Бесплатный фрагмент - Ледяной ксилофон

ЛЕДЯНОЙ КСИЛОФОН

рассказы, новеллы, миниатюры

РАССКАЗЫ для ПОДРОСТКОВ

Солдат на колёсиках

Они снова собрались переезжать. С вечера весь багаж был упакован. Наутро, по привычке выглянув в окно, Лера вдруг с изумлением обнаружила, что пристань, которая всё время стояла совсем недалеко от их дома — прямо в нескольких десятках шагов — исчезла. Ведь ещё вчера стояла возле берега, покачиваясь на волнах от подплывающих к ней пароходов, — как ни в чём не бывало. А сегодня — пропала! Как будто волшебным образом испарилась куда-то — следом за прошедшим несколько дней назад ледоходом! Эта пристань ещё как-то мудрёно называлась: «дебаркадер. «Де-бар-кал-дел… де-бал-ка-дер… де-барр-ка-дерр…» — повторяла Лера бессчетно раз, учась правильно выговаривать, и одновременно запоминала новое для себя слово.

Секрет исчезновения пристани-дебаркадера оказался очень прост. Это речное начальство распорядилось оттащить его ночью вниз по течению на целый километр — на более глубокое место. Потому что после весеннего половодья Кама в этом месте сильно обмелела. И во время «навигации» (Лера услыхала ещё одно незнакомое слово) пароходам теперь не будет невозможности подходить к пристани.

Об этом, пока они ехали, Лера узнала от словоохотливого пожилого лодочника. Потому что из-за «убежавшего» за ночь плавучего причала им пришлось плыть на лодке. Возмущённая таким поворотом дела с пристанью, теперь их мать вынуждена была нанять лодочника за деньги. Чтобы перевести багаж. Она хотела, чтобы он довёз всех пятерых, вместе со скарбом, до парохода. Но тот наотрез отказался брать всех на борт — из простого соображения безопасности. Сказал, что лодка не выдержит их веса и багажа. Тогда мать взяла часть багажа и Леру в лодку. А старшим детям — дочери и сыну — велела идти пешком с небольшим узлом и чемоданом в сторону пристани. Они послушались и пошли по узкому, местами вязкому берегу реки, вскоре исчезнув из виду.

Лодочник, осторожно и плавно, без единого всплеска, вёл лодку. Он бесшумно взмахивал длинными вёслами, словно неведомая птица крыльями, низколетящая над водой. Лодка при каждом взмахе его тяжёлых вёсел, похожих на длинные деревянные лопаты, мерно поскрипывала в ржавых уключинах и послушно скользила вниз по течению. Крепко вцепившись в её борт, девочка со страхом смотрела в чёрную неподвижную воду. Она всего каких-нибудь сантиметров пяти не доходила до краёв борта — настолько была перегружена. Стоило лишь кому-нибудь из них нечаянно качнуть лодку, как она, зачерпнув воды, мгновенно пошла бы ко дну. Поэтому лодочник приказал ей сидеть тихо, как мышке.

Мать с Лерой ещё только подплывали к пристани, а брат и сестра были уже рядом и махали им руками. Потом из лодки, уткнувшейся в берег недалеко от дебаркадера, ребята помогли им выбраться. А лодочник подавал вещи. После этого мать расплатилась, и он уплыл.

Все вместе они быстро и дружно перенесли багаж на крытую палубу. На улице было пасмурно и холодно. С реки дул хотя и весенний, но холодный и порывистый ветер. Все-таки это был средний Урал. Потом начал накрапывать мелкий дождь. Они вовремя добрались до пристани и потому не успели промокнуть. Зато долго пришлось ждать парохода.

Только к вечеру он, гулко гудя и шлёпая огромными, чуть ли не как у мельницы, выкрашенными в красный цвет, лопастями-плицами, причалил к пристани. Пассажиров было не очень много. Кроме них Лера насчитала на пристани ещё восемь человек — считать она хорошо умела до двадцати. А до ста — ещё путалась. И всегда при счёте смотрела на сестру. Та вовремя подсказывала.

— Ого-го! Всего двенадцать человек на такой большой пароход, — вслух воскликнула Лера. Но потом на пароходе она с удивлением обнаружила ещё и других пассажиров. Их было довольно много. Некоторые стояли вдоль борта, держась руками за поручни и с любопытством рассматривали незнакомый посёлок, к которому они причалили. Эти люди ехали откуда-то с верховья Камы дальше. Их всех Лера пересчитать уже не смогла.

Денег у них было очень мало. Поэтому мама не могла позволить себе каюту — даже общую. Их поселили где-то внизу, в узком служебном коридоре — прямо рядом с машинным отделением. Машинное отделение отделяла от пассажиров невысокая железная стенка со стеклянной перегородкой — до самого верха. Но Лере хорошо было видно и слышно, как за стеклом внизу, с оглушительным грохотом, крутилась какая-то чёрная железная махина. Она вся лоснилась, густо смазанная машинным маслом, под тусклым светом электрической лампочки под потолком.

Вокруг неё, словно живые, попеременно сгибались вперёд и назад чёрные суставы огромных страшных, как у рака, рук-клешней. Ей всё время казалось, что махина вот-вот сорвётся со своего места. Она представила, как та обрушится на неё и схватит своими железными ручищами. От вида этих страшных рук, которые попеременно тянулись к ней, Лере вдруг стало до ужаса страшно.

Девочка крепко-крепко — до красных искр и звёздочек — зажмурила глаза. Но махина продолжала крутиться с прежней скоростью. И, похоже, что турбина (так «махина» называлась по-настоящему), и два её маховика, которые она приняла за две огромные и страшные клешни, — совсем не собирается срываться с места. Более того, — она даже не обращает внимание на маленькую трусишку, занятая своей очень важной работой. Наконец поняв это, Лера успокоилась.

Спустя некоторое время она совсем освоилась и уже могла долго и бесстрашно смотреть на турбину. Потом она узнала — турбина с шатунами приводит в движение пароходные плицы. А они крутятся и толкают большой и тяжёлый пароход вперёд. Потом Лера привыкла к машине за стеклом, и ей надоело смотреть на неё. По громыхающей железной лестнице, которая называлась трап, она стремглав взлетела на палубу. Её легкое тонкое пальтишко затрепал свежий и сильный ветер с реки.

Наутро Лера поднялась со своей лежанки возле машинного отделения и, спросив разрешения у матери, снова поднялась наверх. Она оказалась на просторной открытой палубе, тесно заставленной какими-то большими бочками, тюками и ящиками. Она растерянно оглянулась, ища глазами брата и сестру. Сестра увидела её, крикнула и помахала рукой. Ребята стояли у самого борта, держась за верёвочные поручни. Она подбежала к ним и оглянулась по сторонам.

Со всех сторон их окружала вода. От носа и бортов парохода разбегались широкие плавные волны с белыми барашкам. А сзади него тянулся широкий и длинный кружевной след. Из высокой белой трубы парохода с красной широкой полосой и звездой, извиваясь на ветру, выплывал толстый, густой и чёрный дым. Иногда ветер начинал дуть в сторону парохода, и тогда дым окутывал всех пассажиров на палубе!

Ночью пароход выбрался из вод Камы и выплыл на простор реки Волги. Но Лера ничего этого на знала и не видела: она крепко спала. Изо дня в день перед глазами пассажиров вставала почти одна и та же картина: на обоих берегах реки виднелись города, деревни, леса и горы. Берега, трава и деревья уже зеленели вовсю.

Когда они однажды проплывали мимо очередных гор, какой-то молодой парень на палубе радостно закричал:

— Жигули! Смотрите, ведь это горы Жигули! — И энергично замахал поднятыми руками. С берега им в ответ тоже кто-то махал… Оставив брата и сестру у борта парохода, Лера побежала дальше — посмотреть ещё чего-нибудь интересного на палубе.

С любопытством оглядываясь по сторонам, она вдруг застыла в изумлении. Девочка во все глаза смотрела, как навстречу ей по палубе катится на маленькой, как будто игрушечной, тележке, опираясь руками в деревянные дощечки с ручками, безногий дяденька-солдат. Он был в пилотке со звёздочкой, в выцветшей почти добела солдатской гимнастёрке и с тремя медалями на груди. Дяденька был взрослый, не очень даже и старый, но с большими залысинами на широком лбу. А вот от его левой брови до самых волос, через весь лоб, наискосок пересекал страшный и глубокий красный шрам.

И ростом этот солдат был почти с неё! Это повергло пятилетнюю девочку в изумление и одновременно словно пригвоздило к месту. Она только-только подумала, как это такой взрослый, но маленький дяденька может быть ниже её?! — как тут же была поднята высоко над палубой большими и сильными руками и переставлена с его дороги в сторону. И опять она даже не успела опомниться и понять, — кто это её поднял и переставил, словно пушинку? А когда оглянулась — увидела только широкую спину безногого солдата, катившегося на тележке по палубе дальше. Потом Лера несколько раз видела его издали. Но при приближении тотчас зачем-то пряталась за тюками или ящиками, осторожно выглядывала и ждала, когда он проедет мимо и удалится из вида.

Лера почему-то безотчётно его боялась. Именно этого непонятного — и потому пугающего — несоответствия мужской взрослости и силы и неестественной малорослости. Сестра объяснила ей, что этот человек — бывший солдат, он потерял обе ноги на фронте. Лера родилась после войны, но уже много знала о ней. Её мама и брат с сестрой пережили ленинградскую блокаду. А их отец погиб на войне, сгорел в танке. Отец Леры тоже воевал. Нередко она видела на улицах раненых и таких же искалеченных людей — кого без руки или ноги — одетых в поношенную военную форму. Большинство из них были с орденами и медалями на груди. Но это объяснение сестры не уменьшило её страха, смешанного со смутной и неясной для ребёнка жалостью.

Весь следующий день безногого солдата на тележке на палубе не было видно. Брат, когда она спросила, почему не видно дяденьки солдата на тележке на колёсиках, ответил, что ночью, когда она уже спала, солдат сошёл на какой-то пристани.

Эта картинка — как безногий солдат поднимает и переносит ее на своих руках над палубой плывущего по Волге парохода — навсегда запечаталась в памяти маленькой Леры.

---

Портфель на дороге

В конце декабря на посёлок и на всю округу опустились страшные морозы. Они до того были лютые и свирепые, что не отступали даже днём. Утром, когда все в доме просыпались и пытались вылезти из постелей, сразу заметно ощущалось, как сильно он за ночь выстывал. Изо рта шёл чуть заметный пар. Стёкла покрывались толстым слоем белой мохнатой изморози. Даже в ведре с водой образовывалась тоненькая ледяная корочка. В такие утра вылезать из постели совсем не хотелось.

Мать уходила на работу намного раньше, даже не растопив печи. Она хмуро будила их. Они делали вид, что собираются вставать. Но едва закрывалась дверь, они тут же зажмуривали глаза, — чтобы вздремнуть всего «на минуточку». И… проваливались в сон.

Но старшая сестра быстро спохватывалась и расталкивала младшую. Кое-как торопливо одевшись, даже не позавтракав, иногда только попив тёплой воды из чайника, дети бежали в школу. Они часто опаздывали на уроки. Сестра не высыпалась. Потому что теперь и после школы работала. Когда Лера выскакивала из дома на мороз, за ней из двери вырывались невидимые клубы тёплого воздуха, которые тут же превращались в белое морозное облако. Ей никогда не хотелось выходить из дома в стужу в своём холодном пальтишке, из которого она давно выросла. Она съёживалась, словно воробышек и втягивала в плечи шею. Прижав портфель руками к животу, бежала, что есть мочи, чтобы хоть как-то согреться во время бега.

Было зимнее обычное школьное утро. Лера снова опоздала на урок арифметики. А ведь сегодня была четвертная контрольная работа по арифметике. Потому учитель в порядке исключения разрешил ей сесть за парту, а не держал, как обычно, у двери — до звонка. Второклассники уже скрипели пёрышками в тетрадях, списав с доски задание — каждый свой вариант: 1-й или 2-й.

Лера сидела за партой справа — на 2-м варианте. Владимир Иванович выдал ей листок с контрольным заданием. У него уже лопнуло терпение. Ну сколько можно этой ученице систематически опаздывать? После окончания уроков, не предупреждая её заранее, учитель решил сходить к ней домой. Проверить обстановку в доме и поговорить с матерью о частых опозданиях, а то и невыполненных домашних заданиях. После уроков, не догадываясь о намерении учителя, его ученица не сразу побежала домой. Она несколько дней назад снова потеряла свои варежки. Но никому дома об этом не говорила, боясь получить очередную взбучку за потерю. Не было недели, чтобы она не теряла то шарф, то варежки. Из-за этого вынужденно стойко переносила зимние морозы. От постоянного холода руки у неё были красные, они шелушились, обожжённые морозом и ветром.

Вот и сейчас, неся портфель в голой руке, Лера беззаботно вприпрыжку бежала домой. в первые минуты она совсем даже не ощущала холода. День был солнечный. Чистый белый снег ослепительно искрился под солнцем. От его острых разноцветных лучиков даже было больно глазам. Тогда она зажмуривалась и отворачивалась. На дороге снег был плотно укатан — заезженный, затоптанный и совсем не скрипел. Но если сойти с дороги немного на обочину, то под валенками он начинал поскрипывать и похрустывать. На своём портфеле она даже пыталась скатиться с небольшой горки на дороге.

На ходу бросившись на портфель и разогнавшись на нём как на санках, Лера, подогнув ноги скатилась вниз. Потом съехала ещё раз, но уже сидя на портфеле. Потом ещё и ещё… Во время скатываний с горки, пальцы несколько раз окунались в снег. Девочка вскоре почувствовала, как на морозе руки стали быстро мерзнуть. Она по привычке долго дула на них, сжав в кулачки. Потом засунула в противоположные рукава, чтобы согреть.

Притоптывая и подпрыгивая в валенках по снегу, Лера то вынимала руки из рукавов, то засовывала снова. Но ничего не помогало: видно, мороз был сегодня особенно крепкий. Пальцы у неё начали быстро коченеть. Она пыталась поднять портфель, чтобы нести его домой. Но руки уже совсем её не слушались. Она не могла взять ими портфель. Тогда Лера пнула его ногой и повалила на дорогу. Теперь портфель, лежащий плашмя, легко заскользил по накатанной дороге, подталкиваемый валенками.

Сначала Лера молча терпела невыносимую боль в замерзших руках. Но потом стало совсем невмоготу терпеть. У неё уже не было сил прятать руки ни в рукава, ни в подмышки, ни дуть на них. Руки просто висели плетьми, высовываясь из коротких рукавов. Она плакала навзрыд и продолжала плестись вперёд, пиная портфель. Слёзы катились по щекам, а под носом до самого подбородка вожжой висела длинная прозрачная капля. Но она не ощущала ни текущих слёз, ни этой «вожжи». От школы до дома Лера прошла лишь около половины пути.

Трудно подумать, чем могло закончиться это путешествие второклашки без рукавичек в лютый мороз. Наверняка, что ничем хорошим. Но, на счастье Леры, по дороге в сторону её дома время шёл школьный учитель — Владимир Иванович. Он шёл быстро — гораздо быстрее её. Учитель ещё издали увидел на зимней дороге одинокий силуэт маленькой девочки. Он сначала даже не узнал, кто это идёт. Она плакала во весь голос и пинала вдоль дороги свой портфель.

Озадаченный такой ситуацией, учитель ускорил шаг. Быстро догнав ребёнка, он с удивлением узнал в плачущей девочке свою ученицу — Леру Лазареву. «Как же так? — удивился учитель. — Ведь уже больше час назад закончились уроки в первой смене. Идти от школы до дома обычным шагом, всего-то полчаса. А она едва прошла половину пути. Да ещё и ревёт во весь голос». Но увидев её побелевшие руки, безжизненно повиснувшие вдоль потрёпанного, совсем не зимнего пальтишка, лежащий на боку портфель, который она пинала по дороге, и «вожжу», свесившуюся ниже подбородка до пальто, Владимир Иванович мгновенно всё понял. Он за плечо быстро остановил девочку. Не задав ни единого вопроса, тщательно вытер её побелевшие щёки, нос и подбородок своим носовым платком. Учитель почувствовал, как под тонким пальтишком крупно дрожит от озноба всё её худенькое тельце. Его неожиданно пронзила острая жалость к ребёнку. Он уже стал сомневаться в своём решении идти к матери — жаловаться на нерадивую ученицу. «К сожалению, корень зла не в ней», — сокрушённо вздохнул он.

Одновременно с этими мыслями Владимир Иванович быстро снял свои тёплые меховые рукавицы, сунув их за отворот овчинного полушубка, и тут же, прямо на дороге, начал энергично растирать холодные, закоченевшие и побелевшие, кисти её рук. Растирал он их долго. Пока растирал, Лера, не переставая, всхлипывала и вскрикивала от боли. Потому что теперь руки стало нестерпимо ломить и дёргать — это в них от энергичного растирания начала пульсировать кровь.

Через некоторое время учитель убедился, что в них вернулась жизнь, — то есть, они стали уже тёплыми и даже покраснели. Тогда он достал рукавицы, хорошо сохранившие тепло за пазухой полушубка, и быстро натянул их на руки ребёнка. И сложил их крестом на её груди, чтобы рукавицы не свалились — ведь они были довольно велики для её ручонок. Практически учитель совершил невероятное: он спас руки своей ученицы от неминуемого обморожения.

Подняв с дороги портфель, Владимир Иванович также молча, не очень быстро пошёл впереди, подделываясь под семенящий шаг продрогшей до костей ученицы. А Лере теперь вдвоём с ним шагалось веселее и, кажется, даже стало теплее. В жарких меховых рукавицах учителя вовремя спасённые детские ручонки быстро согрелись. А ломящая боль, пульсирующая в них, почти утихла.

Когда они дошли до дома — цели запланированного посещения, Владимир Иванович уже не колебался: заходить или нет с жалобой на ученицу. Он увидел, что, в доме кто-то был, потому что висячий замок, которым обычно запирают дверь, отсутствовал. Девочка тоже, стояла, потупив взгляд и ожидая решения учителя. Она догадалась, что он шёл именно к ним, — когда догнал её на дороге. Медленно стянув рукавицы, протянула их учителю с едва слышным лепетом: «Спасибо…». Учитель ещё раз внимательно поглядел на второклассницу. И, махнув рукой, со словами: «Ладно. В следующий раз» — быстро пошёл прочь в другую сторону.

---

Конфеты на земле

Этот рабочий посёлок назывался необычно и непонятно: Ширингуши. А их улица называлась очень даже понятно — «Новая». Наверное, потому что вся она была застроена домами новосёлов. Это были красивые, высокие и просторные дома. Их украшали широкие окна, многие — с резными наличниками, высокие крылечки с застеклёнными верандами. Дома сияли убранством новых жёлтых стен, ещё пахнущих сосновой смолой, тесовых крыш и ещё не везде окрашенного штакетника палисадников.

Новые дома резко отличались от убогих лачужек старожилов. Вся улица напоминала куски белого хлеба — вперемешку с горбушками чёрного. Лера неожиданно для себя сделала такое сравнение сама. Жёлтые добротные дома — это как белые булки. А бедные лачуги — чёрные горбушки. Она жила в лачуге… На этой, самой крайней улице, в самом её центре, располагалась широкая полянка с мягким, почти белым песком. Она была окружена высокой густой травой, ещё не вытоптанной редкими прохожими, телегами или, тем более, — машинами.

В погожие дни вся окрестная мелкая детвора высыпала на полянку. Скучно здесь не было, кажется, никому. Играли в мячик, в прятки, в догонялки, или в казаки-разбойники. Поголовно все, — с конца апреля и до самой осени– носились босоногими по улице. Родители экономили детскую обувь. А песчаная полянка для их босых, покарябанных и порезанных ступней, от беготни по камням, корягам и стеклам, была как пуховое одеяло! В этом песчаном одеяле их ноги по щиколотку утопали в мягком тёплом песке. Там ребятишки предпочитали проводить всё свободное время. К Лере дети привыкли, перестали дразнить, задирать и вообще обращать внимание. Она была уже здесь совсем своя.

Она даже подружилась с мальчиком Геной из нового соседнего дома, который стоял совсем близко от полянки. Дом прятался на самом краю пологого оврага, среди тенистых деревьев. Их название она уже знала — это были липы. А перед домом стоял огромный толстый, корявый и развесистый старый дуб. В его тени так было хорошо прятаться от летнего зноя. Гена выходил из-под дуба, словно сказочный мальчик-с-пальчик. На его лобастой стриженой голове был надет смешной носовой платок, завязанный на всех четырёх углах: чтобы не напекло солнцем.

В коротких штанишках на лямках, застёгнутых спереди на пуговицы крест-накрест. Его вид дополняла клетчатая рубашка, а на ногах были надеты светлые в полоску носочки и светло-коричневые сандалики. Он был один из немногих детей, кто носил летом сандалии. Родители у него были молодые и обеспеченные: папа работал на местном кирпичном заводе мастером, а мама — медсестрой в больнице. Гена был младше Леры года на два и ещё плохо выговаривал некоторые буквы. Сначала он, едва завидев её, обзывался, стоя на безопасном от неё расстоянии — на крыльце дома. Он кричал нараспев непонятное слово:

— Касмаца! Касмаца! — Что, очевидно, означало, «косматая» (это было правдой). Оранжевые кудри её, вечно нечёсаные, невольно торчали на голове в разные стороны — словно стремились улететь. Девочке было неприятно и обидно слушать его дразнилки. Но как-то незаметно он сам прилип к ней — из-за её доброты и недрачливости. А ещё потому, что она не пыталась в отместку надавать ему за обзывалки тумаков.

Ещё у Леры были две подружки — тоже из нового дома неподалёку: одноклассница Люда и её младшая трёхлетняя сестрёнка Галя. Девочки играли на полянке вместе. Люда — большеглазая девочка, с русыми косичками и жидкими, как мышиные хвостики, — была улыбчивая добрая и совсем не жадная. Обе сестрёнки ходили в красивых платьицах. А у Гали было короткое расклешенное красное пальтишко — с сине-зелёными отворотами на манжетах, карманах и капюшоне.

Такое пальтишко Лера уже однажды видела, когда ехала на пароходе в город Куйбышев. И у Люды и Гали на ногах были сандалии — в отличие от многих детей. Лера только глубоко вздыхала, глядя на своих подружек… Люда часто выносила из дома большой красно-синий, упругий, с двумя белыми полосками мяч, пересекающими его вдоль и поперёк на четыре равные части. Этот мяч привёз девочкам из командировки из соседнего города Саранска их папа. Они играли, перекидывая по очереди мяч друг дружке и Лере тоже давали поиграть.

Но однажды мальчишки постарше схватили мяч и стали играть им в футбол, пиная босыми ногами и долго не отдавали. Маленькая Галя плакала, но озорники всё равно не хотели возвращать мяч. Тогда Галя с громким рёвом бросилась домой и пожаловалась маме. Мама вышла и приказала мальчишкам вернуть его. Те нехотя пнули грязный и замурзанный мяч, весь зелёный от травы, в сторону Люды, и убежали восвояси.

Теперь сестрёнки играли им только во дворе своего дома. Но зато Люда теперь выносила на полянку верёвочную скакалку. У мальчишек скакалка особого интереса не вызывала. Другие подружки теперь без опаски долго прыгали с ней, показывая всевозможные подскоки и финты. Они скакали то на одной ноге, то на двух вместе, то попеременно, то складывая руки крест-накрест. Или две девчонки, держа скакалку за ручки, раскручивали её, снизу вверх, а третья подпрыгивала на счёт — до тех пор, пока не «пропадала». Потом они менялись.

Как-то Лера пришла на полянку и увидела там незнакомого мальчика. Он привлёк её внимание тем, что стоял с кульком конфет, а перед ним собралась стайка мальчишек. Заинтересованная, она сделала несколько шагов в его сторону, но всё равно встала поодаль. Её очень смущал этот нарядный мальчик. Было ему на вид лет восемь или девять. Высокий, тоненький, он был одет во всё новое, добротное. Ладную фигурку облегала комбинированная коричневая вельветовая «бабочка» — с черным верхом, карманами и воротником — на диковинном замке-«молнии». На темноволосой голове красовалась вышитая бархатная узбекская тюбетейка. Эти тюбетейки были в большой моде — их носили и взрослые, и дети, и даже девочки. Леру просто потрясли его тёмно-серые прямые брючки со стрелками и кожаные коричневые «плетёнки» на ногах. Она смотрела на него во все глаза. Перед ней стоял не мальчик, а какой-то сказочный принц.

Незнакомый мальчик с каким-то ленивым и надменным видом доставал из кулька и ел конфеты — кофейные «подушечки». Они были такими ароматными, что даже на расстоянии кружили голову и вызывали обильную слюну… Мальчишки поменьше заискивающе заглядывали ему в глаза и канючили у него конфетку.

— Дай конфетку, а? Дай… — Просил один, суетливо вертясь вокруг него.

— Ну откуси хоть кусочек! — Просил другой — и губами с шумом всасывал слюну. Но мальчик-«принц» был непреклонен. Он даже глазом не повёл ни на одного из них. И продолжал медленно и лениво жевать сладкую вожделенную массу. И, кажется, что он наконец объелся этих конфет. Перестав жевать, и, держа кулёк в левой руке, правой достал из него одну конфету, держа её большим и указательным пальцами. С надменным видом оглядел просителей. И наконец произнёс:

— Так кто хочет конфет? — К нему, отталкивая друг друга, кинулась стайка мальцов лет пяти-семи.

— Я! — Кричал один и тянул руку к кульку.

— Я! Дай мне! — Хныкал второй, отпихивая первого.

Нарядный мальчишка с кульком сказал, обращаясь ко всем сразу:

— Ну держите! — И взяв в рот конфету и помусолив ее во рту, выплюнул прямо в песок. Пацанята опешили. Но только на долю секунды. И тотчас всей кучей бросились за конфетой. А самый быстрый и ловкий счастливчик уже облизывал её, сплёвывая песок и соринки.

— Ещё? — С самодовольным видом снова спросил пацанят незнакомец. И, не дожидаясь ответа, отправил обсосанную конфету по тому же пути — на землю. Мальчишки бросались к месту падения конфеты, и хватали её, вырывая друг у друга.

Они были похожи в этот момент на голодных птенцов, выпавших из гнезда, — эти маленькие послевоенные оборвыши и полусироты. У некоторых вернулись с войны отцы всего несколько лет назад. Но они не всегда могли свести концы с концами, потому что были больны после ранений или инвалиды. А матери надрывались за гроши на местном кирпичном заводе. Многие дети не то что конфеты — сахар на столе видели не каждый день.

Сначала Лера тоже хотела попросить конфетку. Но её что-то останавливало. Какое-то смешанное чувство стеснительности и упрямства мешало ей. Она стояла поодаль и исподлобья хмуро глядела на то, что происходило на полянке. И где-то из глубины её души — прямо со стороны болезненно сжимающегося маленького сердечка — поднимался неясный, смутный гнев против этого холёного и заевшегося незнакомца.

Наверное, это было просыпающееся в ней врождённое чувство собственного достоинства. Но девочка не знала и не догадывалась об этом. Ведь она ещё мало что понимала. Просто она вела себя, естественно, как подсказывало ей сердце. Она уже не хотела конфет! Вид этих обмусоленных и выплюнутых подушечек вызывал у неё тошноту. А мальчишка, показавшийся её сначала таким красивым, таким нарядным, просто сказочным принцем, стал ей противен. И до такой степени, — что ей вдруг захотелось подойти к нему и ударить изо всех сил! Сцена на детской песчаной полянке длилось ещё какое-то время. Мальчишка выплёвывал конфеты, а пацанята ловко подбирали их и, порой вырывая друг у друга, нисколько не брезгая песком и грязью. А тот вошёл во вкус, подержав во рту, он то и дело их выплёвывал. На его по-прежнему надменном лице блуждала какая-то самодовольная и гадкая полуулыбка. Наконец содержимое кулька опустело.

Он сунул в него руку… Артистично изображая недоумение, пожал плечами и помахал перед глазами детворы правой пустой растопыренной ладонью. Потом левой рукой перевернул кулёк, и потряс им, показывая, что тот действительно пуст. Наконец, скомкав его, небрежно бросил под ноги стоявшей стайке малышни. Кто-то из них торопливо поднял смятую бумагу и, развернув, стал жадно нюхать ещё не выветрившийся аромат кофейных подушечек. А нарядный противный зазнайка повернулся к ним спиной и, не оглядываясь, вразвалочку пошёл в сторону своего нового — всего два дня назад заселённого дома. Лере он уже не казался сказочным принцем…

---

Пастушка

Леру снова мать разбудила ни свет ни заря. Девчонка, как всегда, не выспалась. Потому что тайком допоздна читала под одеялом при свете фонарика-«жучка» роман «Педагогическая Поэма» писателя Антона Семёновича Макаренко. Она не могла взять эту книгу с собой на выгон, потому что она была не только очень внушительная по объёму, тяжёлая и толстенная — чуть ли ни на семьсот страниц, — но и совершенно новая, в плотной, глянцевитой белоснежной суперобложке. Книгу ей дала учительница их лесо-участовской школы-четырёхлетки всего на три дня. Её было велено читать только дома, предварительно тщательно вымыв руки с мылом.

Девочке на днях исполнилось двенадцать лет. Она любила чтение. И всегда клала в свою котомку с немудрящим «тормозком», состоящим из пары кусков хлеба, нескольких варёных картошек в мундире, спичечного коробка с солью и бутылки холодного сладкого чая, обязательно книгу. Не важно какую, — лишь было бы что-то читать. Сегодня она взяла немного незаконченные «Мифы древней Греции». Бумажная закладка лежала между страницами, где начиналась глава про приключения Одиссея. К её чести, она никогда не загибала у книг уголки — усвоив это правило с той самой поры, когда ещё начала ходить в детскую библиотеку «на материке». Имея хорошую память, она могла читать две-три книги одновременно, — совершенно не путаясь в их сюжете.

Мать на лето подрядились пасти личное стадо зажиточных работников лесоучастка. Сначала она пасла коров сама. Но сразу после окончания учебного года послала пасти вместо себя дочь. Иногда она подменяла Леру. Но это было очень редко. А потом девочка и вовсе пасла стадо, как говорится, без выходных и проходных. От раннего утра до самого заката, пока довольные жизнью коровы паслись в густой сочной траве, нагуливая удой, маленькая пастушка усаживалась поудобнее на какой-нибудь пенёк или валежину, или на подходящий валун, и принималась читать. Но время от времени она отрывалась от книги, поглядывая на своих подопечных, — чтобы они не разбредались далеко из её поля зрения. Или в случае чего, если вдруг какой-то беглянке вздумается рвануть в сторону посёлка раньше времени.

Добрым и неутомимым помощником Леры стал низкорослый чёрный и лохматый дворовый пёс Тобик. Кличка у него была знаменательная — «леспромхозовская»: потому что «тобиком» поселковые лесорубы и сплавщики в обиходе называли багор для захвата спиленных деревьев. Пёс незаметно, невесть откуда прибился к ней, скрашивая её одиночество в поле и помогая громким лаем сгонять в кучу недисциплинированное рогатое хозяйство. И если Лера видела, что корова уже оторвалась далеко от стада, и самой её не догнать, она громко и коротко командовала:

— Тобик, взять! — Пёс как будто только этого и ждал: он срывался из тени под кустом или кочкой, и опрометью мчался за беглянкой, с громким лаем бросаясь ей под ноги, и заворачивал обратно. Любая корова в стаде знала, что с Тобиком спорить себе дороже — он мог, в случае чего, и схватить острыми зубами за ноги, и куснуть в морду — поэтому она всегда молча, хотя и недовольно мотая рогатой головой, возвращалась на исходную позицию.

Стадо всегда возглавляла одна взрослая корова, лет пяти (так сказала её хозяйка, наставляя мать перед первым выпасом). Вожачка сама выбирала места для пастьбы и шла одними, только им ведомыми, путями. Но, не смотря на беготню за ними, и окрики юной пастушки, бурёнки мало обращали на неё внимание. Лере же оставалось торопливо идти следом и только подгонять прутом-хлыстиком отстающих или норовивших улизнуть в сторону, — вопреки направлению всего стада.

Коровы любили пастись в пойме реки или на низком заливном лугу. Там и трава была выше, гуще и сочнее, и пить можно вдоволь. А в жаркий день можно залезть по брюхо в воду, отмахиваясь хвостами от полчищ назойливых оводов. Ближе к обеду маленькая пастушка всегда сгоняла их в стадо — в ожидании дневной дойки. После того, когда хозяйки уходили с полными вёдрами или бидонами молока, коровы отдыхали. А Лера тогда садилась в тень дерева или большого раскидистого куста, — которые всегда в изобилии росли по краям речек и речушек, — и доставала котомку с едой и книгу.

Ещё у неё с собой в котомке всегда была пол-литровая алюминиевая кружка, в которую девчонка каждый день по очереди сдаивала молоко из вымени какой-нибудь покладистой, не очень брыкучей коровы. Это не было самовольством или кражей: пастуху разрешалось сдаивать небольшое количество — по договорённости с хозяевами. Да от них и не убудет — молоко часто брызгало во все стороны на траву упругими струйками-фонтанчиками от сосков переполненного вымени особенно удойных бурёнок. По-моему, они были даже рады такому массажу.

В стаде, примерно, в середине лета, появился молодой бычок Борька — телёнок раннего зимнего приплода, месяцев, наверное, пяти-шести — уже довольно крупный и своенравный. Хозяева до этого пасли его отдельно — на верёвочной привязи на выгоне. Бычок в леспромхозовском посёлке слыл грозой всех детей, но особенно, женщин — предпочитал нападать и бодать только их. Даже хозяйку свою не жаловал. Борька не раз припирал её в сарае своей широкой лобастой головой с короткими, но уже толстыми рожками. Хозяйка, хотя и с трудом, но пока с ним справлялась. Зато он совсем не трогал мужчин и взрослых парней. Будто что-то соображал и знал, что получит отпор. Секрет такого выборочного поведения бычка был, наверное, в этом: его хозяин, по фамилии Гармаш — леспромхозовский водитель огромного лесовоза, за попытки бодаться нещадно лупцевал Борьку плетью по морде.

Вечером сытое стадо с юной утомлённой пастушкой входило в посёлок, и, подгоняемые хворостинкой, коровы разбредались по своим хлевам. Неторопливо среди них шёл домой и Борька. Но стоило селянкам увидеть его, у них тут же начиналась нервозность и даже лёгкая паника. За зазевавшимися жительницами, не успевшими загнать своих кормилиц во дворы, Борька тут же резво устраивал погоню. Он низко опускал к земле большую голову и, раздувая ноздри, с глухим мыком, галопом мчался в своей жертве. Счастье, когда на пути озорного бычка оказывались мужчины. Но женщины чаще спасались от него обыкновенным бегством… Мать предупредила, дочь, чтобы она старалась по возможности подальше держаться от бодливого бычка.

Девочку-пастушку с самого ее появления в посёлке почему-то невзлюбили поселковые мальчишки. Особенно среднего возраста — десяти-тринадцати лет. Она хоть и не была трусихой, но всё же побаивалась их. Они пытались приставать к ней и даже побить. Обзывали оборванкой, нищенкой и «пастушихой», и с гадкими ухмылками делали непристойные жесты и намёки…

А однажды чуть не утопили её возле нижней плотины. Один из пацанов подплывал к ней и, схватив за волосы, резко опускал её голову вниз и держал до тех пор, пока она не начинала судорожно биться в воде от нехватки воздуха. И так он делал несколько раз, когда Лера, изловчившись, не вырывалась от мучителя, и быстрыми сажёнками не выплыла на мелкое место возле берега. Она от них отбивалась как могла.

Но матери жаловаться не очень хотела. Да и поди пожалуйся: она сама тебя, не разбираясь, обвинит во всех грехах. Но особенно девочка боялась одного места возле узкого моста через бурную речку, ведущего к поселковой околице. Пацаны прятались в гуще кустов и травы на невысокой сопочке на повороте. Здесь коровы неспешно, по двое-трое, переходили неширокий, в одну колею, мост.

Едва Лера ступала на мостик вслед за последней коровой, как в неё молча летели палки, небольшие коряги — и даже камни. Эти необъяснимые злые атаки мальчишек на девчонку продолжались довольно долго. Тогда она избрала свою тактику для защиты от агрессоров. На отшибе, совсем недалеко от моста, стоял домик одной её знакомой девочки. Но теперь, когда пацаны собирались на неё нападать, она, направив стадо в сторону моста, торопливо озираясь, бежала во двор к девочке.

И сидела у неё до тех пор, выглядывая украдкой в окно, пока хулиганам не надоедало её караулить, и они убирались восвояси.

В этот день «главная» корова почему-то снова избрала для стада широкий луг у речки. К воде вёл низкий и вязкий заболоченный берег. Небо обложили густые облака, но солнце выглядывало из-за них без особых помех. День был не очень жаркий — самый благоприятный для пастьбы. Коровы лениво пили воду, изредка обмахивались хвостами: сегодня слепни им не так сильно надоедали. Лера мельком окинула стадо, свистнула Тобику, чтобы он был рядом. Потом выбрала местечко поудобней и села на небольшой тёплый округлый камень под большой раскидистой тенистой берёзой.

Она открыла книгу и машинально, почти не глядя, достала из сумки завтрак и, одновременно жуя посоленный крупной солью кусок чёрного хлеба, начала читать. Сколько времени прошло, она не замечала — на страницах разворачивались совсем другие картины. В этот момент там, изнуряемый сиренами, отважный Одиссей подплывал к коварным узким скалам между Сциллой и Харибдой…

Услышала возле себя характерное чавканье ног в болотистой почве, но пропустила это мимо уха. Ведь коровы часто подходили к ней и шумно дышали, обнюхивая, словно обыкновенные собаки. Она уже привыкла к такому коровьему любопытству. Но вдруг её лицо обдало чьё-то горячее прерывистое дыхание. Она хотела, не глядя, мягко оттолкнуть очередную любопытную морду. Но, случайно подняв глаза от книги, — тотчас зажмурилась, оцепенев от ужаса и машинально вжимаясь всей спиной в ствол берёзы. Прямо перед ней, нагнув бычью голову с чёрной мордой с белой «звёздочкой на лбу, стоял Борька, — с явно не дружескими намерениями…

Лера, защищаясь от бычьей головы, непроизвольно, выставила вперёд руку с недоеденным куском хлеба. Ещё не открыв зажмуренных глаз, она почувствовала, что он жадно облизывает и засасывает в свой горячий и слюнявый рот её руку. Борька старательно мусолил кисть её руки. Хлеба в ней уже не было. Девочка осторожно, чтобы не спровоцировать бычка, стала медленно и осторожно вынимать руку из его рта и одновременно быстро соображать, как ей теперь выпутаться из этой, почти безнадёжной, ситуации.

Кода-то давным-давно, живя в одном посёлке в Поволжье, она уже имела печальный опыт такого общения: в шестилетнем возрасте её серьёзно забодал, свалив на землю, и извалял в жидком коровьем навозе, вот такой же игривый и бодливый молоденький бычок… А за два года до этого леспромхоза они жили в колхозе. Лера в свободное от школы время помогала матери на ферме управляться с коровами. Уже тогда она обратила внимание на то, что все коровы очень любят соль. Они просто дрались за лакомые кристаллики, отпихивая друг дружку от чьей-нибудь пригоршни с подсоленным куском хлеба. Во время кормления животноводы им всегда в сено добавляли солёный силос или крупную серую соль и даже солёную селёдку.

Селёдку один раз в неделю привозили на самосвалах из рыбокомбината, расположенного в нескольких километрах — в соседнем приморском посёлке. Она — ржавая, скользкая и вонючая — горой была свалена в фуражном сарае. Коровам тогда давали пить много воды. Наверное, это каким-то образом способствовало увеличению надоев… Некоторые доярки иногда выбирали более крупные и неповреждённые тушки сельди и брали домой. Там селёдку чистили, снимали кожу, вынимали кости и внутренности, нарезали и потом ели с репчатым луком, порезанным кольцами, растительным маслом, горячей варёной картошкой. Это была невозможная вкуснотища!

Пока Борька лизал и мусолил Лерину руку, едва не втягивая её в рот по самый локоть, её озарило, в чём её спасение. Не зря же у неё в сумке всегда лежал спичечный коробок с крупной солью. Вот он и пригодился… Она второй рукой нащупала под мятой газетой спасительный коробок. Достала его и большим пальцем выдвинула, высыпав часть содержимого в пригоршню. Вытащила руку из сумки и поднесла горсть, раскрыв её у самых губ бычка. Он опять с жадностью захватил её руку вместе с солью и долго сосал и мусолил её.

Осторожно и ласково Лера поглаживала присмиревшего и подобревшего Борьку по широкой переносице. Она вдруг поняла, что бычок навсегда побеждён и полностью подчинён её воле. Наверное, в этой девочке-пастушке был глубоко скрыт талант дрессировщицы. По крайней мере, спустя многие годы, этот дар она однажды проявила в другой неординарной ситуации. И тогда тоже всё закончилось её победой. Но имело весьма трагические последствия для другого четвероногого существа, случившегося помимо её воли. Об этом она до сих пор не любит вспоминать. И испытывает при этом чувство, пусть невольной, но вины.

Скормив Борьке остатки хлеба с солью, почесала ему за ушами, лоб, морду и горло. Борька стоял, тесно и доверчиво прижавшись к её боку, как ребёнок. Ведь он, и правда, был почти ещё ребёнок — молоденький телок февральского приплода, — только большой и глупый. Да не такой уж он был и большой: всего-то доставал ей до подмышки — самой невеличке. Его бы солью с хлебом подкормить, глядишь, и он стал бы ходить за хозяйкой, как преданная собачонка. А его вместо этого — то палкой, то плетью по морде! У Леры от этих мыслей от жалости к Борьке подкатил ком к горлу. Что-то схожее, родственное, было в их судьбах… Бычок весь день ходил за Лерой тенью — до самого вечера — пока не настало время гнать стадо в посёлок. И он так и шёл с ней бок о бок, — не отставая ни на шаг.

Всё шло гладко до места, где дорога поворачивала не мост. Пацаны, по привычке ждали Леру в засаде — с увесистыми корявыми палками наизготовку. И вот они уже приподнялись в полный рост, чтобы начать швырять свои метательные орудия. Лера хорошо видела их в кустах на склоне сопки. Тогда она сделала, единственный и по-моему, самый правильный в её положении ход. Еще не подойдя к мосту, она, обняв Борьку за шею, — причём так, чтобы всем было видно её и бычка, — громко крикнула своим обидчикам:

— Эй вы! Только троньте меня, я сейчас же натравлю на вас Борьку! Тогда от вас только клочки полетят! Пацаны, не веря своим глазам, опустив самопальные дротики, пращи и баллисты, со смешанным выражением изумления, страха и зависти смотрели на пигалицу-пастушку, обнимавшую за шею страшного поселкового быка!

— Ну! Чего ждёте? — Она явно наслаждалась своим триумфом. — Хотите, чтобы он вас всех расшвырял и пропорол пузо?

Бычок тем временем тоже заметил мальчишек… Ну кто поспорит, что у коров нет мозгов и зрения?! Он увидел своих врагов и очень сильно напрягся. Лера ещё не знала, что сейчас произойдёт. Ей нужно было только потянуть время, она не думала о том, что ей нужно перехватить инициативу и посеять сомнение в стане врагов. Ею в тот миг двигало только отчаяние. Она, незаметно подтолкнув бычка, повелительно приказала ему, вытянув руку вперёд в сторону толпы мальчишек, которых было аж шестеро — точь-в-точь как царь Петр Первый на знаменитом памятнике в Ленинграде, указывающий в сторону Невы:

— Борька, фас! — Почему-то по-собачьи, наверное, от волнения, приказала она бычку грозным голосом. Она сделала это просто ради игры — больше из бравады, отчаяния и страха. Конечно, она мальчишек сильно боялась. Но тут произошло то, что потом стало ходячей поселковой легендой. То, из-за чего взрослые леспромхозовские мужики с уважением и удивлением смотрели на маленькую школьницу-подпаска.

Борька стремительно, с дробным грохотом простучав копытами по гулкому деревянному мосту, по привычке, с глухим низким мыком, ринулся в сторону стайки мальчишек. Те, словно мухи, прыснули врассыпную и помчались от Борьки вверх по сопке со скоростью ветра!

Когда опасность миновала и мальчишек след простыл, Лера позвала бычка, протянув в его сторону руку с воображаемым угощением. Он только того и ждал — покорно подошёл к ней и сунул нос в её пустую ладонь. Лере пришлось выскрести из коробка остатки соли и отдать ему. Несмотря на свою победу над Борькой, она в душе всё же ещё опасалась его бычьего тёмного и непредсказуемого нрава…

Он так и брёл сбоку по улице, ввергая в удивление местный люд. Но особенно привёл в настоящее потрясение хозяйку Борьки, увидевшую это зрелище. Весть об этом — почти чуде — мгновенно разнеслась по всему небольшому посёлку. Узнав на следующий день об этом от жены, водитель Гармаш, возивший кругляк на лесозавод в другой посёлок, не поверил рассказу. Он потому утром сам вывел бычка на улицу, чтобы убедиться или опровергнуть глупые фантазии — как он считал — очевидцев и поселковых мальчишек.

Лера, как всегда не выспавшаяся, ранним утром ждала коров на краю посёлка, чтобы отогнать стадо на очередное место выпаса. Борька подошёл к ней и ткнулся лобастой головой в бок. Она ласково почесала бычка за ушком. Достала из кармана заранее приготовленную, круто подсоленную чёрную горбушку. Отломив от неё небольшой кусочек, положила его на ладонь. Телок в одно мгновение слизнул языком угощение.

Хозяин в это время поодаль наблюдал за удивительной сценой. Но поскольку всё это происходило у него на глазах, он только присвистнул и покрутил головой, не зная, как оценить увиденное. Мальчишки с этих пор Леру трогать опасались. Они видели, под какой надёжной защитой теперь находится девчонка-пастушка. В душе они даже завидовали ей. А потом вообще отстали от неё: перестали кидаться камнями и палками. Зауважали…

А спустя некоторое время произошло то, чего давно никто не ожидал. Борька, чему Лера сама стала очевидцем, снова погнался за зазевавшейся хозяйкой и с разгона ткнул её лбом в мягкое место, — да так, что прежде, чем упасть, та, буквально стремительно пролетев несколько шагов вперёд, растянулась во весь рост на жёсткой и бугристой грунтовой дороге, до крови ободрав колени и локти.

Подоспевшие мужики, которые, к счастью, стояли рядом, возле магазина, с громкими криками и матами отогнали Борьку от хозяйки.

Это стало последней шалостью телёнка. Рассвирепевший Гармаш пинками загнал его в хлев, закрыв дверь на железный засов. Потом пошёл в дом, снял с гвоздя двустволку и вернулся в загон. В летнем вечернем воздухе глухо прозвучал выстрел… Пришедшие на подмогу поселковые мужики дружно и быстро помогли Гармашу освежевать тушу…

Уже на следующее утро, едва выгнав корову со двора, Борькина хозяйка возле магазина по сходной цене продавала поселковым жителям телятину.

Стояла середина июля, и мясо могло от жары быстро испортиться. Лера долго, с угрюмым видом упрашивала мать не покупать свеженину. Но ей, как пастуху, по договору полагалась бесплатная доля. Дома ведь кроме Леры было ещё двое младших мальчишек — пяти и двух лет, которых надо кормить.

Да и какой дурак откажется от свалившейся дармовщины…

Вот когда две недели назад в посёлке сбывали мясо коровы, ужаленной на выпасе змеёй в самое вымя, — мать такое не взяла: поостереглась. Кстати, тогда с них за потрату бурёнки хозяева ничего не взыскали. Пастухи не несли ответственности за происшествия такого рода. Ведь змея укусила корову на выгоне. А как уследишь сразу за двадцатью пятью коровами и за тем, что происходит в густой траве?

Но только с Борькой, к которому она успела привязаться — ещё вчера живым и здоровым, озорным и ласковым телком — был совсем иной случай… И пока мясо дома не кончилось, Лера ни разу не прикоснулась ни к жаркому, ни к котлетам, ни к наваристому борщу. Она ела только хлеб и пила молоко, украдкой глотая слёзы.

---

Плотины на сопке, или сплав леса

Каждый день бегая за стадом коровам работников лесоучастка, маленькая пастушка однажды наткнулась на одной из огромных сопок на множество удивительных сооружений. Лера совсем случайно вышла к неширокому ручью, куда устремились её бурёнки. Но их ждало разочарование: они не могли попить воды из этого ручейка. Он был мелкий и невзрачный, — его можно было спокойно перейти, даже не замочив подошв её кирзовых сапог.

Этому мешала одна существенная причина: у ручья были очень крутые, вымытые бурным течением воды, глинистые берега. Леру озадачило несоответствие количества воды в ручье и его глубины — и мокрых, почти отвесных стенок. Подходящего спуска к воде всё не обнаруживалось. Его поиски неожиданно привели её к небольшой плотине. Она располагалась приблизительно на середине сопки — и перегородила этот ручеёк. Девочка посмотрела вверх и поняла, что ручей, прятавшийся в густой траве, стекал как раз оттуда — с самой вершины.

Круглая верхушка сопки, издали похожая на меховую шапку, была густо покрыта хвойным лесом. Точнее сказать, там росли только лиственницы. Это было в диковинку для неё: ведь на материке она знала только сосновый и еловый лес. Правда, когда они жили на Урале, там она увидела пихтовый лес. Пихты были очень красивы: с густой голубоватой хвоей с длинными мягкими иглами. А шишки были липкими и очень приятно пахли смолой. В этом месте лес не был спилен рабочими леспромхоза лишь потому, что сопка имела очень крутой, почти отвесный склон. Трелёвочные тракторы не могли к нему подобраться, рискуя опрокинуться и кубарем свалиться вниз. Лера уже слыхала о таком страшном случае, — когда взбирающийся по крутому склону деляны трактор опрокинулся вместе с трактористом, который погиб на месте. Но лес на верхушке не вырубили ещё по одной важной причине: он оберегал ручеёк от летнего пересыхания.

А вода, летом питающая его, нужна была лесорубам для того, чтобы сплавлять лес, не тратя средства и время на перевозку его лесовозами. Для этого в леспромхозе был сооружён недорогой, успешно работающий способ сплава леса: каскад небольших накопителей воды — деревянных плотин.

От плотины, которую впервые и неожиданно для себя обнаружила Лера, в густой лесной чаще вдоль широкой промоины на дне ручья, в обе стороны, вверх и вниз, змеилась хорошо натоптанная — до влажной земляной черноты– тропинка. Любознательная от природы девчонка за несколько дней постепенно (пока коровы мирно паслись на просторной лужайке на склоне сопки) прошла туда и сюда по этой тропе, обследовав течение ручья от самого верха до низа — и обратно.

Девочку поразило удивительное открытие! Оказалось, что этот ручей, текущий небольшой струйкой, был дном глинистой промоины, прорытой в теле сопки огромными массами воды. Ручей с вершины сопки до её слияния с рекой в низине — тянулся километра на три. И на всём протяжении через равные промежутки он был перегорожен одинаковыми плотинами.

Лера постепенно насчитала их целых восемь штук. По течению ручья, на месте, где стояла плотина, промоина с ручьём резко расширялась в обе стороны — примерно метров на пять. И всё это сооружение напоминало огромный деревянный трёхстенный сруб, или короб, — в форме буквы П. «Сруб» был сложен из толстенных брёвен — в точности, как стены обычного деревянного дома. Лера догадалась, что брёвна служили для защиты плотины от разрушения при сплаве и от постоянного осыпания грунта с сопки. В открытую часть этого водоёма сверху свободно втекала вода.

Третья стена перегораживала ручей ровно поперёк. Она была сложена из толстых деревянных брусьев, но не круглых, как на боковых стенах плотины, а из прямоугольных, гладко оструганных со всех сторон. Брусья вертикально лежали друг на друге и плотно и прилегали дальними концами с обоих сторон к стенам плотины, были у задних стен нанизанные на толстые железные штыри. В самом центре поперечной стены в закрытом виде они были похожи на двухстворчатые ворота. Лера поняла, что это и есть шлюз.

Оказавшись здесь, она увидела, что эта плотина была уже подготовлена для следующего приема воды с брёвнами. Очевидно, шлюз открывали недавно. Брусья до самого верха были мокрые, а на дне настила скопилось ещё совсем немного воды. Наглухо закрытые без единого, даже малюсенького просвета, разбухшие от постоянной сырости, они не давали воде просачиваться вниз. Так плотина постепенно заполнялась.

Дно сооружения представляло собой плотный деревянный настил — тоже устланный толстыми плахами из лиственницы. От многолетней непрерывной работы дно постепенно стало гладким и скользким, как мокрый паркет, — отшлифованное тысячами и тысячами шероховатых бревен вместе с лавиной воды и камней, спускающихся по нему дважды в день. Настил покато спускался в сторону течения, метров на восемь в длину (может, и больше), а снаружи, прямо за шлюзом, продолжался ещё метра на два.

Через верх переполненных шлюзов во всю их ширину, перетекали широкие струи воды. Они падали на внешний настил — и дальше стремительным — водопадом высотой до полутора-двух метров — обрушивались на дно ручья. Под настилами, от периодически обрушивающихся водяных масс и брёвен, со временем образовались широченные, никем не измеренной глубины ямы с тёмной, непроницаемой — и от того немного жутковатой — водой. Эти ямы напоминали впечатлительной Лере сказочные омуты с картин художника Васнецова. Только отважные поселковые мальчишки бесстрашно ныряли в эти омуты, еле достигая дна: вода накрывала их «с головкой».

Любопытная пастушка, совсем забыв про своих бурёнок, продолжала внимательно исследовать плотины. Почти каждый день приходя сюда, Лера досконально изучила их устройство. Плотины было несложными, построены все одинаково, по одному типу — «как близнецы-братья». Принцип их действия состоял из накопления и спуска воды через шлюзы, которые запирались и открывались при помощи человеческих рук.

Однажды возле плотины она невзначай увидела, едва не столкнувшись с ним, Чи Ки Бона — старого корейца, плотинщика и хозяина лесной сторожки. От страха попятилась в заросли. На её счастье, похоже, он девчонку не заметил. Хотя не раз видел эту пигалицу-пастушку неподалёку на зелёных склонах пастбищ, управляющейся с огромным стадом коров. Притаившись за густым кустом бузины, почти не дыша, — чтобы не шелохнулся ни один листок на ветке, — Лера стала осторожно наблюдать за его действиями.

Украдкой подглядывая за Чи Ки Боном, она успела его внимательно рассмотреть. Хотя со стороны он оказался не таким уж страшным — совсем не похожим на того, каким его изображали местные мальчишки. Но Лера всё равно теперь и потом — по непонятной причине его боялась. Это был таинственный и молчаливый, согбенный, почти древний старичок, (таким, по крайней мере, он выглядел в глазах двенадцатилетней девочки), очень небольшого (всего на полголовы выше Леры) росточка, кривоногий и сутулый — в точности как Маленький Мук из сказки Гауфа.

Но больше всего, по ее мнению, он был удивительно похож на таёжника и следопыта Дерсу Узала — с иллюстрации из известной повести писателя Владимира Арсеньева. У Чи Ки Бона была такая же седая (даже с каким-то желтоватым отливом) — реденькая и коротенькая, какая-то козлиная, бородёнка, покрывавшая его сморщенное лицо, как кора старого дерева, — и такое же тёмное: почти коричневого цвета.

В это время он как раз работал над возведением очередного запорного устройства. Самого сброса воды она, к её большой досаде, опять не застала — увидела только мокрые боковые стены и брусья створок шлюза, вывернутые наружу — в сторону течения ручья, свободно болтавшиеся у пристенных вертикальных брусьев над настилом плотины, напоминавшие рыбины, вплотную нанизанную на кукан.

Чи Ки Бон возвращал на место раскрытые брусья створок. Внутренние концы брусьев, примыкавшие к стенам, с каждой стороны соединялись между собой железными продетыми насквозь штырями, и ещё крепились к полу плотины. Они, как на шарнирах, свободно двигались по горизонтали, без особых усилий давая Чи Ки Бону возвращать их на место — после каждого сброса воды и снова складывать в вертикальные створы.

При помощи толстой и крепкой верёвки он притянул сначала одну, правую, створку и закрепил. Таким же образом соединил левую — и тоже закрепил. В центре наружные концы брусьев он стянул между собой через особые отверстия той же верёвкой — точь-в точь, как шнурки на ботинках. Теперь эти двухстворчатые ворота, которые превратились в крепкую, непроницаемую для воды стену наглухо и надёжно заперли плотину.

И вот на глазах изумлённой Леры уже выросла сплошная стена ростом выше Чи Ки Бона — как раз на уровень поднятых рук. Внимательно осмотрев своё сооружение, и что-то поправив там, он закинул оставшийся, довольно длинный конец верёвки, на берег склона. Потом выбрался из плотины по пологому берегу и обмотал её вокруг дерева несколько раз и тоже завязал особым узлом. От закрытого шлюза — он с прытью, кажется, вовсе не подобающей его возрасту, — побежал вверх, в сторону следующей плотины.

Жил Чи Ки Бон бобылём и отшельником в своей лесной сторожке возле одной из плотин. Никто не знал (может, кто-то и знал, но этого не знала Лера), когда он здесь появился, и как стал управлять сразу всеми плотинами на этом лесоучастке — их смотрителем, хозяином и единовластным начальником.

Мальчишки, сидя летними вечерами на зелёной лужайке возле клуба, полушёпотом рассказывали Лере, что Чи Ки Бон совсем не тот, не за того себя выдаёт. Что он вовсе даже и не кореец. Они дружно подозревали, что он обыкновенный японский шпион, которых, якобы, то и дело разоблачали и ловили наши бдительные чекисты (об этих случаях действительно иногда сообщали в газетах и по радио). Плотины на сопке тоже, по их мнению, были явно японские, — а вовсе не сооружённые никакими не леспромхозовскими инженерами… Лера со смешанным чувством недоверия и страха слушала эти россказни и не знала, верить им или нет.

Весь сплавной сезон Чи Ки Бон ходил в одной и той же, очень бедной одежде. Всезнающие поселянки судачили, что этот наряд Чи Ки Бон никогда не менял. Он постоянно носил стёганые ватные штаны (это в июле-то!), лоснящиеся засаленные от многолетней грязи, такую же грязную, выцветшую от солнца и дождя, до неопределённого — то ли бурого, то ли серовато-белого — цвета холщовую куртку. На ногах были надеты «опорки», — это подобие резиновых галош, неровно обрезанных выше щиколоток, — надетые на шерстяные носки. Причем, носки Чи Ки Бон вязал себе сам!

Продавщица из поселкового магазина поведала, что, когда плотинщик заходил туда два раза в месяц, в день получки, кроме соли, сахара, тушёнки, круп, подсолнечного масла, мыла и других продуктов, один раз даже купил несколько мотков шерстяной пряжи. А лесорубы, бывавшие в его сторожке, видели на окне клубок с воткнутыми в него спицами! Хлеб он тоже покупал дважды в месяц — сразу несколько буханок: сушил из них сухари.

Седую, абсолютно снежно-белую голову старика увенчивала — такая же серо-бело-бурая, как и вся одежда, — холщовая то ли шляпа, то ли панама, с мятыми полями и неровной бахромой по краям — от ветхости. Как штатному работнику ему в леспромхозе бесплатно раз в два года выдавалось два добротных комплекта спецодежды. Зимний: ватные штаны, валенки, меховой полушубок, меховые шапка и рукавицы. Летний комплект состоял из плотных «хэбэшных» штанов, куртки, рукавиц, панамы, водонепроницаемого плаща, а также «болотников» — высоких резиновых сапог с раструбами сверху голенищ и «ушками» — для ремня: чтобы они случайно не сваливались с ног во время работы с бревнами в воде. Но эти сапоги были нужны только сплавщикам. Вот Чи Ки Бон и обрезал их по своему усмотрению — для удобства.

«Болотники» даже рослому человеку были выше бедер. Носили их постоянно — как спецодежду, и так полагалось по технике безопасности. Когда не было необходимости работать в воде, сплавщики и лесорубы особым способом подворачивали раструбы вниз, к голенищам сапог. И в таком подвёрнутом виде они сильно напоминали начитанной Лере ботфорты средневековых рыцарей или мореходов. Но по причине своей малорослости и коротконогости Чи Ки Бон очень редко надевал «болотники», — разве только во время сильных дождей. Потому что даже подвёрнутые, они были ему непомерно велики — «жали в коленках» — добродушно шутили местные лесорубы. Они уважали старого плотинщика. Куда он девал новые, чистые и добротные комплекты — для народа было необъяснимой загадкой. Не замечали, чтобы он одежду отсылал бедным родственникам или ездил в выходные дни на базар — сбывать казённое имущество. Но жил он в посёлке безвыездно, и родных у него не было. А пришедшую в непригодность спецодежду полагалось сдавать…

Однажды Лере все же повезло полностью наблюдать весь процесс утреннего водосброса. Для этого ей, специально ранним утром отогнавшей коров на выгон поближе к одной из плотин. Ей пришлось мчаться вверх, во всю прыть, скользя и падая на бамбуковом стланике, рискуя оступиться и скатиться кубарем вниз или свернуть шею на каком-нибудь крутом обрыве.

Лера давненько приметила на сопках целые плантации, широко раскинувшихся ярко-зелёных, жёстких и скользких, плотно стелющиеся по земле, растений. Случалось, она второпях забывала взять с собой на пастбище книгу, или книга быстро заканчивалась, а до возвращения стада домой было ещё далеко. Тогда ей становилось скучно. И, чтобы как-то скоротать время до вечера она наловчилась кататься, как на санках, на склонах с бамбуковым стлаником.

Она намеренно выбирала места покруче, — чтобы быстрее мчаться на спине вниз, подогнув под себя не по росту большой и широкий, непромокаемый клеёнчатый плащ, придающий на спуске дополнительное ускорение. Эти катания, на захватывающих дух от восторга, скользких бамбуковых горках, были не хуже зимних — снежных! При этом у них было неоспоримое преимущество: кататься на них тёплым летом было одно удовольствие — не то что холодной зимой… Но сейчас Лере было не до горок. Она торопилась воочию увидеть весь процесс открытия шлюзов и сброса воды с плотин. И теперь скользкий стланик стал для неё только досадной помехой.

Воду в плотинах сбрасывали два раза в сутки: в восемь утра и в восемь вечера. За это время вода успевала накапливаться во всех восьми плотинах. У самой верхней — сразу после водосброса — в начале утренней и второй смены лесовозы начинали загружать распиленные брёвна в ещё сухой накопитель. Вода постепенно заполняла его — до тех пор, пока не начинала тихонько переливаться через верх, едва не угрожая всей своей мощью прорвать шлюз.

Сейчас Чи Ки Бон с раннего утра уже находился на рабочем месте. Он, стоял над краем шлюз и, глядя на наручные часы, выжидал момент, чтобы вовремя открыть его. И когда считал, что уже пора, резким движением руки дёргал за верёвку. Под напором огромной массы воды ворота мгновенно — с удивительной лёгкостью раскрывались настежь! Освобождённая лавина воды с рёвом и глухим грохотом от сталкивающихся брёвен, устремлялась вниз, пока не достигала соседней, нижней плотины.

Девчонка, озираясь по сторонам, осторожно пробралась к самой плотине как можно ближе. На этот раз спрятавшись за густо разросшимися кустами шиповника недалеко от промоины. Место для наблюдения, конечно, не из лучших. Но другого, более укромного и удобного чем этого, здесь не нашлось. Услышав низкий гул приближающейся сверху водной лавины, забыв об осторожности, она почти наполовину вылезла из-за своего колючего укрытия.

Густые брызги, летящие во все стороны, достигли даже её лица! Она тихонько и радостно засмеялась, стирая со щёк пальцами эти крошечные прохладные капельки. Завороженно глядя на происходящее перед ней, грандиозное и невероятно жуткое зрелище несущегося с бешеной скоростью потока, она неожиданно сочинила красивое предложение: «Створы шлюза распахнулись на обе стороны, словно страницы книги — под внезапным шквалистым порывом ветра. И грозовая стихия тотчас накрыла всё пространство до самого горизонта». Конечно, это было небольшим преувеличением, но в её глазах, полных неописуемого восторга, именно так всё и выглядело.

А внизу, у соседней плотины, начеку уже стоял другой рабочий. Едва несущийся сверху поток достиг и этой, как он так же ловко дернул за верёвку, которая была заранее особым узлом привязана к дереву Чи Ки Боном. И этот шлюз тоже распахивался наружу. А нарастающий от плотины к плотине поток мчался дальше вниз, наполняя русло грязной желтоватой пенистой водой с густо плывущими в ней брёвнами.

Все створы распахивались мгновенно — одновременно и слаженно, пропуская нарастающий бешеный поток через следующую плотину. Потом следующую… Лавина неслась вниз, пока с грохотом и со скоростью несущегося поезда, не слилась с рекой, текущей далеко в долине. Видеть водосброс на всех плотинах одновременно Лера, конечно, не могла. Но, глядя, как работает Чи Ки Бон, её живое воображение легко, в ярких подробностях, нарисовало всю картину происходящего.

Заново сооружать шлюзы он начинал снизу. Спускать воду из всех плотин ему помогали сплавщики. Ведь ни один человек, с какой бы скоростью он не бегал, всё равно не успевал бы вовремя открывать все плотины. И тогда неминуемо произошла бы ужасная катастрофа и неразбериха. Плотины попросту бы снесло, разорвав и раскидав все шлюзы, а брёвна устроили бы такой затор в промоине, что их не смогли бы разобрать все справщики леспромхоза и за весь год! Сухие шлюзы Чи Ки Бон закрывал уже сам, в одиночку. Спешить ему было некуда. Теперь только через двенадцать часов вода до краёв заполнит все восемь плотин. А этого времени было вполне достаточно, чтобы успеть поставить на место все раскрытые створы.

Наконец громокипящий поток исчезал, затихая далеко вдали — внизу, вузком горном ущелье. Промоина на дне снова превращалась в слабый жидкий ручеёк. Чи Ки Бон тут же начинал ставить свои запруды на место. И дважды за день их восстанавливал. Работа для пожилого человека была, наверное, не из лёгких. Ходить туда-сюда, едва ли не вприпрыжку, по крутому склону, было по силам только человеку молодому, крепкому и тренированном. «Может, Чи Ки Бон на самом деле неразоблачённый шпион — опытный, тренированный и выносливый самурай», — глядя на него из засады, думала Лера, наивно повторяя про себя чужие расхожие байки.

Работа по сплаву леса при помощи удивительных сооружений — горных каскадных плотин, которые наблюдала двенадцатилетняя девочка, проводись, по понятным причинам, только в летнее время. И секретом их управления и всем процессом работы на них владел, наверное, только один человек — таинственный старый кореец по имени Чи Ки Бон.

Зимой ручей замерзал. Снег, который скапливался за это время на самой вершине — на склонах и в тенистых ущельях сопки, — медленно таял всё лето и непрерывно питал этот малозаметный горный ручеёк, который благодаря умной человеческой мысли инженеров, совершал необыкновенное чудо. Он накапливал воду в плотинах и, низвергаясь с крутой вершины сопки, с огромной силой и скоростью при помощи каскадов плотин, перемещал вниз спиленный лес.

Даже в зимнее время на лесных делянах работа по заготовке и вывозу леса не останавливалась: она велась каждый день и в две смены. Большой стране требовалось много деловой древесины: для строительства жилья, мебели, например, школьных парт, и для железнодорожных шпал. А недавно Лера узнала, что древесина необходима и для рудстоек — деревянные опор для поддержания кровли в шахтах.

Только когда случались сильные бураны, в посёлке заготовителей объявлялись неплановые выходные дни. Древесину вывозили зимой более затратным способом. На огромных и мощных лесовозах — «Уралах» её отправляли за десятки километров по зимним дорогам на лесосклады и древо-перерабатывающие заводы. Где жил и что делал в эту долгую снежную и холодную и пору Чи Ки Бон — для Леры навсегда осталось загадкой. Не в своей же лубяной избушке?

Может, будь у неё побольше времени, она смогла бы узнать эту тайну. Но сразу после окончания пастбищного сезона они уехали из посёлка сплавщиков и лесорубов, затерянного в небольшом распадке, окружённом крутыми лесистыми сопками.

---

«ДушИщЕпИтельное танго»

На день молодёжи в последнее воскресение июня в клубе лесоучастка вечером устроили всеобщий праздник для поселковых жителей. Была обещана обширная культурно-развлекательная программа: концерт художественной самодеятельности комсомольцев из райцентра, викторина и танцы. Это в такой особый случай — даже школьникам всех возрастов разрешили прийти в клуб. В поселковой начальной школе были каникулы, а все старшие ребята тоже приехали из райцентра, где они жили в интернате и учились в средней школе.

В посёлке развлечений и для взрослых тоже было не густо: кино по вечерам– четыре раза в неделю (понедельник в клубе был выходной), и танцы — по субботам и воскресеньям. Правда, по приказу районного начальства для детей крутили кино по воскресеньям — на единственный дневной сеанс. Поэтому на праздничный вечер пришли все — и стар, и млад.

Поэтому сегодня мать сделала неслыханное исключение для Леры: вечером отпустила её в клуб. Это было тем более удивительно. Она никогда не отпускала её ни в кино, ни, тем более, на танцы. Мала ещё: две недели назад ей исполнилось только двенадцать лет. И в кино девочка не ходила тоже: мать денег на это баловство не давала. Да и вечерами надо было сидеть с двумя младшими братьями — двух и пяти лет. Девочка с давних лет любила читать — когда пошла в первый класс. Ещё она любила рисовать: цветных карандашей и альбомов, подаренных старшей сестрой и тех, что остались с учебного года, ей хватало.

Но её очень повезло. На лесоучастке при клубе была библиотека, которая, к счастью, тоже работала по клубному графику. Там-то Лера и пристрастилась брать книги по выходным и читать их на выгоне, когда днём пасла стадо. По вечерам было не до чтения. Пока стадо пригонишь… Пока поешь… И присмотр за братьями отнимал время. Ведь два Лера появлялась после пригона стада на пороге их комнаты в бараке, как мать тут же, веля сидеть дома и смотреть за детьми, сказав, что её надо уйти «на минуточку», — которая растягивалась до полночи — уходила. Лера, как правило, никогда не могла дождаться её. И с трудом уложив непослушных и вечно хныкающих и задиристых братьев, она мгновенно проваливалась в глубокий и тёмный, как колодец, — без сновидений — сон. Сказывалась постоянная усталость от недосыпания и ежедневного раннего вставания, — чтобы гнать стадо в поле.

Когда Лера прочитала на доске объявлений возле магазина большую и красочную афишу с программой праздничного вечера, её заинтересовало — кроме концерта художественной самодеятельности — ещё одно слово: «викторина». Она была девочка начитанная и любознательная. Учителя нередко Викторины устраивали в их классе на уроках истории и литературы. Кроме того, ребусы и шарады она постоянно разгадывала в журнале «Мурзилка» и в «Пионерской правде». И наловчилась щёлкать их легко, как орешки. И теперь ей стало любопытно, каким образом викторина может происходить в клубе, где будет полно взрослых и детей.

Концерт начался в семь часов вечера и длился часа полтора. За это время задорные парни и девушки пели хором и сольно, потом декламировали стихи, разыгрывали шутливые сценки на различные темы: от разгильдяйства и пьянства некоторых несознательных граждан до коварных происков мирового империализма. Под занавес, парни и девушки — загорелые, сильные и ловкие, все в одинаковых белых майках и синих спортивных трусах — изобразили на сцене сложную многоступенчатую «пирамиду» из живых тел, чем вызвали бешеный восторг, аплодисменты и крики «бис» и «браво» жителей лесоучастка. Затем вышел ведущий стройный и высокий парень в строгом костюме и сказав, что концерт окончен, поблагодарил жителей лесоучастка за тёплый приём.

Девочка была обескуражена. Она весь вечер ёрзала на стуле и всё ждала с волнением, когда же объявят викторину. Она думала, что её, как и концертные номера, должны объявлять между ними. Народ стал расходиться. Она чуть ли не со слезами на глазах медленно со всеми пошла к выходу. Она никогда не думала, что так жестоко обманется. Но тут на сцене появилась их завклубша и объявила перерыв на пятнадцать минут, после которого начнутся танцы …с викториной! Лера опешила. Какие танцы с викториной?! Но, с любопытством глядя на завклуба, медленно и недоверчиво вернулась в помещение. Там комсомольцы, переговариваясь и чему-то весело смеясь, уже дружно и споро освобождали середину зала, сдвигая скамейки к стенам, а стулья занося на пустую сцену. «Это им как раз и потребовались те пятнадцать минут», — подумала она.

Наконец заиграла радиола и пары весело закружились в вихре вальса. Ребятня младших возрастов и она расположились на стульях сцены в три ряда, поставленных туда несколько минут назад взрослыми ребятами, которые теперь танцевали в зале. Надо сказать, что Лера впервые оказалась на сцене. Она вообразила себе, что стоит на капитанском мостике, а вокруг неё плывёт и волнуется море из разноцветных волн. Ей с полутораметровой высоты здорово было наблюдать за танцующими.

Среди плывущих пар она увидела свою любимую библиотекаршу, Нину Романовну, — которая всегда давала ей самые лучшие книги: «Заре навстречу», «Приключения Одиссея», «Фанфан-тюльпан» «93-й год», «Флаги на башнях». А на днях дала последнюю, самую толстую — «Педагогическую поэму». Лера с тихим восхищением смешанной с лёгкой завистью смотрела на неё. И ей казалось, что сейчас в зале не было никого красивее этой девушки. Её тоненькую ладную фигурку — в красивом крепдешиновом платье в густой мелкий синий цветочек на сиреневом фоне, с пышной юбкой без рукавчиков и вырезом-«лодочкой» — кружил в вальсе тот самый ведущий из районной самодеятельности. Она вдруг почувствовала где-то внутри себя — где-то в сердце, неожиданный и незнакомый укол ревности. Но не придала ему значения, продолжая наблюдать за танцующими. И ощущение от этого укола бесследно растаяло, — так же неожиданно, как и возникло.

Через какое-то время музыка затихла и завклубша, она же и ведущая вечера, объявила очередной перерыв на десять минут. После вальсов, мазурок, танго и фокстротов, умаявшиеся танцоры разбрелись кто куда: девушки, обмахиваясь белоснежными кружевными платочками, расселись по скамейкам или вышли на свежий воздух — подышать, а парни — покурить. Лера тоже вышла на крыльцо клуба. В этот предпоследний вечер июня вокруг было необыкновенно тихо и тепло. В воздухе разлилась тихая, полусонная нега. И, несмотря на поздний вечер, — шёл уже одиннадцатый час — было ещё совсем светло: закаты на Сахалине в это время бывают поздними и медленными. На траву возле клуба уже пала густая белесоватая роса. Но Лере в её лёгком платьице было совсем не холодно. Она даже забыла, что ей завтра снова вставать ни свет ни заря…

Но в зале снова заиграла музыка. И все начали возвращаться в клуб. Лера тоже снова заняла своё место на стуле сцены. Ещё минут через пять, когда собрались все присутствующие, завклубша, широко улыбаясь, обратилась ко всем звучным, хорошо поставленным голосом — ведь она недавно закончила отделение института культуры по культмассовой работе:

— Внимание! Мы начинаем самую интересную часть нашего праздничного вечера. А именно: мы начинаем литературную викторину! Её условие заключается в следующем. После того, когда участники ответят на все вопросы, мы подведём её итоги — и трёх победителей ждут поощрительные призы!

Зал одобрительно загудел. Лера, сидя на своём «капитанском мостике», подалась вперёд и вся напряглась, словно туго натянутая струнка. У неё от волнения даже пересохло в горле. Она смотрела в зал — там были только взрослые парни и девушки. Её ровесники сидели тут же, но особого интереса, кроме недоумённого любопытства, к происходящему не выказывали. А ведущая, гася шум в зале, снова подала голос:

— Желающие, сосредоточьтесь и приготовьтесь отвечать на вопросы…

Прозвучал первый вопрос. В зале на несколько мгновений повисла тишина. Лер уже знала ответ. Но приученная учили не лезть вперёд и перебивать взрослых, она мешкала. Зал молчал. Тогда она, пересилив робость и от волнения, что её могут опередить, торопливо и смущённо выпалила правильный ответ. Ведущая стояла к сцене спиной и лицом в залу. Поэтому она недоумённо поискала глазами того, кто дал правильный ответ. Кто-то в зале засмеялся и сказал. Указывая на Леру рукой:

— Да вот она! Это она дала правильный ответ — пастушка. Ведущая с удивлением обернулась куда показывали сидящие в зале. Она увидела потупившую взгляд, красную от смущения, как перезрелый помидор, рыжеволосую девчонку.

— Это ты дала правильный ответ? Молодец! А в каком ты классе? И сколько же тебе лет?

— Двенадцать… в пятом… — Еле слышно прошелестел ответ. Ведущая, уже повернувшись лицом к зрителям, снова начала задавать вопросы. Постепенно зал разогрелся. И ответы, с некоторой заминкой. стали сыпаться со всех сторон, — правда, не всегда верные. «Незнаек» зал встречал весёлым смехом.

Лера тоже не знала ответы на все вопросы. Но молчала, когда не знала ответа — не вылезала с глупыми «бряканьями» — абы что сказать. Но всё равно давала очень много правильных ответов. И постепенно она осмелела. Вклинивалась в зависшие паузы. Она стала торопиться, чтобы её не опередили, и уже не стеснялась взрослых, которых не принято перебивать. Ведь это было состязание на эрудицию. А она очень много читала и знала — и научно-популярную, и художественную литературу. И победителя в конце ждал приз. Леру возбуждала мысль о призе. Она не имела представления, что это за приз. Просто он олицетворял собой победу. Она ещё никогда не получала призов.

Вскоре определилась тройка лидеров. Вместе с Лерой подавляющее большинство точных ответов давал молодой рабочий с лесоучастка. И эта волнующая гонка знатоков продолжалась минут сорок. Все ответы фиксировали в своих блокнотиках, кроме завклубом, и ещё два «члена жюри»: библиотекарь и фельдшер поселковой амбулатории. Наконец все вопросы и ответы иссякли. Викторина закончилась. Ответы были уже заранее подсчитаны.

Но, продолжая интригу, завклубша снова объявила короткий перерыв на несколько минут. Негромко играла красивая и грустная мелодия, мягкое соло трубы под сурдинку — новомодное танго «Плакса». Но в зале никто уже не стал танцевать. Все присутствующие прониклись азартом соревнования. Хотя это было не спортивное ристалище, а состязание эрудитов, — оно тоже стало для многих захватывающим и зрелищным. Да и интрига в нем присутствовала — да и ещё какая: пигалица-пастушка бесстрашно, на равных, состязалась со взрослыми.

Немного поманипулировав с радиолой, завклуб дала ассистенту негромкую команду выключить звук… И снова выйдя в центр зала, — поближе в сцене, она медленно обвела глазами присутствующих и коротко обернулась к сцене, где сидела взволнованная, ожидающая вердикта, Лера. Девчонку бросало то в жар, то в холод.

Лера подозревала, что станет одним из призёров. Но боялась думать о его месте. Завклуб развернула листок с победителями викторины (у Леры бешено застучало в висках и к горлу подступила лёгкая тошнота):

— Третье место в нашей викторине по подсчёту членов жюри, — торжественно начала она, — заняла Татьяна (имярек), медсестра поселковой амбулатории. Зал дружно захлопал, а стоящий у радиолы ассистент громко включил туш: и под потолок зала понеслась энергичная и бравурная мелодия для призёра. Спустя минуту, когда зал устал хлопать в ладоши, завклубша продолжила тем же торжественным голосом: — … и она награждается за третье место ценным призом. Смущённая Татьяна вышла к ведущей и один из членов жюри вручил ей небольшую коробочку в обёртке. Та поблагодарила членов жюри и вернулась на скамейку.

Завклубша, закручивая пружину интриги, продолжила томить присутствующих.

— Второе место за глубокую эрудицию достаётся Виктору — бульдозеристу лесоучастка. — Зал снова взорвался аплодисментами под аккомпанемент того же туша. Повторилась предыдущая церемония с вручением приза. Лера опять замерла от ужаса: ей показалось, что она ошиблась в своих ожиданиях: это ей должны были вручить приз за второе место. Так, значит, она никакого места не получила?! Она готова была разрыдаться во весь голос — от обиды и безысходности.

Погружённая в свои сиюминутные мысли, волнения и обиды, она сразу даже не поняла, о ком идёт речь. А поняв вдруг, что есть силы, вжалась в стул и замерла от услышанного:

— А победителем в викторине и обладателем первого места и главного приза стала Валерия — наша маленькая пастушка! Эта маленькая девочка доказала всем, что она не зря заняла почётное первое место настоящего знатока и эрудита, — заключила ведущая. Тотчас снова, громко и торжественно загремел туш. Зал сначала не понял, и потому на сразу захлопал и на какую-то долю, на секунду замешкался, но совсем незаметно. Но потом взорвался доброжелательными и громкими аплодисментами.

Ведущая уже приглашала Леру спуститься в зал — для получения главного приза. Лера смущено, почти в беспамятстве, сползла со своего стула и спустилась в зал. И впервые в жизни получила из рук членов жюри свой первый заслуженный приз. Ей хлопали, а она растерянно и смущённо улыбалась. Девочка даже ещё не успела понять и почувствовать ощущение радости и гордости от своего триумфа. Забегая вперёд, скажем, что она и впоследствии так и не научилась ощущать себя триумфатором…

После раздачи призов снова зазвучала радиола, а праздник и танцы продолжились. И ведущая снова предложила всем призёрам — в качестве поощрения, на выбор, любую песню — некое подобие концерта по заявкам. Взрослые призёры быстро определились в своих предпочтениях. И для них играли любимые мелодии. А Лера долго мялась, выбирая песню в качестве подарка.

И вдруг она вспомнила про услышанную недавно по радио мелодию. Она так ей понравилась и так запала в душу, что Лера долго слышала её внутри себя. Мелодия снова и снова начинала звучать, едва она вспоминала о ней. Словно внутри неё кто-то невидимый с готовностью включал пластинку по её мысленной команде. Она потом долго ловила мелодию в недрах эфира. Но она как в воду канула. И Лера её больше не слышала. Но мечтала когда-нибудь услышать ещё раз.

Лера, наконец-то осмелев и набравшись духу, — сама не вспомнит с какой уже тщетной попытки, — вдруг выпалила:

— А поставьте мне, пожалуйста, пластинку «душищепительное танго»! — Она так и произнесла: «Душищепительное танго».

Завклубша вдруг звонко рассмеялась и что-то сказала стоящему рядом с ней распорядителю музыки и радиолы. И они теперь уже вместе громко и дружно рассмеялись.

— Девочка, — сквозь смех сказала она, — этого танго в нашей клубной фонотеке, к сожалению, пока нет. Потому что это совсем недавно появившаяся на волнах радио иностранная мелодия. И называется она правильно душещипательное, а не душищепительное танго. А ты откуда его знаешь? — удивлённо продолжила она.

— По радио услыхала… — покраснев от неожиданного конфуза, еле слышно пролепетала Лера.

— Ну-ну… — Завклубша долгим и любопытным взглядом посмотрела на неё. Что она думала в этот момент, для Леры так и осталось навсегда тайной за семью печатями.

Спустя два года, уже живя и учась в другой школе, Лера не только услышала, но и увидела своими глазами эту пластинку. На её чёрном блестящем поле с едва заметным множеством бороздок, с красным кругом с отверстием в центре, надпись золотыми буквами сообщала: «Апрелевский завод. Душещипательное танго. 78 об/мин.». И ещё много-много какого-то текста — мельчайшими буквами — без увеличительного стекла не разобрать…

Лера зачем-то несколько раз поднесла пластинку к своим глазам — словно навсегда крепко хотела запомнить её правильное название: «Душещипательное танго». Вспомнив свою давнюю — где-то в прошлой, словно из нереального сна жизни, — первую в жизни победу в викторине на день молодёжи в маленьком клубе лесоучастка, и конфуз, связанный с «душещипательным танго», она тихонько засмеялась.

---

Камера

Двенадцатилетнюю девчонку Леру, убежавшую из дома месяц назад, привёз из областного детского приёмника сопровождающий и сдал в поселковое отделение милиции. Ему надо было везти в другой город в детский дом ещё троих мальчишек. Ей же — ехать домой, совсем в другую сторону, в лесной посёлок, который находился как раз в этом районе. Дело было уже к вечеру. Он сдал девчонку дежурному отдела под расписку и указал адрес, куда её надо доставить.

Молодой милиционер — звали его Саша, знал эту девчонку. Её уже привозили сюда в прошлом году. И вот — опять она здесь. Тогда она, ночуя на улице, прямо на траве, на опушке леска, примыкавшего к посёлку, недалеко от её дома, сильно продрогла под утро от обильной холодной августовской росы. Чтобы согреться, она поискала глазами вокруг, чем бы накрыться. В предрассветном сереющем утре увидела недалеко от себя на верёвке сушившееся бельё и одеяло.

Недолго думая, она на четвереньках подкралась к одеялу и быстро сдёрнула его с верёвки. Одеяло было байковое, слегка влажное: то ли от ночной росы, то ли ещё не успело высохнуть с вечера. Но девчонка была рада и этому. Она быстро закуталась в него и, воровато оглядываясь — не видит ли кто — согнувшись, побежала к леску. Там нашла заросли погуще, забралась в них и, свернувшись комочком, согрелась и крепко уснула.

У неё не было намерения красть это одеяло. Но раз теперь так случилось, не бросать же его где попало. Да и потом ведь ещё где-то придётся ночевать… А ночи здесь, как сделала она не очень радостное открытие, под утро очень холодные.

Девчонка жила в семь тётки — родной сестры по матери. Она опять провинилась перед тёткой и её мужем. Все её провинности заключались в том, что плохо следила за двумя детьми тётки, которые были младше её. Что упустила на плите молоко для каши, что не вовремя постирала их мокрые штаны…

И вообще, что строптива, упряма и слишком независима. Нет, чтобы быть тихой, покорной, послушной — быть благодарной, что тебя приютили, а не сдали в детдом. И вообще, что была здесь лишней, никому не нужной. Мать у неё заболела и умерла три года назад. Но в детский дом ее почему-то не сдали. Может, потому что девчонка получала за мать приличную пенсию…

Когда ей доставалось от тётки прутом или свёрнутым вдвое ремнём — это она ещё как-то терпела. А вот когда тёткин муж пытался поднимать на неё руку — уже было слишком! Этого её независимая натура терпеть никак не могла. Оттолкнув его и грубо огрызнувшись, она убегала подальше и надолго — лишь бы не видеть его противную ненавистную, вечно пьяную рожу.

Постоянный, промах, который она совершала, состоял в том, что она никогда не успевала взять с собой хлеба. Ведь её побеги были не запланированными и неожиданными. Девчонка научилась терпеть голод по нескольку дней. Летом было хорошо. Тогда она ела ягоды, орехи, знала, какие съедобные грибы можно есть. А воды в ручьях и речках тоже всегда было вдоволь — где она пила и купалась. Возвращалась домой она лишь тогда, когда становилось совсем невмоготу от голода. Когда как-то сама собой притуплялась боль от несправедливо причинённой обиды.

* * *

На третий день ее выследили-таки в соседнем лесу вездесущие местные мальчишки. Она попыталась от них убежать, но ей было жалко бросить одеяло. Краем сознания она понимала, что оно чужое, и его надо будет вернуть. Конечно, тягаться в скорости с ними, держа на плечах одеяло, она не могла. И, наконец, под победное улюлюканье и крики их злорадной своры:

— Воровка! Воровка! — Была припёрта спиной к мохнатой старой ели. Лера, окружённая плотным кольцом из шести бдительных сверстников, посрамлённая, с понурой головой — по-прежнему держа на плечах злополучное одеяло, — медленно плелась к посёлку, где её уже ждала разъярённая тётка со свёрнутым вдвое ремнём в руке, и толпа соседей по бараку. У кого-то из них она ещё позавчерашней ночью стащила с верёвки одеяло.

Тётка хотела, как всегда, совершить экзекуцию, над преступницей, но сделать ей этого как раз не дала хозяйка украденного одеяла. Она хотела просто забрать его — раз вещь нашлась, и закончить всё дело миром. Но тётка не отдала одеяло, сказала, что сама отведёт воровку в поселковое отделение милиции. Но как вещественное доказательство возьмёт его с собой.

И процессия во главе с тёткой, с воровкой, державшей, под мышкой злополучное одеяло и шестерых мальчишек-свидетелей, продолжающих её охранять — чтобы вдруг снова не сбежала — двинулась по дороге через весь посёлок в сторону милиции. Её повели намеренно по людным улицам — чтобы весь народ видел и сурово осуждал воровку.

Местные сотрудники отдела очень удивились, что родная тетя сама привела племянницу сдавать в милицию. Разбирались недолго. Выслушали суть дела и свидетелей.

У девчонки взяли объяснение. Но были озадачены тем, что отсутствует потерпевшая сторона. А это значит, что нет претензий к девчонке, и что это всё это — самодеятельность.

Пацанам велели покинуть дежурную часть и бежать домой — нечего детям лишний раз здесь торчать. А с тёткой провели строгую беседу за плохой пригляд за ребёнком: были хорошо наслышаны об этой семейке…

«Дело» заводить не стали — зачем им лишняя морока с глупой малолеткой. Одеяло, как «вещдок», тоже регистрировать не стали: велели вернуть хозяевам — раз они сами не пришли за ним.

Ещё два раза Лера попыталась убежать из дома зимой.

Один раз спряталась на чужом сеновале. Там провела два дня. Её чуть не запорола вилами хозяйка, которая, ни о чём не подозревая, решила сбросить сено корове. Сначала она натыкала на вилы сено в стороне. Потом перешла к месту, где лежала на спине, поджав ноги к животу и, молча сжавшись от страха, девочка. Хозяйка сеновала ткнула вилами чуть рядом. А потом — прямо над ней!

Лера услышала шорох сухого сена от вил прямо над своей грудью. Она даже зажмурилась, ожидая следующего укола вилами. И… молчала. К её счастью, хозяйка, очевидно, решила, что скинула сена достаточно. Девочка слышала, как она слезала вниз, скрипя лестницей и потом в хлеву кидала вилами сено корове в кормушку.

Лера, испугавшись, что во второй раз ей может не повезти, когда стемнело, слезла с сеновала и нехотя поплелась домой. Там её, за двухдневное шатание неизвестно где, как всегда, выпороли ремнём.

Второй побег тоже был неудачным. Хотя на этот раз Лера тщательно готовилась к нему. От своей незавидной доли она решила уехать к дядьке, живущему далеко за морем — в Приморье. Когда-то в детстве она прожила у него одно самое счастливое лето. Леру тогда даже записали в школу во второй класс. Но тогда ещё была жива мама. Она написала письмо дяде и велела привезти дочь домой. Леру привезла дочь дяди. Так что учиться ей пришлось не в городской школе-десятилетке, а деревенской школе-четырёхлетке.

Выбрав время, когда взрослых не было дома, Лера сложила в женский клетчатый платок порезанные полбуханки чёрного хлеба, кусок сала и три куска сахара-рафинада (больше дома не оказалось), ложку и кружку. Налила в пол-литровую бутылку воды. Взяла смену белья и серый обмылок хозяйственного мыла. Туго, на два узла, завязала всё в платок.

Накормила гречкой с молоком и уложила младших братьев двух и пяти лет, чтобы они не видели, как она уходит. Посмотрела на будильник на столе — время было девять часов вечера. Она заторопилась: боялась, что вот-вот вернутся взрослые. Оделась, надела валенки, взяла свой узелок и осторожно, чтобы не скрипнула дверь, вышла на улицу.

Быстро оглянулась по сторонам: не идёт ли кто в сторону их дома. Но на улице было совсем темно и пусто. Тогда Лера, чтобы её никто не мог остановить, побежала прочь от своего дома в сторону железной дороги. Она поднялась к насыпи и в темноте по шпалам дошла до освещенной станции. Но, не доходя, свернула в сторону: вокзал на ночь закрывался от посетителей. Пассажирские поезда сюда прибывали только два раза в сутки: в восемь утра и пять часов вечера. Да и денег у неё не было. Поэтому поезд отпадал.

Девочка пошла дальше, перешагивая через рельсы, то и дело спотыкаясь на шпалах — туда, где на запасном пути стояли товарные вагоны. Он знала, что поезда, состоящие из вагонов, платформ и цистерн, формируются днём. А ночью идут в город Холмск с грузами прямо в порт и там выгружаются или, наоборот, некоторые идут порожняком — под загрузку.

Именно порт был целью Леры. Там она рассчитывала незаметно проникнуть на теплоход и доехать до Владивостока или Находки. А там — рукой подать до Партизанска, где жил дядя. Но так как путь предстоял долгий, она предусмотрительно и взяла с собой еду и воду.

Лера медленно шла вдоль состава и в отдалённом свете высоких пристанционных фонарей проверяла вагоны. Но все двери в них были заперты на тяжелые задвижки и находились высоко — ей до них было не дотянуться.

Наконец только в одном вагоне заметила малюсенькую щель. Она сняла варежку и попыталась просунуть в неё руку. Её маленькая рука хоть и прошла в щель, но с небольшим усилием. Тогда она, положив узелок на снег, стала изо всех сил тянуть и толкать в сторону тяжёлую металлическую дверь, пытаясь шире раздвинуть щель.

Наконец через некоторое время это ей с трудом удалось. От её слабых усилий дверь начала поддаваться и раздвинулась на столько, что Лера уже могла в её проём свободно пролезть. Подняв свой узелок, закинула его в тёмную страшноватую пасть вагона. Затем подпрыгнув и, зацепившись за шершавый пол, извиваясь на животе и дрыгая ногами, кое-как забралась туда сама.

Нащупала в темноте узелок и подняла его. Держась левой рукой за стену вагона, осторожно пошла вдоль, пока не уткнулась дальний угол. Она села там, сжавшись, на корточки и стала ждать, когда состав тронется. Она бездумно оставила дверь не очень плотно закрытой. Вскоре услышала характерное постукивание металлическим молотком по колёсам. Она знала, что это путевой обходчик осматривает, всё ли в порядке с колёсами и со сцепом вагонов. Проходя мимо вагона, в котором притаилась Лера, он увидел непорядок: не до конца запертую дверь.

Осветив фонарём пространство вагона, на секунду задержав свет на непонятной тени в углу. Лера сидела там, затаив дыхание, — ни жива ни мертва. Она боялась только одного: что обходчик сейчас её обнаружит и, грубо ругаясь, вышвырнет вон с позором из вагона. Но обходчик не стал уточнять, что там такое в углу, — может, это просто тень — и громким лязгом задвинул дверь. Лера с облегчением выдохнула всей грудью…

Пока она сидела, то почувствовала, как в железном вагоне холодно. Просто стужа какая-то сковала всё тело. Но вскоре заскрипели колёса и вагон, покачиваясь и постукивая на стыках рельс, всё быстрее и быстрее стал набирал ход. Девочка почувствовала себя впервые счастливой.

Часов у неё не было. Когда поезд вдруг остановился, она решила, что уже приехали. Лера собралась встать. Но затёкшие ноги, хотя она была в валенках, её совсем не слушались, а замёрзшее тело тряслось от сильного озноба. Пока она боролась с непослушными ногами и озябшим телом, вдруг резко заскрипела и отодвинулась дверь.

В него вскочил человек с ярким фонарём в руке.

Лера даже не успела ничего подумать, как человек, посветив в её угол, направился к ней и поднял за подмышки с четверенек. Она едва удержалась, чтобы не упасть, но он продолжал держать её сзади — уже за шиворот пальтишка. Скосив глаза, девочка рассмотрела его: это был милиционер.

— Вставай! — Сказал он громко. — Приехали.

Лера еле стояла на одеревеневших ногах, держа в руке свой узелок и тряслась от холода и страха. Милиционер довёл её до двери вагона и сказал кому-то внизу, светя фонарём:

— Сержант, принимай пассажирку! — И он почему-то засмеялся.

И оттого, что смех его был весёлый, а голос добрый, у неё отлегло от сердца. Значит, сильно ругать не будут…

А снизу её уже принял на руки второй милиционер.

— Ну, пойдём, — сказал один из них, — будем разбираться.

— Куда? — упавшим голосом спросила Лера. 0

— В милицию, — объяснил второй милиционер. И они повели её куда-то по тёмной незнакомой и пустынной улице. Шёл уже первый час ночи.

Медленно плетясь под конвоем двух милиционеров, по ночной улице, Лера наконец догадалась, что её выдал путевой обходчик ещё на первой станции.

«Вот гад какой! — думала она, — значит, он меня видел. Но почему же ещё тогда не выгнал из вагона? А только зачем-то передал на другую станцию».

Впереди она увидела какой-то тёмный провал, похожий на туннель. И тут же, было, подумала сбежать от своих конвоиров. Но только ей стоило дёрнуться, как девчонка тут же ощутила на своих руках их цепкую хватку. И мысль о побеге отпала сама собой.

Дано ли было осуществиться её мечтам о путешествии на теплоходе и долгожданной встрече с дядей, не задержи её на промежуточной станции милиционеры? Для начитавшейся морских приключений наивной девочке-подростку, это навсегда так и осталось загадкой. А в данный момент её привели в отделение милиции и сдали дежурному.

У неё проверили узелок: не украла ли она чего? Но там, кроме хлеба с салом, кружки и бутылки с жидкостью с водочной этикеткой, ничего больше интересного не оказалось.

Дежурный милиционер вынул пробковую затычку и понюхал горлышко бутылки, при этом зачем-то пристально посмотрел на девчонку. Но из бутылки ничем не пахло. Вода…

Он пожал плечами, хотя весь «багаж» беглянки вызвал у него недоумение.

— Далеко собралась? — спросил дежурный.

Но она в ответ молчала, низко опустив голову.

Милиционер не стал её больше ни о чём не спрашивать. Утром начальство разберётся… Он отвел ей место на жесткой, сделанной из реек (от этого похожей на садовую), деревянной скамейке у стены дежурки.

Лера сильно хотела в туалет, но постеснялась попроситься… И долго сидела, терпя, но потом легла и проспала до утра.

Наутро пришла молодая женщина в милицейской форме, но с добрыми приветливым лицом школьной пионервожатой. Это был инспектор по делам несовершеннолетних. Она расспросили девочку, откуда она, долго выясняла причину побега из дома.

Лера сказала, что собралась ехать на теплоходе к дяде в Приморье, чем только вызвала улыбку у инспекторши. Потом её накормили завтраком — гречневой кашей с тушёнкой, хлебом и чаем. А два часа спустя на дежурной машине отвезли в соседний посёлок, откуда она сбежала.

Вызвали тётку в поселковый отдел и сдали ей беглянку под расписку.

* * *

И вот она, спустя год, снова оказалась здесь. Милиционер, которого звали Саша, хорошо тогда её запомнил: не часто сюда доставляют малолетних правонарушителей, тем более — девочек. Она тогда была маленькая, рыжеволосая, испуганная. Теперь девчонка заметно подросла и изменилась. Взгляд исподлобья: колючий и неуступчивый. И какая-то недетская усталость на лице.

И еще… вот это… Его удивило, что на голове у девчонки не было тогдашней оранжевой кудрявой копны волос. Она была острижена под самый корень — под ноль! Где это её так обкорнали — хотел он спросить, но почему-то не спросил. И так всё понятно — если её привезли из детприёмника… Он сам когда-то, учась в милицейской школе. проходил там практику.

Тем временем незаметно приближалась полночь. А девчонку надо где-то уложить спать. В дежурной части были только несколько стульев вокруг стола да длинная узкая пустая скамейка вдоль стены, выкрашенная светло-коричневой масляной краской — для посетителей. Он озабоченно посмотрел на скамейку — там даже лежать невозможно, не то чтобы спать. Его взгляд переместился по дежурной комнате и упёрся в железную дверь с небольшим зарешеченным окном.

КПЗ… Ну да, это была камера предварительного заключения. Обычно сюда привозит милицейский «уазик» поселковых пьяных, хулиганов и дебоширов. В камере была устроена широкая лежанка, на которой правонарушители коротают ночь до того времени, когда начальник милиции утром решит, куда кого распределить в дальнейшем — по степени тяжести вины или проступка каждого из них.

На данный момент камера была пуста.

Дежурный по отделу решил поместить девчонку на ночь туда. Ей хорошо и ему спокойно. Теперь уж точно она никуда не убежит. В душе он этого немного опасался. Вдруг отвлечётся на что-то, а она — незаметно шасть за дверь — е ищи-свищи её ночью… А так — запер на ночь на засов и дремли себе спокойно, в ожидании непредвиденных происшествий.

Он окликнул девчонку по имени — почему-то неожиданно вспомнил, как её зовут:

— Лера, — доброжелательно обратился он к ней, — тебе спать пора. Я тебе одеяло дам и подушку, постелешь вон там. Он указал на дверь камеры. — и спи до утра. Девчонка встрепенулась и удивлённо уставилась на него.

— Чего? — спросила она. — Я буду спать вон там — в тюремной камере?! Да вы что! Я ни за что не буду там спать! — с нажимом повторила она. — Я не преступница! — Неожиданно от возмущения из её глаз брызнули то ли слёзы, то ли искры — то ли то и другое вместе… — Я лучше вот здесь на скамейке посижу до утра.

— Да пойми ты! — Дежурный по отделу еще как можно более мягко снова обратился к ней. — Это вовсе не камера для тебя. Это просто место, где ты только поспишь ночь.

Но она упрямо мотала головой и плакала. Ему была непонятна причина её упорного несогласия спать в совсем пустой камере — на просторной лежанке — с подушкой (пусть даже это плоский ватный тюфяк) и фланелевым одеялом.

Молодой дежурный по отделу сидел на стуле напротив и не знал, как убедить беглянку в том, что надо ложиться спать.

Пока он её уговаривал и убеждал, вспомнил, что даже ещё не ужинал. Он достал из тумбочки белый алюминиевый чайник, налил в него ковшиком воды из ведра и поставил на электроплитку. Вынул из этой же тумбочки завёрнутый в хрустящую пергаментную бумагу ужин: два куска белого хлеба, намазанного сливочным маслом, и переложенных четырьмя кружками ароматной любительской колбасы.

Когда чайник вскипел — насыпал туда прямо из пачки заварку. Потом в две зелёные эмалированные кружки налил кипяток и положил по две ложке сахарного песку. Бутерброды поделил на двоих.

— Иди, — обратился он к Лере, — попей со мной чаю. Проголодалась, небось?

Она взглянула не него с благодарностью и впервые за весь вечер улыбнулась. Не ожидая второго приглашения (по опыту знала, что второй раз могут уже не позвать), пододвинула свободный стул к столу.

Лера пила сладкий обжигающий чай, ела хлеб с вкуснющей колбасой, и её душа таяла от безмерной благодарности к дежурному милиционеру с ласковым домашним именем Саша.

После вкусного ужина она поблагодарила его и снова отодвинулась от стола на прежнюю позицию. От горячего чая её незаметно потянуло в сон. Дежурный заметил это.

— Ну что, ты и теперь будешь упрямиться или ляжешь спать в камере? — спросил он. Девчонка сонно посмотрела не него и ответила:

— Ладно. Я лягу там. Только дверь в камеру не закрывайте.

Эта неожиданная просьба его озадачила.

— Почему? — снова спросил он, не понимая её. Он подумал о том, о чём подумал ещё раньше: не сбежать ли она ночью собралась? Но девочка она была не по годам умная и предугадала его вопрос:

— Вы думаете, я убегу? Да куда я ночью убегу? Некуда мне бежать… — Она произнесла это с какой-то усталостью и обречённостью в голосе, что у дежурного невольно сжалось сердце.

— А в чём же тогда дело? — Он по-прежнему ждал внятного ответа от неё.

— Если вы запрёте камеру на засов, то я … — она запнулась, подбирая слова, пытаясь объяснить этому доброму милиционеру, она потеряет в себе то, — она сделала долгую паузу, — не зная, как выразить словами, что она думала, от чего хотела себя уберечь.

И замолчала в отчаянии, — поняв, что не сумела объяснить ему то, что чувствовала. Она и себе этого объяснить не могла до конца.

Не могла, но каким-то необъяснимым чувством понимала, что, если он её запрёт, тогда она переступит ту грань, потеряет в себе нечто очень важное, единственно ценное и неповторимое. А именно: оказавшись в камере предварительного заключения, запертая на засов, за которой потом навсегда будет ощущать себя зэчкой. И тем самым, как бы по собственной воле, приобщившейся к преступному миру.

Дежурный по отделу получил ответ, которого совсем не ждал и который ввел его в ещё большее недоумение. Он ожидал, Лера попросит не запирать дверь — чтобы не лишать её ощущения свободы. Подростки всегда очень остро реагируют именно на лишение их свободы. Но это была совсем другая — и от этого ещё более удивительная — просьба.

— …если вы запрёте дверь, тогда я буду уже как преступница — как будто я уже сидела в тюрьме!

И, кажется, этот молодой, но мудрый парень понял её. Он понял эту девочку-подростка и что-то новое понял в себе самом. Он открыл и оценил в ней глубинную духовную нравственную чистоту. Не смотря на все, свалившиеся на её детский возраст беды и потрясения, она трезво и отчётливо оценивает, ту опасную черту, за которую ей заходить категорически запрещено. Никогда!

Она сама — на всю свою дальнейшую судьбу, будучи неблагополучным ребёнком, постоянно находясь у этой опасной черты, но инстинктивно стараясь от неё отодвинуться — поставила перед собой эту высокую нравственную планку. А эта не запертая дверь в камеру — её нравственный оберег от всего неприятного в будущем. Когда Лера всё это ему, как могла, сумбурно высказала, когда поняла, что он, кажется, её тоже понял, только теперь согласилась лечь спать в камере.

Но всё равно, ещё не переступив порог, повернувшись к дежурному, она снова горячо, с отчаянием в голосе (так утопающий с последней надеждой хватается за соломинку), попросила:

— Пожалуйста, не закрывайте дверь, — даже когда я усну.

Вдруг её озарило, и она нашла простое объяснение тому, что пыталась долго, путано и многословно объяснить.

— Понимаете, — сказала Лера, — если камера не заперта, а раскрыта настежь — тогда это просто комната. А если закрыта, да ещё на засов — то тогда это камера, это — КПЗ!

— Не переживай! — сказал дежурный твёрдо. — Я ведь дал тебе слово.

Утомлённая переживаниями и событиями этого долгого дня, Лера на лежанке свернула одеяло пополам, положила сверху тюфяк, потом легла на нижнюю часть, укрывшись верхней, и мгновенно провалилась в тёмную бездну сна. Она проспала ночь без сновидений.

Дежурный по отделу выполнил своё обещание: оставил дверь камеры распахнутой настежь до самого утра. Иногда он тихонько подходил к открытой двери и прислушивался к тихому сонному дыханию девочки и возвращался на свой стул.

Наутро Лера проснулась в приподнятом настроении. Взглянула на дверь — она была распахнута настежь. В её прямоугольный проём прямо из окна дежурной части широкой ослепительный полосой падал солнечный свет — он обещал хороший августовский день.

Торопливо свернув одеяло и тюфяк, почти бегом вышла из камеры, при этом передернув плечами — словно отряхивалась от какой-то незримой скверны… О том, что её ожидает вскоре дома, Лера старалась не думать.

15.01.2021, Москва

---

Колодец

Они целый месяц ехали на очередной «край света» — через всю страну в теплушке переселенческого эшелона. По пути на остров мать оставила Леру погостить у родного дядьки в Приморье, — почти на полгода.

Ближе к школе двоюродная сестра отвезла её к матери — в это колхозное село. Как всегда, она обследовала новые для себя места, где ей теперь предстояло жить.

Лере сразу же не понравилось это село. Расположенное на болотистом месте, с постоянной моросью, продуваемое со всех сторон пронзительными ветрами, унылое и безлесное, с низкорослой худосочной растительностью. Не понравились дотла выжженные голые сопки, усеянные огромными чёрными обгорелыми пнями, как гнилыми зубами бабы-яги. Не то, что леса в Поволжье или в Приморье — высоченные, широколиственные, насквозь просвеченные солнцем.

Это японцы, перед тем как сдаться и уйти с острова, сожгли всё, что можно было сжечь, — чтобы после капитуляции ничего не досталось врагу, — то есть, нам. Это Лере рассказал Толик, умный круглоголовый мальчишка, её ровесник, когда она удивлялась, почему здесь на склонах гор, — по-местному — сопок, так много обгорелых пней. Семья Толика приехала сюда по переселению на год раньше, и он уже считал себя старожилом и знал всё про победу над японцами.

Толик непривычно «гхекал» и «щщокал», и вообще произносил много смешных и непонятных слов, например, он говорил «щще» (ещё), «дякую (спасибо), «будь ласка» (пожалуйста), «хиба» (разве), «це» (это), «трошки» (немножко), «тикайте» (бегите), «Що тэбэ треба?» (что тебе надо?).

Лере первое время требовался переводчик, — потому что Толик был украинец.

И многие жители этого села были в основном переселенцами из западных местностей страны: Украины и Белоруссии. Соседями слева были украинцы, напротив жили белорусы. А через два дома поселились две семьи поляков.

Вот такой СССР в миниатюре окружал теперь Леру.

Она быстро набралась много разных словечек от ребятишек разных национальностей и разговаривала вместе с ними на каком-то странном, но зато вполне понятном им самим наречии. Спустя год приехали ещё переселенцы. Те были уже из Мордовии и Чувашии.

Подходил к концу август. И Лера готовилась через несколько дней пойти во второй класс новой сельской школы-четырёхлетки. А пока, радуясь последним тёплым денькам, с удовольствием ходила на скотный двор, уже успела познакомиться с коровами и с телятником, где на молочной ферме работала теперь дояркой её мать. Там так хорошо пахло свежим сеном и молоком.

К ней из огороженных деревянных яслей тянули свои темноглазые влажные мордочки новорождённые телята, пытавшиеся захватить в рот её руку чуть не по локоть, — они смешно и быстро, почти как щенки, виляли своими куцыми хвостиками-метёлочками и, растопырив все четыре ноги, скользили на них, как на льду, и резко бодались кудрявыми лбами. С телятами она могла играть часами.

В курятнике и свинарнике ей не понравилось: там стоял тяжёлый, густой, удушливый и тошнотворный запах. Зажав пальцами нос, Лера быстро выскакивала оттуда. И за всё время, пока мать работала на ферме, больше никогда даже не приближалась ни к курятнику, ни к свинарнику.

Зато познакомившись с конюхом дядей Васей, она все свободное время пропадала теперь на конюшне. Там в чистых денниках стояли лошади. Через решётки в массивных и крепких дверях осторожно гладила по мягким бархатистым ноздрям низкорослых мохнатых лошадей-«японок».

Больше всего Лере нравились маленькие жеребята. На конюшне было всего три жеребёнка — пугливых и необщительных. Все они были одинаковой светло-гнедой масти, с густой короткой шерстью на спинках и боках и все, как под копирку, с белыми «звёздочками» на лбу. К себе они не подпускали, и руки, как телята, не лизали. Только все время тесно жались к материнскому животу. И у Леры подружиться с ними так и не получилось.

Прошёл год.

Всякий раз, оказавшись на животноводческом комплексе, — она бежала на конюшню. Для такого случая у неё в кармане пальтишка всегда были припрятаны или несколько морковок, или хлебные горбушки, или малюсенькие кусочки колотого сахара, которые она копила, украдкой собирая дома со стола.

Мать не знала, что Лера тайком таскает лошадям сахар, а то устроила бы взбучку. Ведь сахар, как резонно полагала она, это еда для людей, а не для лошадей — и, при том, недешёвая. Кони в колхозе были рабочие, их в основном использовали по хозяйству: возили сено, питание для всех животных — «фураж», перевозили надоенное молоко с фермы, дрова, навоз на поля, пахали на них огороды колхозникам и многое другое.

Лошади были разные по характеру.

Жил на конюшне один очень злой гнедой жеребец, постоянно недовольно фыркающий и страшно скаливший огромные жёлтые зубы с красными дёснами. Он как-то тонко и угрожающе заржал, пытаясь укусить Леру за плечо, когда она хотела по простоте душевной сунуть ему в губы морковку.

К тому же он лягался. И конюх не разрешал подходить к жеребцу, даже когда находился на привязи в деннике. Он постоянно громко ржал и всхрапывал, яростно бил копытами в пол и стены конюшни, норовя встать на дыбы. Лера, стараясь не смотреть в его сторону, быстро пробиралась по противоположной стенке коридора в конец конюшни, где стояли другие, более спокойные лошади, сосредоточенно хрумкающие овес.

Теперь она предпочитала смирных лошадок, в надежде завести с ними дружбу. Конюх всё время удивлялся, что девчонка проявляет такой постоянный интерес к лошадям. И уже сажал Леру, правда без седла, но с уздечкой, на спину какой-нибудь смирной лошадки и разрешал самостоятельно прогуливать её по кругу возле конюшни.

Наизусть зная название и предназначение каждого предмета конской упряжи, могла бы даже при помощи конюха запрячь лошадь в оглобли и распрячь — в правильной последовательности. Просто силёнок для этого у неё пока было маловато…

Знала, какая сбруя предназначена для верховой езды. Дядя Вася считал Леру за свою, сокрушаясь в душе, что его сын Мишка не проявляет никакого интереса к лошадям, как эта смышлёная и шустрая десятилетняя девчонка. Тот всё больше возле техники трётся — у тракторов, комбайнов, сеялок и грузовиков.

В начале мая колхозный скот уже начали выпускать на зелёные выпасы.

Как-то Лера шла в сторону фермы и увидела на лужайке пасущуюся молодую вороную кобылу — с совсем не похожим мастью на мать — гнедым новорождённым жеребёнком, родившимся всего неделю назад.

Она не раз угощала эту лошадку сахаром или морковкой. И теперь её осенила мысль — покататься верхом. Подойдя к лошади со стороны морды, — как учил дядя Вася, — она осторожно несколько раз погладила её по бархатистому храпу — чуть выше тёплых и мягких ноздрей. Та насторожилась, скосив глаз на своего малыша. Лера не подумала, что кобылы с новорождёнными жеребятами, обладая обострённым чувством материнства, очень агрессивны, и могут убить любого, кто угрожает их детёнышу.

Но вдруг, прижав уши и быстро повернувшись к Лере задом, она, слегка присела на ноги…

Лера мгновенно отпрянула в сторону — не раз видела, как лошадь готовится лягнуть. И выждав некоторое время, пока та не успокоилась, опять медленно зашла спереди, при этом продолжая ласково и осторожно, едва прикасаясь ладонью, поглаживать животное по морде. И, усыпив бдительность, быстро и ловко накинула ей через голову заранее приготовленную петлю. Ощутив на шее верёвку, лошадь вдруг смирилась, наверное, по привычке ожидая, что её сейчас начнут запрягать — ведь она была приучена к упряжи.

А издали к Лере бежала и что-то кричала знакомая доярка тётя Валя. Но из-за сильного ветра, дующего в другую сторону, девчонка не поняла, что обращаются именно к ней. И, не придав никакого значения такой энергичной жестикуляции, продолжала тянуть на верёвке лошадь.

Но тётя Валя быстро приближалась и продолжала кричать и размахивать руками. И Лера только теперь услыхала её испуганные и гневные возгласы:

— Не трогай лошадь! Отойди! Убьёт!

Но она подвела послушную лошадь, — оказавшейся неожиданно довольно рослой, — к стоящему рядом колодцу и забралась на трухлявый сруб, чтобы перелезть с него на лошадиную спину. И уже, было, подпрыгнула, держась за гриву, но тётя Валя подбежала совсем близко.

Лошадь, оглянувшись на неё, резко дернула к себе верёвочный повод. Лера, не удержавшись, тут же кулём свалилась на землю, больно ударившись ногой о бревно.

В то же мгновение от резкого толчка, сруб из чёрных трухлявых обломков брёвен и щепок, с треском обрушился прямо в колодец!

Слабо державшийся конец верёвки выскользнул из руки Леры.

Освобождённая мамаша радостно потрусила к своему жеребёнку, который тут же ткнулся мордочкой ей под брюхо, ища тёплый сосок с молоком.

Оглянувшись на остатки сруба, девчонка с опаской отползла от него. Колодец хотя был и заброшенный, но в нём на большой глубине маслянистой чернотой таинственно мерцала вода.

Подбежавшая к ней со своим запоздалым предостережением, тётя Валя увидела, что попытка Леры прокатиться на лошади закончилась, к счастью, благополучно, она хоть и с облегчением, но всё равно сердито закричала:

— Черти тебя везде носят, неугомонная! Ты хоть знаешь, что это самая злая кобыла на конюшне, — да ещё и с новорождённым жеребёнком? — На что несостоявшаяся наездница, едва осознав, какой смертельной опасности избежала, опустив голову, в ответ пристыжено молчала… Ведь только благодаря доярке тёте Вале Леру не убила лошадь. Она не свалилась в колодец и не утонула в нём. Ей снова повезло. В восьмой раз. И не чудо ли это…

---

Второгодница

Машу привезли в школу-интернат накануне весенних каникул. И она проучилась в пятом классе всего две последние недели третьей и полностью последнюю четверть. По многим предметам у неё были, в основном, четвёрки, и даже одна пятёрка — по литературе. Но в табель затесались два загадочных пробела, по двум неаттестованным предметам, которые могли просто символизировать двойки — по немецкому языку и математике. Ей даже двоек не поставили — не за что было. Вообще против её фамилии в классном журнале по этим предметам не стояло ни одной оценки! Ни по устным, ни по письменным, ни по контрольным работам. «В виду педагогической запущенности и нерегулярного посещения школы» — так гласила школьная характеристика из прежней школы.

Имея от природы хорошую память и живое, образное мышление, естественные и гуманитарные предметы она схватывала, что называется, с лету, прочитывала и легко запоминала. И легко сдавала задним числом все темы, которые часто пропускала, отнюдь, не по уважительным причинам. Но лишённая математического склада ума, она совсем не могла самостоятельно освоить предметы, требовавшие систематической отдачи и подготовки на уроках. Такой же системной отдачи требовал и иностранный язык.

За одну последнюю четверть она так и не смогла освоить то, что было пропущено и запущено за весь год и исправить две двойки. И её оставили «на осень». То есть, она должна была заниматься в течение лета с учителями немецким и математикой, а в августе пересдать эти предметы. В случае получения положительной оценки она переводится в следующий класс. Нет, — остаётся на второй год. Таков был незыблемый, десятилетиями установленный порядок.

Надо сказать, что Машка в душе была самолюбива и потому уязвлена и подавлена самим фактом оставления её «на осень». Но поскольку протест против этого был бы в её случае бессмыслен, она впала в молчаливую тоскливую апатию, практически — в ступор. С ней надо было бы поработать психологу… Но в то время в какой-то захолустной деревенской школе-интернате это никому даже и в голову не пришло бы. И ничего особенного в её поведении не заметили. Здесь почти каждый такой — с проблемами…

Она занималась с учителями как-то безучастно, без интереса, словно механическая кукла. В ней отсутствовала побудительная причина к результату. Учителей злила её тупость. И они стали заниматься с ней формально, не требуя отдачи, а так, «для галочки». И сами занятия проходили нерегулярно, с пропусками. Ей давали чаще самостоятельные задания: учитель просто подчёркивал страницы — выучить от сих до сих, а завтра пересказать… Это была бесплатная нагрузка, а попросту — обуза для учителей. В их обязанности и так входило в течение дня множество других дел.

Когда наступил «момент истины» — день переэкзаменовки — она с треском завалила и «дойч», и «матёшу». И, как и следовало ожидать, её оставили на второй год. Это окончательно добило девчонку. Она так и не вышла из своего «механического» состояния. Ночью, мучаясь в несвойственной её возрасту бессоннице, она с тоской подумывала о побеге, — как избавлении от всех своих бед и проблем.

Первого сентября она, такая же нарядная, как и все девочки, — с белым бантом, в новенькой тёмно-синей форме, белом фартуке и кружевном воротничке, пришла на торжественную линейку. Все воспитанники выстроились на школьном дворе, в виде шеренг, — каждый класс отдельно. Машка уверенно встала к шестиклассникам. Для себя она ещё вчера решила раз и навсегда, окончательно и бесповоротно: ни за что — пусть её даже убивают — не сойдёт с этого места!

И останется здесь до конца, как Александр Матросов. И в пятый класс не вернётся. И будет учиться со своими шестиклассниками. Да и она к ним уже за прошлый год привыкла.

Хватит! Она уже пропустила до этого целый год учебный. И отстала от своих одноклассников. Тогда мать не пустила её в школу после четвёртого класса, сказав, что хватит ей учиться, и заставила нянчить двоих Машкиных младших братьев. А потом, устроившись в леспромхоз пасти стадо коров, загнала Машку вместо себя на целое лето безвылазно, без всяких выходных, — с начала мая до самого октября, пока не кончился пастбищный сезон. Мать искренне удивлялась: какой отдых, когда она с утра до вечера и так находится на свежем воздухе?..

Тогда она, не выдержав невыносимого труда, впервые убежала из дома и попала в детский приёмник-расприделитель. Она не хотела домой! И уговаривала директора приемника отправить её хоть куда, — пусть даже в колонию, — но лишь бы не к матери. Директор Лидия Петровна очень хорошо понимала девчонку и сочувствовала ей. Она столько перевидала за свою службу таких девочек и мальчиков… Но у неё не было никаких оснований отправить беглянку никуда, как обратно домой. Мать строго обязали учить дочь в школе. Но потом всё-таки отправили в этот интернат. После линейки все стали расходиться по своим классам. Машка, нагнув голову, глядя в пол, пошла следом за шестиклассниками. Классная руководительница со скрытым ехидством спросила у неё:

— Ты что, заблудилась? Здесь шестой класс, а твоё место в пятом. — Машка упрямо молчала, стоя возле свободной последней парты.

— Ну что, так и будем стоять? — Продолжала классничка. — Я не начну урок, пока ты не покинешь класс. — Сделав паузу, она слегка повысила голос: — Ну, я жду!

Ребята зашикали на Машку. Потом стали смеяться. Кто-то предложил вывести её силой. Она молчала, как партизан… Тогда учитель сама, было, попыталась вывести её за руку. Но не тут-то было. Машка мёртвой хваткой вцепилась обеими руками в крышку парты. И продолжала молчать. Это было то ещё зрелище…

Учительница сменила тактику. Сделав вид, что Машки просто здесь нет, она продолжила урок. Раздала всем ребятам учебники, обойдя её парту. То же повторилась и с тетрадками. И вот уже весь класс получил наборы с учебными принадлежностями. Только на её парте ничего не было… Когда прозвенел звонок на перемену, все выбежали в коридор. Только она одна осталась в классе, словно боялась, что её после звонка не пустят обратно. Так она провела в классе все четыре урока.

На следующий день повторилось та же история. И день спустя… И неделю… Сам директор Борисов и учителя, похоже, попали в педагогическую ловушку. В непредвиденный казус. Они провели педсовет, решая, что же им делать с этой несносной ученицей. Ведь своим упрямством она действительно завела их в тупик. Необходим был некий выход, чтобы развязать этот «гордиев узел». Не тогда ли кто-то из учителей обронил мысль отправить её в колонию для трудновоспитуемых, как весной отправили того психопата…

А пока Машкины мытарства не прекращались. Стало сюрпризом, что в один из дней, придя в класс, она не обнаружила своей парты. Её вынесли за ненадобностью, как лишнюю! Она растерянно поискала глазами, куда бы сесть. И увидела свободное место рядом с Витькой. Едва она собралась примоститься рядом, как он тут же распластал по парте руки, словно коршун крылья, не давая ей сесть. И так поступал каждый, когда она приближалась к свободному месту на парте. А свободных мест в классе она видела не менее четырёх. Начался урок. Ей пришлось слушать учительницу стоя у стены. Она даже не взглянула на Машку, словно там была пустота…

Утром Машка снова предприняла попытку штурма свободной парты. Даже приходила раньше, чтобы занять место. Но и эти попытки бесцеремонно пресекались жестокими одноклассниками. Странно, что все парты, за которыми сидели девочки, были заняты… И вот однажды случилось невероятное. После того, как её столкнул с парты Лёнька, она растерянно посмотрела на парту Юрки — он сидел один. И вдруг он молча, даже не глядя на неё, подвинулся в сторону, давая ей понять, что можно сесть рядом. Обрадованная Машка в знак благодарности улыбнулась ему. Но Юркина добродушная розовощёкая физиономия нарочито внимательно смотрела в сторону классной доски. Да, законы стаи в школьном сообществе, видно, никто не отменял. К тому же, если они подогревались отношением взрослых…

Маша не могла долго находиться в подвешенном состоянии, или между небом и землёй. Её фанатичное упрямство и безнадёжно ежедневное хождение в шестой класс, не имеющей ни парты, ни учебных принадлежностей, наверное, у многих здравомыслящих учителей вызывало не только жалость к девчонке, но и желание как-то разрешить эту парадоксальную ситуацию. К тому же Маша посещала все уроки, выполняла домашние задания, хотя у неё их никто не спрашивал и не проверял. И к доске её не вызывали. Тринадцатилетнюю девочку превратили в форменного изгоя. Но нашлись всё-таки доброхоты, «просигналившие» в районе.

И вот, после трёхнедельного противостояния, Маше вдруг было разрешено учиться в шестом классе, так сказать, «условно» — до окончания первой четверти.

«Если по итогам успеваемости она получит „неуды“ по неаттестованным предметам, её уже силой пересадят в пятый класс. А будет продолжать упрямиться, вообще отстранят от занятий и отправят в известное спецучреждение — для трудновоспитуемых», — такую суровую тираду, опустив глаза, Маша выслушала, стоя в кабинете директора.

От услышанного, — не от того, что пугали колонией, а от того, что Маше разрешили учиться в её классе, — она вдруг разразилась бурным рыданиями, с судорожной икотой и громкими всхлипами, вперемешку со слезами и соплями. Она размазывала их по лицу кулаками — за неимением носового платка. Не ожидавший от ученицы такой бурной реакции на его слова, директор быстро вынул из кармана и дал свой, а завуч суетливо налил воды из графина и сунул стакан ей под нос. Наконец-то закончились её многодневные душевные пытки. Ей выдали все полагающиеся учебники и остальные принадлежности.

После того, когда Маше разрешили учиться в шестом классе, произошли ещё и другие, не менее важные события. И, вероятно, Машкина история вкупе с другими, тоже сыграла немаловажную роль в дальнейшей жизни нашего интерната.

В последних числах сентября в школу-интернат неожиданно нагрянула инспекторская проверка, да не районная, — а из области! В отдельный кабинет по очереди начали вызывать старших ребят. За плотными дверями с ними проводились долгие беседы по душам… В школе сразу как-то все притихли, почти не шумели не озорничали. И вот по интернату поползли слухи, что снимают директора с завучем, и вообще всех учителей — поголовно! А на Бурова вроде даже завели уголовное дело — за его «антивоспитательные методы», а проще говоря, — за избиения воспитанников. Вот и отлились коту мышкины слёзки!

Жаль, что Машин любимый друг, Толик-певец, с которым она едва только успела подружиться, когда только приехала в интернат, и даже привязаться к нему, как к родственной душе, не дождался этого дня — в самом начале лета директор отправил его в спецколонию. Почти все слухи подтвердились. Директора сняли. Но только не удалось точно узнать, что стало с физруком. Вроде бы его судили…

А в конце первой четверти у нас появился новый директор со своим коллективом учителей. Машино личное дело долго изучалось. Оно вызвало удивление, недоумение и долгие споры. Не каждый раз встретишь в школе такую ситуацию с такой ученицей. Но, в итоге, единодушно согласились с решением прежнего директора: оставить всё, как есть — до конца четверти. Но Маша потом удивила всех — и учителей, и одноклассников. Но, наверное, больше всех — себя. Она практически на четыре и пять закончила первую четверть. И считалась бы в своём классе одной из хорошистов. Если бы… Если бы не две тройки — по математике и немецкому в табеле. Но это ведь были тройки, а не двойки!

Девочка одержала победу и над трудными предметами и, главное, над собой. Все убедились, что у неё есть характер — и ещё какой! А эти драгоценные тройки были по значимости весомее всех в мире пятёрок! Её оставили в шестом классе уже на законных основаниях. Учебный год она закончила всего только с одной тройкой — по ненавистной математике. По немецкому сначала всё было спорно. Она получила тройки в двух первых четвертях. Зато две четвёрки — в третьей и последней — решили судьбу годовой оценки. И, понятно же всем, — конечно, она перешла в седьмой класс, как и все нормальные одноклассники.

---

Фуражка

Машке нравилось носить всё мальчишечье. В такой одежде она безотчётно чувствовала себя всегда более защищённой и уверенной (впоследствии она с удивлением открыла, что и в тёмных очках тоже чувствует себя более уверенно!). Платьями юбкам она предпочитала шаровары, лыжные штаны, а кофточкам и блузкам — свитера, тужурки и курточки. Вместо платков и шарфов на её голове всегда красовались спортивные шапки или береты. И вот однажды её осенило новое желание — носить форменную фуражку. К тому времени школьные мундиры уже поменяли на форму нового образца.

Склад потребовалось освободить от имущества, превратившегося теперь в ненужный хлам, — а это были школьные фуражки в огромном количестве (которые и не украдёшь, и не продашь никому…). И чтобы, — пусть даже потерявшее своё назначение, — добро зря не пропадало, его выдали поголовно всем нашим мальчишкам. А поскольку их раздавали всем желающим, Машка тоже попросила себе фуражку.

Кастелянша, в этот раз без вопросов, не удивление быстро и охотно удовлетворила её просьбу. Сначала Маша взяла фуражку для того, что если вдруг когда-нибудь поедет домой — навестить младшего брата, — то вот и будет ему подарок. Сунув под мышку легко и даром доставшийся трофей, быстро понесла его к себе в спальную комнату, чтобы спрятать в свой домашний чемоданчик-«балетку». В это время там, на её счастье, никого из девчонок не было.

Девчонка встала перед зеркальной дверцей комнатного шифоньера и примерила фуражку, тщетно стараясь спрятать под неё свои рыжие вьющиеся непокорные волосы. На неё из зеркала как будто смотрел брат-близнец. Хм… Странно… А ведь фуражка очень шла ей, была к лицу. Она долго разглядывала себя в зеркале, надевая её то прямо, то набекрень, то сдвигая на лоб, то на самые брови, то на темя. Опускала ремешок под подбородок и снова водружала на козырёк. И со вздохом сожаления подумала: плохо, что она не мальчишка… Она показалась себе даже вполне симпатичной, похожей на гимназиста из какой-то книжки. «Как Петя Бачей!» — Вдруг осенила её мысль об отдалённом внешнем сходстве с главным героем кинофильма «Белеет парус одинокий» писателя Катаева (книгу она прочитала намного раньше). Машка вдоволь налюбовалась своим отражением в зеркале, пока в комнате не было любопытствующих глаз и лишних дурацких вопросов. Наконец сняв с головы фуражку, она стала внимательно и подробно изучать со всех сторон предмет своей совсем нечаянно и счастливо воплощённой мечты.

Фуражка была абсолютно новенькая, ещё пахнущая нафталином (от моли). Её серая, — идеально круглая и твёрдая поверхность, — была слегка шероховатой и приятной на ощупь. По внешней границе окружности упругого донышка, тульи и околыша, окаймляя их, проходил белый тонкий кант. Спереди к околышу крепился черный блестящий лакированный козырек, с оловянными пуговицами по бокам, чтобы на них держался черный, и тоже лакированный, узкий ремешок. А точно в центре его красовалась небольшая латунная, кокарда, в виде буквы «Ш» сверху раскрытой книги.

Машка перевернула фуражку и посмотрела внутрь. Там к чёрной атласной подкладке был крепко пришит большой белый атласный ромб — с цифрами, обозначающими размер головы (ей достался №54) и с название швейной фабрики. Она залезла пальцами под тесный внутренний край фуражки и обнаружила там плоскую упругую металлическую полоску. И не без труда вытянула плохо поддающуюся, острую по краям, жёсткую стальную пружину.

Оставшись без поддерживающего её каркаса, фуражка мгновенно потеряла свою щеголеватую форму, вид и красоту, — сникла и повисла в Машкиной руке, словно какой-то серый завядший капустный лист. Не ожидавшая такого, совсем не желательного для себя результата, она озадаченно смотрела на бесформенный и уродливый картуз, вертя его в руках туда-сюда, — который всего несколько минут назад был совсем новенькой школьной фуражкой. Машка вздохнула и начала засовывать пружину обратно внутрь. Но пружина теперь никак не хотела лезть на своё место, упрямо извивалась и выскальзывала из-под околыша, и чувствительно била по пальцам при каждом надавливании на её замкнутый контур. Девчонка довольно долго промучилась, пока с трудом не затолкала назад плохо поддающуюся железку.

Но что это был за вид! Края донышка уродливо деформировались, словно колесо велосипеда, получившее «восьмёрку» при аварии! До Машкиного вмешательства идеально ровный белый кант перекосило, и он теперь криво, не совпадая со швом, извивался по верху фуражки. Как Машка ни старалась, он ни за что не хотел располагаться по окружности, как был задуман первоначально на швейной фабрике, его изготовившей. Она упрямо продолжала выравнивать фуражку, пока не добилась нужного результата. Теперь она стала почти идеальной, — надо только всё время поправлять появляющиеся на канте извилины. И если, конечно, особо не присматриваться…

Справившись с экспериментом по проверке фуражки на твёрдость формы, Машка теперь задумалась над тем, как она будет её носить. Ведь с длинными волосами это выглядело как-то не очень… И тут же, поддавшись сиюминутному порыву, она, словно опаздывая на поезд, бросилась в парикмахерскую, — благо, та находилась буквально через дорогу от интерната. Дождавшись, когда освободилось кресло, Машка, тихо спросила разрешения и влезла на него.

— Садись, — без всякого интереса к малолетней клиентке разрешила парикмахерша, одетая хотя и в белый, но не очень свежий халат. И, не глядя на неё, спросила: — Как стричься будем?

Маша не знала, что ответить и растерянно молчала. Ведь она ещё ни разу за всю свою жизнь не была в парикмахерской! Её всегда стригла дома мать или кто-то из знакомых — бесплатно. Она достала из кармана куртки всю имеющуюся у неё мелочь и попросила парикмахершу постричь, на сколько хватит денег. Та неопределённо махнула рукой, мельком оценив содержимое на ладони девчонки и, закутав её в простыню и разворошив роскошные рыжие локоны, снова спросила:

— А не жалко такую красоту портить? Ведь у тебя хватает денег только на то, чтобы просто отрезать косу.

Машка только пролепетала вполголоса:

— Режьте…

— Хозяин — барин… — Пожала плечами парикмахерша и приступила к стрижке. Но едва срезав часть прядей с её головы, она, вдруг отпрянув от кресла так, словно её из-под кресла, по крайней мере, ужалила змея, и с ужасом выкрикнула:

— Да у тебя полно гнид!

Машка, похолодев от её слов, втянула голову в плечи. Это было так знакомо… У них в интернате регулярно проводили санобработку и недавно тоже делали. Но, видно, в этот раз — не очень хорошо…

— Тётя… Вы только не кричите… не ругайтесь… Вы просто постригите меня налысо! — Жалобно, торопливым полушёпотом попросила Машка, оглядываясь не слышит ли её ещё кто-нибудь. Но в зале кроме неё других клиентов не было. Щёки её при этом от стыда горели так, что об них, казалось, можно было обжечься.

— Что?! Какая я тебе «тётя»? Племянница мне выискалась… Ты не могла привести себя в порядок, когда надумала сюда припереться? И куда только твоя мать смотрит…

— Я… я… в интернате живу… — Только и выдавила она, опустив голову. У неё защипало в глазах… Парикмахерша несколько секунд недоумённо и брезгливо смотрела на сидящую в кресле девчонку. Переварив услышанное, она тут же решила, что делать с оставшейся половиной отрезанных волос… Не выгонять же её в таком виде.

— Ах, вот оно что… Ну тогда всё понятно, — И не проронив больше ни слова, одним махом состригла под корень жужжащей механической машинкой все свои — и Машкины тоже — проблемы.

Так в один момент девчонка избавилась от своей золотисто-рыжей роскоши, которая мешала её замыслу. В зеркале она увидела себя абсолютно лысой, — словно это были репа, помидор или картофелина. Но у неё не было времени на осмысление своего нового облика, — её уже бесцеремонно сгоняли с кресла. И она снова протянула парикмахерше свои монетки, но та, оттолкнув её руку, коротко бросила:

— Да иди уже!..

По горячим следам только что пережитых впечатлений, стрижки наголо, стыда за случившийся конфуз, она думала, сколько вообще теперь преимуществ даёт ей отсутствие волос. И фуражку можно носить и больше не опасаться этих (она снова невольно покраснела). Торопясь в интернат, Машка то и дело по дороге щупала свою голову. Если водить по остриженным волосам от лба к темени, они так приятно кололи ладонь. Было непривычно и прохладно идти с лысой головой. Она радостно думала, что теперь фуражка ей точно пойдёт. И пока даже не догадывалась о последствиях своего опрометчивого решения.

Когда она вошла в комнату, там уже находились Римма, Валя и Люба. Не понимая, что случилось, все присутствующие ошарашено смотрели на неожиданным образом преобразившуюся Машкину голову. Девочки уже привыкли к её странным и неординарным выходкам, но чтобы она выкинула такое, — это да!..

Но хорохорясь больше из страха, что над ней сейчас, возможно, будут смеяться, — и больше из-за того, чтобы скрыть под ним показную браваду — с независимым видом прошла к своей кровати и с размаху плюхнулась на неё — так, что резко скрипнули стальные пружины на сетке. И демонстративно отвернулась к окну, надменно нарочито игнорируя все вопросы. Она только с нетерпением ждала, когда вновь останется одна и наконец примерит на стриженую голову свою новую фуражку.

Когда прозвучала долгожданная команда на ужин, и все помчались в столовую, Машка намеренно задержалась в спальне, хотя опаздывать туда без уважительной причины не одобрялось. Как только в коридоре затихли последние ребячьи голоса и топот, она торопливо достала из «балетки» фуражку и подбежала к зеркалу.

И едва она в зеркале увидела свой обновлённый облик, он сразу же поверг её в страшное расстройство и разочарование! На неё теперь смотрела некрасивая, словно покрытая сплошной апельсиновой коркой, рыже-лысая, безбровая, с торчащими ушами, с вдавленными, как у лошади висками, девчонка.

Машка судорожно вздохнула и, в отчаянии ещё думая исправить положение, надела на голову фуражку. Но теперь этот вид сразил её наповал. Окончательно! Перед ней стоял уже не привлекательный мальчик-гимназист, а какой-то этот отталкивающий косоглазый урод в нелепой фуражке! Даже не верилось, что только недавно она пошла ради неё на такую благородную жертву! И со злыми слезами, навернувшимися от осознания непоправимо содеянного, она в сердцах, что было силы, отшвырнула от себя фуражку, — ставшую теперь такой ненавистной, — в самый дальний угол комнаты возле двери.

В её самооценке, во взгляде на себя извне, — всего за каких-то два часа — произошла поразительная метаморфоза. Эйфория улетучилась, как утренняя дымка в знойный полдень. А наступившая реальность возникла в облике злорадной ухмылки. С запоздалым раскаянием она поняла всю нелепость своего опрометчивого шага: постричься, чтобы носить фуражку. Ей стало невыносимо горько и обидно за себя, за свою дурацкую мечту. И волос уже не вернуть…

Смелая, презирающая на словах «мещанские устои», Машка вдруг застеснялась, даже забоялась безволосой выходить в коридор или в столовую, представив себе, как теперь все будут над ней смеяться. И уткнувшись вниз лицом, в бессильной ярости начала грызть зубами ни в чем не провинившуюся перед ней подушку — от безвыходности и непоправимости своего положения. Эх, Маша, Маша… Не смотря на всю свою показную дерзость и браваду, ты, оказывается, в душе была так зависима от мнения толпы… Так и не сходив на ужин, она осталась голодной на всю ночь.

Когда девочки вернулись из столовой, не выдержав психологической тяжести свалившейся на неё проблемы, Машка вдруг рассказала им всё — до самого единого слова. Тронутые таким неожиданным доверием и откровением, подружки сами до слёз расчувствовались. Ведь они были добрые и отзывчивые девочки. И тут же все начали сообща решать и спорить, как ей помочь. Пока длились осенние каникулы — это как-то можно было пережить. Везде — хоть в столовую, хоть в школу — можно запросто ходить в косынке.

Но, примерив цветастую шёлковую косынку Вали Горевой, Машка тотчас же категорически её отвергла, — даже не смотря на своё отчаянное положение. Это, как она посчитала, было даже значительно хуже, чем её пресловутая фуражка. Тогда Люба сбегала на первый этаж к брату Коле и принесла большой клетчатый носовой платок, который девчонки придумали завязать на Машкиной голове узлами — на четыре уголка.

А что? Ведь ходят же так отдыхающие на пляже, — чтобы не напекло солнцем голову. Но теперь-то был уже конец октября. И она согласилась носить этот — с завязанными уголками. А куда ей теперь было деваться?.. Но по мнению многих, что лучше бы она согласилась носить косынку. Про свою фуражку — печальный символ её необдуманности, опрометчивости и сиюминутных настроений, — она старалась не вспоминать.

Осенние каникулы пролетели быстро. Наступила вторая четверть. Заявившись в школьной форме и с пляжным платочком на голове, её не поняли не только учителя, но даже одноклассники! Пока она ходила в платочке во время каникул по интернату, все как-то попривыкли к её новому виду, сначала хихикали и отпускали глупые, — она их называла «ослоумными» — шуточки.

Но снять с головы повязку — мало ли в интернате ребят и даже девочек острижены наголо и ходить просто так — убедить её никто не смог. Тогда кто-то из учителей принёс из дома квадратный кусок обычной марли. Его сложили углом пополам и завязали на затылке на непутёвой Машкиной голове.

— Ты у наф, Мафка, теперь, как раненая, — одобрительно хмыкнул немного шепелявивший Женька-«Автик», придирчиво, со всех сторон, оглядев её свеженькую повязку. Она вдруг обрадовано ухватилась за эту «фронтовую» роль раненого бойца, невзначай, но так удачно — главное, вовремя — подсказанную её одноклассником и другом.

Потом часто случались курьёзы. Незнакомые, приходящие в школу-интернат, были озадачены её повязкой. Однажды какой-то инспектор из районо, увидев Машу, попросил объяснить, почему и где эта девочка получила травму, почему об этом случае не доложили, — и она ходит в школу, а не лежит в больнице. Пришлось объяснять… В этой роли раненого, с повязкой на голове, она благополучно просуществовала без всяких комплексов больше полугода, — пока достаточно не отросли волосы.

---

Бойкот

Машке объявили бойкот. Самый настоящий — по всем правилам. До этого про слово «бойкот», обозначающее «изоляцию, прекращение отношений с тем-то в знак протеста против его поведения», она читала только в книгах иностранных писателей. И её мало волновал какой-то чужой, далёкий от интернатовской жизни ритуал. И вот его реальность Машка ощутила на своей шкуре.

Все девчонки из шестого класса молчали — словно онемели в одно мгновение или как будто в рот воды набрали. За что бойкот? А за то, что Машка ударила Римку, когда они на совхозном поле убирали картошку. Так треснула, что у Римки сразу же под левым глазом образовался темно-лиловый «фонарь».

Машка вообще-то известная на всю школу-интернат хулиганка. Так почти все учителя и воспитатели считают. И большинство девчонок. А мальчишки так не считают. Ещё бы! Машка всё время с ними водится. Куда они — туда и ей надо. Мальчишки голубятню строили для Мишкиных голубей, так она и там всё молотком стучала. Как заправский плотник. Мальчишки в футбол играют, так она у них там — смехота и только — за вратаря стоит! Приёмы с ними изучает. То самбо по книжке, то какое-то «джиу-джитцу»… Чтобы драться. Кошмар! Девчонка называется.

Воспитатели с ней замучились. Когда всем новую одежду выдают, с ней сплошная нервотрёпка начинается. Платья она надевать не хочет — подавай ей штаны и рубашки мальчишечьи! Пальто — мальчишечье. Вместо платка зимой подавай ей шапку. Не зря мальчишки с ней дружат. Они говорят, что Машка — хороший товарищ и верный друг. И она многое умеет: пилить, строгать, ездить на велике без рук и ходить на ходулях по клеткам тушью. Записалась в несколько кружков сразу — судомодельный, фото и радиокружок, и ещё в тот, где рисуют по клеткам тушью. А ещё она спортсменка — по лёгкой атлетике в троеборье заняла третье место и на лыжных гонках — второе. Она запоем читает научные книжки, а также про разные приключения и про море.

И вообще, все девочки занимаются на уроках домоводства шитьем или кулинарией, а ей надо с пацанами строгать ножки для стульев… Девчонок она не жалует и считает их глупыми нюнями. Которые только и умеют вырезать кукол из бумаги, писать в альбом глупые песенки про любовь да сплетничать про мальчишек. Девчонки ей отвечают тем же и за-глаза называют мальчишницей. Машка об этом обидном прозвище не подозревает, а то бы!..

С этого обидного слова в тот день всё и началось. Стояла середина сентября — самый разгар нового учебного года. Но именно в это время учащихся уже с пятого класса посылали в помощь местному совхозу убирать урожай. Когда их шестой класс во главе с воспитательницей Тамарой Васильевной в десять утра прибыл на совхозное поле, она велела всем поделиться на звенья по трое — девочки с девочками, мальчики с мальчиками (как маленькие дети…) — чтобы соревноваться. Машка насупилась. Ей хотелось в звено, где были её приятели Славка и Женька, но воспитательница строго посмотрела на неё и велела работать с Риммой и Валей — лучшими ученицами класса, наверное, чтобы они своим примером положительно влияли на Машку.

В их классе Римма появилась примерно за неделю до нового учебного года, её перевели сюда из другого интерната. Её отца — главного инженера крупного лесопромышленного предприятия несколько лет назад забрали ночью. Мама умерла. Они с сестрой оказались в детском доме. После освобождения и второго брака отец забрал детей в новую семью. Но для мачехи девочки оказались лишними…

Римма была полной противоположностью Машки — рыжеволосой, стриженной под мальчишку, да ещё намеренно щурившейся — из-за плохого зрения и чтобы скрыть косоглазие. Увидев Римму впервые, Машка про себя ахнула. Это была она, та самая, н а с т о я щ а я д е в о ч к а, — из давно увиденной в далёком посёлке книжки «Первоклассница»! Тоненькая, хрупкая, изящная, с короткими — чуть ниже мочки ушей — гладко зачёсанными назад светло-русыми волосами, скреплёнными простой металлической заколкой. Вроде и не совсем похожа, — но всё равно она поразительно напоминала Машке ту девочку.

Лицо Риммы, худощавое, немного скуластое, с широким узким ртом, с носом «туфелькой», было бы вполне заурядным, если бы не её необыкновенные, редкого оттенка, большие, глубокие, густо-синие, неуловимо меняющиеся и принимающие другой оттенок — с каким-то свинцовым отливом, как море в ненастье глаза, под тёмными бровками с изломом. Они невольно притягивали к себе взгляд. Машку на миг кольнуло смутное, похожее на зависть, чувство. Смотрела Римма на всех немного исподлобья, не очень приветливо, разговаривала с некоторой заносчивостью.

У Риммы с Машкой уже с первого дня её появления в интернате дружеских отношений не сложилось. Когда Машка появилась в комнате, они разом примолкли, — похоже, говорили о ней. Увидев в спальне новенькую, возле которой уже крутились и что-то увлечённо щебетали две девочки, Света и Люба, Машка подошла к девочке познакомиться, но… натолкнулась на молчаливый ироничный, оценивающий взгляд новенькой, что её непривычно смутило.

— Маша… — первой представилась она.

— Римма… — как будто бы нехотя ответила новенькая.

«Воображала! Зазнайка!» — От этого первого знакомства с ней Машка ощутила лишь непонятную неловкость и разочарование.

Со временем отношения Римки и Машки превратились в плохо скрываемую неприязнь и нередко переходили в словесные перепалки. Более непохожих людей трудно было найти. Но и скрытого сходства в их натурах по мере сосуществования обнаруживалось немало.

Они были как два однополярных магнита, которые неизменно отталкивались, совпадая положительными полюсами. Римма всегда стремилась быть в центре внимания и хотела, чтобы её мнение было решающим. А Машке с её вольнолюбивой натурой такое положение вещей категорически не нравилось. Обе хорошо учились. Но Римма по всем предметам всё же шла ровно: на четыре и пять. И была более склонна к «изящным искусствам»: музыке, танцам, балету. Наверное, это у неё было фамильное. Ведь её дядя был артистом ленинградской филармонии, чем Римма очень гордилась. А ещё она хорошо декламировала стихи. Машка до сих пор помнит, как Римма на уроке литературы читала наизусть поэму А. Некрасова «Русские женщины». Тогда она с восхищением слушала Римму и любовалась ею.

А Маша была склонна и к гуманитарным, и к естественным предметам — любила историю, литературу, зоологию, химию. Но у неё были «натянутые отношения» с немецким и математикой — «в силу педагогической запущенности» у Маши часто проскальзывали тройки… Но зато она понимала и просто обожала, физику и биологию. Две эти девочки всегда были на виду, участвовали во всевозможных школьных конкурсах и мероприятиях. Но Римма была более собранная и организованная, — поэтому часто по отметкам превосходила Машку. Та широко разбрасывалась в своих интересах — нередко в ущерб учёбе. Между ними надолго установилось какое-то стихийное, неосознанное соперничество. Начитанные и развитые, обе всегда имели на всё своё мнение и разные точки зрения. Любя одни и те же ценности, они ревниво оспаривали на них своё первенство.

Их несходство заключалось даже в том, что Маша любила скрипку, а Римма — фортепиано. Больше в этом старалась преуспеть Римма. Может быть, потому что у них была разница в возрасте — на полтора года Римма моложе Машки — и обе всегда хотели самоутвердиться в глазах одноклассников. Но до низменных драк у них дело никогда не доходило.

До перерыва на отдых Машка работала хорошо, но без настроения и всё поглядывала в ту сторону, где весело работало Славкино звено. Римка и Валька, воодушевлённые поручением воспитателя, иногда покрикивали на Машку, когда та, как им казалось, очень долго отдыхала или, остановившись, смотрела, как на соседнем участке резвятся мальчишки, кидаясь картошкой, хохоча и увёртываясь от увесистых клубней. Это вызывало у неё зависть и выводило из себя. И она решила, что всё равно перейдёт в Славкино звено.

После перерыва Машка стала собирать картошку вместе со Славкой и Женькой, так как третьего члена их звена — Витьку, совхозный бригадир поставил на транспортёрную ленту сортировать клубни. Римка и Валька остались вдвоём, и работа у них замедлилась. Девчонки подошли к Машке и велели идти на своё рабочее место. На что та ответила, что ей и здесь хорошо и что они ей не указ, а она им не поданная и не батрачка. Римка и Валька, конечно, такого предательства ей простить не могли. Они издали ехидно насмехались над ней, бросали обидные реплики. Машка усиленно делала вид, что ничего не замечает, и продолжала работать в звене с мальчишками.

Тем временем Тамара Васильевна объявила долгожданный большой перерыв на обед. Ребята и девчонки, побросав на межах мешки и вёдра, помчались к полевой кухне. Все выстроились в ряд, чтобы помыть руки. Несколько девочек, чтобы ускорить этот процесс, сливали всем на руки из стеклянных банок и жестяного ковша, а потом вытирали руки чистыми «вафельными» полотенцами. Машка обедала с мальчишками и демонстративно не смотрела в сторону своего бывшего звена. А после еды все сгрудились у костра, который уже успел разжечь Славка. Кто-то пытался сунуть в костёр картошку, чтобы испечь её в горячей золе. Тут к Машке подошла Римка и — ни с того ни с сего — ляпнула во всеуслышание:

— Мальчишница!

У Машки от стыда и оскорбления вспыхнули щёки и перехватило дыхание. Она просто такого не ожидала. Это глупое и странное понятие «мальчишница», бытовавшее в интернатовской девчачьей среде, носило какой-то двусмысленный подтекст, обидный, тёмный намёк. Девчонки презрительно и уничижительно называли так вертлявых, кокетливых кривляк, неприлично и назойливо липнувших к мальчишкам.

И вот именно этот оскорбительный эпитет, незаслуженно брошенный публично в Машкин адрес — только за то, что она работала в Славкином звене, — страшно её возмутил. Всё последующее произошло стремительно и неожиданно. Машка резко вскочила и, угрожающе сжав кулаки, шагнула к Римке:

— Что ты сказала? Повтори! — Все замерли.

— Мальчишница! — Едва снова успела крикнуть Римка, как Машка тотчас размахнулась… и та коротко одновременно вскрикнула и всхлипнула. Ребята от неожиданности разинули рты. А Машка, нагнув голову, села на перевёрнутое ведро. Её колотил нервный озноб от только что совершённого, неожиданного для неё самой поступка. Ребята одновременно загалдели, шумно выражая своё отношение к случившемуся. «Свидетели» тут же разделились на два лагеря, одни, в основном мальчишки, поддерживали Машку:

— Правильно ты ей дала, — не будет задаваться.

Девчонки же дружно осуждали:

— Забияка! Хулиганка!

Римка слышала, как Машку оправдывали мальчишки, и плакала от боли и обиды. Девчонки, окружив подружку, стали её утешать. Кто-то уже успел наябедничать о драке. Через перепаханное поле, едва не спотыкаясь, как квочка на растопыренных крыльях, летела Тамара Васильевна. Причитая и охая, она приложила к Римкиному синяку мокрый носовой платок и гневно обрушилась на Машку:

— Бессовестная! — Кричала она. — Бандитка! По тебе колония плачет. Сегодня же поставлю о тебе вопрос на педсовете! — И дальше в том же духе…

Машка, угрюмо насупившись, молчала. Девчонки, почувствовав неоспоримую поддержку воспитателя, как сороки налетели на неё:

— Мальчишница! Дура! Шпана! — Как горячие оплеухи обжигали Машку несправедливые и обидные слова.

— Правильно! — Неожиданно раздался возмущённый голос их одноклассника Валерки. — Правильно ты ей, Машка, вмазала! Давно эта воображала просила. От такого неожиданного Валеркиного заступничества у Машки защипало в носу, и, чтобы никто не увидел, она бегом бросилась с поля в сторону густого кустарника, вытирая брызнувшие слёзы.

— Машка, вернись! — Крикнул вслед ей Славка. Но даже на его призыв девчонка не оглянулась.

Тамара Васильевна, расстроенная вопиющим происшествием, велела после обеда всем девчонкам собираться домой. А Славке, как самому старшему и авторитетному из ребят, наказала убрать и погрузить на тракторную тележку оставшиеся мешки с картошкой, а после завершения работы сдать бригадиру весь инвентарь. И, построив девчонок попарно, увела их в интернат. Про Машку она даже не вспомнила.

Когда девчачья половина во главе с воспиталкой ушла, Славка приказал Валерке и Женьке найти и привести Машку. А она сидела в густых кустах бузины и плакала злыми слезами. Услышав, что ребята зовут её, она, почувствовав тёплую благодарность к ним, судорожно подавила очередной всхлип. Поняв по голосам, что это Женька и Валерка и что они её сейчас обнаружат, она быстро насухо вытерла глаза чумазыми от картошки кулаками и сама вышла им навстречу из зарослей.

Картошку убирали вместе. Машка молчала. Ребята тоже молчали. Все вели себя так, как будто ничего не случилось. Звучали изредка только короткие реплики, касающиеся работы, да беззаботный смех подростков, на какое-то мгновение ощутивших свободу от диктата взрослых. Но бросать работу и беситься никому из мальчишек даже и в голову не пришло. Совхозный бригадир был начеку: он не позволит расслабляться и вольничать. Да и благоразумный и непререкаемый авторитет — Славка по шапке надаёт, если что… И когда наконец последние мешки с картошкой были погружены, мальчишки с облегчением, неохотно и не особенно торопясь, побрели с убранного совхозного поля в сторону интерната.

Войдя в свою комнату, Машка застыла в недоумении. Её взгляд упал на постель, которая была почему-то разворочана, а все вещи валялись на полу. В большой светлой, с двумя широкими окнами, бывшей классной комнате, переделанной в спальню, стояло двеннадцать кроватей — для девочек их класса. Все были в сборе. Они сидели на Римкиной кровати, тесным кольцом окружив её, и о чём-то шумно галдели. Увидев, что Машка вошла в комнату, они с чрезмерной наигранностью загалдели ещё громче, делая вид, что не замечают её присутствия.

— Кто это сделал? — Тихо спросила Машка, обводя девчонок взглядом, полным гнева и обиды. Те по-прежнему притворялись, что ничего не замечают и не слышат, продолжая заговорщицки о чём-то шушукаться. Ей вдруг сделалось невыносимо тоскливо и горько. Проснувшееся было чувство вины и раскаяния с новой силой захлестнули обида и злость.

— Ты… это ты всё устроила! Я знаю! — Зло крикнула она Римке. — Сейчас же всё подними!

— Как-бы-не-та-ак! — Насмешливо, нараспев произнесла Римка, явно бравируя своей непоколебимой правотой, безнаказанностью и, возможно даже, чьей-то тайной защитой… Она снова злорадно повторила глупое слово, которое зацепило Машку ещё на картофельном поле.

— Мальчишница! — Она явно провоцировала её. Но Машке уже не хотелось нового скандала. Чтобы девчонки снова не увидели её злых и бессильных слёз, она выбежала вон из комнаты.

— Ресторанная танцорка! — Презрительно крикнула она в отчаянии первое, что пришло голову, обозвав таким образом Римку за её увлечение танцами и музыкой.

И тут Машка увидела то, что окончательно подломило её. В коридоре на полу, прямо возле их комнаты, валялся её растерзанный чемоданчик-«балетка» единственная её личная собственность и память о доме! В нём она хранила свои немудрящие «сокровища»: военные погоны, подаренные старшим братом, когда она один раз приезжала домой на зимние каникулы. Теперь в «балетке» их не было… Не было и звёздочек от офицерских погон — целых шестнадцати штук! Не было и морских золотых якорей, — ими она дорожила больше всего! Никто даже не догадывался, что Машка, колючая, резкая, угловатая девчонка, мечтала стать капитаном дальнего плавания, как Анна Щетинина — женщина-капитан дальнего плавания, известная на всю страну. Или как штурманы, сёстры-близнецы Злотниковы. Она вычитала про них в областной «молодёжке» и хранила газету со статьей в своей «балетке».

Машка закаляла характер и очень хотела быть похожей на своих кумиров. И этой газеты теперь тоже не стало… И единственной домашней фотокарточки, — на которой были сняты вместе она и два её младших брата… Не было дневника, куда она записывала и свои стихи, которые она хранила в глубочайшей тайне и никому не показывала. Да и много чего ещё… И теперь от всего, что она имела, чем дорожила, что связывало её тонкой ниточкой воспоминаний с домом, остался только пустой чемоданчик, сиротливо валяющийся в коридоре. Рядом с ним, среди сора и бумажек, она обнаружила чудом сохранившуюся всего одну звёздочку, никем не замеченную при разграблении «балетки». Судя по всему, его выбросили уже давно — сразу, как только девчонки вернулись с картофельного поля в спальный корпус. Наверное, за это время юные мародёры из других отрядов, неразборчивые и падкие на чужое добро, воспользовались моментом и растащили всё, что им понравилось.

Никто даже не догадался спросить у девчонок из их комнаты, почему это вдруг тут просто так валяется ничейный чемодан — с достаточно ценными вещами. Ведь на этом этаже жили старшие ребята, а не какая-то несмышленая малышня. И теперь все бесследно пропало. Машка горестно и сиротливо сидела на корточках над пустым чемоданом. До неё вдруг дошло, что девчонки не только зло надругались над её вещами, а просто выставили вон из комнаты. Но поскольку в интернате не было предусмотрено мест для переселений по чьей-либо прихоти, Машка осталась в своей спальне. Да и девчонки, если честно, всё же опасались, что им попадёт за подобное самоуправство…

Почти неделю они не разговаривали с Машкой. И вели себя так, будто её не существовало, словно её в о о б щ е не было. Они подчёркнуто громко смеялись, весело болтали между собой, убирали комнату, ходили в школу, в столовую, на самоподготовку, гуляли, а Машку просто вычеркнули из жизни. Она сначала пыталась разговаривать с девчонками, но они по-прежнему делали вид, что не слышат её. Это действительно был самый настоящий б о й к о т. И его инициатором (как выяснилось впоследствии) была Римма. Она знала о таком способе наказания провинившихся и непокорных. И предложила бойкот против Маши, возможно, даже не задумываясь о последствиях.

Так, по крайней мере, пытались потом объяснить происшествие воспитатели — в том числе и Тамара Васильевна… А девчонки, мол, подхватили эту игру по недомыслию, но увлеклись и заигрались. В первые дни Машка хорохорилась. А потом, отчаявшись пробить стену молчания своих одноклассниц, растерялась. И в один из дней ей не захотелось жить. Но это желание было смутным и неосознанным. К счастью… Потом она разозлилась на весь мир! У девчонки, как узор в калейдоскопе, по нескольку раз за день менялось настроение. Её самолюбие было глубоко уязвлено их презрением к ней. И пробудившееся, было, чувство раскаяния от совершённого поступка сменялось злобой, тоской и горькой обидой.

Машкина душа — потёмки, сплошной парадокс. Её втайне необъяснимо тянуло к Римме — в душе она её неосознанно любила. Может, ей просто не хватало сестры — близкого по духу существа. Но теперь она уже сама не хотела ни с кем мириться. В ней заговорила гордость подростка, которого не захотели ни понять, ни простить. Ведь она осознала свою вину, считая себя все-таки виноватой, а теперь они все стали виноваты перед ней в своей бессердечности.

Дома её воспитанием никогда и никто не занимался. Девчонку воспитывали книги. Маша много читала, — серьёзную для своих лет литературу. И она уже чётко могла расставлять для себя нравственные ориентиры. Она оценивала поступки любимых героев и даже старалась подражать им, брать с них пример, словно с реальных людей. Её любимыми героями были Овод, Спартак, Павка Корчагин, Тимур и пионеры-герои. Она смутно осознавала, что жестокая игра одноклассниц перешагнула ту грань, то табу, где кончается добро и начинается безнаказанное зло. И поняла, что все они ничуть не лучше её, раз продолжают упорно молчать и наслаждаться её отторжением.

Эту злую и бессмысленную игру некому было остановить. Если бы… Самое худшее, что об этом бойкоте з н а л а такая «добрая и мудрая» их воспитательница Тамара Васильевна! Но не вмешалась, не остановила этот конфликт. Для неё все уже было решено: она написала о драке на картофельном поле докладную на имя директора школы-интерната. На днях должен был состояться педсовет, где решится судьба этой грубой, мерзкой, своенравной девчонки, не вылезающей из мальчишечьей одежды. И она собиралась твёрдо настаивать, чтобы её все-таки отправили в детскую исправительную колонию…

Не выдержав продолжающегося демонстративного молчания девчонок, Машка вечером сбежала из интерната. На её отсутствие в первый день побега никто даже не обратил внимания. Многие из ребят знали, что в шестом классе н е р а з г о в а р и в а ю т с Машкой. Этому не придали никакого значения. Ну и что? Не разговаривают — и ладно. Мало ли кто с кем — по сто раз на дню — не разговаривает, дуется, а потом снова мирится.

Первым тревогу забил Славка, когда увидел, что её нет ни в классе, ни в столовой, ни в спальном корпусе. Машку искали вокруг интерната, на чердаке, в Мишкиной голубятне, даже опушку соседнего леса всю проаукали. И, конечно, нигде не нашли. А она все это время — три дня и две ночи — просидела на болотистом островке недалеко от маяка, вокруг которого изобиловали другие такие же островки, окружённые коварными лагунными озерами, связанными с морем. Вот на такой островок она и попала, а потом не могла с него выбраться. Подступившая за ночь высокая приливная вода затопила брод, по которому она во время отлива легко перешла.

Холода она почти не испытывала, потому что сентябрь в этих краях стоит ещё довольно тёплый. Больше всего её мучил голод. И она с сожалением вспоминала тот кусок хлеба с сыром, который она не доела на вчерашнем полднике. «Вот если бы я его тогда съела, — тоскливо думала Машка, — то мне теперь не так сильно хотелось бы есть. И зачем я его не доела или не положила в карман…»

Но тут же её мысли о еде перебивались другими — о том, что случилось накануне. «За что они так со мной? Что я им-то всем сделала? Ладно, Римку ударила. Но ведь они-то чего влезли?» Потом её вдруг охватывало злорадство: «Чего, теперь ищете, небось? Испугались! Милиция узнает, этой Томке (так она уничижительно называла воспитателя) — первой не поздоровится! Ещё неизвестно, кто первый вылетит из интерната». И она снова судорожно сглатывала голодную слюну.

Маша нашла здесь любые осенние ягоды, чтобы хоть как-то насытиться ими, например, голубику, жимолость, шиповник, дикую малину, — которые в изобилии росли и в поле, и в лесу. Или почти не сладкую, водянистую шикшу, которая так здорово утоляет жажду, но язык и губы от неё на неделю становятся тёмно-синими, как у утопленника. Но вот, неожиданно и независимо от себя, она стала пленницей обманчивого островка, и не известно на сколько… При этом, как ей показалось, вода продолжала незаметно прибывать и могла полностью затопить остров. Машка пыталась выйти с него по вчерашнему броду. Но вода была ей уже значительно выше колен, да ещё и с топким дном. Вчера она легко проникла сюда по тонким жёрдочкам. Девочка-подросток невольно и неосмотрительно оказалась в серьёзной опасности, возможно, реально грозившей жизни.

С островка она всё-таки выбралась, когда уже стало невмоготу терпеть голод. Этот мучительный голод и придал ей бездумной смелости и решительности — по самую грудь в воде, вплавь, она выбралась из опасной западни. Она была совершенно мокрая. Ей бы надо было переодеться в сухую одежду, чтобы не заболеть. У неё не было спичек, чтобы развести костёр, обсушиться и согреться.

Побег у неё получился незапланированным и неожиданным. Машка, дрожа всем телом от макушки до пяток, долго ходила и собирала ягоды, жадно заглатывая их вместе с листочками и соринками. Немного утолив голод, нашла ложбинку с высокой пожухлой травой и, свернувшись калачиком, долго лежала, согреваясь. Одежда не ней медленно высыхала от естественного тепла тела. Незаметно она уснула.

Поздним вечером, на третий день после побега, она, стесняясь кого-нибудь встретить, пробралась к интернату. В помещение спального корпуса не пошла, а крадучись залезла в незапертую кабину стоящего во дворе грузовика, который имелся в их интернате для хозяйственных нужд. Было холодно — не в пример вчерашней ночи. Она съёжилась на скользком и холодном кожаном сиденье. Хотелось спать. Но ещё сильнее хотелось есть. В спальном корпусе ярко горели окна — несмотря на густые сумерки, было ещё не очень поздно. От чувства одиночества и заброшенности она снова начала тихонько плакать. А в интернате так тепло и уютно в этот час. И никто даже и не вспоминает о ней… Ну и пусть!

От этих мыслей ей становилось себя всё жальче. Слёзы текли всё сильнее. Рыдания становились всё громче. Если сначала она плакала, потихоньку, чтобы её никто не услышал, то теперь она не сдерживала рыданий. Ей так хотелось, чтобы хоть одна живая душа услышала её. Ей так хотелось, чтобы её нашли, обласкали и согрели. И тогда бы она рассказала, как скучала по интернату, по ребятам, по классу. Как она раскаивается в том, что ударила Римму. Но в тоже время она не могла простить им разоренной заветной «балетки» и нехотя ловила себя на мысли, что осуждая себя за свой поступок, в душе упрямо продолжает спорить с ними.

«Да, — думала она, всхлипывая, — я, наверное, больше виновата, чем Римка. Ведь она только обзывалась, а я её ударила. Вон синяк какой…»

«Римка, конечно, дура, — размышляла она несколько минут спустя, — и зачем только я с ней связалась?»

Она вспомнила вычитанную в какой-то книге очень понравившуюся ей фразу: «Будь гордым и умным. И никогда не опускайся до уровня своих врагов и не расправляйся с ними их же методами». «Ага! А как же надо было? Зачем они бойкот устроили?» — Она тоскливо искала и не находила решения. И вообще, она не такая уж и плохая, испорченная девчонка, и её совсем не за что отправлять в колонию. Ей уже самой хотелось вернуться в интернат. И вовсе не из жажды тепла, уюта и еды и не из готовности к самопредательству и отсутствия гордости. Это было естественное желание ребёнка вернуться в очаг спокойствия, безопасности и равновесия, теперь всерьёз грозящего реальной его потерей.

Маша не была склонна к бродяжничеству. Просто вся её небольшая, тринадцатилетняя прошлая жизнь, до краёв наполненная горьким опытом, вынужденно и постоянно гнала её прочь из дома — от жестокости и неблагополучия, но и просто из чувства самосохранения. Она научилась выживать в одиночку. И была привычна к частым вынужденным скитаниям и ночёвкам в лесу, в стогу сена, на чердаках, в пустых перевёрнутых лодках — ночью на берегу ветреного моря. У неё было от природы крепкое здоровье. Она могла попить из лужи на дороге — без всяких для себя последствий. Она ничего не боялась. Её никто никогда не искал.

С раннего детства она усвоила, что никому в жизни не нужна. Единственное, что она постоянно испытывала — холод и то, что ей всегда мучительно хотелось есть. Когда-то у неё был отец. Но он давно где-то пропал навсегда…

— Кто здесь? — Вдруг сквозь всхлипы услышала Машка. От неожиданности она замерла, хотя в душе очень хотела, чтобы её скорее нашли. Но дверца кабины уже открылась, и ослепительный луч карманного фонарика остановился на ней. И такой знакомый, такой родной, ломкий мальчишеский голос, в котором звучала неподдельная теплота и радость, Славкин голос, произнёс:

— Вот ты где! А ну, вылезай! — И мягко потянул её из кабины за озябшую руку. Она впервые облегчённо и счастливо вздохнула за эти дни, ощутив чьё-то искреннее сострадание. Она поняла теперь, что хоть кому-то нужна в этом мире.

— А мы тебя все ищем, ищем! — Успела с непривычно ласковым голосом выскочить вперед Валька. — И, повернувшись в темноту, она закричала — словно это была её личная заслуга:

— Ребята, девочки! Идите сюда! Н а ш а Маша нашлась! — Машке только и осталось замереть от изумления. Следом к машине подошла Римма. Даже в скупом свете, падающем из окон спального корпуса, был виден её огромный тёмно-багровый синяк. Машка машинально подалась назад к кабине машины. Но Римма смущённо и, похоже, даже обрадовано, чуть запнувшись, произнесла:

— Маша… з… здравствуй!

* * *

Машу, конечно же, все три предыдущих дня продолжали искать. Происшествие с бойкотом дошло до директора. Когда всё открылось, досталось и Римме — за сомнительную инициативу, и девчонкам — за «моральную поддержку». Тамара Васильевна выкрутилась из этой ситуации: мол, ни о каком бойкоте она не знала и не слыхала. Хотя ведь знала — знала и молчала и, значит, одобряла. Некоторые девчонки потом, много месяцев спустя, сами же Машке об этом и проболтались. Но воспитателю всё равно объявили выговор «За халатность и оставление несовершеннолетних детей без присмотра в опасных для них условиях».

Всё делали, правда, без широкой огласки. Уладили «без шума и пыли», как казал Славка. Да и детям, в общем-то, незачем знать о делах взрослых. Милицию, раз всё обошлось, решили не привлекать, чтобы не поднимать излишний переполох. Но из опасения, что всё равно кто-нибудь «настучит куда надо» о ЧП, директор сам поехал улаживать дело в РОНО. И постепенно это происшествие с дракой сошло на нет. И со временем забылось. Как забылась на время и угроза Тамары Васильевны «упечь» Машку в детскую колонию.

После осенних каникул, в начале второй четверти, в школу-интернат пришёл новый директор со своей командой учителей, как теперь сказали бы про них, продвинутой и креативной. Это была Софья Николаевна Корсак. Она не стала ничего выяснять, не проводила никаких допросов с «пристрастием» с «неблагонадёжными» ребятами — кандидатами в детскую исправительную колонию — просто уничтожила все их «досье». И никогда, пока она здесь работала, ни один воспитанник не был туда отправлен. Тамара Васильевна и прежний директор уволились и уехали. Скоро про них все забыли… Римма с Машей помирились. И между ними больше никогда не происходило ссор, тем более, значительных конфликтов. Но холодок в душе между ними так и не выветрился — до самого окончания школы.

---

Сбор шиповника

(глава из повести «Сакура на ветру»)

Когда заканчивался август, все дети, у которых была возможность уехать на летние каникулы домой, потихоньку съезжались в школу-интернат. А к первому сентября, все уже, как правило, были в сборе. Сентябрь в наших краях бывал тёплым, иногда по-летнему знойным ещё и во второй декаде, и порой даже до конца месяца. Всё зависело от первых осенних тайфунов. Они налетали на южное побережье острова и своими черными мрачными крыльями накрывали всё небо до самого горизонта.

Налетали они стремительно, почти всегда с юга, часто с сокрушительными ветрами и обильными ливнями, и покуролесив два-три дня, так же быстро убирались восвояси куда-то на север, унося с собой нерастраченные до конца запасы энергии ветра и воды. Небо очищалось от туч, но температура после вторжения тайфуна сильно падала. И погода становилась уже прохладной, по-настоящему осенней. Постепенно тускнело и увядало буйство летнее зелени. И как-то незаметно, исподволь, вступала в осенний хоровод разноцветная и пёстрая листва деревьев и кустарников. И царила, ликуя, на ветрах, всеми красками — от золотого до багряного. А через пару недель сгорала во вселенском осеннем костре, в не менее ярком листопаде.

Костёр осенний увядает,

Дымком окутанный седым.

Он оседает… оседает…

Да это ж иней, а не дым!

Эти стихи Маша потом запишет в своём дневнике.

А в начале сентября пока ещё вовсю царствовало лето. И воспитанники нашей школы-интерната, как и все дети, радовались ему и наслаждались сполна, уже после уроков, зная, что это блаженство скоро закончится. Мы ещё бегали на речку и вовсю купались — благо, вода в реке была ещё по-летнему тёплой — и загорали на горячем золотистом песке у речной отмели. Или ходили в близлежащий лесок и лакомились там спелой черникой, жимолостью и дикой малиной — почему-то часто к этому времени сильно червивой.

И когда наступал первый выходной день после начала учебного года, почти весь интернат, начиная с четвероклассников, сразу после завтрака отправлялся на морское побережье — в поход за шиповником. Все ребята были с белыми наволочками, — ещё с вечера приготовленными старшеклассниками, которые выдала им кастелянша.

В этих наволочках, с лямками из узко нарезанных старых простыней, привязанных при помощи засунутых в углы мелких камешков, наши воспитанники очень отдалённо напоминали туристов с рюкзаками. Но зато больше походили на …юных побирушек, — как одновременно сострили Славка и Машка. Таким сравнением они вызвали внезапный и мощный взрыв хохота у старшеклассников и открытое неудовольствие — у сопровождавших воспитателей.

В каждое подобие рюкзака был положен сухой паёк на одного воспитанника, бутылка с водой и пустая литровая банка — для удобства сбора шиповника. Поэтому мальчишки-старшеклассники предпочли засунуть свои «рюкзаки» за пазуху курток, а девочки, взяли в руку, свернув в рулончики, чтобы не идти в таком виде через всё село. А уже в поле эти наволочки можно было для удобства надеть на плечи, освободив руки. Чтобы потом, не нарушая порядка колонны, сорвать на ходу парочку оранжевых осенних саранок, поискать рядом в болотистой траве кислющую — до того, что глаза на лоб вылезали, — красную или розоватую клоповку, иссиня-чернильную, водянистую и пресноватую на вкус шикшу, в колючих зарослях — ту же дикую малину.

Утро выдалось великолепное — ясное, тихое и солнечное, и уже заметно начинало припекать. Отряд длинной, слегка извивающейся змейкой, почти из сотни воспитанников — старший, седьмой класс, возглавлял колонну, — вытек из задних хозяйственных ворот интерната и долго и медленно переходил сельскую улицу. Пересёк неширокую поляну за клубом, потом железнодорожный переезд и наконец втянулся по узкой тропе возле межи в бескрайнее колхозное поле с увядающей картофельной ботвой. Которую, к слову сказать, нам вскоре тоже предстояло собирать и убирать.

И вот, уже выбравшись их узкой тропы колхозного поля, мы бодро и весело затопали по дикому лугу и перелескам — в сторону моря. Нам до него оставалось чуть меньше пяти километров. А там, на широких и плоских песчаных дюнах, совсем недалеко от воды, расстилались невысокие густые заросли, плантации и куртины уже созревшего приморского шиповника — сплошь усыпанные крупными плодами, которые были размером почти со среднее куриное яйцо или яблоко. Он-то — этот шиповник — и являлся целью нашего похода.

Дойдя до нужного, известного одному нашему проводнику места, — а это был наш завхоз дядя Саша Гудзев, — он взмахом высоко поднятой руки дал отряду команду остановиться. Отряд остановился, и стройная колона сразу превратилась в галдящую толпу. Воспитатели разделили ребят на небольшие группы, по пять-шесть человек, по делянам, — чтобы те бестолково не толпились, не мешали и не путались под ногами друг друга. Все доставали из наволочек свои банки. И начинали быстро собирать шиповник.