Бесплатный фрагмент - Ленин дыш, Ленин кыш, Ленин тохтамыш

Ленин дыш, Ленин кыш, Ленин тохтамыш! Именно так по приданью звучит на одном из азиатских диалектов бывшего многонационального советского народа фраза Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить. Народ тот был безграмотен и диковат. Считал Ленина эдаким сказочным батыром, который выпил у них Аральское море. Ленина теперь уже нет. Если не считать сухенькой сморщенной мумии, выставленной на показ в центре Москвы на Красной площади. Его злой гений превратился в бестелесный дух и надеюсь, со временем растает в воздухе бесследно. Пасет тот народ, как и тысячу лет назад отары своих худосочных овец в солончаках, и возвышаются памятниками некогда великому вождю ржавые остовы кораблей посреди пустыни. Однако Ленин это целая историческая эпоха. Я тоже со своей стороны хочу слепить памятник вождю. В моем случае, как говорил «наше все» Александр Сергеевич Пушкин, не рукотворный…..

Наш паровоз вперед летел…

Фридрих Энгельс писал, о том, что история человечества, есть не что иное, как история кровопролитных войн. До него, к этому выводу приходило немалое количество мыслителей, начиная, с самых что ни на есть древних греков. Сей постулат неоспорим и действителен в любые времена. И мы с этим согласимся. Военные науки, как и ремесло, всегда шли вплотную с изобретением, различного рода предметов взаимного истребления. Каждой эпохе соответствовало свое, ноу-хау, ранее не виданное, гениальное, способное вселять в людей трепет и лишать их жизни. От стрел, катапульт, пороха, колючей прово­локи, с висящими на ней мумифицированными солдатскими телами, под нестройные трели пулемета «Maxim», через лязганье танко­вых гусениц и реактивную тягу, вояки бравым маршем дошли до ковровых бомбардировок и всеобщей термо­ядерной истерии. Однако, самое великое, в кавычках, изобретение, по своей поражающей мощи, и ужасающим по­следствиям применения, показал миру, немецкий бравый «гусар», боевой ге­нерал от инфантерии, вояка Эрих фон Людендорф.

Куда нацелить пушку, вопроса перед ним не стояло. Первая мировая война в разгаре. На матушку — Европу вдруг, как проклятие с небес сошло умопомрачение, и казалось бы, годом ранее добрые соседи неистово уничтожали друг друга, соревнуясь в коварстве и жестокости. Будто бы людям до этого момента жилось скучно, и они вдруг возненавидели свою сытую жизнь, а заодно и друг друга.

Как известно Эрих не считал себя вершителем судеб в планетарном масштабе, злым, порочным гением, в отличие от младшего современника и товарища Адольфа, однако ему, полагаю, до сей поры икается в аду, в теплой компании Нерона, Кортеса, Ваньки Грозного и прочих, им же подобных. Причиной тому, смертоносное оружие, которое он применил, вошедшее в историю под названием — «эксклю­зивный десант российской социал-демокра­тии в тылы врага». Мишенью прусак-генерал выбрал, естественно Россию, ибо видел в ней дикого, непримиримого и лютого врага. Брошен­ный Людендорфом снаряд, угодил точно в сердце Голиафу — тяжело больной, но все еще рефлектирующей, Российской империи. Колосс не смог устоять и рухнул, похоронив под своими обломками колоссальную массу народа.

В этом своем, небольшом рассказе, я лишь едва затрону тему самой сути поражающего элемента. Про это написано бесчисленное количество художественных книг и научных трудов как хвалебных, полных позитивных эмоций, так и ругательных. Не мне тягаться с признанными мастодонтами от исторической науки. А мой маленький неподдельный интерес касается способа доставки «бомбы» в цель, посредством незамысловатого пломбированного железнодорожного вагона. Так сказать самое начало этой истории. Отправной момент, когда пороховые газы еще только выталкивают из ствола пулю, придавая ей мощную кинетическую энергию, и никто не знает, как далеко, в каком направлении она полетит, и кто в конечном итоге станет ее жертвой. Я попробовал суммировать, а затем изложить все то, что донесла до нас скупая на правду и неоднократно переписываемая под различными углами зрения, старушка — история. Ну а поскольку, некоторые ее абзацы регулярно вымарываются, переписываются, или умышленно путаются, то мне, как автору, пришлось кое-что домыслить, а что и приукрасить, для полноты восприятия ситуации в целом.

Перед любым исследователем, прежде всего, стоит вопрос предтечи. Всегда интересен тот, кто, оставаясь за кадром, сводит концы воедино и дает предприятию толчок. Как модно говорить, та самая пресловутая закулиса. Была ли она? В нашем случае была, и величали ее, вернее его, Александр Львович Парвус, личность очень неоднозначная. Человек в высшей степени беспринципный, неглупый и сверх любой меры амбициозный. Однако беда подобных людей всегда заключалась в том, что поставленные ими, перед собой цели, зачастую становятся размытыми уже в начале пути к их осуществлению. В таком случае остается лишь процесс следования, неизвестно куда, имея в сухом остатке, как правило, горькое разочарование. В отношении таких, чаще прочего мы слышим библейское стенание «Прости их господи, ибо не ведают, что творят!».

Даже по прошествии многих лет и публикации бесчисленного количества разнообразных мемуаров, едва ли кто себе представляет, чего же в конечном итоге хотел этот человек. Проходимец, на какое-то время возомнивший себя кукловодом общеевропейского масштаба, пролетел яркой звездой на политическом небосклоне Европы, начала ХХ века. Однозначной оценки его действиям, нет до сих пор. Большинство ученых исследователей, поковырявшись в документах, сходятся в едином — лучше бы было этому «герою» не родится вовсе.

Так уж вышло, что, там где ни ступал его башмак, непременно начинались всякого рода скандалы и передряги, все вставало вверх дном, начинались свары и драки, а он умудрялся, оставив о себе неприятные воспоминания, удалится в никуда, целым и невредимым, с минимальными для себя потерями. Так повелось с первой русской революции, когда он впервые появился на сцене, так повторялось и позже, в течении последующих лет, до самой его бесславной кончины. Родившись в Российской империи и позже приняв подданство кайзера Вильгельма, он колесил по всей Европе и гадил повсюду, где мог. Его, сжав кулаки и сплюнув на сторону, поминали недобрым словом повсюду. В самой Германии, в Турции, Швеции, на Балканах и в Австрии, но больше всех, его «полюбили» на родине. Ни в одной из стран, Парвус не задерживался надолго. Где-либо обрисовавшись, он наскоро сводил знакомства с богатыми и влиятельными господами, умея выдать себя за интересную и нужную личность. Будучи непревзойденным знатоком интриги, человеком абсолютно бесчестным и бессовестным, где лестью, где подкупом, где лживыми посулами, плел свои козни среди высшего света, мирил, ссорил, занимал денег и ссужал в долг, раздавал гарантии и тут же их нарушал, блистал остроумием и до некоторой степени ученостью. Был недурен собой, чрезвычайно манерен и обаятелен. Многие его знавшие господа, отмечали в нем определенный дар мистификатора, что, как мы знаем, пользуется спросом среди людей недалеких и большинства женского пола в особенности. Заработав весьма сомнительными методами сколько-нибудь денег и отведя душу, наш герой всегда успевал раствориться в ночи, незадолго до того, как у кого либо, созревала решимость прострелить ему голову.

Самое интересное заключается в том, что многие из «сильных мира того», зная, что за Александром Львовичем тянется волокуша особенно неприятных проблем, тем не менее, ввязывались с ним в совместные проекты, дружбы против кого-либо и в конечном итоге, или стрелялись, или оказывались под забором. Интеллект, обходительность, звериное чутье и неутолимая жажда наживы, на какой-то момент, сделали эту фигуру, очень богатым человеком. Держа нос по ветру, соответствуя требованию нового времени, Парвус проявил себя, своего рода новатором. Одним из первых в новейшей истории, Александр Львович, понял, что на высокой политике и торговле секретами, можно делать огромные состояния, не снившиеся ни самому богатому фабриканту, ни самому удачливому банкиру.

Будучи по происхождению никем, дыркой от бублика, простым местечковым евреем, он освоил игру королей. Он сумел, пусть не надолго, пусть с краю, но пролезть в высокую политику в роли мистера Х, эдакого доктора Но, записного демиурга. Родись великий махинатор пятьюдесятью годами раньше, его бы, скорее всего, вздернули на первом суку или затравили собаками. Но в окна, срывая ставни, стучался XX век. Пришли иные времена и Парвус, не без успеха, пытался им соответствовать.

Если верить в теорию о переселении душ, то более поздней реинкарнацией Александра Львовича, вполне мог стать наш Борис Абрамович Березовский, очень схожий с великим махинатором начала ХХ века, как внешне и внутренне, так и трагичностью судеб. Оба имели соответствующие качества, были жадны, умны, лицемерны и беспринципны, умели устроить где-нибудь всеобщее глобальное несчастье и извлекать на этом, пусть и грязную, но звонкую монету. И ничего. Еще император Веспасиан, за тысячу лет до того, просветил мир, заявив, что деньги не пахнут. И Парвус и Березовский были умны и не лишены обаяния, умели, когда и где нужно надавить. Если что-то касалось сферы их личных интересов, превращались в зверей. Все запоминали, никому ничего не прощали, и всегда, как охотничий пес, взявший кровавый след, преследовали собственную выгоду. Один, подобен другому, всплыли на сломе эпох, играли по крупному, ва-банк, и проиграли. У подобных им людей, имеется рано или поздно, губящий их недостаток. Как вышеупомянутые, идущие по следу собаки, они теряют способность видеть происходящее вокруг и, теряя способность к объективному анализу, сами себя загоняют в роковую западню. Оба два сгинули в безвестности, на чужбине, оставив по себе дурную память.

В 1917 году, Александр Львович, светский лев с либеральными идеями, блистал как екатерининский червонец, находясь в зените своей умопомрачительной карьеры, хотя кое-где, в тех местах, где он бывал ранее, уже были выписаны ордера на его арест. Но полагаясь на чудодейственную магию денежных купюр и собственную счастливую звезду, он не прятался, не отсиживался в укрытиях. Упорно и целенаправленно, Парвус, продолжал свое дело, в открытую, ничем не стесняясь и не опасаясь ни кого. Остатки европейского рыцарства, вместе с Бонапартом и Фридрихом II Великим, канули в небытие и настали времена, когда на политическую сцену под аплодисменты, ворвался хитрый, расчетливый, жизнелюбивый еврей-торгаш. Он рассказал всем, что все можно купить за деньги и все продать. Оговаривалась лишь сумма. Европу сильно штормило войной и он, наглый, самоуверенный и до безобразия самовлюбленный скакал с одного высокого гребня волны на другой. Именно Парвус, замыслив очередную глобальную аферу, сумел вбить в голову очень непростого и упрямого прусака Эриха фон Людендорфа идею, начинить железнодорожный ва­гон смертельной заразой и пустить его по рельсам в направлении России. К тому же, некоторые поговаривают, что он сам ссудил это предприятие немалыми деньгами, работая на перспективу и рассчитывая на заоблачные проценты. Впрочем, я этому не верю. Парвус не был бы евреем Парвусом, если бы потратил, хотя бы одну собственную копейку. Вся красота и изящество его искусств сводилась к тому, что бы получить максимальную выгоду не на собственных инвестициях, а как бы из воздуха, используя личные достоинства и недостатки других. Тем более, как говорил литературный персонаж Ильфа и Петрова Остап Бендер, неисчислимые богатства просто валяются у нас под ногами.

Есть приданье, что когда царя Креза, завоеватель Кир повел на костер, вели­кий Крез причитал, дескать, опальный Фемистокл был трижды прав, говоря, что нельзя кичиться ни богатством, ни достижениями, пока еще жив. Судьба иногда случается переменчивой. Что посеешь, то и пожнешь. На всякого Парвуса, найдется свой Ленин, еще больший интриган и пройдоха. Результат масштабной и красиво задуманной железнодорожной аферы не принес великому дельцу- мистификатору ни денег, ни славы. Александр Львович рассчитывал в случае победы русской революции, как минимум на портфель министра финансов в обновленной стране, а получил ленинский кукиш с маслом. Большевики, никогда не знавшие благодарности, считая ее архаическим пережитком, в конечном счете, оплевали Парвуса со всех сторон и позже предали забвению, что, в общем, и нормально. Наш герой, возомнив себя ровней, уселся за один карточный стол в компании именитых прусаков, сынов и душеприказчиков железного канцлера с одной стороны и большеви­ков, которым в умении передергивать и шельмовать, история не знала равных, с другой. Первые, не вникая в подробности, сразу били канделябром по голове, вторые же имели в каждом рукаве по восьми тузов. И те и другие попользовали Парвуса как базарную девку, а на утро, сделав вид, что не знают даже его имени, захлопнули перед его носом двери. Кто сейчас помнит Александра Львовича, выдающегося комбинатора, достигшего казалось высот Ирода Великого, интригана и мошенника с большой буквы? Прах и пепел! А пломбированный вагон нет-нет да где-нибудь и проскочит.

Если в вкратце коснуться сути вопроса, то для людей, не знающих и не интересовавшихся новейшей историей, расскажу с чего, все собственно начиналось. В конце 1916, начале 1917 года в Европе полыхал костер невиданной доселе по своим масштабам жертв и разрушения войны. Бои на фронтах более напоминали мясорубку и шли на явное истощение воюющих сторон. Немцам, как и другим, приходилось весьма не сладко. Солдаты гибли сотнями тысяч. Людские ресурсы рейха таяли на глазах. В это непростое время, на пороге генштаба немецкой армии и появился наш Александр Львович Парвус. Какая перед этим была проведена работа, кто его пустил в святая святых прусской военщины и чьими рекомендательными письмами он заручился, я думаю, останется неразгаданной тайной. Факт остается фактом — его там приняли, выслушали и предложением заинтересовались. Людендорфу, Парвус не понравился. Он ему не доверял. Да и как может прусский генерал доверится незнакомому, скользкому человеку, манкирующему своими якобы патриотическими чувствами на благо Великой Германии, пускай и имеющему немецкое подданство, однако все же местечковому еврею, урожденному Российской империи. С другой стороны план Парвуса выглядел простым и логичным. Социальная обстановка в России к тому времени напоминала паровой котел, с заевшими аварийными клапанами и была настолько не стабильной, что в любой момент, при малейшей встряске могла рвануть. На перспективу многое могло зависеть от тех сил, которые на этой волне хаоса прорвутся к вершине власти. Именно таковыми и представил Парвус Людендорфу российский социал-демократический сброд во главе с Владимиром Лениным, отсиживающийся после первой русской революции в швейцарской эмиграции. По заверениям Александра Львовича, Ленин и его сподвижники давали гарантии того, что придя к власти, выведут Россию, одного из ключевых игроков противостояния германскому блоку, из войны. Перспективы казались весьма заманчивыми. Всех дел-то и было, что нелегально переправить банду Ленина через территорию Рейха в какую-нибудь нейтральную страну, поближе к отеческим пенатам. План был утвержден. Несколько месяцев согласовывали детали. И позже, когда казалось, что все идет хорошо, на душе у Людендорфа было не спокойно. Скребли кошки… Если бы он знал, что эта зараза проползет и к нему на родину.

В конце марта 1917 г., по воспоминаниям швейцарского социал-демократа Фридриха Платтена, на Цюрихском вокзале, собралась большая, разношерстная группа шумных, плохо одетых людей, представлявшихся между собой «Цветом российской социал-демократии в изгнании». 99,8% из них, были евреи. Подобно вечному жиду, они долгое время скитались по Европе, выискивая лучшую долю, и теперь, осознав, что им нигде не рады, возвращались на родину, в «не мытую Россию», отнюдь, заметьте, не для того, чтобы ее отмыть, как показала история, а еще больше запачкать. Разномастные смутьяны, демагоги и террористы, вся эта, похожая на мусорную кучу, цветастая шобла, переминаясь с ноги на ногу, нервозно ожидала двух событий. Первое, когда подъедут их старший товарищ и вождь, Владимир Ильич Ленин с супругой, под имя которого, германская раз­ведка, и гарантировала, проезд в комфортабельном пломбированном вагоне. И второе, когда подадут собственно сам вагон. Время тянулось медленно. Ленин, зная, что без него не уедут, опаздывал, и состав подавать так же не спешили. Социал-демократы, тем более евреи, особой любовью, со стороны работников депо, как в прочем и остального швейцарского пролетариата, увы, не пользова­лись. Погоды стояли промозглые, ветреные. Революционеры промерзли, поскуч­нели и стали тихо роптать. Что бы чем-либо занять соратников, Григорий Евсее­вич Зиновьев, наиболее близкий Ильичу активист, затеял импровизированный митинг. Однако в товарищах, рангом пониже, его порыв не высек искры, трут был сырым и пламени не занялось. Людям, если их можно так назвать, хотелось в сы­тое тепло. Однако внутрь вокзала, их не пускали личности в черной полицейской форме. Швейцарцам не терпелось отправить все это гавно подальше из Цюриха. Куда не важно, да хоть бы и в ад.

По воспоминаниям социалиста Аксельрода, неожиданно, с целью ободрить публику, знаток античной истории Карл Радек, подобно римскому гаруспику, тыкая пальцами в небо, обратил внимание собравшихся на стаю кружащих над головами птиц, пытаясь выдать это за добрый знак. Однако оживление почувствовалось только после того, как одна из галок нагадила на Григория Евсеевича, пометив рукав черного драпового пальто. Зиновьев эмоционально выругался на идише, чем вызвал кратковремен­ную веселость. Время шло, а волнение, вызываемое неопределенностью, росло. Среди партийцев стали высказываться предположения, одно нелепее другого. От первого, что их вождь, провалился в открытый водопроводный люк и до послед­него, что его похитила царская охранка и инкогнито, на дирижабле вывезла в одну из стран Антанты, а оттуда на субмарине в Россию.

Ленина заприметили издалека. Он молодецки выскочил из подкатившего к во­кзалу экипажа и галантно подал руку Надежде Константиновне, своей супруге. Расплатившись с извозчиком, держась друг друга, энергично размахивая зонтами, вдвоем они проследовали в направлении ожидавших их товарищей. За ними семенил, сгорблен­ный под тяжестью дюжины чемоданов носильщик-албанец.

В отличие от других, чета Лениных, выглядела вполне себе импозантно. Одеты, были они хорошо, по последней моде, казались бодрыми, веселыми и без­заботными. Их можно было принять за преуспевающих буржуа, радующихся жизни во всех ее проявлениях. Большевистская касса, пополняемая отжатыми у «мироедов-экспроприаторов» деньгами, не пустовала и все было бы не плохо, однако в дорогу, архитектора нового мира, великого революционера-марксиста позвала ненасытная жажда величия, святая вера в сопричастность к свершению судеб мира, постоянно зудящий и не дающий покоя, въевшийся в кость азарт большого игрока. Ленину не терпелось примерить, так сказать, свою жилетку если не на всю вселенную целиком, то хотя бы на матушку Россию, занимавшую едва ли не четверть земного глобуса.

Вскоре по прибытию большевистского главаря подали и состав. Тут же, как это бывает у русских, по закону жанра, при посадке произошел некоторый конфуз. Выяснилось, что по условиям сделки, на границе с Германией, в вагон должны были подсесть два уполномоченных немецких офицера, в качестве сопровож­дения, что бы, не дай бог, вся эта крайне ненадежная публика не соскочила на просторах великого Рейха. Поэтому одно купе необходимо было оставить сво­бодным. Четырем товарищам, волей судьбы не суждено было войти в историю участниками исторического десанта. На перроне оставили одну беременную бабешку, активистку партии Паолей-Цион, двух анархо-коммунистов, по нацио­нальности грузин и автора книги «Выдаю­щиеся личности русской революции», доктора Оскара Блюма. Последний напился как рейтар и едва держался на ногах. Вообще Блюма, Ильич не жаловал. В своей книге, доктор отвел Ленину весьма скромное место, упомянув его заслуги лишь дважды и то в сомнительном, для пользы революции, кон­тексте. Кому не хватит места в вагоне, вождь решал единолично, руководствуясь изобретенным по этому случаю им са­мим, принци­пом демократического централизма. Особенность ленинской модели, отточенной позже до совершенства его преемником Иосифом Виссарионовичем, соответство­вала формуле — «Меньшинство беспрекословно подчиняется мнению большин­ства. А выразителем мнения большинства, является непосредственно сам вождь!»

Подгоняемые тем, что главный идеолог, может на ходу передумать, отъезжаю­щие, загрузились достаточно быстро. Каждый из соколов революции, глядя на ос­тавшихся прозябать в тоске товарищей, был в душе рад, что выбор пал не на него, ибо с Владимиром Ильичом, Швейцарию покидала и партийная касса, то самое волшебное корытце, ставшее впоследствии предметом горячего вожделения любого системного функционера. Наконец два раза протяжно свиснув и пустив клубы пара, паровоз потянул за собой вагон. За окном, оставшись стоять на пер­роне, уплыли в небытие экзальтированная, беременная сионистка, два энергично жестикули­ровавших кавказца и качаемый ветром, дурашливо улыбающийся Оскар Блюм.

Рассовав, чемоданы и короба по полкам, скинув верхнюю одежду, все пасса­жиры, по команде партийного журналиста, массовика-затейника того же Карла Радека, встали с мест и затянули «Интернационал». Драть глотки в поездах, изображая хоровое пение, было исконно российской традицией, возведенной в ранг ритуала, которому в те времена, следовали многие соотечественники. У Ленина с музыкальным слухом от рождения было плоховато. Петь он не умел и поэтому просто открывал рот. Исполнять революционные гимны, после того как в вагон сядут немецкие офицеры, со­чли сообща не этичным, поэтому обязательную про­грамму решили откатать сразу и уже только за тем, немного перекусить и выпить.

За «Интернационалом» спели ленинские любимые «Не плачьте над трупами павших бойцов» и «Нас венчали не в церкви». А уже после практически весь ва­гон пустился в пляс, под зажига­тельные «Семь сорок» и «Хаву нагилу». Влади­мир Ильич морщился, ему не нравился растущий на глазах балаган. Можно подумать, что мы следуем, не в колыбель русской революции Петроград, а какой ни будь местечковый Бердичев! Однако евреи, согласно национальному темпера­менту, вспыхивать как порох, но гореть не долго, вскоре угомонились и полезли по чемоданам, желая подкрепиться, так как знали, что основные испытания их ждут впереди.

Ленин и Крупская, делили купе с четой Зиновьевых. Прикрыв плотно дверь, что бы ни раздражаться присутствием товарищей по партии, они выложили на стол вареные яйца, огурцы, курицу, свежий хлеб и круг колбасы. Ленин достал литровый штоф первоклассного шнапса, который хранил при себе уже несколько недель, ожидая случая. По первой выпили стоя и смачно за­кусили. Вскоре повторили уже присев.

Не прошло и часа, как в противоположном конце вагона, послышалась возня. Находясь на пике возбуждения, сливки российского революционного движения, не поделили место в очереди к сортиру, единственному на всех. (Второй, возле купе, где должны были разместиться немцы, держали закрытым.) Офицеры Великой Германии отличались брезгливым сно­бизмом и не желали делить отхожее место с российской социал-демократией. Потасовку устроили эсеры, склонные в любых спорах быстро переходить к мордобою, но и БУНДовцы, хотя и меньшие числом, та­кие, же борзые, не давали им спуска. Ленину лично пришлось принимать участие в разведении сторон и улаживании конфликта. Поименовав себя в отсутствии немцев главным в поезде, он пригрозил впредь любых скандалистов высаживать на полном ходу, без суда и следствия, как это позже повелось, во времена военного коммунизма. Угрозы возымели действие, но только до тех пор, пока на границе двери тамбуров не опломбировали.

На полустанке Готмадинген, в вагон, гремя шпорами и саблями, вошли и заняли свое купе два важных, с петушиной выправкой, прусских офицера Арвид фон Планиц и Вильгельм Бюриц. Двое военных представляли в этой афере германский генеральный штаб. Согласно приказу, сопровождающие должны были присматривать за тревожными пассажирами, на протяже­нии всего пути сле­дования по территории родного «Фатерланда». Старший из них фон Планиц, безошибочно распознав во Владимире Ильиче главного, поманив его пальцем, увлек в свои апартаменты и долго о чем — то с ним беседовал за закрытыми дверьми. Все остальные социал-демократы и прочие революционеры, имитируя «ordnung» сидели, как мы говорим, тише воды, ниже травы.

Через некоторое время, Ленин вышел в коридор и пригрозив кулаком, высы­павшим из своих купе товарищам, с безза­ботным видом, молча, проследовал на свое место. Немецкий служака, оказался навскидку не плохим мужиком. Дав Ильичу вводную и зачитав инструкции, поручил последнему следить за поряд­ком, за тем выпил рюмку коньяку, закусил лимоном и отпустил его восвояси, на­казав, по пустякам офицеров не беспокоить.

Пересечь всю неметчину от Швейцарии, до Балтики на поезде, даже по тем временам, можно было за сутки, но учитывая условия военного времени, поезд шел очень медленно. Ехали преимущественно днем, по ночам, же состав отгоняли в тупики на крупных узловых станциях. Пассажиры пломбированного вагона об­рыдли друг другу настолько, что перестали здороваться по утрам. Жаркие поли­тические диспуты, сменились коллективной апатией. Оживление происходило лишь в те редкие моменты, когда кому-либо удавалось раздобыть спиртного и имело выраженный очаговый характер. Выпивали не все сообща, а исключи­тельно по принадлежности к какой-либо партийной фракции. Немцам, как хозяевам положения, приходилось легче. Время от времени, они запирали вагон с революционерами снаружи и до утра зависали в станционных буфетах.

На третьи или четвертые сутки в вагоне, как было отмечено в отчете фон Плауница, произошла драка. В купе через стенку, Ленин сцепился с Зиновьевым. Причина не стоила выеденного яйца и катализатором потасовки, как часто бывает, высту­пила неумная женщина. Между пассажирами возник жаркий спор, касательно того, чем собственно, в свете последних веяний, является материа­лизм. Надежда Константиновна Крупская, супруга Ильича, лежа на верхней полке, упирала на то, что бога нет, все люди братья, и все равны. Зиновьев же, внизу, поедая курицу, трактовал эту философскую категорию иначе. Дескать, ма­териализм, это когда хорошее пальто, на голове каракулевая папаха, на ногах модные ботинки, которые не жмут и в кармане тугой кошелек. Все остальное уже не так важно. Приложится по ходу пьесы. В пылу дискуссии Крупская обозвала Григория Евсеевича бурбоном, а тот ее в ответ профурсеткой. В результате перепалки, Ле­нину как самцу, пришлось вступиться за честь супруги.

Хотя Зиновьев был крупнее оппонента, зато последний был более верток и умел драться. У Владимира Ильича некогда имелся старший брат-террорист, позднее бросавший бомбу в царя. Саша, так его звали, имел крутой нрав, или как говорят сейчас, был абсолютно безбашен­ным. Он частенько третировал малень­кого Володю, а тот в свою очередь отыгрывался на младшеньком Митеньке. Илья Николаевич, его отец и по совместительству смотри­тель уездных гимназий, иногда порол розгами маленького Ленина, что, безусловно, закалило характер ле­гендарного революцио­нера. Зиновьев лишь раз заехал Ильичу по скуле, после чего Ленин уже не давался. Молотил Григория Евсеевича как боксерскую грушу. Работал жестко в корпус, до тех пор, пока у Зиновьева не разыгрался приступ ас­тмы. Вся социал-демократия увлеченно наблюдала за потасовкой, делая ставки и улюлюкая.

Драку разнимали немцы. Фон Планиц заломил руку задыхающемуся Зиновь­еву, а Бюриг сгреб в охапку Ленина. Ильич, даже оказавшись обездвиженным, вертелся червем и лягался ногами, на что военные отметили не плохие бойцов­ские качества вождя русской революции. Как ни странно больше всех пострадал Планиц. В пылу сражения у него выпал монокль, который в сумятице кто-то раз­давил.

Следующую трату немцы понесли спустя сутки. На этот раз пострадал Бюриг. Владимир Ильич, по воспоминаниям товарищей по партии, очень хорошо играл в шахматы и вообще был крайне азартным типом. Но шахматы, в багаже револю­ционера, занимали много места и казались не практичным предметом. То ли дело, колода карт. Ленин обожал расписать пульку, и всегда выигрывал. Он не был шу­лером, упаси бог, просто имел математический склад ума и был не плохим физиономистом. Говорят, что и женился он, благодаря карточной игре. Надежда Константиновна, красавицей не была, достаточно посмот­реть на ее фото. Будучи ссыльным в селе Шушенском, Владимир Ильич, скрашивал долгие зимние вечера игрой в карты на раздевание. В один из них, обыграв Наденьку, молодой Ильич, не сдержался и ов­ладел ею. Ну а после того, как Крупская разнесла весть об этом событии по всему селу, Ленин был обязан на ней жениться. После этого он на раздева­ние в карты не играл, а брал по гривеннику за вист.

Помирившись с Зиновьевым на следующее утро, два матерых большевика, за­тащили в свое купе Вильгельма Бюрига и безжалостно разули его в преферанс. У немца игра не клеилась. Получив паровоз на мизере, бравый служака, лишился месячного денежного довольствия, золотых швейцарских часов и янтарного мунд­штука. Как настоящий ариец, Бюриг с нордической стойкостью перенес поражение и даже не потребовал реванша. Весь остаток пути он ехал, молча. Пару десятилетий спустя, гоняя пломбированные вагоны в Заксенхаузен и Майданек, Вильгельм, дослужившись уже до капитана, очень сожалел, что путевые стрелки в том, уже далеком 1917- м, имели другое направление.

Когда поезд прибыл в Гамбург, где чумная бацилла, как называл ее позже Уин­стон Черчилль, то бишь, социал-демократический десант, должен был пересесть на пароход, идущий в Швецию, никаких слез, навеянных расставанием, не было. Немцы, сдав пассажиров таможен­ным властям, удалились строевым шагом в промозглое, туманное утро. Зиновьев послал Аксельрода попытаться выменять у докеров, на бюриговский янтарный мундштук спиртного. Надежда Константи­новна ежась от холода, куталась в манто и на кончике ее носа застыла мутная ка­пелька. Ильич был бодр, ибо стоял перед разверзшимися вратами и готовился шагнуть в историю. Ос­тальные беспредметно голосили, кашляли, сморкались. Холодный воздух резали пароходные гудки.

Всех пассажиров того эпохального пломбированного вагона, как мифический Уран пожирает своих детей, схарчила их же революция. Немногих оставшихся, в назидание потомкам сгноил Иосиф Виссарионович Сталин в колымских лагерях. Может быть, если бы кто ни будь, тогда у немцев, недолил в паровоз воды, или не насыпал в тендер угля, или сломал стрелку, история бы сложилась иначе. Однако в Германии, пусть даже голодающей и воюющей, иначе быть не могло. Очень хо­чется надеяться, что в следующий раз, когда кто-то захочет отправить подобный состав в Россию, то доморощенные логисты проложат маршрут через другие земли, например, Грецию, Болгарию, Румынию, или на худой конец, Польшу, где порядок и пунктуальность не являются взыскуемыми добродетелями. И пусть за­ранее предупредят, что бы успеть разобрать на границе рельсы.

История одного государственного переворота

Всемирный исторический процесс — вещь, по сути своей, не ли­шена условности. Это значит, что на его развитие оказывает влияние множество факторов, иногда даже не воспринимаемых современни­ками всерьез и недоступных, как говорят, невооружённому исследо­вательскому глазу. Говорят, астроном Гершель высчитывал траекто­рии планет, визуально не наблюдая их, но лишь примечая произво­димые ими пространственные возмущения. Так и мы возьмемся за это дело, в надежде показать, как любой мелкий камушек, попавшийся на пути стремительного разворота событий, может перенаправить их в какое-нибудь непредсказуемое русло.

Если бы памятный Октябрь 1917 года не выдался таким холодным, или бы скупые Петроградские буржуи-мироеды щедрым жестом, доб­ровольно открыли винные склады для беснующейся черни, а та перепилась и расползлась по норам — возможно, мы бы жили в другой, более сытой и счастли­вой стране. Позднее коммунистические идеологи как могли, отрицали объективность этого факта, используя метод диалектического мате­риализма для подмены здравого смысла, тем самым пытаясь уложить историю России в примитивное прокрустово ложе марксизма-лени­низма, лженауки сродни астрологии или алхимии. Придворные щелко­перы, на протяжении долгих лет, возводили спорную, малопонятную теорию в ранг вселенской аксиомы. Каждый из них хотел от­метиться перед своим партийным руководством, выпрыгивая из шта­нов, в надежде что заметят и пустят поближе к корыту. Вот это наоборот, как раз и является неос­поримым наблюдением, выдержанным вре­менем, как высокосортный коньяк. На самом деле всё произошло куда более витиевато, чем они насочиняли и выдали как исторический факт.

…Холодный промозглый ветер гулял вдоль прямых, как линей­ный аршин, Петроградских каналов и тёмных пересекаемых ими улиц, задирая полы пальто редким прохожим и срывая с них шляпы. Обыватель предпо­читал носа из дома не показывать — на проспектах злобствовали рабочие воен­ные патрули, а в подворотнях прятались, подстерегая жертв, бандитские шайки. И те и другие могли запросто ограбить, побить, пустить пулю в затылок, а тело сбросить в воду. Отличались одни от других, только тем, что уголов­ники были пьяны наполовину и могли бегать, пролетарская же мили­ция, как говорят, «до синевы» но имела мандаты и стреляла без предупреждения. Причем многие из них, плохо понимали по-русски. Этим, на первых порах и отличался интернационализм новой России. Наступала другая эпоха, а ее герои уже начинали переделывать мир на свой «хахряк» и нагибать его под себя. Без винтовки, а ещё лучше без ручного пу­лемёта выйти подышать воздухом представлялось крайне рискован­ным предприятием.

Иногда моросил мелкий холодный дождик. Тротуары были грязны, их никто не убирал. Дворник, хоть и был пролетарием, но классовой сознательностью в полной мере не обладал. Он, в основной своей массе, по­дался в родную деревню, предвидя скорую разруху и голод. «Ре­волюционная» фронда как то — разодетая в бушлаты и клеши матросня, фронтовые дезертиры, мешочники-спекулянты, пьяные пролетарии, уставшие от снулой беспросветной жизни, оценив прелесть безделья и вольницы, сбивались в разношер­стные неуправляемые стаи. Они грелись у больших жарких костров, которых в тот вечер по Питеру полыхало великое множество. На топливо шла ме­бель, заборы, магазинные вывески, а так же припасённые обывателем на зиму дрова. Все жили только настоящим днём. Завтрашний день, если он и случится, был не интересен. Теория бунта такова, что история делается только здесь и только сейчас. Всюду в темном, наэлектризованном зловещими зарницами пространстве слышались сиплый гогот, матерная ру­гань, окрики и шум потасовок.

Владимир Ильич Ульянов (Ленин) пробирался к Смольному ин­ституту — бывшему пансионату благородных девиц, а ныне месту, где располагалась вся большевистская тусовка, позднее поименованная «штабом». Его сопровождал верный пёс, он же проверенный това­рищ, чухонец по фамилии Рахья: худой, высокий, отталкивающей внешности человек, сжимающий по карманам два нагана и нервно озирающийся по сторонам.

Пара инкогнито следовала парками, подворотнями и тёмными проулками. В кронах деревьев Летнего сада метались зловещие тени, по­верхность Невы теребил ветер и морщил ее крупной рябью. Выйдя из очередного двора на набережную, будущий вождь мирового пролетариата и его спутник неожиданно увидели ярко освещённый, ощетинившийся бортовыми орудиями гвардейский крейсер «Аврора». На корабле, судя по всему, шло гульбище. На пугающем чернотой, ненастном не­босводе хаотично мелькали пускаемые с крейсера лучи прожекторов и сигнальные фейерверки. Играла гармонь. Осипшие матросские глотки нестройным пьяным хо­ром орали песни. Иногда диссонансом звучал развратный женский смех.

— Пьют, суки! — больше с завистью, нежели со злобой или осужде­нием, сквозь зубы процедил Ленин.

— Да-а-а, сейчас везде пьют, кому есть чего пить — согласился Рахья по-фински, после пятиминутной паузы. Даже эта простая, казалось бы, мысль, требовала всестороннего обдумывания. Такова выведенная эволюцией, физиология финского мозга. Ничего не поделаешь.

Вскоре оба революционера вышли к Смольному. Здесь они почув­ствовали себя в относительной безопасности, подобно рецидивистам, соскочившим от погони и укрывшимся в «малине». Тротуар вёл их вдоль красивой бесконечной изгороди литого чугуна, сквозь которую виднелся больших размеров особняк. Окна его ярко светились электричеством, слышалась шумная возня. Воздух резали грубые приказы, треск ломаемой мебели, и множество нестройных голосов, сливающихся в глухой, грозный гул. Во дворе, перед парадным входом и по сторонам, пылали вышеупомянутые костры, а на их фоне неуверенной пьяной походкой плавали чёрные силуэты.

Политическая обстановка в России, к тому моменту достигла не­бывалого накала. Ушло в небытие, защищающее, организующее и ка­рающее законное право. Теперь каждый босяк, подобно ко­ролю Людовику IV, государством считал себя и свои «хотелки». Однако в отличие от сюзерена, он не полагал для себе никакой ответственности. Грабь награб­ленное! Ешь от пуза, пей в усмерть, пляши на костях, чем не жизнь! А если еще пустишь кому кровь, так и побаиваться начнут. Так, что бы руку знали! Исконная русская традиция — «Бояться — значит уважают!».

Наступало время решительных действий. Пока страна бьется в агонии, не все потеряно. Необходимо было искать выход, иначе не вы­жить никому. С одной стороны немец, с другой мироед-саботажник, с третьей бандит, а с четвёртой тиф, голод и разруха. А над всем этим безобразием всё явственнее проступает силуэт страшной и неопрятной старухи с косой. Различные партии изводили себя склоками, травили друг друга, лгали и сводили на «нет» любой политический дивиденд, кото­рый удавалось нажить неимоверными усилиями. К октябрю ини­циативу в этой вакханалии перехватили большевики, как самая попу­листская, бессовестная и беспринципная сила. То, что с люмпенами и разбойниками они разговаривали фактически на одном языке, давало им немалую фору перед другими. Бандит и люмпен грозная революцион­ная сила. Бежит не далеко, зато быстро и шумно. Сгорает на раз, зато жарко. Ленин это прекрасно понимал. Политическая арена России 1917 года изобиловала массой разнообразных, подчас комических пер­сонажей. Многие из них шутили, но так, что смеяться не хотелось, напротив, бросало в холодный пот. Всеми правдами и неправдами, где угрозами, а где подкупом проникнув в российский политический бомонд и желая добить его окончательно, Ильич и компания решают провести так называемый, II Съезд рабочих, солдатских и крестьян­ских депутатов. Это конечно была не воровская сходка, но и не народ­ное вече. Глубоко сомнительное, рисковое предприятие устраивалось для небольшой горстки авантюристов, разбиравших рельсы и норовящих, пустить под откос локомотив под названием «Великая Россия».

Как я уже упоминал, в ожидании того как съедется кворум едино­мышленников, самые радикальные «перцы» российской социал-де­мократии облюбовали себе Смольный институт. На первом этаже зда­ния топтались депутаты низового звена, по большей части, бежавшие с фронта окопники. Некоторые дезертиры жили здесь чуть ли не с февраля. Все они пьянствовали, дрались, и загаживали всё, до чего только могли дотянуться. Тут же в одном из крыльев здания, располагался и секретариат, записывавший вновь прибывших, справлял им мандат и ненавязчиво интересовался воззрениями депутата на текущий момент. Многие были неграмотными и, проведя на фронтах несколько предыдущих лет, готовы были за краюху сухаря и стакан спирта, признать любую политическую платформу своей. Так как из довольствия большевики могли им предложить только кипяток, то многие из вчерашних солдат выходили в город на грабёж, чтобы худо-бедно добыть себе пропита­ние. Вся эта немытая, серая солдатская масса хаотично сновала туда-сюда, тёрлась друг о друга, выделяя вонючее, удушливое тепло. Здесь, как в горниле, зака­лялся становой хребет будущей красной армии, надежная опора большевистской власти, её мозолистая рука, сжимающая винтовку.

Выше, на второй этаж, который облюбовали себе революционные мат­росы, лапотников не пускали. Здесь располагалась их матроская комендатура, более напоминавшая вертеп. По полу катались многочисленные пустые бутылки из-под шампан­ского. Истомившиеся бездельем в войну мореманы, быстро оценив прелести буржуазного бытия, перешли с плохого картофельного спирта на благородный искря­щийся напиток и лакали его ящиками. Захмелев, бродили по кори­дорам, подметая клешами мусор, сморкались в портьеры и гася окурки о стены. Порхали, как феи, из одних кабинетов в другие да­мочки в дезабилье. Время от времени вопли типа: «Братва, атанда! Кок на рейде!», служили сигналом к приёму горячей пищи, дос­тавляемой в термосах по приказу Центробалта.

Здесь уже отливалась элита вооружённых сил будущей свободной Республики. Процессом заправлял легендарный матрос Дыбенко, дерзкий, своенравный, богатырской стати и наглого, лихого вида тип. В проявлениях личного героизма, на полях сражений он, од­нако, замечен не был. Подчиненные его ненавидели и, вместе с тем, побаивались. Позднее, вскочив на «большевистский бронепоезд», он неоднократно мелькал то там, то здесь, войдя в историю бабником, скандалистом, пьяницей и крайне ненадёжным, изворотливым типом. До определённого времени ему «фартило». Он понимался до самых вершин власти, а, упав в глубокую пропасть, всплывал снова. До тех пор, пока этот «паровоз» не остановили и некоторых товарищей не попросили с него сойти в 1938 году…

Третий, привилегированный, этаж занимала партийная верхушка — мозг восставшего из тьмы Левиафана, чудовища, играющего на низменных человеческих страстях, и ими же пи­тающегося. Вдоль длинных коридоров и просторных зал, ветер сумасше­ствия трепал занавески, хлопал дверьми и дико выл в вентиляцион­ных трубах. Дух авантюры материализовался токами неизвестной природы, которые скакали искорками по зеркальной глади паркета и вонзались под кожу каждого вошедшего, как проникает бес в поддав­шуюся искушению душу. Здесь обосновались вожди, готовящиеся стать разя­щим языческим молотом Тора, впоследствии повергшим старую, вскормившую их лапотную Россию, архитекторы грядущего кровавого времени. Именно сюда и спешили Владимир Ленин и Эйно Рахья.

Лишь только они ступили на выложенную гранитом аллею, ведущую к парад­ному входу, Ильич, изображавший до того сгорбленного больного старикашку, выпрямился, приосанился и, выпятив грудь, зашагал так быстро, что длинноногий телохранитель Эйно едва за ним поспевал. Ленин втянул ноздрями этот тяжелый, висящий над Смольным дух, пустил в уши нестройный гул многочисленных голо­сов, почувствовал бегущие в наэлектризованной атмосфере токи, и им овладела жажда действия.

У трёхметровых дубовых резных дверей, сквозь которые сновал туда-сюда разнообразный люд, стоял часовой — здоровый бородатый детина в шинели и будёновке. Бойца покачивало, он был сильно пьян. Опасть вниз, подобно озимым, ему мешала винтовка со штыком, на которую он грузно опирался. Когда к дверям приближались люди, часовой угрожающе мычал и желающие войти в Смольный совали ему какую-либо бумагу. Тот накалывал её на острие штыка и снова уходил в нирвану. На стальном штыре были нанизаны мандаты, пропуска, пригласительные билеты, порнографические карточки и врачебные рецепты.

Перед этим красным апостолом Павлом, стерегущим ворота в райские кущи, Ильич затормозил, как бы любуясь монументально­стью воина Революции. Затем, со словами: «Закуси!», достал из кар­мана пальто завёрнутый в тряпицу бутерброд с финской салями и, развернув, протянул бойцу. Тот, привычным жестом наколол бутер­брод поверх бумаг, издал гортанный звук и впал в оцепе­нение. Резко повернувшись на каблуках к своему спутнику, будущий вождь мирового пролетариата с досадой, от волнения картавя осо­бенно сильно, произнёс: «Вот, батенька, и с такими мегзавцами мы собигаемся делать геволюцию!» Потом, на секунду-другую глубоко за­думавшись, махнул рукой и, рассекая ладонью воздух, выкрикнул: «И сдегаем! Обязательно сдегаем!»

Пока Ленин следовал по первому этажу, окружающие смотрели на него неприязненно, как на чужака. Широким массам он был тогда еще не известен. Вождь в кепке примелькаться не успел и «нашим Ильичом» за глаза его ещё никто не называл. Мающаяся бездельем нетрезвая солдатня могла бы мигом взять маленького лысого интел­лигентика на «гоп-стоп», однако видя его сопровождение в лице уг­рюмого, высокого, жилистого человека с холодными рыбьими, зыркающими гла­зами, потенциальные насильники не­хотя сторонились, давая проход.

Миновать матросские заслоны на втором этаже так просто, как они прошли часового на входе, Ленину и Рахье не удалось. Путь им преградили три крепких, наглых балтийца. Главный из них, в ранге старшины первой статьи, развязано потребовал предъявить доку­менты. Ильич достал из нагрудного кармана фальшивый паспорт на имя рабочего Иванова, и мандат на имя Ульянова-Ленина, который определял его принадлежность к партии (партбилеты появились позже). Флотские долго вертели эти бумаги в руках, передавая по кругу, рассматривали на свет, скоблили грязными ногтями печати, и, наконец, старший, презрительно бросив, дескать, «много вас таких, лениных-шлениных, здесь подъедается, а потом пуговицы с бушлатов пропадают…», принял суровый вид. В качестве отступного матросы потребовали, чтобы желающие пройти, либо сплясали матросский танец «яблочко», доказав, что они настоящие матросы, либо спели «Интернационал», как сочувствующие револю­ции. Ни Ильич, ни финн матросской хореографии не обучались, а слов «Интернационала» по-русски Ленин не знал. Бывало, на партийных сходках его сообща голосили, однако, считая хоровое пение, как я уже упоминал, занятием босяцким, вождь лишь открывал рот. Рахья же вообще русский язык знал плохо, а музыкального слуха у него не случилось отроду. Дело при­нимало дурной оборот. Ленинский телохранитель побледнел, сузил глаза и, играя желваками, стиснул в карманах рукояти наганов. Стоя­щий напротив старшина, на расстоянии вытянутой руки, медленно потянулся к кобуре маузера.

Ситуацию спас «Яшка-людоед», бодро сбегавший по лестнице вниз. Якова Михайловича Свердлова в Смольном знала, как гово­рится, каждая собака. Знала и побаивалась. Сам мичман Дыбенко, безжалостный, как штормовое предупреждение, иногда лебезил перед тщедушным, но будто бы отлитым из стали евреем. Матросы знали, Яшка может сожрать любого, с дерьмом и не поперхнутся. Свердлов, завидев Ленина, широко развёл в стороны руки и бросился к последнему в объятья. Старшина посторонился.

…Прозвище «людоед» Яшка привёз из ссылки. Так как оно точно соответствовало его натуре, то и закрепилось за ним в среде партий­ных соратников. Исходной причиной тому послужила детская Яшкина паническая боязнь темноты. Каким бы упрямым и жестоким он ни ка­зался, как бы ни лютовал впоследствии — попав один в тёмное поме­щение, он тут же терял самообладание и рассудок. Будучи сослан в ди­кий таёжный Нарым и живя среди болот по соседству со Сталиным, Свердлов денег на керосин не жалел. Круглые сутки в ветхой избе, куда его определили на постой, не гас свет. Местные жители недоумевали: «За­чем ссыльный палит керосин по ночам?» По их убеждению, ночью господь велел всем спать, а те, кто его не слушает, тот нехристь!

Тогда, в 1911 году, европейские и российские газеты шумно гал­дели о «деле Бейлиса». Пресса изобиловала кровавыми подробностями и выдержками из протоколов сионских мудрецов (так называемое «дело», кто не знает, было сфабриковано и касалось того, что евреи якобы похищали христианских младенцев, убивали их и поливали их кровью свои каббалистические алтари).

Хотя Нарым это глухомань в Томской губернии, кое-какие ново­сти с большой земли доходили и туда. Аборигены, люди простые, ничтоже сумнившись, решили, что Яшка Свердлов, обладающий яркой семитской внешностью, по ночам препарирует младенцев, поедает их внутренности, а из них самих на­бивает чучела. Так и закрепилось за ним прозвище «людоед». Отве­тами на вопросы: «Где бы это Яшке красть детей? Каких? Куда он де­вал чучела?», местные пейзане себя не морочили. Не помог и исправ­ник, попрекавший селян в темноте и невежестве, дом «людоеда» об­ходили стороной, им пугали детей и не здоровались даже издали. Всё шло к тому, что пребывание в Нарыме, закончится для Якова Михай­ловича чрезвычайно скверно. Вмешалось провидение. Партийные то­варищи, устроили «Яшке-людоеду» побег всего лишь за сутки до того, как на сельском сходе было принято решение спалить еврея вместе с избой…

Яков Михайлович, сыгравший едва ли не ключевую роль в после­дующих событиях, без устали сновал с третьего этажа на первый и обратно. Наверху, в обширных светлых аудиториях, това­рищи по партии выпивали, закусывали и вели жаркие дискуссии, в которых Людоед принимал активное участие то на стороне Льва Троцкого, то Николая Бухарина, то ещё кого, а то и высказывал свою собственную точку зрения. Внизу же работал секретариат намечен­ного Съезда, регистрирующий пребывающих депутатов и прощупывав­ший позицию каждого персонально. Свердлов неусыпно следил за по­литическим барометром для того, что бы наперёд знать, куда, в какую сторону отклонится стрелка и когда можно будет нанести удар на опе­режение или же «нарисовать ноги».

Соратники очень тепло встретили Ульянова-Ленина, самого главного партийного вождя, держателя большевистского общака и непре­взойдённого демагога. Такой подарок для победы на съезде, трудно было переоценить. Имелся, правда, ещё Лев Давидович Троцкий, но дремучая сол­датская масса, особенно, матросы евреям не доверяли. Ленина уса­дили в глубокое уютное кресло и тут же преподнесли хрустальный лафитничек, на длинной ножке, искрящийся, наполненной водкой. Рахье предложили стакан. Опрокинув в себя жгучую живительную влагу, Ильич тут же ощутил, как разливается тепло по озябшим членам и на душу снисходит особое умиротворение, свойственное состоянию, ко­гда человек пережил страхи, опасности и лишения и, в конце концов, оказавшись в полной безопасности, позволил себе расслабиться.

Однако состояние блаженства тем и ценно, что мимолетно. Уже через минуту неутомимый, как паровая машина, главный большевик вскочил на ноги и схватил трубку стоявшего на столе неподалёку те­лефонного аппарата. Трубка молчала. Товарищ Бубнов, отвечавший за партийные коммуникации, пожал плечами: «Телефонной связи нет уже несколько дней, юнкера пошаливают». Ильич, метнув на него из глаз молнии, наказал срочно, прихватив с десяток праздношатаю­щихся по первому этажу солдат, отправляться к барышням. «Но не за­тем, — Ленин покрутил кистью руки в воздухе, — что там багышни, а затем, чтобы наладить устойчивую, телефонную связь! Вам всё ясно, товагищь Бубнов?!»

Бубнов тут же, как говорится, был таков. Следующее задание ожидало Феликса Дзержинского. Ему было поручено посетить на броне­вике Главпочтамт и забрать там пакет от немецкого Генштаба на имя Владимира Ильича Ленина. В пакете должны были быть соответст­вующие инструкции и, главное, деньги, которых, последнее время во­ждю очень не хватало. Посылка пришла ещё несколько месяцев назад, но кто-то из коллег, немецких социал-демократов, его сдал, и вокруг почтамта были устроены засады ищеек Керенского, для того что бы взять Ле­нина «на живца» и публично представить его немецким шпионом. Су­дебная власть того времени старалась придерживаться нравственно-этических норм. Что бы объявить кого-либо мерзавцем или врагом, должны были имеется на то веские, неоспоримые доказательства. Не­многим позже, несколько лет спустя, уже при большевиках, можно было абсолютно не обращать внимания на такие условности. Железный Феликс на железном коне, вооружённом парой пуле­метов, без труда привезёт ему немецкие «babken». А что касается сидящих по засадам продрогших, переодетых «топтунов» со своими «пукалками», то времена нынче другие и они, наложив в штаны, моментально дематериализуются, ничего, кроме запаха, после себя не оставив.

Ильич почувствовал, как под шёлковой сорочкой наливаются свинцом дряблые мышцы, как начинает приятно свербеть внизу жи­вота. Ещё немного и на лысой голове пойдут в рост волосы. Неотвра­тимо наступает, наваливается его время, где будет главным он, и никто другой!..

Боевика-анархиста, небритого и лохматого, Антонова-Овсеенко с группой матросов отправили в Зимний дворец вручить заседавшему там Временному правительству наскоро придуманный в соавторстве с Троцким меморандум. Бумага ничего собой не представ­ляла и имела цель исключительно напустить страху и заявить о себе любимых. В частно­сти, настойчиво рекомендовалось повлиять на градоначальника Балка с тем, чтобы он окоротил своеволие юнкеров на ночных улицах го­рода, убрать из письменного обращения букву ять, а к утру организовать у Смольного двухсотведерную бочку пива. Депутатов в канун открытия Съезда неплохо было бы опохмелить. Вторым пунктом шло пространное рассуждение о том, что германцы, в сущности, не та­кой уж и плохой народ. Они изобрели бензин, психиатрию и ватер­клозет, поэтому историческая необходимость требует немедленного примирения со столь великой нацией. А в завершении петиции пред­лагалось всем ныне действующим министрам присутствовать на от­крытии II Съезда рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в ка­честве гостей, правда, без каких-либо гарантий личной безопасности, а так же поучаствовать в торжественном банкете, за собственный счёт.

Список неотложных дел вождя замыкало поручение Льву Каменеву от­правиться с ротой солдат, на Финляндский вокзал и обеспечить тор­жественную встречу супруге Ленина, Надежде Константиновне Круп­ской, а также нескольким другим жёнам главарей большевистской партии, которые прибывали ночным поездом. Солдат в эскорт отби­рали не слишком пьяных и не слишком вонючих. Участие в меро­приятии революционных матросов исключалось, все знали не пона­слышке об их утилитарном подходе к особям противоположного пола и неудержимой тяге грубо и похабно шутить. К тому же Каменев мо­ряком не был, поэтому и авторитетом у балтийцев не пользовался.

Покончив с текущими делами и выпив ещё, оставшаяся больше­вистская верхушка переместилась в соседний зал, где умелец Кржи­жановский, в отличие от всех остальных соратников знавший азы ес­тественных наук и состоявший в переписке с Николой Теслой, сконст­руировал «машину времени». Аппарат был способен, по его словам, за секунды переделать любого старорежимного холуя в истинного творца и носителя коммунистической идеи, созидателя и строителя светлого будущего. Тут же изобретатель предлагал опробовать чудо-механизм. Владимир Ильич, зачитывавшийся в отрочестве книгами Жюля Верна и Конана Дойла, очень интересовался постановкой опытов над живыми людьми и всячески их приветствовал. «Машина времени» Кржижановского представляла собой кресло, опутанное проводами, и, на первый взгляд, напоминало банальный электрический стул, на котором практичные американцы казнили приговорённых к смерти преступников. Но это только, если не вдаваться в детали. На самом деле устройство было куда как более сложным. По обе стороны головы предполагаемого «путешественника во времени» было приделано по большой медной тарелке, подобной тем, какие используют музыканты в оркестре, когда хотят извлечь громкий вибрирующий звук. С задней стороны спинки кресла Бонч-Бруевич приторочил несколько стеклян­ных колб с жидкостями и коллоидными газами. Жидкости бурлили с разной интенсивностью, а газы цветасто опалесцировали. С боков кресла выдавались педали и рубильник. В воздухе висел и щипал ноз­дри стойкий запах озона.

Вошедшие в помещение десятка два большевиков, искренне заин­тересовавшись, обступили диковину и загалдели. Изобретатель, запи­наясь и стараясь всех перекричать, делал попытки объяснить принцип действия аппарата. Он размахивал листками с рукописными теоретиче­скими выкладками, и подобно лозунгам выкрикивал физические постулаты, но ему никто не внимал, ибо не слушали.

«Ну-с, испытаем?» — потирая руки, заговорщически обвёл присут­ствующих озорным взглядом Ильич, когда ажиотаж немного стих и страсти успокоились. В наэлектризованной возбуждением атмосфере повисла тягостная немая пауза. Понятно, ни один еврей, которых здесь было большин­ство, не собирался приносить себя в жертву физику-самоучке, пусть даже и любимцу вождя. Участие в эксперименте самого Ленина по по­нятным мотивам исключалось, рисковать главой партии, было нельзя. Да и потом, сама мысль, улучшить Ильича, казалась кощунственной. Он и так, своим окружением воспринимался как само совершенство. Поляки стояли, поникнув, опустив долу взгляды. Кржижановский, сам был шляхтичем, а поляку от поляка, как убеждала история, ничего хорошего ждать не приходилось. Побаивались, однако. Конечно, можно было на это дело подписать товарища Рахью. Он бы наверняка согласился, но, к сожалению, финн, оставшись без присмотра, выпил несколько стаканов водки без закуски, от этого пребывал в коматоз­ном состоянии и для чистоты эксперимента не годился. Товарищ Буб­нов отбыл с поручением. Молчание затягивалось. И тогда наиболее хитрые большевики Бухарин и Луначарский, теснясь бочком, вытолк­нули на всеобщее обозрение грузина Кобу.

Иосиф Виссарионович Сталин тогда ещё большим авторитетом в партии не пользовался. Над ним время от времени подтрунивали. Он плохо говорил по-русски и очень сильно заикался. Идея принести в жертву науке будущего «отца народов» даже сейчас, по прошествии почти сотни лет, выглядит преступлением, но к тому времени он еще мало чем себя проявил, и никто плакать бы по нему не стал. Коба, имея незаконченное духовное образование, был искренне убеждён, что дьявольская машина не может в одночасье перевернуть миро­воззрение человека в лучшую сторону, однако, оказавшись в центре вни­мания и будучи истинным кавказцем, не мог давать задний ход. Кар­тинно отказавшись от предложения «махнуть для храбрости» он оки­нул товарищей высокомерным, презрительным взглядом и уселся в кресло. Соратники одобрительно загудели.

Кржижановский, произведя нехитрые пассы руками, покрутил педали и, выдержав паузу, насладившись моментом, когда все присут­ствовавшие в ожидании чуда раззявили рты, дёрнул рубильник. Тут же сверкнули синие молнии, сыпануло искрами, послышался треск, а в са­мом помещении неожиданно погас свет. В Смольном и его округе воцарилась кро­мешная тьма, лишь блики от горевших во дворе костров плясали на окнах. Послышался протяжный страдальческий стон, вздох и корот­кое «Щеде де да мутхе!» (грязное грузинское ругательство — прим. авт.), отчетливо прозвучавшее в наступившей тишине.

Из состояния оцепенения большевиков вывел прогремевший на улице выстрел и последовавшие за ним истерические вопли Яшки-людоеда. Неожиданно оказавшись в темноте, Свердлов впал в состоя­ние помрачённого сознания и выскочил на улицу. Выхватив у стояв­шего в дверях часового винтовку с нанизанным на штык бутербродом, и тем самым повалив солдата в грязь, пальнул в воздух. На втором этаже будто бы только этого и ждали. Пьяная застоявшаяся матросня с воплями «Даёшь революцию!» стала бросать мебель в окна. Рабоче-крестьянские депутаты, неорганизованно, толкаясь, и топча друг друга, стали рваться на улицу, стреляя на ходу и бросая гранаты. Именно здесь появились первые жертвы Великой Октябрьской социа­листической революции, и в этот самый момент включился отсчёт времени до начала кровавой, братоубийственной гражданской войны.

…Матрос Железняк на крейсере «Аврора» службы не проходил, однако, как представитель Центробалта, был вхож на любой корабль и любой командир или капитан обязаны были ему по выражению новой власти «лизать ботинки». В тот злопамятный вечер анархист Желез­няк бражничал со своими подельниками как раз на «Авроре». Изрядно накидамшись, в нём по привычке взыграла революционная бди­тельность. Покинув кают-компанию, бравый матрос отправился бро­дить по крейсеру, проверяя караулы. Съездив нескольким часовым по физиономии, чтобы не забывали пролетарский, матросский кулак, ле­гендарный балтиец остановился покурить у носового орудия. Грозный холодный ствол смотрел в сторону Зимнего дворца на Сенатскую площадь, где, скрываясь от кинжального дующего с Невы ветра, раз­ношерстный, напичканный мятежными идеями люд пьянствовал и грелся у костров. Все они, уже не солдаты российской армии, однако, были до зубов вооружены, и штатскими считать себя отказывались. Дальнейшее свое приложение, в плане личного обогащения они ви­дели соответственно большевистскому лозунгу «Грабь награбленное». Награбленного в России было много, однако потенциальные граби­тели стояли в очередь, неизмеримо большим числом. С винтовкой расставаться никто не спешил, а про мирный, созидательный труд за­были вовсе.

Матрос стоял у орудийного затвора, пряча в кулаке тлеющую па­пиросу. Хлестал мелкий дождь. Бушлат героя был застёгнут наглухо, воротник поднят. Ленточки бескозырки завязаны под подбородком, чтобы ветер ее, гордость и душу моряка, не сорвал и не унес в тёмные клокочущие волны. Раскачивалась и била по коленке деревянная ко­бура тяжёлого маузера. Таким позже этого завзятого громилу и бузо­тера благодарные потомки отливали в бронзе и расставляли подобно шахматным фигурам на привокзальных и припортовых площадях многочисленных советских городов.

И тут откуда-то из глубины темного города послышалась беспоря­дочная стрельба. На Сенатской площади случилось оживление, дезер­тиры мелкими группками стали перебегать от костра к костру и отча­янно размахивать руками. Прогремел выстрел, затем второй. «Даешь буржуя!» — решил пьяный Железняк и сам себе, скомандовав «Товьсь!», неприязненно посмотрел на снующих по площади людей в смотровую прорезь бронированного пушечного щита. Окопников, не­смотря на классовую близость, он презирал и держал не более чем за вшивый корм.

За всю свою недолгую флотскую карьеру Железняку так ни разу и не довелось пострелять из пушки. Он всё больше кочегарил по трюмам, драил палубу и сидел на гауптвахте. Ему очень хотелось пальнуть, тем паче из главного калибра. «Палундра!» — проорал он в ночь и дёрнул рукоять затвора 152-миллиметрового носового орудия. Пушка дрог­нула и с оглушительным грохотом выплюнула осколочный снаряд в направлении Зимнего дворца. Палубу заволокло едким пороховым дымом.

Снаряд разорвался на площади. Из девяти мятежников, погибших при штурме Зимнего, семерых, говорят, посекло его осколками. Ещё двоих затоптали в давке. Все, кто был на открытом воздухе, в поисках спасения устремились внутрь дворца. Огромная людская масса ручь­ями растекалась по великолепным сверкающим залам. И этот неукро­тимый, дурно пахнущий поток было уже не остановить. Примерно та­кую же картину можно было наблюдать за полторы тысячи лет до этого, когда орды Алариха наполняли улицы вечного города Рима.

В этот самый момент, Антонов-Овсеенко вручал Временному пра­вительству меморандум. Предвидя дурной поворот событий, и вос­пользовавшись суматохой, видный большевик предпочёл покинуть дворец и укрыться за стенами равелинов Петропавловской крепости. Следом за ним туда бежали и некогда чопорные, а теперь полностью сникшие члены Временного правительства. Уже в цитадели, из каморки коменданта, он связался со Смольным, вызвонив лично Владимира Ильича Ленина (усилиями товарища Бубнова связь к этому моменту была уже восстановлена). Воспользовавшись ситуацией Ильич, выдающийся интриган и революци­онный тактик, объявил Временное правительство низложенным. Тут же последовал приказ Антонову-Овсеенко рассадить по камерам теперь уже бывших министров, больше для того, что бы охранить их от самосуда разбушевавшейся толпы.

Жёны высокопоставленных большевиков, которых должен был встретить Лев Каменев, в урочный час не прибыли — поезд опоздал. Заслышав выстрелы, бывший царский боевой офицер приказал штат­ским покинуть помещение, а эскорту занять круговую оборону. Вскоре вокзал опустел и, по словам советских историков, полностью перешёл в руки восставших.

Повоевать самую малость, пришлось лишь Железному Феликсу — найти посылку для Ленина было не просто. Почтамт, дедушка «Почты России», был доверху завален всяким хламом, и найти там что-либо определённое в короткие сроки не представлялось возможным. Нужно было время. Пришлось воспользоваться услугами случайного почтового клерка, который под дулом маузера искренне согласился помочь новой власти. Посылка, наконец, была найдена. Но как только в городе начались беспорядки, десятка два хозяйничавших в окрестностях уголовников, в надежде поживиться, чем-либо в государственном учреждении, окружили здание. Однако несколько пулемётных очередей из броневика, рассеяли их в тем­ном ненастье…

К утру Владимир Ильич Ленин торжественно объявил соратни­кам, что с сего момента вся власть в стране переходит под их совмест­ный контроль. С радиоантенны революционного крейсера «Аврора» в эфир полетел исторический сигнал «Всем… всем… всем!». Теперь, когда переворот случился сам собой, перед большевиками встала не­простая задача, без драки и обид поделить между собой министерские портфели, обозначив персональные сферы влияния, а соответственно, пенсионы, привилегии, экспроприированные особняки и ещё множество, как говорил Ильич, «архиприятных вещиц». По воспоминаниям современников солидный, всегда одетый по последней моде интеллигент Луначарский, которому достался пост наркома культуры, носился по коридорам Смольного, подпрыгивая как ребёнок, с криками: «Получилось! Получилось!».

…Иосиф Виссарионович Сталин остался жив и даже перестал заи­каться. Но стал более угрюм, замкнут и гневлив. Из уважения к его го­товности жертвовать собой ради общего дела, соратники специально под него создали Наркомат по делам национальностей. Собственно, с этой должности Коба и начал восхождение к заоблачным высотам аб­солютной власти. А случай с электрическими экспериментами оставил в его душе глубокий, неизгладимый след, в виде латентного антисемитизма. Ну, а как он впоследствии поступил со страной Польшей и самими поляками, все мы знаем, из курса новейшей истории.

Экспериментов по созданию нового типа человека, посредством электрического разряда, в России больше не проводили. Дальнейшая судьба изобретения Кржижановского также неизвестна. Нельзя так просто, с кондачка, в одночасье, переделать, чей либо менталитет по своему усмотрению. Это растянутый во времени кропотливый и сложный процесс. Ждать результатов селекции, отсекая острым ножом всё лишнее, необходимо десятилетиями. Главное — быть упорным и последовательным. Ленин только поставил на огонь, этот бульон, в котором стали, бешено размножаться новые виды инфузорий, давящих псевдоподиями друг друга и в него же гадящий. А Иосиф Виссарионович вдохнул в эту науку, если так можно выразиться, жизнь, разработал методики, провёл статистику, и оставил завет, или как говорят сейчас, дорожную карту. И нельзя сказать, что у него ничего не получилось. Зёрна, ещё не так давно казавшиеся пропавшими, на нынешней благодатной почве дают всходы. И вот они, во всей красе — путиноиды, зачатые когда-то дедушкой Лениным и лезущие на свет один за другим, все в большем и в большем количестве, как злобное войско, взошедшее из зубов дракона, посеянных Ясоном в Колхиде в далёкие мифические времена. И некому бросить камень, нарушить их мерзкий строй. А, значит, и нас ждут скверные времена…

«Лампочка Ильича»

Одной из запомнившихся легенд, услышанных мною в светлом пионерском прошлом, имела название «лампочка Ильича». Вопрос о том, какое отношение вождь мирового пролетариата имеет к изобретению американского электротехника Томаса Эдисона, стал волновать меня уже десятилетия спустя. На этот счет существует несколько версий.

Первая — официальная, является, на мой взгляд, полным бредом. Согласно ей, воплощая в жизнь лозунг, что коммунизм есть советская власть, плюс электрификация всей страны, большевики общим гужом потянули электропровода во все стороны по необъятным просторам немытой, глухой России. Затюканное, дремучее крестьянство, с незапамятных времен палившее лучину, увидев висящую под потолком, источающую свет «грушу, которую нельзя было скушать», в немом восторге раззявило голодные рты. Масса первых советских черно-белых фото, прямое тому доказательство. Дальше в дело вступили незамысловатые политтехнологи молодой советской республики. Говорливые, ушлые комиссары — пропагандисты, приписали неумолимое торжество прогресса к отеческой заботе о крестьянах со стороны Владимира Ильича Ленина лично. И русский мужик, существо искреннее и немного наивное, в благодарность, прозвало висящую под потолком избы, источающую свет колбу, «лампочкой Ильича». Тем паче, что поначалу, это чудо в сельских лабазах не продавалось, и народ всем скопом считал, что лампочки для них, делает сам Ильич, денно и нощно, помня о нуждах простого народа.

Версия вторая, более реальная, но не нашедшая отражения в исторических анналах повествует об излишне восторженных, оторванных от реальности, буржуях-идеалистах. Некоторые из мировых знаменитостей, гуманистов и филантропов, любопытства ради, потянулись после октябрьского путча в Советскую Россию, поглазеть на новый порядок. Таковыми были, и ковбой Джон Рид, и фантаст Герберт Уэллс и пройдоха Арманд Хаммер и многие, многие другие. Не думаю, что Томас Эдисон входил в число подобных эмиссаров, певцов великих социальных деформаций — он вообще мало интересовался политикой. Но услыхав про утопию, под названием «План ГОЭЛРО», ознакомившись с ним детально по большевистским газетам, был шокирован размахом смелых замыслов в сфере советского государственного строительства. Особенно пленили его прогрессивные взгляды самого вождя. Как дань уважения к фантазиям, роившимся в лысой голове последнего, сентиментальный американец, назвал свое изобретение в его честь — «Lampochka Il’icha».

Но мало кто знает, что истинным творцом этого неологизма, практически имени собственного, был профессор медицины, врач-интернист, первый нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко, лечивший на тот момент траченные каторгами до революции и разнообразными пороками после, дряхлеющие тела старых большевиков, новой государственной элиты. А дело, собственно, обстояло так…

Лев Давидович Троцкий, был, как известно, личностью неординарной. Соратники по партии, его не любили, но открыто выказывать свою неприязнь побаивались, ибо никто никогда не знал, что можно было ожидать от этого коварного типа, гения закулисных интриг, одного из духовных отцов великого переворота. Все сходились в одном — ничего хорошего. Больше всего на свете, Лев Давидович любил самого себя, был позером и рисовался красавцем, где только мог оставить по себе какую-либо память. Рев беснующейся, разношерстной толпы, ловящей каждое его слово, повергал раздувателя мирового пожара в неописуемый экстаз. По словам очевидцев, он закатывал глаза, трясся, как эпилептик и шумно всхлипывал, роняя как медиум, несвязные реплики. Говорят, мэтр получал при этом, сексуальное удовлетворение, отчего помощник его, товарищ Эткинд, разъезжая со Львом Давидовичем по митингам, всегда в запасе для величайшего из революционеров имел пару чистых кальсон. Пламенный трибун, каким бы чудаковатым он не был, должен всегда блюсти чистоплотность, потому как, обмишурившись на публике, можно было в одночасье стать посмешищем. А для публичного деятеля его высоты полета, это моментально грянуть с заоблачных высей оземь и не собрать костей! Диктатора должны уважать, а еще лучше бояться. Могут ненавидеть, в конце концов. Но стать героем анекдота, Лев Давидович считал для себя, хуже смерти! Впрочем, мы немного отклонились от темы

Дело в том, что когда «красный ястреб» не ораторствовал на митингах, или не дружил активно с кем либо, против кого либо, жестоко скучал, и пытался развлечь себя, подшучивая над товарищами. Многие из его розыгрышей воспринимались соратниками как злые и наносящие вред не только их репутации, но подчас и здоровью. Лев Давидович имел ко всему искрометный еврейский подход. С юности, помотавшись по тюрьмам и ссылкам, пообщавшись с каторжанами, подобно тому, как растущий гриб абсорбируют в себе всяческую дрянь, он подобно губке впитывал в себя все плохое, что ни встречал на своем жизненном пути. Переработав гадость, он время от времени выдавал ее от себя на гора, больше, разумеется, для собственной потехи. Некоторым из товарищей его шутки нравились, особенно тем, кто работал по линии ВЧК, но основную массу прочих, обескураживали, ставили в тупик и смешными отнюдь не казались. Наполненный водой кондом, выброшенный из окна Смольного на головы марширующих красногвардейцев, куча собачьего дерьма на коврике перед дверью чьего-либо кабинета или пририсованные гениталии плакатному монстру, четко указывали в направлении именитого затейника.

Однажды вечером, после очередного длительного митинга, надорвав глотку и слегка осипнув, он вернулся в Кремль. Зайдя в рабочий кабинет к самому Ленину, помимо председателя совнаркома, Троцкий обнаружил там товарищей Дзержинского, Луначарского и Сталина. Компания пила херес, курила сигары и балагурила, отдыхая после насыщенного нервозными трудами дня. Когда Троцкий присоединился к коллегам, те уже были слегка навеселе и обсуждали план, в каком направлении им направить свои стопы, продолжать приятный вечер.

Лев Давидович нашелся сразу, предложив товарищам «занимательное» по его словам, пари. Достав из кожаного портфеля электрическую лампу и томик в зеленой обложке, он озвучил условия — каждый из присутствующих кто засунет пока еще «просто лампочку» в рот, получит в качестве приза переписку Энгельса, с этим, как его — Каутским, в оригинале, с экслибрисом самой Клары Цеткин на титульном листе. Товарищи живо заинтересовались все, кроме Кобы. Иосиф Виссарионович не умел читать по-немецки.

Первым в борьбу за редкую книгу вступил председатель ВЧК. Взяв из рук Троцкого лампочку, Феликс Эдмундович протер ее полой гимнастерки и посмотрел сквозь кривое стекло на застывших в ожидании соратников по партии. Троцкий ехидно улыбался, поблескивая сквозь изящное пенсне угольками бесовских глаз. Но Дзержинский не был бы чекистом номер один, если бы, как говорят, был делан пальцем. Железный Феликс под изумлёнными взорами товарищей извлек изо рта вставную челюсть и проделал фокус с лампочкой, к разочарованию Троцкого, необычайно легко.

— Теперь позвольте мне! — оживился Луначарский, — я нарком культуры и подобные раритеты, по моей части! Вы батенька поляк солдафон, и пустите эту библиографическую редкость в лучшем случае на самокрутки, в худшем, сами знаете…