! Броня на них звенит, словно колокольчики под дугой.

— Эй, братцы-елатомцы! — кричит князь, коня осаживая. — Слышали новость невеселую? Хан казанский блинов наших отведать захотел, да незваный гость хуже татарина! Погреться у огня муромского пришел, да не к добру! Собирайся, кто с топором, кто с луком! Покажем лиходею кузькину мать!

— Покажем! — рявкнула дружина. — Не бывать псу в нашем огороде!

— То-то же! — князь Михайло шапку поправил. — А из Володимеря князь Роман Одоевской да Василей Шереметев клещами сожмут! Из Мурома князь Михайло Курбской, наш передовой ястреб, нос им по ветру натрет! Наша задача, братцы, как серпом по житу, ударить во фланг да в тыл! Чтоб царь казанский вспомнил, где зимует рак!

Поскакали елатомцы! По зимнику, что змеей вьется вдоль Оки-матушки. Снег по брюхо коню, вьюга в лицо бьет, словно белены объелась! Но не страшна вьюга тем, кто правдой да землей своей дышит!

— Эх, мороз, мороз! — кричал молодой дружинник Гришка, утирая снег с лица. — Не морозь ты меня, не морозь! Меня маменька родила, батенька в доспехи одел! Ты не страшен!

— Верно, Гришенька! — подхватил старый воин Никита, седую бороду в воротник пряча. — Наш мороз — не казанский ворог! Наш мороз — союзник! Пущай татарву знобит, пущай у них зубы на мельницу!

Добрались до места. Видят — дым столбом над Муромом, слышны крики да звон железа. А передовой полк князя Курбского уже вцепился, как бульдог в бычачью ногу!

— Ну, братва! — скомандовал князь Кубенской, меч из ножен выхватывая. — Пришел наш черед гостей казанских потешить! Не блинами, так сталью! За Русь! За Елатьму! У-р-ра-а-а!

Рухнули елатомцы, как снежная лавина с горы, на фланг татарской рати! От нежданности татары замешкались, словно зайцы перед волчьей стаей! Топоры засвистели, словно соколы на добычу! Стрелы зажужжали, как осы разъяренные!

— Бей их! — орал Гришка, размахивая секирой. — Это вам не баранки воровать! Это Елатьма!

— Вот вам, супостаты, елатомский привет! — вторил ему Никита, ловко уворачиваясь от сабли. — Не по носу пришелся? Еще отведайте!

Замешались казанцы. Ударили с одной стороны — Курбской бьет! Ударили с другой — Одоевской да Шереметев наседают! А тут еще с фланга Кубенской с елатомскими молодцами вломился, словно кулак в брюхо!

Не выдержал хан Сафа-Гирей елатомской удали. Давай Бог ноги! Побежали его воины, как тараканы от света, бросая награбленное добро. Словно ветром сдуло лиходеев с муромской земли!

Стоит князь Михайло Кубенской на поле, дышит паром, кровь с клинка о снег обтирает. Глядит на своих молодцов — усталые, да веселые, словно на свадьбе побывали!

— Ну что, братцы-елатомцы? — улыбается. — Погуляли? Хан казанский блинов наших отведал? Ай да потешили! Теперь он долго будет помнить, как елатомский кулак в зубах звенит!

— Помнит, княже! — кричат дружинники. — Еще как помнит! Убегал, пятки сверкали!

— То-то же! — смеется князь. — А теперь — домой! В Елатьму! Блины-то наши, поди, остыли… да не беда! Разогреем! Да с икоркой каспийской, что у хана в обозе отбили! Будет нам пир на всю Масленицу! За победу! За Русь православную!

И поехали елатомцы домой, усталые, да гордые. А за ними везли трофеи да пленных. И знали все — не пропадет Елатьма-град! Стоит на страже, как каменный исполин над Окой-матушкой! А про тот бой еще долго сказывали по вечерам, прибауточку вставляя: «Как елатомцы хана угощали — не блинами, а копьем в брюхо!

Жара-матушка да пыль столбом!

Ваше сиятельство! Летом 1551-го (а по-старому — лета 7059-го) Елатьма опять в деле! Не зря стоит на стрежне Оки-матушки — все лиходеи мимо не проплывут! Слушайте да на ус мотайте! Стояло лето красное, солнце — как раскаленный блин на небе. Ока лениво катила воды, рыба в полудреме под камышом дремала. В Елатьме-граде мужики сено косили, бабы ягоды в лугах собирали, думали — жить да поживать, добра наживать. Ан нет!

Прискакал гонец, пылью обут, конь под ним — мылом покрыт! Кричит, задыхаясь: — Беда! Беда прискакала! Ногайские мурзы, что волки степные, зашевелились! Тучи пыли подняли от копыт, словно саранча летит! Села жгут, людей в полон тащат, стада угоняют — лихо разгулялись!

Засуетился град Елатьма! Косы — в сторону! Туески с ягодами — под лавку! Мужики не косу точить, а саблю точить! Бабы не пироги печь, а портянки мотать!

А уж на съезжем дворе собрание ратное! Сам воевода князь Константин Иванович Курлятев — умом остер, взглядом ястреб! Рядом Семен Шереметев — внук ли того самого Шереметева, что в 37-м казанцев бил? Кровь-то боярская — горяча да удала! А с ними Степан Сидоров — воин бывалый, плечища — как дубовые кряжи, посох у него — не посох, а дубина-убивец!

— Слышали, братцы? — громогласно молвил князь Курлятев. — Ногайские гости пожаловали! Без зову, без хлеба-соли! Думают, овец наших щипать будут? Ан нет! Попали на волков елатомских!

— Попали! — рявкнул Шереметев, ладонью по эфесу сабли хлопнув. — Дед мой ихних дедов гонял, и мы нонеча не подкачаем! Покажем, где раки зимуют, а ногайцы — плачут!

— Им бы баранок наших пощипать! — гаркнул Сидоров, здоровенным кулаком по столу так грохнул, что чернильница подпрыгнула! — А мы им щипков зададим — таких, что до Бухары вспомнят!

Выступили елатомцы! Не пешими, а конно да лихо! Летняя пыль столбом за копытами, солнце слепит, комарье злое — кусается, словно ногайская стрела! Но не до комаров нынче!

— Эх, жара, жара! — покрикивал молодой конник Федька, снимая шлем, чтоб ветерком лоб обдуть. — Не пеки ты нас, солнышко! Мы и так в доспехах, как в печи! Лучше пеки ногайцев — пущай у них шкуры под кафтанами трещат!

— Верно, Федя! — подхватил старый сотник Архип, усы, залитые пылью, обтирая. — Наша жара — не ихняя степная! Наша жара — со спиритом! Пущай у супостатов кумыс в бурдюках закипит!

Выследили лиходеев воеводы. А ногайцы-то, словно саранча ненасытная, растекались по округе малыми ватагами — думали, мелкими пташками, не видно! Ан князь Курлятев — хитер!

— Слушай сюда, Семен Степаныч! — шепчет князь Шереметеву. — Ты с конницей — направо, в лощину, да притаись! Степан Иваныч! — кивает Сидорову. — Ты — налево, за дубраву! А я их, как на охоте, загоню! Словно тетерьков на крик!

Ударил Курлятев малым отрядом! Закружился, словно веретенце, перед ногайцами, да стал помаленьку отступать, заманивая, как рыбак на червяка!

— Ой, братцы! — кричали елатомцы, делая вид, что бегут. — Сильны очень! Не устоять! Спасайся, кто может!

Обрадовались ногайцы! Заулюлюкали, сабли наголо! — Русь бежит! Добыча наша! За мной! — и ринулись в погоню, словно жадные щуки на плотвичку!

Только въехали в лощину — бац! Справа — Шереметев с конницей вылетел, словно ястреб из-под тучи! Сабли засвистели, как вихрь степной!

— Ага! Попались, голубчики! — орал Семен. — Вот вам елатомский привет от деда моего! На, отведай стальной конфетки!

Ногайцы в замешательство — отпрянули налево! А тут — ой! Слева — Сидоров с пешцами вырос, будто дубовая роща! Его дубина загудела, сшибая всадников с коней, как спелые яблоки!

— Куда, милые? — ревел Степан, размахивая посохом. — Не убежишь! Вот тебе по затылку — чтоб умнее был! А вот — по бокам, чтоб кумыс не расплескал!

А Курлятев тем временем развернулся! Ударил с тылу, да так, что пыль столбом поднялась! Окружили ногайцев елатомцы, как волки отару!

Закипел бой! Пыль, крики, ржание коней, звон сабель — словно на кузнице великой! Федька лихо рубился: — Эх, ногайчик! Не щипнись! На, получи пряничка елатомского! Острый? Ха-ха!

Не выдержали мурзы елатомской науки! Кто уцелел — дали стрекача! Разбежались по степи, словно тараканы от веника! Бросили и награбленное добро, и котлы свои медные, и даже бурдюки с тем самым кумысом!

Стоят воеводы елатомские посреди поля. Пыль оседает. Князь Курлятев саблю в ножны — ш-ш-шых! — с довольным видом. — Ну что, Семен Степаныч? Степан Иваныч? — улыбается. — Погуляли? Ногайцы наши баранки пощипали? Ай да потешили! Теперь они долго будут помнить, как елатомцы соль в раны сыплют!

— Помнят, княже! — смеется Шереметев, обтирая пот. — Еще как помнят! Убегали, пятками искры сыпали!

— Им бы овец щипать, а не с елатомскими связываться! — басит Сидоров, опираясь на окровавленный посох. — Щипков наших наелись — до Бухары хватит!

— То-то же! — хлопает князь по плечам соратников. — А теперь — к Оке-матушке! Сапоги прополоскать, лица умыть! Да кумысу ногайского испить — трофейного! Авось, не прокис? Хотя… после такой сечи и прокисший — как мед! За победу! За Елатьму! За то, чтоб знали: кто на Оку с мечом — от меча и сгинет!

И поскакали победители к родной реке. А за ними волокли трофеи да гнали отбитый скот. И знали все — стоит Елатьма-град нерушимо! Как камень, что волны Оки точат-точат, а с места не сдвинут! А про тот бой в кабаках сказывали с хохотом: «Как елатомцы ногайских мурз солить учили — не в бочке, а в степи саблями!

От Касимова — пыль столбом!

Ваше степенство! Летом 1623 года, по пыльной дороге да по широкой Оке-матушке, ехал купец Федот Котов, путь держал в Персию-загадочную, товары везти да диковинки искать. А путь его лежал мимо славной Елатьмы! Послушайте, как делу было, с прибаутками да с поговорками!

Выкатил Федот Котов из Касимова-городка, набив возы до маковки — и сукно алое, и меха собольи, и воску ядреного бруски. «Эх, путь не близок, до Персии-красавицы!» — думал купец, поправляя шапку соболью набекрень. Дорога вьюнется вдоль Оки, то в гору, то под гору. Кони пыхтят, возы скрипят, словно старухи на лавке. Спутник Федота, молодой приказчик Гаврила, нос утирает от пыли:

— Барин, Федот Игнатьич! — кричит. — Говорят, до Мурома горой — всего семьдесят верст! А водой-то — полтораста выйдет! Как думаешь, где быстрее? Не кнутом, так мечом?

Федот, муж бывалый, бороду седую в ветер пустил, усмехнулся: — Глуп ты, Гаврилушка, глуп, как сивый мерин! Горой — пыль да кручи, кони ноги сломают, возы разобьем в щепки! А вода — она матушка, она кормилица! Понесет ладья сама, словно лебедь белокрылая! Хоть и дольше, да вернее да спокойнее! Не то что по этим ухабам — трясет, словно лихорадка!

А по дороге той самой…

Только выехали они на высокий яр, глядь — внизу, за лентой Оки, на луговой стороне, солнышком пригретой, раскинулось городище знатное!

— О-о-о! — ахнул Гаврила, глаза пяля. — Что за диковина? Словно грибы после дождя — крыши да маковки!

— Диковина-то диковина, да нам знакомая! — усмехнулся Федот, коней придержал. — Это ж Елатма, голубчик! Град-то наш елатомский! Слышь, посады шумят? И вправду, доносился гул, словно пчелиный рой на цветущем лугу — стук топоров, скрип телег, крики торгашей.

— Городище, говоришь? — недоверчиво косился Гаврила на крепкие тыны да каменные церкви, что белели, как лебеди на воде. — Да тут же город как город! Живой!

— Городище — оно и есть городище! — объяснял Федот, глазами хозяйскими окидывая знакомые места. — Место старинное, огражденное, от лихих людей защищенное! Видишь, на лугу-то посады? Там кузнецы молотом гремят — подковы куют, не то что казанские! Там кожевники шкуры мнут — дух стоит, хоть топор вешай! Там хлебники караваи в печи сажают — слюнки текут! А на пристани-то… ах, на пристани!

Федот рукой широко махнул в сторону реки, где у дощатых сходней суетились, как муравьи, грузчики. — Там барки да струги — лес везут, хлебушко золотой, пеньку крепкую! Елатма, брат Гаврила, — как узел на большой дороге! Кто горой едет — мимо нас не проедет! Кто водой плывет — у нас пристанет! Место — хоть иголку воткни — золотое!

Посадский гул да пристани звон…

Пока они стояли, любуясь да рассуждая, мимо них топал обоз с солью-белянкой, возницы подбадривали вялых коней похабными припевками. Навстречу ехал гонец царский, пыль столбом, колокольчик под дугой — линь-линь-линь! — торопился, словно пожарный с багром. А с луга, с посадов, потянуло дымком — то ли кузня, то ли блины пекут…

— Видишь, Гаврилушка? — ткнул Федот пальцем в кипучую жизнь у подножия крепости. — «Тут посады» — это не просто слова в дорожнике! Это жизнь, брат! Деньги звенит, товар течет, язык без костей мелет! Здесь и калач дешевле, и подкова крепче, и новость свежее, чем в Касимове!

— Ишь ты! — уважительно протянул Гаврила. — Значит, Елатма — как мост меж Касимовым да Муромом? И сушей, и водой?

— Точно, смышленый стал! — похвалил Федот. — Мост да причал! Кто мимо Елатьмы проедет — тот либо слепой, либо дурак! А мы, Котовы, дураками не бываем! Ну, поехали, Гаврила! До Мурома еще верст с тридцать горой… Эх, лучше б водой! Да ладно, авось, не разобьемся!

Тронул Федот вожжи, кони рванули, возы заскрипели. А Елатьма осталась позади, на солнечном лугу, у тихой Оки — городище с посадами шумными, узел дорог, купецкая пристань. И долго еще Федот Котов, оглядываясь, бормотал себе под нос, да так, чтоб Гаврила слышал: — Хорошо стоит Елатма! Крепко стоит! Как сказали в старину: «По дороге городище… тут посады!» — так оно и есть! Не соврали! И пока Ока течет, да купцы в Персию ездят — Елатьме цвести да шуметь! Как тому грибу на навозной куче — только поливай! Ха!

И поскакали они дальше, оставив позади гул елатомских посадов — гул жизни, что не смолкал веками у излучины Оки. А про ту остановку Федот потом в свой дорожный список вписал, да с прибауточкой: «От Касымова до Мурома… а по дороге Елатма — не проедешь, не вздохнешь: либо товар купи, либо новость спроси!»

Унжа

Ах, ваша милость! Это ж не небыль, а самая что ни на есть правда-матка, да еще какая важная! Как же, «Книга Большому Чертежу» Не позднее 1627 года — это не бабушкины сказки у печки, а царский атлас, указная грамота для всех дорог да рек! В ней про Елатьму — слово в слово, как в приказной избе записано! Послушайте, да не скучайте!

Дело было, когда царь Михайло Федорович Романов на троне сидел, а патриарх Филарет делами рулил — время-то смутное отходило, Русь на ноги вставала! Собрали тогда мудрые головы — дьяки да подьячие, знатоки земель — и велели им составить описание ко всему «Большому Чертежу» — карте-то всея Руси, что в Москве хранилась, как зеницу ока! Чтоб любой воевода, купец или гонец, глянув в книгу сию, не заплутался меж Окою да Волгою, как слепой котенок!

И вот, пишут они, скрипят перьями гусиными, чернила из дубовых орешков макают:

«А Унжа пала съ вышней стороны подъ городомъ [подъ] Елатмою, съ лѣвой стороны Оки…»

— Стой, стой! — воскликнет зоркий читатель. — Какая еще Унжа? Та, что в Волгу впадает, за лесами дремучими? Да от Елатьмы до нее — тридевять земель!

— Эх, мил человек! — усмехнется старый подьячий Спиридон, нос востроносый в книгу уткнув. — Унжа-то Унжей, да не всякая река — сестра Волге! Эта Унжа — речушка малая, приток Оки-матушки! «Пала» — значит, впала! А «съ вышней стороны» — это выше по течению от Елатьмы, против воды! И «подъ городомъ» — то бишь, близ града, у самых стен, что на левом берегу Оки стоят! Запутались, поди, в реках, как раки в мереже? Ха! Наша Унжа — не велика, да Елатьме под боком течет, в Оку бултых — и шасть!

А дальше — красота, яснее ясного:

«Городъ Елатма отъ Касимова 20 верстъ.»

— Вот оно! — ткнет пальцем с чернильным пятном молодой подьячий Еремей. — Двадцать верст по Оке, либо сушей горой! Отмерили, собачки, верста в версту! Не то что «на глазок», как баба на базаре аршин отмеряет! Значит, плывешь ты из Касимова — считай колокольни: одна, другая… ан, глядь — двадцать верст, а Елатьма, красавица, на яру белеется! Иль едешь горой — двадцать верст пыли в нос, да и прикатил!

И последнее, как гвоздь в крышку гроба заблуждениям:

«А ниже Елатмы 50 верстъ, на Окѣ, городъ Муромъ.»

— Тютелька в тютельку! — хлопнет себя по лысине дьяк Потап, отвечавший за мерило. — «Ниже» — значит, вниз по течению Оки! От Елатьминых пристаней отчалил — наматывай на ус: пятьдесят верст водного пути — и будет тебе Муром славный, с Петром да Февронией! А кто горой поскачет — те семьдесят, как Федот Котов записал! Вода путь длинней делает, да спокойней!

Вот и выходит, ваша милость, что запись сия в «Книге Большому Чертежу» — не небыль, а:

Точный Адрес: Указала место Елатьмы крепко — меж Касимовым (20 верст) и Муромом (50 верст по воде).
Географический Якорь: Назвала ее важным ориентиром («подъ городомъ Елатмою») для описания устья малой Унжи.
Царское Признание: Попасть в эту книгу — великая честь! Значит, Елатьма в те поры — не забытая богом деревушка, а значимый град на карте государства! Как веха на столбовой дороге, мимо не проедешь!
Мерило Доверия: Расстояния даны не с потолка, а как Истина, проверенная шагами гонцов да вёслами лоцманов!

Так что, когда кто скажет: «Да была ли Елатьма важна?» — ткни его носом в сию строку! Мол, читай, неуч: «Городъ Елатма… отъ Касимова 20 верстъ»! Царские дьяки не для красоты писали, а для дела государева! Елатьма — точка на царской карте, узел на речной дороге, твердыня над Окой! Как есть в Книге — так тому и быть! Не прибавить, не убавить!

1544-й. Три Богатыря

или Три Тени на Завалинке

Год урожайный на воевод! Очередь в приказную избу — как в баню по субботам!

Фёдор Иваныч Одоевский (Первый воевода): Его лозунг: «Не сидится на печи! На Казань надо!»
Собрал ватагу удальцов, тряхнул стариной — и марш на восток. Итог похода: «Казань цела? Ну, хоть шапку басурманскую привезли — в казну положить. Главное — отметился!»


Иван Григорьевич Очин-Плещеев (Второй воевода, январь): Вступил в должность под вой вьюги. «Михайлыч, ты от печки не оттаивал? Я в январе — как в проруби! Где тут дров? Где горячительного? Казань? Пусть Федька её воюет, а я — обмороженные уши лечить буду!»


Алексей Данилыч Басманов (Третий воевода): Тихий, как удав перед прыжком. Присматривался: «Ишь, Федька на войну сбежал, Ивашка — в сенях дрожит… А я тут порядок наведу! Кто дрова не рубит? Кто подати платить ленится? Записываю в свой особый „синодик“!» (Позже он станет грозой опричнины, а пока — только нарабатывал навык устрашения на елатомских недоимщиках).

1550-й. Князь-Сокол. Константин Иваныч Курлятев-Оболенский!

Воевода — княжеской крови!
Въехал в Елатьму, как на парад: «Где тут ногайские мурзы шалят? Покажите дорогу! Мне Касимовский князь жаловался!»
Через год (1551-й) он и Семён Шереметев устроят ногайцам такой «концерт» на Оке, что те запомнят елатомские берега, как место своей грандиозной оплеухи от Руси! «Курлятев? Этот не просто воевода — он как сокол на мышь!» — шептались в Орде.

1665-й. Ветеран Перемен. Фома Константиныч Беклемишев.

Приехал в Елатьму, когда стрельцы уже не те, да и воеводская должность — не в почете, а в тягость.
Сел на воеводство, огляделся: «И где тут прежняя грозная крепость? Ах, сгнила… И стрельцы? Ах, разбежались… И казна? Ох, пуста… Ладно, хоть чайку попью. Повешу ключ от несуществующей казны на гвоздик — для памяти.» Типичный «сиделец» в смутное межвременье.

Мораль сих воеводских сказов: Елатьма была для них не точкой на карте. Для Одоевского — плацдарм для авантюр. Для Очина-Плещеева — место, где грели кости. Для Басманова — тренировочный поликон для будущих опричных ужасов. Для Курлятева — форпост, с которого били врага. Для Беклемишева — тихая гавань на закате эпохи. А Ока-матушка всех их видела, всех помнила — и всем в конце концов сказала: «Пора и честь знать! Место освобождайте!»

Как говаривали местные остряки: «Воевода что комар — прилетел, тявкнул, кровь попил, да и след простыл. А Елатьма — как берег Оки — всех перестоит!»

От Мурома — пыль да комарье!

Ваше сиятельство! Летом 1636-го года, по пыльной дороге Московского царства, ехал себе важный немец — Адам Олеарий, ученый муж из герцогства Гольштейн. Царю Михаилу Федоровичу посольство вез, да диковинки русские записывал, как купец товар в амбар складывает! А путь его лежал мимо славной Елатьмы. Послушайте, как делу было, с прибаутками да с немецкой аккуратностью!

Тянулся обоз посольский, словно гусеница пестрая. Колеса скрипели на разные голоса, кони фыркали на мошкару злую. Сам Олеарий, в шляпе с пером, с блокнотом в руках, сидел в колымаге и старательно выводил буковки, как паук паутину: «Дорога… ужасная… комары… как пьяные казаки… кусаются без меры…»

Вдруг — показалось на горизонте!

Выглянул Адам из окошка, протер очки от пыли дорожной. На левом берегу Оки, над самой водой, будто грибы после дождя, виднелись крыши да маковка церковная.

— «Mein Gott!» — воскликнул ученый муж. — Что за поселение? Кажется, значительное! — и схватился за перо, как рачительный хозяин за метлу.

Подъехали ближе. Олеарий высунулся, глазом цепким водя:

— «Елатьма… liegt, linker Hand… в трех верстах от реки…» — бормотал он, меряя взглядом расстояние, словно сукно аршином. — «Последняя перед… чем? Ах да, перед ночлегом… большая деревня… sehr groß Dorf…»

Спутник его, русский толмач Степан, усмехнулся в бороду:

— Что, барин немецкий, деревней Елатьму величаешь? — подбоченился. — Деревня, говоришь? Ха! Да тут тебе и крепостные валы видны, пусть и старые! И церковь каменная — не каждая деревня таковую потянет! И посады вдоль берега — шумят, торгуют! Деревня с посадами — это как медведь в телогрейке: и зверь, и одет!

— «Но… но здесь всего триста крестьянских душ записано!» — упрямо тыкнул пером в свои бумаги Олеарий. — «Триста хозяйств! По нашим меркам — крупное село, не более!»

— Эх, Адам Адамыч! — закачал головой Степан. — Ты душ считаешь, а глазом не меряешь! Видишь ты эти дворы? — махнул он рукой на раскинувшиеся избы и огороды. — Да в каждой избе — как в улье: дед, баба, сыновья с женами, дети малые, внучата! А то и холопы дворовые! Триста душ — это мужиков да старших сыновей считали, для подати! А всех ртов — тысяча наберется, не меньше! Не деревня, а грамотный мужик сказал бы — СЕЛО ГЛАВНОЕ! Вотчина солидная!

И чья ж вотчина? А вот чья!

— «Принадлежит… боярину Федору Ивановичу Шереметеву!» — торжественно записал Олеарий. — «Ah, der berühmte Bojar Scheremetew! Знатный род!»

— Во-во! — подтвердил Степан с гордостью, будто сам Шереметеву родня. — Боярин Федор Иванович — фигура! У него не вотчина — царство малое! И Елатьма — жемчужина в его ожерелье! Тут тебе и пашни тучные, и луга заливные, и лес угодный, и Ока-кормилица! Да и людишки тут — не лыком шиты: ремесленники, лоцманы, торговцы! Деревня Шереметева — это тебе не какая-нибудь Кукуево-на-Соплях! Тут порядок, барин! Боярский глаз далеко видит!

Пока они рассуждали, мимо них:

Проплыла баржа с лесом, грузчики на берегу орали, словно на ярмарке: «Давай-давай, раз-два, взяли!»
Пробежал мальчишка с удочками, крича: «Деда, на язе поперло!»
**Потянуло дымком ** — то ли баньку топили, то ли хлеб пекли…

— «Ja, ja…» — задумчиво кивал Олеарий, записывая. — «Большая деревня… 300 душ… боярина Шереметева… живая… шумная… несмотря на комаров и дороги…» Он вздохнул. «Но все же… не город. Город — это стены, ратуша, магистрат…»

— Городом была, Адам Адамыч! — не унимался Степан. — В летописных сводах писана! Крепость тут стояла! Да времена меняются… Теперь вотчина славная, село богатое — и шапку ломать не надо, и подати платить исправно! А шуму-то, жизни-то — хоть отбавляй! Не хуже иного посада!

Тронулся обоз дальше, оставляя Елатьму позади — большую, шумную, боярскую «деревню» на солнечном берегу. А Олеарий дописывал в своем дневнике, да так, чтобы потомки знали: «Послѣдняя — большая деревня, заключающая въ себѣ 300 крестьянъ; принадлежала она боярину Өедору Ивановичу Шереметеву». Точно, как в приказной книге!

А Степан, поглядев назад, пробормотал себе под нос с усмешкой: — Немец глазом остёр, да меряет по-своему. Елатьма-матушка, ты хоть и «деревня» по немецкому счету, да кормилица славная, твердыня над Окой! И пока Шереметевы да им подобные тебя держат, а Ока течёт — тебе цвести да богатеть! Не велик городок, да удал! Не по названию почёт, а по делу да по людям! Ха! Вот тебе и «большая деревня»!

Так и катился обоз дальше, а про Елатьму Олеарий потом в книге своей напишет — правдиво, по-немецки, но без русской прибауточки: «Большая деревня боярина Шереметева». А в народе ж про ту оценку скажут: «Видит немец Елатьму, да не видит, что под кожей — жила боярская да русская удаль!»

де Бруин

Ах, ваше сиятельство! Майским утром 1703 года, по глади Оки-матушки, плыл голландский художник да бытописатель Корнилий де Бруин — любопытный, как кот, и глаз острый, как у сокола! Плыл он из Касимова вниз по течению, да так спешил запечатлеть Русь диковинную, что и ночь на веслах провел! А на рассвете второго мая встретила его сама Елатьма! Послушайте, как сие было, да с голландской точностью да русским размахом!

Ночь на Оке — тишь да звезды!