Бесплатный фрагмент - Легенда Арагона

Плавное течение первых ознакомительных глав вдруг переходит в волнующее повествование о череде таинственных событий. С этой минуты вы потеряете покой и начнёте переживать за полюбившихся вам героев. Захватывающий сюжет не позволит вам расслабиться ни на минуту. Развязка настолько непредсказуема, что её никто не сможет предугадать. Смело и с наслаждением берите в руки эту объёмную книгу и погружайтесь в мир, который вы уже не сможете забыть, как легенду, удивительный мир средневековой Испании…

Роман для тех, кто чист душой,

Для тех, кто сердцем молодой,

Для четверых моих детей —

И сыновей, и дочерей.

И четверо героев в нём

Пред Богом и пред Королём.

Судьба им светлая дана —

Легендой станут имена.

Пусть пролетят за годом год,

Уйти придёт и мой черёд.

Веков связующая нить,

В героях я останусь жить.

Меня Господь благословил,

Рукой моею Он водил.

В душе Испания жива,

Любовь,

и дружба,

и борьба…

Елена Свиридова

---

Глава I

Придёт XV столетие от Рождества Христова. Династический союз между Короной Арагона и Короной Кастилии создаст сильное государство, которое будет называться Королевство Испания. Великая страна перестанет дробиться и делиться феодалами, она станет, наконец, единой.

А пока…

За два столетия до этого времени в северной части Арагона, в долине реки Синка, где распростёрлись владения четырёх старинных замков, произойдут события, которые долго будут помнить потомки и передавать рассказы о них из уст в уста. Нет, наши герои не короли и не принцессы, но их жизнь станет легендой… легендой Арагона.

Дон Эрнесто Фернандес, граф де Ла Роса де Уэска торопил коня и с волнением оглядывался по сторонам. Сопровождаемый небольшим отрядом воинов, граф возвращался с войны, на которой провёл долгие пять лет, освобождая от мавров один испанский город за другим.

И вот он снова видит родные места!

Воздух Арагона, наполненный осенней свежестью и запахом успевших опасть листьев клёна, опьяняет и в то же время бодрит, и с лица графа не сходит улыбка. Ему до смерти надоели пейзажи юга с яркими красками, высоким, но чужим, небом, с выжженной солнцем травой, с пересохшими руслами мелких речек. Аллеи кипарисов и пальм наводили на него тоску.

Все эти годы он скучал по лесам и цветущим долинам Арагона, ему снились полноводные реки и уходящие за облака горные хребты.

Осторожно переведя коней через Синку по узкому деревянному мосту, отряд въехал в рощу, за которой начинались владения графа де Ла Роса.

Громкий и неожиданный стук над головой заставил дона Эрнесто вздрогнуть. Он посмотрел вверх и увидел на высокой старой сосне большого дятла. Оперение птицы ярко раскрасила щедрая кисть природы. Дятел спокойно и сосредоточенно трудился и не обратил внимания ни на людей внизу, ни на белку, рыжей тенью промелькнувшую мимо него, ни на куницу, которая, ловко изгибая длинное коричневое тело, мчалась за своей ускользающей жертвой.

— А ведь не догонит! — услышал граф голос своего оруженосца Хорхе Валадаса.

Хорхе тоже с улыбкой смотрел вслед белке и кунице сквозь поредевшую листву деревьев.

— Да, вот мы и дома, — задумчиво проговорил граф и скользнул взглядом по лицу спящей девочки, которую держал впереди себя на коне Валадас.

Пряди чёрных волос лежали на её по-детски пухлой щеке. Смуглое лицо выглядело умиротворённым, но глаза под тонкими веками беспокойно двигались.

— Разбудить, сеньор? — негромко спросил Хорхе, заметив, что граф смотрит на девочку.

— Нет, нет! — словно очнувшись, сказал Ла Роса. — Просто я сейчас подумал о своих детях. Целых пять лет я ничего не знаю о них. Живы ли мои дочь и сын, здоровы ли? Не случилась ли какая беда?

— Бог с Вами, дон Эрнесто! Зачем думать о плохом? Ведь в замке остался дон Себастьян.

— Да, Себастьян — верный вассал и надёжный друг, — несколько приободрённый взволнованными словами Хорхе, ответил граф. — Ты прав, не будем думать о плохом, лучше поспешим в замок.

И всё же не тревожиться за судьбу своих детей граф де Ла Роса не мог, ведь они были ещё так малы! Алетее Долорес недавно исполнилось всего семь лет, а Рафаэлю Эрнесто — шесть, совсем как этой мавританской девочке, которую он спас от расправы над нею жестокосердным воином и теперь везёт в своё родовое имение.

Дон Эрнесто честно признавался самому себе, что возвращается домой благодаря именно этому ребёнку.

А было вот как.

Граф де Ла Роса в числе других воинов Короля дона Хайме I Завоевателя с криком «Крест и Святой Яго!» ворвался в занятый маврами очередной испанский город в провинции Альбасете. Неверные в панике убегали прочь.

И вдруг дон Эрнесто увидел, как из-за угла дома выбежала женщина-мавританка, крепко держа за руку маленькую девочку, едва поспевавшую за ней. И хотя семьи воинов-мавров принято было не трогать, один из незнакомых графу де Ла Роса воинов вдруг пришпорил коня и, догнав женщину, на скаку снёс ей мечом голову. Голова несчастной упала прямо к ногам на смерть перепуганного ребёнка.

Волна негодования захлестнула дона Эрнесто. Не помня себя, он ринулся к бессердечному вояке и насквозь пронзил его своим копьём. Потом спрыгнул с седла, наклонился над утратившей чувства девочкой и похлопал её ладонью по щеке. Однако та не приходила в себя. Как истинный христианин, не желая смерти ребёнка, дон Эрнесто поднял девочку к себе в седло и отправился искать лекаря.

Только глубокой ночью, растёртая душистыми мазями и отварами из трав, девочка, наконец, пришла в себя. В первые минуты граф подумал, что она станет относиться к нему враждебно, но он ошибся. Маленькая мавританка порывисто прильнула к нему. Она всё помнила, и этот человек теперь был для неё единственным защитником в кровавом ужасе войны. Потом она о чём-то быстро заговорила на своём языке, преданно заглядывая в его лицо. Но граф не понимал, к тому же оказалось, что девочка сильно заикается. Было ли это у неё от рождения или явилось результатом сильного потрясения, дон Эрнесто не знал, но он испытал к несчастному ребёнку ещё большую жалость. Он привлёк девочку к груди и ласково погладил её спутанные волосы.

И в эту минуту память, глубоко спрятанная в его душе, память, которую он упорно гнал прочь, проступила с такой отчётливостью, как будто вмиг разрушила все преграды и вырвалась на свободу из долгого заточения.

В какие-то мгновения перед графом де Ла Роса промелькнула вся его жизнь.

Вот он, единственный наследник знатного рода, семнадцатилетним юношей, в полном боевом снаряжении, в тяжёлых доспехах, уезжает из замка в свой первый военный поход против мавров, который продлится четыре года.

Вот ему приходит известие о кончине отца, и он возвращается.

Затем идут ещё четыре года, проведённые молодым графом, всегда стремившимся к знаниям, в Кордовском университете, где он, словно губка, жадно впитывал в себя всё, чему учили тогдашних студентов известные профессора, последователи Ибн Баджи, Ибн Рушда, Ибн аль-Хатиба и других знаменитых учёных и мыслителей…

Смерть матери вновь заставляет его вернуться в родовое имение.

Спустя полгода он знакомится на крестьянском празднике с озорной красавицей Эсперансой и без памяти влюбляется в неё.

Почти все парни деревни Ла Роса сходили с ума по этой девушке, которая своей необычной внешностью выделялась среди окружающих её людей. Прадед Эсперансы привёл свою семью в долину реки Синка из-за гор, из далёкой северной страны. У него и его жены были синие глаза и очень светлые волосы. И это унаследовала Эсперанса, хотя дед и мать её были уже смуглыми и темноглазыми арагонцами.

Весёлая, подвижная, ловкая в работе и острая на язык синеглазая красавица не могла остаться незамеченной молодым графом де Ла Роса, который не стыдился общаться со своими крестьянами, многим оказывал помощь в хозяйстве, знал десятки имён и не забывал о том, что его замок и он сам существуют благодаря труду всех этих людей.

Стройный и сильный, весьма привлекательной наружности, дон Эрнесто к тому же был мягок и вежлив. Как бы то ни было, но Эсперанса ответила ему взаимностью. В те времена ещё не были сильны сословные предрассудки, и вскоре крестьяне отпраздновали свадьбу своего сеньора. Но никто из бывших обожателей Эсперансы не испытал чёрной зависти, никто не затаил злобы против дона Эрнесто — каждый из крестьянских юношей, чья любовь так и осталась неразделённой, понимал, что великолепная красота Эсперансы достойна, наверное, самого Короля, не то что графа.

Радостным событием для молодой четы было рождение дочери. Через год обожаемая супруга подарила графу де Ла Роса крепкого мальчонку, а ещё через год… умерла от нелепой простуды, казавшейся вначале такой безобидной…

Невыразимые страдания, за долгие годы утратившие было свою остроту, вновь обрушились на дона Эрнесто, всё ещё прижимавшего к себе мавританскую девочку. Времени, прожитого им после смерти Эсперансы в родовом замке, граф сейчас не помнил, как не помнят тяжёлого бреда.

А прожил он в безысходном горе около пяти месяцев и уже сам был близок к безумию или же смерти, когда его верный вассал, идальго дон Себастьян Тобеньяс сказал графу, что пришло письмо от Короля: дон Педро III Великий, наслышанный о воинских доблестях графа де Ла Роса от своего предшественника Короля Арагона и графа Барселоны дона Хайме I Завоевателя, хочет познакомиться с доном Эрнесто лично и зовёт его к себе на службу.

Позднее граф узнал, что Тобеньяс, желая спасти своего убитого горем сеньора, ездил к правителю, недавно вступившему на трон Короны Арагона, и имел с ним разговор относительно дона Эрнесто Фернандеса де Ла Роса де Уэска.

Уловка дона Себастьяна удалась, и граф, оставив под защитой преданного вассала свой замок и малолетних детей, уехал на войну и провёл на ней пять лет.

Теперь же дона Эрнесто жёг невыразимый стыд от того, что он так надолго покинул своих детей, что ни разу не послал о себе никакого известия в замок, что он даже не помнил лиц ни дочери, ни сына…

И внезапно возникшая тревога за судьбу детей заставила его принять решение: вернуться! Не медля, вернуться! Он выполнил свой воинский долг и теперь, в 33 года, должен посвятить жизнь воспитанию девочки и мальчика, которых родила ему бесконечно дорогая женщина…

«Возьму её с собой, — подумал граф о мавританке. — Пока маленькая, будет дружить с Алетеей Долорес, а потом станет её горничной».

— Как тебя зовут? — произнёс он вслух.

Девочка не поняла его.

Тогда граф показал пальцем на свою грудь и сказал:

— Дон Эрнесто. А ты?

На этот раз она догадалась и назвала какое-то мудрёное мавританское имя. Граф поморщился и затряс головой:

— Ну, уж нет!.. Ты будешь… Маурой. Хорошо? Ма-у-ра.

Он опять показал на себя, а потом на свою маленькую собеседницу:

— Дон Эрнесто — Маура. Поняла?

Девочка согласно кивнула и повторила:

— М-Маура.

Вскоре, испросив у Короля разрешения оставить военную службу, щедро награждённый Его Величеством, граф де Ла Роса отправился со своим немногочисленным теперь отрядом в Арагон.

По пути он свернул в Толедо, чтобы помолиться в восхитительной церкви Санта-Мария Ла Бланка и навестить герцога де Толедо, с которым был дружен и у которого в былые времена брал на время книги известных учёных с тем, чтобы отдать их своим переписчикам и оставить затем переписанные труды в библиотеке замка Ла Роса. Душа дона Эрнесто начинала оживать, к нему возвратились жажда знаний и желание восторгаться прекрасным.

Церковь Санта-Мария Ла Бланка встретила графа благочестивой тишиной высоких сводов. Стены храма были украшены резьбой и росписью со множеством изображений Богоматери. Особенной пышностью выделялось ретабло. Заалтарные скульптуры святых из раскрашенного дерева и яркие картины из их жизни были непосредственны и милы.

Дон Эрнесто, стоя на коленях, с благоговением шептал слова молитвы. Его душа с каждым мгновением освобождалась от тяжести и наполнялась радующей, восторженной лёгкостью.

Из церкви он вышел другим человеком. Нет, это не был прежний дон Эрнесто, жёсткий и горячий воин. Теперь это был мудрый, бесконечно справедливый и в то же время властный человек, умеющий противостоять жизненным невзгодам и готовый взять на себя любую ответственность и выполнить любое трудное дело, хотя пока он ничего не умел, кроме как воевать.

Путь к Арагону был долгим. Граф де Ла Роса вынужден был просить о ночлеге для своего войска хозяев не менее десяти замков. Жизнь богатого сословия, к которому принадлежал он сам, предстала перед его обновлённой душой во всей своей неприглядности.

Хозяевами замков в основном были заносчивые гордецы, презиравшие расчётливость и бережливость. Чтобы заслужить уважение соседей, они устраивали обильные пиры. Обитателей замков и их гостей веселили шуты, чьи проделки вызывали у дона Эрнесто либо отвращение, либо жалость. Доходы, получаемые от крестьян, и военная добыча шли на подарки, охоту, дорогую одежду, на содержание множества слуг и воинов.

И вот взору дона Эрнесто Фернандеса де Ла Роса де Уэска предстали его собственные владения, и он с облегчением отметил, что крестьянские хозяйства выглядят вполне зажиточно, а значит, в оставленном им замке правит дон Себастьян Тобеньяс, который всегда в точности выполнял его наказы и просьбы.

Проезжая через деревни, отряд вызвал большое оживление. Люди выбегали из домов, махали руками, приветствовали своего сеньора радостными возгласами.

Дон Эрнесто был тронут тем, что крестьяне так любят его. Добрый по природе, он сам любил их.

Деревни, как и всюду, были небольшими — по десять, от силы, пятнадцать дворов. Но каждый двор, обнесённый высокой изгородью, занимал внушительный участок земли, и отряду графа понадобилось полдня, чтобы кратчайшим путём проехать через сто пятьдесят деревень, нигде не останавливаясь.

Уже вечерело, когда, наконец, перед глазами усталых путников во всём своём величии вырос замок Ла Роса с мощными стенами и зубчатыми башнями.

Замок был возведён на скалах, за которыми уже начинались горы, уходящие вершинами под облака.

Впереди замок полукольцом огибал широкий ров, наполовину заполненный водой. Хотя близилась ночь, мост через ров не был поднят: по-видимому, дон Себастьян не опасался нападений никаких врагов.

Непроизвольно прижимая ладонь к груди, словно пытаясь успокоить готовое выпрыгнуть от волнения сердце, дон Эрнесто придержал коня, а когда к нему подъехал Валадас, хрипло сказал:

— Труби в рог, Хорхе. Нас, несомненно, видят со стен, но, возможно, не видят знамя. Себастьян узнает звук моего рога… Труби, Хорхе!

Маура уже не спала. Она таращила глазёнки на громаду незнакомого замка в красноватых отблесках вечернего солнца.

Хорхе привстал на стременах и высоко поднял рог. Резкий звук пронзил мирную тишину погожего осеннего вечера и пропал где-то в горах, но вскоре вернулся далёким эхом, а вслед за эхом откликнулся звонкий голос другого рога, радостно приветствующий всадников и зовущий их домой.

Глава II

Замок Ла Роса стоял уже два века. Предок дона Эрнесто по имени Мигель Фернандес получил от Короля Арагона и Наварры дона Педро I личное дворянство, а также большой земельный надел вместе с крестьянами, — за воинские заслуги. Руками этих крестьян и был возведён замок. Они же дали ему имя по названию цветов, особенно любимых и заботливо выращиваемых супругой дона Мигеля. И хотя внешне мощная крепость не имела ничего общего с нежным цветком, внутри, за неприступными стенами, в большом саду замка, розы росли в изобилии. Белые, красные, розовые, жёлтые, тёмно-бордовые, разнообразных неповторимых оттенков, они украшали каждую аллею и преобладали над всеми другими цветами ухоженного сада. Кроме роз, довольно часто здесь встречались лишь кусты сирени.

Нежный, изысканный аромат наполнял двор и помещения замка. Казалось, он незримым облаком окутывает всю эту тёмно-серую громаду стен, башен, остроконечных крыш.

Имя Ла Роса принадлежало не только замку и ближайшей к нему деревне, оно было составной частью фамилии всего рода графов, обосновавшихся здесь и уважаемых крестьянами за справедливость и доброту. В разговорах между собой крестьяне никогда не упоминали фамилию Фернандес. Дона Эрнесто они так и называли «граф де Ла Роса» или «сеньор де Ла Роса».

Во внутреннем просторном дворе замка находилось множество мастерских. Постоянно живущие здесь вместе со своими семьями мастера изготовляли оружие, конскую сбрую, посуду, ткани, словом, всё необходимое для большого хозяйства. Лишь за солью и железом два раза в год отправлялись повозки в ближайший город — Уэску.

Деньги почти совсем не были в ходу. Отец дона Эрнесто с большим трудом выменивал часть запасов продуктов на испанские марки с тем, чтобы платить ими за драгоценности, пёстрые шелка и дорогое оружие, которыми торговали изредка появлявшиеся в округе странствующие купцы.

Но вернёмся к самому замку Ла Роса, этому поистине величественному сооружению.

Вокруг него шёл ряд толстых зубчатых стен с мощными круглыми угловыми башнями. Главная башня возвышалась над всеми постройками замка. Внутри башни было несколько этажей. Один над другим располагались залы, в которых можно было принимать гостей или устраивать различные увеселения; выше залов шли комнаты для отдыха и молитв, принадлежавшие сеньорам, а ниже — комнаты для прислуги. В толще стен Главной башни поднимались вверх винтовые лестницы. В подвальных помещениях был устроен колодец с чистой родниковой водой, здесь же в строгом порядке хранились запасы продуктов.

Отдельно во дворе был построен вход в особые подвальные помещения. Сырые и тёмные ниши с решётками были предназначены для провинившихся или непокорных. Но они всегда были пусты. Решётки поржавели, а стены ниш покрылись зелёным ковром плесени.

Из одной не зарешёченной ниши вёл куда-то в глубину подземный ход, начинавшийся за массивной, окованной железом, дверью. Где он заканчивался, не знал никто, кроме самого графа, хранившего ключ от этой двери у себя в комнате.

Таков был замок с поэтическим именем — Ла Роса, замок, принадлежавший добропорядочному человеку, дону Эрнесто Фернандесу.

Едва дон Эрнесто во главе своего отряда подъехал к главным воротам, как они с тяжёлым скрипом отворились, и, оказавшись во внутреннем дворе, граф увидел спешащего к нему Тобеньяса. Он был рад снова видеть этого дородного бородатого человека. Широкая борода, щёлочки всегда смеющихся глаз, толстый нос не только не портили его лицо, но напротив, делали его очень милым и необыкновенно добрым.

Дон Эрнесто спрыгнул с коня, и друзья крепко обнялись.

Солнце только что село, а за высокими стенами замка уже давно было темно. Несколько воинов по знаку дона Себастьяна поспешно зажигали факелы по всему двору.

Вслед за Тобеньясом появились слуги и мастеровые. Однако они остались в почтительном отдалении от прибывших и только радостно и немного растерянно улыбались: они услышали, что вернулся сеньор граф, но не знали, в каком он настроении и прежний ли это дон Эрнесто, ведь бывает, что время и несчастья меняют людей, а многие из них помнили, каким мрачным уехал пять лет назад граф де Ла Роса; тогда он ни с кем не попрощался и даже отчуждённо взглянул на поднесённых к нему младенцев, а сейчас…

Сейчас граф был оживлён, громко смеялся и хлопал своего друга по плечу. Потом он обернулся к отряду и сделал знак, что можно спешиться и отдыхать. Воины стали стаскивать с себя тяжёлые латы. Затем они передали коней, также защищённых доспехами (плотной тканью с нашитыми металлическими пластинами), подошедшим конюхам и, наконец, попали в объятия своих родственников.

Дон Эрнесто с улыбкой смотрел на эту радостную встречу. И вдруг он увидел, что прямо к нему направляется мальчик, стоявший впереди всех, которого он поначалу принял за сынишку одного из мастеровых. Поэтому он вздрогнул, когда дон Себастьян шепнул ему:

— Это Рафаэлито, Ваш сын…

У графа на миг перехватило дыханье. Он стал пристально и жадно разглядывать идущего к нему мальчика.

Лицо Рафаэля Эрнесто было очень смуглым, и сейчас, в густом вечернем сумраке, его трудно было как следует разглядеть. Граф хорошо видел только длинные чёрные кудри, которые доставали до плеч мальчика, и ещё заметил, что он одет просто, ничем особенно не отличаясь от окружающих, разве что небольшой кружевной воротничок говорил о том, что это, действительно, маленький сеньор. Мальчик шёл не спеша и уверенно, его голова была горделиво приподнята.

Дон Эрнесто замер, как заворожённый, и не знал, что сказать, когда мальчик подошёл. Однако тот заговорил первым.

— Сеньор, это правда, что Вы — мой отец?

Сейчас лицо сына было хорошо освещено факелом, и граф увидел, что у ребёнка ярко-синие глаза, совсем как у Эсперансы…

А Рафаэль Эрнесто, в свою очередь, внимательно разглядывал прибывшего сеньора, о котором дон Себастьян недавно с радостью сказал ему: «Приехал твой отец, Рафаэлито!» От взора мальчика не ускользнули ни кольчуга, надетая поверх рубашки из плотной ткани, ни меч в ножнах, прикреплённых ремнём к поясу, ни стоящие у стены длинное копьё и большой щит, каким можно было бы прикрыться взрослому рыцарю с головы до ног, ни шлем с забралом, который сеньор держал в руке и на металле которого поблёскивали отсветы пламени. И Рафаэль Эрнесто, не обратив внимания на то, что ему не ответили, удовлетворённо сказал:

— Если Вы, и правда, мой отец, то для рыцаря выглядите совсем не плохо. Вы мне нравитесь.

Граф растерянно обернулся к Тобеньясу. Тот незаметно толкнул его в бок, мол, не тушуйтесь, сеньор, то ли ещё услышите!

— Спасибо, Рафаэлито, — наконец, обрёл дар речи дон Эрнесто.

— Сеньор, я бы предпочёл, чтобы Вы называли меня полным именем. Это дядюшке Себасу простительно говорить «Рафаэлито», — он даже иронично скривил губы, — а вообще я Рафаэль Эрнесто. Надеюсь, Вы это знаете?

— О да, Рафаэль Эрнесто! — сказал граф. Он уже пришёл в себя и впервые подумал, что дети — это те же люди, только маленькие, каждый со своим характером и образом мыслей.

— Но, в таком случае, и у меня к Вам, мой друг, есть просьба.

— Да? Какая же? — удивлённо поднял брови мальчик. Ему понравилось, что к нему обращаются, как к взрослому. Он сразу почувствовал расположение к этому незнакомому человеку.

— Не говорите мне «сеньор», ведь я — Ваш отец.

— Как пожелаете! — белозубая улыбка осветила смуглое лицо Рафаэля Эрнесто.

— Обнимитесь же! — не выдержал и почти взмолился Тобеньяс. — Разве так встречаются отец и сын?!

Граф опустился на одно колено и, положив на землю шлем, протянул к сыну обе руки. Тот вдруг засмеялся и, бросившись в его объятия, крепко обвил ручонками шею.

Тобеньяс и все, кто видел эту трогательную сцену, начали утирать слёзы. А Рафаэль Эрнесто тихо спросил:

— Отец, Вы больше не уедете?

— Нет, сынок, я не уеду.

Мальчик вдруг отстранился от него, как будто о чём-то вспомнил, и сказал:

— Отец, позвольте мне сбегать позвать Лету.

— Лету? — не поняв, переспросил граф.

— Сеньор, Рафаэлито так называет свою сестру, Вашу дочь, Алетею Долорес, — пояснил Тобеньяс.

— Разве она не знает?.. — озадаченно посмотрел на друга Ла Роса.

— Наверное, ей уже сказали, — откликнулся Рафаэль Эрнесто. — Дон Себастьян сообщил бабушке Хулии, я слышал, а она сказала, что скажет Лете после вечерней молитвы…

— Да вон они, Рафаэлито, — прервал его вдруг дон Себастьян, указывая куда-то в толпу слуг и мастеровых.

В первую минуту граф де Ла Роса никого не увидел. Но вот люди расступились и пропустили пожилую женщину, которая вела за руку девочку с непокрытыми, очень светлыми волосами…

Женщина эта, Хулия Дельгадо, была матерью Эсперансы. Её отец, дед Эсперансы, был мелким рыцарем, идальго, вконец обедневшим. После его гибели на войне немногочисленная семья перешла в крестьянское сословие.

Хулия овдовела очень рано, когда Эсперанса была ещё совсем мала. Но это была сильная и мужественная женщина. Она сама содержала своё довольно большое хозяйство, подаренное её матери одним из ныне покойных графов де Ла Роса, сама запрягала в железный плуг коня и вспахивала участок графского поля, а затем собственный надел. Подросшая Эсперанса помогала матери ухаживать за коровой, овцами и свиньями.

Когда дочь вышла замуж за дона Эрнесто де Ла Роса, Хулия отказалась перейти жить в замок, хотя с радостью навещала молодых, принося с собой полные корзины гостинцев — сладости и печенье.

Болезнь и внезапная смерть дочери подкосили Хулию физически, она стала ходить с трудом, но сила духа её была велика. Она пошла к своему двоюродному брату Хуану Вивесу и сказала, что хочет отдать свой дом и надел его старшему сыну Хосе, который уже был женат и имел пятилетнего малыша, тоже Хосе. Хуан спросил, как она будет жить без своего хозяйства? Хулия ответила, что собирается поселиться в замке рядом с внуками и жить там до самой своей смерти, даже если ей придётся стать служанкой в доме богатого зятя. Брат начал было её отговаривать, но Хулия была непреклонна и заявила, что если Хуан не возьмёт её надел, она отдаст его кому-нибудь другому; и тот согласился.

Дон Эрнесто, оглушённый горем, был равнодушен к происходящему вокруг. Он не помнил, как дал согласие на то, чтобы Хулия Дельгадо ухаживала за его детьми, он даже редко узнавал её при встречах, как, впрочем, не узнавал и других, кроме Тобеньяса.

После отъезда графа Хулия взяла в свои руки управление всем большим хозяйством Ла Роса, и дон Себастьян позволил ей сделать это. Он видел, что властная женщина никогда не станет высокомерной и жестокой: вершина власти не испортит её серьёзной, скромной и деловой натуры. И он не ошибся. Она даже одевалась по-прежнему, по-крестьянски, хотя платье всё же было изготовлено из более тонких и дорогих тканей, но это только потому, что Хулия всегда была на людях, и ей хотелось выглядеть рядом со своими милыми внуками особенно опрятно и красиво. Постороннему

человеку могло показаться, что детьми сеньора занимается добросовестная кормилица, ему и в голову не пришло бы, что эта неулыбчивая крестьянка держит в своих руках всё родовое имение, принадлежащее могущественной и знатной графской фамилии.

У доньи Хулии спрашивали, не пора ли пополнять запас продуктов в подвалах замка, и она давала согласие на то, чтобы управляющий Диего Санчес начинал принимать от крестьян оброк: нелегко было содержать довольно большой отряд воинов-защитников замка, а также слуг, мастеровых и их семьи.

Донья Хулия решала, что следует отвезти в город и обменять на соль и металл; нужно ли делать перетяжку кресел в покоях сеньора по случаю удачного приобретения красного бархата; произвести ли отстрел не в меру расплодившихся зайцев, которые нападали на крестьянские огороды и пожирали овощи; взять ли обязательный по закону выкуп с родителей девушки, выходившей замуж за крестьянина из соседнего поместья. И если да, то в каком размере.

На одно она давала согласие, другое запрещала, и каждый раз дон Себастьян находил решение доньи Хулии мудрым и справедливым или же предусмотрительным и экономным. Эта необыкновенная женщина никогда не спрашивала его мнения. Она словно жила сама по себе, в стороне ото всех, общаясь с людьми только в случае необходимости.

Иногда донья Хулия подолгу сидела одна в дальней беседке сада, густо увитой плющом и окружённой кустами чайных роз. Отсюда был виден большой камень, поставленный на могиле Эсперансы. Однако к самой могиле за все пять лет, проведённые ею в замке, она так и не подошла, но каждый день посылала к ней служанку — положить свежий букет роз.

И лишь небольшая деревянная скульптура Девы Марии в тесной комнатке без окон видела по ночам слёзы этой сильной женщины, горячо молившей о том, чтобы небесная защитница вернула сердце и разум мужу её дочери, покинувшему своих детей.

Внуков донья Хулия любила до самозабвения, но, внешне сдержанная, была к ним требовательна и строга. А чуткие души детей ощущали теплоту её большого доброго сердца и платили бабушке Хулии такой же преданной любовью.

Узнав от Тобеньяса о неожиданном возвращении графа, донья Хулия вдруг испугалась. Что если её молитвы не дошли до Пресвятой Девы, и душой зятя по-прежнему владеет дьявол? Что если он установит в замке другие порядки и захочет разлучить её с Рафаэлем Эрнесто и Алетеей Долорес?.. Трясущимися губами она с трудом ответила дону Себастьяну, что сейчас поведёт на вечернюю молитву графиню, а потом спустится вместе с нею во двор.

Наклонённый лик Девы Марии с милой, покорной улыбкой успокоил донью Хулию. Сердце подсказало ей, что в замок Ла Роса, наконец, пришла радость, и ей не нужно опасаться за свою судьбу и судьбу внуков.

Девочке она сказала:

— Лолита, только что приехал твой отец. Давай помолимся за то, чтобы этот добрый человек теперь всегда был с нами.

После молитвы, взяв оробевшую Алетею Долорес за руку, она твёрдой походкой вышла из часовни.

Граф отпустил из объятий Рафаэля Эрнесто и поднялся с колена. В эту минуту он не видел своей дочери, он смотрел лишь на одетую по-крестьянски женщину со строгим спокойным лицом.

— Донья Хулия воспитывает Ваших детей, сеньор, с тех пор, как Вы уехали… — услышал граф негромкие слова друга.

И вот мать Эсперансы стояла перед ним и испытующе смотрела в его лицо. Из-под чёрной шали выбилась прядь седых волос, губы были плотно и скорбно сжаты…

Дон Эрнесто взял её руку и поцеловал, а потом вдруг упал, как подкошенный, на оба колена и припал губами к краю её платья.

Донья Хулия осторожно и ласково провела рукой по его жёстким волосам и сказала по-матерински просто:

— Встань, сынок. То, что было, забудется, а то, что будет… в том помогут Господь и Пресвятая Дева.

Дон Эрнесто повиновался. Он с трудом справился с волнением и тихо проговорил:

— Madre… Простите меня.

В ответ донья Хулия впервые за долгое время улыбнулась и, ласково глядя на высокого графа снизу вверх, сказала:

— Ты уже прощён Господом. Он не отвернулся от тебя, и это главное.

— Спасибо, madre! Спасибо Вам за всё! — и граф тоже улыбнулся.

Потом он горячо обнял потянувшуюся к нему дочку.

Немного отстранив хрупкое семилетнее создание, граф уже весело сказал:

— Дайте-ка, посмотрю на Вас, донья Алетея Долорес. Вы такая же смелая, как и Ваш брат? — и он метнул смеющийся взгляд в сторону Рафаэля Эрнесто, который в эту минуту пытался примерить его боевой шлем.

Девочка, застыдившись, опустила тёмные глазки, почти прикрыв их длинными густыми ресницами. Её белокурые волосы немного растрепались, и в свете факелов казалось, будто вокруг головы сияет небесный ореол. Восхищённый, граф не мог отвести взгляд от этого чудесного ангела.

— Я сразу узнала Вас, отец, — сказала вдруг Алетея Долорес и снова подняла к нему лицо. — Я каждый день смотрю на Ваш большой портрет в верхнем зале. У Вас такие же коричневые глаза, как на портрете, и длинные волосы, и нос прямой. Только там Вы без бороды, такой молодой и красивый! Она Вам не идёт, отец.

— Правда? — граф растерянно схватился за подбородок, а Тобеньяс вдруг громко и раскатисто захохотал.

Бесхитростные слова, произнесённые маленькой графиней, будто сняли незримое напряжение со всех близких людей. Засмеялся и граф, и донья Хулия, и сама виновница этого веселья, счастливо обнимавшая отца, которого так любила и так ждала… И только Рафаэль Эрнесто, сосредоточенно сопя, вынимал из ножен только что снятое графом боевое оружие, и было непонятно, как такой маленький мальчик вообще смог поднять большой меч.

Глава III

Опасливо оглядываясь по сторонам на окружающих мужчин и женщин и тщетно пытаясь что-либо понять из их речи, Маура цепко держалась обеими ручонками за широкую ладонь Хорхе. Она уже привыкла к этому большому воину, как привыкла ко всем его товарищам, которые были к ней добры, иногда играли с ней и угощали лакомствами.

Хотя Маура видела много замков, где вместе с отрядом воинов не раз находила ночлег, этот каменный великан, принадлежавший, по-видимому, самому сеньору дону Эрнесто, пугал её. А десятки ярких факелов и множество людей вызывали в ней тоскливое желание куда-нибудь спрятаться.

Вдруг к её плечу кто-то прикоснулся, и Маура увидела мальчика, очень похожего лицом на воина Хорхе. Мальчик был, несомненно, старше её, но он так весело подмигнул ей, что Маура сразу поняла: это друг.

— Как ты вырос, братишка! — сказал Хорхе, входя вслед за матерью и двенадцатилетним братом Карлосом в небольшое тёплое помещение, где они всегда жили.

Роса Валадас, полная улыбчивая женщина с розовыми и рыхлыми от постоянной стирки руками прачки снова крепко обняла вернувшегося сына и, утирая влажные глаза кончиком большого платка, накинутого ей на плечи, спросила:

— А как же отец, Хорхе? Погиб он, да?

— Да, — беря её за руки, подтвердил Хорхе печальную догадку Росы.

— Я знала, я это чувствовала, — бессильно опускаясь на длинную скамью у стены, покорно сказала мать. — Хосе не следовало отправляться на войну, ведь он был уже не молод, — все ему говорили! Но он разве кого-нибудь послушает?.. Да и этот мерзавец Педро Вальдес хотел от него избавиться…

— Сам-то Бычий Глаз не поехал!

Бычьим Глазом обитатели замка называли начальника стражи, у которого при взрывах ярости глаза наливались кровью, как у быка.

— Этот трус, — продолжал Хорхе, — хочет казаться смелее и сильнее всех.

— Да уж, силы Вальдесу не занимать, — вздохнула Роса. — Экий бугай! Спина коня под ним прогибается.

— Сила есть, — согласился с матерью Хорхе. — Зато ни ума, ни сердца.

— Это правда, сынок. Будь на его месте кто-нибудь другой, обязательно отговорил бы нашего отца ехать на войну.

— Мама, отец хотел быть рядом со мной, — тихо сказал Хорхе.

Помолчав и снова вытерев платком глаза, Роса спросила:

— Давно это случилось?

— Два года назад…

— Значит, давно…

— За пять лет мы лишились почти половины отряда. Многих, тех, что взяли из деревень, я даже по фамилии не знал… так, по именам. А наших, здешних, хорошо помню. Это и сын горшечника Муньо, и старший сын оружейника Андреса, и младший — служанки Кармен, и муж этой… молодой… поварихи Карлы…

— Да, наплачется бедная Карла, — сочувственно проговорила Роса. — Хоть своя рана больнее, а всё равно других жалко, особенно молодых вдов… Завтра скажу Кармен, соберём всех и пойдём в деревню к padre Игнасио, помолимся. Когда все вместе, так и горе, как будто, меньшим становится.

Детский смех прервал этот невесёлый разговор. Шалун Карлос пощекотал босую ножку Мауры, которую та протянула было поближе к тёплой печи.

Роса и Хорхе переглянулись. Маура, метнув в их сторону быстрый взгляд, съёжилась, потом подобрала ножки под себя и, прикрыв их длинным платьем, исподлобья посмотрела на Карлоса.

— Кукла, прямо как та, что у сеньориты, только живая! — с восторгом сказал тот. — Мама, ну посмотри, какие у неё чёрные и блестящие глазки!

— Карлос любит малышей, — с улыбкой заметила Роса. — Соберёт их всегда вокруг себя целую ораву, и бегают по двору, пока Бычий Глаз не разгонит… А эта девочка? Ты обещал рассказать, сынок. Кто она? Молчит всё время.

— Дон Эрнесто назвал её Маурой, потому что мавританка. Она не понимает по-нашему, вот и молчит, да ещё, наверно, робеет. Чужие вокруг! А куда ей, сироте, деваться?

— Говоришь, мавританка… — протянула озадаченно Роса. — Я их никогда не видела, мавров-то. Смугленькая! А зачем наш граф её взял?

— Дон Эрнесто спас Мауру. Один воин хотел её убить, так же, как и её мать. Той он вообще отрубил голову (Роса ахнула) … Ну да… А дон Эрнесто успел, значит, пронзить того воина копьём, чтобы не убивал женщин и детей.

— А что, вы только самих мавров убивали?

— Ну, конечно, мама! И то не всех. Выгоним мавров из города, а следом их семьи уходят. Пусть убираются в свою страну, лишь бы наши земли освободили. Кто их сюда звал?

— Ты прав, сынок. Только уж очень долго воюете! Сколько себя помню, и отец мой, и дед, и прадед воевали, ещё и внукам моим, должно быть, достанется… Пресвятая Дева!

— Так ведь Испания велика, мама.

— Да, да! Для меня и Уэска-то — целых полсвета… Я из замка никуда не хожу… Ну да Господь вас посылает, значит, надо воевать, пока этих проклятых мавров совсем не прогоните.

— Да, мама, это святое дело.

— Хорхе! — вдруг испуганно встрепенулась Роса. — А что, сеньор граф опять поедет на войну?

— Нет, — успокоил её сын. — Дон Эрнесто сказал нашему Королю, что оставляет военную службу навсегда.

— Слава Иисусу и Пресвятой Деве! — впервые радостно воскликнула Роса. — Да что же я сижу! Ты ведь, поди, голодный! И девчушка эта!.. Гляди-ка, улыбается Карлосу, а то всё волчонком смотрела…

— Хорхе! — откликнулся Карлос. — Маура теперь с нами будет жить?

— Не знаю. Пока, наверно, с нами, — пожал плечами Хорхе. — А вообще дон Эрнесто говорил, что Маура будет горничной доньи Алетеи Долорес, когда вырастет.

— Ну-у, это когда будет! — протянул Карлос. — А пока, значит, с нами. Вот здорово! Я её научу по-нашему разговаривать.

— Карлос, иди-ка сюда, — в свою очередь позвал брата Хорхе. — Я для тебя кое-что привёз, — и он открыл свой дорожный сундучок, а потом протянул Карлосу небольшой великолепный клинок. Ножны и рукоять так и блестели невиданными драгоценными камнями, которые переливались всеми цветами радуги.

У Карлоса заблестели глаза, а мать всплеснула руками:

— Хорхе! Да ведь он ещё мал, а ты ему оружие даришь!

— Вовсе не мал! — обиженно воскликнул Карлос и осторожно взял в руки драгоценный подарок.

— Он не будет шалить с клинком, правда, Карлос? Смотри, он острый: волос на лету режет! Я его с одного убитого богача-мавра снял, дон Эрнесто мне позволил. В других отрядах и одежду снимают, и вообще берут, что хотят, а наш дон Эрнесто разрешал только оружие брать, и то не всегда… Этот клинок мне сильно понравился. Я такой красоты никогда в жизни не видел!

— И я не видел, — как эхо, повторил Карлос, трогая пальцем ярко-красные рубины, светящиеся зеленью изумруды, наполненные глубокой чернотой агаты, разноцветные прозрачные аквамарины, сапфиры, корунды… Он, как и его брат, не знал названий драгоценных камней, не знал их истинной цены, он только восхищался их неземным блеском и крутил клинок в руках, то поднимая его к свечам, то садясь с ним на скамью и гладя ребристую поверхность ножен.

— Спасибо, брат! — наконец сказал он, с горячей благодарностью глядя на улыбающегося Хорхе. — Я с этим клинком не расстанусь до самой своей смерти!

— Пускай он принесёт тебе удачу, — от души пожелал Хорхе. — Мама, да я не голоден, — остановил он засуетившуюся мать. — Вот помыться бы!

— Воды полон котёл, — обрадованно ответила Роса, указывая на большую печь в углу комнаты. — Сейчас я прикачу бочку.

— Женское ли это дело, бочки катать, даже пустые! — воскликнул Хорхе и поднялся со скамьи, сильный, высокий, доставая головой почти до самого потолка. — Не забывай, мама: теперь в твоей семье есть мужчина. Где она, бочка-то?

Роса указала на дверь чулана и, прикрыв ладонью губы, любовалась ловкими движениями долгожданного, закалённого в битвах и походах сына.

____________________

В это время граф де Ла Роса разбирал в своей библиотеке только что привезённые рукописи.

Донья Хулия увела детей спать, Тобеньяс отправился звать переписчиков, которые давно жили в замке без дела и которым дон Эрнесто теперь собирался показать книги для переписывания.

Опустошив дорожный сундук, граф с удовлетворённой улыбкой окинул взглядом большой зал, три стены которого снизу доверху были покрыты стеллажами с самыми разными книгами.

Внушительная библиотека была его гордостью и самым большим богатством. Каждая книга имела свой неповторимый переплёт. Люди, которых он держал для этого, знали своё дело, и граф был ими доволен, не поручая переписчикам и переплётчикам никакой другой работы в замке.

Многие труды греческих, арабских, римских учёных были переведены на castellano, однако часть книг переписчики оформили на латинском языке, которому были обучены и который в совершенстве знал их сеньор…

Историю Испании ярко осветил современник графа де Ла Роса — толедский епископ Родриго Хименес де Рада. Его «Своды по истории Испании» дон Эрнесто переписывал сам и делал это с огромным удовольствием.

И ещё одно произведение дон Эрнесто переписывал лично. Это была «Cantar de mio Cid» («Песнь о моём Сиде»), историческая поэма о борьбе испанцев с маврами, записанная в прошлом веке от талантливого кастильского хугляра, имя которого осталось неизвестным.

Углублённый в чтение каталога и рассматривание привезённых книг, дон Эрнесто не сразу заметил появление сына.

Рафаэль Эрнесто стоял у двери в ночной пижамке, любовно сшитой для него местными швеями. Он наблюдал за отцом и терпеливо ждал, когда тот обратит на него внимание.

И вот граф, записав что-то на листе бумаги, взял со стола две книги и направился с ними к одному из стеллажей.

— Рафаэль Эрнесто! — воскликнул он, увидев мальчика. — Что Вы здесь делаете в такой поздний час?!

— Отец, Вы убивали на войне? — вместо ответа серьёзно спросил Рафаэль Эрнесто, и в этом вопросе граф уловил горячее желание больше узнать о нём, его отце, и о войне, с которой он вернулся.

Решив, что разговор стоит поддержать, Ла Роса жестом пригласил сына занять кресло у стола и сам сел напротив.

— Итак, Вы хотите знать, убивал ли я на войне? (Рафаэль Эрнесто согласно кивнул). Да, убивал, на то она и война.

— А кого Вы убивали?

— Мавров.

— Да, да, это слово я уже слышал, — нетерпеливо заёрзал в кресле Рафаэль Эрнесто. — А кто они, мавры?

— Если быть точными, мой друг, то их следует называть арабами, но наш народ привык именовать этих людей маврами. Они не признают ни Бога-Отца, ни Бога-Сына, ни Святого Духа, они говорят, что есть только один бог — некий Аллах, и поэтому мы зовём их «неверными».

— Вот ужас! — округлил глаза мальчик. — Разве такое возможно, чтобы кто-то не верил в Иисуса Христа?!

— Представьте себе, мой друг.

— Что ж это, отец, до сих пор мавры занимают наши города и земли?! — воскликнул Рафаэль Эрнесто.

— Но они уже слабы и живут на небольшой территории, — возразил граф. — Сейчас они владеют только самыми южными провинциями — Гранадским Эмиратом.

— Выходит, Реконкиста скоро завершится? — разочарованно протянул Рафаэль Эрнесто.

— Я думаю, что не так уж и скоро, — грустно улыбнувшись, ответил граф. — Ещё не одно поколение прольёт кровь на этой долгой, но святой войне.

— Значит, и я смогу воевать! — обрадованно воскликнул мальчик и даже соскочил с кресла.

— Пожалуй, да, — вздохнул граф, — но не раньше, чем Вам исполнится шестнадцать лет.

— Это ничего, отец! — не огорчился Рафаэль Эрнесто. — К тому времени я успею как следует подготовиться и дам такой отпор неверным, что меня будет знать каждый мавр и будет удирать со всех ног, едва заслышит моё имя!

— Мой юный рыцарь! — положил ему руку на плечо дон Эрнесто. — Такой славы среди мавров удостоился только Сид Кампеадор, не думаю, чтобы кто-то затмил эту славу, каким бы знатным ни было его собственное имя и каким бы смелым ни был сам воин.

— Сид Кампеадор, — озадаченно присел на краешек кресла младший Ла Роса. — Что означает слово «Сид»? — поднял он глаза на отца.

— По-арабски это слово значит «господин». Так мавры называли кастильского рыцаря Родриго Диаса де Бивар, а ещё его зовут в народе Руй Диас. За всё время Реконкисты никто не прославился больше, чем этот храбрый человек. Один неизвестный хугляр сложил о нём поэму, она так и называется — «Песнь о моём Сиде»… Да вот, кстати, это прекрасное сочинение, я только что просматривал его, — и граф, взяв со стола книгу в дорогом переплёте, протянул её сыну.

Тот принял книгу с трепетом, как некую драгоценную реликвию. Кожаный переплёт был украшен золотым тиснением, а в верхнем правом углу Рафаэль Эрнесто увидел цветной рисунок, уже знакомый ему по изображению на большом щите, стоявшем у стены и, верно, принадлежавшем его отцу. Тогда Рафаэль Эрнесто подумал: «Какой красивый щит сделал мастер-оружейник!» Но почему такой же щит, только совсем маленький, нарисован на этой книге о кастильском рыцаре?.. Прямоугольник с закруглённым нижним краем, весь чёрный, пересечён из одного угла в другой широкой зелёной полосой. В верхнем углу — раскидистый дуб с мощными корнями, в нижнем — вздыбившийся оседланный конь, а на зелёной полосе посредине — большая красивая роза, и там же — маленькие непонятные буквы.

Рафаэль Эрнесто легонько провёл пальцем по рисунку, будто пробовал, не сотрутся ли яркие краски.

— Это герб нашего рода, — услышал он слова отца. — Когда-нибудь объясню тебе его значение.

— О! Прошу тебя, отец, объясни сейчас! — взмолился Рафаэль Эрнесто.

Незаметно для самих себя граф и его маленький сын перешли на более простое общение. Долгая беседа сблизила их.

— Ну, хорошо. Слушай, смотри и запоминай. Чёрный цвет щита означает скромность и образованность владельцев герба. Полоса, идущая из нижнего левого угла в правый верхний, зелёная. Это цвет надежды, изобилия и свободы. Дуб вверху означает крепость и силу рода, а ещё то, что наш родовой замок находится в местности, где растёт много дубов, то есть в Арагоне. Конь на гербе всегда совмещает храбрость льва, зрение орла, силу вола, быстроту оленя, ловкость лисицы. Всеми этими качествами обладали наши с тобой предки, Рафаэль Эрнесто. Их имя заключено вот в этом цветке посредине — Ла Роса. Гордись этим именем, сынок, и будь достойным его. И ещё помни девиз рода Ла Роса… Правда, на гербе предков девиза не было, его выбрал уже я сам, сейчас многие так делают. Это известная латинская пословица, я её очень люблю: «Per aspera ad astra» — «Через тернии к звёздам».

— Как здорово! — восхищённо проговорил мальчик. — Я пройду через все тернии! Я буду таким, как Сид Кампеадор! Ты мне веришь, отец?

— Верю, Рафаэль Эрнесто, — серьёзно ответил граф. Он всем сердцем чувствовал, что из этого неробкого шестилетнего мальчика вырастет сильный и мужественный человек, достойный продолжатель рода графов де Ла Роса.

А Рафаэль Эрнесто протянул к нему книгу, которую всё ещё крепко держал обеими руками и с отчаянием в голосе сказал:

— Но я хочу её прочитать! Отец, научи меня!

— Конечно, — успокоил его граф. — Я сам начинал знакомиться с буквами в твоём возрасте и без особого труда одолел эту науку… Но сейчас… Обещай мне, Рафаэль Эрнесто, что сейчас ты пойдёшь спать, а учение мы начнём завтра.

— После утренней молитвы? — обрадованно воскликнул юный Ла Роса.

— Да, мой друг, я обещаю, — твёрдо заверил его граф.

Глава IV

Едва закрылась дверь за Рафаэлем Эрнесто, уносившим с собой поэму о Сиде, как вошёл Тобеньяс.

— Я не стал мешать Вашей беседе с сыном, дон Эрнесто.

— Спасибо, Себастьян, я догадался об этом.

— Я сначала думал, что вы разговариваете с тем странным человеком, который тенью ходит по дому и от всех прячется.

— О ком ты говоришь, Себастьян? — удивился дон Эрнесто.

— Как, сеньор, Вы забыли?.. Кажется, его зовут Алонсо, но мне так и не удалось ни разу поговорить с ним.

И граф де Ла Роса вспомнил…

Незадолго до своего отъезда на войну он выехал на прогулку в горы, так как затворническая жизнь в замке начинала его беспокоить: дону Эрнесто повсюду ясно виделся призрак Эсперансы. Вот она, смеясь, выглядывает из-за угла тёмного коридора; вот машет факелом в глубине ночного двора; вот склоняется над его постелью и кладёт руки ему на грудь, но руки её так холодны и тяжелы, что дон Эрнесто задыхается и в испуге вскакивает, а Эсперанса исчезает…

Когда граф рассказал о своих видениях Тобеньясу, тот побледнел и сказал, что оседлает коня для сеньора: пусть тот подышит свежим горным воздухом и помолится Спасителю.

Дон Эрнесто не стал возражать. Тобеньяс хотел было его сопровождать, но граф отказался.

Он ехал, отпустив повод, равнодушно глядя по сторонам.

Была зима, в горах лежал снег, и пейзаж казался однообразным, чёрно-белым.

Он заехал довольно далеко и вдруг почувствовал запах дыма. Граф невольно удивился: кто бы это мог быть в таком пустынном месте?

Дым выходил из небольшой пещеры, открывшейся ему из-за нагромождения валунов.

— Эй! — позвал дон Эрнесто, и его голос гулко и громко прозвучал в звенящей тишине.

Ответа не последовало. Тогда граф де Ла Роса, спрыгнув с коня и сказав ему: «Жди меня здесь», вошёл, пригнувшись, в пещеру. Его рука лежала на рукояти меча, глаза напряжённо вглядывались в темноту, неизвестный успел затушить костёр, и теперь едкий дым ещё больше наполнял своды пещеры.

— Кто здесь? — спросил дон Эрнесто. — Выходи, чёрт побери, или я стану искать тебя остриём моего меча!

— Пощадите! — тотчас раздался слабый голос, и дон Эрнесто, уже освоившись в полутьме, разглядел прижавшегося к стене небольшой пещеры человека в лохмотьях. Вид его был поистине страшен: измождённое лицо (просто череп, обтянутый кожей) было покрыто копотью; обрывки одежды в самом жалком виде едва прикрывали необыкновенно исхудавшее тело; запавшие глаза испуганно таращились на нежданного гостя, но это не были глаза безумца…

— Кто ты?

— Сеньор, пощадите, я Алонсо, просто бедный Алонсо, — упав на колени, пробормотал человек.

— Встань и скажи, что ты здесь делаешь, — приказал граф.

— Я хочу вымолить у Господа прощение за мой грех.

— Твой грех? Что же ты сделал?

Человек помолчал, видимо, собираясь с духом, и, наконец, сказал ещё тише, чем прежде:

— Я погубил младенца.

— Убил младенца?! — воскликнул Ла Роса.

— О нет, сеньор, не убил! Но… погубил.

— Не понимаю. Расскажи, чёрт побери, и я постараюсь тебя понять!

---

— Воля ваша, сеньор, — покорно согласился Алонсо, как будто немного успокоившись от своего признания. — Я был садовником у одного очень богатого графа… Однажды его брат приказал мне выкрасть полугодовалого сына моего сеньора. Он угрожал, и я это сделал…

Алонсо умолк. Думая, что тот окончил свой рассказ, граф де Ла Роса сказал:

— Да, это большой грех, хотя ты совершил его не по своей воле… по крайней мере, ты мог бы предупредить своего сеньора!

— Я слабый человек… Я испугался, — тихо ответил Алонсо и опустил голову.

— Как имя графа? — спросил Ла Роса.

— О сеньор! Не спрашивайте меня об этом! Если сеньор граф узнает, что я здесь, он прикажет меня вернуть и казнить, а я ещё не успел вымолить прощения у Господа… Я могу лишь сказать, что он живёт очень далеко отсюда, а больше… Умоляю Вас, сеньор, не требуйте ответа!

— Ну, хорошо, успокойся… А сколько тебе лет? На этот вопрос ты, надеюсь, сможешь ответить?

— Если я не сбился со счёта, то тридцать восемь, сеньор. Я живу здесь, кажется, пятую зиму.

— Что?! Пять лет в этой пещере?! Тебе тридцать восемь?! — потрясённый до глубины души, восклицал граф. — Но ведь ты выглядишь глубоким старцем! Твои волосы и борода совершенно белые!

— Я давно не видел своего отражения, сеньор, — грустно и виновато улыбнулся Алонсо.

— Но как ты смог выжить здесь?!

— Летом я спускался туда, где есть хоть какая-то растительность. Пищей мне служили плоды и коренья, некоторые я даже запасал на зиму. Ещё я плёл из веток силки для ловли птиц, иногда в них попадали зайцы, их я тоже старался припасать на зиму: закапывал в одном хорошем, очень холодном месте. Это недалеко отсюда, возле водопада…

— Довольно! — не выдержал дон Эрнесто. — Я думаю, твой грех не настолько велик, чтобы платить за него такой ценой!

— Но сеньор! Моя совесть ещё не освободилась от тяжкого груза, — хотя и слабым голосом, но твёрдо возразил Алонсо.

— Ты обучен грамоте? — спросил вдруг дон Эрнесто.

— Я когда-то учил буквы, но теперь, наверное, половину забыл, — ответил человек.

— Это ничего, вспомнишь! Сейчас ты отправишься в мой замок и будешь читать Священное писание. Быть может, Слово Божье снимет тяжесть с твоей души.

— О сеньор! — запавшие глаза Алонсо заблестели горячей благодарностью. — Как Вы великодушны! Господь меня не покидает! Он послал мне такого благородного человека!

— Ну, будет, будет тебе! Лучше возьми вот этот плащ и ступай за мной.

Так дон Эрнесто привёз в замок того странного человека, о ком сейчас говорил Тобеньяс приглушённым голосом:

— Послушайте, Вы тогда говорили, что он выкрал у своего сеньора ребёнка и убил его. Неужели это правда?

— Ах, Себастьян! Ну, зачем ты выдумываешь? Я не мог сказать тебе, что он убил ребёнка. Правда, он твердил: «Я погубил младенца», но, видимо, это следует понимать так, что он отдал мальчика в руки злодея, того, кто приказал ему совершить это преступление.

— Неужели злодей — родной брат несчастного сеньора, лишившегося маленького сына?!

— По крайней мере, так утверждает Алонсо, и у меня нет оснований не верить в правдивость человека, который пять лет прожил в горах, как дикий зверь, и при этом не утратил разума и веры во Христа… Но сейчас я думаю о другом: ты сказал, что Алонсо прячется от всех…

— Да, сеньор! Я даже ни разу не смог с ним заговорить. Он живёт в комнате без окон и почти не покидает её, а если и выходит, то только в библиотеку. Схватит книгу и бегом назад. Я думаю, что он здесь уже всё перечитал, — и дон Себастьян несколько удивлённо развёл руками, оглядывая заполненные книгами стеллажи.

— А почему ты сам к нему не зашёл? — спросил граф.

— Если человек явно не желает разговаривать с окружающими, зачем ему докучать! — воскликнул Тобеньяс.

— Ты прав, мой друг… И всё же у меня не укладывается в голове, что почти пять лет (ещё пять лет!) человек живёт в полном одиночестве и избегает общества себе подобных.

— Ему носит еду только старая служанка Кармен, она и убирает в его келье, но, видимо, и с нею старец не обмолвился и словом.

— Тому, кого ты называешь старцем, всего сорок три года.

— Не может быть! — дон Себастьян был поражён. — Но он бел, как снег, и вообще похож на святого с одной картинки в Красном зале.

— Себастьян, я сейчас подумал, что Алонсо и есть святой, если десять лет живёт монахом-отшельником и замаливает, по сути дела, чужой грех. Нынче же ночью обязательно поговорю с ним!..

Оставшись один, граф устало опустился в кресло и потёр ладонями лицо. Вот и окончилась неустроенная, сумбурная походная жизнь. Он не увидит больше лужи крови,

не услышит перестука сотен мечей и храпа вздыбившихся коней, не наденет доспехи, которые все вместе весят больше трёх пудов.

«Сейчас бы как следует помыться — и в постель!» — подумал граф, вытягивая ноги в надоевших сапогах.

Шпоры весело зазвенели на мраморном полу.

Граф пружинисто встал, ещё раз с улыбкой окинул взглядом своё богатство на стеллажах и, затушив свечи, вышел.

Каждое помещение главной башни, пусть и нежилое, под заботливой рукой доньи Хулии было обогрето и убрано. Повсюду, даже в освещённых факелами коридорах, веяло неповторимым домашним уютом.

Уже пройдя к самой лестнице, он вдруг резко остановился и сказал вслух:

— Нет! Сначала к Алонсо! — и свернул в боковое ответвление коридора.

Вот и дверь комнаты, в которой он некогда поселил добровольного аскета-отшельника. Постояв минуту с непонятным чувством то ли робости, то ли волнения, граф де Ла Роса постучал. Ему не ответили. Тогда он толкнул дверь. Она была не заперта.

В глубине комнаты горела на высоком столе единственная свеча, и жёлтое пятно освещало небольшое распятие, висевшее на стене. Два других предмета, стул и сундук, накрытый старым ковром, находились в полумраке. Больше в этой комнате с ровными стенами ничего не было.

Алонсо стоял посредине своей кельи. Видимо, он только что встал с сундука и пошёл на стук в дверь, но, увидев графа, остановился. Дон Эрнесто тоже замер, поражённый метаморфозой, происшедшей с Алонсо. Он не узнал того оборванного, испуганного скитальца. Перед ним в длинной чёрной одежде, словно в монашеской рясе, выпрямившись, стоял иконописный старец. Его длинные расчёсанные волосы и ухоженная борода были совершенно белы; сухощавое лицо с тонким носом выглядело строгим; и только глаза, обведённые тёмными кругами, были по-прежнему расширены то ли от неожиданности, то ли от испуга. Весь он светился чистотой и каким-то внутренним одухотворением.

— Здравствуй, Алонсо! — первым заговорил граф.

— Здравствуйте, сеньор! — поклонился старик.

— Я пришёл, чтобы спросить тебя о твоей душе: освободилась ли она от тяжкого груза?

— Нет, сеньор, — опустив глаза, ответил Алонсо. — Я нахожу лишь временное утешение… в книгах. Я перечитал их великое множество, изучил латынь, знаю наизусть стихи из Нового Завета, но… ничто не может вернуть моё прошлое, ничто не может изменить его…

— Продолжай, — чувствуя, что Алонсо чего-то недоговаривает, сказал дон Эрнесто. — Будь со мной откровенен.

Тот кивнул, а потом, спохватившись, жестом пригласил графа сесть и пододвинул ему стул. Присев на сундук, который, должно быть, служил ему постелью, Алонсо заговорил:

— Я всегда очень любил детей. Так случилось, что я не успел жениться и завести собственных… Впрочем, может быть, это и к лучшему… Сеньор, Вам уже, наверно, сказали, что я сторонюсь всех. Собственно, я и не нуждаюсь ни в чьём обществе, но… Когда я слышу голос сеньориты Алетеи Долорес или смех сеньора Рафаэля Эрнесто, меня словно кто-то обжигает калёным железом: это пытка, настоящая пытка слушать, как резвятся дети, только из-за двери, не сметь не только заговорить с ними, но даже показаться пред их невинными очами!.. — Алонсо вдруг порывисто встал, потом опустился перед графом на колени и поцеловал край его плаща. — Сеньор! Я мечтаю хотя бы изредка встречаться с доном Рафаэлем Эрнесто и его сестрой. Позвольте мне иногда беседовать с Вашими детьми! Дайте мне, наконец, какую-нибудь работу в замке! Я устал жить бесполезно, я хочу делать добро. Может быть, тогда Господь сжалится надо мной и простит мне великий грех…

— Замолчи, Алонсо! — перебил его дон Эрнесто. — Я не желаю больше слышать ни о каком твоём грехе. Человек, заставивший тебя совершить его, гораздо более грешен и достоин более тяжкой участи, чем твоя, Алонсо. Встань и слушай меня, — граф тоже поднялся со стула и торжественно проговорил: — Апостолы, совершая Таинство Священства, через возложение рук возводили в диаконы, пресвитеры и епископы. Я не апостол и не имею права назначить тебя священником в замке, о чём я было греховно подумал. Но доверить тебе моих детей я не боюсь. Твоя речь, речь образованного и воспитанного человека, вызвала во мне уважение и даже преклонение перед твоим душевным величием. Отныне ты будешь учителем и духовным наставником Рафаэля Эрнесто и Алетеи Долорес и будешь не только наставлять их на путь истинный посредством молитв и рассказов о делах Божественных, но также научишь грамоте и всем другим наукам, в которых преуспел сам. И да простит меня Господь: пусть мои дети зовут тебя «padre», «padre Алонсо».

По щекам старца обильно текли слёзы и пропадали в длинной белой бороде, губы дрожали. Так и не сумев ничего ответить графу, Алонсо склонился перед ним в низком поклоне.

__________________

Оставив Алонсо в смятении чувств, граф де Ла Роса спустился по винтовой лестнице вниз. Ещё в одном месте он не мог не задержаться — в зале, названном Красным, так как убранство его было красного цвета. Двери стояли распахнутыми, но всё остальное скрывала темнота.

Дон Эрнесто вынул из ближайшего кольца на стене факел и вошёл. Несмотря на то, что освещение для такого большого зала было слабым, граф сразу заметил, что тисовые кресла обтянуты новым красным бархатом, а на окнах другие, но тоже тёмно-красные шторы из тяжёлого плюша. И только картины житий святых, которые недавно упоминал Тобеньяс, были прежними.

По центру передней стены между двумя узкими стрельчатыми окнами висел большой портрет Эсперансы. Собственный портрет дона Эрнесто находился в Верхнем зале, но туда он не заглядывал. Сейчас, покончив, наконец, со всеми делами, граф де Ла Роса хотел побыть наедине с нею…

Подойдя ближе и осветив портрет, дон Эрнесто негромко сказал:

— Вот я и вернулся, Эсперанса.

Свет факела выхватил из темноты стройную женскую фигуру в голубом платье. Художник, приглашённый когда-то из Уэски, постарался изобразить молодую женщину настоящей сеньорой: её голова была приподнята, выражение лица величественно, волосы скрыты под белой ажурной шалью. И только в изображении глаз художник не отступил от истины: ярко-синие, смеющиеся, с озорными искорками, это были глаза Эсперансы, и… не только её. Дон Эрнесто вдруг ясно представил широко раскрытые глаза сына. Они были точь-в-точь такие же!

Граф улыбнулся и сказал:

— Как я мог думать, что ты умерла! Прости, Эсперанса. Но я и вправду не подозревал, что ты осталась жить в нашем сыне! Представляешь, любимая, как я счастлив: до самой своей кончины я постоянно буду видеть твои живые глаза… Я поддался слабости, прости меня, Эсперанса. Но я вернулся и теперь всегда буду с тобой, а ты со мной, и всё у нас будет хорошо… А помнишь, как мы познакомились?.. А потом ты танцевала на нашей свадьбе вот в этом самом зале, а девушки прятали тебя в хороводе и смеялись. Но я всегда тебя находил, потому что ты была лучше всех… Ну, вот. Опять я говорю «была»!.. Разве есть где-нибудь женщина красивее? Восточные мудрецы говорят: «Не красива красавица, а красива любимая». А твоя красота, любовь моя, неповторима…

Он говорил и говорил, по-прежнему улыбаясь, и не замечал, что по щекам текут слёзы, а позади, в дверном проёме стоит и кусает дрожащие губы донья Хулия…

Глава V

Утром родственники погибших собрались вместе и отправились на заупокойную мессу к деревенскому священнику.

Каменная церковь, находившаяся в деревне Ла Роса, была небольшой, с низким потолком, однако уютной и красивой: стены внутри были щедро украшены резьбой и яркой росписью. Едва человек переступал порог, как попадал в иной мир — мир ангелов и святых с неземными красками и причудливыми формами их бытия.

Алетея Долорес пришла вместе с бабушкой Хулией: после мессы padre Игнасио должен был совершить над нею конфирмацию, так как юной графине ещё летом исполнилось семь лет. Алетея Долорес робела перед непонятным словом и, хотя отец сказал, что её всего лишь помажут миром, но через это священное действие на неё незримо сойдёт благодать Святого Духа и спасительная сила Божия, она всё равно просила отложить совершение Таинства. Граф заколебался, однако донья Хулия была непреклонна, и вот Алетея Долорес стоит в церкви, до отказа заполненной людьми: на панихиду пришли близкие и дальние родственники погибших воинов, а также соседи и друзья. Padre Игнасио, высокий, крепкий человек в парчовой фелони и расшитой золотой нитью епитрахили, читал нараспев густым басом Евангелие.

Алетея Долорес внимательно слушала. Она не знала латинского языка, на котором велась служба, но отдельные слова понимала или же догадывалась об их смысле: padre Игнасио говорил о будущем воскресении мёртвых, о том, что Церковь молит Господа простить усопшим грехи и удостоить Царства Небесного.

И вдруг недалеко от канунника, возле которого родственники сложили принесённую с собою снедь и где стоял сейчас священник, одна из женщин в чёрном платке заломила руки и громко заголосила.

Вокруг возникло шевеление: люди зашептались, кто-то теребил женщину за плечо, кто-то дёргал за одежду, но она всё голосила, горестно и надрывно.

Сердце Алетеи Долорес сжалось, на глазах невольно выступили слёзы.

— Это Карла из замка, — услышала она тихий голос позади себя. — Её муж сначала жил в нашей деревне… да вон его мать стоит…

— Которая? — так же тихо спросил другой голос.

— Ну, вон, тоже платком утирается! Я их хорошо знаю.

— А-а, вижу… Так его из деревни взяли в войско?

— Нет, он к тому времени ушёл в замок в помощники к конюху… Парень был хороший, серьёзный.

— Молодая, значит, вдова, — сочувственно проговорил голос. — А дети-то у неё есть?

— Нету, Господь не дал, — и последовал вздох.

Видя, что женщина не может успокоиться, padre Игнасио пошёл к ней. Люди расступились. Лицо Карлы, залитое слезами, было, как у безумной: волосы выбились из-под платка, губы скривила гримаса боли, глаза смотрели, но не видели, ничего не понимали.

— Повторяй за мной, дочь моя! — гулко прозвучал в притихшей толпе раскатистый и спокойный голос священника. — Боже правый, помилуй нас, грешных… Спаси нас от геенны огненной…

То ли от того, что духовный пастырь взял её за руку, то ли от его приятного голоса, но Карла словно очнулась и начала покорно повторять за ним фразы на испанском языке:

— Не дай погибнуть душам нашим… Дай нам силы претерпеть беды и напасти… и ощутить радость бытия. Аминь! — удовлетворённо закончил padre Игнасио. — Крепись, дочь моя, Господь сделает тебя не только сильной духом, но и счастливой. Ты молода, и впереди у тебя не только печаль, но и много радости… Крепитесь, дети мои! — ещё громче обратился он ко всем остальным.

Алетея Долорес была восхищена: ей понравился этот большой человек в длинной красивой одежде, которого она видела сегодня впервые. Поэтому, когда панихида закончилась и подошло время для совершения над нею Таинства, Алетея Долорес уже не боялась, напротив, охотно подошла к священнику и доверчиво улыбнулась.

— Узнаю эти светлые волосы, — весело пророкотал padre Игнасио. — Растёт красавица, достойная своей матери. Ну-ка, возложим на тебя, чадо, печать дара Духа Святого.

Он взял пахучее миро, крестообразно помазал лоб девочки и сказал:

— Освящены мысли твои.

Затем помазал веки:

— Будешь идти по стезе спасения под лучами благодатного света.

Уши:

— Да будешь чутка к слышанию Слова Божия.

Губы:

— Дабы оказались уста твои способными к вещанию Божественной истины.

Помазывая миром поочерёдно руки, ноги и грудь немного растерявшейся девочки, padre Игнасио говорил:

— Руки твои освящены на дела, угодные Богу, а ноги будут ходить по стопам Заповедей Господних. Облекшись во всеоружие Духа святого, моли, чадо, о укрепляющем нас Иисусе Христе.

_____________________

Полная впечатлений, взволнованная и словно просветлённая, Алетея Долорес, едва вернувшись домой, бросилась искать брата. Но Рафаэля Эрнесто нигде не было видно.

Комната его также пустовала.

«Может быть, он опять у воинов?» — подумала девочка и отправилась на крепостную стену.

Наверху было холодно. В бойницы врывался сильными порывами ветер, тяжёлые тучи, казалось, нависли прямо над башнями. Зима подошла совсем близко.

И вдруг Алетея Долорес увидела женщину в чёрном платке. Это была та самая молодая вдова по имени Карла, которая голосила во время панихиды. Сейчас она, словно каменное изваяние, стояла у проёма бойницы и смотрела куда-то вдаль, и только ветер трепал углы платка, порываясь сбросить его с головы скорбящей.

Алетея Долорес решила было уйти, чтобы не беспокоить Карлу, но ей стало так жаль эту красивую женщину, так захотелось во что бы то ни стало утешить, что она подошла и, тронув Карлу за юбку, спросила:

— Ты ждёшь своего мужа?

Та вздрогнула и посмотрела на девочку, словно не узнала. Но вот её взгляд прояснился, и она ответила:

— Нет, сеньорита, я больше не жду мужа. Он умер, и мне очень тяжело.

— Мне тоже тяжело, — вздохнула Алетея Долорес, — ведь у меня нет мамы. Хоть она давно умерла, а всё равно мне грустно, а бывает даже очень грустно… У тебя есть мама?

Взгляд Карлы потеплел. Она как-то по-новому, внимательно, посмотрела на маленькую графиню.

— Да, есть, сеньорита. Она живёт в деревне Эль Клабель, и я раз в неделю навещаю её.

— Ну, вот видишь! Значит, твои дела не так уж плохи! — наивно воскликнула Алетея Долорес, чем вызвала у Карлы грустную улыбку.

— Вот ты где, красотка, — вдруг раздалось у них прямо над головой. Это неслышно подошёл начальник стражи Педро Вальдес, тот, кого окрестили в замке Бычьим Глазом.

— Ты нас напугал! — Алетея Долорес даже сердито топнула ножкой.

— Ах, простите, сеньорита! — с насмешливым поклоном произнёс Вальдес. — Но я желаю поговорить вот с этой особой. Не могли бы Вы оставить нас?

Алетея Долорес с удивлением смотрела на покрытого кольчугой толстяка с лоснящимся круглым лицом и чёрными масляными глазками. До сих пор никто из обитателей замка не разговаривал с нею так дерзко. Алетея Долорес была маленькой, но знала, что она графиня, кроме того, от природы обладала развитым чувством собственного достоинства. Но хуже всего было то, что от наглеца исходил мерзкий запах вина.

— Вот я сейчас скажу отцу, чтобы он распорол своим большим мечом твой толстый живот, — спокойно сказала девочка, меряя взглядом начальника стражи, — тогда ты, может быть, поймёшь, что хозяйка здесь я. Убирайся! — коротко приказала она и величественным жестом указала в сторону лестницы.

— Проклятье! — выругался Вальдес, и его глаза вдруг налились кровью.

— А, так это о тебе мой брат говорил — «Бычий Глаз»! — воскликнула Алетея Долорес и засмеялась. — Правда, я не видела настоящих быков, — сказала она, немного успокоившись, — но думаю, что они выглядят не так глупо, как ты. Убирайся, олух Царя Небесного, — повторила графиня любимое выражение бабушки Хулии, когда та кого-нибудь ругала.

Вальдес, вне себя от ярости, промычал что-то нечленораздельное. Рисковать своей должностью ему не хотелось: графа он боялся. Поэтому, не говоря больше ни слова, начальник стражи круто развернулся и пошёл прочь, каждым ударом каблуков с силой впечатывая свою злость в каменный пол.

— Он тебя обижает? — повернулась Алетея Долорес к молодой вдове.

— Он мне досаждает, сеньорита. Требует, чтобы я вышла за него замуж.

— За такого противного?! — передёрнула плечиками графиня. — Хочешь, я скажу отцу, и этот толстый приставала с красными глазами оставит тебя в покое?

— Нет, добрая донья Алетея Долорес, — покачала головой Карла. — Не стоит беспокоить сеньора графа из-за таких пустяков.

— Для тебя это пустяки? — строго и недоверчиво переспросила девочка и вдруг ясно увидела, что глаза Карлы полны слёз. — Ну-у, это уже совсем никуда не годится, — протянула она с огорчением. — Я сейчас же пойду к отцу и всё ему расскажу.

— Прошу Вас, сеньорита, не надо! — снова запротестовала та.

— Но ты плачешь!

— Это совсем от другого. Просто мне очень, очень грустно… Я всё время думаю о погибшем муже и о том, что осталась одна.

— А знаешь, что говорит бабушка Хулия? Она говорит: «Если тебе грустно, то нужно через силу улыбаться; если хочется плакать, то надо заставить себя спеть весёлую песню». Я пробовала, и грусть сразу проходит. Ну-ка, спой что-нибудь… Карла, я очень прошу тебя, спой!

— Милая сеньорита, я даже говорю с трудом: слёзы просто сдавливают мне горло. Как же я буду петь? Простите, Бога ради, донья Алетея Долорес.

— Но я не хочу, чтобы ты грустила и была одна, — твёрдо сказала девочка. — Должен же кто-то помочь тебе!.. Вот что! Я придумала! Ты умеешь танцевать?

Карла не успела ответить: на крепостной стене появился Хорхе.

— Сеньорита Алетея Долорес, Вас просит к себе сеньор граф, — сказал Валадас ещё издалека.

— Да? Прекрасно! Я сама хотела сейчас идти к отцу. Карла, дай-ка мне руку. Ты пойдёшь со мной.

Хорхе привёл их к библиотеке, но сам не вошёл. Карла, повинуясь настойчивости графини, несмело протиснулась вслед за нею в приоткрытую дверь.

Рафаэль Эрнесто был возле отца, посвежевшего и чисто выбритого. Брат держал под мышкой большую красивую книгу. В библиотеке находился ещё один человек, с которым бабушка Хулия до сих пор не разрешала общаться, хотя Рафаэль Эрнесто не раз просил её позволить ему и Лете сходить в комнату к белобородому загадочному старику.

«Наверно, он святой», — вспомнила девочка предположение брата, поэтому она с любопытством и некоторым страхом в душе воззрилась на старца, будто сошедшего с одной из картин Красного зала.

А дон Эрнесто удивлённо приподнял брови, когда увидел появившуюся в дверях молодую служанку. Алетея Долорес, перехватив его взгляд, сказала:

— Отец, прости, что я начинаю говорить первой…

— Ничего, я тебя слушаю.

— Я хочу научиться танцевать. Ты позволишь, чтобы Карла учила меня этому?

— Ах, сеньор! — решила подать голос Карла. — Донья Алетея Долорес так настаивает, а я ведь… повариха.

Дон Эрнесто улыбнулся: от его внимательного взгляда не ускользнуло ни то, что женщина в чёрном платке, ни то, что её нос и глаза припухли от слёз. «Дочка жалеет вдову», — подумал он, а вслух сказал:

— Я думаю, что поваров у нас хватает, а вот горничная для моей дочери очень нужна. По поводу танцев Алетея Долорес замечательно придумала: каждая молодая арагонка умеет танцевать, пора учиться этому искусству и графине де Ла Роса. Как тебя зовут?

— Карла, сеньор.

— Ну вот, Карла, сегодня же поговори о своих новых обязанностях горничной с доньей Хулией. И пусть твои занятия танцами с моей дочерью будут носить самый серьёзный характер. Справишься?

— Конечно, сеньор.

— Со мной тебе не будет грустно, — заверила Карлу Алетея Долорес.

Когда за служанкой закрылась дверь, дон Эрнесто сказал:

— Раз уж мы заговорили о том, что рано или поздно приходит пора чему-то учиться, то я должен представить вам, мои милые дети, вашего учителя и духовного наставника, — он сделал полуоборот к неподвижному и молчаливому старцу. — Будете звать учителя — padre Алонсо.

При этих словах графа старик склонил голову и снова выпрямился.

— Padre Алонсо научит нас читать? — спросил Рафаэль Эрнесто, обращаясь к отцу.

— Друг мой, обо всём, чему вас научит padre Алонсо, он поговорит с вами сам. Я лишь хочу показать комнату, где вы теперь будете заниматься. Думаю, что уже сейчас можно провести первое занятие. Не так ли, padre?

— Безусловно, сеньор, — немного надтреснутым голосом ответил старик.

Чувствовалось, что он испытывает сильное волнение, но всеми силами пытается это скрыть.

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес переглянулись и, без слов поняв друг друга, подошли к padre Алонсо и взяли его за руки:

— Пойдёмте, padre.

— Мы так рады, что у нас теперь есть учитель.

— Обещаем слушаться!

Старик растроганно заморгал и благодарно сжал прохладными ладонями маленькие тёплые руки.

Первый урок у padre Алонсо Алетея Долорес запомнила надолго и потом не раз пересказывала его бабушке Хулии.

— Сегодня я поведаю вам притчу о сеятеле, — сказал padre, когда дон Эрнесто ушёл, а дети сели на стулья за большим столом.

— Что такое притча? — сразу спросил Рафаэль Эрнесто.

— Это иносказательный рассказ: говорится об одном, а подразумевать надо другое. Рассказ этот нравоучителен. О сеятеле — самая первая притча Спасителя. Вот как её передаёт в евангелиях Матфей: «Вот, вышел сеятель сеять, и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы. И поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит».

В этой притче дороге уподобляются люди, нравственно огрубевшие. Слово Божие — семя — не может проникнуть в их сердца: оно как бы падает на поверхность их сознания и быстро изглаживается из их памяти, нисколько не заинтересовав их и не вызвав в них никаких духовных возвышенных чувств. Каменистой почве уподобляются люди непостоянные в своём настроении, у которых добрые порывы так же неглубоки, как тонкий слой земли, покрывающий поверхность скалы. Такие люди не способны ради Божественной истины жертвовать своими интересами, изменить привычный образ жизни, начать неуклонную борьбу со своими дурными наклонностями. При первых же испытаниях они падают духом и соблазняются. Говоря о тернистой почве, Христос имеет в виду людей, обременённых житейскими заботами, людей, стремящихся к наживе, любящих удовольствия. Житейская суета, погоня за призрачными благами, как сорная трава, заглушает в них всё доброе и святое. И, наконец, люди с чутким к добру сердцем, готовые изменить свою жизнь согласно учению Христову, уподоблены плодородной земле. Они, услышав Слово Божие, твёрдо решают следовать ему и приносят плод добрых дел, кто в сто, кто в шестьдесят, кто в тридцать крат, каждый — в зависимости от своих сил и усердия.

Заканчивает Господь эту притчу знаменательными словами: «Кто имеет уши слышать, да слышит». Этим заключительным словом Господь стучится в сердце каждого человека, призывая его внимательнее заглянуть в свою душу и понять себя: не подобна ли его душа бесплодной почве, покрытой лишь сорной травой? Даже если это так, то не следует отчаиваться. Ведь не годная для посева почва не обречена навеки оставаться такой. Старание и труд земледельца могут сделать её плодородной. Так и мы можем и должны себя исправить постом, покаянием, молитвой и добрыми делами, чтобы из духовно ленивых стать благочестивыми и добродетельными.

Завершив своё объяснение. Padre Алонсо осенил себя крестом и подумал: «Да простит меня Господь за то, что осмеливаюсь толковать Его слова. Всё-таки сейчас я зовусь „духовным наставником“, а значит, обязан пояснить…».

— Как это замечательно! — прервала его мысли Алетея Долорес. Подперев щёку рукой, она мечтательно смотрела куда-то в потолок.

— Padre Алонсо, я хочу не только слышать Слово Божие, но и читать его, — сказал Рафаэль Эрнесто и весь напрягся, будто ожидая отказа.

— Этим мы сейчас и займёмся на уроке грамоты… сын мой, — успокоил его учитель. — Но, может быть, вы устали, и следует отдохнуть?

Дети дружно запротестовали. Тогда padre Алонсо достал откуда-то из-под стола небольшую квадратную доску, выкрашенную в чёрный цвет, и мелом написал на ней первую букву латинского алфавита…

…Проходили дни и недели. Дети занимались охотно, были дисциплинированны и понятливы. Рафаэль Эрнесто не расставался с книгой о Сиде Кампеадоре, преодолевая одну страницу за другой. Оказалось, что у мальчика превосходная память: он запоминал наизусть многие строки поэмы и часто повторял их, разгуливая по дорожкам сада или крепостной стене.

А вскоре у padre Алонсо появилась ещё одна ученица.

Глава VI

С каждым днём Мауре всё больше нравилась жизнь на новом месте. Карлос водил её и к плотникам, и к оружейникам, и в конюшню, и в кузницу… Но больше всего воображение девочки поразили большие ткацкие станки и обилие разноцветных толстых и тонких нитей.

Все слуги и мастеровые уже знали, что у Росы Валадас живёт маленькая мавританка, с любопытством встречали её появление и делали попытки поговорить с нею. Однако Мауру понимал только Карлос, а она понимала только его, и люди шутили: «К нам идёт иностранная принцесса, а с нею — переводчик». Но Маура, беря пример со своего друга, уже не боялась общего внимания и оживлённо жестикулировала, вставляя в свою речь недавно выученные слова. Порою они приходились совсем не к месту, и слушатели покатывались со смеху, а Маура смотрела на них и тоже начинала смеяться.

Только один человек отнёсся к девочке-мавританке враждебно — горшечник Муньо. Он выставил её за дверь мастерской и долго громко ругался:

— Привёз сеньор какую-то погань! Лучше бы сына моего привёз! Куда он его девал, моего старшего? Вместо себя подставил?

— Опомнись, Муньо! Что ты говоришь?! — попытались остановить дерзкого его товарищи.

— А что я говорю? — не унимался тот. — Почему сам сеньор не погиб? Значит, трус! За спины других прятался, таких, как мой сын! Ненавижу я всех этих сеньоров!

— Да ты завидуешь богатству и титулу нашего графа! — догадался один из гончаров.

Муньо совсем взбесился и полез в драку. Еле-еле его успокоили. Гончары и без того не любили вечно насупленного Муньо, а теперь, когда он оскорбил всеми любимого графа, и вовсе отвернулись от него…

— Надо бы окрестить ребёнка по нашему обычаю, — сказал как-то Росе старший конюх Пабло Лопес.

— Да я уже спрашивала некоторых мужчин, искала крёстного отца для девчушки, а они только отшучиваются. Видно, не хотят родниться, а дитя разве виновато, что у мавров родилось?

— Сама-то ты взяла бы её к себе в крестницы?

— Чего ж нет? — пожала плечами Роса. — Месяц-другой, и Карлос научит её лопотать по-нашему, а кабы окрестить, так и добрая бы христианка получилась. Хоть малая, а от работы Маурита не бегает: и веник схватит, и миски на столе расставит… А ты что спрашиваешь, Пабло? За девочку беспокоишься или её крёстную матерь себе в подружки выбираешь? — Роса лукаво прищурилась. — Ты мужик ничего, видный, впору кузнецом быть, а не хвосты лошадям крутить. Поди, холостяцкая жизнь надоела?

— Роса, — Пабло смущённо затоптался на месте. — Как я могу думать о женитьбе? Сама посуди. Сорок лет на одних только коней гляжу, разве я могу полюбить женщину больше, чем этих тонконогих красавцев? — он указал могучей рукой в сторону конюшен. — Так что… если не брезгуешь со мной породниться, то давай окрестим твою Мауриту.

— Слава тебе, Господи! — обрадовалась Роса. — Хоть один согласился. Сегодня же спрошу разрешения у дона Эрнесто.

_________________

— Где это вы пропадаете? — встретила Роса детей, которые снимали у порога свои деревянные башмаки. — Я вас всё утро искала, думала уж, и к обеду не придёте.

— Мой с..смотреть нитки ч..чертить т… тряпка б… большо-о-ой! — сказала Маура с восторгом и сделала обеими руками круг в воздухе.

— Она говорит, что ей понравилось, как вышивали на большом куске полотна, скатерть вроде, — снисходительно пояснил Карлос и зевнул. — Ох, и устал я с нею! Побегать охота, а она: сиди да сиди у швей, сказано — девчонка!

— Карлос, никак Маурита заикается? — испуганно спросила Роса, впервые заметив странное повторение звуков в речи девочки.

— Ну да, а ты что, мама, до сих пор не догадалась?

— Я думала, у них такой язык, ну, у мавров этих, — растерянно проговорила Роса. — А сейчас гляжу, и наши слова у неё во рту застряют… Пресвятая Дева! Вот несчастье-то! Видать, до смерти было напугано дитя… Да вы садитесь, садитесь! Бери лепёшку, Маурита. Сейчас похлёбку подам…

Роса смотрела, как дети быстро и весело работают ложками, и качала головой, поражённая своим открытием.

В дверях появился Хорхе, немного опоздавший к обеду.

— Мама, я слышал, вы с Пабло собираетесь крестить Мауриту?

— Да, сынок, дон Эрнесто сказал, что можно завтра пойти к padre Игнасио… Ой, Хорхе! — Роса всплеснула руками от внезапно промелькнувшей мысли. — Завтра же зайдём к Безумной Хуане, чтобы пошептала или чем там, не знаю, избавила девчушку от заикания.

Безумной Хуаной называли знахарку и ворожею, жившую на краю деревни Ла Роса.

— Только она и может помочь, — согласился Хорхе. — А знаешь новость, мама?

— Какую, сынок?

— Что сеньорита Алетея Долорес взяла к себе Карлу?

— Да, Хорхе, прачки говорили. У графини золотое сердце, — с теплотой произнесла Роса. — Хорошие у нас сеньоры, дай им, Господь, здоровья. Храни их, Дева Мария, от бед и несчастий, а заодно и нас всех не покинь милостию Своею!

После крестин, совершённых по христианскому обычаю деревенским священником, Роса Валадас и Пабло Лопес отправились вместе со своей крестницей к ворожее, прозванной Безумная Хуана.

Жила Безумная Хуана на краю деревни, почти у самого леса. Несмотря на необычное прозвище, никто не считал знахарку лишённой ума, напротив, к ней торопились обратиться, если вдруг заболела корова или поросёнок, если у крестьянина на месте пореза образовался нарыв, если закашлял ребёнок и по многим другим поводам.

Суеверный страх у крестьян вызывало то, что Хуана могла точно предсказать судьбу и неблагоприятные явления природы, поэтому раньше её в деревне не любили, называли за глаза «вороной», «вещуньей бед» и грозились расправиться.

Нашлись злые люди, не упустившие случая отомстить знахарке.

Было это лет пять назад. То ли у кого-то сдохла корова, несмотря на все усилия Хуаны вылечить её, то ли она отказала какому-нибудь парню в просьбе приворожить девушку, никто толком не знал. Только однажды padre Игнасио нашёл Безумную за воротами церкви, избитую и бесчувственную. Позвав людей, он перенёс её в свою каморку и долго выхаживал с помощью добровольных помощниц.

Хуана поправилась, но стала сильно припадать на одну ногу, и теперь ходила с клюкой. А хуже всего было то, что за время её болезни в замке Ла Роса случилось несчастье: умерла молодая сеньора — Эсперанса, которую Хуана всегда выделяла из толпы девушек, очень любила и пророчила ей богатую и счастливую жизнь.

Когда ворожея узнала о смерти Эсперансы, она была глубоко потрясена и до вечера, впрямь, как безумная, твердила каждому встречному: «Она не должна была умереть, её звезда такая яркая! Посмотрите на небо, звезда до сих пор не погасла! Только потускнела… Это проделки Дьявола! Эх, если бы я тогда знала, если бы у меня были силы!.. Ну, погодите же, изверги рода человеческого!..»

А ночью неожиданно скончались сразу трое мужчин, полные сил и здоровья…

Говорили, что Безумная Хуана отомстила за себя. Но только одна ворожея знала, что трое её обидчиков поплатились совсем за другое — за смерть Эсперансы.

С тех пор люди стали бояться её и обходить стороной. Но отношение к колдунье изменилось после одного случая.

Дети прятались от дождя под большим деревом и вдруг увидели, что к ним торопливо ковыляет Безумная Хуана. «Уходите, быстро уходите!» — издалека закричала она и даже бросила в детей свою клюку. Едва те отбежали, как в дерево ударила молния, и оно загорелось, а дети и с ними Хуана кубарем покатились по земле от удара неведомой страшной силы.

Родители спасённых чад с благодарностью принесли Хуане целые корзины со снедью.

Хотя ворожею по-прежнему побаивались, но зато теперь уважали и принимали её вещие слова со смирением, не называя их «карканьем вороны». Так случилось, что родственники погибших воинов задолго до возвращения отряда знали о кончине своих близких и во время панихиды не испытывали той острой боли, которую испытали матери и вдовы из замка: время успело немного заглушить их боль.

Вот к этой ворожее и направлялись сейчас за помощью для бедной Мауриты её крёстные отец и мать.

Дверь открыла седая, сморщенная старуха, по облику настоящая ведьма, какими обычно представляют и рисуют служительниц тёмных сил: седые косматые брови нависали над острыми, живыми чёрными глазами; на горбатом носу сидела большая бородавка; от тонких губ беззубого рта во все стороны расходились глубокие морщины. Трудно было определить её возраст. На первый взгляд казалось, что колдунье не меньше ста лет.

Роса никогда не видела Безумную Хуану так близко и теперь оробела.

— Добрый день, Хуана, — с трудом выдавила она из себя, в душе жалея, что решилась сюда прийти.

— День сегодня добрый, — ответила та скрипучим, будто несмазанная телега, голосом.

Маура ухватилась за Пабло, стоявшего неподвижно, в оцепенении.

— Проходите, коли пришли, — усмехнулась Хуана краешком губ и скрылась в глубине своего жилища, оставив дверь открытой.

Повинуясь какой-то неведомой силе, все трое шагнули через порог.

Внутри деревянной хижины, крытой камышом, горел очаг. Густой дым наполнял тесное помещение. Стены почернели от копоти. Узкие оконца без стёкол хозяйка заткнула тряпками и пучками соломы. Вся обстановка состояла из грубо сколоченного стола, нескольких скамей вдоль стен и сундука для хранения одежды. Над огнём был подвешен чугунный котелок, в котором булькала то ли вода, то ли какая-то похлёбка, а может быть, и снадобье, потому что хижина, если не считать дыма, была наполнена пряным запахом сухих трав, которые висели пучками на стенах в большом разнообразии.

— Вот, Хуана, наша Маурита, — чтобы как-то перебороть страх, проговорила Роса. — Она… заикается вроде. Не поможешь ли?

— Садитесь вон там, — указала Безумная Хуана на скамью в дальнем углу хижины, — а девочку давайте сюда.

Маура всё так же цеплялась за Пабло, но встретившись глазами с ворожеей, вдруг покорно отпустила его рубаху и молча подошла к самому очагу, не отрывая взгляда от старухи. Та усадила её на плетёный коврик и, не оборачиваясь, приказала Росе и Пабло:

— Что бы я ни делала, сидите, не шевелитесь.

Затем она протянула дрожащую руку вперёд и, держа её ладонью вниз над головой Мауры, заговорила:

— Вижу… падают люди… всюду кровь… Ага! Ближе! К ногам ребёнка катится голова женщины… должно быть матери… А вот благородная рука с длинным копьём. Она закрывает дитя от глаз Смерти… Но эта мёртвая голова! Она мешает языку девочки свободно двигаться… Ты её забудешь! Ты всё забудешь!

Неуловимым жестом Хуана достала откуда-то предмет, похожий на маленькую лейку. Затем, по-прежнему не сводя чарующего взгляда с широко раскрытых глаз Мауры, подбросила в огонь сухое полено.

— Смотри! — крикнула вдруг она и резко повернула девочку за плечи.

На стене плясали отсветы пламени. Колдунья сдёрнула с себя платок и начала трясти им почти над самым огнём, одновременно дуя в «лейку».

Роса и Пабло, так же, как их крестница, увидели на стене огромного дракона. Он двигался и разевал пасть, из которой вылетали резкие, жуткие звуки. Вот дракон взмахнул хвостом и повернулся прямо к Мауре, стараясь проглотить её. Девочка закричала и упала на коврик.

Роса хотела вскочить, но одеревеневшие ноги не слушались; хотела закричать: «Что ты делаешь с ребёнком?», но язык отяжелел и не двигался.

А дракон вдруг пропал. Хуана склонилась над девочкой, сделала ещё какие-то движения трясущимися руками у неё над головой, затем провела ладонью по лицу Мауры, и та очнулась, поднялась и, сидя на коврике, удивлённо огляделась вокруг. Её взгляд остановился на Росе.

— Мама, мой видеть сон, — сказала Маура со счастливой улыбкой. — Хорошо сон — цветы, большой облако… Мой плавать облако. Хорошо, мама! — повторила она.

— Это она меня… мамой-то?.. — пробормотала Роса, и вдруг слёзы потоком полились из её глаз.

Маура вскочила и подбежала к ней.

— Это твоя мама? — растерянно спросил девочку Пабло, указывая на Росу.

— Карлос говорить «мама» — Маура говорить «мама», — объяснила та, обнимая Росу за колени.

— Не допытывайтесь у неё о прошлой жизни, — услышали они скрипучий голос Безумной Хуаны. — И берегите её от Быка.

— От быка? — в один голос переспросили Пабло и Роса.

— Да, да, от Быка в облике человека. Иначе он убьёт её.

Хуана подняла глаза к потолку, который был еле виден из-за дыма, и вдруг ахнула, схватившись за грудь. Затем она перевела безумный взгляд на всех троих и с трудом проскрипела:

— Звезда этой девочки совсем тусклая. Она проживёт ещё не больше десяти лет… И ничего нельзя сделать — это Судьба!

— Пресвятая Дева! — испуганно вскрикнула Роса. — Неужели это правда, Хуана?! Может быть, ты ошиблась?

Но старуха лишь дёрнула плечом и отвернулась от них, давая понять, что разговор окончен.

— Спасибо тебе, Хуана, — сказал Пабло, беря своих спутниц за руки и увлекая их к выходу. — Маурита больше не заикается, мы тебе очень благодарны. Вот наши корзины — это всё твоё. И дай Бог тебе здоровья…

— Не верю, всё равно не верю! — упрямо твердила Роса до самого замка. — Почему это только десять лет осталось жить Маурите? Какую звезду она разглядела на своём чёрном потолке?

— Роса, люди говорят, что ясновидящая никогда не ошибается, — хмуро заметил Пабло, всю дорогу молчавший. — Мы должны быть ей благодарны за предупреждение… А как ловко она избавила Мауриту от недуга!

— Ещё бы! Так напугать!

— Однако ж дитя того не помнит, говорит: сон, мол, видела про цветы и как на облаке каталась.

Роса промолчала.

— Я вот о чём думаю, — продолжал Пабло. — Безумная Хуана сказала, чтобы мы берегли девочку от Быка в облике человека. Я уж и так умом прикидывал, и этак. И смотри, что получается: похоже, надо остерегаться Педро Вальдеса. Как ты думаешь?

— Бычий Глаз? — задумалась Роса. — Наверно, ты прав, Пабло. Он и здоров, как бык, и так же туп, и на уме всегда одно: как бы «коровёнку» какую высмотреть… Пускай он только приблизится к Маурите!

— Я тоже буду приглядывать за крестницей, — пообещал Пабло и посмотрел на уныло плетущуюся Мауру. — Ты, никак, устала, дочка? А ну-ка, полезай ко мне на плечи, — и он присел, ласково улыбаясь понявшей его и обрадовавшейся девочке.

Глава VII

Алетее Долорес уже давно не терпелось познакомиться с маленькой мавританкой, которую привёз в замок отец. Но граф советовал детям пока не тревожить Мауру, дать ей немного привыкнуть к жизни на новом месте. Всё же Рафаэль Эрнесто иногда следил за мавританкой издалека, а потом рассказывал о ней сестре.

И вот однажды отец сказал:

— Вчера Мауру окрестили. Теперь она христианка, и вы можете с нею дружить. Младший брат Хорхе, кажется, учит её нашему языку… Маура сейчас во дворе вместе с другими детьми…

— Наконец-то! — не вытерпел Рафаэль Эрнесто. — Спасибо, отец. Ужасно хочется поговорить с настоящей мавританкой!

— Сынок, забывай это слово, — попросил дон Эрнесто. — Не нужно напоминать Мауре, что она мавританка, а тем более относиться к ней враждебно.

— У меня и в мыслях не было ничего плохого, — сконфузился младший Ла Роса.

— Отец, можно я подарю Мауре фарфоровую куклу? — радостно спросила Алетея Долорес.

— А тебе не жаль? — улыбнулся граф. Он знал, что маленькая статуэтка, которую купил у странствующего купца ещё его дед, была гордостью и любимой игрушкой дочери. Дон Эрнесто не раз наблюдал из окна, как дети собирались вокруг Алетеи Долорес, едва та выносила во двор своё фарфоровое чудо. Она позволяла любоваться куклой и даже трогать её, но в руки никому не давала, опасаясь за хрупкую, драгоценную вещицу.

— Немного жаль, — искренне ответила девочка. — Но Маура будет рада.

— Как ты добра! — растроганно проговорил граф.

Через несколько минут Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес уже были во дворе.

Около десятка детей разных возрастов затеяли весёлую игру. Они стали в круг, в центре которого рядом с высоким мальчиком оживлённо жестикулировала и громко кричала маленькая девочка в простом длинном платье. Она поочерёдно указывала на каждого из детей пальчиком и говорила что-то похожее на считалку, которой её учил старший товарищ.

— Это Карлос, брат Хорхе, я его знаю, — негромко сказал Рафаэль Эрнесто сестре.

— Сеньор и сеньорита! — зашептались дети, заметив их появление, и стали вразнобой здороваться и кланяться.

Маура умолкла и во все глаза смотрела на девочку с необычайно светлыми волосами, каких она в жизни своей ещё не видала.

Алетея Долорес тоже разглядывала смуглую незнакомку. Её поразило то, что мавританка оказалась необычайно похожей на её фарфоровую куклу: такие же чёрные вьющиеся волосы до плеч, такие же большие глаза, по форме напоминающие орех со странным названием «миндаль»; маленький носик и румяные губы…

— Тебя зовут Маура, я знаю, — сказала, наконец, Алетея Долорес. — Меня можешь называть просто «сеньорита». А вот мой брат, Рафаэль Эрнесто.

Маура кивнула и спросила:

— Твой — дочка сеньор?

— Нужно говорить: «Ты — дочь сеньора?» Да, я Алетея Долорес. А это тебе, — и графиня протянула вперёд руку.

На её ладони, будто на лужайке, сидела черноглазая фарфоровая девочка. Ножки она подобрала под себя и прикрыла их длинным голубым платьем так, что выглядывали только кончики красных башмачков. Девочка держала в руках букет белых роз и улыбалась румяным ртом; из-за её затылка выглядывал большой, тоже голубой, бант, придерживающий сзади вьющиеся пряди волос.

Дети притихли и с завистью смотрели на Мауру. Но та отступила на шаг и замотала головой:

— Нет! Нет! Мой бояться! Мой разбить!

— Маура, нехорошо отказываться от подарка, — негромко сказал Карлос, взял из рук Алетеи Долорес куклу и вложил её в несмелые ладони своей воспитанницы.

— Спасибо… — пролепетала Маура. — Мой поставить кукла на стол и всегда смотреть.

— Ну, это уж твоё дело, — засмеялась Алетея Долорес. — Только что же ты так плохо говоришь? Всё «мой» да «мой»?

— Лета, давай попросим отца, чтобы разрешил Мауре заниматься с нами у padre Алонсо, — предложил Рафаэль Эрнесто и, показав рукой на замок, зачем-то громче обычного спросил у девочки:

— Ты хочешь с нами учиться?

Но та решила, что её хотят поселить в замке и запротестовала:

— Нет! Мой жить мама Роса! — она даже протянула назад куклу, и у неё на глазах выступили слёзы.

— Сеньор, я потом объясню Мауре, — сказал Карлос. — Она Вас не поняла… Но вообще-то я учу её разговаривать по-нашему.

— Хорошо, — пожал плечами Рафаэль Эрнесто. — Только я думаю, что уроки грамоты у настоящего учителя тоже не помешают.

— Пойдём, поговорим с отцом, — потянула его за рукав Алетея Долорес.

___________________

Неся на вытянутых ладонях драгоценную ношу, Маура в сопровождении Карлоса уже подходила к двери своего жилища, когда перед нею вырос Педро Вальдес.

— Украла! — сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Это кукла сеньориты! Дай её сюда! — и он грубо выхватил у Мауры статуэтку.

— Сеньорита сама подарила! — вступился за девочку Карлос.

— Как же! Подарила! Так я тебе и поверю! Вот сейчас прикажу высечь обоих, тогда будете знать, как зариться на чужое! — и он крепко взял Карлоса свободной рукой за ухо.

Тот запустил руку к себе за пазуху, в мгновение ока вынул маленький кинжал, сверкнувший на солнце всеми цветами радуги, и замахнулся.

От неожиданности Вальдес отпрянул и выронил статуэтку, которая тотчас со звоном ударилась о камень и разбилась на несколько кусочков.

Карлос успел полоснуть обидчика по руке, прежде чем тот вырвал у него кинжал.

— Вальдес! — послышался окрик Пабло Лопеса. Конюх подбежал и с размаху ударил начальника стражи в лицо. Тот тяжело грохнулся на землю. Кинжал отлетел в сторону, Карлос поторопился его поднять и снова спрятать под рубахой.

— В следующий раз он будет торчать у тебя в горле, — с ненавистью пообещал мальчик и сплюнул.

Потом он подсел к рыдающей Мауре и, помогая собирать осколки, пытался её утешить:

— Ничего. Сходим к гончарам, они склеят… Ты только не плачь, а то и я сейчас заплачу.

— Ах ты, скотина! — скрежетал зубами Вальдес, с трудом поднимаясь.

Однако от нового удара снова гулко стукнулся об землю.

— Что здесь происходит? — услышали они голос графа. Следом за ним подошёл и Хорхе Валадас.

— Сеньор, они стащили куклу Вашей дочери, — ответил Вальдес, сидя на земле, и кивнул в сторону Карлоса и Мауры; его руки были заняты: одной он зажимал порез на другой. — Да ещё вот этот змеёныш набросился на меня с кинжалом, наверно, тоже ворованным, потому что уж больно красивый!

— Сеньор, Маура не могла украсть, — хмуро сказал Пабло, — да и этого парнишку я знаю: в семье Валадас нет воров.

— Конечно, Пабло. Ну-ка, приятель, встань! — приказал граф. — Э-э! Да ты пьян! — воскликнул он, увидев, что Вальдеса качнуло в сторону, а его мутные глаза с красными белками растерянно заморгали.

— Нет, сеньор! Что Вы! Как Вы могли подумать!

— Ты осмеливаешься мне врать! — вскипел граф, схватил начальника стражи за грудки, притянул к себе, но, почувствовав запах вина, с силой оттолкнул, так что тот едва удержался на ногах: — Хорхе! Позови воина-охранника винного погреба!

— Сейчас, сеньор! — ответил оруженосец и убежал.

Вскоре он вернулся.

Воин, которому Хорхе по дороге всё рассказал, выглядел удивлённым, но был спокоен.

— Почему в винный погреб имеют доступ посторонние? — спросил его граф.

— Это не так, сеньор, — возразил воин. — Я несу свою службу исправно. Незадолго до Вашего приезда, сеньор, мы наполнили две бочки молодым вином из последнего урожая винограда. С тех пор посторонних в погребе не было. Я спускаюсь туда утром и вечером, отпираю и проверяю: ни одна бутылка не тронута, все они покрыты паутиной.

— Но краны-то на бочках есть! — воскликнул граф.

— Конечно, сеньор.

— Ты давал кому-нибудь ключ?

— Нет, сеньор! Я храню его в ножнах своего меча и не снимаю меч, даже когда сплю. Да и сплю я чутко.

— И что же, ключ никогда не был ни в чьих руках?

— Только у начальника стражи, сеньор граф, и то один раз, — чувствуя, что Ла Роса ждёт от него более подробных объяснений, воин продолжал: — Нас было пять воинов и Вальдес. Когда мы спускались вниз, он шёл впереди и захотел сам открыть погреб. Я не мог ослушаться и передал ему ключ, но Вальдес мне его почти сразу вернул!

— Скажи, ты замечал, что ваш начальник бывает пьян?

— Да, сеньор. Мы все об этом знаем. Но он не раз говорил, что у него в комнате есть ещё много бутылок, которые Вы, сеньор, ему подарили.

Граф усмехнулся и посмотрел на Вальдеса, который трясся мелкой дрожью.

— Я жду, — коротко приказал Ла Роса.

— Сеньор, ради Бога, простите! — Вальдес бухнулся на колени. — Я сделал слепок… тогда… когда открывал… У меня теперь есть точно такой же ключ… Пощадите! Я искуплю свою вину!

— Сюда! — граф протянул ладонь, требуя ключ.

Вальдес уселся на землю, с усилием стащил сапог, запустил в него руку, вынул ключ и нехотя подал сеньору.

— Оружие!

Начальник стражи смотрел на графа снизу вверх, не понимая, чего от него на этот раз требуют.

— Я говорю — снимай меч!

— Зачем, сеньор?

Но Хорхе уже отстёгивал его ремень. Проверив, нет ли у провинившегося где-нибудь другого оружия, Валадас взял его за воротник камзола и поднял. Воротник затрещал, а Вальдес взвыл:

— Пощадите, сеньор! Этого не повторится!

— Ты не достоин называться начальником стражи, — брезгливо поморщившись, сказал Ла Роса. — Хорхе, я думаю, ты справишься с этой должностью.

— Сеньор! — ещё громче завыл Вальдес.

— А его — в подземелье, за решётку, — невозмутимо продолжал граф. — А то они заржавели, скучают по таким вот начальникам. Пусть посидит несколько дней и на всю жизнь вперёд протрезвеет.

Хорхе и воин взяли упирающегося Вальдеса под руки и потащили к подвальным помещениям.

Когда его крики смолкли, Пабло сказал:

— Храни Вас Бог, сеньор! Воины будут плясать от радости: он такой плохой человек!

— Да? Я этого не знал, — удивился граф. — Я думал, Вальдес пользуется уважением… Впредь буду осмотрительнее.

__________________

Время летело быстро.

Проходя мимо комнаты, в которой padre Алонсо обычно проводил занятия, граф де Ла Роса с улыбкой прислушивался к детским голосам. Алетея Долорес, Рафаэль Эрнесто, а вместе с ними и Маура, которая уже довольно неплохо говорила по-испански, хором повторяли за своим учителем:

— «Что такое буква? Страж истории…

Что такое воздух? Хранитель жизни.

Что такое жизнь? Для счастливых — радость…

Как-то раз дон Эрнесто гулял с сыном в саду. Мальчик заложил руки за спину и старался шагать шире, чтобы идти с отцом в ногу. Дон Эрнесто был в прекрасном расположении духа: его радовали успехи детей, нравился добрый, отзывчивый характер дочери, задиристость и проделки сына, хотя у того было не менее чуткое и благородное сердце.

— Отец, не знаешь ли ты случайно, где сейчас находятся Тисона и особенно Колада, добытая Сидом в бою у графа Раймунда Беренгария? — с некоторой важностью спросил Рафаэль Эрнесто.

— Случайно, знаю, — улыбнулся Ла Роса.

— Вот как! Где же?

— Одна из дочерей Родриго Диаса, как тебе известно, вышла замуж за будущего Короля Наварры. Её настоящее имя Кристина, хотя в поэме она зовётся Эльвирой. Другая же, по имени Мария и по прозвищу Соль, стала супругой Короля Арагона. Так вот, оба меча через посредство Марии Родригес перешли в собственность Арагонских королей и в настоящее время находятся в замке сеньора Бернандо де Арагон. Я видел их. Тисона не выделяется ничем примечательным, разве что размерами. Колада мне понравилась больше, и я хорошо запомнил, как она выглядит. У этого меча перекладина и набалдашник железные, посеребрённые, с узором в шашечку; рукоять деревянная, и на ней белая кожаная обмотка; сам клинок с желобами по обе стороны и отмечен на одной стороне четырьмя концентрическими кругами, это когда один круг находится внутри другого, а внутри него самого ещё один круг и так далее.

— Как ты хорошо рассказываешь, отец, — похвалил Рафаэль Эрнесто. — Слушаешь тебя и будто видишь предметы своими глазами… Скажи, а Колада такая же большая, как твой меч?

— Пожалуй, да, — подумав, ответил граф.

— В таком случае… ах, отец, ради Бога, не откажи!

— Говори, наконец, Рафаэль Эрнесто, я не понимаю.

Мальчик на миг зажмурился и надул щёки:

— Уф-ф, ну ладно, скажу… Отец, я никогда не просил для себя подарков. Если бы не бабушка Хулия, то я и о своём дне рождения, наверно, не вспоминал. Но скоро 17 июля… Ты ведь знаешь, я в этот день родился. Мне исполнится уже 7 лет! Не находишь ли ты, что пора подумать о моих военных занятиях? Время идёт, — и он философски поднял палец вверх, как это иногда делал padre Алонсо. — Так вот… Я подошёл к самой главной своей просьбе, — и вдруг вся напыщенность с него слетела, и Рафаэль Эрнесто с мольбой в голосе попросил: — Отец, подари мне свой меч… пожалуйста!

Дон Эрнесто с минуту смотрел на сына, окидывая его испытывающим взглядом с головы до ног, словно оценивая, на что тот способен. Потом окликнул одного из слуг и сказал ему:

— Друг мой, позови Хорхе Валадаса. Он нужен мне немедленно.

Затем что-то очень тихо добавил слуге на ухо, сделав неопределённый жест рукой.

Не отвечая сыну и продолжая думать о чём-то своём, дон Эрнесто дождался прихода нового начальника стражи и, указав ему на затаившего дыхание мальчика, проговорил:

— Хорхе, вот этого рыцаря нужно обучить всем правилам воинского искусства, включая верховую езду и умение владеть известными тебе видами оружия, особенно мечом… Вот, кстати, и меч, — добавил он, увидев приближающегося слугу, которого посылал за своим повидавшим множество битв, испытанным стальным другом.

Взяв меч у слуги, граф протянул его сыну со словами:

— Мы не станем ждать дня твоего рождения. Правда, у этого меча нет собственного имени, как у Тисоны и Колады, но он тоже достоин уважения. Берите же, дон Рафаэль Эрнесто. Это благородное оружие теперь принадлежит Вам.

Побледневший Рафаэль Эрнесто принял меч обеими руками и, пробормотав слова благодарности, мужественно понёс его по аллее сада, направляясь к Главной башне.

— Сеньор, пожалейте сына, меч очень тяжёл, — негромко сказал Хорхе, с удивлением наблюдавший сцену торжественной передачи боевого оружия.

— Ты ошибаешься, если думаешь, что мой сын слаб, — усмехнулся в ответ граф. — Когда ослабеют мускулы, его поддержит сила духа. Завтра ты дашь ему лёгкое оружие и начнёшь серьёзные занятия. Я не пошутил, Хорхе… Сейчас Рафаэль Эрнесто сам донесёт этот меч до своей комнаты, но по-настоящему владеть им он сможет только лет через семь…

Граф де Ла Роса ошибся на целых два года: уже в двенадцать лет не по годам возмужавший Рафаэль Эрнесто, сидя на коне, ловко размахивал тяжёлым мечом, тесня предполагаемого противника…

Глава VIII

Большую часть времени Рафаэль Эрнесто проводил среди защитников крепости, постигая воинское искусство. Молва о его необыкновенной силе и ловкости разлетелась далеко за пределы замка. В свои неполные пятнадцать лет юный граф де Ла Роса был силён и гибок, как молодой лев.

Дон Эрнесто гордился сыном. Хорхе с восхищением рассказывал ему, как настойчив и неутомим Рафаэль Эрнесто. Никто из воинов не мог выдержать столько часов нелёгких занятий, тогда как этот юноша, бледный от усталости, обливаясь потом, вновь и вновь садился на коня и брал в руки оружие.

— Он хочет быть таким, каким представляет себе Сида Кампеадора, — задумчиво улыбался граф. И это было правдой.

Даже витражи окон в комнате Рафаэля Эрнесто были выполнены по его просьбе на сюжет поэмы о Сиде.

Приглашённому из Уэски художнику пришлось несколько дней знакомиться с поэмой, чтобы угодить придирчивым требованиям молодого сеньора, и мастер с облегчением вздохнул, когда перешёл, наконец, к выполнению витражей для его сестры, приветливой, набожной красавицы, которую ничего, кроме деяний Иисуса и Девы Марии, не интересовало.

Витражи украшали и многие другие окна. Благодаря им, весь замок сказочно преобразился. Он уже не выглядел хмурой громадиной, он посветлел и вознёс свои стены к солнцу и яркому небу, переливаясь издалека всеми цветами радуги.

Через витражи свет проникал в помещения, играл на колоннах, сводах и полу красочными бликами, придавая замку нарядный, праздничный вид.

Почти все молодые служанки и мастерицы были влюблены в Рафаэля Эрнесто. Высокий, стройный, по-юношески тонкий в талии, он был, тем не менее, крепок и широкоплеч. Длинные чёрные кудри падали на плечи и спину, смуглое лицо всегда было весело, белозубая улыбка то и дело освещала его, а синие глаза поблёскивали озорными искрами из-под сплошной линии бровей, сросшихся над переносьем.

Но над своими обожательницами, и робкими, и смелыми, Рафаэль Эрнесто только подшучивал.

Озорство стало чертой характера юного графа. Обитатели замка уважали и почитали дона Эрнесто, замирали в восхищении, когда видели донью Алетею Долорес, но больше всех они всё же любили Рафаэля Эрнесто.

Его шутки и проделки пересказывались по нескольку раз.

Говорили, что однажды Рафаэль Эрнесто появился перед воинами с подушками под камзолом, изображая толстяка; вставил себе под брови круглые пластины, на которых были мастерски нарисованы глаза, налитые кровью; и сонным, но зловещим голосом прогнусавил:

— Так, значит, вы рады, что я больше не начальник стражи? Ну, ничего… Придёт мой день, я ещё повеселюсь! Спущу шкуру с каждого второго, а с мерзавца Хорхе — первого!..

Воины покатывались со смеху, безошибочно узнавая Бычьего Глаза, но, завидев Вальдеса, шептали:

— Сеньор! Он сзади!..

Рафаэль Эрнесто быстро снимал с глаз пластины, а потом, как ни в чём не бывало, вытаскивал из-под камзола подушки и, бросая их на скамью, говорил:

— Что это бабушка Хулия не распорядилась положить на все скамьи подушки? Как вообще можно сидеть на таком твёрдом? Был бы зад толще, тогда другое дело… — при этих словах он косился в сторону взбешённого Вальдеса, а воины снова прыскали от смеха и разбегались в разные стороны.

Иногда Хорхе Валадас вынужден был устраивать нечто подобное рыцарским турнирам. Вынужден, потому что настоящие турниры граф де Ла Роса не любил и никогда не приглашал в свой замок рыцарей из округи. Но Рафаэль Эрнесто приставал к Хорхе с просьбой устроить турнир и часами ходил за ним, пока начальник стражи не говорил, сердитый до красноты:

— Вам, сеньор, только бы забавы! А что скажет Ваш отец? В замке нет ни одного рыцаря, кроме Вас. Есть только воины. И сеньор граф будет недоволен…

— Да брось, Хорхе, — перебивал его Рафаэль Эрнесто. — Ты прекрасно знаешь, что отец мерит людей совсем не теми мерками, какие ты хочешь ему приписать. Ну да, да, он не любит турниры, я знаю, но ведь мы не скажем ему? А воинские тренировки могут быть самыми разными… И потом… Ну, подумай, Хорхе, — с этими словами юноша брал своего наставника за плечи и, заглядывая ему в лицо, вкрадчиво говорил: — А вдруг мне когда-нибудь придётся участвовать в настоящем рыцарском турнире? Ты ведь не исключаешь такую возможность? Ведь нет? Ну, тогда ты не должен допустить, чтобы моё имя покрылось позором. Это твой прямой долг.

— Хитрее Вас, сеньор, разве что бес, — ещё хмурился, но уже не сердился Хорхе.

— Спасибо за похвалу, мой начальник, — опускал озорные глаза Рафаэль Эрнесто.

И вот с восходом солнца на заднем дворе замка начинался турнир. От настоящего он отличался тем, что здесь не трубили в рог, не звучали девизы и не развевались флаги с гербами знатных фамилий. Во всём остальном правила рыцарских поединков соблюдались строго.

Воины были в тяжёлых доспехах со стальным наплечьем, поверх рубашки полагалось надеть тройную кольчугу, а на высокие кожаные сапоги прикрепить шпоры. На поясе у каждого висел тяжёлый меч, рука сжимала древко копья, стальные щиты холодно поблёскивали.

По знаку судьи, которым обычно был начальник стражи, два противника опускали забрала шлемов, пришпоривали коней и на всём скаку тупым концом копья старались выбить друг друга из седла.

Нельзя сказать, чтобы на первых турнирах Рафаэль Эрнесто сражался лучше других. Но он никогда не страдал от неудач, умея пошутить и над самим собой.

Воины встречали его появление на арене радостными улыбками, зная, что с молодым сеньором им скучно не будет. И Рафаэль Эрнесто не заставлял себя ждать.

Поднимаясь после падения, он сокрушённо вздыхал:

— Говорила мне бабушка Хулия: «Рафаэлито, кушай кашу с молоком, а то не станешь рыцарем». Как она была права! Ей-богу, теперь всегда буду слушаться бабушку Хулию!

Упав во второй раз, он протягивал к небу руки и восклицал:

— О Господи! Зачем ты дал мне такие светлые глаза? Они растворяются в синеве и не видят даже тупого копья, как же я разгляжу острое?! Позволь мне, Господи, перекрасить мои глаза чернилами Кристиана!

Свои шутки Рафаэль Эрнесто никогда не повторял, всякий раз придумывая на радость зрителям новые восклицания, которые неизменно встречали с бурным восторгом и хохотом. Он не боялся прослыть шутом, потому что знал об истинном отношении к нему людей. Рафаэль Эрнесто, как и его отец, искренне любил их, и люди платили ему такой же горячей любовью.

После очередного турнира то здесь, то там можно было услышать, как кто-нибудь из воинов рассказывал приятелям-мастеровым:

— Сеньор Рафаэль Эрнесто упал с коня, да так, что как-то через голову перевернулся, нарочно, что ли, я не понял, а потом давай кувыркаться ещё и ещё. Встал, огляделся и говорит, глядя на Диего, который его сбил: «Что происходит? Зачем здесь этот конный рыцарь? У нас же состязание по кувыркам!» А потом — хитрый какой! — поднимает с земли своё копьё, вскакивает в седло и кричит Диего: «Давай заново!» И так уже ловко сбрасывает Диего, а когда тот отряхивается от пыли, кричит ему: «Эй, приятель, а ведь я кувыркаюсь лучше!» Что за человек наш молодой сеньор! Ей-богу, жизнь за него отдать не жалко…

Пришло время, и уже никто не мог выбить Рафаэля Эрнесто из седла. Ему даже наскучили турниры, и его ратные забавы заключались теперь в скачках, метании копья в деревянные диски, служившие мишенью, и тренировках с неизменной Коладой, — так Рафаэль Эрнесто называл меч, подаренный ему отцом. А предметом его шуток стали влюблённые в него девушки.

Как-то раз молодой граф появился во дворе замка, где в это время сновали занятые уборкой служанки. Понаблюдав за ними, он подошёл к группе воинов, стоявших у ворот, подмигнул им, потом лёг на большое бревно у стены, как на собственную постель, закинул ногу на ногу и начал спектакль.

Вокруг умолкли, девушки замедлили беготню. Делая вид, что заняты работой, они с замиранием сердца навострили ушки.

— Ах, это ты, Мария! — воскликнул Рафаэль Эрнесто, беря невидимую собеседницу за руку. — Ты говоришь, что безумно любишь меня? Ах, боже мой! Взять тебя в жёны? Гм… Но Мария! Ты всякий раз к обеду кладёшь мне в тарелку с похлёбкой так много зелени, что если я женюсь на тебе, то, боюсь — позеленею…

Ага! А это, кажется, Лусия? И ты тоже влюблена в меня по уши? Как не хочется огорчать тебя, дорогая, но, видишь ли, в чём дело: я хочу иметь не меньше десяти детей. Да, да!.. Что же ты так побледнела? Куда ты, Лусия?.. Гляди-ка, сама убежала… Ну, кто там следующий?

О, Росита! Мой благоуханный и пышный цветок!.. Пожалуй, слишком пышный… Милая Росита, ты тяжелее моей Колады, я просто не в силах буду тебя поднять, чтобы уложить на брачное ложе, обрати свои томные взоры на других, более достойных юношей…

А чья там тень промелькнула? Бог мой! Это была Маура! Красавица Маура! Она пробежала мимо и даже не задержалась возле меня! — и вдруг Рафаэль Эрнесто вскочил со своей «постели», в страхе поймал им же самим подброшенный вверх меч и закатил глаза: — Карлос бросил мне вызов! Как я осмелился произнести имя его невесты! Но ведь все знают, что Маура предана только ему…

Ах, зачем я вспомнил о той, которая совсем меня не любит! Теперь я должен идти на поединок. Колада! Моя Колада! Где ты? — нащупав у себя на поясе один лишь клинок, Рафаэль Эрнесто подбежал к одному из воинов и выхватил меч. Вдруг перед ним появился улыбающийся Карлос. Молодой воин вступил в игру, и начался поединок, в котором ни одна из сторон никак не могла одержать верх. Наконец, Рафаэлю Эрнесто это надоело, и он разочарованно сказал:

— Как хочешь, приятель, а я не могу драться, когда ты улыбаешься. Забирай свою невесту, вон как испуганно смотрит, будто я и впрямь тебе враг. Дайте ей волю — глаза мне выцарапает.

Маура, действительно, с тревогой наблюдавшая за шутливым поединком, покраснела и, спрятав красивое лицо под кружевной шалью, убежала.

Глава IX

Маура, как и многие дети, росла шалуньей. Но из детских лет ей запомнилась всего одна шалость, которая вызвала гнев у обожаемого ею сеньора графа. С тех пор она научилась недетской способности думать, прежде чем что-либо сделать. Рассудительность и обдуманность поступков стали чертой характера маленькой мавританки.

Как-то дети решили поиграть в комнате Карлы, горничной Алетеи Долорес. Из всей мебели были только кровать, стол и два больших шкафа. Вот эти-то шкафы и облюбовала Маура, а вместе с нею графиня и её брат: дети хотели лучше спрятаться, чтобы Карла, которая звала обедать, подольше не могла их найти.

Каково же было удивление ребят, когда они, щёлкнув ключом, обнаружили, что один из шкафов — вовсе не настоящий шкаф, а ловко замаскированная дверь в маленькую тёмную комнату без окон.

В полной темноте они нащупали стоявший в углу массивный стул, такой большой, что все трое забрались на него и начали обрадованно перешёптываться, строя предположения, где и как их станет искать Карла, как она будет сердиться, а они попросят у неё прощения и съедят всё, что она подаст им на обед.

— А я поцелую Карлу, — сказала Алетея Долорес, — и скажу, что мы больше не будем так озорничать.

— А если будем? — спросил её Рафаэль Эрнесто.

— Нет, — твёрдо ответила Алетея Долорес, — когда даёшь обещание, нужно его выполнять. Мы и так нехорошо делаем, что заставляем добрую Карлу бегать по этажам замка и заглядывать во все комнаты. Давайте поклянёмся, что прячемся в последний раз.

Рафаэль Эрнесто и Маура нехотя согласились, и все трое примолкли…

Первым уснул рано поднявшийся и уже набегавшийся с утра Рафаэль Эрнесто, потом Алетея Долорес положила головку на колени Мауры.

Маура ещё какое-то время прислушивалась, не идёт ли кто-нибудь, но всё было тихо, очень тихо, и она, откинув голову на спинку стула, крепко уснула.

Сколько времени они проспали, дети не знали. Рафаэль Эрнесто завозился на месте, спрыгнул на пол и недовольно сказал:

— Я хочу есть. Мне здесь надоело.

— А Карла нас так и не нашла, — разочарованно протянула Маура.

— Тогда давайте сами найдёмся, — предложила Алетея Долорес.

Они выбрались из «шкафа» и остановились в растерянности: комната горничной, недавно ещё залитая солнечным светом, была погружена в кромешную тьму. Дети ощупью нашли дверь и, притихшие, чувствующие, что их озорство зашло слишком далеко, не сговариваясь, отправились по гулкому коридору, освещённому факелами, в комнату дона Эрнесто.

Однако комната графа была пуста, как и другие помещения, в которые они заглянули… Обитатели замка куда-то пропали, даже padre Алонсо покинул свою келью.

Зато с улицы доносились крики, по всему двору метались зажжённые факелы.

— Наверно, вернулся с войны дядюшка Себастьян, — радостно предположил Рафаэль Эрнесто.

— Не-ет, — в раздумье протянула Алетея Долорес, — когда уезжают на войну, то так скоро не возвращаются. Дон Себастьян уехал совсем недавно… Неужели пришла весть, что его убили?!

— Смотрите, смотрите! — крикнула в это время Маура, до половины высунувшись в окно. — Факелы даже за мостом, по берегу рва!

— Они там! — донёсся снизу чей-то крик. — Дон Эрнесто! Дети в окне Вашей комнаты!

Маура отпрянула от подоконника. Дети, побледнев, уставились друг на друга.

— Ищут… нас… — пробормотал Рафаэль Эрнесто…

— Кто?! Кто придумал?! — граф задыхался от ярости. Таким Маура ещё никогда не видела этого большого доброго сеньора, и когда он посмотрел ей в лицо круглыми от бешенства глазами, девочка, как завороженная, медленно шагнула вперёд и сказала:

— Это я… Я придумала.

— Ты?! — дон Эрнесто схватил её за шиворот и поднял к самому своему лицу.

Маура близко увидела, как затряслись его губы и наполнились слезами глаза.

— Мы тоже! Мы тоже! — закричали в один голос Алетея Долорес и Рафаэль Эрнесто и заплакали. — Мы все вместе придумали, мы тоже виноваты…

Граф отпустил Мауру, почти бросил её на пол и, сильно сутулясь, вышел из комнаты, хлопнув дверью…

Наутро Алетея Долорес и Рафаэль Эрнесто попросили у отца прощения и за себя и за Мауру, и пообещали, что такого больше не повторится. Сама же Маура почему-то так и не решилась подойти к дону Эрнесто. Она притихла и надолго ушла к мастерицам, которые учили её вышивать.

Когда же пришло время занятий грамотой у padre Алонсо, и Маура изредка встречала в коридорах замка высокую фигуру графа, ей хотелось убежать и спрятаться, но она останавливалась и смотрела в его лицо с мольбой, всем своим видом говоря: «Простите меня, сеньор!»

Но он проходил мимо, даже не взглянув на неё, и ещё долго после этого случая дон Эрнесто был внешне холоден и к своим детям, и к Мауре.

А она каждый вечер горько плакала, сжимая спрятанный под подушкой ключ от комнаты-«шкафа». Ключ случайно остался в её кармане, и Маура не знала, что с ним делать.

Как-то раз, когда мама Роса, весь вечер утешавшая её, наконец, уснула, Маура встала и подошла к склеенной фарфоровой девочке. Осторожно взяв со стола нож, она отковырнула кусочек и опустила ключ внутрь статуэтки. Осталось только приклеить осколок на место.

Но просить склеивающий состав у гончаров она не решилась бы. Маура обвела глазами тёмную комнату. Ну, конечно! Как она раньше не догадалась!

В углу возле печи лежит глина. Недавно у них починяли печь, и эту глину мама Роса до сих пор не вынесла из комнаты. Маура, наблюдавшая за работой печника, знала, что глина может крепко соединить даже большие камни, не говоря уже о маленьком кусочке.

Бесшумной тенью девочка скользнула к печи, взяла сырой комок и, размяв его в руках, исправила статуэтку, даже тщательно вытерла с неё полой платьица грязные следы от своих пальчиков.

Если бы Мауру спросили, зачем она всё это делает, она вряд ли смогла объяснить.

Спрятав ключ в надёжном месте, девочка успокоилась, легла в постель и, глядя в дощатый потолок, дала себе клятву больше никогда-никогда не сердить дона Эрнесто и вообще стать послушной, такой, например, как сеньорита Алетея Долорес…

Уже год Маура считалась невестой Карлоса. Они были красивой парой: стройный юноша, один из лучших воинов, и черноглазая горничная-мавританка с милым смуглым личиком.

Хотя Маура жила теперь в замке, в той самой злополучной комнате, заняв место Карлы, она почти каждый вечер приходила навестить маму Росу и Карлоса.

Роса бережно хранила когда-то разбитую, но тщательно склеенную фарфоровую куклу, которая так напоминала ей маленькую Мауриту. Кукла всегда стояла на столе. Вместе с нею Роса садилась обедать, ей говорила ласковые слова перед тем, как уснуть.

Когда она брала статуэтку в руки, внутри что-то легонько позванивало, должно быть, остался какой-нибудь камешек или осколок. Этот звон был приятен Росе — будто фарфоровая девочка разговаривала с нею, а когда вечером приходила настоящая Маура, оживленная, румяная и весёлая, Роса не знала, куда себя деть от радости.

Старшая прачка гордилась девушкой, как родной дочерью, и, к слову сказать, гордилась не зря. Непоседливая и работящая, Маура прекрасно справлялась со своими обязанностями.

Она была не только горничной Алетеи Долорес, но и единственной её подругой. Сеньорита могла положиться на свою мавританку, как на саму себя, — та не только умела хранить тайны, но и обожала юную графиню, боясь причинить ей зло даже в помыслах.

Поужинав с Росой, Маура и Карлос шли гулять и бродили до глубокой ночи. Иногда Карлос заводил речь о том, что они могли бы пожениться. Однако Маура, как всегда, была настроена решительно против.

Юноша не понимал причины её отказа.

— Ты думаешь, что ещё слишком молода? — спрашивал он. — Но ведь в деревне есть девушки, которые вышли замуж в двенадцать лет, а тебе скоро шестнадцать! Вот отправят меня на войну, и поминай, как звали… А может, ты меня вовсе и не любишь?

В ответ Маура обвивала руками его шею, наклоняла к себе высокого воина и, горячо поцеловав в губы, шептала:

— Люблю! Ещё как люблю!.. Но зачем обязательно жениться? Появятся дети, я только и буду делать, что ухаживать за ними, некогда будет даже с сеньоритой поболтать.

— Так ты не хочешь потерять место горничной?

— Какой глупый! — сердилась Маура и даже отталкивала Карлоса. — Разве в этом дело?.. После «Арагонского леса» я начала вышивать другой большой ковёр… Недавно прочитала о Персии. Там такие красивые города из белого камня, огромные мечети, сплошь покрытые каменными кружевами!.. Ну и… всякие заморские звери, каких у нас здесь не бывает…

— Всё от этих книг! — ворчал Карлос. — Зачем было учить тебя грамоте? Все девушки думают о женихах да о свадьбе, а ты — о заморских зверях…

— А мне приятно, что мастеровые прямо толпой идут в ткацкую, где висят мои работы. Где бы ещё они повидали всех этих птиц и зверюшек, которые у нас не водятся? Я их сделала очень похожими. А ты знаешь, Карлос, как высоко ценит мои вышивки сам дон Эрнесто! — с гордостью говорила Маура. — Он даже заказал мне орнамент для обрамления портрета сеньоры Эсперансы. Я вчера только закончила, а сегодня уже видела свою работу в Красном зале. Знаешь, Карлос, и правда, хорошо получилось… А после персидского города вышью молодому сеньору портрет Сида Кампеадора. Он не просил, но я знаю — будет очень рад, он такой хороший, добрый…

— Что-то ты расхваливаешь дона Рафаэля Эрнесто, — хмурился Карлос. — Нравится?

— А кому он может не нравиться? — поддразнивала Маура. — Разве только злобному горшечнику Муньо. Ну, будет тебе дуться, Карлос, ты же знаешь…

— Да, я знаю, знаю… — теперь уже он начинал целовать её, пьянея и говоря что-то бессмысленное…

Устав от упрёков и расспросов Карлоса, Маура, в конце концов, сказала ему прямо:

— Давай немного подождём со свадьбой, ведь мы всё равно любим друг друга. Мы всё время вместе, и нам хорошо. Видишь ли, Карлос, я боюсь, что не смогу потом заниматься своим любимым делом — вышивкой. Я хочу закончить хотя бы самые крупные работы, какие задумала. Ведь какая красота должна получиться! Люди будут смотреть и радоваться, а я буду знать, что не зря прожила свою жизнь.

Последние её слова обидели юношу:

— Ты так говоришь, Маурита, как будто не замуж пойдёшь, а прямо сразу в могилу: только, мол, и живёшь сейчас, а потом жить перестанешь.

— В какой-то мере ты прав, — тихо ответила Маура, виновато опуская глаза.

— Но разве ты не знаешь, что ради тебя, ради того, чтобы ты была счастливой, я готов на всё! — горячо проговорил Карлос. — Даже когда у нас появятся дети, ты не бросишь своего любимого занятия: я попрошу донью Хулию освободить нашу маму от работы, чтобы она смогла помочь тебе… помочь нам. Прости, Маура, но ты как-то неправильно всё себе представляешь. Надо меньше читать книг, а больше к жизни людей присматриваться. Мне даже неловко перед друзьями: моя невеста будто не от мира сего.

— Ты и правда поможешь, Карлос? — обрадовалась Маура и даже запрыгала на месте. — Как замечательно, что ты меня понимаешь! И мама Роса понимает. Что бы я делала без вас?.. — с лица девушки на минутку сбежала улыбка. — А и правда, что бы я сейчас делала… в той, другой жизни?..

— Сколько прошло лет, а ты всё не забываешь о прежней жизни, — встревоженно сказал Карлос, которому мать строго-настрого запретила рассказывать Мауре что-либо о том, каким образом та попала в замок Ла Роса.

— Как я могу забыть или не забыть то, чего не знаю? — возразила девушка. — Ты неправильно говоришь. Я хочу вспомнить, но… не получается.

— Ты была маленькая и не можешь помнить.

— Не такая уж и маленькая. Ведь помню же я, как вёз меня на коне твой брат, когда вместе с доном Эрнесто ехал в замок. Так ясно помню, как будто это было вчера!.. А вот раньше, всего чуть-чуть раньше… Словно стена какая-то стоит чёрная, огромная — не заглянёшь через неё… и дон Эрнесто отказался говорить со мной об этом, и Хорхе сердится. Мама Роса только плачет, а ты, похоже, ничего не знаешь, иначе разве бы ты мне не сказал?

— Зачем ты мучаешь себя, Маурита? — беря её за руки, тихо проговорил юноша. — Тебе хорошо с нами, у тебя есть увлечение, цель в жизни, вот и радуйся. Смотри, какая ночь, — он поднял глаза к фиолетовому небу, усыпанному мириадами звёзд. — А утром встанет солнце, мир будет ещё прекраснее.

— Ты хорошо говоришь, — Маура снова улыбнулась. — Да ты не волнуйся, Карлос. Я радуюсь жизни. Вот только… вспомнить бы лицо моей родной мамы!..

Глава X

Почти каждое утро дон Эрнесто брал своих повзрослевших детей на прогулку в горы. Это было традицией уже в течение двух лет.

Но в последнее время Алетея Долорес совершала конные прогулки самостоятельно и вовсе не в горы. Сопровождали сеньориту Хорхе Валадас и ещё несколько воинов. Она изъявляла желание ездить в ближние и дальние деревни, к обширным полям, на которых уже поспевал новый урожай.

Иногда Алетея Долорес приглашала брата прокатиться хотя бы к опушке леса. Но, услышав слово «лес», он ожесточённо мотал чёрными кудрями:

— Куда угодно, Лета, только не в лес! Он давит на меня, как может давить, наверно, только могильная плита. Лучше всего мне дышится в горах.

Далёкому от всяких хозяйских дел, Рафаэлю Эрнесто было невдомёк, что прогулки его Леты — вовсе не развлечение, что сестра всерьёз заинтересовалась жизнью крестьян и хочет знать обо всём, что происходит в пределах владений её отца.

Зато дон Эрнесто догадался и был очень рад этому.

Перемены в душе Алетеи Долорес произошли благодаря padre Алонсо, который однажды сказал ей:

— Дитя моё, я знаю, как глубоко трогают тебя Заповеди Господа нашего Иисуса Христа, как много ты читаешь о пресвятой Деве Марии и житиях апостолов Господних… Похоже на то, Алетея, что ты готовишь себя в монахини. Да, да! Не удивляйся и окинь внутренним взором будни свои и праздники. Они ничем не разнятся. Твоя молодая и цветущая жизнь проходит в молитвах и постах… Позволь мне, дерзкому старику, дать тебе один совет… — видя смущение и замешательство девушки, padre Алонсо продолжал: — Люби Господа нашего всем сердцем, но не забывай и о людях, тебя окружающих. Быть может, Заповеди Христовы тебе приятнее будет выполнять, делая добро не только тем, кто живёт в стенах твоего родового замка, но и тем, кто трудится в поте лица своего там, внизу… Посмотри в окно. Видишь, сколько деревень. Вон там добротные хозяйства, а там — совсем старая и ветхая хижина. И это только в ближайшей деревне, а дальше?.. Кто знает, может быть, крестьянину, живущему в ней, нужна помощь, или же там обитает горькая вдова, которую утешит твой ласковый голос и доброе сердце… Ты не обижаешься на старика, дитя моё?

— Как можно на Вас обижаться, — тихо ответила Алетея Долорес, до глубины души тронутая словами наставника. — Вы мой учитель и судья моим поступкам… Отныне всё будет иначе.

Наутро Алетея Долорес, одетая, как обычно, для прогулки верхом, подошла к графу и сказала просто:

— Извини, отец, не могу сегодня поехать с тобой. Я хочу побывать в деревнях. Позволь Хорхе и его воинам сопровождать меня.

— Да, конечно, — в некотором замешательстве ответил дон Эрнесто и, ни о чём не спрашивая, добавил: — Поезжай, — а потом долго любовался дочерью, наблюдая за её грациозной походкой, движениями рук, поворотом головы, белокурыми волосами под тонкой кружевной шалью.

Алетея Долорес была очень похожа на дона Эрнесто. Приятные черты лица графа в девичьем облике его дочери родили замечательную красоту: блестящие коричневые глаза цвета крепкого чая, обрамлённые длинными густыми ресницами; бархат довольно широких тёмных бровей, особенно ярких на бледной, почти без загара, коже лица; прямой и тонкий нос с изящным вырезом чувствительных ноздрей; неяркие губы правильной формы; вокруг мягкого овала лица, словно ореол, — белое золото пышных длинных волос; стройная шея; узкая талия и развитые рельефные формы тела.

Красота Алетеи Долорес могла бы вскружить голову не одному благородному рыцарю, но граф во всей округе не видел для неё достойной пары. Однако у него оставались знакомые и друзья на юге. Сыновья некоторых из них, судя по всему, были

весьма недурно воспитаны; и граф де Ла Роса решил, что со временем найдёт для дочери достойного жениха. А пока Алетея Долорес не хотела слышать ни о каких кабальерос и вела жизнь затворницы, большую часть времени проводя в богословских беседах с padre Алонсо.

И вот, наконец, его дочь спустилась с небес на землю! Похоже, она станет достойной наследницей всех его добрых дел и хороших начинаний.

Не без чувства робости Алетея Долорес спускалась на своей великолепной белой лошадке Марабилье по круто идущей вниз дороге к деревне Ла Роса. Сумеет ли она заговорить с крестьянами, которых встретит? И как они воспримут её появление? Ведь, по сути дела, её мало кто здесь знает, лишь те, что по каким-то делам иногда приходили в замок и могли случайно увидеть свою графиню.

Хорхе держался со своим отрядом на почтительном расстоянии от неё. Деревня приближалась. Теперь уже хорошо, не то что из окна замка, Алетея Долорес могла рассмотреть всё вокруг. В каждом дворе, кроме жилища, были ещё какие-то постройки, — должно быть, сарай, хлев и птичник, — вспоминала она объяснения padre Алонсо.

То здесь, то там раздавались лай собак, блеяние овец, мычание коров, хрюканье и визги свиней и поросят. Воздух был наполнен сочетанием самых разных запахов, иногда неприятных, незнакомых графине де Ла Роса, а иногда удивительно ароматных, пряных и терпких, — кажется, это веяло свежеиспечённым хлебом и дымом одновременно.

Было летнее утро. Алетея Долорес ожидала увидеть во дворах множество детей, женщин, занимающихся стиркой, мужчин, ремонтирующих свои постройки.

Но всё оказалось иначе. Правда, дети были, но совсем маленькие. Они играли и ползали по траве под присмотром дряхлых старух или стариков. Мужчин тоже можно было увидеть — одни были заняты чисткой хлевов; другие работали в садах и виноградниках; третьи, действительно, что-то чинили в своём хозяйстве. Самым удивительным было то, что Алетея Долорес всё ещё не встретила ни одной крестьянки.

Появление всадницы и сопровождающих её воинов вызвало у людей интерес. Приостановив работу, они долго смотрели на неё, защищая ладонью глаза от быстро поднимающегося солнца, видимо, не могли понять, кто она такая и что всё это значит.

Немного растерявшись, девушка кивнула кому-то из крестьян в знак приветствия, а Хорхе позади неё вдруг громко крикнул, обращаясь к крестьянам:

— Донья Алетея Долорес желает вам удачного дня и хочет посмотреть, как вы живёте и работаете!

В ответ крестьяне начали поспешно кланяться и приглашать сеньориту каждый в свой двор. Однако графиня выбрала довольно ветхую хижину, рядом с которой была навалена целая куча брёвен.

Молодой крестьянин, заметив, что к нему направляются гости, бросил обтёсывать бревно и побежал к калитке.

— Прошу, прошу, заходите, сделайте милость, — повторял он, во все глаза глядя на светловолосую красавицу.

Хорхе помог сеньорите спрыгнуть с лошади, и она, окинув быстрым взглядом небольшой двор, спросила хозяина:

— Как тебя зовут?

— Санчо, сеньорита графиня. Санчо Ривера, — опять склонился перед ней крестьянин.

— Почему ты живёшь так бедно?

— Сеньорита графиня, у меня всё впереди, — вдруг улыбнулся Санчо.

Она посмотрела на него внимательно: рослый и крепкий, голова по-крестьянски обвязана тёмным платком, широкое лицо добродушно и открыто, в коричневых глазах озорные искры, совсем как у Рафаэля Эрнесто.

Алетея Долорес тоже улыбнулась. Её скованность исчезла, не оставив и следа.

— Почему ты так говоришь, Санчо?

— На будущей неделе у меня свадьба, а через месяц вместо этой хижины будет стоять хороший дом.

— Ты женишься? — обрадовалась Алетея Долорес. — Но как же ты один управишься с постройкой дома?

— Совсем не один, сеньорита графиня, — возразил Санчо. — Мне помогут родственники, у нас всегда так. Сеньор управляющий вот тоже распорядился привезти брёвен, — он сделал широкий жест рукой. — И ещё сеньор управляющий говорит, что донья Хулия завтра пришлёт ко мне на помощь плотников, а для моей невесты в замке портнихи шьют красивый наряд.

— Вот как! — вырвалось у Алетеи Долорес. Ей было стыдно, что она совершенно ничего этого не знает, но, пересилив себя, она добавила: — Я рада за тебя и твою невесту… Где же она сейчас? Я что-то совсем не вижу женщин и девушек.

— Это потому, сеньорита графиня, что все женщины, девушки и старшие дети на поле — дёргают сорняки.

— Но ведь это тяжело! Целый день под солнцем!

— Зачем — целый день? Только до полудня. Да они уже заканчивают. Который день подряд работают. Поди, сегодня уж и последний, — с удовольствием объяснил Санчо. Он был горд, что с ним беседует молодая графиня, и иногда искоса поглядывал по сторонам, чтобы насладиться тем, с каким интересом и завистью смотрят из-за изгородей его соседи.

— Ну, что же, Санчо Ривера, желаю тебе счастья, — сказала красавица и вдруг протянула ему руку.

Растерявшийся Санчо поспешно вытер широкую ладонь о рубаху и неумело пожал пальчики сеньориты.

«Надо бы приготовить подарок ко дню их свадьбы, — подумала Алетея Долорес, поднимаясь с помощью Хорхе в седло. — И вообще… Поговорю с бабушкой Хулией».

Молодая графиня отъехала уже довольно далеко, а Санчо, окружённый соседями, всё ещё стоял, как зачарованный, и держал перед собой раскрытую ладонь.

— У тебя что, рука стала деревянной? — улыбались вокруг крестьяне.

— А он теперь будет так стоять до вечера.

— Ну, Анна-то должна его разморозить!

Услышав имя невесты, Санчо как будто ожил, опустил руку и смущённо затоптался на месте. Однако уже через минуту он решил поддержать шутки.

— Как же я теперь буду работать? — с растерянностью оглядывая крестьян, спросил он.

— А что такое? — забеспокоились те.

— Да ведь к этой вот руке прикасалась такая красавица!

— Гляди-ка — «красавица»! Не сказал «сеньорита» или «графиня»!

— Погоди, вот придёт Анна, она найдёт, что сделать с тобою.

Крестьяне хохотали и не давали Санчо вставить ни слова:

— Не всё тебе одному над другими потешаться, пришёл и наш черёд.

— Спроси у доньи Хулии кусок шёлка и обвяжи свою драгоценную руку!

— Зачем обвязывать, пусть лучше не моет.

— Да он и так их не моет.

— Пощадите, братцы! — взмолился, наконец, Санчо. — Ей-богу, не буду больше ни над кем подшучивать, вот провалиться мне на месте!

— Поверим?

— Чтобы Санчо да перестал подшучивать?! Держите его, а то провалится!..

Когда вдоволь набалагурились и устали смеяться, один из крестьян сказал:

— Какие у нас хорошие сеньоры, правда? Бывает — отец добрый, а дети нос задирают. А донья Алетея Долорес и её брат совсем простые.

— В роду Ла Роса не было плохих людей, — ответили ему.

— Повезло нам. Про соседних-то сеньоров никто доброго слова не скажет!

— Да-а… Ну, давай, меченый, чем тут тебе помочь?

— Это ты мне? — удивился Санчо.

— Тебе, тебе. Или наша помощь теперь не нужна — загордился?

— А что, ты хорошо его назвал — Меченый, — поддержал говорившего его товарищ.

— Ну вот, уже и прозвище дали! — воскликнул Санчо. — Услышит Анна, как я ей объясню, почему — Меченый?

— Соври что-нибудь, тебе не привыкать.

— Не-ет! Анне я не вру… хотя… теперь придётся.

— Ох, Санчо, не рискуй! Уж лучше сразу сказать правду, а-то ведь того и гляди — придётся заказывать мастерам для тебя деревянную руку.

— Вы опять начинаете? А кто говорил: «Давай поможем тебе, Санчо»? — передразнил приятеля Ривера.

— А кто сказал — «Санчо»? — удивлённо поднял брови тот. — Никто не говорил! Я сказал: «Давай поможем тебе, Меченый».

— Ах, ты так, ну погоди у меня!

Молодые крестьяне ещё долго озорничали, бегая друг за другом, пока, навеселившись, не принялись, наконец, за работу.

А юная графиня, не подозревая, какое сильное впечатление произвело на крестьян её простое пожатие руки, приближалась ещё к одной, совсем старой и даже покосившейся хижине.

— Сеньор воин, — вдруг негромко окликнул Хорхе какой-то старик. — Скажите сеньорите графине, чтобы не ездила зря туда — Безумной Хуаны нет дома.

Расслышав его последние слова, Алетея Долорес повернула лошадь.

— Так в этой хижине живёт Безумная Хуана?

— Да, сеньорита графиня, — подтвердил старик. — Но сегодня рано утром её позвали в деревню Ла Мансана.

— Кто-то болен? — встревожилась Алетея Долорес. — В замке есть лекарь…

— Нет, сеньорита, не беспокойтесь. Хуана будет принимать роды, она это ловко делает, ещё никто не умирал в её руках.

— Вот оно что… Но… скажи мне, добрый человек, почему эта женщина живёт в такой старой хижине? Ей самой, должно быть, совсем никто не хочет помочь?

— Не думайте так о наших людях, сеньорита графиня, — старик вскинул белую голову и строго посмотрел девушке прямо в глаза. — Хуане много раз предлагали помощь. Сама донья Хулия, Ваша бабушка, приезжала к ней. Но она почему-то и слышать не хочет о том, чтобы переселиться в другое место. Кто её знает — почему! Только когда уйдёт куда-нибудь надолго, наши крестьяне, бывает, солому на крыше поправят или колья вобьют, чтобы стена больший крен не давала. А она ничего — вернётся, не ругается. Нарвёт яблок со своей яблони и раздаст детям тех, кто ей оказал услугу. Люди только удивляются, как она узнаёт, ведь крестьяне молчат, да она и не спрашивает… Сказано — ворожея!

— Ну что ж, спасибо, добрый человек, за твой рассказ. Скажи мне своё имя.

— Меня зовут Хулио Морель.

— Я рада, что познакомилась с тобой, — с почтением произнесла Алетея Долорес. — Буду помнить о тебе, Хулио Морель.

— Спаси Вас Бог, добрая сеньорита, — сказал старик на прощанье и низко поклонился.

Глава XI

В середине июля вдруг резко похолодало. С гор подули сильные ветры. Небо затянулось пеленой низких серых туч, через которые не мог пробиться солнечный свет.

Оглядываясь на оставшиеся внизу притихшие деревни, граф де Ла Роса тронул коня. Через минуту он поравнялся с ожидавшим его Рафаэлем Эрнесто и озабоченно сказал:

— На моей памяти такого в июле не было. Если станет ещё холоднее и пойдут дожди, наш урожай пропадёт.

— Но ведь только середина лета! — возразил Рафаэль Эрнесто. — Я уверен, что через несколько дней вернётся прежняя жара и, не знаю, как ты, а я буду жалеть об этом прохладном ветерке, — говоря так, юноша надвинул на глаза широкополую шляпу и плотнее завернулся в плащ.

— Зачем ты только вытащил меня на прогулку по такой погоде? — проворчал дон Эрнесто.

— Мне стыдно было оставаться дома, тогда как Лета уехала уже час назад.

— Твоя сестра — удивительный человек. Я хочу посоветовать тебе, сын, делать то же самое, что и она. Неплохо иногда побеседовать с крестьянами или хотя бы показаться в деревнях.

— Отец! — воскликнул Рафаэль Эрнесто. — Тебе мало, что девушки замка страдают по мне? Хочешь, чтобы молодые особы из всех наших деревень однажды взяли бы замок приступом и разорвали меня на мелкие кусочки, чтобы несравненный Рафаэль Эрнесто достался всем сразу?

Граф расхохотался.

— Нет уж, — как ни в чём не бывало, продолжал Рафаэль Эрнесто. — С меня довольно рассказов Леты… Боже, она запоминает имена всех, с кем разговаривает! Это невероятно! Её зовут на каждую свадьбу и крестины. Скоро все маленькие жители ста пятидесяти деревень станут называть мою сестру мамой. У неё уже несметное число крестников!.. Кстати, благодаря Лете я знаю наименования многих наших деревень. Ну вот, например, Ла Сигуэнья, Ла Риса, Ла Маньяна, Ла Наранха, Ла Мансана… Правильно?

Граф с улыбкой кивнул и с интересом посмотрел на тонкий профиль сына, ожидая, что он скажет дальше.

— Да, вот ещё: Ла Бака, Ла Овеха, Ла Кабра, Ла Гальина… — сыпал названиями Рафаэль Эрнесто. — И знаешь, отец, к какому выводу я пришёл: поместье Ла Роса –отменное крошево из овощей, фруктов, ягод и грибов, к тому же ещё хлев, заполненный до отказа быками, баранами, коровами, овцами, свиньями, кошками, собаками, блохами, всё это вместе с конюшней и птичником в придачу.

Граф долго хохотал, вытирая ладонями выкатывающиеся из глаз слезинки.

— Спасибо, — как только он успокоился, сказал Рафаэль Эрнесто. — У тебя хорошая реакция на мои слова. Не то, что у Леты. Она только фыркает и посылает меня ко всем чертям, а сама идёт к бабушке Хулии, с которой теперь без конца шепчется, как недавно шепталась с padre Алонсо.

— Ты-то сам почему не заходишь к старику? — упрекнул его дон Эрнесто. — Алетея хотя бы по вечерам его навещает, а вот ты совсем забыл к нему дорогу.

— Я каждое утро и каждый вечер не забываю помолиться, — возразил юноша. — Но о чём мне толковать с padre Алонсо, честно говоря, не знаю… Исповедаться? Сказать: «Padre, я грешен, не ответил на пламенную любовь двух десятков девушек…»

— Всего двух десятков? — снова захохотал граф. — Я думал, что твоих почитательниц гораздо больше!

— Было больше, — скромно опустил весёлые глаза Рафаэль Эрнесто, — да большинство вернулись к своим женихам и, видимо, ответили им взаимностью. Уж лучше синица в руках, чем журавль в небе. Остались самые глупые.

— Ага! — веселился граф. — Значит, в замке Ла Роса живёт два десятка глупых девушек. Буду знать! Это не так уж много.

Но вдруг он стал серьёзным:

— Скажи мне, Рафаэль Эрнесто, неужели тебе никто не нравится?

— Нравится, — пожал плечами тот.

— Кто же? — заинтересовался Ла Роса.

— Все.

— Нет, сынок, погоди, я серьёзно, — сдерживая улыбку, запротестовал граф.

— И я серьёзно, — ответил юноша и, остановив коня, повернулся к отцу. — Мне, действительно, нравятся девушки. Каждая по-своему хороша. Но что будет, если я отвечу на чувства хотя бы одной из них? Моя мать была крестьянкой, и я вполне мог бы выбрать себе в жёны простую девушку, но… Моё сердце молчит, отец. Я ещё не встретил такую, ради которой не жаль было бы потерять голову. А забавляться… — синие глаза Рафаэля Эрнесто в упор смотрели в глаза графа, — я не могу позволить себе запятнать доброе имя моих предков, — и он отвернулся.

До глубины души тронутый услышанным, дон Эрнесто долго молчал. Вот каков его сын: строгие моральные правила и благородство!

— А ты совсем не так прост, как может показаться на первый взгляд, — наконец сказал он.

— А ты совсем не так плохо обо мне думаешь, как может показаться на первый взгляд, — в тон ему ответил юноша, и оба рассмеялись.

— Ла Роса! — услышали они вдруг чей-то скрипучий голос и, обернувшись, невольно вздрогнули.

На большом камне, словно пришелица из потустороннего мира, стояла древняя колдунья. Её длинную чёрную одежду трепали порывы ветра, из-под платка выбились пряди жёстких серых волос, сморщенное уродливое лицо казалось величественным, глаза смотрели зорко и цепко.

— А, это ты, Хуана, — сказал граф, мрачнея. — Что тебе нужно?

— Я хочу поговорить с тобой, Ла Роса.

— Говори.

— Только с тобой, — настаивала старуха.

Граф повернулся к сыну, хмурым взглядом прося его оставить их на некоторое время.

Рафаэль Эрнесто молча повиновался. Доехав до поворота горной тропинки, он обернулся, желая удостовериться, не превратила ли колдунья его отца в скалу.

— Ух ты! — пробормотал он, переводя дух. — Как напугала! Даже жарко стало… Неужели Лета знакома с этой старухой и запросто с ней разговаривает?!.

— Что тебе нужно? — повторил свой вопрос дон Эрнесто, не вставая с коня.

— Я хочу предупредить тебя…

— Где ты была, когда нужно было предупредить меня… о смерти Эсперансы? — резко прервал её граф. — Почему не спасла её?

— Ты не простил… Но я не буду оправдываться, говоря, что Дьявол сильнее меня, старой колдуньи. Я только хочу помочь тебе самому… избежать смерти.

— О, оставь, Безумная! Чем раньше я умру, тем скорее встречусь с моей Эсперансой!

— Замолчи! Опасность нависла над замком Ла Роса и над твоими детьми тоже.

— Что?! — кусая губы, чтобы как-то сдерживаться, переспросил дон Эрнесто.

— Сегодня в твои ворота постучит человек в чёрном. Он знатен и сед, но это слуга Дьявола. Не впускай его, Ла Роса! Если впустишь, замок окажется в руках Сатаны. Одна смерть будет следовать за другой, а потом польётся кровь, целая река крови!

— Ну, вот что, Хуана, ты права в одном: я не могу простить тебе смерти Эсперансы. Ты всем помогаешь, почему же мне не помогла?! Я не верю тебе, слышишь? Не знаю, о чём говорит тебе твоё больное воображение, но хочу быть, по крайней мере, честным с тобой: я не могу отказать в ночлеге и радушном приёме ни одному человеку, богатому или бедному, который постучит в ворота замка, так велит поступать мне моя совесть и мой долг! Или эти понятия тебе недоступны? — граф хлестнул коня и, взметнув столб пыли, скрылся за поворотом у большой скалы.

— Как же я глупа, если надеюсь помешать злому Року, — с горечью проговорила Безумная Хуана, глядя ему вслед. — Никто не в силах изменить Книгу Жизни и Смерти.

Кряхтя, она с трудом спустилась с валуна, села на землю, прислонившись спиной к холодному камню, и закрыла глаза. В эти минуты ей вспомнилась вся её жизнь.

Хуана не знала своих родителей и росла при монастыре. Жизнь её проходила однообразно — в молитвах, постах и работе в монастырском хозяйстве…

Хуана была уже немолодой, когда однажды во сне так ясно, словно это было наяву, увидела, как от кремня в руках ребёнка загорелась копна сена и начался большой пожар в неизвестном ей селении. Она вскочила и с криком: «Пожар! Пожар!» бросилась к настоятельнице монастыря.

Выслушав, настоятельница стала успокаивать Хуану, но она весь день не находила себе места, а к вечеру со стены монастыря старый привратник увидел пожар в далёком селении.

Крестьяне, пришедшие потом за помощью, рассказали, что все двенадцать хижин их деревни сгорели дотла, а пожар начался от копны сена в одном из дворов. Но никто не знал, как загорелось это сено.

Хуана, в числе других монахинь слушавшая рассказ крестьян, увидела среди детей мальчика, в котором узнала того самого, виденного ею в вещем сне. Он был бледен, подавлен и, встретившись с ней глазами, вздрогнул и испуганно втянул голову в плечи.

Хуана промолчала, но позднее отыскала мальчика и сказала: «Покайся перед Господом: ты оставил без крова стольких людей!» Мальчик согласно закивал, глядя на неё, как на святую, сошедшую с небес, — испуганно и восторженно. «И всегда веди жизнь праведника», — добавила Хуана и вдруг увидела в стоящем перед ней ребёнке взрослого сильного юношу, а позади него… крадущегося волка.

В ужасе замерев, Хуана досмотрела до конца только ей одной открывшееся видение, а потом, придя в себя, сказала: «Когда вырастешь и будешь пасти овец, остерегайся волка… Да вообще-то ты его одолеешь… если будешь всегда держать при себе нож…»

По глазам мальчика Хуана поняла, что он ей поверил.

Поверили и сёстры монахини, которым она стала предсказывать удачи и несчастья. Человеческие жизни открывались перед нею чередой видений из прошлого и будущего.

Не понимая, что с нею происходит, Хуана горячо молилась ночи напролёт. И вот однажды на стене вокруг креста, на котором застыл в муках Иисус, она увидела неяркое сияние и услышала голос… Нет, это не был просто голос, Хуана услышала слова как будто сердцем… «Встань и иди, найди источник твоей силы. Там ты родилась. Я укажу тебе путь. Служи добру»…

Слова наполнили теплом всё существо Хуаны. Вместо страха к ней пришло удивительное радостное умиротворение и душевный покой.

Сияние вокруг Христа исчезло. В ушах Хуаны стоял звон, но мир и счастье не покидали её душу. «Я сделаю, как Ты велишь, Господь Иисус», — с улыбкой на губах проговорила Хуана и, перекрестившись, отправилась к настоятельнице.

Та выслушала её с благоговением.

Наутро монахини проводили сестру Хуану в далёкий путь…

Этот путь продлился около года. Питаясь подаяниями, странствующая монахиня без устали и ропота искала место, где могла бы почувствовать силу от Господа. Неясно осознавая открывшуюся перед ней собственную судьбу, но никого ни о чём не спрашивая, Хуана всё шла и шла на север, пока не увидела величественный замок, за которым поднимались к небу горные вершины.

«Здесь!» — это она почувствовала всем своим существом. Была зима, холод пронизывал тело Хуаны под обветшавшей одеждой, но её сердцу стало так тепло, как бывает, когда возвращаешься в родные края.

Не замечая редких настороженных взглядов, Хуана вошла в ближайшую к замку деревню и в волнении остановилась перед заброшенной хижиной.

Дверь была крест-накрест заколочена толстыми досками. Хуана потрогала их и, вздрогнув, обернулась. На неё смотрел белобородый старик. Видя, что женщина нуждается в его помощи, он подошёл и молча оторвал доски, освобождая вход.

А Хуана смотрела на него и плакала. Заметив это, старик удивился, хотел взять её за руку, но она поспешно спрятала руки за спину.

— Меня зовут Хулио Морель, — сказал тогда он. — А кто ты?

— Я бедная монахиня. Я долго странствовала и хочу поселиться здесь.

— Это плохая хижина, — хмуро заметил старик, опуская глаза.

— Зачем ты так говоришь! — с упрёком сказала Хуана. — Разве дом виноват, что полвека назад здесь наложила на себя руки бедная девочка, у которой отняли только что родившегося ребёнка!

Слова Хуаны, словно громом, поразили старика. Он отпрянул и схватился за грудь:

— Кто ты? Кто?! — твердил он, с волнением и страхом вглядываясь в старое некрасивое лицо женщины.

Хуана провела рукой по своему сморщившемуся за время скитаний высокому лбу, коснулась недавно появившейся на носу большой бородавки, и у неё не повернулся язык сказать правду. Справившись с волнением, она ответила:

— Я ворожея… Но ты не пугайся. Скажи людям, что я хочу служить добру и помогать им в горе и счастье…

Старик ушёл, а Хуана с трепетом переступила порог хижины, в которой пятьдесят лет назад она родилась.

В дальнем углу вдруг возникло видение: молоденькая крестьянка, совсем ещё девочка, корчится в петле в предсмертных муках. Хуана вскрикнула и бросилась туда… Но видение уже исчезло, и, подняв глаза к потолку, она увидела лишь кусок обрезанной верёвки, узел которой так и остался на деревянной дуге, где обычно подвешивалась колыбель…

— Моя бедная мать, — проговорила Хуана, опускаясь на затянутую паутиной скамью. — Почему твои родители были так глупы и так жестоки? Вместо того, чтобы позволить тебе выйти замуж за человека, который так тебя любил, они отняли меня, твою только что родившуюся дочь и отдали проезжим хуглярам… И всё потому, что испугались Дьявола. Ещё бы! На ручках и ножках ребёнка по шесть пальцев! — Хуана усмехнулась и посмотрела на свои руки. — Вот! Глядите! — она протянула ладони невидимым крестьянину и крестьянке. — Мои руки почти такие же, как ваши, только вот эти бугры со шрамами остались от лишних пальцев. Их отрубили в монастыре, куда привезли меня хугляры. Видно, тоже боялись Дьявола… а может, просто хотели мне добра. Да, наш монастырь — обиталище добра. Скорее всего, так сделали для моего же блага, а пальцы ног не тронули, — зачем, ведь ноги обычно скрыты от людских глаз… Что, вы не видите меня? Где вам! Господь Иисус давно призвал вас на Страшный Суд. Может, там вы и узнали, что мои пальцы — Божья отметина, и… раскаялись…

Хуана окинула взглядом старую хижину и горько вздохнула:

— Никто не решился здесь поселиться.

На столе лежал помутневший осколок зеркала. Хуана взяла его и вздрогнула, увидев своё безобразное отражение.

— Год назад я ещё не была такой, — нашла она в себе силы усмехнуться. — Но раз Господь Иисус захотел дать мне этот облик, значит, так надо. Зачем мне красота? Она и раньше-то не была мне нужна… никому не была нужна… А теперь я старуха. Мы с тобой оба старые, отец, ты на пятнадцать лет старше, только и всего. Ты спросил, кто я? Я твоя дочь… Но сейчас это звучит смешно… Ты всё ещё красив, и у тебя сильные руки и такая

белая борода! А я? Я кажусь даже старше тебя, потому что старость уродует, и уродует чаще всего женщин… Помнишь ли ты ту, другую Хуану, мою маму?.. Я за одно только благодарна моей бабушке: передавая меня в руки песенников, она назвала меня тем же именем — Хуана… А теперь я вернулась, теперь я всегда буду рядом с тобой, Хулио Морель, мой отец. Буду видеть из окошка твой дом. Какое счастье, что мы соседи! Буду оберегать твою старость, твою семью, всё, что ты любишь, а ты любишь и эту деревню, и этот замок, и всю эту землю, родную для тебя и для меня. Я теперь многое могу — со мной Господь Иисус!

Она сняла со стены маленькое распятие, отёрла его ладонями от пыли, повесила на прежнее место и, опустившись на колени, долго молилась со слезами благодарности на глазах.

Вечером того же дня Хуана отправилась в церковь. Крестьяне уже знали, что в «проклятом» доме поселилась ворожея, которая хочет делать людям добро. Тем не менее, к ней отнеслись настороженно, хотя и не враждебно. И только священник сказал ей:

— Мы рады принять тебя в нашу большую семью. У нас добрый сеньор, он позволит тебе остаться, я уже говорил с управляющим…

От этого дня прошло двадцать лет. Было и непонимание, и недоверие, и открытая враждебность, но всё же благодарности было больше. Когда любишь людей, это не остаётся незамеченным: Хуана чувствовала уважение и даже любовь окружающих.

Всё было бы хорошо, если бы… Если бы не тот большой грех, который совершила Хулия Дельгадо!.. Нет, нет! Виновата только она, Хуана. Это она должна была проследить за Хулией, удержать её… А она этого не сделала. И Дьявол избрал владения Ла Роса для своих кровавых забав, потому что Господь Иисус разгневался и отвернулся… Да полно! Разве может Вездесущий и Всепрощающий Господь гневаться? Но всё-таки сейчас Дьявол силён, он уже строит коварные козни и скоро будет торжествовать, хохоча и наслаждаясь победой!.. Тяжело попущение Божие за грехи людские!

А вот и слуга Дьявола!

Хуана вскочила. Ветер рванул одежду, ледяной холод проник ей в самую душу.

К замку Ла Роса не спеша направлялся одинокий всадник. Он был далеко внизу, его чёрная фигура казалась совсем маленькой и безобидной, почти игрушечной, но Хуана знала, что с появлением этого неожиданного гостя придёт Беда.

По сморщенному лицу колдуньи потекли слёзы. Она упала на колени и, протянув дрожащие руки к небу, громко взмолилась:

— Господь Иисус! Открой мне человека, который справится с Бедой! Я слаба, я не могу одолеть Дьявола. Укажи человека, который сможет! Господь Иисус!..

Она закрыла ладонями лицо и вдруг… увидела. Глаза её всё ещё были закрыты, но она уже видела!

Перед мысленным взором Хуаны возник молодой человек. Старуха стала жадно всматриваться в его пока неясный образ: высок, силён… Таких много. Что ещё? Одет по-крестьянски, но… сапоги! И на сапогах почему-то светятся золотом шпоры… Да он не крестьянин, а сеньор! Очень богатый сеньор!.. Лицо… Оно всё ближе и яснее. Гордо вскинутая голова, взгляд прямой и открытый… Вот оно! Глаза! Они черны и глубоки, и в них столько силы!

Хуана почувствовала, как её душа наполняется радостным светом и покоем. Она засмеялась. Видение исчезло, но Хуана запомнила молодого человека. Такого нельзя забыть. Но кто он? Ни в одной из деревень она не встречала этого юношу. Скорее всего, его пока здесь нет. Он придёт. Если она так ясно увидела его лицо, значит, он придёт совсем скоро! И она будет его ждать, чего бы ей это ни стоило!

Глава XII

Поджидая отца, с которым беседовала Безумная Хуана, Рафаэль Эрнесто пустил коня шагом. Он рассеянно смотрел по сторонам.

Ветер становился всё сильнее. Свинцовые тучи ползли и ползли откуда-то с гор.

Вдруг юноша ясно увидел маленькую, уже знакомую ему фигурку, мелькнувшую между валунами.

— Эй, кто здесь? — крикнул он. — Ну-ка, выходи!

В ответ, помедлив, показался деревенский мальчик, видимо, пастушок, смущённый и растерянный. Его голову украшала большая красная косынка, повязанная так, как это делают взрослые крестьяне-мужчины. Длинную рубаху не стягивал пояс, латаные штаны едва прикрывали щиколотки босых ног.

— Э, да у меня компания гораздо лучше, чем сейчас у моего отца, — сказал Рафаэль Эрнесто, подъехав ближе.

Он вдруг наклонился с седла, подхватил мальчика сильной рукой и усадил его впереди себя. Тот успел только вскрикнуть.

— Отпустите меня, сеньор! — взмолился пастушок.

— Зачем? Разве тебе плохо? Если я тебе не нравлюсь, то познакомься с моим Тесоро. Он отличный арабский скакун, очень умный конь. Да ты продрог! Ручонки совсем холодные — дай согрею, — он взял руки мальчика в свои большие ладони и начал на них дуть, поднеся к самым губам.

На загорелом лице паренька проступили яркие пятна румянца.

Рафаэль Эрнесто усмехнулся и внимательно посмотрел на мальчика. У того были огромные серые глаза, чистые и прозрачные, как горный родник.

— Что ты смущаешься, будто девушка? — произнёс он. — Скажи лучше, что делал здесь? И почему я тебя вижу уже не в первый раз? Зачем ты ходишь по горам, к тому же так часто?

— Я… искал… ищу свою козу, — запинаясь и не совсем уверенно ответил паренёк.

— Неправда, — строго сказал Рафаэль Эрнесто. — Это видно по твоему лицу. Да тут и травы-то нет никакой, зачем здесь быть козе? Что ей здесь делать? Да ещё через день? А? Отвечай.

Красные пятна покрыли лицо мальчика:

— Я… здесь… я ставил силки, да, да, силки на птиц!

— Ну, это похоже на правду, — решил смягчиться Ла Роса, которому стало жаль перепуганного мальчугана. — Но знай, — продолжал он назидательно, — ловить птиц нехорошо.

— Я их потом выпускаю, — тихо ответил пастушок.

— Тогда другое дело. Но зачем ты ходишь в горы так далеко?

— Я больше не буду, сеньор, — мальчик низко склонил голову, боясь посмотреть в лицо молодого графа.

Однако тот легонько взял его за подбородок и приподнял вконец смущённое лицо. Мальчик робко вскинул длинные ресницы и почти с мольбой посмотрел на Рафаэля Эрнесто. В его огромных глазах дрожали слёзы.

— Извини, я не знал, что так тебя напугаю, я не хотел… — смутился в свою очередь юноша. — Тебя как зовут?

— Ин… Ан… Андрес.

— Из какой ты деревни?

— Ла Роса.

— Тебя отвезти?

Мальчик решительно замотал головой и снова попросил:

— Отпустите меня, сеньор.

— Хорошо, иди своей дорогой, — согласился Рафаэль Эрнесто и снял робкого гостя с коня.

Услышав топот копыт, он обернулся и увидел приближающегося дона Эрнесто. Подъехав, тот резко осадил коня.

Граф был бледен, на искусанных губах проступила кровь.

— Что с тобой, отец? — чувствуя неладное, тихо спросил юноша.

— Не спрашивай. Это всё чепуха… глупые выдумки. Поедем назад, Рафаэль Эрнесто!

— Конечно.

Молодой граф рассеянно посмотрел вокруг и уже не увидел пастушка. «Спрятался», — подумал он и усмехнулся.

А пастушок, проводив взглядом удаляющихся всадников, что было сил побежал по тропинке вниз. Он бежал так, как будто за ним гнались, — спотыкаясь, ни на секунду не останавливаясь. И только на опушке рощицы, за которой уже начиналась деревня Ла Роса, почти упал в высокую траву возле кустов можжевельника. Рыдания сотрясали его плечи.

Внезапно мальчик сел и сдёрнул с головы косынку. Тотчас же по его узким плечам рассыпались длинные тёмные волосы. Деревенским пастушком оказалась хрупкая девушка.

Наплакавшись, она вдруг улыбнулась сквозь слёзы, потом рассмеялась и сказала вслух, обращаясь сама к себе:

— Как тебе повезло сегодня, Инес! Он говорил с тобой!.. Он держал твои руки в своих ладонях и согревал их… Он близко наклонялся к твоему лицу… Неужели это правда?!

Она всё ещё чувствовала дыхание у своего виска, прикосновения рук, слышала приятный голос, видела черты красивого лица. Как давно и безнадёжно она любила молодого графа!.. Нет, просто Рафаэля Эрнесто, хотя… в том-то и дело, что именно графа… Слёзы опять потекли по лицу Инес.

Почти каждое утро, завидев фигуры двух всадников, она переодевалась в старую одежду брата, наспех прятала волосы под косынкой и бежала в горы, чтобы хотя бы издали посмотреть на него, услышать его голос и смех.

Оказывается, Рафаэль Эрнесто уже замечал её раньше! Как хорошо, что он ни о чём не догадывается! Разве он вёл бы себя так запросто с нею, если бы знал, что она — девушка? А она едва не проговорилась, чуть не назвала своё настоящее имя! Слава Богу и Пресвятой Деве — вовремя пришло на ум другое — Андрес. Ну что ж, пускай он думает, что она — Андрес. Зачем ей называть себя и одеваться, как подобает девушке? Ведь он всё равно не полюбит её и даже не заинтересуется… Он — сеньор, а она? Кто она, чтобы ждать чего-то от самого дона Рафаэля Эрнесто, графа де Ла Роса?

Но, помимо воли, воображение настойчиво рисовало девушке одну и ту же мечту. Закрыв глаза и улыбаясь, она снова и снова представляла, что Рафаэль Эрнесто идёт по зелёному лугу и срывает цветы. Потом он подходит к ней, протягивает душистый букет и говорит: «Я люблю тебя, Инес. Будь моей женой…»

Внезапно раздавшиеся неподалёку голоса заставили Инес вздрогнуть и вскочить.

— Ну, ещё, ещё крепче! — услышала она голос Клементы. — Обними же меня так, чтобы стало жарко.

Потом последовал смех и снова её игривый голос:

— Ух ты! Медведь какой! Ну, не так же! Чуть кости не сломал!

— Сама просила, — ответил со смешком мужской голос.

— Ладно, Анхель, пора прощаться. Приходи лучше сегодня вечером ко мне домой. У меня не так холодно, как в лесу.

— А если узнает Мануэль? — озабоченно спросил её приятель.

— Мануэль! — пренебрежительно воскликнула Клемента. — С ним у меня давно всё кончено. Уж лучше бы ты опасался Рамиро. Этот приставала ходит за мной по пятам… Но с ним у меня ещё ничего не было, так что приходи, Анхель. Ночь проведём весело, обещаю!

— А я в этом не сомневаюсь, — лукаво пророкотал голос, и снова послышался смех Клементы.

Инес застыла на месте, не зная, какой тропинкой ей уйти, чтобы не встретить этих двоих.

Любовники тем временем простились. Тот, кого звали Анхель, по всей вероятности, пошёл вдоль опушки рощи в сторону деревни Ла Тарде, а Клемента, напевая, направилась прямо к кустам можжевельника, за которыми стояла, затаив дыхание, Инес.

Девушка бросилась к тропинке, ведущей в родную деревню.

— Э-э, клянусь всеми святыми, что это Инесита, — услышала она сзади насмешливый голос Клементы. — Откуда и куда держишь путь, милая?

Клемента была немного располневшей молодой женщиной. Её карие глаза всегда смотрели лукаво, припухшие губы приятно улыбались. При ходьбе она покачивала бёдрами и то и дело томным, неторопливым жестом поправляла тяжёлый узел волос на затылке.

О Клементе ходила дурная слава, да и какая иная может быть слава у распутницы? Многие женщины плевали ей вслед, её не раз трепали за волосы. Но, незамужнюю и одиноко живущую, Клементу ничто не могло испугать и остановить. Каждую ночь к её порогу подкрадывалась чья-нибудь тень, и Клемента со смехом встречала всякого и впускала в дом — будь он холост или женат.

— Не приставай, — буркнула Инес, искоса поглядывая на весело улыбающуюся Клементу.

Однако та не обратила никакого внимания на сердитый ответ и продолжала:

— Положим, «куда», я могу догадаться, а вот «откуда»? Это уже интересно. И зачем тебе понадобились штаны и рубашка Хесуса?

— Вот что, Клемента, иди своей дорогой! — вконец рассердилась Инес. — Не то… не то пойду в замок и скажу твоему брату, как ты себя ведёшь и с кем ходишь в рощу.

— Пабло давно всё знает, — скривила полные губы в пренебрежительной усмешке Клемента и добавила с вызовом: — Ну и что? Кто мне может помешать? С меня вот на сегодня довольно Анхеля, а некоторые, видно, хотят высоко взлететь, всё поближе к молодому сеньору. Ну, ну, ну! Не надо так злиться. Я уже давно подметила, как ты мальчонкой-то бегаешь в горы, как раз когда он с сеньором Эрнесто выезжает за ворота замка.

— Ты всё выдумала! — крикнула Инес, сжимая кулачки.

— Что же ты тогда покраснела? — язвительно заметила Клемента. — Фу-ты, ну-ты, как мы хотим дона Рафаэля Эрнесто. И что же он? Хотя… зачем я спрашиваю? И так понятно — разве мужчина обратит внимание на такую, как ты? Ни ростом не вышла, ни фигурой, глазу зацепиться не за что. Не то, что я. Захочу — моим будет твой Рафаэль. Что, попробовать? Ха-ха-ха! — рассмеялась она вслед убегающей в слезах девушке.

— Где ты шатаешься всё утро? — гневно встретила Инес тётка.

— Тётушка Лусия, ты же знаешь, что я хожу по утрам мыться к горному ручью, — опуская ресницы, пробормотала девушка.

— Это по такому-то холоду!

— Я хожу туда с ранней весны, — ещё тише ответила Инес. — В реке с подругами мне как-то совестно купаться, а возле ручья я всегда одна…

— Так я тебе и поверила! — костлявые руки Лусии вцепились в волосы Инес. — Говори, с кем гуляешь!

— Тётушка, я ни в чём не виновата! — закричала Инес. — Я ничего плохого не сделала.

— Сделала, сделала! — не унималась Лусия. — Твоя покойница-мать тоже была с виду тихоней, а прижила тебя неизвестно от кого. Увязалась за бродячими музыкантами, а потом вернулась с тобой на руках! Вот Господь её и прибрал. Да хоть бы родная сестра мне была, а то так, седьмая шкурка на киселе, а не родственница. Скажи спасибо могиле моего мужа — уговорил меня взять тебя на воспитание. Вот я и хочу тебя воспитать, чтобы перед людьми не было совестно, а ты, распутница, водишь меня за нос. Я не дура! Вижу, что глаза красные. Почему плакала? Твой сожитель не хочет на тебе жениться? Может, уже поздно? Ребёнка ждёшь? А? Отвечай, тварь такая!

Инес привыкла к выволочкам, брани и оскорблениям. Она слабо защищалась и, зажмурившись, терпела боль от побоев, ожидая, когда у тётки пройдёт припадок злости.

— Остановитесь, тётка Лусия! — услышала Инес чей-то голос и, почувствовав, что её отпустили, робко приоткрыла глаза.

Оказывается, ей на помощь пришёл молодой сосед Хосе Вивес. Оттолкнув Лусию, он стал между ними и сказал:

— Тётка Лусия, если будешь издеваться над Инес, я скажу Хулио Морелю, и крестьяне на сходке заберут от Вас бедную сироту, а Вам самой не поздоровится.

— Ох, напугал! Ну и пусть заберут. Кому она нужна? Разве что ты её возьмёшь? — зло рассмеялась Лусия.

— Моя мать взяла бы, — серьёзно ответил Хосе. — Уж у нас Инеситу никто не обидит. Мало Вам, что она троих Ваших сыновей обстирывает и обшивает, за скотиной исправно смотрит. Сами-то Вы не так проворны. Только и работы у Вас, что ругаться. Высохли уже от злости!

— Ах ты, негодный мальчишка! — Лусия схватила попавшуюся ей под руку лопату и хотела ударить Хосе, но тот увернулся, а потом изловчился и выхватил лопату у разошедшейся соседки. Тогда Лусия набросилась на него с кулаками.

Хосе, коренастый и крепкий, только посмеивался.

Выбежавшие из хижины мальчики обступили Инес и со страхом наблюдали за сценой во дворе.

— Думаешь, как ты родственник дона Эрнесто, так тебе всё позволено? — брызгала слюной Лусия. — Что-то Хулия Дельгадо не хочет признавать своего двоюродного брата.

— А вот и неправда, — улыбался Хосе. — Бабушка Хулия иногда навещает дедушку Хуана и всё время зовёт жить в замок.

— Что же он не идёт?

— А не хочет. Нам и здесь хорошо… Что-то Вы слабо стали биться, тётка Лусия. Мне только щекотно.

Запыхавшаяся Лусия, наконец, остановилась и, толкнув последний раз Хосе, направилась в хижину. Дети бросились от неё врассыпную.

— И до вас дойдёт черёд! — погрозила им мать. — А ты, дрянная девчонка, убирайся с моих глаз, я с тобой потом поговорю!

Хосе догнал Лусию и преградил ей дорогу.

— Если Вы ещё хоть раз ударите Инеситу, я пойду к Безумной Хуане, — сказал он тихо и зловеще, выразительно глядя в маленькие бегающие глаза Лусии. Сейчас в них был испуг. Упоминание о ворожее оказалось сильнее, чем Хосе предполагал.

— Да я что, — пыталась улыбнуться обидчица. — Господь с ней, с Инес то есть. Не хочу я на неё больше силы тратить… Ну, в общем… живёт и пусть живёт.

— Смотрите же, — Хосе был удовлетворён. — Я Вас предупредил.

— Конечно, конечно, сынок. Да я и не обижаю её зря. Она сама виновата. Чего ходит неизвестно где, — оправдывалась Лусия.

— И пускай себе ходит. Она же отработала с утра своё, — продолжал защищать Инес Хосе.

— А вдруг с кем-то спуталась? На кого пятно ляжет? На меня! Люди скажут: плохо воспитала.

— А Вы не лейте грязь на девушку, — повысил голос Вивес. — И Бог видит правду, и люди: никто не скажет об Инес плохого, а вот Вас, тётка Лусия, все осуждают. Погодите, придёт к Вам расплата.

---

— Клянусь, Хосе, я её больше и пальцем не трону! — вскричала Лусия. — Только не говори Безумной Хуане, я тебя умоляю! На кого я тогда своих сыновей оставлю?!

— А, так, значит, чувствуете свою вину? Знаете, что наша Хуана только очень плохих людей может наказать и лишить жизни! Ладно уж. Не пойду пока.

Когда за вконец расстроенной Лусией закрылась дверь, Хосе с облегчением вздохнул и весело подмигнул Инес:

— Думаю, она теперь тебя не тронет.

— Как глупо бояться бабушку Хуану, — улыбнулась в ответ Инес. — Она такая добрая.

— Я знаю. Просто у тётки Лусии совесть не чиста. Злая она у тебя. А что, может, и правда перейдёшь к нам? Мама обрадуется. Будет у меня сестра, а то я один у своих стариков.

— Спасибо тебе, Хосе. Я бы рада, но не могу оставить Хесуса, Луиса и Хайме. Им без меня придётся туго.

— Да, это так, — вздохнул Хосе. — Ну, ладно, сестричка, если что-нибудь будет нужно, не стесняйся к нам обращаться — всегда поможем.

— Спасибо, — ещё раз поблагодарила Инес. — Значит, тебя можно считать братом?

— Ну, конечно! Я тебе уже полчаса об этом твержу.

— Тогда я тебя поцелую.

Молодые люди со смехом обнялись.

— Я пойду, сестрёнка, — сказал Хосе, — а то сейчас выскочит твоя тётка, оттаскает нас с тобой за волосы, а потом скажет всем, что мы любовники.

Проводив Хосе до калитки, Инес позвала мальчиков завтракать.

Войдя в дом, она ожидала услышать обычную брань, но тётка молчала, словно воды в рот набрала, и даже старалась на неё не смотреть.

«Дева Мария увидела мои слёзы, — подумала Инес. — Она послала мне доброго защитника. Ах, если бы случилось невозможное, и дон Рафаэль Эрнесто обратил на меня хоть какое-то внимание, но… не совсем так, как сегодня, а по-другому… Пресвятая Дева Мария, я всегда буду молить тебя об этом».

Она на миг закрыла глаза и представила, как молодой граф, стройный и красивый, подъезжает к воротам своего замка. На сторожевой башне выложен яркой мозаикой герб Ла Роса: мощный зелёный дуб — в верхнем углу, поднявшийся на дыбы оседланный конь — в нижнем, а посередине, на идущей наискось зелёной полосе — большая красная роза… Этот герб она не раз видела наяву и во сне, он служил ей символом трепетно любимого образа чернокудрого и синеглазого юноши…

Глава XIII

По пустынной дороге вдоль реки шёл высокий молодой крестьянин. Его походка была медленной и усталой. Иногда он останавливался и пристально разглядывал лежащие вокруг хозяйства, а потом в раздумье смотрел на замок, вознёсший свои могучие стены к серым облакам, низко нависшим над ними и над горными отрогами позади замка.

— Никак, ищешь кого? — раздался позади крестьянина приветливый голос. Он обернулся и увидел крепкого мужчину, на вид лет сорока, в белой рубашке со стоячим воротником и тёмных штанах, заправленных в сапоги.

— Пабло Лопес, — всё так же приветливо улыбаясь, представился мужчина. — Говорю, ищешь кого-то? — повторил он свой вопрос.

В ответ крестьянин тоже улыбнулся и сказал:

— Ищу. Жильё, — и протянул руку. — Герардо Рамирес.

Пабло окинул любопытным взглядом незнакомца.

На Герардо была довольно узкая рубаха из грубого серого полотна, под нею ясно вырисовывались бугры упругих мышц. Чёрная жилетка была коротка и потрёпана. Полосатые брюки в обтяжку опускались чуть ниже колен, на ногах — тяжёлые деревянные башмаки. Повязанный вокруг головы чёрный платок довершал явно с чужого плеча наряд молодого крестьянина.

— Я был в поземельной зависимости у сеньора, но… так случилось… решил уйти. Благо, моя личная свобода сохранилась и есть об этом документ. Теперь я ищу место, где можно было бы построить себе дом.

— Ну, так оставайся у нас! — воскликнул Пабло, которому понравилось открытое лицо юноши, заросшее сейчас молодой чёрной бородой, и с гордостью добавил: — Видишь, как мы хорошо живём.

— Да-а, — протянул Герардо. — Я ещё нигде не встречал таких богатых крестьянских хозяйств. Вон там, за рекой, — он неопределённо махнул рукой, — совсем, как было у нас: кривые лачуги, худой скот и замученные люди, а здесь прямо… прямо, как в сказке!

— Ещё бы! Такие добрые сеньоры, как наш дон Эрнесто, редко встречаются, — польщённый похвалой, сказал Пабло и, видя, что крестьянин недоверчиво улыбается, решительно взял его за руку и потащил за собой: — Идём! Сам увидишь, какой это человек! Конечно, он позволит тебе остаться у нас.

Герардо засмеялся и покорно направился с новым приятелем к замку.

— А что, Пабло, у вас все крестьяне так одеваются, как ты? — спросил он через минуту.

— Да я не крестьянин, — пожал могучим плечом Лопес. — Я главный конюх в замке. Так-то, друг!

— Что же ты здесь делаешь? — удивился Герардо.

— У меня есть к кому зайти в деревне… Ну, что ты так хитро смотришь? Совсем не то подумал. Я навещал мою сестру.

— Ты не так сказал, вот я не так и посмотрел, — с тёплой улыбкой заметил Рамирес. Ему тоже нравился здоровяк конюх, нравилось всё вокруг, на чём бы он ни остановил свой взгляд.

От деревни дорога шла круто вверх. Было пасмурно, хотя время только-только приближалось к полудню.

Холод, наступивший неожиданно в самой середине июля, держался уже неделю и, видимо, пока не собирался отступать.

«Только бы не было дождя», — подумал Герардо, с тревогой глядя на просторные зреющие поля.

Он поднял лицо к медленно плывущим тяжёлым тучам и вдруг увидел на большом камне высоко над дорогой маленькую чёрную фигурку женщины, одежду которой безжалостно трепал ветер.

Женщина истово осеняла себя широким крестом и без устали отвешивала глубокие поклоны.

Но кому?

Герардо оглянулся по сторонам и никого не увидел. Неужели эта женщина так приветствует их с Пабло Лопесом?

Конюх тоже заметил её и, перекрестившись, испуганным шёпотом сказал:

— Что случилось с Безумной Хуаной? То всё стояла на камне без движения… Почитай, дней пять стояла… А то вдруг кланяться начала…

— Эта женщина безумна? — спросил Герардо, мало что поняв из слов Пабло.

— Да как тебе сказать? Вообще-то нет, хотя она, конечно, странная. Это наша ворожея. Мы её зовём Безумная Хуана.

— Санта-Мария! Настоящая ворожея? — переспросил Герардо.

— Настоящая, а то как же! — по-прежнему, с опаской, продолжал Пабло, поглядывая на чёрную фигурку вдалеке. — Я всего один раз к ней обратился за помощью, да и то такого страху натерпелся! Зато крестницу мою, Мауриту, она в один миг вылечила… Девчушка, видишь ли, заикалась. Так она сразу вылечила. Вот как! — Пабло перевёл дыхание и закончил: — Она никому зла не делает, только один раз на троих мерзавцев послала смерть… Да, да!

— Что же ты боишься эту женщину, если она никому не делает зла? — глядя, как Пабло вытирает со лба крупные капли пота, с улыбкой спросил Герардо. — Может, приятель, ты грешен?

— Упаси Господь! — воскликнул конюх. — Ну… это я так думаю, а на её взгляд, может, совсем иначе. Кто знает, что у Безумной Хуаны на уме?.. Послушай, Герардо, я вот смотрю на неё, и мне так кажется, что это нам она кланяется. Больше некому.

— Я тоже так думаю, — кивнул Герардо.

— А кому она рада-то?

— Думаю, тебе. Ведь ты — главный конюх! — засмеялся юноша.

— Брось, приятель, — криво усмехнулся Пабло. — Постой! А что если — тебе?..

Поймав на себе его пристальный взгляд, Герардо не выдержал и расхохотался.

— Ну, если эта женщина так встречает каждого нового человека, появившегося в округе, то её гостеприимству следовало бы поучиться любому!

— Э, нет! Далеко не каждого! — возразил Пабло. — Она даже дону Эрнесто такие поклоны не отвешивала…

— Ну, что во мне особенного? — всё ещё смеясь, продолжал Герардо. — Разве я кабальеро в дорогих доспехах и на арабском скакуне? Или, к примеру, какой-нибудь епископ? Так нет же, брат, монахом быть не хочу. Я крестьянин, и отец мой был крестьянин… А этой женщине я тоже поклонюсь, — он остановился и, повернувшись к смотревшей на них Хуане, склонился в глубоком, почтительном поклоне.

Когда он выпрямился, Пабло поразился перемене, произошедшей на лице молодого человека. Он был угрюм и подавлен, в бездонных чёрных глазах затаилось страдание.

— Что с тобой, дружище? — испуганно спросил Пабло.

— Я сейчас подумал о моей матери. Уже три месяца, как она умерла… А я не смог даже похоронить её, за меня это сделали другие… Санта-Мария! Если бы ты знал, Пабло, как я ненавижу одного человека! Да он и не человек вовсе, а Дьявол. Это сеньор, от которого мне пришлось уйти как раз в ту ночь, когда скончалась моя бедная матушка.

— Но ведь ты ничего плохого не сделал? — скорее сказал, чем спросил Лопес.

— Ничего плохого, — подтвердил Герардо. — Так же, как и другие наши крестьяне, которых он Бог весть за что приказывает бросать в сырое подземелье своего замка.

— Да, — вздохнул Пабло, — такие истории мне знакомы — по нашим соседям. Там сеньоры дерут с крестьян три шкуры. И за всё им плати: мелешь зерно на хозяйской мельнице — плати, давишь виноград на прессах в замке — тоже плати, а своё иметь — об этом не может быть и речи. Да что там говорить. Даже за пыль платят, которая вьётся за крестьянской повозкой!

Герардо согласно кивнул и заметил:

— Так и мы жили у прежнего сеньора.

— У прежнего? — переспросил Пабло.

— Да. А потом люди на тайной сходке решили пожаловаться герцогу Теруэля, и он пошёл на уступки, прислал другого сеньора. Это было года три назад…

— Ну и что? Такая же история повторилась?

— Да нет, — возразил Герардо. — Этот совсем другой: ни охоты, ни кутежей, ни поборов. Мы поначалу с облегчением вздохнули — и лес начал давать управляющий, и постройки починили, и новым скотом обзавелись, и даже мясо появилось на столах…

— Чего же вам надо было? — удивился Пабло.

— Всё было бы хорошо, вот только… да ты не поверишь… В общем, наш сеньор запретил всякое веселье. Свадьбы стали похожи на похороны: ни музыки, ни танцев, ни смеха. Крестины тоже вроде отпевания. Бывало, рассмеётся какая-нибудь девушка, а на беду сеньор это услышит — и тотчас её в подземелье на месяц. И так со всяким. Ни стариков не жалел, ни детей. Увидит улыбку на губах — в подземелье на четыре недели. Месяц, конечно, не год. Посидишь, да и выпустят, зато натерпишься там: сырость, крысы, плесень… Я был там, знаю…

— Он у вас что, сумасшедший? — спросил Пабло, слушавший рассказ Герардо с округлившимися глазами.

— Может, и сумасшедший, — пожал широкими плечами тот. — Он и сам ходил мрачный, как туча. Вроде и не старый ещё, а совсем седой, такой белый, что его прозвали Бланко, а глаза чёрные и какие-то неживые — смотрят на тебя, как на пустое место, вроде ты и не человек вовсе, а какой-нибудь предмет, нужный или не очень нужный в хозяйстве. Он убил у нас веселье, понимаешь, Пабло? Улыбаться либо вовсе перестали, либо прятали скупую радость за дверями да занавешенными окнами. Разве это жизнь, Санта-Мария! Настоящая пытка!.. А я так и вовсе с ним повздорил… Спасибо, один человек выручил, не то сидеть бы мне в подземелье — не месяц и не два. Глядишь, так бы и сгноил меня заживо, будь он проклят!

— Чего только не бывает на свете, — сокрушённо покачал головой конюх. Потом он повернулся к собеседнику всем своим большим телом и торжественно сказал:

— Ну, Герардо Рамирес, начинай новую жизнь. У сеньора Ла Роса тебя никто не обидит. Мы живём, как одна дружная семья, а наш отец — дон Эрнесто Фернандес, граф де Ла Роса.

— Ла Роса… — как эхо, повторил Герардо и окинул взглядом Главную башню с весёлой радугой витражей. — Вот этот замок и есть Ла Роса?

Он вдруг почувствовал непонятное волнение и даже удержал Пабло, собиравшегося постучать в ворота. Тот удивлённо оглянулся на Герардо и со словами: «Не робей, приятель!» — увлёк его за собой.

________________

Во дворе замка царило привычное оживление. Каждый был занят своим делом. Из открытых дверей мастерских слышались стуки, звон, какие-то похлопывания и треск, доносились запахи чего-то горелого, но приятного.

Рафаэль Эрнесто с гиканьем совершал, должно быть, сотый круг по двору на своём великолепном коне. Тесоро грациозно перебирал тонкими ногами, понимая каждое движение хозяина. Вот он перешёл с рыси в галоп, вот затанцевал, поворачиваясь вокруг себя, а потом вдруг остановился и бережно опустился на колено.

Несколько воинов с восхищением наблюдали за умелым наездником.

В старой беседке у самого выхода из Главной башни о чём-то беседовали Алетея Долорес и Маура. Иногда горничная, вскочив, жестикулировала, — по-видимому, рассказывала что-то смешное, потому что сеньорита тотчас заливалась звонким смехом.

Дон Эрнесто и Хорхе сидели на большом бревне у стены и негромко обсуждали интересующие их события.

— Ты говоришь, дон Эстебан вёл себя довольно странно? — переспросил Ла Роса. — Расскажи всё до мелочей.

— Вчера, когда я с отрядом сопровождал его в деревню, сеньор Хименес не обмолвился со мной ни словом. У меня было такое чувство, что я со своими воинами только мешаю ему…

— Что он делал, Хорхе? — нетерпеливо перебил граф.

— Ничего особенного, сеньор, просто смотрел, но… — Хорхе замялся. — Как бы это лучше объяснить?.. Он не то чтобы просто смотрел, а прямо впивался глазами, как коршун, во всех молодых крестьян…

— Девушек?

— Нет, сеньор. На девушек и женщин дон Эстебан вообще не обращал никакого внимания… Он вглядывался в лица юношей. Было похоже, что он кого-то ищет. Мои воины потом тоже так сказали… Это всё, сеньор.

— Всё? — дон Эрнесто был крайне озадачен. — Что же это такое, Хорхе?

— Не знаю, сеньор.

— И я не знаю… Ты помнишь, как появился у нас этот странный человек? Приехал совершенно один, правда, потом явился его слуга, задержавшийся в деревенской кузнице, но… единственный слуга и больше никого! Ни единого воина, а ведь он назвался графом, и я думаю, сказал правду — это видно не только по одежде, но и по его манерам. Однако в наше время богатые люди ездят только в сопровождении своего войска или хотя бы его части.

— Ещё более странно сеньор Хименес-и-Доминго объяснил своё появление в наших краях, — поддержал дона Эрнесто Хорхе. — Мол, его имение расположено на юге, а жару он переносит очень тяжело, и поэтому хочет переселиться куда-нибудь севернее. Но разве граф станет лично искать место для своего будущего замка?

— Конечно, нет, ты прав. В таком случае посылают толкового управляющего или ещё какого-нибудь доверенного человека и опять-таки не одного, а с войском, а потом спрашивают разрешения у Короля.

— Я вот думаю, сеньор, есть ли у него вообще дом? — высказал предположение начальник стражи. — Может быть, дон Эстебан вконец разорился, и ему стыдно в этом признаться?

— Я тоже так подумал. Только этим и можно объяснить отсутствие войска и слуг. Но почему он так странно себя ведёт? — дон Эрнесто в задумчивости потёр ладонью подбородок. — А знаешь, Хорхе, я ведь тоже заметил, что он здесь, в замке, разглядывает юношей.

— Да, да! — подтвердил Валадас. — Карлос говорит то же самое.

— Кстати, Карлос осторожен? Дон Эстебан не догадался, что за ним наблюдают?

— Нет, сеньор, всё в порядке. Ведь это делает не только мой брат. Я попросил ещё нескольких воинов и слуг. Они незаметно в разных местах сменяют друг друга.

— Я полагаюсь на тебя и твоих людей… Однако наш гость нынче долго почивает.

— Это потому, сеньор, что он полночи ходил по своей комнате и сыпал проклятиями, а в чей адрес — никто ничего не понял.

— Постой, Хорхе… Ещё один новый человек. Посмотри, кто это там, рядом с Пабло? Ты его знаешь?

Валадас посмотрел по направлению взгляда графа и увидел у ворот замка высокого крестьянина. Главный конюх что-то говорил ему, жестикулируя и показывая в их сторону.

— Он мне не знаком, — отрицательно покачал головой Хорхе. — Мне кажется, сеньор, что Пабло его откуда-то привёл и хочет, чтобы он поговорил с Вами.

Дон Эрнесто поднялся и жестом подозвал Пабло и его спутника. Те тотчас исполнили приказание и, подойдя, низко поклонились.

Граф и молодой крестьянин с минуту изучали друг друга. «Как он силён и хорошо сложён, — подумал дон Эрнесто. — Кого он мне напоминает?.. Осанка горделива, взгляд прямой и полный достоинства… уж у этого совесть чиста, не то, что у моего гостя… Боже! До чего знакомые черты лица…».

— Сеньор, — первым заговорил конюх, — этот человек хочет поселиться в наших краях, и я взял на себя смелость привести его для разговора с Вами.

— У тебя есть какой-нибудь документ? — обратился граф к юноше.

— Да, сеньор, — и Герардо достал из-за пазухи сложенный вчетверо большой листок плотной бумаги.

Дон Эрнесто развернул его и пробежал глазами. В документе говорилось, что крестьянин Герардо Рамирес, сохранивший личную свободу, но находящийся в поземельной зависимости от сеньора Альберто Алькантора де Теруэль, по доброй воле оставляет свой надел сеньору и по личным причинам покидает его владения.

Герардо, наблюдавший за этим незнакомым сеньором с приятными, благородными чертами лица, подумал, что сейчас он, как недавно Пабло, станет расспрашивать его о причинах, по которым он ушёл от своего сеньора. Но тот, дочитав документ, спросил:

— Ты обучен какому-нибудь ремеслу, Герардо Рамирес?

— Да, сеньор. Как и всякий крестьянин, я умею делать понемногу всё, но меня считали мастером в плотницком деле, хотя я неплохо кладу печи и… знаю толк в целебных травах.

— Да ты, я вижу, мастер на все руки, — улыбнулся граф. — В наших деревнях такому будут рады… Пабло, скажи швеям — пусть оденут малого, и передай Диего, чтобы выдал ему всё необходимое. Вот тебе, Герардо Рамирес, и представится возможность срубить себе дом и даже сложить печь. Будешь жить в деревне Ла Роса почти у самой лесной опушки. Это хорошее место.

В агатовых глазах юноши светилось неподдельное восхищение и горячая благодарность.

— Добрый день, дорогой граф, — услышали они вдруг голос незаметно подошедшего пожилого грузного сеньора в некогда богатом, но уже потерявшем былой блеск камзоле.

Хорхе, Пабло и Герардо тотчас почтительно отошли в сторону, оставляя дона Эрнесто наедине с его гостем.

— Добрый день, дон Эстебан, — ответил граф. — Как спалось?

— Благодарение Господу — хорошо, — любезно отозвался гость, хотя по его помятому лицу было видно, что он сказал неправду.

— Ваш новый камзол будет готов к вечеру — я уже справлялся о нём.

— Спасибо, граф, Вы так добры! Кстати, новый камзол понадобится мне на завтрашнем празднике.

— Не понимаю, — поднял брови Ла Роса. — О каком празднике Вы говорите?

— Ах, граф! Вчера совершенно случайно я узнал от доньи Хулии, что завтра день рождения Вашей красавицы дочери. Сеньорите Алетее Долорес исполнится 16 лет. Как Вы могли скрыть от меня такое событие! — упрекнул дон Эстебан. — Мало того! Всего через день исполнится 15 лет дону Рафаэлю Эрнесто. И Вы хотите оставить всё это незамеченным?

— Ну, почему же? — вежливо возразил Ла Роса. — Мы с доньей Хулией всегда поздравляем наших детей и преподносим им подарки.

— О нет, граф! Узкий семейный круг — это совсем не то. Праздник! Нужен настоящий праздник — с гостями, вином, музыкой и плясками!

— Разве донья Хулия не сказала Вам, граф, что мы не устраиваем никаких праздников в замке с тех пор, как умерла моя жена? — с холодностью спросил дон Эрнесто, которому вежливый тон по отношению к этому неприятному человеку давался с большим трудом.

— Сказала, граф, сказала. Но я подумал, что это несправедливо по отношению к Вашим замечательным детям, и решил сделать Вам сюрприз, — дон Эстебан улыбнулся, обнажая пожелтевшие зубы, а его беспокойный взгляд остановился на входных воротах, у которых спешился его только что вернувшийся слуга, отлучавшийся с самого раннего утра неизвестно куда.

— Потрудитесь объяснить, — резко сказал граф.

— Хорошо, дорогой дон Эрнесто, не буду больше испытывать Ваше терпение, — миролюбиво ответил гость. — Ещё с вечера я отдал моему слуге письменные приглашения от Вашего имени ближайшим соседям — владельцам замков Ла Аурора, Эль Эскудо и Ла Аутодефенса. Я гостил у каждого из них. Это замечательные люди… Ну, что вы так разволновались? Ведь праздник будет завтра, мы успеем подготовиться, разве не так?

Дон Эрнесто стоял бледный, как полотно, и не знал, что ему следует сделать и что сказать. Растерявшись от такой неслыханной дерзости, он беспомощно оглянулся к Хорхе, Пабло и Герардо, которые стояли неподалёку и должны были всё слышать. Они, действительно, слышали, потому что Хорхе сжимал рукоятку своего меча с такой силой, что косточки его пальцев побелели. Добряк Пабло приоткрыл рот и испуганно вытаращил глаза. Молодой крестьянин, по-видимому, мало что понял из происходящего, но всё же чувствовал неладное, так как с волнением и участием смотрел на кусающего губы сеньора де Ла Роса.

Граф изо всех сил боролся с желанием схватить наглеца за шиворот и вытолкать за ворота замка. Вероятно, он бы так и сделал, если бы вдруг не подумал, что уже поздно что-либо изменить: соседи получили приглашения, причём от его имени… Что ему остаётся делать?.. Хорошо же!.. Чёрт с ним!.. Он постарается выдержать всё, что произойдёт завтра, он обставит всё как можно скромнее… Но каков наглец!

— Как Вы посмели распоряжаться от моего имени? — наконец глухо проговорил дон Эрнесто.

— Я с добрыми намерениями, с добрыми намерениями, — повторил несколько напуганный плохо скрываемым гневом хозяина замка Хименес-и-Доминго.

— Добрыми намерениями выстлана дорога в ад, — зловеще ответил граф, сжимая кулаки.

— Но это же не будет стоить Вам никаких усилий! — бледнея, воскликнул дон Эстебан. — Дон Фелисио, наверное, привезёт своих музыкантов, да, да, конечно! Ну а… танцоры, я думаю… здесь найдутся… Так я пойду, дон Эрнесто, поговорю об устройстве праздника с доньей Хулией, чтобы Вы не утруждали себя…

— Нет уж! — прогремел дон Эрнесто. — Отправляйтесь в свою комнату и больше ни шагу по замку! Вы меня хорошо слышали? И, чёрт возьми, никаких распоряжений, иначе я вышвырну Вас ещё до того, как начнётся Ваш идиотский праздник!

Дон Эстебан втянул голову в плечи и, не сказав больше ни слова, поспешно удалился. Карлос, поджидавший его у входа в Главную башню, помедлив, скрылся вслед за гостем в темноте коридора.

Ла Роса вернулся к недавним собеседникам. Воцарилось тягостное молчание. Слышался лишь топот копыт по двору.

Но вот Рафаэль Эрнесто подъехал к ним, круто остановил коня и спрыгнул на землю — запыхавшийся и весёлый. Однако когда он посмотрел на окружающих, улыбка медленно сползла с его лица.

— Отец, что-то случилось?

Граф угрюмо молчал. Вместо него ответил Хорхе:

— Наш гость, сеньор Хименес, без ведома дона Эрнесто, но от его имени, разослал в соседние замки приглашения на праздник в честь Вас и Вашей сестры… Праздник будет завтра.

Подвижные брови Рафаэля Эрнесто изогнулись, будто крылья готовой взлететь птицы. Он, как недавно его отец, тоже растерялся и почему-то уставился на незнакомое, заросшее бородой лицо крестьянина, который зачем-то стоял здесь… Однако пристальный, участливый взгляд чёрных и бездонных глаз вдруг помог ему обрести дар речи.

— Я убью его! — воскликнул Рафаэль Эрнесто и, выхватив из ножен меч, снова вскочил в седло.

Граф не успел ничего сказать, только выбросил вперёд руку, желая остановить сына.

Рафаэль Эрнесто оттолкнул подбежавшего к нему Хорхе и дал коню шпоры. Тесоро громко заржал и взвился на дыбы. Ла Роса удержался в седле и вдруг увидел, что к нему метнулся тот, чернобородый, и схватил сильной рукой уздечку храпящего коня.

В порыве ярости Рафаэль Эрнесто поднял меч, но человек не испугался, он строго смотрел ему прямо в глаза и не выпускал уздечку начинавшего успокаиваться Тесоро.

— Рафаэль Эрнесто! — гневно окликнул его граф. — Что это за мальчишество? Будь, наконец, мужчиной!

Пристыженный, юноша спешился и, косясь на чернобородого, пробормотал:

— Прости, отец. Давай обсудим, как нам быть… Я так понимаю, что праздника в замке не избежать.

— Правильно понимаешь, — уже спокойно согласился дон Эрнесто. — Но, по крайней мере, мы можем сделать его не таким шумным и разгульным, как того хочет этот наглец Хименес… Он сказал, что Мартинесы привезут своих музыкантов, а уж танцоров мы должны искать сами.

— Хватило бы и одного, — хмуро заметил Валадас.

— Вот именно! — подхватил граф. — Это моё право — приглашать столько танцоров, сколько хочу, а я хочу позвать лишь одного: тогда гостям не захочется встать в общий круг и отбивать каблуки об пол. Пусть сидят за столами и довольствуются ролью зрителей и хорошим угощением… А на следующий день я найду предлог всех выпроводить. Был бы среди них хотя бы один достойный человек, разве он стал бы для меня обузой и нежеланным гостем?

— Пабло, — обратился Валадас к конюху, когда граф умолк. — Кого можно было бы взять танцором?

— Не знаю, — в раздумье протянул Лопес. — У нас если пляшут, то все вместе, а вот чтобы сам да перед сеньорами… Не знаю, — повторил он.

— Простите, сеньор, — учтиво сказал вдруг Герардо, — мне кажется, что я смогу быть Вам полезен.

Граф с удивлением посмотрел на него, и удивило его само построение фразы, произнесённой крестьянином. Будь тот простым человеком, то сказал бы: «Давайте я станцую», или «Я могу потанцевать», или ещё что-то в этом роде. Но он сказал: «Я смогу быть Вам полезен»… Так говорят лишь грамотные и воспитанные люди, и далеко не каждый сеньор… Кто он, этот необычный пришелец с глазами из чёрного бархата, которые, как ни странно, кажутся такими знакомыми, что-то будоражат в сердце, доброе, но давно прошедшее…

«Родриго! — вспомнил вдруг дон Эрнесто. — Поразительное сходство! Видимо, у людей всё же бывают двойники! Как я давно не видел моего доброго друга!»

— Замечательно, — делая над собой усилие и прогоняя с лица удивление, сказал дон Эрнесто. — Вот и решены все задачи. Я благодарен тебе, Герардо Рамирес… за всё, — добавил он и протянул крестьянину руку.

Тот, боясь насмешки, пристально посмотрел в лицо сеньора. Но Ла Роса по-доброму улыбался, и Герардо с волнением пожал протянутую ему крепкую руку.

Глава XIV

Алетея Долорес видела издалека недавние события, она была встревожена, не зная, чем объяснить поведение брата, поднявшего на дыбы своего коня, слышала резкий окрик отца — так он никогда не обращался к Рафаэлю Эрнесто.

Видя, что сеньорита поглощена непонятной сценой во дворе, и сама сгорая от любопытства, Маура выскользнула из беседки в надежде разузнать всё у Карлоса.

Алетее Долорес хотелось подойти к группе мужчин, но её удерживали воспитанность и скромность, и она по-прежнему сидела на скамье, терпеливо ожидая, когда представится случай поговорить с отцом или братом.

И вот, наконец, все начали расходиться. Рафаэль Эрнесто вскочил на своего коня и галопом проскакал в сторону конюшен. Граф де Ла Роса отправился ко входу в Главную башню — видимо, в свою комнату…

Алетея Долорес поспешно вышла из увитой плющом беседки и увидела приближающегося Пабло и его высокого спутника, чернобородого крестьянина, который присутствовал при разговоре и решился усмирить коня Рафаэля Эрнесто. Графиня де Ла Роса знала всех крестьян своих деревень, но этого человека она видела впервые.

Встретившись с ним глазами, девушка почему-то остановилась и уже не отводила от него взгляд.

— Добрый день, донья Алетея Долорес! — с радостной улыбкой приветствовал её Лопес и поклонился. Но она не услышала слов конюха, она всё смотрела в удивительное лицо молодого крестьянина.

Он, похоже, также был в оцепенении, потому что остановился перед сеньоритой и молчал, забыв о том, что должен проявить учтивость и хотя бы поклониться.

Пабло какое-то время изумлённо смотрел на обоих, а потом, потихоньку пятясь, незаметно ушёл.

Герардо никогда не видел более восхитительной девушки. У него не было подруги, как, впрочем, не было и друзей среди сверстников. Он любил одиночество и мысль о том, что его душа принадлежит ему самому, ну и, конечно, Господу. Но взгляд этой красавицы, будто пришедшей из сказания, вдруг наполнил всё его существо неведомым, необъяснимым чувством, какое он никогда до сих пор не испытывал и даже не знал, с чем его можно сравнить. Казалось, всё вокруг перестало существовать. Было лишь нежное лицо замечательной красоты в ореоле пышных, отливающих белым золотом волос…

«Сеньорита…» — пронеслось в голове Герардо и словно обожгло его сердце — его оцепенение вдруг прошло, и он с ужасом подумал, какой он неотёсанный болван: стоит, как столб, перед сеньоритой, забыв о почтительности.

Герардо поспешно склонился в глубоком поклоне, и это, видимо, помогло Алетее Долорес также прийти в себя.

Она почувствовала, что её захлестнула волна стыда, от которой запылали щёки и забилось сердце.

— Вы… из владений… наших соседей? — сделав над собой огромное усилие, наконец, произнесла Алетея Долорес. Губы, как будто чужие, плохо слушались, пальцы рук дрожали, ноги словно приросли к земле. Девушка боялась, что лишится чувств, и с напряжением ожидала ответа.

— Н… нет, я пришёл издалека…

Её собеседник, по-видимому, был в похожем состоянии, потому что не знал, куда деть свои руки — то закладывал их за спину, то трогал бороду, и его пальцы также подрагивали.

Заметив это, Алетея Долорес улыбнулась — ей стало легче.

— Издалека? — повторила она.

— Да… А в ваших краях встретил Пабло… Лопеса.

— Вы его знали раньше?

— Нет, сегодня познакомились… Ваш конюх привёл меня сюда…

— Оставайтесь, — вдруг попросила Алетея Долорес. — У нас здесь хорошо.

— Я так и сделаю! — с радостью заверил молодой человек. — Сеньор граф сказал, что я могу поселиться в деревне Ла Роса.

«Почему она говорит мне «Вы»? — промелькнула мысль в голове Герардо.

«Он ни разу не назвал меня «сеньорита», — подумала Алетея Долорес.

— Послушай-ка, Герардо Рамирес, — услышала она вдруг голос Рафаэля Эрнесто, который подошёл с минуту назад, но остался незамеченным ни сестрой, ни этим нахальным крестьянином, как с неба свалившимся во двор замка и принявшим самое деятельное участие в жизни Ла Роса.

Беседовавшие вздрогнули и оба испуганно посмотрели на Рафаэля Эрнесто, словно уличённые в чём-то плохом.

— Сначала ты покорил сердце моего отца, — продолжал юноша. — Потом мимоходом завоевал сердце моей сестры…

— Что ты говоришь, Рафаэль Эрнесто! — воскликнула Алетея Долорес, на щеках которой ещё ярче проступили пятна румянца.

— С Вами, сеньорита, мы поговорим позднее, — с суровой холодностью ответил молодой граф, — после того, как я разберусь с этим дерзким бородачом.

Алетея Долорес изумлённо смотрела на брата — до сих пор он с нею так не разговаривал.

— Прошу прощения, сеньор, — тихо проговорил Герардо. — Я никого не хотел обидеть. Позвольте мне уйти.

— Да кто ты такой, чёрт побери! — воскликнул Рафаэль Эрнесто. — Ты что, переодетый сеньор? «Позвольте мне уйти». Даже слуги в замке так не говорят! Лета, — повернулся он к сестре, — ты знаешь крестьян, неужели все они такие благовоспитанные? Может быть, мне стоит поучиться у них правильной речи и поведению?

— Сеньор, просто я обучен грамоте и много читал, — так же негромко и спокойно пояснил Герардо. — Не сердитесь на меня. Я вижу, что попал к необыкновенным людям и буду счастлив видеть Вас и Вашего отца моими сеньорами.

С этими словами он низко поклонился и, боясь смотреть на Алетею Долорес, быстро пошёл прочь.

— Что это за допрос, Рафаэль Эрнесто? — гневно произнесла Алетея Долорес. — Ты стал просто невыносим. Недавно у тебя было столкновение с отцом — я видела и поняла, что он на тебя рассердился.

— Ты ничего не знаешь! Дон Эстебан, этот старый мерзавец, разослал в три соседних замка приглашения на праздник, ведь завтра день твоего рождения, а через день — мой.

— Отец хочет устроить праздник?! — изумлённо воскликнула Алетея Долорес.

— В том-то всё дело! Отец даже не знал об этой затее Хименеса.

— Но ведь мы вправе отказаться: соседей пригласил наш гость, а не отец.

— Ошибаешься, Лета. Приглашения написаны от имени графа дона Эрнесто Фернандеса де Ла Роса де Уэска.

— Что?! Не может быть! Это неслыханно!..

— Вот-вот, я тоже так подумал и вскочил на коня, собираясь разделаться с наглецом, но этот Герардо Рамирес мне помешал… Чёрт возьми! — сказал он вдруг с восторженной улыбкой. — И сумел же помешать! Не зря он понравился отцу — я помню, что последний раз отец пожимал руку лишь покойному дядюшке Себастьяну Тобеньясу.

— Отец пожал руку этому человеку? — переспросила Алетея Долорес, и её щёки снова зарделись.

Рафаэль Эрнесто внимательно посмотрел на неё и усмехнулся:

— Я вижу, Лета, что и ты им очарована. Берегись, сестричка. Твоё сердце, насколько мне известно, до сих пор молчало. Я допускаю, что Герардо Рамирес красив, силён и обладает многими другими достоинствами, чем он и понравился тебе — это ясно, как Божий день… Помолчи, пожалуйста! Я ещё не всё сказал… Лета, меня сердит, что ты разговаривала с ним, как с равным, и не скрывала своего восхищения, открыто им любуясь. Ты не должна забывать о чести сеньориты де Ла Роса. Он простой крестьянин. У тебя с ним не может быть ничего общего, несмотря на его вежливые манеры, приятную речь и образованность. Скорее всего, он был переписчиком у какого-то сеньора. Я так думаю. Но это всё равно: крестьянин, слуга. Ты не должна проявлять к подобным людям повышенное внимание, чему я недавно был свидетелем. Я сегодня же попрошу отца заняться поисками достойного тебя жениха… И прости меня, если был с тобою груб, — уже мягко добавил Рафаэль Эрнесто и поцеловал сестру в пылающую щёку.

— Ты всё преувеличиваешь, — опуская глаза, пробормотала Алетея Долорес. — Как ты мог подумать что-то плохое: честь имени Ла Роса для меня превыше всего… А тебе следовало бы родиться гораздо раньше меня — уж очень ты похож на строгого старшего брата, мудрого, опытного и убелённого сединами, — она засмеялась и, схватив его за уши, наклонила к себе и тоже поцеловала.

Глава XV

Летний день близился к полудню, однако было довольно прохладно.

Герардо, с улыбкой поглаживая на груди новую добротную рубаху, не замечал ни серых туч, ни застывших вдалеке мрачных скал, ни холодного ветра. За свои девятнадцать лет он ещё никогда не чувствовал себя таким счастливым.

Что было в его прежней жизни?

Его мать, его дорогая мама Мария, сколько он себя помнил, была больна грудной жабой. С каждым годом она всё больше жаловалась на боль в груди и всё сильнее задыхалась. Ради того, чтобы облегчить её страдания, Герардо узнал лечебные свойства трав, бегая ко всем окрестным знахарям. В их доме всегда стоял смешанный аромат мяты, валерианы, пустырника, шишек хмеля, плодов тмина и фенхеля. Герардо сам научился оказывать помощь матери, и, кто знает, может быть, благодаря именно ему, Мария Рамирес прожила дольше, чем предписывала ей злая судьба.

Своего отца Герардо не помнил. Мария часто плакала по нему — тот погиб при строительстве замка. Нет, не того замка, который видел Герардо каждый день, а другого, от которого мама убежала, куда глаза глядят, с ним, маленьким, на руках. Мария хотела пересечь границу Теруэля, чтобы даже названия этой провинции Арагона ей не приходилось произносить, она торопилась уйти от горьких воспоминаний в Уэску, но силы оставили её, и Марию с маленьким Герардо приютила одинокая старуха в одной из северных бегетрий Теруэля, где они и прожили до того рокового дня…

Их жизнь проходила в лишениях, пища была скудна. Летом можно было как-то прокормиться — окрестные леса щедро одаривали грибами, ягодами, орехами. Но и только: за убитую птицу или зверя сеньор жестоко наказывал крестьян. Впрочем, Герардо и не помышлял об охоте. Ему было бы жаль прицелиться стрелой в косулю или поставить капкан на тетерева.

Зима приносила с собой много смертей. С ненавистью, стиснув зубы, Герардо наблюдал, как воины под командой управляющего выгребали припрятанный им в сарае урожай с его собственного огорода. Если же он проявлял дерзость и пытался защитить себя и мать от бессовестного грабежа, то его жестоко били плетью на месте, не выходя со двора. И били с особым пристрастием, ожидая, когда же дерзкий мальчишка закричит от боли. Но Герардо молчал, боясь напугать своим криком маму Марию, и очень жалел в такие минуты, что его отец мёртв и не может за него вступиться. Мальчик крепко зажмуривался и повторял про себя: «Герардо Рамирес, я назван твоим именем, посмотри на меня с Неба и попроси Господа Иисуса Христа послать мне столько же сил, сколько их было у тебя…»

Но нашёлся однажды добрый человек, который вступился за него, усовестив воинов, избивавших ребёнка. Это был их сосед Педро, по прозвищу Дровосек. У Педро была большая семья, и после поборов управляющего он зарабатывал тем, что рубил дрова и возил их по деревне, обменивая на ещё уцелевшие в крестьянских дворах продукты.

К тому же Педро Дровосек был отличным плотником, и Герардо, всей душой привязавшийся к этому большому доброму человеку, быстро постигал искусство умелого обращения с топором. Педро любил смышлёного мальчика не меньше, чем своих сыновей, помогая Герардо и его больной матери всем, чем только мог.

Не раз обращая полный ненависти взор в сторону замка, Герардо не знал, что вскоре будет с радостью прибегать к его воротам и просить уже знакомых стражников впустить его.

Это случилось после знакомства с удивительным человеком, которого в деревне уважительно величали Маэстро Антонио.

Герардо тогда было лет двенадцать. Он разводил огонь в очаге своей хижины, а мама Мария собиралась заняться стряпнёй, как вдруг в дверь постучали, и на пороге возник коренастый человек в камзоле. По понятиям Герардо, камзол мог носить только сеньор, и он во все глаза уставился на незнакомца, прятавшего улыбку в маленькой аккуратной бородке.

Мать засуетилась, не зная, куда посадить гостя, и всё повторяла: «Маэстро Антонио, ну что это Вы, зачем?»

Ласково улыбаясь, гость протянул Марии большой свёрток, в котором оказалась зажаренная, дурманящая невероятно аппетитным запахом куропатка. А потом достал из внутреннего кармана камзола небольшую вещь, похожую на шкатулку, и вложил её в руки оробевшего Герардо со словами: «Это старая книга, в ней много рисунков, посмотри их, сынок, они должны тебе понравиться».

…Книга… Сынок… Эти слова глубоко запали в душу мальчика, так глубоко, что он уже не смог с ними расстаться даже тогда, когда закончилась грустная история Маэстро Антонио и мамы Марии, собиравшихся пожениться, но не получивших на это согласие от сеньора.

Антонио, который был воспитателем и учителем сыновей сеньора, строго запретили покидать замок, но Герардо сумел подружиться со стражниками, и те втайне от сеньора впускали мальчика и позволяли ему видеться и беседовать с Маэстро.

Герардо жадно впитывал всё, о чём рассказывал Антонио, попросил обучить его грамоте, а потом книга за книгой постигал все науки, в которых был силён его учитель. Антонио закончил Кордовский университет: сеньоры хотели иметь в замке собственного учителя, чтобы их дети были знакомы с науками. Но уроки с великовозрастными лентяями были Антонио в тягость. Он восхищался жаждой знаний черноглазого мальчика, сына крестьянки, его необыкновенной памятью и сообразительностью.

Уже к шестнадцати годам Герардо прекрасно разбирался в медицине, математике, военном деле, строительстве и даже в музыке и танцах.

Потом от теории они перешли к практике, и Герардо научился владеть мечом, стал прекрасным наездником, по памяти составлял сложные мази для лечения больных, мог безупречно сложить печь и легко двигался в танце под щёлканье пальцев и похлопывания в ладоши своего обожаемого учителя.

— Вот кому бы стать нашим сеньором, — не раз говорил о нём Антонио. — Его речь и манеры так изысканны, что я иногда пугаюсь за его будущее…

Однако о своём будущем Герардо не думал, он жил в каком-то другом, огромном мире, наполненном красками, звуками, предметами, формулами, о существовании которого никто из окружающих даже не догадывался.

Но пришёл человек… нет, не человек, Дьявол, и он безжалостно разлучил Герардо с Маэстро Антонио. Прежний сеньор не интересовался ничем, кроме кутежей и охоты, а этому до всего было дело, до каждой мелочи в жизни слуг и крестьян.

Вспоминая об этом, Герардо незаметно для себя остановился, и его память воскресила всё, что произошло в тот день, с которого начались его несчастья.

Он смотрел куда-то в низко нависшие тучи, но видел лишь ненавистное ему лицо: чёрные брови, чёрные усы, чёрные мёртвые глаза, нос с горбинкой и совершенно белые волосы. Этот человек поднял руку на Маэстро Антонио за то, что тот имел дерзость воспитать простого крестьянского юношу так, как должно воспитывать лишь молодых сеньоров.

Разве мог Герардо оставаться в стороне, видя, как высокородный негодяй бьёт по щекам учителя! Да он не сделал ничего такого, просто оттолкнул Бланко и заслонил собою Маэстро Антонио, хотя ему очень хотелось влепить сеньору ответную пощёчину…

Потом долгие четыре недели он провёл в подземелье, где наслушался криков и стонов плачущих, воплей женщин, напуганных крысами, хриплого кашля простуженных… А выйдя, узнал, что у мамы Марии отнялись ноги и речь…

И тогда он решил убить врага. Помешала сеньора… Будь они прокляты оба, сеньор и сеньора дель Гуарда, седовласый Дьявол и молодая распутница…

Герардо очнулся, заметил, что стоит посреди дороги и смотрит на высокие стены замка.

— Маэстро Антонио, — произнёс он вслух. — Вы говорили, что сеньоры бывают разными, а я, честно говоря, не очень-то верил этому. Сеньор есть сеньор!.. Но теперь вижу, что Вы были правы. Простите великодушно. Слышите, Маэстро Антонио, я вернусь, чтобы забрать Вас сюда. Здесь совсем другая жизнь, — он мечтательно улыбнулся, любуясь витражами Главной башни, и вдруг подумал: «Может быть, это её окна, вон те, где хорошо видна Пресвятая Дева Мария?» Но, упрямо тряхнув головой, даже мысленно не решился повторить её имя и, повернувшись в сторону деревни, ускорил шаг.

Пока в замке для него подбирали одежду и обувь, управляющий Диего Санчес и Пабло Лопес уже хлопотали в деревне о его жилище, и Герардо не терпелось посмотреть, какое место ему отвёл сеньор дон Эрнесто де Ла Роса.

Отсюда, с высоты дороги, ещё не спустившейся к деревне, Герардо видел возле лесной опушки какое-то оживление. «Наверно, там, — подумал он. — Но почему так много людей?»

И вдруг он заметил женщину в чёрном, только что тяжело поднявшуюся с придорожного камня. Несомненно, это была та самая ворожея, которая не так давно, утром, кланялась ему с большого валуна в горах.

Герардо невольно содрогнулся, увидев её обезображенное старостью лицо. Но, взглянув прямо в глаза женщины, он почувствовал в них большую теплоту, которая тотчас отозвалась в его сердце и во всём его существе, наполняя его какой-то доброй радостью и покоем.

— Добрый день, madre, — первым поздоровался он и почтительно склонил голову.

— Доброго Вам дня, сеньор, и хорошего вечера, и мирной ночи, и пусть будет так всегда.

— Я не сеньор, madre, — засмеялся юноша. — Я просто Герардо Рамирес.

— Герардо Рамирес? — повторила ворожея, внимательно и цепко глядя в его лицо, и покачала головой. — Нет, это не Ваше имя, сеньор. Сейчас это мёртвое имя.

Холодок пробежал по спине Герардо. Подумав, стоит ли продолжать разговор с явно сумасшедшей старухой, он всё же решил ответить:

— Так звали моего отца. Вы правы, madre: он и впрямь умер, но я-то живой! И я тоже Герардо Рамирес.

— Пусть будет так, пусть будет так, — быстро пробормотала Безумная Хуана и вдруг закричала, хватая его за руку и поворачивая лицом к замку: — Смотри! Смотри! Ты видишь, как по этим стенам течёт кровь?! Они все залиты кровью! А над башнями тень, тень от руки Дьявола! И Господь Иисус не видит тех, кто живёт сейчас за стенами замка Ла Роса, но ты поможешь Ему увидеть, и Он не оставит нас своей милостью. Ты пришёл, Герардо Рамирес, и пусть тебя зовут совсем не так, как ты думаешь, всему свой черёд. Придёт время, и ты обо всём узнаешь, но ты сильный, чтобы выдержать правду, ты наделён силой самим Господом. Раз ты пришёл, мне теперь не страшно умереть, Господь Иисус успокоил мою душу, — закончила Хуана торжественно, глядя в растерянное лицо юноши сияющими радостью глазами.

— Право, madre… — пробормотал Герардо, но она, вытянув руку, приложила к его губам сухонькую ладонь и сказала так просто и устало, что Герардо вдруг поверил ей:

— Я вижу: ты думаешь, что перед тобой лишённая ума старуха. Я не обижаюсь. Ты только помни о том, что пришёл спасти нас, и всегда поступай по законам своего сердца и своего разума, а я… буду стараться помогать тебе. Не бойся меня, сынок. Иди ко мне и с радостью, и с огорчением.

— Спасибо, madre, — тихо проговорил Герардо. Он не запомнил всего, о чём говорила старая женщина, но понял, что перед ним настоящая ворожея, которая знает прошлое и видит будущее, и что это добрая ворожея, желающая отвести пока неизвестную никому беду от людей, которые ей дороги, может быть, как раз от сеньоров Ла Роса, раз уж она говорит такие страшные вещи о замке.

— Да, да, лучше не спрашивай ни о чём, — вдруг сказала Безумная Хуана, и Герардо в изумлении замер: в эту минуту он как раз подумал, что не будет спрашивать ворожею о своей судьбе, потому что привык решать жизненные задачи сам. — Я и так много болтаю, — продолжала старуха, — как бы Господь Иисус не рассердился на меня… Время придёт. Придёт! Ты всё преодолеешь, Герардо Рамирес. А теперь иди, тебя ведёт Судьба. И помни: я помогу тебе и в радости, и в горе! — крикнула она уже вслед ему.

Глава XVI

Герардо не переставал удивляться всему, что видел. Оказавшись на месте, он застал строительство собственного дома в полном разгаре. Десятка полтора мужчин были поглощены работой настолько, что не заметили прихода хозяина.

Пабло, также взявший в руки топор и обтёсывавший брёвна, первым заметил возвращение Клементы, которую он посылал навстречу Рамиресу.

— Эй, люди! — крикнула Клемента, едва Пабло распрямил спину. — Посмотрите, какого красавчика я привела. Теперь мне никто, кроме него, не будет нужен, — и она тесно прильнула к Герардо, всю дорогу упрямо молчавшему в ответ на её ласковые слова и любопытные расспросы.

Однако тот довольно резко отстранил её, чем вызвал восторженный хохот отвлёкшихся от работы крестьян.

— Ай да парень! Устоял против Клементы!

— Что, съела? Не тут-то было — крепкий орешек!

Клементе, видимо, была обидна и непонятна холодность этого великолепного юноши, который с первой минуты поразил её воображение высоким ростом, могучими плечами и красивым чернобородым лицом. Она настойчиво схватила его за руку, а потом вдруг решительно и крепко обняла за шею, почти повиснув на нём и напряжённо глядя без улыбки в его глаза.

— Санта-Мария! — сердясь, воскликнул Герардо, легко расцепил её пальцы и отбросил от себя.

— Клемента! Клемента! — засуетился Пабло. — Ты совсем стыд потеряла. Извини, приятель, — виновато улыбнулся он Герардо и потащил куда-то упирающуюся и начавшую плакать сестру.

Юноша с сожалением посмотрел им вслед.

— Первая женщина, которую я встретил в вашей деревне, была гораздо лучше, чем сестра Пабло Лопеса, — проговорил он подошедшим поближе, чтобы познакомиться, крестьянам.

— Кого же ты встретил, приятель? — с любопытством спросил один.

— Пабло назвал её Безумной Хуаной.

От взрыва хохота залаяли во дворах собаки. Герардо тоже улыбнулся своему невольному сравнению глубокой старухи и цветущей распутницы.

— Да ты, приятель, шутник получше меня, — утирая слёзы, сказал, наконец, тот же самый крестьянин.

— Э, Меченый, этому парню палец в рот не клади, — возразил его сосед. — Он не шутки ради умеет постоять за себя. Уж этому ты прозвище не дашь.

— Ошибаешься, Хосе. Прозвище уже есть, — сказал Санчо и хитро улыбнулся.

Крестьяне с интересом ловили каждое слово, поглядывая то на своего деревенского шутника, то на молодого крестьянина, спокойно и уверенно поглядывавшего вокруг себя.

— Не спрашивая моего имени, ты уже придумал мне прозвище? — приподнял брови Герардо. — Разве это хорошо?

— Ничего я не придумал, — запротестовал Санчо. — Ты сам нам его сказал. Как только пришёл, так сразу и сказал.

Герардо окинул быстрым взглядом крестьян: подшучиваний над собой он не любил, но понял, что сейчас его испытывают, и от того, что он ответит и что сделает, зависит и отношение к нему всех этих людей, бок о бок с которыми ему предстоит жить и работать. «Как только пришёл, так сразу и сказал», — мысленно повторил он слова крестьянина и, лихорадочно вспоминая всё сказанное им здесь, вдруг догадался. Затем, подойдя к Санчо, он легко поднял его и усадил на кучу брёвен, которые тотчас покатились вниз и заставили незадачливого шутника несколько раз подпрыгнуть на том, на чём обычно сидят.

— Чёрт возьми! — воскликнул опешивший Санчо.

— А я в таких случаях говорю по-другому — «Санта Мария!» Именно это я и сказал, как только пришёл… Ты не ушибся, приятель? — и Герардо услужливо подал руку сидящему на земле Санчо.

Крестьяне засмеялись, одобрительно зашумели.

— Чёрт возьми! — повторил Санчо. — Как ты меня обставил, Санта-Мария!

Он всё же ухватился за протянутую ему руку и, встав, под общий смех потёр место пониже спины.

— Санчо Ривера, — не выпуская руки Герардо, представился он.

— Герардо Рамирес, — с улыбкой проговорил юноша. — Но если тебе больше нравится Санта-Мария, пусть будет так, я не против.

Работа спорилась. Немного погодя, пришли женщины, принесли продукты, а после короткой передышки тоже включились в общее дело, помогая в меру своих сил.

«Деревня Ла Роса — как одна большая семья», — тепло повторял про себя Герардо слова Лопеса.

— Дом выйдет на славу, — сказал Хосе Вивес, принимая от Герардо обработанное брёвно. — Надо по этому поводу устроить праздник. Эй, Санчо, слышишь, что я говорю? Сходил бы ты завтра к донье Хулии, спросил разрешения на праздник.

— Завтра у них свой праздник, — возразил Герардо.

— У кого? — не понял Хосе.

— В замке, у сеньоров, — пожал плечами юноша.

— Нет, друг, ты что-то путаешь, — криво усмехнулся Хосе. — В замке праздников не бывает, — он посерьёзнел: — Не бывает с тех пор, как умерла Эсперанса, жена нашего сеньора.

— Да, сеньор граф именно так и сказал своему гостю…

— Гостю? А что за гость, Герардо?.. Да брось ты пока свои дела, расскажи толком.

— Я не люблю много болтать, тем более о том, в чём мало что понял, — нахмурился Герардо, не ожидавший такого внимания к своим словам о празднике в замке.

«Праздник в замке… праздник в замке…» — эхом разлетелось вокруг, и крестьяне, оставив инструменты, стали собираться возле Герардо. Подошёл и седой немощный старик, который с удовольствием наблюдал за работой крестьян и иногда давал советы, особенно молодым. Люди относились к нему с большим уважением и называли Хулио Морель. Поняв состояние Герардо, не знавшего, имеет ли он право рассказывать обо всём, чему стал свидетелем в замке, Хулио Морель подошёл к нему и сказал:

— Все мы очень любим нашего сеньора дона Эрнесто и его детей. Если у них радость, то и мы радуемся, а если у них случилось что-то плохое, то наш долг — помочь нашим сеньорам. Понимаешь? Праздник в замке — это что-то небывалое, этого не было уже… — он замялся, шевеля губами.

— Четырнадцать лет, — подсказали ему.

— Да, четырнадцать лет, — продолжал старик, — потому что именно столько лет назад умерла совсем молодой наша Эсперанса, крестьянская девушка, которую дон Эрнесто взял в жёны. Умерла, оставив ему двоих маленьких детей. Это было большое горе для всех. А потом сеньор граф покинул нас и уехал на войну. В каждом доме молились Господу Иисусу и Пресвятой Деве, чтобы графа де Ла Роса не убили и чтобы он вернулся к нам, молились долгие пять лет. И он вернулся — благодарение Господу, но до сих пор хранит свою печаль и не позволяет себе веселиться.

— А вы? — быстро спросил Герардо. — Вы тоже не веселитесь?

Крестьяне засмеялись, задвигались.

— У нас радость по всякому поводу!

— Бывает, что и не сосчитаешь праздников в году!

— Посеяли — праздник, урожай собрали — праздник, кончились дожди — праздник, конец летней жаре — тоже праздник!

Герардо улыбался, недоверчиво покачивая головой.

— Знал бы ты, какую я недавно сыграл свадьбу! — восторженно закричал Санчо и обнял стоявшую рядом с ним миловидную женщину.

— Ещё бы! Донья Алетея Долорес была почётной матерью! А он всё головой крутил: то на невесту смотрит, то от сеньориты глаз не может оторвать. Ты себе шею не свернул, Санчо?

— Как видишь, нет, — поморщился Санчо, потому что жена Анна шлёпнула его ладонью по затылку. — Да я ведь так просто смотрел, больно красивая сеньорита, прямо ангел. Уж нельзя и на ангела посмотреть!.. Не буду, не буду! — снова закричал он, приседая под шутливыми, но увесистыми тумаками Анны.

— Вот видишь, — улыбаясь, проговорил Хулио Морель. — Наши крестьяне не только работают, но и веселятся. А в последнее время каждый взял себе за правило звать на свадьбу и на крестины дочь дона Эрнесто, сеньориту Алетею Долорес. Такая добрая и приветливая девушка даже среди крестьянок не всякий раз встретится. И отец ей позволяет. Бывает, что слуги и воины приходят к нам повеселиться. А вот в стенах замка праздников нет — дон Эрнесто свято хранит траур по Эсперансе… И вдруг ты, Герардо Рамирес, говоришь такое, чему мы не можем поверить. У меня, например, болит душа, чувствует что-то плохое.

— И мне не по себе, — тихо заметил Хосе Вивес.

— Расскажи толком, Санта-Мария, — попросил Санчо.

— Расскажи, не хмурься, никто не назовёт тебя болтуном.

— Нам это нужно, — слышалось вокруг.

— Теперь я понимаю, — в раздумье, словно самому себе, ответил Герардо. — Понимаю гнев сеньора графа. Он так рассердился на этого человека, и дон Рафаэль Эрнесто тоже…

— Какого человека, Герардо?

— В замке гостит какой-то сеньор, вы разве не знали?

Видя, что крестьяне удивлённо переглядываются, Герардо продолжал:

— Этого человека сеньор граф называл дон Эстебан. Кажется, у него тоже титул графа…

— Постойте! — вдруг воскликнул Диего, сын Хулио Мореля. — Это не тот ли сеньор, который вчера проезжал по деревням с Хорхе Валадасом и даже рта не раскрыл, гордый такой, важный…

— Скорее сумасшедший, — перебил Хосе. — Впился в меня своими дьявольскими глазами, как коршун, у меня прямо холод побежал по спине.

— У коршуна глаза жёлтые, — возразил Санчо, — а у этого чёрные, вроде вот как у Санта-Марии… Нет, нет, приятель, я не хотел тебя обидеть, — спохватился он и на всякий случай попятился под улыбки окружающих.

— Да, неприятный человек, — подтвердил Хулио Морель, — и очень странный: стариков и женщин вовсе не замечает, будто мимо пустого места проезжает, приветствий не слышит, а как увидит молодого крестьянина не старше двадцати лет, весь напружинится, даже на стременах привстанет и смотрит во все глаза. Не иначе кого-то искал — я так думаю.

Крестьяне согласно зашумели, хотя и недоумевали, кого мог искать в деревнях этот сеньор, который, оказывается, остановился погостить в замке Ла Роса.

Хулио Морель поднял руку и, дождавшись тишины, спросил, обращаясь к Герардо:

— Так ты говоришь, что дон Эрнесто рассердился на этого своего гостя?

— Да он был просто в ярости и с трудом сдерживал её, потому что этот дон Эстебан разослал со своим слугой приглашения в соседние замки на праздник в Ла Роса, праздник в честь доньи Алетеи Долорес и её брата…

— Постой, гость пригласил соседей от своего имени?

— В том-то и дело, что нет! — воскликнул Герардо, только сейчас поняв до конца состояние графа де Ла Роса. — Он сделал это от имени дона Эрнесто.

Гнетущая тишина повисла над недостроенным домом.

— Если бы я тогда знал, я не помешал бы сеньору Рафаэлю Эрнесто убить этого человека, — мрачно проговорил Герардо. — Но дон Эрнесто закричал, и я остановил молодого сеньора…

— Жив он или дон Рафаэль Эрнесто всё-таки доберётся до наглеца — это ничего не изменит, — в раздумье проговорил Хулио Морель. — Соседи уже получили приглашения… А ты, случаем, не знаешь, сеньоры каких замков должны приехать?

— Кажется, Ла Аурора… я не помню сейчас названия, но ещё два замка, всего — три.

— Наверно, Ла Аурора, Ла Аутодефенса и Эль Эскудо.

— Да, да, именно так, — подтвердил Герардо.

— Что будем делать, люди? — обратился Хулио Морель к крестьянам. — Будем принимать участие в танцах перед гостями?

— Старик, прости, что перебиваю, — вдруг сказал Герардо. — Послушайте, люди, дон Эрнесто не хочет слишком шумного праздника с песнями и танцами крестьян; он сказал, что гостей ждёт лишь обильное угощение, а как насчёт развлечения, так пусть они сидят за столами и довольствуются ролью зрителей. Если будет всего один танцор, то гостям не захочется стать в общий круг и отбивать каблуки об пол.

— Один танцор? — в растерянности протянул Санчо и оглянулся вокруг, словно искал подходящего для этого человека. Наконец, остановился взглядом на Вивесе и спросил:

— Ты бы смог, Хосе?

— Не-ет, — сразу замотал головой тот. — Ты же знаешь, Санчо, как мы все танцуем — в паре да в кругу, а чтобы один, так я, например, не смогу, сразу собьюсь.

— А если поискать в других деревнях? — предложила одна из женщин.

— Танцор есть, — раздался голос Герардо, и все снова умолкли. — Граф де Ла Роса спокоен на этот счёт.

— Кого же он позвал?

— Нашёлся кто-то в замке?

— Кто это будет? — посыпались вопросы.

— Это буду я, — просто ответил Герардо.

Люди переглянулись. Загадочный молодой крестьянин, от Бога наделённый талантами, вызывал у всех чувство симпатии — спокойной речью, серьёзным взглядом, открытой душой.

— Тогда нам не о чем волноваться, — улыбнулся Хулио Морель. — Достроим дом Герардо Рамиреса, пока он будет развлекать не очень желанных гостей в замке Ла Роса.

Крестьяне задвигались, собираясь расходиться, но вдруг Герардо неожиданно для самого себя поднял руку, как это недавно делал уважаемый в деревне старик, и сказал:

— Всё же вы должны как-то поддержать сеньора… я хочу сказать: мы должны поддержать графа де Ла Роса. Пусть он видит, что мы знаем всё и понимаем его. Давайте завтра принесём в замок лучшие продукты и свежие дары леса.

Санчо подпрыгнул на месте и закричал:

— А мы с Хосе подстрелим на рассвете серну. Пойдёшь со мной в горы, Вивес?

— Конечно, — живо откликнулся тот. — А Клаудио и Альфредо наловят куропаток и зайцев. Они мастера в этом деле.

— Да, да, хоть сейчас наловим! — обрадовались молодые крестьяне.

— Ай да Санта-Мария! — в восхищении покачал головой Санчо. — Запомните мои слова, люди: он ещё покажет себя во всей красе.

— Знаешь, что я тебе скажу? — услышал вдруг Герардо негромкий голос какой-то женщины, обращавшейся к своей соседке. — Я сама видела, как этот парень долго разговаривал с Безумной Хуаной, а когда он пошёл, она поклонилась ему вслед.

— Безумная Хуана?!

— Ну да, говорю же тебе: сама видела!

— Вот так дела!

---

Работа снова закипела, а старик Морель ещё долго стоял и смотрел на высокого чернобородого крестьянина, с одобрением следил за ловкими и точными движениями его привыкших к тяжёлой работе рук.

«Непростой человек, — думал он. — Вижу, что крестьянин, а говорит складно, будто по книге читает. Умён, как дьявол, и горд, но не выскочка. Видно, нелегко ему пришлось там, откуда он пришёл, ну, да сеньор граф, видно, уже оценил его, заметил. Это хорошо. У непростого парня и судьба должна быть непростой. Пусть ему во всём везёт».

Глава XVII

Хулия Дельгадо вот уже час неподвижно стояла у своего окна, выходящего в сад, и смотрела на свежие розы, окружённые зеленью листьев. Жёлтые, белые, нежно-розовые, ярко-алые, пурпурные, тёмно-бордовые, они, казалось, бросали вызов свинцово-серому небу и гордо смотрели вверх, ожидая появления чистой лазури и золотых живительных лучей.

Наконец, донья Хулия вздохнула, отвернулась от окна, подошла к широкой тумбочке, на которой стояло большое зеркало, открыла один из массивных ящиков и, порывшись в нём, извлекла маленький нож. Потом она накинула на седые волосы свою неизменную шаль из чёрных кружев и пошла было к двери, но вдруг остановилась, вернулась к зеркалу и пристально посмотрела на своё отражение.

По ту сторону зеркального стекла стояла не старуха, а ещё крепкая женщина с прямой спиной и высоко поднятой головой. Морщины глубокими бороздами уже изрезали её лоб, под глазами легли тени от бессонных ночей и невыплаканных слёз, но лицо было здорового цвета и ещё хранило следы красоты.

— Неужели сейчас? — вслух спросила Хулия у своего отражения. — Разве я больна? Тогда почему? Откуда смертная тоска? Эсперанса? Зовёт Эсперанса?

Она постояла в раздумье, словно прислушиваясь к чему-то, отвернулась от зеркала и медленно вышла из комнаты, забыв притворить за собой дверь.

Служанка, встретившаяся ей в коридоре, с удивлением посмотрела вслед донье Хулии, которая всегда была такой внимательной и аккуратной, а сейчас вдруг не затворила дверь своей комнаты и посмотрела рассеянно, даже не ответив на приветствие…

Спустившись в сад, Хулия Дельгадо достала из глубокого кармана юбки маленький нож и принялась срезать розы, привычно отбирая наиболее подходящие для красивого букета. Шипы кололи ей пальцы, но она всё срезала и срезала нежные цветы, а они лишь одобрительно покачивали благоуханными головками.

И вот она отбросила в сторону нож и встала с колен, прижимая к груди огромный букет.

Две служанки, наблюдавшие за доньей Хулией издалека, тотчас присели за кусты, но через минуту снова поднялись и в изумлении посмотрели вслед сеньоре, которая направилась в сторону… фамильного кладбища…

Хулия шла, улыбаясь. Её душе вдруг стало легко. Хотя она не посещала это место ни разу со дня погребения дочери, она безошибочно нашла камень, под которым покоилась Эсперанса де Ла Роса.

— Ну, вот я и пришла, — с облегчением сказала Хулия и бережно положила цветы на могилу. — Ты меня зовёшь, доченька?

Она постояла, снова к чему-то прислушиваясь, потом удивлённо и озадаченно покачала головой и, опустившись на колени, стала гладить щёточку травы на ухоженном холмике, обрамлённом вытесанными камнями, уложенными в чёткий прямоугольник.

— Ты знаешь, Эсперанса, что-то со мною сегодня случилось, — просто и без слёз заговорила Хулия, не отнимая рук от земли и чувствуя ладонями незримую связь с давно умершей. — У меня такое чувство, будто я скоро должна покинуть этот мир, я просто не нахожу себе места. И я подумала, доченька: может быть, это ты зовёшь меня к себе? Я пришла. Но теперь чувствую, что это не так. Здесь, рядом с тобой мне так легко дышится, так покойно на сердце… Видно, всё из-за того, что мы должны изменить нашей традиции не веселиться без тебя. А ты знаешь, доченька, я подумала и не вижу ничего страшного в том, что завтра будет праздник в замке, потому что он — ради твоих детей. Они уже такие большие, совсем взрослые, такие красивые, умные, а главное — добрые. В них частица твоей души и большого сердца твоего мужа, который всегда любил и любит только тебя одну. Я знаю, ты не можешь ответить, но согласна со мной и не обидишься, если завтра твои дети и твой муж немного повеселятся, как в добрые старые времена, ведь ты всегда была такой весёлой и так любила жизнь…

Вдруг губы Хулии, до сих пор говорившей спокойно и ласково, как-то странно расползлись, и она громко зарыдала, упав грудью на могилу и пытаясь обнять холм раскинутыми в стороны руками.

Она плакала долго, до изнеможения. Уже кончились слёзы, только спазмы сдавливали горло, и она лежала, совершенно обессиленная, почти без чувств.

В этом полуобморочном состоянии и нашёл Хулию дон Эрнесто, также пришедший к могиле Эсперансы. Увидев сеньору распростёртой на земле, он испуганно бросился к ней, поднял, пытаясь поставить, однако ноги женщины подкашивались, а голова безжизненно клонилась на его плечо. Тогда граф взял Хулию на руки и отнёс на ближайшую скамью под ветвями огромного старого тиса.

Здесь она понемногу пришла в себя. Устыдившись слабости, невольным свидетелем которой стал зять, донья Хулия нахмурилась, поправила на голове сбившуюся шаль и опустила глаза, быстро перебирая дрожащими пальцами кисточки бахромы на одежде.

— Madre, Вы не должны чувствовать себя неловко, — поняв её состояние, тихо проговорил дон Эрнесто. — Я знаю, что Вы сильная. Столько лет мужественно держаться! Я бы так не смог. Вы святая, madre.

— Не говори так! — воскликнула донья Хулия. — Я большая грешница, Эрнесто, великая грешница!

— Что Вы, madre! Что с Вами? — с некоторым страхом проговорил граф. — Зачем Вы так? Ведь это неправда.

— Это правда, Эрнесто, просто ты ничего не знаешь… — донья Хулия закрыла ладонями лицо, будто заслонялась от чего-то ужасного, но через минуту она порывисто взяла дона Эрнесто за руку и горячо заговорила с лихорадочным блеском в глазах:

— На мне большой давний грех и, должно быть, за него я расплатилась смертью единственной дочери, а теперь чувствую, что и сама стою у черты… Только ты не перебивай, Эрнесто, прошу тебя!.. Я хотела исповедаться, но у меня не повернулся бы язык сказать обо всём деревенскому священнику, а того человека, которого ты назначил духовным наставникам наших детей, я не знаю и не верю, чтобы его совесть была чиста — это видно по его глазам. Кому мне было довериться? Да и зачем? Я не раскаивалась и сейчас не раскаиваюсь. Я только хочу, чтобы кто-то меня понял, прежде чем я уйду из этого мира… Ты один, Эрнесто, сможешь понять… только ты…

— Madre, — граф растроганно поправил на её голове шаль, — успокойтесь, madre, я готов внимательно выслушать Вас. Я всё пойму, и если нужна будет моя помощь, я сделаю всё возможное, только не волнуйтесь так, хорошо?

Донья Хулия послушно кивнула и перевела дыхание. В следующую минуту она была уже спокойна и сосредоточенна. Потом она заговорила.

— Это случилось давно. Эсперансе было около десяти лет. Я пошла к реке за водой. Когда я возвращалась, меня окликнул сеньор. Он только что переехал на коне по мосту и стоял, ожидая меня. Он попросил мой кувшин. Я подала. Но вместо того, чтобы напиться, он вдруг отбросил кувшин в сторону, схватил меня, зажал ладонью рот, затащил на коня и повез в сторону леса. Было очень рано, даже не рассвело как следует, никто из нашей деревни не видел этого и не мог помочь… Что было дальше, Эрнесто, ты, наверно, догадался… Сеньор пригрозил, что если я пожалуюсь графу де Ла Роса, он сделает то же самое с моей дочкой — он однажды видел меня, оказывается, вместе с Эсперансой… Почему я не послушалась Безумную Хуану?! За два дня до этого она прошла мимо меня и сказала: «Не ходи за водой к реке, лучше пойди к горному ручью», — и даже пальцем погрозила… Но горный ручей далеко, а река близко… Почему я никогда не прислушивалась к её словам? Почему не верила?!. Ох, сынок! Я зачала ребёнка от того сеньора, ненавистного мне, и всеми силами пыталась скрыть это от людей. И знаешь, мне удалось. Только Хуана всё смотрела на меня исподлобья и грозила: «Не губи дитя, жестоко поплатишься! Горе придёт к нам всем!» Но я думала: причём здесь все?.. Мне удалось избавиться от своего бремени — роды наступили гораздо раньше времени. Почувствовав это, я поспешила в лес, на то самое место, где проклятый сеньор обесчестил меня. Я надеялась, что ребёнок родится мёртвым, однако он появился на свет хотя и очень маленьким, но полным жизни и сил. Он закричал так громко, что мне показалось, будто весь лес наполнился его криком. Я посмотрела на младенца и вздрогнула: отвратительными чертами лица он точь-в-точь походил на моего обидчика. Тогда не колеблясь, в полном рассудке, я обвязала его своим платком и уже там, под платком… задушила… Потом ветками, камнями, ногтями вырыла яму и бросила в неё своё бесчестье… Едва я разровняла землю, как появилась Безумная Хуана. Она вся тряслась, и я впервые увидела, что она плачет. Я ожидала — сейчас колдунья набросится на меня с криком и упрёками, а она вдруг повалилась на колени и начала молиться, а потом… потом стала просить у меня прощения за то, что не уследила за мной, не смогла помешать, не успела. Но я по-прежнему не считала свой поступок страшным грехом, в моей душе жила только ненависть. И тогда она сказала: «Несчастная, ты открыла путь Дьяволу, и в наши края придёт беда. Но сначала расплатишься ты сама. Послушайся меня хоть в одном: береги Эсперансу, не расставайся с ней». Она и сама берегла Эсперансу — я это видела. Хуана любила мою дочь и хотела для неё счастья. Но я всё же рассталась с моей девочкой — когда вы обвенчались. Я отказалась жить в замке, ты помнишь это, сынок, потому что не хотела людской зависти и упрёков в корысти… Это, действительно, какое-то дьявольское наваждение — ровно десять лет спустя в тот же самый день июля, когда я произвела на свет и убила маленького дьяволёнка, внезапно заболела Эсперанса всего лишь от глотка холодной воды… Я бросилась к Безумной Хуане, но она сама едва ли не при смерти лежала в комнате padre Игнасио. Накануне ночью кто-то жестоко избил её, и… Хуана не смогла нам помочь… А потом… я видела, в каком она была отчаянии, когда узнала… о нашем несчастье. Хуана твердила, что это дела Дьявола, что она не видела смерти Эсперансы. Моя дочь должна была жить долго и счастливо… Так, Эрнесто, я поплатилась за свой грех, который и до сих пор грехом не считаю, да простит меня Господь! А сегодня я вдруг почувствовала, что подошёл и мой черёд. Ну и пусть, лишь бы не было несчастий ни с тобой, ни с моими внуками… Сынок, теперь скажи: ты осуждаешь меня?

Граф, с трудом скрывая сильное волнение, горячо проговорил:

— Madre, как я могу осуждать Вас? Ведь Вы сами — жертва… Погодите, значит, Безумная Хуана тогда была больна?

— Да, сынок. Но потом она послала смерть на троих мужчин из деревни Эль Клабель, которые сговорились против неё. Все они умерли в одну ночь, молодые и сильные. А когда их уже отпевали, Хуана сама пришла в мой дом. Её глаза горели огнём, и я помню слово в слово всё, что она мне сказала: «Я взяла на себя грех и отомстила, но не за мои избитые старые кости, а за твою дочь. Но ты знай: Эсперанса не умерла, она живёт в детях. Береги их, Хулия, и смирись с Судьбой: Дьявол не оставит тебя, жди свой черёд…»

— Боже мой! Боже мой! — воскликнул дон Эрнесто, не в силах больше сдерживать волнение. — Значит, ей можно верить?

— Кому, сынок? Безумной Хуане? Конечно. Я знаю: ты винишь её в том, что она не предупредила тебя о несчастье с твоей женой, но… видишь, какие дела… Это всё Дьявол, а с ним нелегко бороться. Видно, даже она, слуга Господа, не знает, чего ожидать от Дьявола.

— Знаете, madre, — вскричал дон Эрнесто, — она меня предупреждала… три дня назад!

— О Боже, сынок! Предупреждала?! О чём?!

— О том, что опасность нависла над всеми нами, над замком, над моими детьми, а меня самого подстерегает смерть…

— Эрнесто!

— Да, madre! Она сказала именно так и просила меня не впускать в замок человека в чёрном, который, якобы, слуга Сатаны. А я… был так груб с Хуаной! Сказал, что не откажу в гостеприимстве никому…

— Дон… Эстебан… — растерянно прошептала Хулия.

— Я впустил его, — кусая губы, проговорил граф, — сеньора в чёрном камзоле… И вот неприятности уже начались, но, скорее всего, именно на этом проклятом празднике, завтра, случится какое-то несчастье. Вот чего я боюсь!.. О Боже! Каким страшным было пророчество Безумной Хуаны!

— Повтори её слова, сынок! — взмолилась Хулия. — Вспомни всё, что она говорила!

— Я помню, madre, этого нельзя забыть: если я впущу в замок человека в чёрном, который знатен и сед, но, тем не менее, слуга Дьявола, то замок окажется в руках Сатаны, одна смерть будет следовать за другой, а потом прольётся целая река крови.

— О горе мне, несчастной! — донья Хулия соскользнула со скамьи и упала на колени. — Неужели всё это из-за меня?! Из-за того страшного греха?!

Дон Эрнесто поднял её и твёрдо сказал:

— Это из-за того негодяя, что подверг Вас бесчестью, madre. Скажите мне его имя!

— Зачем тебе, сынок? Ведь он будет завтра в числе наших гостей. Приглашений нельзя отменить.

— Пусть! Я твёрдо решил выдержать свою роль. Но я должен знать. Он заплатит, а не мы все!

— Эрнесто, а вдруг Дьявол именно этого и ждёт: той минуты, когда ты захочешь наказать моего обидчика?..

— Madre! — перебил граф. — Прошу Вас, назовите имя!

— Дон Фелисио Мартинес де Ла Аутодефенса…

— Этот?!. Этот старый боров?! — изумлённо выдохнул граф.

— Сейчас, может, и старый боров, а тогда… прямо дикий кабан!

— М-м-м, — промычал граф и рванул застёжку воротника. Потом он посмотрел вокруг так, словно ему не хватало воздуха или было мало места для его ярости.

— Ну, вот что, madre, — решительно сказал он, наконец, — давайте поборемся с Дьяволом! Что нам остаётся делать? Сидеть сложа руки и ждать всяких несчастий я не намерен. Я думаю, что мы с Вами сумеем защитить наших детей.

— Конечно, Эрнесто! Ты правильно говоришь, сынок! — в тон ему ответила донья Хулия. — Ты будешь начеку там, среди гостей, а я послежу за прислугой и за всем остальным в замке. Может быть, нам удастся предотвратить беду. Я всю ночь буду молиться об этом Пресвятой Деве. Лишь бы Она меня услышала!

Глава XVIII

На самом севере Арагона, там, где кончаются южные склоны Пиренеев, в широкой долине простирались владения четырёх замков, хозяева которых издавна жили в мире.

Ни предки, ни потомки их уже более двух сотен лет не затевали войн, чтобы захватить соседа в плен и получить выкуп или чтобы разорить замок. Никто не стремился отнять чужие земли, не грабил чужих крестьян, сжигая деревни, угоняя скот, вытаптывая посевы, как это происходило почти по всей Испании, особенно с тех пор, как волна Реконкисты откатилась далеко на юг страны.

Даже дальние феодалы не решались вторгнуться во владения четырёх сеньоров.

Замки были построены примерно в одни и те же годы по разрешению Короля Арагона рыцарями, особо отличившимися на войне с маврами и весьма дружными между собой. Поэтому все эти сооружения, могучие и величественные, были не только похожи, но и соединялись подземными ходами, которые, впрочем, ни разу не пригодились для какого-либо дела и со временем были забыты.

С одним из замков, наиболее могущественным, построенным не на равнине, как другие, а у самых горных отрогов, ты, дорогой читатель, уже знаком. Это Ла Роса.

Хозяева же остальных трёх так часто менялись за две сотни лет, что ныне не имели ничего общего ни в дружбе, ни в родстве с древним родом Фернандесов де Ла Роса. Но хотя дружба иссякла, сохранились отношения вежливости, приличия и традиционный мир, что само по себе немало.

Первым на праздник в Ла Роса прибыл маленький тощий старик, дон Эдгар Торез, епископ Сарагосский, которому несколько лет назад Король Арагона и Валенсии, граф Барселоны дон Хайме II Справедливый пожаловал опустевший замок погибшего в бою с маврами одинокого рыцаря дона Себастьяна Тобеньяса, замок с прекрасным именем Ла Аурора.

Дон Эдгар большею частью вёл службу в одном из храмов Сарагосы, но в летние месяцы обычно приезжал в свои владения, где без него хозяйничал управляющий, горький пьяница, неумело ведущий хозяйство и разоривший крестьян сеньора. Однако дон Эдгар снисходительно относился к тому, что в подвалах замка гниют совершенно напрасно отобранные у крестьян продукты, что кладовые забиты полотном, посудой, воском, мылом и прочими мелочами, из-за которых крестьяне не спали ночей и которым отдали столько труда и сил.

Сеньор, девиз которого звучал: «Богатство и независимость!» — быстро находил применение всему этому.

Несмотря на сан епископа, он имел весьма мирское увлечение — страсть к лошадям. Его конюшни были самыми обширными в округе. Великолепные арабские и персидские скакуны были разных мастей: каурые, соловые, рыжие, буланые, серые в яблоках, вороные, белые. Их кормили, чистили, холили, выгуливали десятки конюхов, к которым сеньор относился с большой благосклонностью.

Сеньор епископ владел таким несметным количеством лошадей, что Король несколько раз обращался к нему с просьбой снабдить боевыми, вьючными и дорожными лошадьми, а также конской сбруей многочисленные отряды арагонских рыцарей, отправляющихся на войну с маврами.

Крестьяне девяноста трёх деревень, принадлежащих замку Ла Аурора, завидев дона Эдгара, говорили: «Явилась наша Кляча. Уж лучше бы у нас сеньором был арабский жеребец, чем этот Сарагосский священник».

Прозвище Кляча оказалась весьма метким: сеньор епископ был так стар, что его голова всегда подрагивала, а необыкновенно богатая, украшенная золотым шитьём и драгоценными камнями парчовая епитрахиль болталась на маленькой худой фигуре, как на палке. Впалые щёки и провалившиеся глаза с коричневыми кругами вокруг них вызывали бы сожаление, если бы не острый, хищный взгляд жёлтых ястребиных глаз.

Дон Эдгар Торез де Ла Аурора всего однажды, несколько лет назад, нанёс визит вежливости графу де Ла Роса. С тех пор ни один из них не нуждался в общении друг с другом.

Дон Эрнесто вышел навстречу въезжающей во двор замка карете. На дверце её красовался герб. Внешняя золотая кайма серебристого герба напоминала о богатстве сеньора, а изображение кошки в самом центре, также отливавшее золотом, символизировало его независимость.

Вскоре двор заполнил довольно многочисленный отряд воинов. Пятеро слуг подбежали к своему сеньору и помогли ему выбраться из кареты. Дон Эрнесто увидел, что за последние годы, в течение которых они не имели чести видеться, сеньор епископ ещё больше состарился: голова тряслась сильнее прежнего, спина согнулась и сделала своего обладателя похожим на карлика, ноги под длинными одеждами неверно шаркали по земле, морщинистые руки опирались на поддерживающие их ладони подобострастных слуг.

К графу де Ла Роса подошли его дети и остановились по обе стороны от него — как того требовали правила хорошего тона.

Сеньор епископ весьма холодно поздоровался с графом де Ла Роса, окинул завистливым взглядом широкоплечую фигуру Рафаэля Эрнесто и впился глазами в лицо Алетеи Долорес. Голова его даже трястись стала меньше, рот расползся в отвратительной слащавой улыбке.

— Какая красавица! — весь преобразившись, проговорил дон Эдгар, обращаясь к хозяину замка. — Если бы я знал, что Вы растите такой чудесный цветок, я бы посещал Вас гораздо чаще, дорогой граф.

— И сожалели бы о том, что приняли целибат, — криво усмехнулся дон Эрнесто.

Это замечание не испортило гостю настроение. Он весело закивал и, поманив пощёлкиванием пальцев одного из слуг, взял у него привезённые с собой подарки для виновников торжества.

— Это Вам, молодой рыцарь, — с такими словами дон Эдгар протянул Рафаэлю Эрнесто красивый большой нож с узорчатой рукоятью.

Приятно удивлённый юноша поблагодарил и принялся рассматривать золочёный узор: маленькую розу затейливо обвивали его собственные инициалы, изображённые в виде побегов листьев — «RE».

— А это — Вам, божественная Алетея, — и сеньор епископ поднял на трясущейся ладони раскрытую коробочку с дорогим перстнем. Крупный рубин, поблёскивая гранями, казалось, светился изнутри мягким пурпурным заревом.

Алетея Долорес была смущена. Она вопросительно посмотрела на графа, словно не знала, следует ли ей принять такой роскошный подарок. И лишь когда отец одобрительно кивнул, взяла коробочку и поблагодарила, присев в поклоне.

— Нет, нет, наденьте, милая, — настаивал дон Эдгар, и девушка повиновалась. Украшений у неё было достаточно много, но она никогда не надевала их. Бывало, полюбуется и уберёт в шкатулку. А чтобы носить — нет, они ей мешали, казались лишними. И сейчас Алетея Долорес без особого восторга ощутила тяжесть камня на пальце и непроизвольно сжала ладонь в кулачок.

А дон Эдгар тем временем отогнал от себя слуг и молодцевато взял юную красавицу под руку.

Граф де Ла Роса с удовлетворением отметил, что дочь прекрасно владеет собой: на приветливом лице девушки не отразились никакие чувства, она по-прежнему мило улыбалась и вежливо повела своего кавалера к ближайшей беседке.

Глядя им вслед, Рафаэль Эрнесто негромко сказал:

— Ты прав, отец: если бы не целибат, у него было бы жён не меньше, чем лошадей во всех конюшнях.

Потом он вынул из сапога свой нож, выбросил его и отправил на его место понравившийся подарок.

— А что, старичок совсем не скуп и не так уж плох. Я думал — будет хуже, — заметил он. — Правда, Лете достанется. Сочувствую ей: надо терпеть ухаживания такой развалины! Но не горюй, отец: если понадобится, я приду сестрёнке на помощь.

Алетея Долорес вскоре вернулась. От неприятного собеседника её спасло появление гостьи.

Донья Еухения Каррильо была владелицей замка Эль Эскудо. Её единственный сын вот уже более пяти лет воевал с маврами. Если от него подолгу не приходили вести, донья Еухения истязала своих крестьян. Воины десятками тащили их во двор замка и немилосердно секли. Сеньора присутствовала при этом и строго следила, чтобы жертвы впадали в бесчувствие без всякого притворства. Лишь после нескольких часов экзекуции ей становилось легче, и она могла ещё месяц-другой подождать посланий от сына. Потом всё повторялось.

Шестьдесят деревень, принадлежавшие Эль Эскудо, имели самый убогий вид. Дело в том, что донья Еухения страстно любила жемчуг и золото. Почти каждую неделю она покупала в Уэске за товары и продукты дорогие украшения. Ими были заполнены великолепные резные сундуки, которыми сеньора очень гордилась. С её богатством могла поспорить только казна Короны Арагона. Казалось, герб на карете сеньоры отлично характеризует своих хозяев: на золотом фоне был изображён красным цветом разъярённый бык.

Дон Эрнесто не рассказывал детям правды о сеньоре Каррильо, но Алетея Долорес знала эту правду — от своих крестьян. Она собиралась поговорить с отцом о судьбе несчастных людей, волею судьбы попавших в руки бесчеловечной истязательницы: возможно, граф придумает, как облегчить их участь, или хотя бы выкупит у сеньоры несколько деревень… И девушка во все глаза смотрела на тучную рыхлую старуху, увешанную немыслимыми в своём безвкусном сочетании многочисленными украшениями из золота и жемчуга, пытаясь понять, как это может быть, чтобы у женщины не было сердца.

Лицо доньи Еухении в румянах и белилах выглядело неживым, и тот, кто впервые выдел сеньору, невольно пугался, словно встречал пришелицу из потустороннего мира.

Увидев золотую цепочку на груди Рафаэля Эрнесто, которую он надел поверх нового камзола по настоянию отца, сеньора Каррильо так и прикипела к ней жадным взглядом. Витиеватая цепочка и впрямь была красивой, но главное — такой не было в коллекции доньи Еухении, и она не в силах была побороть в себе желание завладеть необычной вещицей.

То поднимая глаза к невозмутимому лицу юноши, то опуская их до уровня его груди, донья Еухения невпопад отвечала на расспросы графа де Ла Роса о её здоровье. Когда затянулась неловкое молчание, Рафаэль Эрнесто не выдержал, снял цепочку и стал вертеть на пальце, всем своим видом показывая, что не слишком ею дорожит.

В глазах доньи Еухении блеснул алчный огонёк. Она быстро протянула руку, но Рафаэль Эрнесто так же быстро отдёрнул цепочку назад.

— Э, тётушка, так не годится, — с милой улыбкой сказал он. — Надо что-то взаме-ен.

— Конечно, конечно… — засуетилась донья Еухения, а молодая расторопная служанка уже подавала ей Книгу псалмов, которую сеньора приготовила в подарок юному графу.

Рафаэль Эрнесто выхватил книгу из рук служанки, не дав противной сеньоре даже прикоснуться к ней.

— Это хороший подарок, — с удовлетворением произнёс он, разглядывая массивную псалтирь. — Старинная вещь и весьма поучительная, — он многозначительно посмотрел на донью Еухению, которая, округлив глаза, лихорадочно следила за всеми его движениями, опасаясь обмана.

Рафаэль Эрнесто оглянулся и отдал книгу одному из слуг, стоявших поодаль от хозяев, и взглянул искоса на отца. Лицо графа было напряжённым — ссоры он не хотел.

Рафаэль Эрнесто ещё немного покрутил в руках цепочку, потом собрался было её надеть, невозмутимо глядя сверху вниз на застывшую в ужасе донью Еухению, но вдруг, будто спохватившись, с вежливой улыбкой протянул свой подарок сеньоре.

Та, не помня себя от радости, схватила цепочку и тут же напялила поверх своих украшений. Затем она с торжеством посмотрела на Алетею Долорес, как бы говоря: «У тебя, бедняжка, ничего нет, кроме рубинового перстня, моё богатство тебе даже не снилось!»

Но тут в голове сеньоры, видимо, сработала ещё одна мысль, потому что она оглянулась на свою служанку, и та, поняв госпожу без слов, извлекла из небольшого сундучка, который держала в руках, нитку бус.

— Поздравляю Вас с днём Ангела, дорогая, — со всею учтивостью, на какую была способна, произнесла донья Еухения.

Алетея Долорес присела в поклоне. Принимая подарок от гостьи, она встретилась с умными глазами служанки. Та со стыдом опустила голову. На довольно длинной нити неплотно прилегали друг к другу потускневшие бусины непонятного цвета из плохо обработанного стекла.

Лицо графа по-прежнему не отражало никаких чувств. Юному же Ла Роса очень хотелось взять мерзкую старуху за шиворот и выбросить за ворота замка. Кто знает, как бы он поступил, если бы в эту минуту не появилась следующая карета.

Хорхе Валадас встретил отряд воинов, на знамени которого развевался пёстрый герб сеньоров: щит герба был рассечён вертикально и полупересечён горизонтально, и все три его части имели разный цвет — зелёный, красный и голубой, что соответственно означало: «Надежда, храбрость, величие…» Но и это ещё не всё — на разноцветных частях герба помещались изображения собаки («преданность Королю»), павлина («тщеславие») и медведя («предусмотрительность»).

Кто же были сами сеньоры, имеющие столь пышные символы и проживающие в замке со смелым названием — Ла Аутодефенса? Их было четверо: дон Фелисио Мартинес — глава семейства, его вторая, молодая, жена — донья Мерседес и его взрослые сыновья — дон Альфонсо и дон Франсиско.

Дон Фелисио считался вассалом графа де Ла Роса, так как в своё время принёс ему вассальскую клятву и получил от графа ветку дерева в знак передачи ему феода. Но граф сделал это не по собственному желанию, а по просьбе Короля Арагона и графа Барселоны дона Хайме I Завоевателя, которому Мартинесы приходились какими-то дальними родственниками. Дон Фелисио имел такой скверный характер прилипалы, что смертельно надоел Его Величеству, и Король попросил тогда ещё молодого графа де Ла Роса избавить его от этого человека. Граф, хотя и без особой радости, но выполнил просьбу Короля.

После церемонии клятвы и нескольких продолжительных визитов Мартинеса он решительно отвадил его от своего замка, иногда грубо отказывая в приёме, особенно с тех пор, как женился на Эсперансе Дельгадо.

Спустя несколько лет, уже после возвращения дона Эрнесто с войны, Мартинес возобновил было свои визиты, но гордый сеньор недвусмысленно дал понять своему нежеланному вассалу, что своим другом он его не считает и считать не будет.

Вообще граф де Ла Роса не стремился иметь вассалов, как того хотели другие сеньоры, поэтому дон Эрнесто, несмотря на большое число деревень, принадлежащих его замку, не считался в кругу испанских грандов богатым человеком. Однако его очень ценили сменяющие друг друга Короли Арагона — за редкую образованность, безукоризненную службу и абсолютную честность, и каждый сеньор, близкий к окружению того или иного Короля, относился к графу де Ла Роса с уважением и почтением.

При желании дон Эрнесто мог бы иметь десятки вассалов, но, потеряв лучшего друга, которым был Себастьян, и имея вассалом Мартинеса, который не мог идти ни в какое сравнение с Тобеньясом, граф де Ла Роса решил больше никому не передавать принадлежащие ему феоды, опасаясь того, что его крестьяне попадут в руки недостойного человека.

Дон Фелисио Мартинес в молодые годы слыл большим ловеласом, но сейчас это был просто толстяк и обжора, и было совершенно непонятно, что нашла в этом человеке с обликом сытой свиньи молоденькая подвижная донья Мерседес, всего два месяца назад вышедшая замуж за старого вдовца (граф счёл своим долгом откликнуться на приглашение Мартинеса и посетил молодожёнов в день их свадьбы).

Оба сына были очень похожи на дона Фелисио, особенно младший — дон Франсиско, ленивый, неповоротливый увалень лет двадцати. Его брат казался несколько проворнее и был не так толст, однако он обладал таким же курносым лицом, отвислым подбородком и маленькими полуприкрытыми глазками.

Дон Альфонсо и дон Франсиско вот уже месяц как приехали с войны, не прослужив и полутора лет в войске Короля Арагона и Валенсии, графа Барселоны, дона Хайме II Справедливого. Вслед за ними пришли слухи, что они попросту сбежали из королевской конницы, поскольку никогда не отличались храбростью.

Во владениях отца молодые сеньоры с первого дня своего появления начали устраивать оргии с вином и непристойными развлечениями. Матери молодых крестьянок уже не раз бросались в ноги дону Фелисио с мольбой защитить их дочерей. Но сеньор ничего не хотел слышать и, если бы не донья Мерседес, удерживавшая его от глупостей, то и сам не отказался бы принять участие в оргиях сыновей.

Первой из кареты выпорхнула донья Мерседес, молодая, стройная кокетка в ярком шёлковом платье. К её пышным чёрным волосам были прикреплены несколько тёмно-красных роз, на плечах лежала тонкая шаль из таких же тёмно-красных кружев.

Следом за сеньорой с трудом выбрался наружу сам Мартинес.

Дон Эрнесто собрал всю свою волю, чтобы хотя бы на время забыть обо всём, недавно услышанном от Хулии Дельгадо. Но когда он, наделённый острым зрением, увидел обрюзгшее курносое лицо с мешками под глазами, посоловелый, не совсем трезвый взгляд и неопрятные губы со слюной в углах рта, силы оставили его.

Граф схватился за плечо сына, и тот в тревоге обернулся.

— Тебе плохо, отец? Ты так бледен!..

— Этот человек — мерзкая тварь, — прошептал дон Эрнесто. — Убей его, сын, если… если я не успею…

— Да… конечно… как скажешь, — машинально отвечал Рафаэль Эрнесто, во все глаза глядя в посеревшее лицо графа, который ловил ртом воздух и делал отчаянные попытки успокоиться.

Дон Альфонсо и дон Франсиско следовали верхом за каретой и теперь опередили родителя. Подъехав к хозяевам, они спешились и передали коней подоспевшим слугам.

— Доброе утро, сеньор граф, — сказал дон Альфонсо, снимая шляпу. — Что это за процессия направляется к замку? Неужели ваш управляющий решил заняться делами в день праздника?

До сознания графа не дошёл смысл слов молодого человека.

— Процессия?.. Управляющий?.. — невпопад переспросил он.

— Да, сеньор, — подтвердил дон Франсиско. — К замку идёт целая толпа крестьян с корзинами и мешками, — и он покосился на Алетею Долорес.

— Видимо, у дона Эрнесто строгие правила, — пропела донья Мерседес, подходя и приседая в поклоне. — Праздник или не праздник, а дань с крестьян собирать нужно, не так ли, милый граф?.. Доброе утро, сеньора Еухения! Вы давно прибыли?

— Всем добрый день, — прогнусавил дон Фелисио и, подойдя вплотную к Алетее Долорес, шумно вздохнул и поцеловал ей руку. — Слышал, слышал о красавице и даже видел, но издалека, больше разглядел белую лошадь, чем сеньориту, — и он вдруг захохотал, да так громко и продолжительно, что всем присутствующим стало неловко за него.

— Ах, Фелисио, оставь свои шутки, — поморщилась донья Мерседес. — Как на мой взгляд, так лучше полюбоваться вот этим юным исполином, таким молчаливым и безумно красивым! Может быть, он не такой неприступный, как кажется? — снова пропела она и ткнула пальчиком в бок Рафаэля Эрнесто.

В эту минуту юноша не склонен был к шуткам, ему не давали покоя сказанные отцом слова: «Убей его, сын, если я не успею…»

— Сеньор граф! — услышал он вдруг голос Хорхе Валадаса.

Рядом с начальником стражи стоял управляющий Диего Санчес. Оба выглядели несколько растерянными.

— Сеньор граф! — снова позвал Хорхе. — Прошу прощения, сеньоры, — поклонился он всем присутствующим и, удостоверившись, что граф де Ла Роса смотрит на него и готов выслушать, заговорил: — Там, у ворот, крестьяне. Они просят разрешения войти. За главного — Хулио Морель…

— Крестьяне? — пришёл в себя дон Эрнесто. — Почему ты сразу не впустил их?

Хорхе сделал знак привратнику, и через минуту в раскрытые ворота несмело вошли около сорока крестьян и крестьянок, нагруженные несомненно продуктами.

Вперёд выступил Хулио Морель, с достоинством погладил свою длинную белую бороду и низко поклонился всем сеньорам.

Граф де Ла Роса шагнул к нему навстречу.

— Сеньор Эрнесто, — проговорил старик и сделал широкий жест в сторону крестьян, — мы вот тут решили принести Вам к празднику самые свежие продукты. Эти ягоды, орехи, грибы женщины собирали сегодня с самого раннего утра, а там, в мешке — серна, её подстрелили тоже утром, и ещё зайцы, куропатки, утки… да… много чего. Нас об этом никто не просил, Вы уж простите, сеньор, за самовольство, просто мы Вас любим и молодого графа и графиню любим. Счастья им в день Ангела, счастья всегда!..

Губы дона Эрнесто вдруг сильно задрожали, он протянул вперёд руки и порывисто, в сильном волнении, обнял старого крестьянина. Хулио Морель видел набежавшие на глаза графа слёзы, слышал, как он судорожно проглатывал спазмы в горле, и тихо сказал:

— Дон Эрнесто, мы всегда с Вами — всей душой. Если что-то не так, если Вас или молодых сеньоров обидят, Вы нам только скажите… только скажите!

Дон Эрнесто отстранил старика, схватил его за руку, высоко поднял её и громко, с торжеством и в то же время с вызовом сказал:

— Вот! Это — люди! — и повторил: — Это — люди!

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес прекрасно поняли смысл, заключавшийся в одном слове «люди». Остальные — кто с недоумением, кто с презрением — пожимали плечами и переглядывались.

— Спасибо, старик! — уже весело сказал граф де Ла Роса. Он вновь чувствовал себя сильным и готовым к любым испытаниям, будто выпил живой воды. — Спасибо вам всем, друзья мои! — крикнул он улыбающимся крестьянам. — Диего, прими продукты и прикажи подать их к праздничному столу.

— Ваши крестьяне Вас любят, — с некоторой завистью проговорила донья Еухения, когда граф де Ла Роса вернулся.

— Это потому, сеньора, что я их не обираю, как делаете Вы, — резко ответил дон Эрнесто, на что гостья промолчала, лишь презрительно поджала губы.

— А где бабушка Хулия? — негромко спросила Алетея Долорес, притрагиваясь к руке графа.

— Кажется… она не совсем здорова, — сказал первое, что пришло ему в голову, дон Эрнесто.

— Почему же ты молчал! Позволь, отец, я пойду к Диего и расспрошу его.

И гостям вновь пришлось удивляться, когда они увидели, что прекрасная сеньорита направилась к управляющему, который в эту минуту принимал от крестьян мешки и корзины.

— Диего, что с бабушкой Хулией? Ты видел её сегодня? — с тревогой спросила девушка.

— Видел, донья Алетея Долорес, — выпрямился Диего. — Да Вы напрасно волнуетесь, — и он понизил голос до шёпота: — Донья Хулия в полном порядке, но пусть гости думают, что она нездорова, — сеньора просто не хочет их видеть, — и он улыбнулся одними глазами, тёмными и добрыми.

В эту минуту у ног Диего опустил на траву корзину с грибами Санчо Ривера, чуть поодаль стояла его жена Анна и радостно улыбалась Алетее Долорес.

— С днём Ангела, сеньорита! — сказала молодая женщина, лишь только встретилась глазами с графиней.

— Спасибо, Анна, — Алетея Долорес растроганно окинула взглядом знакомые лица. Крестьяне были, в основном, из трёх ближайших деревень — Ла Роса, Маньяна и Сальвасьён, но были несколько представителей и от других деревень. Она знала многих, почти всех, и по именам, и по фамилиям. Вот неразлучные друзья Клаудио и Альфредо; вот Фабьо Перес со своей женой Соледад и старшей дочерью Мариселой; вот сёстры Розалинда и Камила Педрос со своими женихами Басимо и Арнальдо; а у Алехандры и Федерико Антуес она уже была на свадьбе, Алехандра ожидает ребёнка, а всё равно пришла и принесла небольшую корзину с крупными и сочными лесными ягодами — душистой малиной…

— Какие вы молодцы, Санчо! — невольно вырвалось у Алетеи Долорес. — Нам всем очень нужна ваша поддержка, особенно сегодня. До вашего появления мне было так одиноко, даже отец и брат казались беззащитными перед лицом всех этих людей, а когда вы пришли… всё стало иначе, и отец заметно повеселел, и вообще… Это, конечно, старик Морель придумал? Его мудрость велика, а доброта бесконечна!

— Хулио — мудрый старик, у нас все считаются с его мнением, все уважают, — обрадованно заговорил Санчо, польщённый вниманием прекрасной сеньориты. — Но только поздравить Вас, донья, в день праздника нам посоветовал не он.

— Да? Кто же? — удивилась Алетея Долорес, совершенно уверенная до сих пор в правильности своей догадки.

— Есть один такой странный парень, сеньорита… даже я его зауважал… Герардо Рамирес.

— Герардо… Рамирес?! — изумлённо повторила девушка. — А где же он? Кажется, его здесь нет…

— Верно, сеньорита, он не пришёл, говорит, что охотиться не любит, а чтобы собирать грибы и ягоды в лесу — так разве уважающий себя мужчина станет это делать? Даже я не стал бы. А с пустыми руками зачем же идти? Санта-Мария не какой-нибудь выскочка, он парень что надо!

Алетея Долорес хотела было спросить Санчо, почему он назвал Герардо Рамиреса непонятным прозвищем — Санта-Мария, но при мысли о молодом крестьянине её сердце сильно забилось и, почувствовав прилив крови к щекам, девушка поспешно отвернулась и пошла прочь. Санчо Ривера с удивлением смотрел ей вслед, пока Анна довольно ощутимо не толкнула его локтём бок.

— Прекрасное дитя! — встретил её возгласом дон Фелисио. — За всеми этими крестьянскими делами мы не успели преподнести Вам подарок. Исправим эту ошибку, Мерседес.

Сеньора Мартинес с улыбкой принесла на вытянутых руках нарядную красную ткань — дорогой атлас — на платье.

— Когда будете выходить замуж, — проговорил дон Альфонсо, пожирая Алетею Долорес масляными глазками, — непременно сшейте из этой ткани свадебное платье.

— Я последую Вашему совету, — сухо ответила графиня и, поблагодарив, передала подарок в руки Мауры.

— Так! А теперь, — дон Фелисио взял новое, искусно изготовленное седло и подал Рафаэлю Эрнесто, — сначала твоему коню, дружище, а потом тебе, — вслед за седлом он отдал юноше поблёскивающие в солнечных лучах шпоры и сразу же захохотал, довольный своей шуткой.

Рафаэль Эрнесто вздохнул — он чувствовал большую усталость от всей утренней церемонии и от разнохарактерной компании — и нехотя ответил:

— Благодарю, дон Фелисио, за пояснение, не то я подарил бы своему коню не седло, а шпоры.

Мартинес захохотал ещё громче и одобрительно похлопал молодого графа по плечу, хотя для этого ему пришлось высоко тянуться.

— Утро доброе, сеньоры! — приветствовал всех дон Эдгар, ведя под руку дона Эстебана. — Этот интереснейший человек говорит, что знаком со всеми вами.

— О, дон Эстебан! — воскликнул с радостью дон Фелисио. — Так Вы задержались в наших краях! Неужели гостите у сеньора графа? Дон Эрнесто, как это мило с Вашей стороны, что Вы приютили дона Эстебана! Вы правы, дон Эдгар, Ваш спутник — интереснейший человек. Помните нашу последнюю пирушку? А? — дон Фелисио хитро сощурился и захохотал своим обычным смехом.

— Оставьте, дон Фелисио, Ваша шутка сейчас неуместна, — строго поджал губы дон Эдгар. — Визит дона Эстебана в мой замок был кратковременным, мы мало о чём говорили. Сеньор Хименес большею частью осматривал мои деревни и, к тому же, кажется, был не в духе. А сейчас мы с ним беседовали на богословские темы. Представьте себе, сеньоры, он знаком с трудами великого Томаса Аквината!

— Ах, милый дон Эстебан, дорогой дон Эдгар, оставьте ваши беседы! — взмолилась донья Мерседес. — Неужели вы ещё не наговорились? Пока вас не было, здесь произошли не менее интересные события. Представьте себе, крестьяне дона Эрнесто пришли поздравить юных графа и графиню и даже принесли свои дары! — она сказала всё это, округлив глазки и высоко подняв брови, и было совершенно непонятно — то ли она восхищена поступком крестьян, то ли осуждает хозяина замка за то, что он позволяет своим людям поступать так, как им заблагорассудится.

— Крестьяне!.. — с отвращением поморщился дон Эдгар. — Их труд — проклятие за грехи прародителей.

— Вы забываете, дон Эдгар, — с высокомерием заметил граф де Ла Роса, — что Господь наш взывает к чувству милосердия. Надо быть щедрым и великодушным, не забывать своих братьев во Христе.

— Полно, граф, — снова вмешалась донья Мерседес. — Умные беседы наводят на меня скуку. Лучше позвольте мне похитить Вашу дочь и прогуляться с нею по Вашему волшебному саду. Донья Алетея Долорес, поддержите меня!

— Хорошо, сеньора, — улыбнулась девушка. — Оставим мужчин и поговорим о розах, нарядах, вышивках и украшениях.

— В таком случае позвольте и мне присоединиться к вам, — напросилась сеньора Каррильо, едва лишь её слуха коснулось слово «украшения».

Глава XIX

До начала праздничного обеда гости высказали желание осмотреть мастерские замка Ла Роса. Они знали, что хозяин щедр, и в самом приятном настроении отправились вслед за ним и его детьми по длинному ряду многочисленных мастерских.

В мыловарне сундучки быстро наполнились дарами в виде фигурок животных из душистого разноцветного мыла.

Винодельня пополнила запасы сеньоров замысловатыми по форме бутылками с чудодейственным содержимым, от запаха которого дон Фелисио подкатывал глаза и даже дон Эдгар со знанием дела прищёлкивал языком.

Мукомольный цех, где на жерновах должно было перетираться зерно, сейчас был безлюден — время нового урожая ещё не пришло. Зато пекарня распространяла вокруг себя такие аппетитные запахи, что граф де Ла Роса невольно улыбнулся, глядя на лица проголодавшихся гостей. Он тут же приказал поварёнку вынести корзину со сладостями, и сеньоры с восторгом отведали воздушные пирожные и медовые крендели.

Располагавшиеся за пекарней столярные мастерские оживляли двор постукиванием молотков, свистом рубанков, запахами свежей стружки, древесной смолы и столярного клея.

Щедрость графа де Ла Роса не имела границ — каждый из его гостей получил набор лёгкой мебели: круглые столики на изогнутых ножках и кресла, которые могли раскладываться в виде топчанов.

Оружейники и кузнецы порадовали сеньоров великолепными короткими мечами и дротиками, длинными копьями с наконечниками из отполированного до блеска металла, а также весьма затейливой конской сбруей.

Молодым Мартинесам были подарены все необходимые принадлежности защитного вооружения рыцарей: кольчуги, латы, панцири, кожаные нагрудники, поножи, металлические шлемы…

В гончарной мастерской, как и повсюду, кипела работа. В день праздника мастеровым не положен был отдых. Напротив, они должны были показать гостям замка всё своё мастерство.

Изделия местных гончаров нельзя было назвать фарфоровыми или фаянсовыми (такую посуду граф приобретал у купцов, везущих её из далёкого Китая или же из Италии), однако и эти глиняные изделия были изящны, тонки и красочны, как и всё, что составляло сущность и оформление замка Ла Роса.

Увидев входящих сеньоров, гончары бросили работу и повскакивали с мест. Даже те, что вертели гончарный круг, в растерянности замерли, не зная, остановить ли им круг и тем испортить ещё свежие кувшины и горшки или, наоборот, продолжать усердно трудиться, радуя глаз сеньора де Ла Роса. Но, успокоенные его приветливым жестом, люди вновь занялись своими делами, иногда искоса, с опаской поглядывая на высокородных гостей.

— Сеньор граф! — пропела донья Мерседес, взяв дона Эрнесто за рукав камзола и поднимаясь на цыпочках поближе к его уху (ближайший горшечник с довольно мрачным лицом словно нарочно издавал своим вертящимся кругом громкие визгливые звуки). — Сеньор граф, зачем Вы занимаетесь изготовлением простой посуды? Ведь её можно приобрести в городе за продукты столько, сколько душа пожелает.

— Моя душа желает, милая донья Мерседес, вывозить за пределы моих земель как можно меньше продуктов, — с вежливой улыбкой отвечал дон Эрнесто.

— Посуда красива, не спорю, но не станете же Вы потчевать нас из этих крестьянских мисок и кувшинов? — скривила губки сеньора Мартинес.

— Разумеется, нет, моя милая, фарфоровых приборов в замке предостаточно. Вы правы в одном: эти миски и кувшины, действительно, крестьянские.

— Что?! — вскричала донья Мерседес. — Такие тонкие изделия попадают на грубые столы простолюдинов?!

Граф расхохотался, потом взял гостью под руку и, ведя её к выходу, весело спросил:

— Донья Мерседес, по-Вашему, посуда моих гончаров слишком плоха для сеньоров и слишком хороша для простолюдинов? Что же прикажете с нею делать? Открывать торговлю для мелких рыцарей?

Женщина смущённо пожала плечиком и, кокетливо посмотрев на дона Эрнесто, сказала:

— А и впрямь, граф, для кого работают Ваши гончары?

— Я же говорю — для крестьян, — снова улыбнулся дон Эрнесто. Ему доставляло удовольствие удивлять гостей своими отношениями с простыми людьми. — Мой управляющий получил разрешение дарить целые наборы женихам и невестам; много посуды мы раздаём на крестьянских праздниках, ею пользуется прислуга в замке… да мало ли! Всего не упомнишь. Мой управляющий и сеньора Хулия разбираются в таких делах гораздо лучше, чем я.

Алетея Долорес задержалась возле хмурого горшечника и с улыбкой, как зачарованная, несколько минут следила за едва уловимыми движениями его испачканных глиной рук.

Маура взяла её за локоть и сделала попытку увести. Сеньорита удивлённо обернулась и сказала:

— Не торопи меня. Лучше посмотри — как интересно!

— Сеньорам всегда всё интересно, — неожиданно с вызовом проговорил горшечник. — Как будто на диковинных зверей пришли посмотреть. А спросить бы их — что они сами-то умеют делать?

Он говорил сумрачно, словно самому себе, не замечая присутствия сеньориты.

— Как тебя зовут? — спросила девушка.

Горшечник промолчал.

— Это Муньо, — прошептала ей на ухо Маура. — Он такой злой! Пойдёмте, сеньорита, я Вас очень прошу! Все уже ушли!

— У тебя какие-то неприятности, Муньо? — снова обратилась Алетея Долорес к мрачному горшечнику.

— Неприятности?! — вдруг воскликнул Муньо и резко бросил работу, зло пнув ногой всё ещё вертящийся вместе с оставленным горшком круг. — По-Вашему, сеньорита, потерять сына — это неприятности?!

— Муньо, ты сошёл с ума!

— Сколько лет твердит одно и то же! Будто у него и был один Рамон. Уже семь лет, как растёт Рамиро…

---

— Зачем мне Рамиро! — перебил горшечник. — Он только и делает, что крутится возле юбки матери. Я стыжусь Рамиро — он поварёнок. А вот Рамон…

— Твой Рамон — пусть земля ему будет пухом — хоть и вертел гончарный круг, но был таким же занудой, как ты. Бог не зря его прибрал.

— Ублюдки! Ненавижу! Всех ненавижу! И Вас, сеньорита, и Вашего отца, и этих придурков в глине…

— Замолчи, пока не поздно! — гончары оставили работу и начали собираться вокруг, будто готовились защитить юную хозяйку от нападок ненавистного всем им горшечника.

— Закройте свои собачьи пасти! — закричал в ответ Муньо. — Пусть наша уважаемая сеньорита знает, что её отец когда-то спрятался за спину моего сына!

— Да ты и впрямь лишился рассудка из-за своей злобы, — схватил его за воротник, поднял и бросил на место пожилой гончар. — Ведь мы даже у Хорхе спрашивали, как погиб твой сын. Сеньора де Ла Роса и близко там не было, он в это время лежал раненный в походной палатке.

— Вот, вот! «Раненный!» — в бешенстве передразнил Муньо. — Почему не убитый?! А? Я вас спрашиваю! И Вас, сеньорита! Почему был убит не Ваш отец, а мой сын?!

— На всё воля Божия, — с участием ответила Алетея Долорес, но горшечник продолжал надвигаться на неё. Она близко увидела разъярённое, перекошенное злобой лицо и невольно испугалась странного блеска ничего не выражающих, словно остекленевших, выпученных глаз.

В следующую минуту кто-то сбил Муньо с ног, и он, упав, завяз руками в корыте с мокрой глиной.

— Зачем вы так с ним! — воскликнула Алетея Долорес. — Он, кажется, болен…

— Простите, сеньорита, — хмуро ответил ударивший Муньо гончар. — От него можно ожидать всякого… Мы испугались за Вас…

Вконец расстроенная, Алетея Долорес вышла из мастерской и в тревоге сказала Мауре:

— Пойди сейчас к сеньору Амадэо, пусть он немедленно осмотрит этого горшечника. Неужели люди не видят, что он безумен и что ему нужно помочь?

— Ах, сеньорита! Сколько я знаю Муньо, он злобен, как пёс, вот и всё его безумие, — возразила Маура.

— Но я попросила тебя! — воскликнула Алетея Долорес. — С каких пор ты начала спорить?

— Простите, сеньорита, — потупила глаза девушка. — Я сейчас же пойду к нашему лекарю… А как Вы? Ведь я должна сопровождать Вас.

— Я поднимусь к себе — смертельно устала. Приходи за мной, когда будут звать на обед… Никогда не думала, что приём гостей — такое утомительное занятие.

________________

После осмотра конюшен сеньоры поднялись на крепостную стену. Женщин с ними не было: донья Мерседес и донья Еухения уже отдыхали в мягких креслах просторного зала, по которому сновали слуги, готовившие всё необходимое для праздничного обеда.

Воины, стоявшие на своих постах, в волнении замерли при виде высокородных гостей и их многочисленной свиты. На верху крепостной стены Хорхе Валадас выстроил почётный караул — каждый воин был в полном боевом снаряжении, при тяжёлом мече и массивном щите.

Рафаэль Эрнесто посмотрел на взволнованное лицо военачальника, увидел багровые пятна румянца на его обветренных скулах и подумал: «Какого чёрта? И Хорхе туда же… Ну, ничего, дружище, сейчас начнут переживать наши гости и покроются точно такими же пятнами».

Скучающим взглядом он скользнул по недавно полученным в подарок доспехам молодых Мартинесов и сказал:

— Сеньоры, а не устроить ли нам рыцарский поединок?

Граф с удивлением оглянулся на сына, а дон Альфонсо и дон Франсиско настороженно вытянули шеи, не зная, как им отреагировать на предложение молодого Ла Роса.

— Но ведь на тебе, мой юный друг, нет и кольчуги, — пришёл на помощь сыновьям дон Фелисио.

— Зачем мне кольчуга? — небрежно бросил Рафаэль Эрнесто. — Без неё я могу обойтись, а без рыцарских поединков — нет. Вы знаете, сеньоры, по утрам я заставляю нескольких воинов, самых сильных, принимать мой вызов и драться не шутя, точнее, не на жизнь, а на смерть. Тех, что поддаются мне, я сразу прокалываю копьём — не люблю слабых духом! Однако находятся такие, которые доставляют мне своей стойкостью истинное удовольствие!.. — он говорил, прохаживаясь вдоль длинного ряда застывших воинов и многозначительно поглядывая на Мартинесов, у которых с каждым его словом всё больше вытягивались лица.

— … Эти смельчаки удостаиваются чести быть изрубленными моей Коладой…

Воины слушали молодого сеньора сначала с удивлением, но вскоре им пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы остаться невозмутимыми и сдержать сотрясающий их смех: кто-то кусал себе губы, у кого-то на глазах выступили слёзы; кто-то втягивал щёки и выкатывал глаза, иные же тряслись, как в лихорадке — но ни один не растянул губы в улыбке.

— Ну вот, посмотрите на них! — с досадой воскликнул Рафаэль Эрнесто, указывая гостям на переменившиеся лица воинов. — Они боятся, что я к обеду устрою с ними ещё один рыцарский турнир…

— Господи! — перебил его возгласом возмущения сеньор епископ. — Но ведь так, в конце концов, можно перебить всех лучших защитников замка! Не понимаю Вас, сеньор граф! Как Вы можете улыбаться?! Объясните своему жестокосердному сыну, что защитники замка — это, прежде всего, защитники сеньора.

— О да, дорогой дон Эдгар, — нарочито быстро согнав с лица улыбку, ответил Ла Роса. — Вы, безусловно, правы: забавы мальчика зашли слишком далеко.

— Как странно, — удивлённо вскинул брови Рафаэль Эрнесто, — мой военачальник говорил мне то же самое, и не далее, как сегодня на рассвете, когда ему пришлось выбросить в пропасть пятерых изрубленных мною воинов. Он сказал, что они были лучшими… Не так ли, Хорхе?

Крупные капли пота покрыли лоб бедного Валадаса, его ноздри взбешённо раздувались, сердитое лицо слегка побледнело.

— Злится, — покачал головой Рафаэль Эрнесто и подошёл вплотную к Мартинесам. — Да что нам простые воины, переодетые в рыцарей, а, сеньоры? Ведь мы можем посостязаться в силе и ловкости между собой! — он с торжеством наблюдал, как румянец, появление которого он так добивался, заливает лица растерявшихся увальней.

— Т… ты… Вы… один, а нас двое, — невнятно пролепетал в ответ дон Франсиско.

— А, так в этом нет ничего страшного, — заверил Рафаэль Эрнесто. — У меня было до десяти соперников сразу.

Дон Эстебан наклонился к сеньору епископу и что-то тихо сказал ему. Тот энергично закивал и без того трясущейся головой, а потом громко и скрипуче произнёс:

— Молодой человек! По годам Вас ещё нельзя назвать совершеннолетним. В Вашем возрасте недопустимо участие в рыцарских турнирах.

— Оставь, Рафаэль Эрнесто, — с тёплым светом в глазах попросил его граф. — Наши гости ещё не обедали.

— А после обеда? — тоном капризного ребёнка, проигнорировав замечание сеньора епископа, продолжал настаивать юный Ла Роса.

— Сеньор Рафаэль Эрнесто, я подыщу для Вас ещё пятерых сильных воинов, — вдруг предложил до сих пор хранивший молчание Валадас. — Но только завтра.

— Да?! — обрадованно повернулся к нему всем телом юноша. — И без сожаления выбросишь куски их тел в пропасть?

— Без сожаления, — подтвердил Хорхе. Что-то дрогнуло в его лице, рот готов был расползтись в широкой улыбке.

Рафаэль Эрнесто понял, что немного переиграл и что слишком долго испытывал терпение побагровевших от сдерживаемого смеха людей, выхватил из ножен свой тяжёлый меч, замысловато покрутил им в воздухе, будто рубил головы невидимых соперников и, звеня шпорами, побежал по ступеням, ведущим вниз.

Гости, окинув защитников замка Ла Роса сочувственным взглядом, также ушли. И только когда стихли последние шаги, безудержный хохот вырвался наружу. Некоторые схватились за живот и упали на колени; кто-то в изнеможении ползал по каменному полу; один из воинов смешно похрюкивал, качаясь на спине; другой басовито гоготал, приседая, — от этого всем становилось ещё веселее.

Наконец, когда люди немного отдышались, посыпались реплики:

— Ой, братцы, ещё немного, и я бы лопнул…

— Оказывается, наш военачальник выбрасывает куски наших тел в пропасть.

— Я сначала рассердился: зачем молодой сеньор смешит вас? А потом понял… — хохотал вместе со всеми Валадас.

— Сеньор Рафаэль Эрнесто нас насмешил, а тех двоих, толстобрюхих, напугал.

— Папаша их тоже от страха за сыночков едва не наложил в штаны.

— А Хорхе-то, Хорхе — вы слышали?! Предложил на растерзание пятерых из нас!

— Уж лучше бы ты, сеньор военачальник, не говорил этого!

— Почему? Ты что ли испугался?

— Ага! Как же! Напугаешь меня! Просто охота было посмотреть на поросячьи физиономии молодых сеньоров — точно такое выражение морды у свиньи, когда к её горлу подносят нож!

— Ха-ха-ха!.. А старикашка епископ всё прыгает, прыгает, наскакивает на нашего сеньора!

— У нас-то всё это шутки, а он, небось, не шутя у себя в поместье зверствует!

— Мне за шутника дона Рафаэля Эрнесто жизнь отдать не жалко.

— И мне тоже.

— И мне! Пусть хоть на куски меня рубят и в пропасть выбрасывают, а я всё равно буду ему верен и никогда не предам…

________________

Дон Эстебан и дон Эдгар, оказавшись во дворе замка, поотстали от остальных и задержались возле конюшен.

— Мой друг, — хитро глядя на Хименеса, начал сеньор епископ, — а Вы неплохо придумали: пригласить нас всех от имени нашего уважаемого графа… От имени графа… — повторил он, всё так же хитро щурясь.

— Кажется, я понимаю Вас, мой друг, — в тон ему ответил дон Эстебан. — Вы хотите воспользоваться моим опытом… Но объясните: зачем Вам понадобилось имя нашего уважаемого графа?

— Всё очень просто, дорогой дон Эстебан: от его имени я хочу завладеть одним великолепным конём.

— Но почему бы Вам не попросить дона Эрнесто подарить коня? Граф далеко не скуп.

— Видите ли, дон Эстебан, я уже просил, — дон Эдгар поджал сморщенные губы и вскинул трясущуюся голову. — Но сеньор граф дерзнул отказать мне, сославшись на то, что облюбованный мною арабский скакун вороной масти принадлежит его ненормальному отпрыску.

— Да что Вы? — удивился Хименес. — Неужели нельзя было уступить желанию гостя?

— Если бы граф уважал меня, то, без сомнения, уступил бы. Но он скорее исполнит просьбу любого из своих простолюдинов… А значит…

— Значит, надо его наказать! — радостно подхватил дон Эстебан и даже потёр ладони от удовольствия. — Рассчитывайте на меня, дорогой дон Эдгар. Завтра мы сделаем всё, чтобы Вы уехали отсюда вместе с вороным арабским скакуном!

— Не знаю, мой друг, как мне Вас благодарить.

— Ну, что Вы, не стоит… Предлагаю воспользоваться гостеприимством Ла Роса и провести праздник сытно и весело.

Он взял сеньора епископа под руку, и они, загадочно хихикая, отправились в обеденный зал.

Глава XX

— Библиотека сеньора графа производит сильное впечатление, — говорила донья Мерседес своей пожилой собеседнице. — Вы обратили внимание на переплёты?

— Конечно, дорогая, — откликнулась донья Еухения. — Работы здешних художников просто поразительны… Но я сейчас думаю о другом: дон Эрнесто содержит десятка два золотых дел мастеров, и все они работают исключительно над переплётами книг!

— Ну и что? — равнодушно пожала плечиком донья Мерседес. — Кажется, никто из Ла Роса не любит носить украшения. Граф очень богат и при необходимости может приобрести у странствующих купцов любые драгоценности для своей семьи.

Донья Еухения напряжённо молчала, поджав губы. Глаза её были скромно опущены, но грудь высоко вздымалась, что выдавало сильное волнение сеньоры, завидовавшей богатству графа де Ла Роса.

— Меня поражают отношения дона Эрнесто с простолюдинами, — продолжала сеньора Мартинес, не замечая взволнованного состояния доньи Еухении. — Мало того, что он дарит им отличную посуду, но ещё ткачихи ткут для них тонкое полотно, а швеи шьют свадебные платья для крестьянских невест!.. Вы видели, как просторны помещения, где работают ткачихи и швеи? Как они светлы?

— Да что говорить о работниках в замке Ла Роса, если этот роскошный зал украшен вышивками служанки! Вы обратили на них внимание, дорогая?

— Вот эти вышивки?! — с изумлением указала донья Мерседес на висевшие повсюду большие и малые работы Мауры, которые граф распорядился натянуть в инкрустированных рамках. — Я подумала, что это нечто заморское… и как раз собиралась лучше рассмотреть, — растерянно призналась она.

— Ха-ха-ха! Заморское! — неприятный смех доньи Еухении гулко разнёсся по высоким сводам зала. — Всё это вышила горничная сеньориты… Забыла её имя… Ах, буду я помнить имена горничных! Да, да, дорогая, так мне ответила служанка, что сейчас накрывает на этот край стола.

— Однако! — потрясённая донья Мерседес встала и подошла к стене с вышивками Мауры. — Я начинаю думать, что у сеньора графа какие-то необыкновенные люди… К примеру, наши крестьяне вечно оборванные, грязные, смотрят исподлобья, а у него… у него даже горничная дочери умеет делать то, что.. простите меня, донья Еухения, но такие работы достойны восхищения!

В это время вошли мужчины и тоже принялись разглядывать красочные вышивки.

Природа всей Испании предстала взорам удивлённых гостей.

Вот на скалах, похожих на те, что окружают замок Ла Роса, грациозно выгнула шею серна, чуть ниже застыл в прыжке горный козёл, а за ним наблюдает готовая к прыжку рысь… В бледно-голубом небе кружат беркут и лысоголовый гриф, оба светло-коричневой окраски… Горная куропатка кеклик ведёт свой выводок в заросли можжевельника, плоские веточки которого усыпаны круглыми синими ягодами.

А вот на отдельных маленьких вышивках крупным планом нежный галантус и голубой эдельвейс…

Огромное полотно, изображающее арагонский лес, заставляет останавливаться и в восхищении разглядывать каждую деталь, выложенную мельчайшим крестиком вышивки. Деревья легко узнаются: широкоствольные дубы с мощной кроной из резных листьев и жёлтыми точками желудей; прозрачные, словно благоухающие, цветки липы; серёжки на тонких осинах; пушистые от густой хвои пихты и ели; высокие и стройные сосны; большие разлапистые листья каштанов; заросли малины; поляны, покрытые земляникой и черникой…

На деревьях, на траве между стволами в фантастическом сочетании — самые разные лесные птицы, звери и даже гады. Развернул хвост-веер краснобровый глухарь, выпучила слепые при солнечном свете глаза большеголовая сова; прячет под крылья своих цыплят пёстрая куропатка; расселись на ветках чёрный дрозд и зелёный дятел, серенький голубь и большая синица с тёмной полосой на жёлтом брюшке; склонила в сторону белую головку с опоясывающей её ленточкой голубохвостая лазоревка; навострил хохолок рябчик, сидит на гнезде дикая утка, топчется на сильных ногах с крепкими пальцами и когтями короткокрылый тетерев; взлетел к вершине самой высокой сосны лесной жаворонок… Выглядывают из-за пенька длинные заячьи уши; лакомится малиной бурый медведь, прислушивается к лесным шорохам пятнистый красавец олень; нюхает землю огненно-рыжая лиса; грызёт орешек возле своего дупла белогрудая белка; уцепился за ствол бука полосатый бурундучок; поднял вверх умную морду волк; рыщет по лесной тропинке барсук; сцепились то ли в игре, то ли в драке ласка и куница, а за ними наблюдает грациозный горностай; выставил клыкастую морду из зарослей кустарника дикий кабан; согнул голову под тяжестью массивных рогов молодой лось; испуганно встрепенулась косуля; тащит к ручью свой лысый хвост-лопату труженик бобр, а из воды на него глядит пучеглазая лягушка; подняли из травы маленькие головы уж и гадюка; изогнулась полукольцом пёстрая ящерица, вся в ярких зелёных, коричневых и чёрных пятнах…

— Это ещё не всё, — слышат околдованные гости голос хозяина замка, послушно подходят к другой, также большой по размеру, работе в раме, инкрустированной перламутром, и тотчас попадают в мир тропиков, будто незримо путешествуют по Испании всё дальше и дальше к югу.

Особенно обращают на себя внимание красочные растения, изображённые с такой точностью и мастерством, что по расположению и форме листьев, по цвету венчиков их цветов знающему человеку можно без труда узнать жёлтые кисти барбарисов, тёмно-фиолетовые, будто с восковым налётом, оливки; низкие деревца — розы рододендрона; травянистые ветви светло-лилового тимьяна; голубоватые листья тамариска; густо опушённые ветки белого розмарина; карликовые пальмы химеропс; колючие заросли низкорослой гариги на каменистом склоне холма; причудливые лохмотья лиловой коры могучих эвкалиптов; стройные кипарисы со сплющенными, будто засушенными, узорчатыми веточками…

Среди этой вечнозелёной роскоши лакомится ярко-оранжевым апельсином узконосый макак; отдыхают царственные лев и львица; выглядывает из зарослей самшита зеленоглазый тигр; грызёт орехи длиннохвостая виверра, похожая на пятнистую куницу; клюют крупный виноград райские птицы, чьи хвосты-лиры, отростки на крыльях и пышные хохолки вмещают всю гамму радужных оттенков, невообразимые сочетания броского и мягкого тонов; их тельца, маленькие и подвижные, будто застыли всего на одно мгновение…

— А каковы бабочки! — шепчет непонятно кому донья Мерседес.

И в эту минуту лишь один граф де Ла Роса замечает, что в двери заглядывает сама мастерица вышивки.

Маура хотела поинтересоваться, скоро ли начнётся обед, чтобы сообщить об этом сеньорите, и весьма удивилась, увидев, что все гости столпились у одной из её работ. Когда накануне вечером дон Эрнесто распорядился разместить картины в зале, она в глубине души была против этого: как истинно талантливый художник Маура хотела, чтобы её творчество вызывало восхищение, как это было со всеми обитателями замка Ла Роса; а вот гости, по её мнению, либо не обратят на вышивки никакого внимания, либо отнесутся к ним с презрением, когда узнают, что здесь приложила руку простая горничная…

Но сейчас дон Эрнесто настойчиво звал её, прося немедленно подойти, и Маура не могла ослушаться.

— Сеньоры! — в полной тишине раздался голос графа, возвращая присутствующих из волшебного путешествия в реальный мир. — Я хочу представить вам девушку, чьё искусство так тронуло наши с вами души. Её зовут Маура, она горничная моей дочери.

Девушка смотрела в лица людей, которых увидела впервые всего несколько часов назад и пыталась угадать их реакцию на слова графа де Ла Роса. Рафаэль Эрнесто подбадривающе подмигнул ей.

И вдруг молодая сеньора по имени Мерседес начала… аплодировать. Она без всякого притворства, с улыбкой восхищения хлопала в свои розовые ладоши… Её примеру последовали остальные, все, кроме нарумяненной старухи…

Вспыхнув, Маура поспешно опустила глаза-миндалины и даже наполовину прикрыла лицо кружевной шалью. А скептический голос старухи произнёс:

— Этого не может быть!

Донья Еухения, глядя на графа исподлобья, всем своим видом требовала, чтобы ей сказали правду, а не морочили голову россказнями о талантах служанки.

— Признайтесь, граф, Вы разыгрываете нас.

— Ничуть, сеньора! — воскликнул дон Эрнесто, крепко держа за руку готовую убежать девушку. — Я согласен с вами, сеньоры, — обратился он уже ко всем остальным, — на первый взгляд, это невероятно. Но я охотно поясню. Дело в том, что Маура — не столько горничная, сколько подруга Алетеи Долорес. Вместе с моими детьми она обучилась грамоте и всем наукам, в которых преуспел я сам. Но особый интерес Маура проявляла ко всему, что касалось природы Испании. По описаниям в книгах она начала составлять цветные рисунки растений, животных, рыб, птиц, и не только арагонских, но и других, диковинных, о которых простые арагонцы, никогда не покидавшие свои дома, не имеют даже представления. А поскольку Маура с детства увлекалась вышивкой, то однажды в её голове родилась идея создания вот этих картин, и произошло это три года назад. Алетея Долорес тогда с восторгом показала мне эскизы Мауры, выполненные акварельными красками, и я распорядился обеспечить её всем необходимым для воплощения в реальность небывалого замысла — я давно знал, что эта девушка от рождения талантлива… В ту пору Мауре было тринадцать лет, сейчас ей почти шестнадцать. У неё всё новые и новые, грандиозные, замыслы. Не правда ли, дорогая? — обратился он к совершенно красной от стыда Мауре.

Она пролепетала что-то нечленораздельное и умоляюще подняла агатовые глаза на дона Эрнесто.

— Ну, ступай, ступай, — мягко проговорил он, отпуская её руку. — Скажи Алетее Долорес, чтобы спустилась к нам — столы уже накрыты.

— А она недурна собой, — вскидывая косматые брови и слащаво улыбаясь, проскрежетал сеньор епископ.

— Какова игрушка у доньи Алетеи Долорес! — прогнусавил дон Франсиско.

— Или у дона Рафаэля Эрнесто, — поправил сына дон Фелисио и громко захохотал от собственной грубой остроты.

Рафаэль Эрнесто страдальчески посмотрел на него и сморщился так, будто проглотил, по меньшей мере, пол-лимона.

Граф де Ла Роса вздохнул и, увидев Алетею Долорес, жестом пригласил всех занять места за длинным столом, уставленным яствами.

Глава XXI

Обед начался с мясных блюд: мясо серны, баранина, целиком зажаренные зайцы и поросята с приправами и гарниром из искусно нарезанных варёных и сырых овощей — моркови, свёклы, капусты, лука, редьки; украшенные зеленью, с коричневой хрустящей корочкой, запечённые в сметане утки, гуси, куры, цыплята и куропатки; фаршированные форелью яйца; грибы в оливковом масле; воздушные пшеничные лепёшки; креплёные вина для мужчин, сладкие напитки для женщин…

И все эти яства — на изысканной фарфоровой посуде с цветной рельефной орнаментацией, напитки — в молочно-белых и расписанных яркими лазурями сосудах, в тяжёлых бутылках удлинённой, прямоугольной и округлой формы.

Гул голосов с отдельными выкриками дона Эдгара или дона Фелисио вызывал у обоих именинников чувство уныния.

Наконец Рафаэль Эрнесто негромко сказал:

— Поиспытывают немного наше терпение да и разъедутся.

— Остаётся надеяться, что мы ещё лет пятнадцать-шестнадцать их не увидим, — одними глазами улыбнулась Алетея Долорес.

— Сомневаюсь, сестрёнка. Ты заметила, какими глазами смотрит на тебя старший из братьев Мартинесов? Я даже не могу есть.

— Почему?

— Сводит челюсти: очень хочется его укусить.

Алетея Долорес, с трудом сдержав смех, стукнула брата кулачком по ноге.

— Я ничего не хочу замечать, — прошептала она.

---

— А зря! Да он, нахал, просто раздевает тебя глазами. Вот увидишь, начнёт приезжать и ухаживать, а потом предложит свою немытую руку и заплывшее жиром сердце.

Девушка ещё раз незаметно толкнула Рафаэля Эрнесто:

— Перестань, не то я сейчас пренебрегу приличиями и вдоволь посмеюсь.

— Ты имеешь на это право, Лета, ведь сегодня твои именины. А вот через два дня буду смеяться я, как раз в день моего рождения. Ну, не плакать же мне над тем, что я имел неосторожность родиться… Ладно, ладно, молчу… А твоим потенциальным жирнихом, я хотел сказать женихом, придётся заняться мне самому и сегодня.

— …Уже начала действовать святая инквизиция, — донеслось до них. — Уже корчатся от пыток в руках палачей проклятые еретики. Уже было по Испании несколько сожжений на костре, святом костре!

Сеньор епископ вскочил, его глаза округлились и горели жёлтым огнём, высоко поднятая голова сильно тряслась, так, что даже прыгали складки кожи на сморщенном, будто печёное яблоко, лице.

— О Господи! — не удержался Рафаэль Эрнесто.

— Я не слышала о таком… — растерянно проговорила сеньора Мартинес.

— Услышите. Скоро все услышат! — не унимался старик. Было очевидно, что он хлебнул лишнего.

— Ваше Преосвященство! — попытался вернуть его к действительности граф де Ла Роса. — Мы склоняем голову перед справедливостью святой инквизиции, однако… Однако Вы отведали ещё не все блюда, а уже поднялись из-за стола. Вам необходимо беречь свое здоровье.

Алетея Долорес переглянулась с братом. Рафаэль Эрнесто вздохнул и, поскольку стук вилок и ножей ещё не утих, негромко заметил:

— Какое счастье, что на нас никто не обращает внимания. Скажи, Лета, на именинах так и положено? Как там крестьяне поступают в подобных случаях? Моя любовь к ним возрастает с каждым скушанным Мартинесами блюдом.

— Я только что сама подумала, — улыбнулась Алетея Долорес, — если устраивать нам именины в замке, в небольшом кругу людей, так уж лучше созвать наших родственников.

— У нас есть родственники? — не понял Рафаэль Эрнесто.

— Стыдись! А по линии бабушки Хулии? Забыл?

— Как я могу забывать то, чего не знаю? — искренне удивился юноша.

Алетея Долорес внимательно посмотрела в его глаза и поняла, что на этот раз брат не шутит.

— Пресвятая Дева! — ошеломлённо сказала она. — Ты не знаешь никого, кроме бабушки Хулии?! Ах, ну да… Откуда тебе знать? Хотя… Отец, по крайней мере, должен был тебе рассказать! — воскликнула юная графиня.

— Тише! — одёрнул её Рафаэль Эрнесто. — Мне совсем не хочется быть в центре внимания… Видимо, так получилось: отец не догадался, ты забыла, а я не поинтересовался, вот и не знаю никаких родственников, кроме родной бабушки… А что, у меня есть какая-нибудь троюродная сестра?

Алетея Долорес погрозила ему пальчиком и поправила:

— Четвероюродный брат.

— Да?! Это не менее интересно! Расскажи, Лета, поскорее — откуда он взялся, как его зовут и сколько ему лет.

— Не торопись, я опишу тебе наше генеалогическое древо по порядку, — с удовольствием заговорила Алетея Долорес. — Наши прапрадед и прапрабабушка пришли в Арагон издалека, с Севера, и оба были светловолосы и голубоглазы. Они привезли с собой двух маленьких дочерей. Одна из них, Анна, стала впоследствии матерью бабушки Хулии. Анна — наша родная прабабушка… Ты все понимаешь, Рафаэль Эрнесто?

— Пока да, — Рафаэль Эрнесто слушал напряжённо и заинтересованно, будто перед ним должна была открыться большая, захватывающая тайна.

— Так вот. Сестру нашей прабабушки Анны звали Марией. Она вышла замуж за крестьянина по фамилии Вивес, родила сына Хуана — двоюродного брата бабушки Хулии. Хуан и сейчас живет в деревне Ла Роса. Он считается нашим двоюродным дедушкой, а его жена — двоюродной бабушкой. Её имя — Эрнестина. У дедушки Хуана есть сын — дядя Хосе. Это троюродный брат нашей мамы Эсперансы. У дяди Хосе и тёти Соледад сын тоже Хосе. Их так и называют: Хосе Вивес-старший и Хосе Вивес-младший. Вот он самый, Хосе Вивес-младший, и есть наш с тобой брат — четвероюродный.

— Уф! — с облегчением вздохнул Рафаэль Эрнесто, сумевший удержать в голове нить сложных генеалогических связей. — И какой он, Хосе Вивес, ведь ты с ним знакома?

Почему он ни разу не появлялся в замке? И этот самый двоюродный дедушка Хуан? Они не хотят с нами знаться? — забросал он вопросами сестру.

— О, Рафаэль Эрнесто! Они много раз бывали в замке, навещали бабушку Хулию. Может быть, и ты их не раз видел, но не знал, кто эти люди. Бабушка Хулия тоже частая гостья в деревне. Она предлагала всем Вивесам перебраться жить в замок, но они люди простые и скромные, и хотят заниматься своим делом, а главное для них — крестьянский труд… Что касается Хосе, то он очень хороший. Ему двадцать один год, но даже старики считаются с его мнением — такой он рассудительный, а ещё — сильный. Ростом Хосе намного ниже тебя, глаза тёмные, а волосы светлые, не такие, как у меня, но всё равно…

— Двадцать один год… — задумчиво повторил Рафаэль Эрнесто. — Наверно, есть невеста? Собирается жениться?

— Насколько мне известно, Хосе ни с кем не встречается, — озабоченно проговорила Алетея Долорес. — Он любит или чужую невесту, или чужую жену… Но это не наше с тобой дело…

— … Романсы — моя слабость, — донеслось до слуха увлечённых тихой беседой именинников. Эти слова нараспев произнесла донья Мерседес. — Позвольте мне, сеньоры, рассказать вам мой любимый романс, я просто не могу удержаться.

— Ради Бога, милая донья Мерседес, — тут же откликнулся дон Эрнесто. — Мы послушаем Вас с большим удовольствием. Не так ли, сеньоры?

Сеньора Мартинес встала и шутливо поклонилась в ответ на одобрительные возгласы.

— В саду благородная дама

Гуляла в полдневный час,

Ноги её босые

Усладой были для глаз1…

Донья Мерседес, порозовевшая от вина, вдохновенно и довольно неплохо читала, почти всё время глядя на сидевшего напротив неё дона Альфонсо.

«Черт возьми! — подумал Рафаэль Эрнесто. — Да ведь она в него влюблена — это ясно, как Божий день… Вот так молодая мачеха!» — он покосился на сестру, не заметила ли она того, что ясно видел он?

Но Алетея Долорес сидела, мечтательно подперев кулачком подбородок, и смотрела куда-то поверх головы молодой гостьи.

— Замечательно! — первым воскликнул дон Эрнесто. — Откуда Вы, добрая фея, принесли в наши края новый романс?

— От эускалдунак, — охотно отозвалась донья Мерседес, польщённая похвалой и комплиментом уважаемого графа. — Мой отец — баск. Я покинула родные места всего полтора года назад и знаю множество романсов, которых, вероятно, пока никто не слышал в окрестностях Уэски.

— В таком случае мы будем первыми, кто их услышит, — с улыбкой проговорил дон Эрнесто. — Однако я вижу, что мои гости больше не прикасаются к блюдам. Видимо, нужно сменить стол и перейти к сладкому.

Глава XXII

Множество слуг бесшумно и проворно убрали со стола остатки яств. Перед разморенными от обильной еды и вина гостями начали появляться блюда, которые вызвали у них новый аппетит.

Здесь были виноград, светящийся прозрачной зеленью; лимоны и апельсины с их насыщенным цветом жёлтой и оранжевой кожуры; очищенные лесные орехи; малина с её дурманящим, неповторимым ароматом; сладкий сыр; замысловатые изделия из румяного теста.

В тонких сосудах были молоко и чай; в маленьких пузатых бочоночках по всему столу стояли мёд и тростниковый сахар, предмет гордости хозяина.

Но особое оживление вызвало появление огромного творожного пирога, который внесли на квадратном блюде четверо слуг. От свежего пирога ещё исходил пар, и аромат щекотал ноздри не привыкших отказывать себе ни в чём людей.

— Где наша флювиоль? — закричал дон Фелисио.

— Да! А где вообще наши музыканты? — спросила донья Мерседес. — Дон Эрнесто, Вы забыли о них?

Вместо ответа граф сделал знак рукой, и слуги отдёрнули занавес, открывший обширную нишу в глубине зала. За занавесом оказались музыканты, прибывшие вместе со своими сеньорами из замка Аутодефенса.

Тотчас, по желанию дона Фелисио, завизжала флювиоль, и все рассмеялись, глядя на его довольную физиономию.

Гости с интересом стали разглядывать инструменты в руках музыкантов.

— Сальвадор! — позвала донья Мерседес. — Исполни «Сильнее смерти — любовь».

Один из музыкантов, видимо, солист, поклонился. Зазвучала негромкая музыка, приятный тенор запел:

— «Юный граф к любимой прибыл

Из-за моря-океана.

И коня поить повёл он

В день святого Иоанна.

И покуда конь пьёт воду,

Граф поёт в тоске и неге.

Птицы слушают ту песню,

Останавливаясь в небе;

Путник, слыша эту песню,

Забывает про усталость,

И моряк на этот голос

Поворачивает парус…»

— Держать музыкантов — неплохое дело, — произнесла сеньора Каррильо, лишь только певец умолк. — Дон Фелисио, Вы одолжите мне своих музыкантов на недельку, когда вернётся мой сын?

— С большим удовольствием, донья Еухения. Я уважаю дона Рауля, преклоняюсь перед его мужеством. Так долго сражаться с маврами!

— А что, дон Рауль должен скоро вернуться? — спросил дон Альфонсо. — Мы с ним были приятелями.

— Я знаю, мой друг. Надеюсь, вы ими и останетесь. В последнем письме сын сообщил, чтобы я ожидала его к зиме.

— Это совсем скоро! — обрадовался дон Фелисио. — Вот уж погуляем! И станцуем сардану!

— Да что твоя сардана, — скривила губки донья Мерседес. — Вы не видели, сеньоры, танцев эускалдунак — с кинжалами, кубками!

— Дон Эрнесто, мы сегодня танцевать будем? — заплетающимся языком спросил дон Фелисио.

— Мой друг, Вы отведали ещё не все блюда, — граф подозвал слугу и негромко сказал ему несколько слов, после чего слуга вышел. — И потом мы ведь с Вами не настолько молоды, чтобы танцевать. Подождите немного — я приготовил для всех сюрприз.

Слуга вернулся в сопровождении высокого человека в живописной одежде. На незнакомце была лимонно-жёлтая крестьянская рубашка, видимо, крашенная барбарисом, со стоячим воротником; короткая чёрная жилетка; чёрные блестящие штаны в обтяжку, опускавшиеся чуть ниже колен, с кисточками по бокам, в самом низу; и широкий красный пояс, в несколько рядов охватывающий талию.

На ногах его были деревянные башмаки, плетёные сверху, их ремни оплетали щиколотки; на голове — широкополая чёрная шляпа с ремешком под подбородком. Поля шляпы прятали в своей тени глаза человека, видна была только молодая чёрная борода.

Алетея Долорес с первой секунды узнала Герардо и, забыв обо всём на свете, впилась в него глазами, даже розовые губки слегка приоткрылись.

«Ого! — сказал сам себе Рафаэль Эрнесто, глядя на сестру. — Кажется, Лета готова потерять голову. Неужели это уже случилось?» Он нахмурился и враждебно посмотрел на вошедшего.

— Сеньоры! — раздался торжественный голос графа де Ла Роса. — Этого человека зовут Герардо Рамирес. Он порадует нас своим искусством танцора.

«Можно ли так рисковать! — снова подумал Рафаэль Эрнесто. — Ведь отец не видел, как танцует этот человек, просто поверил ему на слово! Вот будет позор, если гости засмеют танцора, которого граф де Ла Роса представил с такой важностью!..»

— Какую музыку ты предпочитаешь? — спросил у Герардо дон Эрнесто после того, как тот поклонился присутствующим.

— Пусть играют хоту на гитаре, сеньор.

— Хоту? — переспросил дон Эрнесто. — Но, кажется, это парный танец.

— Я справлюсь, сеньор, — коротко и скромно заметил Герардо.

Граф де Ла Роса сделал знак музыкантам и вернулся на своё место за столом. Гитарист сыграл первые такты, но танцор пока не двигался. И лишь когда в мелодию вплелось постукивание кастаньет, танец начался.

Глаза Герардо были опущены, голова слегка наклонена вперёд, гибкие руки то взлетали вверх, то задерживались на талии, деревянные каблуки гулко вторили кастаньетам. Внезапно Герардо резко вскинул голову, сбросил шляпу за плечи, окинул сеньоров сверкающим, победным взглядом и задвигался быстрее. Чувствовалась его уверенность в непревзойдённом мастерстве танцора: движения, предназначенные для пары, он легко заменял сольными, словно делал это сотни раз, отточенно выполняя каждый поворот, каждый пристук каблука…

Хоту Алетея Долорес знала хорошо. Она не раз танцевала её вместе с Карлосом под щёлканье пальцев многочисленных добровольных зрителей и ревнивые взгляды Мауры. И хотя сейчас танцор был великолепен, юной графине было жаль парных движений. Сеньоры, захваченные зрелищем, может быть, и не догадывались, но она знала: Герардо Рамиресу нужна партнёрша.

Алетея Долорес тронула за рукав графа, всецело поглощённого танцем, и спросила:

— Отец, ты позволишь?

Он машинально кивнул, а когда сообразил, о чём просит дочь, было уже поздно. Алетея Долорес взяла свой веер, встала и направилась к нему.

Герардо увидел сеньориту сразу и сам быстро приблизился, принимая её в танец. Теперь они танцевали вдвоём, слаженно и великолепно, всем существом чувствуя друг друга. Пламя множества свечей подрагивало, и со стороны казалось, будто посредине большого зала разгорелся костер из быстро мелькающих розового атласа, жёлтой рубахи и красного пояса.

Алетея Долорес видела только эту рубаху и сильную шею за расстёгнутым воротом. И ещё видела большой медальон на цепочке, выпрыгнувший наружу. Этот медальон ловил отражение огня свечей и блестел золотой желтизной. Девушке казалось, что он сам излучает свет, потому что она ясно видела изображение солнца, хоть и наполовину спрятанного за большим, вертикально стоящим мечом…

Несколько последних аккордов, и музыка обрывается, а вместе с нею застывают в одно мгновение танцоры: она — прогнувшись далеко назад, почти касаясь веером пола, он — подняв руки и припав перед нею на одно колено.

И в ту же минуту происходит нечто непредвиденное: от резкой остановки танцора тонкая цепочка на его шее обрывается, и медальон, звонко ударившись о каменный пол, скользит к ногам одного из гостей дона Эрнесто, к ногам дона Эстебана Доминго-и-Хименеса.

Дон Эстебан быстро наклоняется, но, не успев поднять золотую пластину, хватается за грудь и грузно падает на пол без чувств. Гости вскакивают с мест; к упавшему подбегают слуги; Герардо, оглянувшись на Алетею Долорес, спешит поднять свой медальон, и в некоторой растерянности останавливается перед графом де Ла Роса; но тот машет ему: «Уходи! Уходи!»; и Герардо послушно скрывается за дверью. Вслед за ним слуги выводят под руки едва живого дона Эстебана.

Глава XXIII

Рафаэль Эрнесто медленно шёл по слабо освещенному коридору и обдумывал свои дальнейшие действия. Несмотря на неплохое начало и замечательный обед, праздник получился каким-то скомканным. То ли виной этому был внезапный обморок и плохое самочувствие дона Эстебана, то ли на всех удручающе подействовал скандал, поднятый сеньорой Каррильо по поводу того, что сеньорита де Ла Роса унизилась до танца с простолюдином, но только праздник поскучнел.

Донья Мерседес, без конца выражавшая Алетее Долорес свое восхищение, вынуждена была сопровождать пьяного мужа в отведённую для них комнату.

Дон Альфонсо и дон Франсиско последовали примеру отца и тоже ушли отдыхать. Сеньор епископ вместе с вызванным доктором Амадэо не отходил от постели больного. Донья Еухения, возмущённая и разобиженная, посчитала нужным убраться восвояси.

Сейчас был вечер. Дону Эстебану, натёртому лечебными настоями, стало легче, и сеньор епископ, наконец, ушёл в свою комнату. Молодые Мартинесы, по-видимому, успели выспаться, потому что Рафаэль Эрнесто совсем недавно слышал их громогласный смех. Это и побудило его отправиться к дону Альфонсо в намерении отбить у него аппетит в отношении Алетеи Долорес.

Юноша ещё не знал, что скажет и как поступит, но ни на минуту не сомневался в том, что задуманное у него получится.

Голоса, неожиданно раздавшиеся за тёмным поворотом коридора, заставили его остановиться.

— Альфонсо, ты сводишь меня с ума, — обиженно сказал голосок, принадлежащий донье Мерседес. — За обедом ты так красноречиво смотрел на дочь графа, что я подумала: не собираешься ли ты к ней посвататься?

— А что, это неплохая мысль, — хмыкнул в ответ дон Альфонсо.

— Зачем же я тогда бросила мужа и согласилась на авантюру с твоим мерзким стариком?! — возмутилась донья Мерседес. — Ведь ты уверял меня, что таким образом мы сможем заполучить всё наследство!

— Да, это так, — согласился дон Альфонсо. — Мы с отцом часто ссоримся, он больше любит Франсиско, и если бы не ты, он давно бы уже выгнал меня из дома без единой монеты.

— Вот видишь, любимый, на какие жертвы я иду ради тебя, — продолжала сеньора Мартинес. — Я преодолела такой длинный путь одна, чтобы приехать в твой дом на целых три месяца раньше тебя! А какое усилие я делала над собой каждый раз, чтобы пококетничать с твоим отцом, стерпеть его ласки и слюнявый рот, разделить с ним брачное ложе!.. Я больше не могу, Альфонсо. Пожалей меня! Давай возьмём золото — ведь я имею к нему доступ — и убежим отсюда вдвоём. Мы могли бы уехать в Наварру и жить в замке отца. Он ещё не видел моего первого мужа, и его легко будет обмануть… Что же ты молчишь, Альфонсо?!

— Мерседес, во-первых, я прошу тебя: не кричи, нас могут услышать, во-вторых, успокойся. Я благодарен тебе и ценю все твои жертвы ради меня. Но я чувствую, что Бог хочет изменить мою судьбу: не зря же Он сегодня дал мне возможность увидеть настоящего Ангела — донью Алетею Долорес. Так неужели ты сможешь помешать воле самого Господа? Нет, ни ты, ни я, ни кто другой не в силах это сделать. А значит, моя судьба отныне связана с дочерью дона Эрнесто…

— Наглец! — гневно перебила назидательную речь любовника донья Мерседес. — Я не простушка, чтобы позволить тебе запудрить мне мозги! О Господи! Разве такой судьбы я заслуживаю?! Зачем тогда отец дал мне образование и обучил хорошим манерам? Нет, нет, не в таком кругу, как вы, Мартинесы, я должна жить… А ты, обманщик, заплатишь мне сполна. Как только твой отец проспится, я расскажу ему о нас с тобой всю правду, и, поверь, меня он не выставит за ворота замка, я ему нужна, а вот тебе придется туго!

— Мерседес, твои угрозы смешны. У меня есть верное средство против отцовской злости — кинжал к горлу.

Послышался звук пощечины, но дон Альфонсо со смешком продолжал:

— Не сердись, девочка. Ты мне ещё пригодишься. Разве тебе плохо со мной, а?

Рафаэль Эрнесто вынул из держака факел и шагнул за поворот. Пламя выхватило из темноты испуганные лица любовников.

— Весёленькая у вас история, голубчики, — без улыбки сказал Рафаэль Эрнесто. — Ну, так у меня против тебя, сердцеед, тоже есть верное средство, — с этими словами он приставил к горлу дона Альфонсо обнажённый меч.

— Ради Бога, сеньор Рафаэль! — воскликнула донья Мерседес. — Не убивайте его, умоляю Вас!

— Видишь, мерзавец, как тебя любит женщина, которой ты намереваешься окончательно испортить жизнь? — юноша, похоже, и не думал убирать меч от шеи побледневшего дона Альфонсо. — Знай своё место. Эк, замахнулся на руку Алетеи Долорес! Её стошнит от твоего признания в любви. А чтобы я знал, что доходчиво объясняю и что, начиная с завтрашнего дня, ты больше никогда не появишься перед моими глазами, я сделаю тебе небольшую пометку для памяти, — и он провел лезвием меча по шее Мартинеса. Из порезанной кожи потекла струйка крови.

При виде крови донья Мерседес лишилась чувств. Рафаэль Эрнесто опустил меч и позволил дону Альфонсо поднять сеньору Мартинес. Потом он проводил их до дверей комнаты, освещая факелом коридор, и на прощание сказал удручённой гостье:

— Милая донья Мерседес, я умею держать язык за зубами. А этого прохвоста как-нибудь проучите. Женский ум изобретателен, отомстите за себя.

Донья Мерседес улыбнулась ему сквозь слезы, а дон Альфонсо наградил его таким ненавидящим взглядом, что юный граф невольно усмехнулся.

________________

Алетея Долорес вошла в свою комнату и села на постель, сжимая холодными ладонями горячие щёки. Потом она встала и заперла дверь на ключ, словно боялась, что кто-нибудь войдёт и разберётся в её путаных мыслях и чувствах. Почему так неистово бьётся сердце и горит лицо, когда она вспоминает эти чудесные глаза, способные пронизывать насквозь? Почему этот человек так захватил её воображение?

Алетея Долорес откинулась на подушки и сквозь опущенные веки снова и снова видела мысленным взором, как рядом с нею мелькают сильные мужские руки, гибкое тело, как ласково смотрят глаза-омуты…

Девушка порывисто поднялась и, подойдя к небольшой скульптуре, изображавшей Деву Марию, вдруг упала перед нею на колени.

— Пресвятая Дева! — горячо заговорила она. — Успокой мою душу, прошу тебя! Я не знаю, что со мной. Мне так нравится этот человек… Ты знаешь, о ком я говорю… Но ведь он не для меня? Как ты думаешь, Пресвятая Дева? Мне не следует думать о нём, но я не могу не думать… Не могу даже справиться со своими чувствами. Никогда ещё я не была так слаба. Помоги мне, Пресвятая Дева! Дай силы противостоять наваждению. Больше ни о чём не прошу — только дай мне силы… — и она быстро и привычно зашептала слова латинской молитвы.

Молитва облегчила душу Алетеи Долорес. Смахнув слёзы и поднявшись с колен, девушка открыла дверь на балкон. Необычная прохлада резко охватила её. Алетея Долорес зябко поёжилась, нашла свой горностаевый плащ и, накинув капюшон, вышла в ночной холод.

Мириады ярких крупных звёзд усеяли фиолетовое небо. Ни один лист не шевелился в саду. Густой запах левкоев, магнолий и роз окутывал дурманом голову и грудь. Где-то далеко внизу, в траве, без устали стрекотали цикады.

«Лето в разгаре, а ночь выдалась такая холодная, — подумала Алетея Долорес и плотнее завернулась в плащ. Здесь, на балконе, ей было легче: холодный воздух вливался в грудь и успокаивал растревоженное сердце, щёки больше не горели.

Алетея Долорес стояла, прислоняясь спиной к выпуклому камню, и улыбалась, глядя на звёзды. Ей казалось, что все прежние годы она спала и проснулась только сейчас, в эту минуту, когда мир, омытый родниковой свежестью ночи, предстал перед нею в невиданной до сих пор красоте.

Внизу, прямо под балконом, неожиданно раздались голоса.

— Здесь Вам станет легче, сеньор, — сказал доктор Амадэо. — Сейчас я распоряжусь вынести для Вас кресло.

— Не беспокойтесь, доктор, — ответил слабым голосом дон Эстебан. — Мне достаточно будет вот этого стула. Я благодарю Вас, а теперь оставьте меня… Только… Только скажите моему слуге Хуану — пусть придёт.

«Комната дона Эстебана — прямо под моею, — вспомнила Алетея Долорес. Она собралась было уйти с балкона, но негромкие слова, которые дон Эстебан вдруг сказал вслух самому себе, заставили её остановиться:

— Вот я и нашёл тебя. Значит, Герардо Рамирес? Ну что ж, мне всё равно, какое у тебя имя. Главное — я нашёл! Нашёл!

В его голосе было столько торжества и вместе с тем злорадства, что сердце Алетеи Долорес тревожно сжалось.

— Я здесь, сеньор, Вы меня звали? — раздался хриплый голос Хуана.

— Да, мой друг. Тебе представилась возможность доказать мне свою преданность.

— Приказывайте, — коротко бросил Хуан.

— Сегодня великий день. Я нашёл его! Представляешь, Хуан, нашёл! Да, да, ты можешь в этом не сомневаться!

— Но как это случилось, сеньор?

— Ты видел танцора в жёлтой рубахе? Высокий такой…

— Да, сеньор, я даже знаю его имя: Герардо Рамирес.

— Да, да, я тоже спросил у слуги, я знаю его имя.

— Простите, сеньор, но почему Вы решили, что этот человек — он?

— О, Хуан, я узнал его сразу, как только он появился в зале. Даже борода не помешала мне узнать его! Облик тот же самый. Удивительное сходство!.. Но это ещё не всё. К концу танца с цепочки на его груди сорвался медальон и волею Дьявола покатился прямо к моим ногам. Мне достаточно было одного взгляда.. Это он, Хуан, он!.. Послушай, мой друг, я чувствую себя из рук вон плохо. Если даже со мной что-то случится, сделай это.

— Герардо Рамирес не так давно пошёл в деревню. Сейчас ночь. Я могу догнать его.

— Да, конечно! Бери коня и постарайся настигнуть его. Сделай всё возможное, но так, чтобы никто не видел. Он не должен жить. Какое было бы счастье, если бы ты смог разделаться с ним именно этой ночью! А потом мы возьмёмся за Родриго, и тогда уж я тебя озолочу. Ты мне веришь, Хуан?

— Да, сеньор. Вы всегда были добры ко мне.

— Ну, так поторопись. Дорога каждая минута… Его тело хорошо бы отвезти в горы и бросить в какую-нибудь пропасть или, на худой конец, похоронить под камнями.

— Я всё сделаю.

— Иди, Хуан, иди.

Шаги удалились. Хлопнула дверь. Стало тихо. Слышно было лишь тяжёлое, больное дыхание дона Эстебана.

Алетею Долорес сковал ужас. Какое-то время она не могла пошевелиться, всё так же прижимаясь спиной к неровной стене.

«Герардо Рамирес… разделаться с ним… его тело… бросить в пропасть…» — лихорадочно стучали в мозгу обрывки фраз.

Алетея Долорес прижала ладонь к губам, сдерживая готовый вырваться крик. Она бросилась в комнату и снова упала на колени перед Святой Девой:

— Защити его, Пресвятая Дева! Не дай совершиться злодеянию!

Облик Марии был спокоен и умиротворён, но Алетея Долорес кусала холодные пальцы, не в силах успокоиться.

Решение пришло бесповоротное: «Спасти!» Она должна это сделать! Рука Святой Девы будет направлять её.

Девушка выбежала в полутёмный гулкий коридор. Дверь в комнату брата была заперта. Алетея Долорес стала неистово стучать, но Рафаэль Эрнесто не открывал.

«Где он может быть в такое время?» — чуть не плача, подумала девушка и вдруг услышала звон шпор: с другого конца коридора сюда шёл Рафаэль Эрнесто!

Алетея Долорес бросилась ему навстречу и, добежав, с мольбой заглянула в глаза:

— Рафаэль Эрнесто, обещай помочь мне!

— Что-то случилось? — встревожился юноша. — Тебя кто-то обидел?

— Нет, нет, дело не во мне… Герардо Рамиреса хотят убить…

— Да?! — Рафаэль Эрнесто выпрямился, лицо его стало насмешливым. — Кажется, я начинаю понимать: моей сестрёнке приснился дурной сон.

— О, Рафаэль Эрнесто! Сейчас не время для шуток! Это правда: Герардо Рамиреса хотят убить! — в отчаянии повторила Алетея Долорес.

— Да какое мне дело до Герардо Рамиреса! — вспылил Рафаэль Эрнесто. — Я только что угомонил твоего несостоявшегося жениха, а теперь, видимо, придётся заняться твоим воспитанием. Ты разрешишь мне самому делать это или следует посоветоваться с отцом?

— Раз так, я всё сделаю одна! — гневно проговорила Алетея Долорес. — Я думала, что ты мне друг, а ты… ты… просто осёл! Отойди с дороги, я должна помешать злодейским замыслам дона Эстебана, — и она решительно оттолкнула брата.

— Постой! — Рафаэль Эрнесто схватил её за руку. — Ты говоришь: дона Эстабана? Это меняет дело! Ну-ка, рассказывай, что случилось.

— Я была на балконе и случайно услышала, как дон Эстебан отправлял своего слугу убить Герардо Рамиреса, — взволнованно заговорила Алетея Долорес.

— За что? — быстро спросил юноша.

— Я не поняла… О, Рафаэль Эрнесто, сделай же что-нибудь! — взмолилась девушка. — Хуан уже уехал вслед за ним. Может быть, как раз в эту минуту совершается злодейство.

— Ладно, — решительно проговорил молодой граф. — Потом во всём разберёмся. Иди к себе, а я постараюсь помешать дону Эстебану.

— Я с тобой! Нет, нет, и слушать не хочу! Я должна быть там… В конце концов, это мой христианский долг.

Видя, что любые доводы бесполезны, не желая спорить с сестрой, Рафаэль Эрнесто молча повернулся и быстрыми шагами направился к лестнице.

Пабло спросонок никак не мог понять, чего от него хотят.

— Коней? Сейчас? — испуганно повторял он.

— Да, сейчас, черт побери! — рассердился Рафаэль Эрнесто. — Здоров же ты спать! Мы с сеньоритой поедем вслед за слугой дона Эстебана.

— Простите, сеньор, а при чём здесь Хуан? — не понял Пабло.

— Ну вот, я так и знал! Ты, конечно, не слышал, как Хуан взял своего коня и ускакал. Его коня нет на месте, ты понимаешь?

— Я, сеньор, ничего не слышал, — виновато проговорил Пабло. — Я крепко сплю.

— Это я заметил. А ведь отец просил тебя не давать коня Хуану, не выпускать его за ворота замка!

Пабло молчал, поникнув головой.

— Ладно, давай, быстро готовь коней, а я потолкую со стражниками.

При виде Рафаэля Эрнесто два воина поднялись со скамьи.

— Разве вы не слышали приказ отца не выпускать слугу сеньора Хименеса? — напустился на них Рафаэль Эрнесто.

— Мы и не выпускали, сеньор граф, — ответил один из стражников. — Тогда он привёл Вальдеса, и тот сказал, что дон Эрнесто разрешил.

— «Дон Эрнесто разрешил»! — возмущённо воскликнул юноша. — Да что же это делается с недавних пор?! Имя графа де Ла Роса вертят, как хотят! Его именем приглашают, разрешают, запрещают! Вы все с ума сошли! Скажите мне: как вы могли поверить Бычьему Глазу?!

— Мы не верили, сеньор, — тихо ответил тот же воин. — Но он сказал, что с минуты на минуту подойдёт сеньор Хорхе и нам достанется, если мы немедленно не выпустим Хуана… Мы виноваты, сеньор граф. Прикажите нас наказать.

— Вас и так уже Бог наказал, лишив мозгов… Если отец спросит о нас с сестрой, скажите, что, мол, обещали скоро вернуться… Лета, ты готова? — Рафаэль Эрнесто вскочил в седло. — До чего же холодно! И ветер поднялся. Пабло, дай-ка мне сайяль.

Тесоро, нетерпеливо танцевавший на месте, пока открывали ворота, наконец, вырвался на простор.

Всадники растворились в темноте. Стук копыт замер в отдалении.

Глава XXIV

Герардо помог слугам донести бесчувственного дона Эстебана до его комнаты и пошёл вниз. Проходя вновь мимо большого зала, он задержался — из-за приоткрытых дверей слышен был крик какой-то сеньоры:

— …Это переходит границы приличия! Как Вы могли, сеньор граф, позволить своей дочери унизиться до такого?! А Вы, сеньорита, стыдитесь! Ваше поведение никак нельзя назвать детской шалостью. Вы взрослая девушка. Неужели Ваш отец не воспитал у Вас чувство собственного достоинства? Где это видано: выходить на танец к грязному простолюдину!

— Почему «грязному»? — спросил голосок Алетеи Долорес, и Герардо понял, что в эту минуту девушка улыбалась.

— Вы смеетесь надо мной?! — взвизгнула сеньора. — Полное падение нравов!

— Ах, донья Еухения, зачем Вы так? — сказал другой женский голос. — Мне совершенно непонятен Ваш гнев. И сеньорита Алетея Долорес и её партнёр были просто великолепны! Я и сама не прочь была бы потанцевать с таким красивым юношей.

— Замолчите, донья Мерседес!.. Ах, мне плохо. Воды! Дайте воды!..

Герардо показалось, что кто-то идёт к выходу из зала, и он поспешно отошёл. Постояв какое-то время в нише коридора, он убедился, что тревога его была напрасной, и он зря ушёл от двери: может быть, посчастливилось бы ещё раз услышать голос той, что имела прекрасный облик и чарующее имя: Алетея Долорес…

Но Герардо поборол соблазн: подслушивать было не в его правилах. Он нехотя спустился вниз и до самого вечера просидел в старой беседке, ожидая, что его снова позовут.

Вдруг со стороны поварской донеслись крики. Герардо тотчас вскочил, спеша на помощь отчаянно кричащему, несомненно, ребёнку, и столкнулся с несколькими воинами, которые преградили ему путь.

— Что здесь происходит? — резко спросил он.

— А почему мы должны тебе объяснять? — грубо ответил один.

— Да потому, что кричит ребенок! — возмутился Герардо.

— Раз кричит, значит, так надо.

— Что ты несёшь! Ну-ка, пусти меня.

— Ишь, какой!.. Этот поварёнок, если хочешь знать, облил нашего сеньора горячей подливой и при этом наступил ему на больную ногу. Вот сеньор и приказал всыпать мальчишке двадцать пять плетей.

Герардо похолодел и, расшвыривая в стороны воинов, ринулся в поварскую, где совершалась казнь. Глазам его предстало жуткое зрелище: двое воинов держали извивающегося на скамье худенького мальчонку, а третий мочалил его ударами кнута. Рубашка несчастного уже была изрезана кнутом на полосы, и эти полосы влипли в окровавленную спину, которую и спиной-то уже нельзя было назвать.

Ударами тяжёлого кулака Герардо уложил всех троих палачей и бросился к мальчику. Тот бессмысленно посмотрел на неожиданного защитника, и глаза его закатились…

— Кто ты такой?!

— Наш сеньор будет недоволен!

— Может, тебя положить на скамью вместо него? — кричали вокруг воины, а Герардо держал тонкую, как стебелёк, руку ребенка и чувствовал, как под его пальцами исчезает ниточка пульса…

Отпустив безжизненную руку, Герардо обвёл всех тяжёлым взглядом и молча направился к выходу. Вдруг прямо на него налетел только что прибежавший человек с безумным взглядом. Он бросился к мальчику и, поняв, что тот уже мёртв, неистово закричал:

— Граф ответит, сынок! Ответит за твою смерть! — и завыл так, что Герардо показалось, будто в его жилах останавливается кровь, а по коже головы пробегает холодок, шевеля волосы.

Герардо выбежал из поварской и опомнился только во дворе.

— Наш сеньор… граф… — вслух сказал он, недобро усмехаясь. — Так вот он каков, граф де Ла Роса! Быть благосклонным и казнить — всё прихоти… Какие доброта и справедливость могут быть у сеньоров?!

Он с ненавистью окинул взглядом величественную Главную башню с разноцветными витражами в окнах и, чувствуя себя совершенно опустошённым, быстро зашагал к воротам, даже не повернувшись на голос звавшего его Пабло Лопеса.

Была хотя и холодная, но ясная ночь. Герардо не замечал ни крупных звезд, ни аромата роз, все ещё доносящегося из-за высоких стен замка. Он шёл, не зная куда, просто по дороге, без всякой цели.

Чудовищный обман нестерпимо жёг его грудь. Граф де Ла Роса, дон Эрнесто, седовласый человек с открытым и честным взглядом, оказывается, мог отдать приказание засечь маленького поварёнка только за то, что тот наступил ему на ногу! Парадокс!..

Зачем он поверил этим людям? Зачем дал обмануть себя? Сеньор дель Гуарда, от которого ему пришлось уйти, несомненно, лучше: он, по крайней мере, не скрывает своей ненависти к простым людям, а эти так ловко разыгрывают добропорядочных и справедливых!

Но если отец — чудовище, таковы и дети его! И этот невменяемый сеньор Рафаэль Эрнесто, готовый зарубить его мечом… И она… Она из той же семьи… А её учтивая речь, румянец смущения и ласковые взгляды — не что иное, как… Да, да! Ему следовало бы сразу догадаться: сеньорита хотела поразвлечься с ним! Такое уже было в его жизни…

И Герардо ясно представил лицо молодой женщины, той, что помешала ему разделаться с сеньором дель Гуарда.

…Донью Августу втайне называли распутницей. И это было правдой. Может быть, сказывался возраст сеньора, который был гораздо старше её; может быть, он вёл себя с нею слишком холодно и отчуждённо; а может быть, похотливость была в характере молодой особы, но только она не упускала случая затащить к себе в постель кого-нибудь из слуг, воинов или крестьян, отдавая предпочтение рослым и крепким.

Герардо донья Августа не могла не заметить, но на все её ужимки и намёки он отвечал удивлённым взглядом и старался не оставаться с сеньорой наедине. Этот единственный недоступный крестьянин сводил её с ума. Она думала только о нём. Донья Августа даже с лица сошла, страдая по Герардо.

В тот день, едва увидев его в воротах замка, она решила подойти и прямо предложить ему встречу нынешней ночью. Не видя никого вокруг, кроме Герардо Рамиреса, донья Августа приблизилась и сказала заранее подготовленные слова.

Юноша, не долго думая, отвесил ей звонкую пощёчину… И эту сцену наблюдал сеньор дель Гуарда.

Он подошёл к несостоявшимся любовникам, грубо взял супругу за руку, молча привёл к её комнате и, втолкнув туда, запер дверь.

А на Герардо тотчас набросились двое воинов, скрутили ему руки и бросили в подземелье.

Во второй раз Герардо оказался среди сырых стен, на мокром и скользком каменном полу, он снова слышал вопли, стоны, проклятья и плач несчастных узников.

Через три дня он узнал от воинов, что сеньор собирается судить его и, вероятно, смертной казни ему не избежать.

А ещё через день к нему спустился Маэстро Антонио, со всею осторожностью отодвинул тяжёлый засов на дверях и, приложив палец к губам, поманил за собой. Стражники подземелья, которых Антонио угостил специально приготовленным настоем из трав, крепко спали.

Была безлунная ночь. Маэстро отвёл Герардо в глубину сада, к самой крепостной стене. Здесь они простились, и через потайной ход, ощупью, по заржавевшей винтовой лестнице Герардо поднялся на стену, а оттуда по веревке спустился на другую сторону. Внизу у стены лежал приготовленный для него узелок с продуктами и одеждой.

Оставалось только попрощаться с мамой Марией, о которой Маэстро Антонио обещал заботиться, пока Герардо сможет вернуться и забрать её в те края, где он найдёт более спокойную жизнь и новый дом…

— Madre, madre, — обведя взглядом очертания горных отрогов, проговорил вслух юноша. — Господь Иисус сжалился над тобой, когда решил забрать тебя к себе. Я всё равно не смог бы жить с тобой. Нигде, ни у какого сеньора я не найду спокойной жизни. У меня нет дома. Видимо, мне суждены вечные скитания… — он сделал над собой усилие и медленно повернулся, чтобы в последний раз увидеть замок, который оказался, по сути дела, просто миражом.

Чёрная громадина с резкими очертаниями зубчатых стен и остроконечных башен проступала из темноты на фоне мерцающих звезд. Замок был нем, величествен и совсем не походил на мираж.

Сердце Герардо сжалось от боли.

— Ты красив, Ла Роса, — сказал он замку. — А сеньоров… сеньоров я ненавижу.

В эту минуту до его слуха донёсся отдалённый топот копыт. «Наверное, все угомонились, и я снова понадобился, — усмехнувшись, подумал Герардо. — Вот и послали за мной кого-то. Только какое мне до них дело! Туда я больше не вернусь».

И он продолжил свой путь, не оборачиваясь. Всадник был уже близко. Герардо приготовился дать ему отпор, хотя неосознанно боролся с желанием вернуться, чтобы опять увидеть прекрасное лицо в ореоле светлых волос… Внезапный удар оборвал мысли. Герардо схватился за голову и увидел, как по дороге покатился увесистый камень, которым непонятно за что угостил его всадник. Под пальцами стало мокро и липко. Злодей торопливо спешился. Это было последнее, что видел Герардо, прежде чем провалиться в черноту бесчувственной бездны.

---

__________

Ночь, совсем недавно такая ясная, вдруг резко потемнела. С гор подул обжигающий холодом ветер, поползли низкие тучи.

Дорога различалась с трудом, и всадники положились на коней, пустив их рысью. Тучи плыли по звёздному небу огромными лохматыми клочьями и надолго закрывали собой узкий серп месяца. Он показывался только временами, да и то не весь, а лишь верхушкой. Казалось, что месяц тонет в чёрном болоте туч и делает отчаянные попытки выбраться.

Деревня была далеко внизу. Она угадывалась по двум-трём еле различимым огонькам. Видимо, засиделись допоздна пряхи.

— Будь внимательна! Следи за дорогой! — сказал Рафаэль Эрнесто сестре и стал почти непрерывно, напряженно вглядываться в нагромождения камней и скал, поднимавшихся справа.

Ехали они уже довольно долго. Послышалось одинокое ленивое тявканье деревенской собаки. И сразу за тявканьем, совсем в другой стороне — отдалённое, едва слышное ржание.

Рафаэль Эрнесто быстро обернулся на этот звук и увидел, как далеко в горах между огромными валунами мелькнуло и исчезло светлое пятно.

— Видела? — крикнул он.

— Что? — прозвенел испуганный вопрос.

— Сворачиваем! — последовал ответ. Рафаэль Эрнесто развернул коня вправо. Алетея Долорес без лишних вопросов последовала за ним.

Кони, отыскивая проходы между острыми камнями и скалами, часто спотыкались.

— Быстрее, миленькая, — шептала Алетея Долорес своей белой лошади, гладя её по сильной шее. Животное хорошо понимало ласку хозяйки и старалось изо всех сил.

Выглянувший на мгновение месяц осветил впереди два могучих дерева, неизвестно как выросших в этой каменной пустыне, и рядом с деревьями — силуэт осёдланного коня.

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес молча переглянулись. Сердце девушки болезненно сжалось. Она вцепилась немеющими пальцами в гриву лошади и боялась одного: как бы не лишиться чувств!

Конь Хуана был привязан к толстому суку гигантского тиса. В горах свистел и завывал ветер, но никаких других звуков не было слышно. Рафаэль Эрнесто привстал на стременах и огляделся. Вон там, между теми двумя валунами, он видел мелькнувшее светлое пятно. Это близко, но верхом туда не проехать — слишком круто. Он спешился и, подавая руку сестре, ощутил мертвенный холод её пальцев. Только сейчас юноша понял, что горностаевый плащ слишком лёгок для такой холодной ночи. Не раздумывая, он сбросил сайяль Пабло и завернул в него Алетею Долорес.

— Держись, сестрёнка, — шепнул он ей на ухо. — Что бы ни было, держись!

Она благодарно улыбнулась и поспешила за ним, стараясь не отставать.

Рафаэль Эрнесто осторожно взбирался по камням, часто оглядываясь и подавая руку Алетее Долорес. Вдруг девушка вскрикнула и указала на пучок травы.

За камнем тускло блестело что-то круглое, похожее на большую монету. Рафаэль Эрнесто присел на корточки и увидел медальон с изображением меча и солнца, с чёткой надписью по-латыни: «Ex umbra in solem» Он протянул руку и взял находку. Трава была мокрой, юноша не придал этому значения, полагая, что коснулся росы. Но когда он раскрыл ладонь, чтобы лучше рассмотреть медальон, то увидел, что его рука в крови…

Губы Алетеи Долорес, лихорадочно следившей за ним, задрожали.

— Хуан потерял какой-то медальон, — хмуро сказал Рафаэль Эрнесто, доставая платок, чтобы вытереть ладонь.

— Не Хуан, — тихо возразила Алетея Долорес. — Это медальон Герардо: я видела на нём во время танца… Скажи, мы опоздали?

— Мне этого не хотелось бы… У нас есть надежда, Лета: Хуан ещё не возвращался… Что это?

— Да, я тоже слышала стук. Скорее, Рафаэль Эрнесто!

Они снова стали взбираться вверх, пока не достигли гребня между валунами. Перед ними открылась ложбина, на дне которой двигался человек. Ножны его меча тускло поблёскивали при свете выглядывавшего из-за туч месяца. Без всякого сомнения, это был Хуан, слуга дона Эстебана Доминго-и-Хименеса. Он стаскивал камни в одно место, где уже была внушительная горка.

Под большими и малыми камнями можно было разглядеть лежащего на земле человека в светлой рубахе.

Рафаэль Эрнесто стиснул руку сестры и шепнул:

— Оставайся здесь. Я разделаюсь с мерзавцем.

Он вскочил, выхватил из ножен меч и сбежал вниз, увлекая за собой лавину мелких камешков. От неожиданности Хуан уронил очередной камень прямо себе на ноги. Он закричал от боли, а Рафаэль Эрнесто, не дав злодею опомниться, приставил остриё меча к его горлу:

— За что ты убил его? Только не молчи, мерзавец!

— Мне приказал мой сеньор, — хрипло ответил Хуан, корчась от боли.

— Зачем твоему сеньору нужна была смерть этого человека?

— Не знаю.

— Врёшь! Говори, иначе я отрежу тебе уши!

— Делайте, что хотите, сеньор, тем более, что у меня в руке нет меча, — хмуро заметил Хуан.

— Ты предлагаешь мне поединок, негодяй?! — вскричал Рафаэль Эрнесто. — Да я просто заколю тебя, как свинью!

— Рафаэль Эрнесто! — раздался вдруг крик Алетеи Долорес. — Он, кажется, жив!

Юноша обернулся, и Хуан тотчас этим воспользовался. Он отпрянул назад и обнажил свой меч. Рафаэль Эрнесто сделал резкий выпад, и сталь его оружия мягко вошла в человеческую плоть. Испугавшись, он рванул меч на себя и увидел, что его Колада на целую треть в крови.

Хуан, вытаращив глаза, схватился за живот и упал ничком, потом вдруг перевернулся на спину, его тело передёрнула судорога, и он затих.

Молодой граф, не веря тому, что он только что убил человека, в растерянности склонился над Хуаном. Мёртвые глаза были открыты, но смотрели они не на тучи, не на звёзды, а в неведомую бесконечность…

— Рафаэль Эрнесто! — опять позвала Алетея Долорес. — Помоги же мне!

Покачиваясь и чувствуя подступающую к горлу дурноту, юноша пошёл к сестре, которая пыталась освободить Герардо из-под камней.

В эти минуты Алетея Долорес была похожа на безумную: длинные волосы выбились из-под шали и спутались, капюшон плаща и сайяль были испачканы, на руках появились ссадины; она то и дело убирала волосы с лица, от этого весь лоб её и щёки были в полосках грязи.

Алетея Долорес обернулась к подошедшему брату и увидела меч, который он позабыл убрать в ножны. Перехватив её взгляд, Рафаэль Эрнесто стал ожесточённо вытирать меч пучками травы.

В это время раненый крестьянин, грудь которого уже была освобождена, застонал. Рафаэль Эрнесто, бросив своё занятие, снял с его ног последние камни и приподнял голову. Герардо пошевелился, но не пришёл в сознание. Он был в той же праздничной одежде, которую швеи замка приготовили ему для выступления. Недоставало только шляпы. Лицо его было залито кровью, волосы слиплись.

«Неужели Хуан ударил его мечом? — подумал Рафаэль Эрнесто, осторожно щупая голову раненого. — Нет, не похоже… Скорее, камнем».

Не раздумывая больше, он снял с себя рубаху, решительно разорвал её на широкие полосы и, накинув камзол на голое тело, принялся бинтовать рану Герардо. Сердце молодого графа наполняла искренняя жалость, но он боялся признаться самому себе, что этот крестьянин ему нравится, что в нём есть какая-то внутренняя сила, которая притягивает.

Герардо снова застонал и очнулся. Алетея Долорес стояла рядом с ним на коленях и зачем-то гладила его плечо.

В первую минуту Герардо не узнал девушку, и только встретившись с ней глазами, понял, что перед ним графиня де Ла Роса.

Он почувствовал прикосновение других рук и, запрокинув лицо, увидел дона Рафаэля Эрнесто.

Молодой граф встал и подошёл к лежащему так, чтобы тому удобнее было смотреть на него.

Герардо медленно поднял руку и потрогал забинтованный лоб.

— Санта-Мария!..Что с моей головой? — спросил он, переводя взгляд с одного своего спасителя на другого.

— Кажется, в неё угодил камнем Хуан, — решил пояснить Рафаэль Эрнесто.

— Какой Хуан? — не понял Герардо.

— Слуга дона Эстебана.

— Дона Эстебана? … — силился вспомнить Герардо. — Это… тот пожилой человек… которому стало дурно?

Крестьянин говорил с усилием, губы его пересохли и потрескались, но он не просил воды, зная, что её здесь нет — иначе ему давно бы уже позволили утомить жажду.

— Меня хотели убить? — снова спросил Герардо, приподнимаясь на локте.

Рафаэль Эрнесто видел, как мужественно он переносит боль, как старается скрыть свою слабость, поэтому продолжал терпеливо отвечать на его вопросы:

— Да, Хуан хотел тебя убить.

— Почему?

— Ему приказал дон Эстебан.

— Но чем я не угодил… дону Эстебану? Я видел… этого человека сегодня… первый раз в жизни.

— А уж это тебе лучше знать… Ты уверен, что когда-нибудь раньше не сделал ему ничего плохого?

Черёд спрашивать теперь пришёл для Рафаэля Эрнесто.

— Уверен, — спокойно ответил Герардо и сел рядом со всё ещё стоящей на коленях Алетеей Долорес.

Рафаэль Эрнесто подал руку сестре и помог ей подняться. Потом он вынул из кармана камзола найденный в траве медальон и показал его Герардо:

— Это твоя вещь?

— Да, сеньор! — Герардо явно обрадовался.

— Где же ты взял золотой медальон с гербом наверняка знатной фамилии?

— Мне дала его моя несчастная матушка перед самой своей смертью.

— Так, значит, твоя матушка принадлежала к знатному роду? — усмехнулся Рафаэль Эрнесто.

Насмешливые слова молодого графа больно кольнули Герардо в самое сердце. Он вспомнил всё, что думал о графах де Ла Роса, вспомнил смерть мальчика и стиснул зубы.

Так и не ответив, он устало закрыл глаза и подумал: «Зачем вам знать что-то о моей матери и об этом медальоне? Разве вам это интересно?.. Да я и сам толком ничего не знаю».

В его памяти всплыла ночь, когда он перебрался через стену замка Гуарда и оказался у своей хижины.

Сразу войти в хижину ему не удалось: в окне, освещённая лучиной, двигалась старуха соседка, принявшая на себя по просьбе Маэстро Антонио заботы о больной. Но сейчас Герардо был не рад ей. Он не находил себе места, боясь, что в замке его хватятся, и он вынужден будет уйти в лес, так и не попрощавшись с мамой Марией.

Но вот соседка задула лучину и вышла.

Герардо подождал несколько минут и с волнением перешагнул порог. В очаге ещё горел огонь, языки пламени плясали по стенам и низкому потолку. Герардо бросился к постели матери и похолодел: в чертах её исхудавшего лица с заострёнными носом, скулами и подбородком сквозила смерть. Не в силах сдержать слёзы, юноша припал губами к дорогой прозрачной руке.

Мария вздохнула, с трудом раскрыла глаза и не удивилась тому, что видит сына. Она ничему уже не могла удивляться: взоры несчастной были обращены к потустороннему миру…

Но слёзы Герардо, обжёгшие ей руку, заставили Марию сделать над собой усилие. Она провела дрожащими пальцами по жёстким волосам юноши, а потом указала на старый сундук.

Поняв, что мать хочет о чём-то попросить его, юноша попытался угадать её мысли:

— Нужно открыть сундук?

Мария едва заметно кивнула.

Герардо выполнил её просьбу и вернулся к постели. Больная обрисовала ладонями небольшой прямоугольный предмет.

В сундуке, кроме старой одежды, был всего один предмет — шкатулка, которую Мария всегда держала закрытой, объяснив сыну, что потеряла от неё ключ, а ломать не хочет, так как это память о погибшем отце Герардо: шкатулку он подарил Марии в день их свадьбы.

Порывшись в сундуке, юноша извлёк шкатулку и перенёс её на стол у постели матери. Взмахом руки она приказала ему открыть крышку.

— Но ведь я сломаю замок, — осторожно возразил Герардо. Однако Мария настаивала, и он повиновался.

Замок был довольно крепкий, и ему пришлось какое-то время повозиться с ним. Наконец, крышка поддалась, и Герардо увидел внутри единственную вещь: круглый большой медальон на тонкой цепочке. Юноша вынул его, чтобы лучше рассмотреть изображение.

Поднеся медальон к огню, Герардо увидел вертикально стоящий остриём вниз меч; из-за него выглядывала половина солнечного диска с расходящимся от него во все стороны лучами. Один луч был наиболее рельефным, и вместе с мечом и полуокружностью солнца он составлял легко угадывающуюся букву R. На медальоне были и другие буквы, вернее, надпись. Юноша знал латынь и прочитал: «Ex umbra in solem».

Герардо вопросительно оглянулся на мать. Она знаком подозвала его к себе, попросила наклониться ближе, слабыми руками взяла медальон и надела цепочку на шею сына.

— Чей это медальон? — спросил Герардо. — Ведь он золотой!

Она ткнула его указательным пальцем в грудь: « Твой!»

— Но разве я сеньор? Только сеньоры имеют золотые вещи.

Она кивнула: «Да». Потом указала на дверь хижины и сложила руки так, будто взяла невидимого младенца, и снова ткнула пальцем в грудь Герардо.

Он растерянно и с жалостью смотрел в дорогое лицо и ничего не понимал.

Видя, что ей так и не удастся ничего растолковать сыну, Мария заплакала. Её лицо жалобно искривилось, слёзы потекли по морщинам висков и пропали в подушке, оставив лишь тёмные кружочки.

Герардо хотел было снять медальон, но Мария удержала его руку, а потом медленно перекрестила широким крестом.

Вдруг она начала задыхаться, заметалась головой по подушке, лицо посинело, на висках и шее вздулись вены.

Герардо бросился к маленькому столику в углу, где стояли приготовленные им мази, растирки и настои. В смертной тоске, трясущимися руками он схватил первое попавшееся, но кувшинчик выскользнул из рук и, гулко ударившись о земляной пол, разбился. Тогда он схватил другой и побежал к постели умирающей… Но его помощь Марии уже не понадобилась…

Сидя с закрытыми глазами, Герардо не заметил, как из-под его век выкатились слёзы.

— Тебе нехорошо? — услышал он участливый серебряный голосок и очнулся.

Что он мог ответить этим молодым людям, которые только что спасли ему жизнь? Юноше и девушке, к которым совсем недавно чувствовал дружеское расположение и был счастлив знакомству с ними? Молодым сеньорам, чей отец, такой же добрый на вид, как и они, нынешней ночью приказал дать двадцать пять плетей маленькому ребёнку?

Горький комок тяжких воспоминаний и потрясающей обиды стоял поперёк горла, не позволяя вымолвить ни одного слова.

— Что с тобой? — снова склонилась к нему донья Алетея Долорес и осторожно тронула за плечо.

Он поднял к ней лицо, пристально и испытующе посмотрел в глаза. Взгляд красивой девушки был полон тревоги, участия, горячего желания помочь и ещё чего-то такого, что раньше наполнило бы его грудь радостью, а сейчас вызывало глубокую неприязнь и протест.

— Верните мне медальон, сеньоры, — глухо сказал Рамирес и весь напрягся, подумав, что молодой граф не собирается отдавать вещь-память.

Однако он ошибся. Рафаэль Эрнесто тут же протянул ему медальон со словами:

— Не я надел тебе его на шею, не мне и снимать, хотя, чёрт побери, любопытно узнать, с каких пор крестьяне носят золотые медальоны? Даже у меня нет подобного, разве что перстень с нашим фамильным гербом, — и он посмотрел на средний палец левой руки, на котором всегда носил массивный перстень.

— Благодарю, сеньор, — хмуро сказал Герардо и, спрятав медальон в нагрудный карман жилетки, поднялся на ноги.

Голова нестерпимо болела, в ушах стоял звон, и до Герардо не сразу дошёл смысл сказанного молодым графом:

— Ты бы поблагодарил сеньориту — за спасение жизни. Это она случайно узнала о замыслах дона Эстебана и уговорила меня помочь тебе.

— Я благодарен сеньорите, — всё так же мрачно ответил Герардо. — Мне повезло, что она уговорила Вас, сеньор, и Вы предпочли ночное приключение в горах экзекуции над ребёнком.

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес в недоумении посмотрели друг на друга. В эту минуту оба подумали об одном и том же: раненый не в себе, в его мозгу произошёл какой-то сдвиг, или же он бредит.

— Хорошенькое дело: приключение в горах! — усмехнулся Рафаэль Эрнесто и тут же посерьёзнел. — Из-за тебя я первый раз в жизни убил человека… Клянусь Небом — я не хотел этого!

— Из-за меня? — переспросил Герардо. — Первый раз в жизни? Не хотел этого?

— Постой! — догадался Рафаэль Эрнесто. — Да ты говоришь с издёвкой? — и он, повысив голос, угрожающе сказал: — Забываешься, с кем имеешь дело!

— Санта-Мария! Нет! — воскликнул Герардо. — Я ни на минуту не забываю о том, что имею дело с сеньорами, которые по своей прихоти могут спасать жизнь, а могут и лишить жизни, как это случилось несколько часов назад с маленьким поварёнком.

— Опять! Ребёнок! Поварёнок! Что это значит? Ты бредишь? — начал выходить из себя Рафаэль Эрнесто.

— Как? Сеньор граф не поставил в известность своих детей?… А впрочем, зачем? Совершенно рядовой случай: просто мальчик поварёнок лет семи-восьми наступил уважаемому графу на ногу да ещё опрокинул на него что-то горячее и за это получил двадцать пять плетей, от которых и скончался. Обыкновенный случай, обычный приказ сеньора графа, стоит ли обращать внимание!

— Этого не может быть! — воскликнула Алетея Долорес, перестав вытирать платком испачканное лицо и руки.

— Может, сеньорита! — резко обернулся к ней Герардо. — Я был там и… опоздал. Мальчик умер у меня на глазах. А его отец посылал проклятия Вашему отцу.

— Это… это какое-то… чудовищное недоразумение! — растерянно пробормотала девушка.

— Ты всё врёшь! — сузив глаза, процедил сквозь зубы Рафаэль Эрнесто. — Я не знаю, кто ты такой и откуда взялся, у кого стащил золотой медальон и зачем клевещешь на моего отца, но ты ответишь за свои слова, — и он в бешенстве схватился за рукоятку меча.

— Рафаэль Эрнесто! — бросилась к нему Алетея Долорес и обняла за плечи. — Давай вернёмся в замок!.. А ты, — она повернулась к Герардо и с гневной укоризной сказала: — Как ты можешь такое говорить?! Наш отец благородный человек! Твои обвинения просто… просто чушь! Я не знала, что ты такой грубый и неблагодарный… — она хотела напомнить крестьянину, что граф де Ла Роса принял его без всяких расспросов, позволил строить себе дом, но Рамирес внезапно перебил её.

Глядя на девушку тяжёлым взглядом, он с расстановкой произнёс:

— Я уже поблагодарил Вас, сеньорита, за спасение моей жизни, но Вы всё ещё называете меня неблагодарным. Чего же Вам нужно? Чтобы я попросил у доброго графа Вашей руки, а он умер бы от смеха, оставив сиротами любимых детей? Или можно отблагодарить Вас без благословения родителя? Одна молодая сеньора уже имела честь требовать от меня подобного…

Алетея Долорес задохнулась от гнева и, не помня себя, с силой ударила Герардо по щеке. Потом отвернулась и побежала к выходу из ложбины.

Рафаэль Эрнесто выхватил из-за голенища сапога плеть, но Герардо резким и сильным движением остановил занесённую над ним руку. Синие и чёрные глаза обожгли друг друга ненавистью.

Наконец, Рафаэль Эрнесто оттолкнул Герардо, отбросил в сторону плеть и, ничего не сказав, последовал за сестрой.

А Герардо обеими руками схватился за голову и присел на корточки, качаясь из стороны в сторону от безумной боли.

— Санта-Мария!.. Санта-Мария!.. Санта-Мария!.. — повторял он без конца.

Глава XXV

Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес, подавленные, в самом скверном настроении, молча возвращались в замок.

Ветер стих. Остатки туч уплывали на юг. Звёзды поблёкли. Приближалось утро.

— Боже мой, дети мои! Мои милые дети! — встретил их прямо в воротах замка дон Эрнесто. Он с волнением заглядывал в их лица и даже ощупывал, будто не верил самому себе, что видит своих детей целыми и невредимыми.

— Отец, что с тобой? Что случилось? — в один голос спросили Рафаэль Эрнесто и Алетея Долорес.

Вид у графа был страшен: всегда аккуратный и подтянутый, сейчас он выглядел иначе: взъерошен, воротник на шее небрежно расстёгнут, под глазами появились «мешки», а сами глаза красны от слёз.

С замиранием сердца молодые Ла Роса поняли: в замке стряслась беда.

Подтверждая их догадку, дон Эрнесто сказал:

— Донья Хулия… ваша бабушка… её убили…

— Отец! Что ты говоришь! — схватил его за плечи Рафаэль Эрнесто.

— Не может быть! Нет, нет, этого не может быть! — вне себя от горя закричала Алетея Долорес, заламывая руки.

— Кто убил, отец? Кто?!