Бесплатный фрагмент - Лазейка

Масть — не в масть

Вот и уехала. Была — и нет. Как просто всё, но как невыразимо! Ты понимаешь ли, как ты любима, Какой в душе остался жгучий след?

Переворачивается душа: Ещё вчера — вчера! — мы были двое, И вот — один… Отчаянье такое, Что стыну весь, не мысля, не дыша…
Игорь Северянин

«Нет! Ты посмотри на него! Да что за скулёж?!. С чего-о?!. Диво костромское! Подумаешь!.. Первый облом, что ли, бестолочь командировочная?!. Щенок прям!..»

Однако до электрички ещё минут сорок. Иван нетерпеливо побродил по мёрзлому грязному перрону — туда-сюда, туда и обратно, меж баулов и теней к ним приставленных… Нет, правда, отчего так давит небо это мглистое? Нет, в самом деле, отчего так серы и неприветливы эти люди вокруг — со своей, до тошноты, мелкой суетой?.. Ну, отчего?!.

«А сам не мелочь?.. Пойти разве в вокзал?..» И он направился было, но остановился — чуть ли не знаком вопросительным (сутул да продрог): уставившись на свою поднятую в воздух ногу — так внезапно и нестерпимо захотелось, занеможилось даже — вспомнить нечто, приятным и светлым лучиком мелькнувшее в памяти… Медленно вернулся он туда, где мелькнуло, но мысль о тепле и запахе молотого кофе это нечто перебила… И: «О, ё-маё, как же, как же!..»

Яна будто ждала, сразу взяла трубку. Когда у неё кончается дежурство? Да прямо сейчас. Хочет ли она, чтоб он подождал её? Конечно, о чём речь. И в оживлённом голосе её — искреннее тепло, заинтересованность.

Он встретил её на автобусной остановке позавчера, когда поехал в Кострому. Больше на островке остановки никого не было. И он у неё спросил, давно ли она ждёт автобуса. Оказалось, уже полчаса. А вьюжило, и ветер пронизывал. И он посмотрел на неё, продрогшую и явно обеспокоенную отсутствием транспорта. Опаздываете? — спросил. Да, на работу. Я тоже, сказал, на поезд. И замахал мчавшейся по площади на разворот легковушке. Автомобиль пронёсся мимо, но затем тормознул, дал задний ход. Иван обернулся к девушке: поедете? Поехала бы, но денег… Да чего там, садитесь. Уже на вокзале она посмотрела на часики, радостно поблагодарила: успеваю, слава богу, я тут в радиовещании, у нас строго… — Заходите, если возникнут трудности с билетом, — и, сказав это, уходить не спешила, чего-то ждала от него. И он спросил: какой график её дежурства? И выходило, что дежурство её заканчивалось завтра вечером, то есть как раз с его возвращением из командировки. Тогда он предложил позвонить ей, она заметно обрадовалась и протянула руку на прощанье. Буду ждать, сказала. И он побежал в кассовый зал.

Он её плохо запомнил, поскольку было темно, да ветер всё время заставлял её закрывать лицо варежкой. Но голос понравился — какой-то бархотно-низкий, слегка, видимо, простуженный.

…Она подошла сама, приветливо, но смущённо поздоровалась и он едва сумел скрыть разочарование: не в его была она вкусе. Тут же они побежали на электричку и, сев у окна в свободном купе, несколько времени, переводя дыхание, смотрели то друг на друга, то в окно. «Ну что ж, — подумал он, — так тому и быть».

— Домой сейчас?

Она приподняла ладонь к подбородку и медленно пошевелила пальцами:

— Вообще-то домой обычно еду… когда больше некуда, — и быстро глянула на него.

— А когда есть куда?

Опять быстрый взгляд и едва заметная усмешка: — Всё зависит — куда… и в какой компании.

Внимательно разглядывая её («А чего, хорошенькая…»), он встретился с ней глазами, улыбнулся: «И глазки хороши… хороши».

— А в моей компании?..

По её лицу мелькнуло выражение удовольствия: ей, очевидно, подумалось, что он преодолел в себе нерешительность. Это Ивана позабавило. Она сказала:

— Пожалуй… да.

— Не побоишься? Лицо её сделалось вопрошающим.

— Ну… жена у меня дома вдруг окажется…

Как-то сразу потух блеск в её глазах, и, посмотрев в окно — уже не рассеянно, а сосредоточенно-внимательно: мол, какая там станция? — вздохнула. Уже спокойно, даже устало как-то, безразлично, мельком глянула на попутчика. Электричка начала терять ход. Яна взялась обеими руками за сиденье, словно желая помочь себе подняться, расстояние между ней и Иваном сократилось:

— Знаете, в неопределённости есть своя прелесть. Я же вас не спрашивала про жену. Поехали б… а там видно было б. А теперь не получается… Всего вам доброго. Спасибо, что подвезли… позавчера. — И быстро встав, она почти побежала по проходу, возможно потому, что электричка в этот момент резко начала тормозить.

Иван прислонился виском к окну, подумал: «Ну вот… обидел. Зачем?.. Мо быть, мо быть… но как быть, коли не в масть?..»

И шёпотом, уже давеча вспомнившиеся строки поэта: «… Мы всё переживали здесь вдвоём: Природу, страсть, и чаянья, и грёзы. Ты помнишь, как сливались наши слёзы?» — Спрошу тебя твоим же мне стихом. Ты из своей весны шестнадцать дней Мне радостно и щедро подарила. Ты в эти дни так бережно любила… Я женщины ещё не знал нежней!»

Солист Брэм

Василия Бременского покинула жена. Ну, покинула и покинула — история не из редких. Иной гражданин, глядишь, и вздохнул бы с облегчением. Забавнее другое — Васина фамилия. Бременский. Помните мультфильм «Бременские музыканты»? Ну вот. Вася Бременский был гитаристом. С одной стороны, вроде как бы на руку, как бы продолжение династии, но с другой — подтрунивание на все лады всякого — кому не лень, как говорится. Ну да ладно, не об этом, собственно, разговор. Внешний повод ухода Люси — ну жены то бишь: развалился ансамбль, в котором Василий «гитарил» (это Люся так выражалась, она любила пощеголять всяким словцом), и, как результат или следствие, человек остался не у дел. То есть без заработка. Но это внешний повод. Повод настоящий, как выяснилось, — крупный дядя. Иначе говоря — крупный бизнесмен, участник разных финансово-промышленных переделов и прочих мероприятий. Воротила, короче, — так скажем для ясности. Это даже без негатива говорим, для обозначения (сами понимаете: не зная человека, рассуждать, а тем более судить… так что не наше это дело…) Уж как она его там подцепила, или он — её, гадать не берёмся, не знаем. Однако факт есть факт. Речь опять же и не об этом. Просто это хотя бы тем неплохо, что Василий остался, по крайней мере, при жилье, в своей квартире. У того дяди, видимо, замок, и, похоже, не один — на бескрайних просторах России, и не только, поскольку есть подозрение, что и в зарубежных пределах — тоже. Впрочем, опять же — нам-то какое дело. Был бы счастлив человек. А там… кому чего Бог определил. Во-от. Баба-мот. Это уже Васина присказка. Конечно, тут вопрос ещё фундаментальней — а была ли пресловутая любовь? Может быть, и не было её — с ейной стороны. Просто имел Вася успех… а успех есть успех. Многие женщины падки на сие. Да и мужики не исключение, прибавим по справедливости. Ну да ладно, опять не о том спич. Надо жить дальше. А как? И стал Вася размышлять: как, в самом деле, жить при таком неблагоприятном раскладе. Можно, разумеется, продать чего-нито на первых порах — из мебелей, допустим: квартиру оплатить, молочка попить… Но это всё не бесконечно. Надо бы и дело какое-то… Ну день на диване пролежишь, ну два-три, носом к стенке, а потом? В бизнесе Вася не в зуб ногой, потому как единственно чему поклонялся сызмальства, что называется, так это — музыке только. Ея величеству. Инструмент! Гитара. Пока суть да дело, пока определишься куды-нито, надо ж… Эх, не он первый! Эва, где только музыканты нынче не лабают. В переходах, в электричках… Вот электрички Васе были больше по душе. Там народ никуда не бежит. Хочешь — не хочешь — слушай. Вдруг понравится. Авось заденет за живое или под настроение… Раз — рупь в кармане звякнул… Попробовать разве? Хорошо бы, конечно, компаньона, а то и компанью-комарилью собрать. Кучкой оно и веселей, и безопасней, и прибыльней. Наподобие бременских музыкантов, в самом деле. Впрочем, там всё благостно как-то, хеппи-эндно… и принцесса в придачу. Но поначалу можно попробовать и одному. Ощутить, так сказать, вкус и цвет. Короче, решение созрело, решимость накопилась. И вот наш первый выход, маэстро!

Первое, на что напоролся сразу (в тамбуре, причём) — контролёры. Пришлось брякнуть по струнам… бесплатно, разумеется. Те отмахнулись, подвигали дальше. В общем, зато помогли настроиться. Только вошёл Василий в сам вагон и ударил по струнам, как с ближайшей лавки встал мужик, довольно здоровый, усатый, с сумкой в руке, и говорит:

— Пойдём в тамбур, споёшь мне отдельно — налью стакан, у меня нонче юбилей.

— Ну-у, юбилей… замечательно! Это законно.

Спел-сыграл Вася, мужик расчувствовался, прослезился даже и, хлопнув по плечу, отправился на своё забронированное портфелем место. Вася побыл в одиночестве, покурил, поздравил себя с началом, ощутил-прочувствовал, что без закусона его помаленьку развозит и поспешил — в вагон.

— Ну, робята, — обратился к публике уже без всякого мандража: — щас я вам спою. (Как тот волк из мультфильма: «Ну, щас спою!»)

Однако едва он касается струн, как электричка дёргается и наш Вася-гитарист, чтоб не упасть, пятится и припечатывается к дверям.

— Во, мастер! — говорит, имея в виду машиниста. Снова настраивается, а сам себе думает: развезло-таки, — но сдаваться не собирается. Наоборот, он широко, открыто, раскованно улыбается и возглашает задорнее прежнего: — Ну, теперь я вам точно спою! Конец антракта. Начинаем второе действие.

И он поёт про тёщу золотую, про то, как дружно он с ней живёт. И, в общем-то, неплохо у него получается — и гитара ему послушна, несмотря на выпитую без закуски водку, и голос приятен и, так сказать, выверен по интонации — есть как бы, что ли, природные данные. Поставлен голос, не придерёшься. Должны же пассажиры это почувствовать, нутром осознать, что перед ними не пройдоха какой-то, а профессионал:

— Всё! Благодарю за внимание. Пойду покурю. Может, тогда ещё сбацаю.

И уходит. Ему, думает, лучше пожевать чего-нибудь, но, за неимением оного, закуривает. Всё складывается нормально, думает он, нормально. Для первого раза тем более. Остановка. Вваливается толпа. С нею несёт и нашего гитариста-солиста. Его уже подразвезло основательно — это видно из того, как он пытается уцепиться за что-нибудь, но глаз не ловит нужной зацепки. Нечаянно он задевает мужчину — прилично одетого, с кейсом в руке. Тому показалось, что покусились на его физиономию — он быстро ставит свой кейс на пол, хватает нашего Васю за шкирку и толкает его по проходу что есть силы, и… явно слышен фанерный треск гитары.

— Ну, зачем же вы так! — вскрикивает какая-то женщина — должно быть, её особенно тронула Васина песня про тёщу.

— А он чего?! — Мужчина уже и сам понял, что переборщил, что обознался… Он подхватывает свой кейс и торопливо уходит в другой вагон. Наш новоявленный солист Вася кое-как поднимается, рассматривает свою гитару. Пошатываясь, удаляется в тамбур. Там, сидя на корточках, более детально пытается изучить повреждения своего инструмента. Остановка. Людей набивается и в тамбур. Василий пробует пробраться, что ли, в вагон, но опять какой-то зигзаг машиниста и он валится на подростков. И тут вдруг высокий парень в кепи с большим козырьком толкает Василия в грудь, прижимает к проходной двери. Василий пытается объяснить, что вовсе не хотел ничего дурного, но бейсболист поворачивает свой козырёк на затылок и лбом ударяет Василия в лицо. Затем отходит, чистит испачканный рукав и поглядывает исподлобья — не надо ли добавить? Василий стоит ошеломлённый, даже — в полной прострации. Инерция набирающего скорость поезда, видимо, не даёт ему упасть, прижимая спиной к стене. Как добрался до дому, Василий не запомнил. Проснулся на диване. И, главное, оттого что по лицу его ползало что-то мокрое. Открыл глаза — Люська сидит рядом с мокрым полотенцем. И веснушчатая мордашка её озабочена, а лобик нахмурен.

— А как же мировой бизнес? — только и нашёлся чего спросить.

— Проехали, — грустно отвечает Люся и, подумав, добавляет: — Слишком вумный нынче олигарх пошёл.

— Эх… — вздохнул Василий, проглотив окончание своей мысли: «Дура ты моя…» Он прикрыл глаза, чтобы укрыть своё блаженство. Когда же открыл вновь, перед ним сидела вовсе не Люся, а… соседка… пожилая тётя Паша. Нет, ошеломлённо ворочает Василий своими пошатнувшимися мозгами, не мог он так ошибиться, так обознаться… Тухлое дело, тухлое… Сотрясение мозга, что ль?..

Изволь радоваться

Сойдя с крыльца в осеннюю темень, Панков оглянулся в поиске часового по заставе и, различив силуэт у калитки, негромко спросил:

— Прожектор почему не включишь?

— Та светло же, товарищ капитан, — так же вполголоса ответил знакомый баритон, — чо зазря электрику жечь.

— А-а, Чо-чо. Кстати, давно хотел спросить: ты днём также хорошо видишь, как ночью?

— Та ви-ижу, а чо?

— Та ничо. Где командир?

— Та к себе ушёл.

Капитан Панков потоптался в раздумье: командир заставы был надобен ему, чтобы выпросить в долг бензину. Но может, лучше переложить эту задачу на Шуру? — вспомнил он о своём прапорщике, который был в хороших отношениях со старшиной заставы Жихарёвым. Пожалуй, они проще столкуются. И, рассудив так, Панков направился к гостевому домику, где на время строительных работ в пределах этого участка границы разместился его инженерный взвод в просторной, с волейбольную площадку комнате, и он с Шурой через стенку в комнатёнке с печкой-голландкой и отдельным входом.

Под ногами шуршали сухие листья дуба, и нет-нет да похрустывали жёлуди. Панков остановился, передёрнул плечами от вечерней свежести и со вкусом произнёс: — Хор-рошо!

Шура лежал одетый на постели поверх одеяла. Ноги он устроил на табурет и разглядывал не то носы сапог, не то экран портативного телевизора — что именно, понять было трудно, во всяком случае, половину экрана он сам себе сапогом загораживал.

— Чего на ужин не пришёл? — спросил Панков и, не получив ответа, удивлённо приподнял брови. — Тэ-эк.

Сняв портупею, китель, он прилёг на свою койку и попытался вникнуть в замысловатый теледетектив, затем ещё раз обратившись к Шуре: «Чего скучный такой?» — и получив неопределённый ответ: «Да так», — взялся за книгу. Но и книга не читалась. Странная метаморфоза с прапорщиком вызывала любопытство. Долговязый очкарик, весельчак и острослов, любимец отряда, почему и работа в его присутствии всегда шла споро, без срывов и неувязок, затосковал?! Небывалый случай!

— А ты не заболел?

— С чего бы… — пробурчал Шура, не повернув головы.

Панков покашлял недоверчиво и принялся правой ногой стягивать сапог с левой. И тут Шура порывисто сел, зажал в коленях ладони и, не глядя в глаза своему командиру, неуверенно спросил:

— А может, разрешишь домой сгонять?

— Как это? — не понял Панков, и положил книгу на грудь.

— Ну как, обыкновенно — на машине. Понимаешь, звонил сегодня домой… Маринке. Она и говорит: можно мне в ресторан сходить с подругой, скучно, говорит. Понимаешь, скучно ей. Панков взялся опять за книгу и сделал вид, что увлёкся. — Так как? — печально осведомился Шура.

— Да никак. Три дня прошло, а он уже соскучился. И главное, дай ему машину! Да! Так ты, небось, и с бензином договорился?! Молоде-ец.

Панков приподнялся на локте.

— Не-е, ну слушай! Это совсем не смешно. А ты спросил Затеева, как он сегодня — устал? А я его должен за сотню километров гнать на машине да ночью, а к утру обратно жми на всю железку, и только потому, видишь ли, что наш товарищ Шура соскучился по своей Мариночке. А если в кювет шарахнетесь? Ведь ты всю дорогу будешь талдычить: быстрей, быстрей.

— Ну почему шарахнемся, не понимаю? Обязательно сразу крайность.

— А потому, повторяю для особенно непонятливых: Затеев весь день крутил баранку и, как всякий нормальный человек, хочет спать. А здесь ты со своими мирихлюндиями, изволь радоваться.

— Так я ж сам могу, один, разреши, я сам.

— Что сам? Сам ты только мотоцикл водишь.

— И машину тоже.

— Ты мне не заливай. Машину он водит. И вообще! О себе он подумал, обо мне же подумать и в голову не войдёт.

— А чего?

— А того: то ли мне спать, то ли вашего возвращения ждать. Да и не положено, в конце концов. И не приставай! Ребёночек нашёлся. Приспичило! Изволь радоваться! — И отшвырнув книгу, Панков уставился в телевизор. — Нет, так не делают, извини меня! Себя — ладно, но зачем других подставлять?

Шура взял сигареты и вышел на улицу. Через некоторое время Панков поднялся, подошёл к окну. Приложив к стеклу ладони, вгляделся в темноту. Машина стояла на месте. «Так что, — подумал, — в самом деле, отпустить?.. Ну съездит. Действительно, почему сразу в кювет?» Он снова прилёг, нашарил под подушкой сигареты, закурил. «Кювет ладно — действительно, крайность. А вот что-нибудь другое… Будет мне же потом пенять: зачем пустил, да почему не отговорил?..» Ему вспомнилось не такое уж давнее из собственной практики. По сути, до этого происшествия он никогда всерьёз не ревновал своей жены. Во всяком случае, держал себя под чётким, рассудочным контролем. А в тот раз, по его понятиям, произошло непредвиденное: он полностью потерял над собой власть. Если бы, допустим, перед этим обошлось без упрёков… Борька с Пашкой нахватали в школе двоек, и Наталья взялась пенять ему: вот ты, отец, постоянно в командировках, а они, охламоны твои, совсем от рук отбились. Он же, по обыкновению, не без иронии утешил её: всё нормально, так и должно быть у живых, непоседливых шпанцов. Предлагал вспомнить собственное детство: это не трудно, в одном классе учились… Вот именно, не будь этой проработки с её стороны, не возникло бы и в нём тягостного ощущения вины. А тут, мучимый угрызениями совести, он совершил невозможное: уговорил своего прямого начальника (кремень не человек) позволить ему задержаться в городе ещё на сутки. И, готовя мысленно для жены рассказ о том, как пришлось уламывать шефа, он возвращался домой заполночь, ожидая по этому поводу чуть ли не восторгов. И что же? Ни ключом, ни звонком дверь не отпиралась. Тогда, обескураженный, он спустился на улицу и принялся бросать в окно камешки — третий этаж, запросто не вскарабкаешься. И опять безрезультатно. Замок заело, ладно. Но не оглохли же они все разом!.. И здесь втемяшилось ему: о, женское коварство! Недаром, подумалось, Наталья давила на психику, с тайной целью, очевидно, притупить его чутьё: пусть едет себе спокойно, самодовольно полагая свою жену верной и любящей, чтоб не тянуло его домой раньше условленного срока. А как только он за порог, у неё… И воображение его не в шутку разыгралось. За неделю до этого столкнулся он с одним приятелем, хорошим, в общем, мужиком, с которым нужно было решить кое-какой вопрос, и поскольку в момент встречи обоим было некогда, то приятель этот и предложил: «Ну, я забегу к вечеру? — и добавил: — На чай». А вечером Наталья, позёвывая и говорит: «Ох, так захотелось сладкого: взяла и пирог испекла. К чаю». И это совпадение всплыло как откровенный намёк, насмешка над слепым муженьком, на что он тогда не обратил внимания. Приятель же пришёл, как и обещал, и они пили чай со сладким пирогом. И Наталья не без лукавства заметила: «Как чувствовала, что гости будут». А он-то, дурачок, всегда и непоколебимо верил, что с его бравой внешностью и физическими данными, находчивым умом и прочими достоинствами никто ни в какое сравнение с ним не идёт. Что же получается? Самомнение? Или что? Неужели всякая женщина, как говорят некоторые, с годами и при определённом стечении обстоятельств (Даже Наталья, о господи!) способна согрешить? Но с кем? Неужто правда — с этим чаёвником?! (Не может быть!) Он попытался остудить свой гнев, взглянуть на ситуацию со стороны, с присущей себе ироничностью. Но не сумел. Ноги понесли его к запертой двери, он вновь позвонил… О, если бы сейчас он услышал её шаги! О, если бы она сейчас открыла! Он бы ей признался, что впервые в жизни ощутил себя обыкновенным из плоти и крови человеком… Его Наташа способна на предательство? На измену? Уму непостижимо! И во что бы то ни стало необходимо узнать, на кого его променяли! Это представлялось чудовищным ещё и потому, что она с детства отвоёвывала его у подружек: к примеру, в детском саду поцарапала лицо сопернице, потом в седьмом классе в пух и прах рассорилась с лучшей подругой. Позже, конечно, уже не позволяла себе подобных выходок, но он-то знал и чувствовал её ревнивое дыхание. И по этой причине он считал себя вне конкуренции, и ощущал себя уверенно, да ещё позволял себе иной раз отпустить в чей-нибудь адрес едкое замечаньице. А выходит, напрасно он позволял себе это. Похоже, чересчур много мнил о своей персоне и высоко вознёсся. Ну, хорош собой и силёнкой бог не обидел… Да, знать, не одним этим прельщают и завораживают. Видимо, каждый помнит о том, что единожды на свете живёт. Она приходила на вечера в военно-инженерном училище. Его стройная, очаровательная Наташа. Да-да, очаровательная принцесса — до умопомрачения. Но почему же только сейчас он отдаёт себе в этом отчёт? Что же, раньше он не мог предположить, какими глазами поглядывают на неё его друзья, знакомые? И он, чудак, всегда был спокоен, словно чурбан. Подчёркнуто спокоен. А тем более после родов, когда она располнела, что-то утратив от себя прежней. Но, может, это только ему так мнилось, будто утратила? На самом деле, утратив одно, женщина приобретает много больше? И значит, всё это время, разыгрывая супружескую верность, она ему изменяла?! (Ах, чёрт возьми!) И внезапное затмение рассудка. Он вскрикнул, точно устрашая каратиста-соперника, и вышиб ногой дверь. Влетел в квартиру и никого не обнаружил. И сразу сообразил, где они могут быть: у родителей. И стыд опалил корни волос, ожёг кожу лица, осушил влагу глаз — больно стало глядеть. Десятиминутный путь до родительского дома кое-как одолел за полчаса, часто останавливался, перекуривал, отрабатывал версию взлома двери: дескать, испугался, что газом отравились, ну и… Позвонил с тайной надеждой, что не откроют (а какой смысл таился в надежде этой и сам толком не разобрал). Однако Наталья открывает скоро:

— Что-нибудь случилось?!

Он проходит в прихожую, заглядывает в комнаты:

— Где родители? — спрашивает, как бы не расслышав её вопроса.

— На похоронах — у отца друг помер. А тут… — она разводит руками и оглядывается на таз у радиатора под окном, в который с шипением бьёт струя горячей воды. — А у тебя что-то случилось? Ты чего такой взъерошенный?

Она прелестна в этом тесноватом ей халатике, слегка заспанная, томительно желанная, ему даже неловко на неё глядеть, и он кусает губы, подёргивает подбородком; под скулами, как всегда, когда он начинает нервничать, начинают пухнуть желваки:

— Д-да… — произносит с усилием. — П-пойдём домой.

— Да ты скажешь, наконец, что с тобой приключилось?! — прикрикивает она на него, как на маленького.

— Да ничего особенного… дверь только…

— Ну? Что?

— Что-что, взломал.

Наталья разглядывает его в удивлении (и он готов провалиться сквозь пол), брови её строго сходятся, но в глазах мелькают искорки веселья.

— Дурачёк, — говорит она и уходит в комнату проверить: не проснулись ли сыновья. А ему отчего-то хочется заплакать, и он торопливо достаёт сигарету и, бормоча: «Изволь радоваться!» — идёт на кухню.

Накинув бушлат, вышел на улицу. Минуты две стоял на крыльце, привыкая к темноте. Наконец различил ствол дуба, о который уже пару раз успел приложиться впопыхах, и пошёл вокруг здания. Шуры нигде не было. Но куда же он подевался? Зашёл в помещение взвода. Ребята глядели фильм. Лишь Затеев вопросительно кивнул.

— Ничё-ничё. И давай-ка раздевайся. Чего жаришься? Печку натопили — Ташкент прям.

От гостевого домикапошёл по тропке, через буерак, к Августовскому каналу. На траву и кустарник пала изморозь и это разрядило тьму. К тому же на небе заслезились звёзды… Шура сидел на мостках, глядел в левобережный хутор, откуда доносилась танцевальная музыка. Панков немного постоял в отдалении и повернул обратно.

А утром Шура предпочёл сесть в кузов, а не в кабину, где обыкновенно ездил с Панковым до места работы, и успевал не только рассказать последний свой сон или анекдот, но и уточнить предстоящие дела. Это обстоятельство Панкова огорчило. Субординация субординацией, а жить бок о бок при натянутых отношениях перспектива не из самых приятных. Работал же с ним до этого другой прапорщик, от которого он готов был избавиться любыми способами: мало того, что глупый и до неприличия хвастливый, высокомерный ко всему вдобавок и чванливый, считавший своих подчинённых, вот того же, скажем, Затеева, существами второго сорта. К обоюдной радости его скоро перевели на склад (родственник порадел), и к дому ближе, и прижать кое-кого имеешь возможность.

Часовой распахнул ворота, и ЗИЛ вырулил через разрыв в контрольно-следовой полосе за проволочное ограждение системы, и покатил по песчаной дороге в голубоватую утреннюю дымку сосновой просеки. В считанные секунды машина набрала такую скорость, что столбики системы начали мелькать, напоминая вспугнутых из-под куста соек. Панков попридержал:

— Убавь, убавь, Затеев, скоростишку, ишь ты — разогнался, лихач. Полосу только вчера боронили, а ты вылетишь — вспашешь. Заставские нам точно тогда спасибо скажут.

И Затеев послушно сбрасывал газ, и некоторое время вёл машину осторожно, вскоре, однако, опять забывался, и капитану приходилось вновь напоминать:

— Ведь кувыркнёшь нас к чёрту! И сам вместо дембеля госпиталь схлопочешь. Тебе такой расклад нужен?

— Не-е, — возражал Затеев, — этого не может быть, — но скорость сбрасывал. Выведя машину на прямой участок дороги, пошмыгал носом, сказал:

— Голубю двадцать исполнилось. Выходной бы ему.

Панков поскрёб ногтем правый висок и потянулся к бардачку, вынул две книги, купленные вчера вечером в Сельце, когда ездил на почту.

— Он у нас, кажется, читарь-любитель?

— Анекдоты в основном.

— Ну вот ему детективчик подарю. А эту — легкомысленный рисуночек, да? — эту тебе напрокат, прочтёшь, доложишь: есть ли смысл время терять.

— Почита-аемо.

Дальше едут молча. И только смех ребят из кузова побуждает Затеева сделать замечание:

— Опять у них ржачка. Маркел, небось, загибает, — он оглядывается, смотрит в заднее оконце: — Товарищ прапорщик тоже гогочет. Между прочим…

Две косули легко перемахнули через дорогу перед самым капотом машины и, сверкнув белыми задочками, скрылись в еловой чаще.

— Затеев, гляди вперёд! — Та вижу я, товарищ капитан, чего…

«Косули! — мысленно изумился Панков и с удовольствием повторил: — Косу-ули». Отчего-то ему становится покойнее на душе после внезапного вторжения в его несколько подавленное сознание этих грациозных животных. Как-то даже отрадно сделалось от мысли, что неспроста они промелькнули в его поле зрения. Вроде как знак подали ему: не печалься. Если, скажем, чёрная кошка к чему-то нехорошему, то вот они — эти легконогие, трепетные, — обязательно к добру. И хотя это мысленное сопоставление было всего лишь игрой-успокоением, он всё же загадал: если на обратном пути они вновь мелькнут перед ним, то, стало быть, всё у него в ближайшее время сложится удачно. И с Шурой тоже. Несмотря ни на что. И на этом он позабыл про них — такая детская игра в приметы почти всегда помогала ему отделаться от навязчивых, утомительных мыслей.

— Давай, Затеев, сворачивай на сотку, там меньше трясёт.

Через десять минут они подъехали к полянке, на которой лежали ошкуренные и заострённые с одного конца брёвна — сваи для нового моста. Выйдя из кабины, капитан наблюдал, как выпрыгивают из кузова солдаты, разминают ноги, перебрасываются шуточками. Придержал за рукав Голубева:

— У тебя, слыхал, день рождения.

Голубев, рядовой, с улыбкой ребёнка на пухлых губах, смущённо пожал плечами.

— Подарок тебе… от нас. Держи.

Солдат сперва шоркнул большими ладонями о бушлат и только затем осторожно принял книгу:

— Спасибо, — и, бесшумно пошевелив губами, прочёл название.

— И ещё. Пойдёшь сейчас с прапорщиком осматривать погранстолбы, прихвати пакет. Так сказать, попутно грибочков наберёте. Вечером жарёху для разнообразия сварганите.

— Да я не очень в грибах разбираюсь.

— Ничего. Прапорщик проконсультирует. Шура! Задача ясна? К часу подтягивайтесь к системе. — И уже обращаясь к остальным, распорядился: — По ко-оням! Затеев, Маркелов, пять свай нам подтяните машиной.

Увязая в песке по щиколотку, он первым направился к мосту, где озеро Шлямы разрешается неширокой, но глубокой речкой, забранной, железной решёткой. Через реку уже были переброшены два моста, один железный понтонный, по нему тянулась система и контрольно-следовая полоса, и другой мост — деревянный, его Панков строил несколько лет назад (по нему ездили машины, ходили системщики и дозор), он уже требовал ремонта, поэтому рядом и ставили третий.

С приближением людей из-под настила выплыли два лебедя и неспешно заскользили к середине озера. Со временем привыкнут, подумалось капитану, и не будут уплывать. С целью приучить их некоторые солдаты прихватывали с собой хлеб и перед тем, как уезжать после работы, разбрасывали у камышей — оттуда корм не уносило течением.

— Ну что, начнём или продолжим? — спросил Ерохин, нескладный по виду, но очень старательный и работящий солдат из призыва прошлой осени. Очевидно, вопрос являлся продолжением разговора, начатого ещё в машине.

— Ты у нас самый ответственный, — язвительно откликнулся Шевчук, водитель-крановщик, — тебе и решать.

Панков недолюбливал Шевчука, и, в общем-то, даже не за то, что тот никогда не переломится в любом деле, а скорее за какое-то полуприкрытое презрение к окружающим. Все замечания и советы, которые давал ему капитан или прапорщик и которые предыдущие крановщики усваивали, что называется, с лёту, Шевчук каждый раз выслушивал с нескрываемым нетерпением, кривя губы и подёргивая бровями, и продолжал делать всё по-прежнему неумело, неуверенно и, главное, опасно для других. Это обстоятельство выводило Панкова из себя всякий раз, и он молил всевышнего, чтобы тот не дремал на небесах и оградил от ЧП: осталось каких-нибудь полтора месяца до очередного призыва, может, пришлют более толкового и расторопного парня.

Пока сколачивали раму из брёвен, капитан выдерживал спокойствие и даже мог себе позволить мысленно отлучаться от хода работ. Служил он в этом погранотряде уже одиннадцать лет, с перерывом на стажировку в Афганистане. И, по существу, был единственным универсалом на весь отряд, умевшим возводить всё, что требует граница: и систему, и вышки, и мосты… Как бы по мере роста его квалификации рос с годами и инженерно-строительный потенциал отряда. В скором времени намечается организовать отдел фортификации, и ему прочат майорскую должность. Сыновья растут, отцом хвастаются, да и материальная сторона не из последних… Так, размышляя о возможных переменах, Панков вглядывался в наполненную солнечным туманом просеку, по которой тянулась песчаная КСП. В её конце, у поворота, высвечивали несколько слоёв лесного массива. Самый ближний в эту минуту сиял прозрачно-изумрудным, с едва ощутимым, словно газ, голубоватым оттенком. Второй за ним слой выделялся уже солиднее — более тёмным колоритом. Следующий — ещё темнее. И дальше никаких граней уже не различалось, массы светящихся воздушных потоков перемешались, слились в единый, не различимый на небо и землю горизонт.

По колоколу над лесом разнёсся звук зуммера: застава вызывала на связь пограничный дозор. Через полминуты звук иссяк — значит, на связь вышли. И тут же, как бы подхватывая звуковую эстафету, по небу плавно, удивительно гармонично поплыло журавлиное курлыканье. Капитан невольно задержал дыхание, боясь спугнуть этот чудный перелив, казалось бы, однообразных, но таких трепетных, тревожащих душу, звуков, пока взглядом не отыскал уходящий за вершины сосен остроугольный клин. И подумалось в связи с предстоящими служебными изменениями: «А ведь всего этого мне будет не хватать на новой должности…» Бабочка-лимонница порхнула чуть не в глаз и, увернувшись от столкновения, чётким виражём ушла за КСП, повторяя изгибы бурлящей из озера речки. «Ах ты, нарушительница…» Паутинка облепила лицо и, смахивая её, Панков вернул себя из состояния созерцательности к делам насущным. И в самое время, потому что в работу пора пришла включать кран. Сколоченную из брёвен раму нужно было стоймя опустить на дно реки, закрепить её, соединить с уже построенной частью моста, настелить брусья и уже на них втащить дизельный молот, и с его помощью забивать сваи. После этого разобрать временную конструкцию и повторить проделанную операцию заново, только вместо рамы используя вбитые в дно сваи. Всё это капитан в который раз объяснил своим подчинённым, однако сейчас видел, что без его помощи ничего у них не получится.

— Как вы подцепили крючья! Шевчук, ты что, первый год замужем? Не видишь разве, как у тебя рама криво висит? Видишь? А чего не подскажешь?

— Да сойдёт, товарищ капитан! — высунулся из кабины Шевчук. — Её течением поправит.

— Уверен? Ну, давай-давай, я погляжу.

В первый момент он хотел скомандовать, чтобы раму перецепили, но после самоуверенного тона Шевчука изменил решение. Не хочет ставить за один раз, пускай ставит дважды. В конце концов, тем ребятам, которым, в отличие от Шевчука, служить ещё год и больше, сия манипуляция будет необходимым навыком, а крановщик пусть подёргается, коль ему в охотку. Поэтому он не стал вмешиваться, когда раму опустили, и она никак не устанавливалась вертикально. Можно было б, конечно, захлестнуть её верёвками да поднапрячься и выровнять, только это потребует больших и, возможно, неоправданных усилий. И по времени выигрыша всё равно никакого. И он помалкивал, наблюдая со стороны за бесполезной вознёй.

— Эй, крановой! — не выдержал Маркелов. — Давай-ка поднимай её обратно! Лучше мы её десять раз перецепим, чем так корячиться. Это ты там сидишь, рычагами двигаешь, а мы тут, между прочим, упираемся!

Раму подняли из воды, уложили рядом с мостом.

— Ероша, — сказал капитан, — иди, покажи им, как надо цеплять.

После установки рамы укладывали брусья, на них стелили доски (с них в воду отваливались куски глины и они всплескивали, точно форель играла). Капитан работал вместе со всеми: всё же рук Шуры и именинника Голубева не хватало, и всё это время Панкова не покидало ощущение, что должна случиться какая-то неприятность, и он уже не чаял дождаться того момента, когда можно будет выключить из работы Шевчука с его краном. Но вот, наконец, уложили последнюю доску и он с облегчением распорядился:

— Всё! Сворачивай кран! Давай отсюда… Э-э! Пер-рила сломаешь! Обрадовался, чёрт! — и в досаде Панков махнул рукой. — Куда ты?! Вот же… слов нет! Пускай только машину разобьёт! Пусть только попробует!

— А что вы ему сделаете, товарищ капитан? — поинтересовался Затеев. — На дембель раньше времени отпустите?

Панков не успел ответить, потому что кран, взревев мотором, начал съезжать с настила. — Стой! Язви тебя в душу! Затеев, садись вместо него за руль!

— Чего? — выскочил из кабины Шевчук. — Стрелу покорёжишь у дизмолота, чего!

— Где ж я её покарёжу? Мимо еду.

— Да? Ну-у, езжай…

Кран поехал и задел стрелу, от неё отлетел трос и едва не хлестнул стоявшего поодаль Маркелова.

— Так, значит, ты мимо?!

— А чем я её задел? Я её не задевал.

— Сама отлетела? Давай теперь чини, мастер!

Полчаса ушло на то, чтобы закрепить оборванный трос.

— Да ты заплетай, заплетай концы, не то опять оборвётся.

— Меня не учили заплетать.

— Всё, пора тебя на мыло, — капитан сам взялся заплетать. — При мне пять крановщиков сменилось и все умели заплетать. А тебя не научили.

— А чё, я просто… — начал было оправдываться Шевчук.

— Простота тебя и погубит, — оборвал Панков. — Отгони кран подальше… Нет, стой!.. не надо. Затеев, отгони кран.

…Втягивали стрелу на собранный настил.

— Затеев, держи стрелу, чтоб не упала. Остальные дружно — раз! Давай, давай, в ней всего-то двадцать кило!

— Да неловко, — пыхтел Маркелов, уцепиться не за что. Двадцать, ага! Двести! Может, краном?

Капитан вытер со лба пот, оглянулся: — Шевчук, ты чего уселся? Во, мастер! Старшины на тебя нет. Закрепив стрелу, стали навешивать ударную часть. И поскольку у лебёдки находился Затеев, а в пазы дизмолот направляли Ерохин с Маркеловым, капитан не испытывал опасений. Окончив установку молота, сели передохнуть. На левом фланге показался заставский УАЗик. С пригорка его мотало по сухому песку. Рядом с шофёром Панков различил начальника заставы, уже издали он приложил руку к козырьку, приветствуя. Машина притормозила, с заднего сиденья спрыгнул майор Сахнин и, захлопывая дверцу, крикнул:

— Тормознёте за поворотом, я выйду к вам напрямик. Привет инженерам!

— Привет, — ответил капитан, доставая сигареты. На днях он имел с Сахниным стычку и теперь воспринял его приезд настороженно. Майор присел рядом на бревно, прищурившись поглядел на дальний берег озера, затем перевёл взгляд на бурлящий поток под мостом.

— А что, форель не играет?

— Не замечал. — Похвально. Это говорит о трудовом энтузиазме.

Намёк на тот неприятный разговор: майор назвал солдат Панкова лоботрясами, которых не стоит кормить (как раз входили в столовую). И не потому, что была причина, а так — под руку подвернулись: пребывал не в духе. После обеда, в канцелярии у начальника заставы, Панков сказал:

— Насколько я понимаю, вы сюда приехали по грибы. О нашей работе не имеете ни малейшего понятия. Поэтому я прошу вас впредь свои замечания о моих подчинённых оставлять при себе, а не то…

— А не то? — усмехнулся майор.

— А не то пусть нас разбирает кто постарше.

— Да вы, я вижу, капитан, юмора не понимаете.

— Возможно. И тем не менее.

— Может быть, оно и глупо, — сказал он после своему старшине, — но вот… не переношу!..

Теперь вот он приехал порыбачить. Панков поднялся:

— Ну что, орёлики, продолжим?

За работой он не обратил внимания, как майор, отряхивая на ходу галифе, пошёл по следу уехавшей машины.

Дизмолот завели с седьмого удара. Поначалу лебёдку крутил Затеев, но после того, как ударная часть в шестой раз безрезультатно упала на поршень, лишь пыхнув облачком солярного дыма, он уступил место Ерохину и тот с таким рвением взялся за дело, что капитан на всякий случай взял верёвку от глушителя. И точно, ударная часть, чмокнув, самостоятельно взлетела кверху, и молот заработал — чих-пых, чих-пых, — вгоняя сваю в дно реки. Ребята прокричали «ура», и капитан, заглушив молот, распорядился собираться на обед.

— Шевчук, хватай трос, после обеда слетаешь в мастерские, заклепаешь в кузне. А то рано или поздно сорвётся.

— Почему я?

— По качану… Ё-маё!

— По сотке поедем или здесь? — притормозил Затеев на развилке. Панков вышел из машины и прошёлся по песчаной дороге, поворачивающей в лес. Вдоль полосы увидел следы.

— У Голубева какой размер?

— Сорок третий.

— Ну, стало быть, они. Шурины копыта я знаю. — И он вскочил в кабину. — Вперёд!

— Как думаете, много они набрали?

— Сейчас увидим.

За поворотом на дорогу выскочили две косули, на этот раз Затеев увидел их первым и притормозил. Капитан совсем забыл о том, что загадывал на них поутру. И теперь, увидев вновь, вспомнил и обрадовался. Как-то светлее сделалось на душе, и он подумал: «Вот, всё будет нормально».

ЛАЗЕЙКА

Чуть ли не по А. С. Пушкину:

«Гости съезжались на дачу…»

А может, я ошибаюсь,

и про гостей у Чехова А. П.?..

Хотя нет, Антон Павлович

упоминал ружьё на стене…

Ну да ладно, и мы на гвоздик

что-нибудь привесим.

Филимон Гворчин.

Собственно говоря, съезжались к Максиму Максимовичу совсем немногие: само собой, — Влад, школьный друг, затем сторожил фирмы «ЛАЗ» Сидор Иванович. Пожалуй, он только один, и помнит, откуда такое название у нашего учреждения, — всех пережил и перетерпел, обронил кто-то давеча в его адрес, я запамятовал, по какому поводу. И — всё, кажется. Маловато даже. Себя я за гостя не считаю, так как соседствую по даче. Правда, соседство наше переросло если не в дружбу, какая случается чаще меж ровесниками, соединёнными славными бескорыстием и прямодушием детства и юности — тот же Влад, скажем, — то в устойчивую приязнь — совершенно точно… Я бы даже сказал ещё: мне, как младшему и безбашенному компаньону, он почему-то охотно покровительствовал и протежировал. Это ведь он меня вовлёк служить фирме, сказав, что призвание — «…это замечательно, — а я уже учился на вечерних сценарных курсах, — но на хлеб насущный лучше и необходимо зарабатывать более надёжным способом… Сочинять на потребу, мне кажется, ты не сможешь». Он что, интересно, имел в виду — бесперспективность моего поприща или мою бесталанность? — сейчас только пришло в голову… Кстати, скоро защита диплома и я готовлюсь предъявить экзаменаторам сценарий короткометражного фильма, называется «Рацио»… отрывки из него я, быть может, дам в конце этого моего опуса, или даже раньше — по ходу изложения сообразим.

Да, и мне лестно, что он, Макс, посвящал меня в свои замыслы-прожекты, в том числе и по рацпредложению. Не буду распространяться на эту тему — на то у меня нет ни оснований, ни разрешения. Скажу лишь, он был увлечён своим изобретением столь сильно… до чрезвычайности, до упоения, будто оно было единственным и последним… Он вообще увлекающаяся натура… И Любаша, его жена, также относилась ко мне по-сестрински. О Марье Фёдоровне и говорить нечего — прям-таки родная бабушка, да и только.

Да, ещё, разумеется, супруг Марьи Фёдоровны присутствовал — немногословный и, если можно так выразиться, навроде неизбежного приложения. Он, насколько знаю и помню его, всё время помалкивает, а после третьей рюмки вообще отключается — засыпает сидя в предназначенном ему кресле, даром, что не давит храповицкого, иначе бы ружьецо, каковое висит над ним, как дамоклов меч, тюкнуло бы его по размягчённому темечку. Родители же Макса не приехали по причине отдалённости селения, где они проживают, отметились телеграммой — рифмованной и довольно цветистой: «Мы годочки посчитали… все на перечёт… мы опять… ля-ля-бренчали — тру-ля-ля-… почёт…»

Теперь подробнее. Как ещё выражаются: снова да ладом. Упорядочим, так сказать, моё обозрение…

Итак, Максим Максимыч с женой, милейшей и миловидной Любашей, рьяно готовились к встрече гостей… готовились они скорее психологически, поскольку приехали на дачу позавчера, прихватив с собой маму-тёщу, повелительницу всяческих изысканных блюд и непревзойдённую сервировщицу и дизайнера стола. Так что в этом смысле всё было на уровне и не вызывало никаких опасений. Тем более, как сказано, гостей пребудет немного, и все, как говорится, свои.

Психологически — это в плане совмещения нескольких, в общем-то самостоятельных и самоценных причин торжества… Впрочем, об этом позже. Упомяну пока лишь последнюю причину — по чину. Суть в том, что перед самым уходом в отпуск, то есть позавчера, Макс через посредничество Влада (и коллегу по фирме, добавим для ясности), передал руководству своё рацпредложение (рацуху). И вот сегодня, если Влад привезёт благую весть, об этом в застолье объявится также…

С этим рацио супруги связывали не только будущее благополучие — карьерный рост, материально-финансовый достаток, надёжность соцстатуса, но и рождение наследника или наследницы… и проч., проч., что всецело подразумевало дальнейшее развитие их гармонических супружеских отношений — по выражению чтимой мной Марьи Фёдоровны. Несколько витиевато, конечно, даже в мыслительном плане, однако так уж у них заведено выражаться меж собой… Они и выражаютя.

Да, в этом аспекте особенно воспарила Любаша. А Макс попросту сиял гордым и невозмутимым профилем на позолоченной медали. И сейчас, когда они прогуливались по дачной своей улочке, ведущей к электричке, Любовь (повторим с удовольствием: стройная красотка с пышной золотисто-каштановой копной на изящной головке), прямо-таки, не скрывая, упивалась близкой безоблачностью и семейной идиллией… тем более, что она знала, какие серьёзные надежды возлагает на это муж, несмотря на его… некоторую, скажем, несобранность в плане достижения благ. А Макс был рад, что она вот так восторженно к этому относится… Словом, обозначенная идиллия налицо.

Итак, как обещал, фрагмент сценария.

«Простор реки.

Дорога вдоль неё, машины в сторону леса и мимо…

В сосняке — дачи. Не элитные, обычные, разнокалиберные. Но место хорошее…

Видим (я несколько отступаю от канонов сценарной записи, но это для удобства читающего в данный момент, за что педагоги мои меня высекли бы непременно): по лесному просёлку прогуливаются двое, под ручку. Он в парусиновом костюме и соломенной шляпе, она в лёгком сиреневом платье (ну чисто позапрошлый век)…

Закадровый голос рассказчика-персонажа: «Я уже давно вернулся (отлучался в город за подарком), и получилось раньше предполагаемого времени, потому и пошёл кромкой леса, в тенёчке. И вот я — не чаяно — не гадано, как говорится — наблюдаю тех, к кому нынче направляюсь в гости, они же меня — не наблюдают, нет… И я не спешу выказать своё присутствие, поскольку знаю наверняка, что не я у них сегодня заглавный гость… Я даже не уверен, что кто-либо спохватится, если я не прибуду вовсе (о причине этого я позже кое-что скажу ещё). Сейчас же меня интересует, отчего так торжественны и взвинчены эти двое, кого издали я поначалу и не признал: другой антураж, видите ли, выправка иная, чем на службе…

Приглядевшись, как к незнакомцам, я, как это сказать… к удивлению своему обнаружил, что случись мне встретиться с ними где-нибудь в людской толчее, вряд ли узнал бы. Что значит, личина или, точнее, обличье, коей облекаются люди-человеки в определённой среде… ну вы понимаете: один и тот же ракурс, избранная и всеми признанная и принимаемая роль его в устойчиво сплочённом коллективе и так далее. В сущности, мы многих так не знаем… вернее, знаем лишь с какой-то одной стороны. И вдруг — бац: обескураживаемся…

И вот смотрю я и не узнаю человека. Он средних лет, упитан, круглолиц, с миной нетерпеливого ожидания на круглом лице, поэтому, вероятно, не в меру суетлив: то остановится-оглянется, то передёрнет плечами, то разгладит пальцами брови свои изогнутые, как в планшете при увеличении изображения, поглядит на свою спутницу вопросительно-обожаюче…

Она, моложе на десяток годков, — стройна, легка, и при её роскошных волосах шляпка ей вовсе ни к чему, вместо шляпки — ажурный полупрозрачный зонтик, а личико в лёгкой его тени простодушно-праздничное.

То, как оба исподтишка по-ребячьи поглядывают в даль, прерывая себя на полуслове, навевает мысль: кого-то они сильно ждут-пождут… встречают. И вряд ли меня, как уже сказал.

Женщина, наконец, усмешливо замечает своему спутнику:

— Ты, похоже, волнуешься, Макс.

В этот момент я и признал их…

— Я? — вскидывается Макс и берёт спутницу под локоток. — С чего бы… Просто не люблю ждать. Ты же знаешь.

— Обманщик, — говорит женщина. — А вот скажи мне… он правильно всё… там… объяснит? Владик такой ветреный… С самой школы, ты разве забыл шустрого первоклашку, своего ординарца? Как хвост за тобой волочился. Не лучше было бы тебе самому?.. И с почтением, и солиднее…

Макс морщит нос, как пёс-барбос, намерившийся чихнуть:

— Да чего там объяснять — любому ёжику с полуслова… Фирма влетит в такие барыши!.. Я и расчёты все предоставил… Убедительнейшие.

И, пфыкнув, покрутил головой — будто из опаски быть услышанным вражеским ухом.

Я невольно присел за куст, хотя меня и так не могли заметить.

Вы, надеюсь, понимаете: в шпики я не нанимался, и мне было бы неловко быть застуканным шпионом: не нарочно же я оказался подсматривающим.

— Да ты чи-то, Любаш! — воскликнул Макс.

Любаша счастливо смеётся. Колокольчато-заливчато. Вдруг обрывает смех и останавливается, увидев…

Макс переводит взгляд с лица жены на нашу улочку и видит то же, что и она — гостя…

Навстречу — из солнечного летнего простора как бы — возникает: по виду, привилегированная персона — шаг размашист и уверен; одет, как и подобает солидному мужчине предпенсионного возраста, и ухожен своими домашними: то есть сдержанно — и по погоде и по моде.

Да! — это Сидор Иваныч. Он, кстати, тоже надо мной шефствует, но не по должности, как шеф Макс, а по своей инициативе, что ли. Есть такая достопочтимая порода людей — дай им кого-нибудь воспитать, поучить уму-разуму. Бескорыстно и нисколько не морщась.

Заметив встречающих, он энергично машет правой рукой; в левой у него пакет — очевидно, с подарком.

Шага за четыре — до произнесения лестных слов очаровательной женщине и непременного поцелуя собственного запястья — он успевает извиняющимся тоном сообщить:

— Сегодня без машины, а потому — без своей половины! Не то чтоб электричек жена моя не переносит… но надулась… на транспорт, должно быть.

Любаша, качает головой в осуждение:

— Сидор Иваныч, как вам не стыдно!

— Если б имел аргументы! — разводит тот локти. — Без них — как убедишь?

Любаша капризно топает ножкой в босоножке:

— Ну, тогда я вас оставляю. Ступайте сами-с усами — до хаты до дому… Макс, поручаю тебе… Я обожду остальных.

И она остаётся на повороте просёлка-улочки — под ажурным своим зонтиком.

Макс с Сидор Иванычем отправляются «до хаты…»…

А я крадусь за ними — это, пожалуй, правильнее, чем оставаться под женским чутким приглядом… Анекдотическая ситуация, не правда ли? Но… что делать? Бывает.

Любаша бойким голоском им вслед:

— И мамуле скажите…

Оба мужчины разом оборачиваются.

— Нет, ничего. Я передумала.

Гость с хозяином опять одновременно разворачиваются и идут в направлении дачи.

Макс интересуется с внутренним нетерпением:

— Как там без меня, не заскучали? Новостёв хочу!

Он обожает коверкать слова на свой лад. И надо отдать ему должное — получается у него славненько. И вообще скажу: он высокоталантливый человек. Немало, конечно, и гениальных людей было востребовано лишь столетия спустя, но… что делать? Такова пресловутая селяви.

Сидор Иваныч, пригладив загорелую лысинку, и в тон визави подыгрывает — удивляется:

— Ба-тюшки! Два дни минуло всего — откель, дружок, новостёв набраться?..

— Так ноне чуть не каждый день да что-нибудь…

Сидор Иваныч смотрит сбоку проницательно-подзрительно.

— Стоп! Какой блеск в глазах! Чего-то ждёшь приятненького?..

И Макс, точно распахивается — открывая секрет, и кистью руки — ключом будто бы в скважине замка проворачивает:

— О рацухе моей слыхать что-нибудь?

— О чём? О рацпредложении?

Кусты поредели, и мне пришлось отдалиться в лес.

Издали смотреть тоже любопытно: то один вроде ребёнка — жестикулирует и пританцовывает, чуть ли ни паф-паф изображает… Другой учтиво слушает, не перебивая, внимателен, кивает… и шаги его замедляются, а фигурой подаётся он вперёд, как если бы заприметил опасность или замыслил хохму какую. Наконец, отстаёт настолько, что увлечённый Макс замечает-таки это и притормаживает:

— Что? У вас лицо… изумлённое. Вы не ожидали от меня такой природной прыти?

Сидор Иваныч, остановившись совсем, склоняет набок птичью свою голову, облизывает клювик своих выпяченных губ, а свободной рукой изображает замысловатость — то есть крутит перед собой щепотью:

— Ну почему же, мой мальчик, ты башковит, ещё как! Вполне, вполне… прилично.

— Тогда что?

— …но ты не заручился поддержкой Палыча, правильно я понял?

Вкрадчивость в голосе в совокупности с приподнятыми круглыми бровками намекают на нечто… непостижимое.

Макса берёт оторопь — видно невооружённым глазом даже с моего расстояния.

— Ай-яй-яй, молодой человек! — И медленное вращение зрачков — признак сильнейшего (впрочем, наигранного, возможно) ещё большего удивления. — Напра-асно. Неосторо-ожно, я бы даже сказал. Он бы, Палыч наш любезный, преподнёс, конечно, твоё рацио как некий зрелый плод своих усилий — и воспитал-то он тебя, и окрылил-вдохновил, и поддержал в минуты сомнений, и сберёг от чужих когтей и соблазнов… от чего-нибудь да сберёг, короче… от разных искушений незрелой юности, к примеру. Или, наконец, от интриг злопыхателей оградил — обычное дело…

И выразительный скорбный взгляд с поджатием губ и покачиванием головы.

Макс невольно копирует чужую мимику-эмоцию… смешно ему.

А Сидор Иваныч продолжает нагнетать:

— Зато изобретение твоё выглядело бы сверкающим хрустальным замком… или пухлым конвертиком с розовым бантиком, так что никому из высшего руководства и в голову не проникло бы — отказать. А теперь чего?.. Съесть могут? Мо-огут. Всенепременно. И ещё охо-хо как. Со всеми потрошками? Запросто. Не поперхнутся… лишь облизнутся.

Макс вдруг, нервно рассмеявшись, протестующе машет руками и не без напускного задора:

— Да нет! Идея такова, что… все будут в восторге! Все же будут только в выигрыше! Все! Без исключения!

Сидор Иваныч вмиг обидчиво насупился и, помедлив, сухо изрёк:

— Дай-то бог. Но психология утверждает… такая наука есть, слыхивал, мальчик мой?.. Так вот, она, голубушка, утверждает… А что она утверждает, мил человек? А то она утверждает: надобно быть завсегда на-че-ку!

И всё же, показалось мне, Макс воспринял скептицизм старшего коллеги как перестраховку и нисколько всерьёз не омрачился, хотя… нет-нет, всё же по лицу его было заметно: не воспринял он угрозы… Превентивный напряг наизготовку к бою не для таких!..»

Когда все собрались, долго тянули с усаживанием гостей за стол, гуляли во саду ли — в огороде, шуточки-прибауточки… и нечаянный мой сосед слева, какой-то на десятой воде племянник (сам о себе напомнил, его-то я не учёл) этакий долговязый и нетерпеливый акселерат, осведомился у меня через учёные свои очёчки:

— Кого-нибудь ждём ещё? Кушать хочется. Пора уж. Не правда ли, и вам тоже?

Я ответил вполголоса:

— Очен-ная правда. Влада ждём-с, Влада. Друг детства. С сюрпризом.

— О! — выпрямился племяш-очкарик. — Сюр-сюр?

Также я заприметил, как Макс лицезрел свой мобильник, затем Любаша постукивала ноготком по дисплею своего айфона… Одна Марья Фёдоровна была невозмутима и несколько раз повторила с укоризной в пространство:

— Семеро одного не ждут.

Мой сосед-племяш охотно с этим согласился:

— Семеро с ложкой, один…

— С кочерёжкой? — подхватил я машинально:

— Нет, я хотел сказать…

Чего он хотел акселерат, не знаю: меня отвлёк сосед справа — Сидор Иваныч…

И всё же застолье началось без Влада. Он позвонил: запаздывает…

Марья Фёдоровна постучала по фужеру ложечкой, и мелодичный звук растворился в воцарившейся тишине.

— Нынче у нас три причины для празднования… — И многозначительно помолчала: — Во-первых, десять лет семейной жизни — заглавный повод, по моему — может, и не просвещённому — мнению-разумению. Во-вторых, сорок пять моему обожаемому «Мак Маку» — тоже, знаете, не проходная дата и… наконец, третье…

— Неплохо было б разделить паузами ваши замечательные тосты, а то, знаете ли, помереть у столь шикарного пиршества жалко будет… — и очкарик-акселерат, в свою очередь, тоже постукал ножиком о вилку, — не берите грех на душу…

Тень мелкой гримаски пробежала по лицу Марьи Фёдоровны, затем, однако, она быстро сообразила, что замечание исходит от младого родственничка да, к тому же, направлено в её пользу — не она ли сие пиршество готовила? — и бойко завершила:

— С третьим поводом подождём до приезда друга Макса — Владика. Лишь только скажу… Оно сулит нам прибавления в семействе… Надеюсь! А сейчас вернёмся к первому поводу!

Сидор Иваныч, внимая Марье Фёдоровне, продолжал протирать салфеткой свои костистые запястья:

— Люблю, дабы оне были сухими, — пояснил он, перехватив мой взгляд.

До этого он уже раз пять вытер их — перед застольем в ванной комнате полотенцем, затем салфетками уже непосредственно за столом… Мне невольно подумалось, что не с ладоней набегает влага ему на запястье, а из-под мышек струится пот… И я глянул на его рукава — не потемнели?

— Да, молодой человек, иногда хочется всё бросить… и махнуть рукой!

Я не смог взять в толк, о чём это он, потому как внимание моё было приковано к другому — я наблюдал за именинником и его жёнушкой… На всякий случай я сказал, дабы меня не заподозрили в непочтительности.

— Зачем сжигать мосты?..

— Как это вы каждый раз и, главное, ко времени находите самое подходящее словцо, — состроил изумление Сидор Иваныч. — Надо, знаете ли, записывать. Вы, случайно, не балуетесь сочинительством?

— Зачем сразу сочинять?.. — возразил я, не глядя в его сторону. — Ведь вот поразмыслить ежели: что есть за предмет такой, литература? Всего лишь частичка бытия. Так вот и надо для жизни обыденной оставлять что-нибудь эдакое сверх придуманного… Изустное — для слуха. А для зрительного восприятия — кино имеется…

Но вот и Влад! Как всегда внезапно и выразительно… Я всегда восхищался этим свойским парнем. Этакий Цезарь во плоти — и высок-то он, и статен… А сколько шарма! Непринуждённость, открытость, чистота искреннего, незамутнённого взора, осанка же — королевская… Впору сказать — малый что надо… целиком и полностью.

А каков блистательный спич из уст монарха последовал?!. Приличный на любой случай жизни. Судите сами:

— Мне случалось довольно много бывать на семейных юбилеях. Поверьте, этот сегодняшний случай особый… как никакой другой он близок к идеалу. Если уже не эталон. Почему? Скажу прямо, без обиняков. Он полон. Чем? В нём есть всё. Что именно? Прежде всего — любовь с большой буквы. Истинная. Настоящая. Божественная. Я всегда поражался этой счастливой паре. Они так подходят друг другу. Они прямо созданы для… сего случая. Это тот самый сакраментальный момент, когда говорят: две половинки нашли друг друга. Так выпьем же за то, чтоб такое чудо никогда не закончилось!

Все очарованы, все будто только и ждали, когда это свершится: явится сей благодетель и осчастливит своим присутствием и своей речью… никто и не вспомнит теперь, кто и что говорил допреж. Поражаюсь я таланту всякому… а таланту спичрайтера особенно.

Обожаю, поклоняюсь, воскликнул бы любой обыватель, коему довелось попробовать, пощупать, ощутить харизматическое существо, каким и был, скорее всего, Влад… Но дослушаем его изумительный спич.

— Ещё только два слова — о возрасте вашего… нашего счастливчика. Он — на пороге… нет, на вершине своего оптимального развития, на самом пике своего потенциала. И дай ему бог, удержаться на сей вершине лет этак сто сорок пять с гаком. Метафорически сказать если: пусть сия вершина плавно переходит в долголетие плоскогорья…

Если кто и ёрзал в эту минуту, то, как ни странно, сам виновник торжества и сама виновница — Макс с Любашей… уж не знаю почему.

Влад осушил бокал и сел так, словно почтил судьбу за предоставленную возможность сказать слово о лучших своих друзьях.

Марья Фёдоровна энергично обмахивалась китайским веером, который до этого висел сбоку — рядом с инкрустированным ружьецом.

Странно опять же, однако, то, что на лицах Любови и Макса застыло некоторое разочарование и растерянность… Люба даже покусывает слегка губы. В чём дело?

Хотя Макс, менее напряжён и более непроницаем… Очевидно, давешнее мудрое остережение возымело-таки действие (это я вспомнил разговор его с Сидором Иванычем на пути к дому), и он что-то там себе в уме уже просчитывал…

Внезапно я обнаружил, что вместо Сидора Иваныча справа у меня очаровательная соседка — чур меня! — таких карих глазок, извините, я опасаюсь и откуда она взялась? (И куда девался Сидор Иваныч — запястья, что ль, протирать опять побежал?) На всякий случай я сказал:

— Вы с тем расчётом, мадам, подкладывает мне в тарелку пищу, чтоб я не опьянел и не устроил скандал?

Гнутые бровки её вспорхнули, глазки поморгали, затем последовало:

— Фи, какой! — и отвернулась. И двинула стул, и удалилась… Ну, воля ваша…

Сегодня мне явно везёт на подслушивание… при том, что у меня нет к этому склонности…

Когда в застолье образовался перерыв: Марья Фёдоровна отлучилась на кухню, кто-то вышел покурить, кто-то вдохнуть, наоборот, природы, и за столом остались только Влад и хозяева, я (находясь в этот момент в коридорчике на пути из туалетной комнаты в террасу — за перегородочкой из китайской ширмы — невольно придержал шаг) услышал вот какой разговор:

— Ой-ёй-ёй!.. Совершенно закрутился! — воскликнул Влад, схватив себя правой ладонью за лоб, а левой за сердце. — Не убивайте сразу! Всё исправлю. Завтра же…

И виновато глянул на Любашу с Максом:

— Да, негодник я! Забыл за суетой…

— То есть, — перебил Макс, — о моей рацухе ещё никто не знает?

— Да, я подлец…

Тогда Макс будто обрадовался даже и с неожиданной горячностью изложил ему своё новое видение ситуации — подключить Сидора Иваныча, который поспособствует созданию благоприятного климата для удачного прохождения проекта…

Влад сразу с восторгом эту идею оценил и одобрил.

Любаша сидела на кушетке, прижав ладони к порозовевшим своим щёчкам, и во все глаза смотрела на друзей детства.

Поздно вечером, когда гости ушли-уехали, с кухни ещё долго доносился рассерженный стук посуды — так, воображалось мне, Марья Фёдоровна вымещала на ней свою запоздалую, должно быть, неудовлетворённость — за мизерность комплиментов в свой адрес.

Я не спешил уходить, дышал вечерним воздухом на терраске, куда выходило одно из окон комнаты, где укладывались спать хозяева, задёрнутое шторой, но не прикрытое створкой…

Почему я поставил многоточие?

Скажу сейчас странную вещь, может быть… Знаете, я о себе как-то, давно уж, подумал: я из тех людей, коих никто не замечает… вернее, так: никто всерьёз не обращает внимания на то, что я нахожусь рядом (в том числе и на службе… Как вам это покажется?) … не придают никакого совершенно значения моему физическому присутствию… ну не совсем уж так буквально, но… такие, дескать, мелкие и незначительные в своих реальных возможностях, как моя персона, не опасны, что ли?.. Общаются почём зря — как с зеркалом, допустим… Нет, в самом деле, при мне постоянно обсуждают чуть не государственные секреты. И в детстве моём такое бывало не раз и не два: и мальчики и девочки… шу-шу-шу при мне о своих интимных глупостях… точно я пустое место… иногда такое отношение даже обижало и злило. Но, в конце концов, я сделал вывод для себя: это удобно… и сам, в свою очередь, стал относиться к этому как к нормальному явлению… Короче, перестал обижаться и тем более злиться.

Теперь же я услышал, как Любаша разочаровано вздохнула:

— Какая жалость. Я уже измечталась вся и привыкла к новому рэномэ… незнамо что… в заоблачных высотах…

Ровный голос Макса успокоил:

— Так даже лучше будет, поверь старому интригану…

— Ты считаешь?

— Да… теперь считаю. Я не учёл некоторых вещей и шероховатостей отношений… Но повезло: вовремя спохватиться — тоже много чего значит… Стало быть, что?

— Что?

— О-оченно полезно проводить, тэк сказать, предварительные мероприятия… как наше сегодняшнее. Раз — и все ошибочки выплыли на мутную поверхность. Мы их хвать-похвать!.. А дальше дело техники. Вернусь из отпуска и, если… сам займусь! Ты права: сам — это сам…

Как я понимаю, их отпуск пролетел в ожидании известий. Никуда они, как собирались, не поехали.

Наконец, Влад им сообщил, что всё путём.

Макс перезвонил Сидору Иванычу и тот подтвердил (при мне), что всё не просто хорошо, а прямо-таки замечательно: «Ты оказался прав: все в полном восторге… руководство млеет от удовольствия…»

Макс и ещё перезванивал, справляясь, как проходит внедрение… Оно шло успешно…

Любаше от переполнявших её чувств было тесно в дачном домике… и она, предполагаю, выходила в сад-огоро и парила над яблонями и капустой с морковью… Упивалась и блаженствовала. Блаженствовал и Макс, на неё глядючи, — так я себе представляю.

Да, слышал я со всех сторон, Макс был воистину воодушевлён весь этот месяц. Встретив его однажды, я поразился его значительному выражению лица…

А я, между тем, упражнялся в сценарном ремесле…

Вот вам ещё фрагмент из него:

«Макс:

— Это подымет нас в материальном плане!.. У-у как высоко! Да!.. Это наша лазейка!.. на самую верхотуру, можно сказать…

Марья Фёдоровна не выдаёт себя ни голосом, ни мимикой, разве что словечком:

— Уж не на небушко ли самое вознесение предвидится?

Любаша улавливает материно ехидство, но развивает мысль мужа как ни в чём ни бывало:

— Да, ма, такова грандиозная наша перспектива. А то кроишь-выкраиваешь лоскутами бюджет, а что толку? Ведь так? Машину заменить который год не можем… Да и здесь, например, — обводит рукой пространство вокруг себя, — мебеля поменять не мешало бы.

Марья Фёдоровна качает головой:

— Всё это я приветствую, дети мои… и новые машины, и мебеля. А вот мальчика или девочку… малюсенькие такие бывают, знаете?..

— Ну ма-ам!

— Что мам?

Макс встревает:

— Именно, именно, дорогая Марья Фёдоровна! Вы совершенно правы: достаток предполагает… именно, именно то, о чём вы прозрачненько намекнули.

Марья Фёдоровна:

— Да ничего я не намекаю. Я всегда говорю прямиком.

Любаша опять:

— Так ты поможешь мне, ма? Без тебя никакое пиршество не получится.

— Да об чём разговор? Когда я тебе отказывалась помочь? Ты только скажи, сколько там будет… этих ваших гостей… коронованных.

— Да какие коронованные, все свои. Просто…»

А вот и ещё кусмачек…

«В доме (всё том же, дачном).

Дама в возрасте, энергичная, с осанкой и строгостью в облике главного распорядителя оглядывает стол в гостиной — последним как бы полководческим взором перед сражением: всё ли готово к приходу гостей…

Остаётся довольна:

— Так!

И обернувшись в дверях на выходе, прибавляет:

— Девочка моя останется довольна. Про гостей и знать не хочу.

И ещё прибавляет, сделав паузу, как знак препинания:

— Ай да Марья Фёдоровна, ай да молодец! Сама себя не похвалишь, никто-о ж не спохватится… Гра-ациос!

И прислушалась в ожидании похвал».

Да-с, я уже строчил сценарий со счастливым финалом, когда всё перевернулось до наоборот…

Далее, что называется, пунктирно… я, как вольный творец, невольно и резко потерял творческий пыл: ведь я был воодушевлён триумфом, а тут стало происходить нечто совершенно непонятное и невнятное. Судите сами.

Выйдя из отпуска, Макс друга не застал — тот, в свой отпуск, — отчалил на Кипр — туризму-с…

Неожиданно обнаружилось — автором рацио стали Влад и Сидор Иваныч… (Вот так да, скажете вы про меня: а ведь при нём секретничали все, не стесняясь… А тут, значит, что получается: дезу через него (через меня) сливали?..

В связи же с осуществлением рацио — произошло сокращение штатов. Макса уволили.

Он встретил школьного друга месяца через три. И спросил:

— Как же так?

Ничего личного, ответил Влад стандартно. Бизнес. В интересах фирмы…

Да, и последнее (на прощание): Любаша ушла к Владу. В связи с этим Макс вспомнил (и поделился со мной: мы с ним вместе устроились в другую фирму) … вспомнил он, что тогда, перед тройным торжеством на даче… впрочем, это уже неважно.

29.01.20…г. Низко над землёй завис тонюсенький серпик. И кажется мне, что снизу его подсвечивает прожектор — из соседнего садового посёлка, где обитал последние дни Максим Максимович… снимал комнатушку.

Недавно я встретил в городе шикарную парочку — Влада с Любашей. Складно выглядят, рука об руку. Оба красивы. Нет, точно, ничего себе смотрятся. Действительно пара. Никогда б не подумал…

Да, Макс умер… (чуть не брякнул: король умер, да здравствует…) а если опять точнее — застрелился. Было на стене ружьецо инкрустированное (дача имеется в виду), я ещё, помнится, подумал в тот памятный день троекратного торжества: игрушечное, старинное. Кто, хотел спросить, замыслил коллекцию собирать, да и раздумал — не по карману, что ль, пришлось?

Одни назвали Макса идиотом, другие — слабаком, третьи — никак не называли… четвёртые скромненько ухмылялись: «Нашёл лазейку!» — что при этом они имели в виду?

А Макса, к слову, перед сокращением штатов обвинили в сутяжничестве и плагиате. У Влада и Сидор Иваныча, оказывается, был уже в загашнике патент на изобретение… Когда успели? — не сразу подробности узнаются…

Шутка-прибаутка болталась в те дни по коридорам — из протокола заседания комиссии, разбиравшей внутренний конфликт сотрудников (и кто-то срифмовал диалог той корпоративной разборки в творческих отношениях и претензиях изобретателей):

«Итак — продолжим!

Кто и кому чего должен?

Итак, продолжим?..»

Макс решил не продолжать…

Чем же его так надломили обстоятельства? Отсутствие хэппи-энда ещё ж не трагедия… Я б ему сейчас сказал так: «Никто не знает наверняка, что будет завтра… А уворованное всё равно уворовавшим впрок не пойдёт. Когда-нибудь да отрыгнётся…» Жаль, что не имею возможности… Жаль, что мысль сказать ему это пришла только сейчас.

Тут ещё ведь что… всё ж таки человек решился на поступок. В отличии от многих из нас… Какой бы он ни был, поступок — глупый или отчаянный, — а всё же, всё же… Это уже ж другой совсем вопрос, согласитесь…

(Сценарий так и не был закончен Ф. Гворчиным. — Ред.)

Й-ёк!..

На лавочке в тени клёна

двое за шахматами.

Один замечает

идущего мимо мужика:

— А этот давно на пенсии?

Противник отвлекается от доски:

— Да года полтора, кажись.

— А-а, сала-ага!.. — И тут же:

— Ходи, давай, старпёр…

Схватишь иной раз мыслишку — и потя-янется из клубка канитель, и закрутится карусель… тягомотина мозговая, короче… заморочка-заморочечка.

Тут — как бы попроще? — с зубов началось… Ну да, с пенсионного протезирования… хаживал я туда почти что недавно, да послали в централку на рентген… и вечно так: сунешься в муравейник, сразу и зашелудивешь — загрипповал… чихнули там в мою сторону. И вся годичная зарядка-закалка фьють — побоку! И весь сказ: не люблю лечиться. В частных клиниках, там, вишь, своё оборудование имеется… Была возможность когда (зарплата — не пенсия всё ж, выкраивал помаленечку), хаживал туда, а ноне поистратился… Вообще для начинающих пенсионеров я бы курсы устраивал загодя: не только песенки разучивать: «Када-а име-ел златы-е го-оры да ре-еки по-олные вина!..», но обучал бы также, как экономить и на чём… А то по привычке шух-шух — за год-полтора новоявленный обеспеченец — а по сути нахлебник-захребетник — разбросает все сбережения, потом начина-ает ныть, на государство пенять — мало, дескать, заботы обо мне; а где же наши ресурсы природные?.. Вот мол в Саудовской Аравии — там да, обеспечение всех поголовно приемлемое… чуть ли не унитазы золотые у каждого… а может даже у каждого. Один писатель по завершении своей литературно-пророческой карьеры так высказался: на внешнюю политику у нашего нового главверха силёнок точно хватит, а что касаемо внутренней неразберихи… нэ увэрэн. Он. Ну да посмотрим. Ещё ж нэ вечер…

Впрочем, слишком я на философию налегаю… С чего бы?.. А-а, вспомнил. Сосед тут намедни попенял мне: «Ты ни в шахматах, ни в политике азарту не имеешь!» — и обиженно отворачивается. Почему? Какой азарт я должен иметь?.. Я вот как считаю, по своему недомыслию: не важно, что там называется властью — мона-архия, респу-ублика… Важно иметь умного, образованного, порядочного и волевого во главе… стада. А такового надо воспитать ещё… Монархия вон не сумела выпестовать таковского… Лицеем ограничилась. Да и то сослала некоторых опосля, как не оправдавших доверия… И потом: одним верховным не обойтись — команда нужна… А попробуй собери команду! Это даже не футбол… Надобно, короче и просто-напросто, так делать: бери от всех режимов без зрения совести лучшее да претворяй в собственной епархии. И на лбу… ну или перед глазами вместо рекламы: размышляй не о личном благе только, а о всеобщем, как о самом устойчивом режиме бытия… Понима-аю, умников и без меня достаточно. Всяк норовит свою концепцию выпятить… Опять же почему? А потому — себялюбие, самомнение и ещё чёрт знает что…

И вот, стало быть, мягеньким женским голоском в ушко: чего не появляетесь, мол, куда запропастились-де? Я слегка озадачился непривычной навязчивости, но, в свою очередь, поинтересовался: как имя звонившей — интересно мне стало: кто это конкретно заботу проявляет? Нина? О, Нина, о вас-то я как раз и думал сейчас… Или что? — да неужели? — до пенсионериков руки дошли у местных бонз?.. мэра давеча пымали на коррупции пресловутой, в Англию бежать дерзнул с бюджетным липардом, благо в аэропорту прикнопили… Или финансовый вопрос самих врачевателей подстёгивает — по социалке денежки… (да перед отпуском, мо быть? Не по всей же земле метель метёт, где-то и солнышко припекает, песочек чистенький… на Канарах-нарах, скажем. Стимул?) Да, о соцпомощи мысля свербит тоже по-разному, то вкривь то вкось… Ведь по уму если, зачем бы она нужна вообще — социалка эта?.. Ну, если у тебя пенсия по-настоящему увесистая, и даже унитаз из драгметалла… Товарищ тут один мой, из Канады воротясь, где перемогался от безвременья девяностых прошлого столетия, сообщил: там-де по льготам дела обстоят удобнее… Сепарайтид, кажись, называется… К примеру, раздельное проживание супругам вовсе не обязательно документировать — просто заполняешь графу в анкете: «совместного хозяйства не веду» и всё, никто не допытывается до интимно-правовых аспектов — и всяческие пособия — без всяких комиссионных — твои. А тут, правда, — справку оттель, справку отсель, да ещё из-под бровей косятся… Тьфу, от философии всякий раз в брюзжание скатываюсь… Всё так запутано почему-то… Может, специально путает кто? Водичку мутит… и рыскает потом в этой мутотени. Золотые крупинки на личный унитаз подбирает. Язви в душу его непричёсанную!..

Этих своих рассуждений я, — позвонившей мне Ниночке, — разумеется, изложить не сподобился — из скромности… вернее, из вежливости… чего-то запутался я!.. Ладно, дальше двигаем сюжет.

Хорошо, говорю, Ниночка, приду. Сейчас? А чего так рано? Пока расчухаюсь, побреюсь, с простатитом повоюю… (о последнем опять же умолчал… хотя так и не разыскал там у них туалет.)

Собрался. Только вот день опять, как говорят, не из моего репертуара — пятница (хорошо, не тринадцатое): покуда вышагивал против ветра с колючим снежком да в горку, соображение иссякло окончательно — мозги нараскоряку, глаза в растопырку. Не комфорт, короче, образовался в черепной моейной коробушке. Но по инерции чего только не свершишь… иной раз, сказывают, и подвиг одолеешь.

Да и, к слову, о погоде. Васю у подъезда встретил — в котельной работает:

— Отопление включать побежал? Нет? А чего тогда бежмя?

За рукав его хвать, больно прыткий детинушка:

— Василий, ты умный человек, просвети меня, что есть такое отопительный сезон? Вон, — говорю, развивая тему в его суетном восприятии, — президент наш парад воздушный отменил, лётчиков пожалел, а вы, говорю, плательщиков своих в гроб гоните своей заторможенностью интеллектуальной… своей. Зимой, ладно, неделю в холодрыге — свечечки поджигали. Обледенение, столбы обломало –понятно: насосы не включить… без электрики. А щас чего — хотя б в порядке компенсации за ту неделю? Или дело не в насосах? Мозги надо включать?..

— Это не ко мне, Митрич.

— А к кому?

Вася заржал:

— Иго-го! Ха-ха, как съязвила жэкэха! Не слыхал, каку частушку про нас сочинили?

— Погоди, я много чего слыхал. Как это?.. «Чу-чу… чужие тайны раскрывать без спроса опасно даже для единорога… для единоросса». Но что с того? Забугорных деятелей происки?.. Ты мне по конкретике отчитайсь.

— Ну, ты, отче, отстал от жизни. Или тебе пенсию не повысили?

— Да чо такое, не томи?