Бесплатный фрагмент - Квест

Капкан

Рассказ

1

Петруха шкворень себя хапугой не считает, хотя его и называют так разные там некоторые. Оснований для этого, — считает Петруха, — не было и нет. Нет, конечно, пропускать сквозь пальцы то, что плохо лежит, давно стало не в его привычках, но ты докажи, что это воровство. Брал такое Петруха не сразу, а лишь после того, как убеждался, что вещь бесхозная, брошенная. И, как бы там Федька ни разорялся, гвозди он не воровал. Три дня он ходил мимо-около, и видел, как лежат они в крапиве, и мокнут под дождем. Стало быть, никому не нужны. На четвертый день гвозди были в безопасности и даже облиты машинным маслом. У Петрухи ничего не пропадет.

И что же? Сегодня Федька окрысился:

— Ты украл гвозди!

На что Петруха окрысился тоже:

— Гвоздей я не воровал. Я никогда ничего не ворую. Вот так-то.

— Ты украл. Больше некому. — Повторил обвинение Федька.

— Не во-ро-вал. — По слогам отчеканил Петруха.

— Я же видел, что гвозди у тебя.

— А ты докажи. Я тебя же каждый гвоздь на учет поставлен.

Оба что твои паровые котлы закипели, — вот-вот разорвет обоих ….

Петруха усмехнулся. Федька, конечно же, доказать не смог. А после обеда, как оказалось, он уехал в город за гвоздями. Сам директор пообещал высчитать из Федькиной зарплаты стоимость «посеянных» гвоздей. Конечно, только попугал. С Федькой воевать ему не с руки — Мужик-то Федька деловой, хоть и орет лишку. И сегодня бы не орал, а подошел бы наедине и сказал бы, разве Петруха гвозди не отдал бы? Конечно бв, отдал. Тут Федика сам виноват.

Нехорошо, конечно, получилось. Что и говорить, нехорошо. Но гвозди все-таки Петруха как с куста снял. Но не потому весело у него на душе. Растет банька, растет. Еще пара венцов — и можно крышу ладить.

Петруха влюбленно оглядел клеть. Ладная получается банька, крепкая, устойчивая, как настоящая изба, только меньших размеров. Петруха не признает современной архитектуры с «голыми, как бабье колено» углами. Нет, дом должен быть цельным: только такой, бревенчатый, с углами с присеком показывает натуру дерева, радует глаз человека. И при

Этом все равно: будет ли это изба, баня ли, или простой овин, но дом должен радовать глаз.

А банька глаз, и в самом деле, радует. Близок день, когда закурится над ней первый дымок, когда поплывет по ней аромат терпкой, сочащейся из прогретых бревен смолы. Сколько ждал Петруха этого часа, несчетное число раз видел себя блаженно разморенным на пороге с в о е й бани. По чужим-то баням какое блаженство?!

Естественно, баня — не такая уж необходимость. Мало ли — почитай, полдеревни — мытарятся по чужим баням? Впрочем, чаще — по-родственному …. Но баня — это вроде как орден: придает хозяину знач-чительный жизненный вес, то бишь хозяина Хозяином делает.

Делает Петруха все основательно, расчетливо. Думает, кстати, — тоже. Причем, думы обычно не мешают ему в работе. Вот и сейчас, пока думал о гвоздях, бревно пропазил.

Петруха придирчиво осмотрел паз, удовлетворенно хмыкнул и, утвердившись на срубе, перевернул бревно.

«А это как понимать?». — Бревно почему-то не село на место, застряло где-то в седле замка и ни от подкрутки, ни от удара обухом топора не пошевелилось.

Волей-неводей пришлось соскочить со сруба и искать задор*. Петруха приложился глазом к бревну, дабы увидеть «чертову заковырку». Приложился — и вроде бы нашел. И вдруг…

Петруха в первый момент ничего не понял. Кто-то больно, — даже искры из глаз выбило, — дернул за бороду книзу.

Петруха рванулся, как зверек, попавший в капкан. И снова искры в глазах вспыхнули. И разом засаднел подбородок

Бороду схватили намертво.

Петруха похолодел. Моментально вылетели из головы и гвозди, и Федька, и банька …. Тут поневоле покажется, то ты и впрямь в капкане. А бойкая, но липкая, как болотная тина, мысль услужливо подскажет: каюк!

Она и подсказала, да так, что Петруха взвыл и рванулся еще раз. И опять безрезультптно. Но на этот раз досталось и шее. В ней что-то смачно хрустнуло и заныло. Из руки, коротко, звякнув при ударе о дерево, выпал топор.

Окончательно поняв, что рывками не выбраться, Петруха обреченно успокоился. Успокоился — и сразу понял беду свою: бревно, которое он не смог осадить, село само. Село плотно, намертво защемив Петрухе бородку.

Петруха даже рассмеялся. Рассмеялся весело, свободно, будто бы и не он попал в капкан, а кто-то другой, может быть, лаже сам Федька.

Но смеяться сильно мешала борода, ибо прищемило ее, считай, «под корень», прищемило так, что много головой не повертишь, не подергаешь.

«Спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Этот, некогда Петруху призыв теперь не казался ему смешным. Действительно, спасать приходится себя самому. И этому есть, по меньшей мере, две причины. Первая: время — позднее, баня — на задворках, а значит, спасать некому. Вторая же заключается в том, что если бы кто-то и шел мимо, Петруха даже под страхом смерти не позвал бв на помощь, потому как смерть показалась ему гораздо легче, чем последующее за спасением посмешище. Не, уж лучше не жить.

Вот только, умирать Петрухе категорически не хотелось. За свои сорок два года он пересекался с Носатой уже дважды.

2

Первый раз, это было, — дай Бог памяти, — лет семнадцать — восемнадцать назад, — нет, наоборот, тогда это ему восемнадцать было. Уже жениться собирался. Тогда, в середине октября, выделил совхоз номерок на полушубок за примерную работу. Вещь недорогая, — двадцать девять рублей стоила, — только у единиц полушубки были: у лесозаготовителей, охотников и передовиков. Вещь престижная, в хозяйстве нужная, только плыть за полушубком нужно было в Заготконтору, на тот берег.

Лодка у него к тому времени уже имелась. Не катер, конечно, и вертлявая шибко, но все-таки лодка, — так, и река — не Волга.

И вот ведь как, полушубок, по сути, уже в руках, почитай, а без «блата» никак не обойтись. Правда, Заготскот — родич, и полушубок подобрал — тютелька в тютельку, а потому «замочить» — «сам Бог велел».

Так чаще и бывает: «дура-голова ногам покоя не дает». И чего на лодке ехать вздумал, если в полусотне метров ниже «Заготконторы» — мост, так нет же. Будто бы легче против течения плыть, чем тюк с полушубком тащить, — в гору-то, все равно, на лодке не заплывешь. Но что сделано, то и сделано. А теперь даже вспомнить стыдно.

Половину-то пути «на одном дыхании» маханул. А дальше еще и ветер супротив встрял. И уже не поймешь: как бы и холодно, а во рту пересохло.

А потом, сколько ни прикидывал, не мог понять, как себя из лодки выкинул. Сначала с поверхности промочить горло пристраивался, — не получилось. Волей-неволей пришлось черпак мыть. А чего там мыть? Прополоскал, — и выплеснул. С этого непонятки и начались. Вернее, закончились. Не заметил, как черпак за макинтош зацепился, да, так, с размаху, ополоски выплеснул, и себя вместе с ними. Из лодки. Далеконько от лодки оказался. Ему бы за лодку хвататься, а он «по-бабьи» к берегу поплыл.

Выплыть-то выплыл, и потом долго провожал глазами перевернутую кверху дном лодку. И полушубок, естественно. Провожал, пока не понял, что еще немного, и сам домой не попадет. А когда понял это, сделал и новое открытие: лес почему-то оказался на другом берегу, и, в лучшем случае, придется возвращаться до переката, но он не был уверен, что найдет в себе силы перейти реку по перекату, коий уже и не перекат вовсе, а метр глубины, к его счастью, обязательно найдется. И все-таки выбор не велик, но оба в одну сторону.

*

— Ты чего тут разлегся? — Голос, как бы, знаком. — Ты жив хоть? — Петрухе пробуждаться никак не хотелось: только-только ведь согрелся, а тут, вставай и снова на ветродуй выползай.

«Вот паразиты. Завтра же у меня выходной».

Придется, хочешь-не хочешь, вставать.

— Витаха? А ты чего здесь делаешь? —

— Да, вот бревно выловил. Домой чалю. — Витаха Журавлев склонился над Петрухой. — А лодка где?

— Лодка? Моя?

— Не моя же. С бодуна что ли? Ты же за полушубком ездил?

— За полушубком? — Конечно, это ненадолго, а Петруха, — удивительно, — но даже вспотел.

— Ох, и не спрашивай. Похерил я и лодку, и полушубок. — И, уже ни капли не жалея себя, невесело пошутил. — Жду вот теперь, когда перекат обмелеет, чтобы до мамки добраться.

— Погодь, а не твоя это за Большим омутом застряла?

— Может быть. — Пожал плечами Петруха. — Только тебя и просить боюсь. Темнеет больно быстро.

— На моторке-то? Если поспешаешь, вмиг управимся.

*

А ведь и ладно, что Витаха его увидел. Надоело лодке на приколе стоять, — и она спокойненько так уже покачивалась на вольной глади.

И полушубок не пошел ко дну: зацепился упаковочным шпагатом за сидение, — и спокойно так дожидался хозяина.

На моторке-то под деревню доплыть — минутное дело.

— В гору-то один доберешься? С полушубком-то? Или тебя проводить? А то смотри, провожу. Время еще позволяет. — Витаха взвесил на руке, передавая сверток. — Не сильно, кажется, и намок. Все равно, ты там полушубок-то, как следует, развесь на вешалах, а иначе ссохнется, — и не растянуть будет. И не хаживать тебе в нем будет. Понял? Ну, давай, будь здоров. Мне еще одно бревно заарканить надо. Смотри, какое ладное плывет.

Петруха еще и полгоры не поднялся, а Витаха уже скрылся за поворотом.

Что ни говори, а прав Витаха. В полушубке особой нужды ему нет. В работе свобода нужна, на лесоповал его редко берут, — тут плотникам дела выше крыши. По деревне гулять он не особо охоч ….

Разве что жениться? Теперь, вообще, о женитьбе можно забыть, — не отдасть Емельян Иванович свою единственную дочь за голь перекатную да, к тому же, еще и недотепу такого.

Недотепа — он и есть недотепа. Рассудил он логично. Полушубок намок, конечно, но не так, что чтобы, — и самые, что ни наесть подходящие вешала — его тело, — в самый размер полушубок высохнет.

Так и поступил: надел полушубок и залез на печь. Нет, бы мать предупредить, а она ни с того ни с сего решила печь на ночь подтопить.

Утром он не мог вспомнить, когда перебрался в чулан. Сердце стало заходиться — вот и перебрался.

Полушубок-то спас, но сам схватил двустороннее воспаление легких, да еще что-то в придачу. Дело было серьезное, настолько серьезное, что местный фельдшер Кирьяныч все вздыхал да охал, а по деревне прошел слух, что Петруха не жилец уже.

Однако выкарабкался. Правда, следующую пару лет он часто, почти постоянно простужался. И в армию, — даже вешаться из-за этого хотел, — не взяли. Но бабкиными стараниями да неведомой силой ее снадобий организм его постепенно окреп, и со временем совсем перестал реагировать на погоду. Даже забылся этот нелепый случай, пока Петруха чуть было не погиб во второй раз.

3

Петруха — человек запасливый, на ногу и на руку скор. Бывало, иное еще и глаза не протирали, а он уже из лесу с полной корзиной бежит. Грибы, ягоды …. Этого дармового добра никогда не упускал.

Вот и в позапрошлогоднем сентябре, как только приспела клюева, подался Петруха на дальние болота. Короб набрал быстро, ео, уже выбираясь домой, увидел на островке такую клюкву, такую клюкву, что аж жарко стало. Оставив короб на тверди, и соорудив из майки что-то, вроде сумки, Петруха захлюпал к островку.

Он почти уже добрался до желанных ягод, как вдруг ухнул в холодную жижу до подмышек.

«Легче, легче, еще легче».

Петруха даже не узнал этот голос. А когда понял, что это сам себя уговаривает, испугался, что сходит с ума, и позволил затянуть себя по горло: вниз тянули и одежда, и полные воды бродни, а трясина старалась побыстрее поглотить свою жертву.

Он все-таки совершил главную ошибку, — поддался панике, и попробовал всплыть, но не тут-то было. И он сдался, и уже прощался с жизнью, которую давно ли начал любить.

Все ли успевают лишиться рассудка, или большинство тонут в полном здравии? Да и можно ли считать сумасшествием, если тебе показалось, что кто-то бородатый сует тебе под руку слабую и склизкую надежду. Или всего лишь рука наткнулась на твердь. Откуда только силы взялись? Рванулся Петруха, ухватился за невесть откуда появившийся тонкий и склизкий, но крепкий еще ствол, и, окунаясь с головой в холодную противную тину, вытянул себя из трясины. По этому же стволу на руках перебрался на безопасное место. И, охваченный радостью, что остался жив, как на крыльях полетел. Подхватив короб, ловко выбрался из болота и едва ли не бегом одолел те немереные восемь километров, что отделяли его от деревни.

Дома смыл с рук и лица ржавую тину, торопливо переоделся, и… на печь. Стакан водки, миска горячей, разваристой картошки да плошка с рыжиками, умятые там же, на печи, сделали свое дело.

Он даже не заметил, как уснул, покойно улыбаясь чему-то во сне. А утром, все же, осталось от вчерашнего воспоминание о том, как медленно и уверенно заглатывает противная тина. Осталось и накрепко легло в память и сны. И к бабкам ходил Петруха, и к врачам. Не помогало. И тогда прочно закрепилась в нем уверенность, что смерть не отпустила, не оставила его в покое, а лишь терпеливо стережет его, лишь в снах напоминая о своем существовании. Тогда же, повинуясь какому-то наитию, и бороду отпустил.

4

И вот теперь, попав в переделку, Петруха вновь пережил, отчетливо представил обе передряги. Противным ознобом полосонуло меж лопаток, и «Бог-от троицу любит», — пришло вдруг на ум, и сразу тоскливо и отвратительно стало, словно бы и вправду смерть коснулась его своей костлявой рукой.

И так, и эдак, стоически превозмогая боль, Петруха попытался приподнять бревно, но оно засело намертво, и даже не дрогнуло от отчаянных Петрухиных попыток. И снова Петруха почувствовал, как вкрадчиво подступает страх, и гадкая, липкая тина, принялась обволакивать волосы, лицо, все тело. И вместе с ними подкрадывается полусон, скрадывает, скрывает от сознания невесть от куда выползающую гущу, и ему становится все труднее отводить лицо, чтобы выжить, не захлебнуться ею, но тина лезет и лезет в рот, в нос, в глаза.

Машинально отводя голову, Петруха краем глаза заметил топор, и ярко вспыхнула искра надежды. Как ни жалко своей красивой, «купеческой» бороды, но он не видел другого пути к спасению.

Топор не отлетел далеко, и каким-то чудом стоймя удержался на чурбаке, точнее, на полуметровом опилыше, узком и неустойчивом, — одно неосторожное движение, — и. (О дальнейшем страшно и заикаться). Но, все равно, топор стал гораздо ближе, — и остается только вытянуть руку, — а дальше — дело техники ….

По мере того, как усиливалась надежда, росло и нетерпение. В левом ухе возник тонкий свист, — и он не предвещал ничего хорошего. Уж это-то Петруха по себе знал.

Правда, свист он легко унял, но ценой потери чувства объема.

«Ждать, когда оно вернется?». Нет, оно понадобится, когда вернется свобода, а сейчас все внимание на топор.

И приходится торопиться: шея уже затекает, и Петруха догадывается, что скоро и тело начнет «деревенеть».

Ему с первого же раза удалось дотронуться до топора, но только дотронуться. Только дотронуться, но и это дало такую надежду, что пришлось унимать сердце. И не напрасно: сила-то в руках есть, но чтобы захватить топор, требуется еще сантиметра три длины. И не своей, — своей-то хватает, — потому и Шкворень, — а руки. Обычно рук хватает, и из того места выросли, но не сейчас ….

Попытка — не пытка …. Хотя, это — с какой стороны посмотреть.

Он и шею вытянул, и бороду натянул, и скособочился так, что хрустнуло где-то в пояснице. Но он тянул и тянул руку, пока не догадался, что тело само по себе принимает привычную форму.

Боль еще чувствовалась, более того, борода саднела, не борода, конечно, а подбородок, но от этого легче не становится. Думал, ума прибыло, — еще бы, мысль-то дельной показалась: если нельзя взять топор в руку сразу, то можно придвинуть к себе ногой ….

А ведь мог бы и догадаться. Дельная мысль оказалась роковой: от первого же легкого прикосновения топор качнулся, … провернулся на острие, осуждающе, — показалось, — качнулся, — показалось только, конечно, — в его положении и не такое может показаться, — и упал наземь, да еще и на противоположную сторону.

У Петрухи затряслись руки: «Это уже конец»!

Он живо представил, как утром прибежит от родителей Зинуха с детьми и, поняв, что он не ночевал дома, прибежит к срубу и найдет здесь его мертвое, висящее на бороде тело. Заголосит она тогда, будет звать на помощь. Помощь, конечно, придет: помогут и обмыть, и похоронить, но смеху по деревне будет, что его и в гробу переворачивать начнет.

И надо же ей именно сегодня идти к старикам. Могла бы и на завтра отложить. Но он тут же спохватился, что сам и отослал сегодня, поскольку завтра — банный день….

Тогда тупо и коротко кольнула несправедливая обида на тестя: как не уговаривали, ни в какую не хочет переезжать к Петрухе. Хотя и его понять можно: силы уже не те, но все еще пыжится, стараясь удержать марку крепкого хозяина — и корову еще держит, и сад все так же радует глаз и опрятностью и изумительными яблоками, а тесть еще поговаривает о том, что пасеку бы надо возродить. Это-то понятно. Всю, считай, жизнь был крепким хозяином, — и это — больше, чем привычка. Но все больше и больше не успевает, не справляется, хотя и о помощи не просит, но приходится Зинаиде, да и Петрухе тоже, все больше и больше разрываться на два хозяйства.

— Да, старики, старики, — вздохнул Петруха, и вспомнил свою мать. Она и умерла в борозде, между гряд, улизнув из-под опеки снохи.

«А что же ты, пень гороховый, сдаваться решил? Помереть вздумал? А дети? Неужели сиротствовать и им? НЕ-ЕТ!».

И он исступленно, обламывая ногти, в кровь обдирая пальцы, принялся выворачивать из седел бревно. И хоть не без основания считал себя неслабым, жилистым, слишком неудобно было

— Бесполезняк. — Он не тут же услышал этот жестокий приговор, и потому продолжал все также выворачивать намертво засевшее бревно.

— Кто тут? — Петруха притих, и вдруг понял, что это он сказал, а перед этим был скулеж попавшего в ловушку зверя, и это был его скулеж.

И Петруха разом обмяк, и безликая усталость опутала мышцы, и даже мысли. Нет Петруха еще боролся: встряхивался, пытался найти хоть какой-то выход, но тут же впадал в провал, забывался ….

«ШУХ! ШУХ! ШУХ! ЩУХ!»

Снова кажется?

Петруха прислушался, и понял, что кто-то идет по тропинке прямо к срубу. Он уже обрадовался грядущему спасению, зов готов был собраться с пересохших губ, но неведомая сила заставила прижаться к стене с давила дыхание.

И тогда он всем существом своим, каждой клеткой своего тела ощутил, как тот, подошедший, перебирает доски, заготовленные для пола и полка.

Петруха рванулся, было, спасать свое добро, но больно стукнулся лицом в стену. Это было уже сверх его сил, — и он, не выдержав боли и обиды, он так громко выдал трехэтажный мат, что тот сначала присел от страха на доски, но вскочил и рванул по тропинке, — только бурьян зашуршал.

А Петруха заскрипел зубами от еще сильнее разгорающейся обиды и беспомощности, и уже безвольно заскулил, и горькие мужские слезы теплыми горошинами потекли по лицу.

5

Хотя это уже не имело для него никакого значения, Петруха окончательно потерял счет времени. Обещали, что разведреет к утру, но он до этого времени не доживет. И все же, назло ему, похоже, прогноз сбудется.

Если бы время бежало так же, как тучи. Ну, сколько сейчас? Часов девять? Зинаида вернется к пяти. Три плюс пять. Восемь. Петруха и не хотел бы произносить это слово, но оно назвалось само Вечность. Это в сочетании со Звездным Пространством хорошо, а в его состоянии.

Все-таки «симонтики», по своему обныкновению, просчитались. Широким черным опахалом пролетев над баней, последняя туча сходу опустилась к реке, — и на небо высыпали звезды.

«Заморозок, поди-ка, будет. Первый», — Зинаида, конечно, все закрыла, но вдруг да что-то пропустила.

«А заморозок, точно, будет, тут и к бабке не ходи», — Петруха зябко передернул плечами, и остро почувствовал, как покрывается еще не коркой, — еще только пот выжимает на рубахе круги соли. Но это было знание, а реалия прошлась по спине туда-сюда холодным ознобом, и… сразу же заныло тело, и уже было не сдержать противной мелкой дрожи.

Если бы …. Если бы борода не была коротка, то он знал бы, как согреться. «А какая разница?» — А, действительно, какая разница? Он начал медленно по-змеиному изгибать тело, стараясь как можно меньше досаждать бороде, затем топать ногами, растирать кожу везде, куда достают руки. Раньше такое помогало.

Помогло оно и сейчас, только устал он быстрее, чем согрелся, но удивительно, боль из тела ушла, — и маленькая надежда выжить затеплилась в глубине уже остывающего пепла.

Петруха не знает, чьи это слова, но ему хватило и одного прочтения, чтобы запомнить на всю жизнь.

Запретная мысль, но она уже выскочила, и чтобы сменить запретную тему, Петруха принялся изучать Небо. Хотя, как изучать? Голова постоянно повернута на юг, в ту часть неба, которую раньше, как-то так, не замечал, а вот теперь ….

Небо еще больше вызвездило. Петруха никогда прежде не думал, что на небе столько звезд. Но это — звезд, а учитель физики говорил, что каждая звезда — это Солнце, а вокруг него миллиарды лет вращаются свои планеты.

«И это только маленькая часть Вселенной, которую нам хоть как-то удается увидеть». Разумеется, «Мели Емеля, — твоя неделя», — для того, чтобы понять свою ничтожность, и того, что видишь, хватит. А учитель, — молодой еще, — ему все простительно, — снисходительно так, а значит, обидно, рассмеялся: «Если не можешь это принять, тогда придется залезть а навоз, чтобы не видеть всего этого».

В навоз никто прятаться не стал, — самого учителя выкупали в навозной жиже. Глупо, конечно, получилось, — и им величия не добавилось, разве что у него спеси убавилось.

— Чего этим хотели доказать, — Жаловался на следующий день Петрухе учитель, и никак не мог услышать: «Небо-то здесь и не причем, как бы. Свою территорию защищают».

А может, и причем? Всегда люди боялись своей немощи, а Небо….

А как не бояться, если всю жизнь приходится выживать, даже тем, у кого полные семьи, а уж тем, у кого судьба Петрухи — сам Бог велел. Только больно много таких. В них рано взрослели, рано сгибались в три погибели, и рано выправлялись.

Своего отца Петруха почти не помнит. Принципиально не помнит. Не было его, точнее, проходил тут какой-то.

«Он тебе жизнь подарил», — Увещевала мать. — «Вырастил тебя».

И все закончилось в семь лет. Мать билась из последних сил, а этот морду отрастил, — в дверь не влезает, а работать — не может он, видите ли, жертва войны. Три год где-то пропадал, — и уже стали забывать его. Ага, пропал он, — заявился вдруг, начал денег требовать, а какие в совхозе деньги?

*

— Тебя же посадят. — Отговаривал Сашка, но кто ж в десять лет знает истинную цену денег? И рубль, добытый Петькой из заветной копилки, казался ему невероятным богатством. А и всего-то за ружье, которым Петька должен отца-бандита прогнать.

Так они и пошли. Впереди Петька с двустволкой, следом — Сашка.

Конечно, перед входной дверью от его решимости не осталось и следа, и еще чуть-чуть, и рубль был бы потрачен напрасно. Но все решило бешенство отца.

Он выбежал вслед за матерью, и вдруг наткнулся взглядом на дрожащий от возбуждения ствол.

— Уходи. И больше не приходи. Ты — чужой. — У Петьки вытекла предательская слеза, но он направил ружье в этого совсем чужого человека

— Дай сюда. Я тебе сейчас уши оборву. — Отец вытянул руку, шагнул навстречу, и повторил. — Я сказал. — Дай сюда.

Ружье громыхнуло так, что у Петьки уши заложило. Ружье сильно дернулось назад, и едва не выскочило из рук. Стало страшно. Он даже не понял, попал ли, но от страха был готов бросить ружье, и бежать, куда глаза глядят. Тем более, что над головой слышался звериный рев отца.

— Дай сюда, щенок.

— Не подходи. Ружье заряжено. Я выстрелю.

— Убью, щенок. — Лицо отца перекосило.

Петька так и не понял, как ружье перекочевало в чужую руку. Он глянул наверх, и даже кара отца была бы в пять раз легче.

Теперь уже никогда не суждено узнать, о чем был тот мужской разговор, но отец после него ушел, и больше его не видели. Лишь много лет спустя узнали, что он погиб в пьяной драке. А сосед тогда, возвращая рубль, похвалил:

— Молодец, парень. За мать всегда надо до конца стоять. А он больше здесь не появится. Ты молодец, но запомни, направлять ружье — большой грех.

Мать еще дважды выходила замуж, но неудачно, и, теперь нужда крепко-накрепко вцепилась в их семью.

С горем пополам закончив семилетку, Петруха начал с ней войну.

Но еще раньше, долгими вечерами, когда оставался один в дому, ему казалось, что нужда крадется из каждого угла, из-под печки, как тот огромный черный паук, и хочет утащить его в свою нору. И с той поры он до тошноты ненавидит пауков.

Паука-то того Петруха убил, но, когда уже казалось, что дела начали выправляться, семью постигло новое несчастье. Заболели полиомиелитом брат и сестра. Ополовинилась рабочая сила в семье, и нужда еще сильнее захлестнула ее. И получилось так, что когда сестра в пятьдесят девятом, а брат годом позже умерли, и мать, и Петруха, вопреки горю, облегченно вздохнули. И мать настояла тогда, чтобы Петруха закончил семилетку:

— Ученому-то человеку в жизни намного легче. — Увещевала она его. — Учись, сынок, учись. Смотри, я скоро умру. А тебе жить. А без учения — ох, как тяжело. Может быть, была бы я ученой, то до такой степени и не замучилась бы….

И Петруха учился. Учение, как думается сейчас, давалось ему легко. Если бы времени было чуть-чуть побольше, но и в нем оказывалась нужда.

Все же, семилетку он закончил. «Схватывает все налету, ленится только», — вздыхали учителя, и ставили «трояки». Он не обижался, он верил, что наступит время Достатка, и тогда он наверстает упущенное, а еще он верил тому, чему учили, правда, воспринимал он все механически, не вникая в суть предмета. Если говорили: «Красота», он верил — красота. Звезды — это красиво, но зачем это, если нет от ней толку. Понятно, когда нужно дорогу найти там, или иголку, скажем. Или на тех же гульбищах. А если вспомнить, там, на гульбищах, он и узнал Небо. Название созвездий услышал. И, все равно, это была жизнь. Недоступная. Непостижимая. Вечная.

Вечная …. Все это останется, но не будет его. Никогда.

Так вот почему так тяжело уходят из жизни старики, так цепляются за последние ниточки, еще поддерживающие их жизнь, и даже тогда, когда уже нет никакой надежды, и невероятные мучения разрывают их тела.

А ведь до сегодняшнего дня он был уверен, — да-да, уверен, — что мать где-то не так и далеко, и он когда-то развяжется с делами, и навестит.

И вот время пришло, только он так и не узнал дороги.

Он сошел с ума. Не мог же он думать, что мать, будто бы жива, — не ребенок же он, наконец. Он же бывал на кладбище, подкрашивал оградки и надгробия.

Петруха прикинул навскидку, найдется ли там место для него и Зинаиды. Конечно, найдется. Сам расчищал. Хотя и тесновато становится, — не торопясь, но неумолимо, деревня перебирается на постоянное место.

И снова мысль о смерти обошла стороной мысль о своей. Не смерти, а наоборот, — надо же, — Жизни.

— И это не случайно. Смерть — ее ведь нельзя переиграть, это непоправимо. Как же так? Жил человек. Колготился. И вдруг — точка.

Хорошо, если сразу. Как мать. Упала в борозду, руки по швам сложила, и… отошла. Зинаида подбежала, а ее уже нет. А если всю ночь?

Зинаида завтра прибежит. А дальше мысль застревает.

Петруха представляет, как он бессильно повисает на бороде, еще не умер, а они обрываются под тяжестью его не слишком и тяжелого тела.

Не набрал веса Петруха, так Шкворнем и остался. Пожалуй, волосы могут и не оборваться. А чего им обрываться, — с душой выросли.

Что там Зинаида подумает, увидев Петруху висящим на срубе? Не с этого надо начинать. Что она будет думать, увидев, что муж дома не ночевал.

Емельян Иванович свою дочь за Петруху не отдал. Ну, и прогадал, конечно. Как-то, слишком быстро прошмыгнула Ольга два своих замужества, и внуков не подарила, и уже не скрывала свои претензии на Петруху. А Зинаида это видела, и молчаливо боялась, когда-нибудь проиграть.

Ну, вот и заканчивается их соперничество. По красоте Зинаида, вне всякого сомненья проигрывает Ольге, но мать была права: «С лица не воду пить, а все остальное в Зинаиде — божий дар. Бери ее в жены. Потом мне в ноги кланяться будешь». Так и вышло.

«Что же ты наделал, дурашка?», — Виноват, — наделал, — и больше никогда не услышит этой ласковой укоризны.

«Хы! ХЫ! Хы! ХЫ!»

«Не терпится, что ли? До утра дождаться не можешь?».

Теперь-то уж что? Теперь уже все можно. Пугануть напоследок, но из горла вырвался только сип, и… нетрудно догадаться, что в огороде он — один, — как перст один.

«Это я снова прыгал?», — растерянно удивился Петруха, — удивился тому, что уже и тело перестает спрашивать у него позволения.

Шпок! Ш-ш-ух! Это в предчувствующую преждевременный заморозок землю звучно ударилось яблоко и прокатилось по траве. «Антоновка», определил Петруха место падения яблока и удивился: «Рано что-то».

Ему сильно, до нетерпения, захотелось вдруг яблок, захотелось именно Антоновки — тугого, истекающего соком в месте укуса, плода. Он даже судорожно сглотнул слюну. Голова дернулась, подбородок сильно дернуло, но боль уже была тупой.

А ведь ему больше не едать яблок, — прошлась по голове опустошающая мысль, скользнула к сердцу, — «Разве так бывает?», — И Петруха ощутил, что снова замерзает.

Снова начал, было подпрыгивать, но сил больше не оказалось, Он раскачивал, изгибал неподатливое, словно бы, чужое тело, но все медленнее и медленнее, хотя временами и казалось ему, что ое все еще прыгает. И, все равно, он уже понимал, что нет, не выживет, замерзнет.

Тяжелая обида вскипала в сердце, и хотя она и подгоняла его, но уже было понятно, что это она отбирает последние силы. Скоро они совсем покинут его, ноги подогнутся, — и он повиснет на бороде, не в силах подняться.

Сразу-то он не умрет, — видимо, не всех сразу в ад отправляют, кого-то и в холодильник. Но, все равно, конец один, и все, к чему стремился, пойдет прахом. Уже завтра снимут с Доски Почета его фотографию, под которой написано: «Петр Николаевич Рогов, лучший плотник-механизатор совхоза». Так, скажете, не бывает? Но ЛУЧШИЙ — это вам не мелочь по карманам тырить, это вам не Шкворень. А впрочем, что — Шкворень? Тощ, да не переломишь. Шкворнем прозвали Петруху за его худую длинноту — метр девяносто три на мятьдесяд девять кэгэ. Ну, и что? Шкворень, так Шкворень, не бьют, чай. Главное — ЛУЧШИЙ. До этого он был просто лучшим плотником. Правда, Петруха перешел в механизаторы потому, что это дело прибыльное. Но никого это не касается. Сам Сергей Данилович, Главный Инженер, направил его на краткосрочные курсы, хотя и не без нажима со стороны Петрухи. Плотники в совхозе все еще очень нужны.

Впрочем, Сергей Данилович, — в чем сам признавался, — не прогадал. Курсы Петрухе нужны только для корочек. А успевал он всюду. В страду — он — на технике, в межстрадье — на стройке. И еще ни одна большая стройка без Петрухи не обошлась.

Все свои специальности Петруха обрел самоуком: сметливым глазом да тайными тренировками. Может и на токарном немного работать, и по кузнечному делу, но уж плотничья сноровка от деда досталась, который большим мастером был. Найдется ли хоть один дом, где не сохранилась вещественная память о нем? А ведь и прожил немного. Ох, если бы не война!

А вот Петруху недолюбливают. Он это чувствует, и хотя виду не показывает, но переживает остро. И людям старается услужить, в помощи ниеогда не откажет. Но все усилия укрепить авторитет перечеркиваются по утрам, на «нарядах», — словно, Бес под ребро толкает. Федька — мужик ушлый. Зная, что за Петрухой проверять не надо, — все сделает «тип-топ», — он посылает его именно туда, где требуется кропотливость и аккуратность. А такие работы, как правило, оплачиваются «жиже», — и потому редкий наряд без схваток. Нередко Петруха осиливал, чем злил мужиков, потерявших заработок. Но знали за Петрухой и подбирать разбросанное. Кое-кто пострадал за это даже своей зарплатой, — эти недолюбливали сильней.

Но даже и эти не могли не уважать Петруху за умение и сметку, да еще и за то, что оказав помощь, он не брал расчета, хотя и не понимали этого. Не понимал Петруха и сам, но, как только дело доходило до расчета, он вдруг испытывал странное беспокойство, похожее на стыд, или еще что-то подобное, краснел, и категорически отказывался. К выпивке же относился с явным неудовольствием, хотя и трезвенником не был.

И вот он умирает.

Петруха еще раз встрепенулся, и предпринял последнюю, отчаянную, попытку спастись, вырвав бороду по волосинке. Но боль оказалась нестерпимой, и, к тому же, не слушались уже и пальцы.

«Как же это волки попавшую в капкан лапу перегрызают?», — подумал, было, но мысль скользнула вяло, и уже не вызвала в нем ни обиды, ни отчаянья, ни страха. Ничего. Петруха больше ни о чем не думал. Стоя в нелопой позе, он засыпал.

6

Очнулся он от испуганного крика:

— Петро, что с тобой?

Не заметил Петруха, засыпая, как заскулил, словно самый разнесчастный пес. Он уже не слышал себя. Он вырубился. И выл.

«Как по покойнику», — Неприятно придавило ухо, — И Федор поспешил домой, хотя вот уже дней десять — ни дождя, ни солнца, а сегодня вдруг да вызвездило. Обычно в ритуал перед сном входит не только поход «до ветру», но и, как ни странно, послушать собак

Сегодня Федор малость припоздал, — и большинство из них уже спустили с цепи, — вместо скулежа отовсюду доносится веселая перекличка лаем.

«Леха Илларев почему-то Полкана не выпустил? Ага, выпускает. Санины к сыну уехали. Рекс теперь до утра будет скулить. А это-то кто? Санька Иваньков со своей Найдой в лес уехал. Берту грешно не узнать, а это? Вой какой-то чудной? — Федор недоуменно потер черепушку, и, зябко подернув плечами, взялся за щеколду.

«Однако…», — дверь он так и не открыл. Машинально пошарил по карманам — закурить бы, — но сообразил, что стоит в одном исподнем.

«И не собака, как бы, и воет, не понятно, откуда». — и тут же, возбужденно хлопнул себя по лбу: вой-то доносился от Петрухиной бани. Человеческий вой.

В одном исподнем Федор выбежал за калитку.

«фонарик бы взять», но сам уже выбежал на улицу.

Наощупь бежать не пришлось, — луна уже поднялась над крышей его дома, и тропа к бане хорошо просматривалась. Правда, в бане было темно, и спотыкаясь и чертыхаясь, пришлось добираться наощупь.

— Петро, что с тобой?

— Б-б-бо-бород-а, — Только и сумел вымолвил Петруха.

— Ах ты, мать моя честная. Да, как же это ты так? — Запричитал Федор. — Да, как же тебя угораздило-то? Вот сердешный. Ишь как замепз. Вот ведь как …. Да, что делать-то?

— Б-б-бо-бо-бороду отрезай!

— Подожди, бревно подниму ….

Но и ему, как он ни тужился, бревно не поддалось.

— Режь, говорю, голову, — Отчаянно прохрипел Петруха, теряя самообладание.

— Да как же бороду-то? Пошто Давай-кось вдвоем: ты топором, и я… топором. — Засуетился Федор.

Так и сладили.

Бревно поддалось, высвободило бороду, и Петруха без сил опустился на шпалу, и заревел в голос.

— Да, ты что? Да, зачем? Да, не надо. — Закрутился вокруг Петрухи Федор.

А тот, словно бы и не видел спасителя, и, не стесняясь, голосил, даже не смахивая крупных соленых слез.

*

И у Федора терпение не железное: покрутился-покрутился, и, наконец, решился, насильно поднял Петруху, поставил на ноги и повел его, все еще всхлипывающего, подобно ребенку, к дому.

Первым делом он раскочегарил пузатый самовар, затем деловитл соорудил яичницу, уверенно отыскал в горке бутылку «Столичной», — знал, что у Роговых всегда в запасе есть, и знал, где ….

Навел стакан пунша. — Пей.

— Не. Один не буду.

Пришлось налить и себе.

— Ну, будем здоровы.

Петруха поднес стопку к губам. Поморщился. — Не могу.

— Пей. — И Федор сказал то, о чем Петруха сам не решился сказать себе. — Мне кажется, это смерть за тобой приходила, но, видишь, шанс оставила. — Пей. Выгоняй из себя хворобу, — тебе еще детей поднимать.

Петруха пил пунш мелкими глотками, не ощущая ни крепости, ни запаха.

— А сам чего?

— Да, ни к чему как-то. — Нерешительно отказался Федор, случайно посмотрел на лицо Петрухи, — и отпрянул: перед ним сидел не сверстник, а глубокий старик.

Поднял стопку. — За тебя. — И осушил одним махом.

Петруха допил пунш, и его лицо порозовело, взгляд стал осмысленный.

— Давай еще по одной. — Предложил уже сам.

Выпили еще по одной. Федор суетливо достал кружки, налил чаю, не решаясь посмотреть Петрухе в лицо. Он, конечно, понимал, что это усталость, это от переживания, но и на Петрухины руки, суетливо перебирающие бахрому скатерти, было страшно смотреть.

*

— Спасибо тебе. — Петруха отставил кружку, но она выскользнула из руки, и разбилась пополам. — Говорят, это — к счастью. — Он растерянно улыбнулся, и вдруг его — словно прорвало.

А Федор- то думал, что неплохо знает Петруху, — как никак пятнадцать лет бок о бок живут, а оказывается, это — как говорится — совсем белая книга.

А потом была долгая исповедь: про житье-бытье, про нужду, про «капкан», наконец. И по мере разговора Петруха постепенно отогревался. Еще не воскресал, не оживал, а только медленно-медленно отогревался.

*

— А, вот он где? — Дверь распахнулась, и на пороге возникла разгневанная супруга. — Вы только посмотрите на него. В одном исподнем ….

— Алена. — Честно говоря, Федор и не подумал даже, что супруга может встревожиться. — Ты зачем здесь?

— Да, вот заявилась, компанию вам составить, или у вас одних хорошо идет? Вот уж не думала, что с Петькой пить начнешь? — И метнулась к двери.

— Пойду я. — И, в самом деле, у Федора был еще тот видом, чтобы смутиться. — Уже светает. А ты сегодня на работу можешь не выходить, и на баню тоже. Загнал ты себя, а сам знаешь, железо и то частенько не выдерживает. А я пойду, вздремну часок-другой. Хотя, ты-то как? Согрелся?

— Согрелся. Спасибо тебе. Я, ведь, и на самом деле, уже с жизнью расставался.

Федор вышел за двери, и нос к носу столкнулся с Аленой. И сходу получил:

— Никак напились? Чего это вы пить собрались? — Но, глянув на лицо мужа, Алена растерянно прошептала, Что с ним опять случилось?

— Надеюсь, сейчас все в порядке. Я пойду-сосну часок другой. Ты меня, если сам не встану, разбуди, ладно?

— Ты зубы-то не заговаривай. Что он опять натворил?

— Потом. Все потом. А ты пригляди за ним, будь ласка.

— А Зинаида где? Ребята?

— У родителей, кажется?

— Ладно. — Алена взяла Федора за руку. — Вот смеху-то будет, если увидит кто.

7

«А где Зинаида?», — Петруха спустил ноги на пол, и удивился, что лег спать одетым на диван. Впрочем, такое случается нередко, когда заработаешься допоздна. — «И дети?». — «А, у родителей».

Значит, некогда прохлаждаться, хотя корову Зинаида подоит, и на пастбище выгонит. На его плечах овцы и курицы. Но это — ежедневная обязанность, делается на автомате.

— А это как понимать? — Петруха вернулся в дом, и недоуменно остановился у кухонного стола. — В таз посуду не сложил. И хлеб не убрал. И…. — Початая бутылка, две стопки ….

Петруха огляделся. Странно, почему-то первой пришла на ум Алена. Влетела в дом, как фурия …, компанию составить то ли угрожала, то ли обещала. Алена сродственница, троюродная, родства этого стыдится, но Петруху, как может, опекает. Но зачем она здесь сегодня?

Ответ-то нашелся сразу, только чудной какой-то ответ. Будто бы Федор весь в белом, будто ангел какой-то ….

Петруха оглядел стол, остатки яичницы, — и все начало вставать на свои места, и только непонятно было, а причем его борода.

Петруха потрогал бороду. «Борода, как борода. Знатная, надо сказать, борода, купеческая».

Петруха нащупал на полке осколок эеркала. Пригодилось вот, а Зинаида все выкинуть норовит, мол, не к добру осколки зеркал дома хранить.

Петруха локтем стер пыль с блеклой поверхности, поднес к лицу.

Осколок оказался маленьким, — и позволял рассмотреть лицо только по частям.

Воля-неволя, пришлось идти в спальню детей.

Из зеркала на него смотрело чужое лицо. Седая борода, — а именно от нее Петруха не мог отвести свой тоскливый взгляд, — местами склеена смолой, и ….

А ножницы он так и не наточил, как ни просила Зинаида. Вот теперь, хочешь-не хочешь, пришлось на себе испытать ее мучения.

Он остервенело кромсал бороду, пока ее могли захватить ножницы, потом безопасной, — а оказалось, более чем опасной, — скоблил тупым лезвием непослушные волосы, морщился и лил слезы, но до работы управился-таки.

Плита еще не протопилась, и он, налив полную кружку молока, и посолив изрядный кусок ржаного хлеба, сел перед дверью на низкой скамейке.

Все еще веселые языки огня пригрели, — и Петруха начал отогреваться и душой и телом.

«Да, черт с ним, с позором-то. Переживу, как-нибудь и это».

Откуда-то вылезла кошка, налил молока и ей, но она поводила носом, и нырнула в погреб.

«Правильно. Лишку мышей развела. Зимой тут такого шухера наведут, что и тебя съедят».

Он снова успел задремать, и проснулся только, когда на шею бросились дети.

— Тут Алена встретилась. Сказала, что на работу не идешь.

Петруха повернулся к жене:

— Иду, почему не иду. Там без меня вся работа станет.

— Есть будешь?

— Не, я молока напился.

— Чего, молока-то. Смотри, исхудал-то как, — светишься весь. Сейчас картох быстро пожарю. Мне, все равно для ребят жарить.

Зинаида ничего не спросила про бороду, — не заметила что ли?

А может, и другие так?

И потому на работу Петруха пошел с легким сердцем. Но, подходя к конторе, услышал громкий смех, и свое имя, Петруха отпрянул назад.

— Рассказал-таки? — Начала возвращаться остуда, но, сколько можно будет скрываться? — и вышел к миру.

Федор, молча, глянул на него, и продолжил «наряд»:

— Семен, тебе окорку последнего венца делать.

— Это я вчера не закончил, мне и, — Начал было Петруха, но Федор остановил. — Это и Семен сделает, а за тобой — стропила, если сможешь.

— Нет, не справится. — Возразил Николай Холкин, и даже не улыбнулся. — Куда он теперь без бороды? Раньше-то как было? выдернул пару волосин — Трах-тибидах! — и готово. Видать, теперь заглохла наша стройка.

И никто ведь не спросил, почему это бороду решил сбрить?

Весь день Петруха думал: «Почему же Федька ничего не рассказал? Все ведь к тому шло».

А в обед вновь зашел разговор о гвоздях.

— Потерпите, мужики, пару дней, на базу привезти обещали. — Федька развел руки. — Не моя тут вина.

*

Каково же было изумление плотников, когда Петруха выложил на верстак знакомый уже ящик.

— А говорил, что не брал. Украл, получается? — Хмыкнул «Всему затычка», но Федор возразил:

— К коробке этой многие прикладывались, а вернул один. И я тоже хорош: бросил в крапиву, и запамятовал.

Все замерли от смущения, и только Николай крякнул:

— Дык оно, конечно ….

А жизнь продолжалась.

В садах падают яблоки, тронутые первым зимородком. И стелется дым от затопленных печек.

Ночью Петрухе приснятся звезды. Звезды, кои лишь сутки назад впервые разглядел. Это будет ночью, а пока ….

Пока Петруха медленно идет по деревне и думает….

РОТОР

Прикладная фантастика

1.

— Эт-то что еще за безобразие? Стыдно, товарищ. — И это на самом интересном месте?! Молодой, а из ранних.

Молодой, но начальник, — поэтому Сашка и вскочил, как ошпаренный, зацепив ногой ржавый подшипник под ногой стеллажа.

Вот где Загадка природы. Масла на полу, конечно, хватает, но подшипник-то ржавый, да еще и стеллажом придавлен, а он, как минимум, раз в неделю из-под ноги выскальзывает.

Все об этом знают, а потому стеллаж почти все время пуст. Пуст он и сейчас, но, все равно, легче не дать упасть, чем потом корячиться, его поднимая, что Сашка и сделал.

— Помочь что ли? Давай, подсуну. — Бросилась на помощь Валька Морозова.

«Тоже мне помощница!».

По довольному лицу Вальки никак нельзя не заметить, как ее прямо-таки распирает смех. Стало быть, подловила?

— Ну, Морозова! Дура ты баба. — Сашка, наконец, опустил стеллаж на подшипник. — До инфаркта хочешь довести? Орешь, как оглашенная.

— Ага, боишься? То-то же. Значит, уважаешь. — Валька, наконец, «просыпала горох».

— Тебя-то? — Санька критически оглядел стеллаж. — В следующий раз ловить не буду, — пусть придавит тебя слегка, — может, ума добавит.

— Тебе и достанется. Еще прежний начальник говорил, ногу приварить.

— Волос длинен — ум короток. — Усмехнулся Сашка. — Тут же масло кругом. Полыхнет так, что всем мало не покажется. А ты чего сюда приперлась?

— Начальник твой храп могучий услышал, — вот, и велел мне воспитательную работу провести. — Валька поискала глазами пепельницу, не нашла, — и стряхнула пепел на пол.

— Тебе? — Обиделся Сашка, и тут же отыгрался. — Я ей то же самое, Иван Николаевич, говорю. Масло кругом, а она курит тут постоянно, и окурки везде раскладывает.

Валька деловито зажала сигарету в рукаве халата, и преданными глазами посмотрела наверх. — Я — ничего.

— То-то же, воспитательница. — Сашка торжествовал. — Будешь знать, как над людьми измываться. Горишь ведь.

Оно и правда. Дым от халата шел еще робкий, но дыру уже пуговицей не закроешь.

— Опять на ухо давишь? — Валька выглянула, ловко увернулась от «летающей голицы». — Чуть не забыла, зачем сюда приходила. Баламут-то где затаился?

— А тебе какая забота? — Сашка вышел к двери. — Аль соскучилась?

— Ваш начальник попросил его найти. На вторую смену хочет задержать.

«Ваш». Начальник электроремонтного цеха над уборщицами — начальник постольку — поскольку. Но это — как сказать.

— Опять жучишь? На той неделе он клялся, что больше вторых смен не будет, и по одному работать не будем.

— А сегодня форс-мажор. На кочегарке двигатель у дымососа сгорел. — Не придумывала, кажется, Валька, но начальник ….

— У них еще два запасных движка были. — Отчетливо вспомнил Сашка.

— Чего не знаю, того не знаю. — Если Валька и прикалывалась, то очень убедительно. — Сам Баламута найдешь, или его лежку подскажешь?

— У печки была?

— Нет еще. Твой храп даже начальник услышал, только не понял. Радуйся, что телефон зазвонил, а иначе сам бы пришел. По маяку. — Валька, все же, сдержанно хохотнула. — Так, как? Сам сходишь, или мне идти?

— Иду уже. — Вскинулся Сашка, и, и едва не упал в масляную лужицу. — Давно она тут. Не подскажешь случайно, где уборщицу найти?

2

— Подожди, не гаси. Отменил начальник свое обещание. И недели не прошло. — Издали прокричал Санька, увидев, что Леха уже начал гасить печь.

— Где ты с ним пересечься умудрился? — Леха все еще держался за газовый вентиль. — А если у меня планы на вечер?

— У меня — тоже. Валька приходила.

— А, эта? Развела тебя она, как …. — Алексей хотел, было сказать: «лоха», но вовремя прикусил язык.

— Похоже, не врет. И движок уже на «рогатом» привезли.

— Это еще ничего не значит. — Леха выглянул в дверь. — На средний котел перешли. Подожди, у них же еще мотор есть?

— Два у них еще есть, но оба к большому дымососу не подходят. — Я с котельскими электриками разговаривал. А у третьего гнезда размолотило вомелы.

— Ладно. — Леха, наконец, оставил вентиль в покое — Пошли что ли? Не отстанут ведь.

3.

— Так, чего? Остаемся? — Леха уже поставил ногу на ступеньку, но резко остановился. — Если совсем не можешь, то оба не сможем. Оба.

— Ну, как сказать …? — Сашка неуверенно почесал загривок. — Больше, скажут, некому.

— Скажут, конево дело. А я сегодня даже не обедал. — Леха, все же, поднялся на следующую ступеньку.

— Столовая же работает. — Искренне удивился Начальник. — Или денег нет?

— Не в деньгах дело. Я в столовую давно не хожу.

— Это же плохо. — Начальник, скорее, спрашивал, нежели, убеждал. — Можно желудок испортить. Без обеда.

— Почему без обеда? — Пришел на помощь Санька. — Почти все «тормозки» с собой носят. А Леха из-за столовой гастрит заработал.

— Так, нельзя же без обеда. — Начальник что-то быстро черкнул в настольном календаре.

— Нельзя. — Согласился Леха. — Сегодня так получилось.

— А если дома перекусить? — Начальник явно растерялся. Молодой. С институтской скамьи, поди-ка, только что? «Экспериментальный», как объявили.

— Мне до дома через весь город ехать. — И, как ни странно, Леха неожиданно для себя вдруг застыдился.

— А я уже обмотчиц уговорил.

Не хотел бы Леха оказаться на месте начальника, но учить надо. Уже месяц работает, а не знает, что «быстро только кошки рожают», а тут — пока выжжешь, пока выковыряешь старую обмотку. На пазы, бывает, полсмены ухайдакаешь. А потом — жди, когда «железо» остынет, — обмотчицам холодное надобно.

— И быстрее никак? — Приуныл начальник.

— Нельзя. В ночь надо девчонок выводить. А Никифоровна? — «Хм! Никифоровна …. На отгуле сегодня она».

— Ей я еще не звонил. — Снова понурился Начальник, — начало-таки доходить.

— С этого и надо было начинать. Весь эмаль-провод у Никифоровны под семью замками. А нужного может и не оказаться. Это раньше закупали впрок и на запас, а теперь — под обрез. — Продолжал Леха «учебу». — Мы- то — слесари. Изломаем — и вся недолга. — А глаз, между тем, уже зацепился за причудливую штуковину. — Двигатель?

— Что? — Не понял начальник.

— Это. — Леха подошел к столу. — Аккумуляторный?

— Этот-то? — Засмущался Начальник. — Эфирный.

— Радио, что ли? — Не понял Леха, и осторожно дотронулся до двигателя. — Все равно, где-то должен быть аккумулятор.

— На обязательно. Эфир сам — аккумулятор. — Вдруг, найдя свободные уши, воодушевился Начальник. — Вокруг нас пропадает столько энергии, что, просто, обидно.

«Ага, и Сашка завелся»:

— Не нами она придумана, не нам …. — Завелся, но тут же осекся. — Тут, наверное, затраты — во много раз больше, чем отдача.

— Пока, да. — С жаром согласился Начальник. — Но это пока. Пока не будет в достаточном количестве материала, преобразующего эфирную энергию в энергию, скажем, движения.

— Вы хотите сказать, что нашли такой материал? — Сашка осекся-то — осекся, но не настолько, чтобы удержаться от усмешки «знаем, мол».

4

И чего это в кабинетах телефоны звонят так громко?

— Алло! Это я. Да …. Да …. Да …. Оставил …. Да ….

Леха с Сашкой многозначительно переглянулись.

— Да …. У меня проблема. Слесари — без обеда, а в столовой питаться не могут. Да …. Хорошо …. Хорошо …. Очень хорошо …. Сейчас бегу …. Конечно. Конечно. Галина Никанорова подойдет к десяти. Хорошо. Я понял. Бегу немедленно.

Начальник медленно опустил трубку на телефон:

— Так, о чем мы? Ах, да ….

Вы начинайте демонтаж, а меня ждут в директорской столовой. Обещают, что будет вкусно, и… бесплатно. А об этом. — Начальник кивнул на странный двигатель. — Мы еще успеем поговорить.

Начальник, — как-то, не поворачивается язык называть его по имени-отчеству, — «сынок еще», — вернулся быстро. Можно сказать, еще и руки толком не запачкали. А должны были. Котельщики движок привезли настолько заращенный грязью, что и подходить к нему страшно.

А еды принес на неделю. Понятно, что и на обмотчиц. Но, все равно, много.

5.

После такой еды поспать бы час — другой на каждый глаз, но Леха работал, как заведенный.

А Сашка чем хуже? Тоже «завелся».

А потому сдали статор обмотчицам гораздо раньше времени.

— Горячий еще, поди-ка? — Обмотчицы, разомлевшие после сытного ужина, недовольно поднялись со скамеек.

— Сами вы горячие. — Обиделся Санька, а девчонки, словно, этого и ждали:

— Трогал нас что ли? Если замерз, погреем …. — И дальше — в том же ключе, и на грани ….

Что ни языкаст Санька, и тот сбежал от греха подальше.

— Алешенька-то где? — Веселый смех догнал Саньку уже за дверью, но он обошелся только молчанием.

И, как и предполагал, Леху нашел возле двигателя.

— Все еще крутится? — Санька плюхнулся на стул. — Ты, на всякий случай, поищи там аккумулятор.

— Смотрел уже. — Леха неохотно поставил двигатель на стол. — Ни какой крышки, ни разъема.

— Не может такого быть. — Санька не выдержал, и подвинулся к столу вместе со стулом. Подобных стульев в кабинете — всего три. Для таких, как Санька и Леха, — кому некогда переодеваться несколько раз на дню. — Сильный. — Санька неуверенно придержал ось ротора.

— Сильный. — Подтвердил Леха. — Я не мог остановить.

— Что и следовало доказать. — Торжественно воскликнул Санька. — Много ли даже сетевых такого размера нельзя остановить? Раз — два, — и обчелся.

— Ни одного. — Попробуй теперь его убедить?! — В том-то и дело, что ни одного.

А теперь уже и Санька был готов с ним согласиться. — А если пассатижами?

А что вы хотите? Два мужика, каждую смену воротящие тяжеленые двигатели, да с такой живопыркой не справятся? Справились, конечно.

Двигатель недовольно пискнул, дернулся, но замер, как миленький.

— Вот, гад! — Искренне изумился Санька, рассматривая, как двигатель в Лехиных руках начал крутиться, как ни в чем и не бывало.

— А чего ты ждал от китайского ширпотреба? — Усмехнулся Леха при виде лица удивленного Саньки. — Ты сколько уже их переломал? И, как ни странно, губки отлетают, а «гвоздик» высверлить не можем.

— Эти у меня два года служили. — Чуть не плакал Санька, но «шлея под хвост уже попала. — В тисках попробуем?

— А если спалим? — Честно говоря, Леха, если и «не перегорел», то проникся. — Нет, это же — прорыв, это же ….

— А чего такая умная голова в этом, занюханном, электроремонтном делает? Я понять хочу. — Сходу закипел Санька. — Значит, есть здесь где-то финт ушами. Пошли?

— Не, я не буду. До обмотчиц дойду. — Леха устало потер глаза. — И вздремнуть не мешает. Носом чую, еще на смену задержат.

— Не имеют права.

— Не имеют, а они по леву оставят. У них каждый день — мажор. — И Леха поставил двигатель на место.

— Все! — Санька даже светился от восторга. — Сдох.

— Кто сдох? — Леху, признаться, убаюкал неторопливый женский разговор ни о чем, — сейчас бы на глаз надавить.

— Не кто, а что? — И по тому, как начало меняться лицо дружбана ….

Только сейчас до Саньки начало доходить, что, кажется, он доигрался.

6

— Ты его, может, только придавил, — Чуток подрихтовать, — и он закрутится? — Часа три у них в запасе были, — в таком разе можно и сном поступиться. Леха крутанул ротор. — Дым был?

— Откуда? Он же — глухой. Станина только потеплела. Несильно. И все?

— О чем спор?

Еще бы на полтона погромче, — и все, Саньку было бы не откачать.

— А в-вы ч-чего з-здесь? — Леха опомнился первый, хотя и заикался.

— У диспетчера сейчас — полный завал, — вот, директор меня и поднял. У обмотчиц, я посмотрел, дело к концу идет, А у вас какие-то проблемы?

— А его можно перемотать? — И что дернуло Леху за язык?! И он отступил в сторону.

Как это вам удалось? — С ума, что ли, Начальник сошел от

— расстройства?

— Я только проверить хотел. — Санька без колебаний решил взять всю вину на себя. — Я его в двух тисках зажал, ну, он пыжился-пыжился, — и крякнул.

— А я не мог. — И, точно, Начальник — не в себе. — В сейфе он еще останавливался, а, как из сейфа достаешь, тут же начинал крутиться.

— И давно он так?

— С зимы. Точно, с февраля. Материал-то я еще прошлым летом в новом карьере нашел. Сначала немного. — Начальник мечтательно прикрыл глаза. — Мог бы и не увидеть, — хорошо запнулся.

— За что? — Прошептал Санька, а почему, ни за что не смог бы объяснить даже себе.

— На шину похоже. В луже прополоснул, смотал — и в карман.

Потом долго мог бы и не вспомнить. В карманах штормовки чего — только нет. Привычка от отца еще досталась, подбирать все более-менее ценное. И забыл бы, если бы не сосед по даче.

«Чего это, — говорит, — у тебя в кармане вертится? Дыру уже высверлило».

— Чего? Серьезно? — В это-то ни один здравомыслящий …, и Санька — не исключение.

— Куда уж серьезнее. — Начальник, кажется, не шутил. — Дыра не велика, — два пальца всего. Но можете представить, что чувствовал сосед, когда увидел, как в кармане проволока шевелится?

— А вы? — Недоверие в голове Саньки, все же, брало верх.

— Я? А я, кажется, всю жизнь этого мига дожидался. — Он с надеждой посмотрел сначала на Саньку, потом на Леху. — Ну, не всю жизнь, а после того, как услышал про море энергии вокруг нас.

— Все равно, не верится. — Теперь к сомнению подключился и Леха. — Кто мог выбросить в котлован эту шину? И, главное, откуда? Всего одну?

— Я тоже сначала решил, что одну. Ну, не сначала, а после того, как трое суток убил в этом карьере.

— Не нашел? — Санька, сам того не подозревая, расстроился даже.

— Нашел, но через неделю. У соседа.

— У соседа? — С этого и надо было начинать: стырил, поди-ка, сосед цвет-мет в своем Ящике? Версию свою Санька не выложил, но переспросил весьма красноречиво.

— У соседа. — Подтвердил Начальник. — Он, оказалось, в автоколонне работает, на КамАЗе.

— Ну, и что?

— Что-что? Вместе с гравием на стройку привез изрядный такой кусок.

— Ну, и …?

— Пришлось мне взамен катанку покупать.

— А че он не позарился на шинку? — Крепковато недоверие Саньки.

— Пришлось и мне подсуетиться. Убедил-таки, какая за цвет-метом идет охота.

— Так сразу и получилось? — Убедил, кажется, Начальник, но все-таки ….

— Не поверите, сразу. Целую ночь меня кошмары не отпускали, — куда-то бежал, что-то горело и взрывалось, я кого-то спасал, меня спасали, а утром проснулся с готовым решением.

— Во сне приснилось? — Уточнил Леха.

— Напрямую, нет. — Смущенно признался Начальник. — Но что-то такое было. Говорю же ….

И все! Разговор требовательно прервал звонок телефона.

— Обмотчицы свою работу закончили. Вам сколько времени понадобится?

— Часа за три управимся. — Деловито ответил Леха. — Тут спешка до добра не доведет.

— А я слишком не тороплю. Час туда, час сюда погоды не сделают.

Леха знает, что обещать. Ровно через три часа, — минута в минуту он уже докладывал. — Работает, как часы.

— Молодцы. Отдадите котельщикам и можете отдыхать. Обещаю и доплату, и по отгулу.

— А можно сегодня доработать, и по два отгула?

— Если не свалитесь. — Начальник был более чем доволен. — Заодно они и второй двигатель в перемотку привезут.

— Тому движку перемотка не требуется, — там посадочные гнезда разбило, а у нас и отцентровать боковины не на чем.

— В инструментальном берутся. Вам только разобрать, да собрать нужно. А сейчас позавтракайте, да отдохните пару часиков.

А Леха последние слова, словно, уже и не слышал.

— А это от того?

Сантиметрах в тридцати над столом ….

В полумраке кабинета вращение этой штуковины можно было бы и не заметить, но, когда знаешь ….

— Не, у того двигателя подшипник заклинило, — он и так больше полугода без остановки работал. Я же сказал вроде, что не знаю, как остановить. Теперь стало понятно, что нужно, всего лишь, нарушить центровку.

— А это? — Леха воспользовался паузой.

— Это? — Засмущался Начальник. — Первый вариант. Упрямый до невозможности. Вертится, как ему хочется. И, упаси боже, в какой-либо корпус заключить, — тут же останавливается.

— А если открыто? Только в подшипники? — Подсказал из-за спин Санька.

— Этого я не пробовал. — Признался Начальник. — Да, я только вчера и узнал, в сейфе, что ротор там только висит в центре, но не вращается.

— А почему он в статоре сначала работал, а потом перестал. — Санька опоздал к началу разговора, — и потому придется начинать объяснения сначала.

*

7.

На одной зарплате уборщицы, и так, не проживешь, а тут еще и дочь частенько начала на замужество намекать. Вот, и приходится приработки искать. Слава богу, найти можно.

— Ты где это так наклюкался? — Время, конечно, не позднее, но береженого бог бережет. Валентина от греха подальше перебежала на другую сторону улицы. И мужик — … туда же. Валентина в страхе оглянулась.

«Санька? Одновременно ведь, кажется, через проходную проходили?».

«Наклюкался» — это еще слабо сказано, — Санька шел, ничего не соображая, широко растопырив руки.

— Кто? Я? — Санька долго пытался ее разглядеть, потом узнал, и пьяно рассмеялся:

— А? Это ты Морозова? Осуждаешь? Дура ты баба, Анька. Ну, позволил себе на донышке ….

— Тазика, или корыта? — Валентина широко развела руки.

— Дура ты баба. — Повторил Санька. — Им-мею п-раво. Сегодня я потерял своего друга. Не скажу, что лучшего, но мы дружили. — И Санька завалился на хлюпкий, доживающий свое последнее время, забор.

— Глаз, что ли, нет, пьянь подзаборная? — Тут же раздалось из глубины небольшого сада.

— Не шуми, бабка Нюра. Цела твоя крепость.

— А, это ты, Санек? Где же сегодня промок? — Вышла к калитке дородная женщина. — Где так опять набрался?

— Беда у меня, Аня. Друга своего потерял. — Санька принял-таки вертикальное положение. — Леху-то помнишь? Вот, его. — Санька громко икнул. Больно мне, Аня. — Санька оттолкнулся от забора, и без оглядки пошел вперед.

Валентина бросилась следом, но Саньку так штормило, что поравняться с ним удалось только у самой школы:

— Что с Баламутом стряслось?

— С кем? — Санька остановился, долго смотрел на Валентину мутными глазами, пытаясь что-то сообразить. — А, с этим? Умер он. Для меня, по крайней мере.

— Когда? — Валентина вдруг отчетливо вспомнила, что Санька выходил один, но пропустила мимо ушей «Для меня, по крайней мере». — Несчастный случай?

8.

— Дурак ты. — Битый час, поди-ка, потеряла Валентина, пока добилась-таки ясности от этого «болезного». — Завтра самому же смешно будет. Поругались, вишь ли, они? Есть от чего ругаться? Сам-то подумай?

Санька, кажется, мало-помалу трезвел, но сговорчивей не становился:

— А ты как думаешь? Прямо в глаза назвать меня тормозом прогресса, — кто такое стерпит? Я и всего-то его к редуктору пришпандорил. Пришлось, конечно, молотком пару раз колонуть. Но не от этого же он угорел? А Леха …. Это надо же? Я — тормоз прогресса. Даже Начальник со мной согласился, а этот …. — И Сашка стукнул кулаком по спинке скамейки, да так, что их сосед боязливо отодвинулся на самый край.

Других-то давно, как смыло, а этот сидит. А ничего. Скамейка крепкая, — много выдержит. Пытались тут некоторые на металлолом сдать, — так и вытащить не смогли, и по шеям за милую душу огребли. И поделом, — возле скамейки — даже по ночам аншлаг.

— Лешку? — Даже прозвище любимое забыла Валентина. — Зачем?

— Проверить хотел. Если вертится сам по себе, то и на привязи должен. Не захотел. А Леха меня тормозом ….

— Дурак ты. — Повторила Валька, женщина веселая, — за словом в карман никогда не лезет, — лупанет — так лупанет. — Да, если бы я на каждое слово пузырилась, — давно бы разорвало. Живу, как видишь. Иван Николаевич, вон, на тебя не обиделся, а должен был, как я мыслю. Тут Нобелевскую премию давать надо, а ты взял, — и загубил его мотор.

— Нобелевскую? — Санька задумался, и, похоже, надолго, — и Валентина заторопилась:

— Я пошла? А ты никуда не заворачивай, хватит тебе, а то, завтра не встанешь.

— Извините. — Валентина вздрогнула даже. — Фамилия вашего начальника не Ерофеев случайно?

Валька удивленно посмотрела на «соседа». — Случайно — не случайно, но Ерофеев.

— Добился своего, значит? Надо же?

«Еще один „болезный“?».

Точно, «болезный». — Он же с пятого класса только и говорил про такие двигатели. Били его за это, а он набычится, и стоит на своем.– Сосед заговорил с таким жаром, что и Санька разом трезветь начал. — А в институте препода по ТОЭ чуть ли не до Кондратия довел.

— Не довел же …. — Себе на удивление, вступилась за Начальника Валентина. — Прав он оказался.

— Препод сначала незачет поставил, а потом, бывало, они, нам на радость, могли всю пару на спор загасить. Мда …. — Сосед поднялся. — Ладно, привет ему передавайте. — И торопливо пошел по улице.

— А от кого привет-то? — Опомнилась Валентина.

— От кого? Скажите, Таня от меня ушла. Из-за него, кстати. — Сосед вернулся. — Все у нас было. Деньги, приемы, друзья. Все — побоку. Любовь была. А она однажды проговорилась, что только его и любит. Ну, и пошло-поехало. Эх, ладно. Хорошие вы ребята. — Махнул рукой, и …, чуть ли не опрометью метнулся в переулок.

КВЕСТ

Повесть

Глава первая. Не царское это дело

1

— Ой, бабушка, дождик — как зашумит: «Шу-шу, шу-шу, шу-шу, шу-шу!». — «Вот болтушка! Все буки забила».

— Страшно было?

— Не-а. А другой бабушке было страшно. — И Алинка-Калинка смешно сморщила нос, затем с серьезным тоном вздохнула. — Пришлось мне с другим дедушкой эту трусиху успокаивать.

— Неужели, не страшно было?

— Нет же, говорю. Я же взрослая, — в этом году в первый класс пойду. Скоро уже.

— Где же вы дождик нашли? — Мать, похоже, и на самом деле, запуталась. — На небе ни одного облачка. — И недоуменно посмотрела на Сергея.

— На мойку с Алексеем Королевым заезжали.

— Можно же было и в другой раз заехать.

— Ой, бабушка. — Всплеснула руками Алинка-Калинка. — Я же самое главное не сказала. Мы же в лужу заехали по самое «нельзя».

— Ишь, ты как говоришь? — Удивленно улыбнулась мать, она же бабушка, вернее, прабабушка.

— Мне бабушка …. — И Алинка-Калинка заморгала глазами. — А ты — точно, бабушка?

— Прабабушка. — Напомнил Сергей. — Но можешь смело называть ее просто бабушкой.

Новое осложнение. — А можно я буду ее называть не просто бабушкой, а, просто, бабушкой.

— Конечно. Я буду только рада.

— Я — тоже. — Весело рассмеялась Алинка-Калинка.

— Где же вы все-таки лужу-то нашли? Сухмень везде.

— На повороте, на бывшем Дворище. — Сергей, наконец, закончил приводить себя в порядок, повесил полотенце на веревку, с удовольствием потянулся и вернулся на веранду. — Хотел трактор объехать, — ну, и стащило в лужу.

— Вот видишь, совсем памяти не стало. Все за эту лужу ругаются, а засыпать некому. — За эти два года мать сильно сдала, и память, наверное, — не самое худшее. — Там ведь в июне коза Лиды Грибковой утонула.

— Ой, бабушка! — Вспомнила Алинка-Калинка. — Ужас-то какой. Там другой дедушка чуть не утонул. Его деревом вытаскивали.

— Как это — деревом?

2. Лужа

1

Не всегда и не все можно рассказывать.

Выход на финишную кривую должен, по идее, подкинуть сил, — остается почти ничего по вполне приличной трассе, но Сергей, вопреки всему, почувствовал, как наваливается неодолимая усталость. Сейчас бы свернуть куда-нибудь на полянку под кустик и соснуть хотя бы полчаса, но сначала обнаружилось то, что прежде не замечал. Полянки-то есть, а вот съездов к ним нет, — только через деревни, но тут — вилами на воде писано, — тут тоже сенокосы.

Сергей глянул на часы. Половина седьмого, — а значит, с минуты на минуту оживится дорога. И поднимется пыль.

Положа руку на сердце, он всю эту обратную дорогу боялся не сорваться. Особенно, в южных областях, когда Алинка-Калинка была еще слишком слаба, — и сердце заходилось от каждого ее хрипа, всхлипа, или кашля.

Сам-то он был даже рад этому бегству. При всем при том, что понимал, что капризам Валентины есть веские основания, и десять дней мужской «каторги» — не смертельный срок. Правда, он сомневался, что десять дней — панацея, но ему и такой-то отпуск — хорошо, что дали, — «И ни днем больше», хотя в отпуске не был уже три года. А это значило, что родителей снова не проведает. «Повезло», — вот, только, внучку жаль, — Алинка-Калинка всю зиму только и говорила о Черном море, а пришлось убегать, на него даже не глянув, — даже издали, «чтобы не травмировать».

Конечно, его самонадеянность могла дорого обойтись, но внучка стоически выдержала обратную дорогу, да, и аллергические приступы случились всего пару раз. С туалетами — да, были проблемы, но, тем не менее, справились. Сергей даже не ожидал, что повстречает столько участливых помощниц.

«Чего они так тащатся? Словно „не подоенные“. Пропустили бы, что ли?».

Эту пара «КамАЗов» и «Газель» он догнал, когда и обгонять уже не было смысла. Участок дороги был подготовлен к «ямочно-заплаточному» ремонту, но больно уж мозолили глаза эти, закрывающие окоем, борта, с которых из-под плохо привязанных тентов на каждом качке выбрасывались порции торфа.

Сергей решил-таки притормозить, но задний «КамАЗ» вдруг просигналил, мол, обгоняй, — путь свободен.

И это оказалось ошибкой. Едва Сергей обогнал тяжелогруженную машину, как она тут же двинулась следом, почти впритык, и по центру дороги, а первый «КамАЗ» и «Газель» ….

«КамАЗ», — оно понятно, — «чешет» неспешно по своей стороне, — танки грязи не боятся, а вот «Газель» непонятно себя ведет, — ему-то какой резон плестись черепашьей скоростью?

Сергей нетерпеливо посигналил, — и «Газель» перестала метаться по дороге, выехала на «встречку», и… с той же «крейсерской» скоростью ….

Тут-то и вспомнились рассказы бывалых водителей. «А что? Регион на номерах другой. Очистят за милую душу. Если только очистят, может, и машинами промышляют?», — Заныло под ложечкой, — и Сергей поглядел по сторонам. Места знакомые, но постольку — поскольку: на машине здесь только по большаку бывал.

Впереди — крайняя деревня, всего скорее, вся — за высокими заборами. Зажатая лесами да болотами, деревня была неперспективной, — сад, телятник, да под десяток домов, а сейчас, всего скорее, здесь СНТ, поскольку сад вымерзал, телята болели, — в общем, бесперспективная деревня.

Помнится, — перед деревней свернуть можно, но съезд слишком крут, да, и вряд ли позволят это сделать.

«Через деревню? Только у крайнего дома, но уже в последний приезд здесь стоял металлический забор, а дальше болото, так и не осушенное. А дальше? Не помню».

Сергей достал из бардачка пистолет, снял с предохранителя, и положил его рядом с собой.

«За деревней — моя отворотка, и далее — четыре километра — лес, и ни одного дома, — значит, все случится где-то там».

Дорога снова стала «цивильной», но «Газель» впереди так и продолжала плестись по «встречке».

2

Проглядел- таки. Правое колесо попало в выбоину, — машину подбросило, и внучка громко простонала. Простонала, но не проснулась. Это, конечно, не спасает, но стрелять придется «на поражение». Честно говоря, этот вариант он подсознательно обходил, но судьбу не обманешь.

Увы, вариант «свинтить» на грунтовку сразу же отпал, — на спуски перед деревней свалили снятый с дороги асфальт, — знать, решили сделать настоящие объезды. Хорош бы он был, метнувшись туда наобум Лазаря!

3

И все-таки справедливость еще существует.

В его состоянии заметить поднятый вверх шлагбаум, скрытый в кустах, — можно принять за чудо, но Сергей его увидел, и, с этого момента глаза — словно прилипли к мосту, робко выглядывавшему из зарослей тростника.

«ХМ! Робко? Нашел тоже время на лирику».

Сергей почувствовал, как мгновенно вспотел затылок, и испугался, что водитель «КамАЗа» может заметить его нетерпение. И тогда ….

Справедливость — она, конечно, существует, но здесь все было против него. И, прежде всего, оно самое — нетерпение.

«Рано …, рано …, рано еще», — И, все равно, Сергей вывернул баранку на пару секунд раньше. Левое переднее колесо жестко наткнулось на бордюрный брус, … машину бросило вверх, и тут же вниз.

Заднее колесо обычно идет по внутреннему радиусу, а это значит ….

Сергей потерял эти секунды.

Машину инерцией бросков уже несло к левому бордюру по оросившемуся за ночь мосту.

Разумеется, на мост уже навозили столько грязи, что от бордюра уже давно нет толку.

«ДАВИ НА ГАЗ!», — Ударил по ушам Славкин крик. «Его же здесь нет», — Растерялся Сергей, но нога опередила сознание.

За мостом, — напраслину возводил-таки, — похоже, следили, — машина мягко ткнулась в брус, жалостно завизжало колесо, и… ее буквально вынесло с моста.

«На крутых виражах машина, теряя скорость, входит в неуправляемый занос, а это — гарантированная смерть», — Все еще звучит в ушах голос друга, но не время отдавать должное знаменитому автогонщику Славке Демину. Тяжелая машина уже закрыла окоем.

Сергей ударил по тормозам, — естественно, и здесь не обошлось без юза, — и, не дожидаясь полной остановки, выскочил из машины. Вскинул пистолет. Но что это? — Сергей успел увидеть искаженное лицо водителя, затем оно вместе с кабиной осело вниз, и… пропало.

Странно. Кузов сначала тоже пропал, потом появился.

«А-А-А-А!».

Машина …. Он же видел ее напротив ….

Перед ним дородная женщина пряталась за спиной мужчины.

Сергей встревоженно оглянулся назад.

Интересно. Чего это она?

Над кустами по-прежнему возвышается кузов «КамАЗа», перекрывая половину выезда. Из-за этого кричать? Или она увидела водителя «КамАЗа»? Где?

«Нет, ее взгляд направлен именно на меня. Пистолет?»

Да, пистолет. Наверное, хорош был его вид? Небритый, в спортивном костюме, и с пистолетом.

— Извините. Это не на вас. — Сергей смутился, но пистолет не убрал, — его время может наступить в любой момент.

— Да, прекрати ты верещать. — Одернул мужчина жену, и спросил. — Что тут происходит?

А что тут ответишь? — Похоже, попал под разделку.

— Эти?

— Эти. Зачем, не знаю.

— Совсем озверели. — Констатировал мужчина. — Тут к Григорию Алексеевичу брат приезжал. Уехал в лес и пропал. Вчера сорок дней отмечали, как его труп в лесу собака нашла. Ветками закидали ироды. Тоже на машине был. А пропал неделей раньше.

— Пока их не поймают, я — сюда ни ногой. — «Осмелела» его дородная половина, и вышла из-за спины. — Поехали, — на работу опоздаешь.

— Посмотреть надо, — сможем ли проехать.

— Так он посторонится. — Все, оказывается, решается просто. — Тут немного и надо-то.

— А в это время ты «КамАЗ» передвинешь. — Ого! Здесь, похоже, и шутники проживают.

Подействовало.

— Меня Владимиром зовут. — Мужчина протянул, было, руку.

— Сергей. — Он переложил пистолет в левую руку, но здоровкаться было уже не с кем.

— Трудно будет выехать. — Разочарованно резюмировал мужчина с моста. — Я только второй год, как за руль сел.

— Выедем, если… сможем. — И Сергей увидел, как мужчину всего перекосило.

— Может, не надо?

Сергей, не сводя глаз с окна, двинулся к машине.

Понятно, почему кузов сначала пропал, потом появился, — поднят, и оттого теперь расположен почти горизонтально.

— Может, не надо? — Почти всхлипывая, повторил Владимир, но Сергей уже был у «КамАЗа», и держался за ручку двери.

— Давай, Участковому позвоним?

— Это обязательно. — И Сергей нажал на ручку, и… еле-еле успел отскочить. Дверь с грохотом ударила по бревнам, а тело водителя упало под ноги.

— Звоните Участковому. — Сергей сочувственно посмотрел на Владимира. — Придется сегодня прогулять.

— Можно по грунтовке. — Владимир с мольбой посмотрел на Сергея.

— Придется прогулять. — Сергей, грешным делом, и сам был бы рад сбежать. — Звоните Участковому.

4

На радость нечаянных свидетелей, Участковый оказался рядом с деревней, — возвращался с неудачной «охоты» за каким-то Петровичем.

Правда, к его приезду водила «КамАЗа» успел очухаться. Почти. Он, судорожно цепляясь за колесо, уже поднялся на колени, еще одно усилие, и …. Сначала он увидел перед собой ноги, потом направленный на него ствол пистолета, осел на четвереньки, и забился в истерике.

Наверное, из-за его вопля и не заметили, как подкатил на козле Участковый.

— Здравствуйте, Владимир Семенович, но не Высоцкий. Что это у вас за монумент такой? Это из-за него вы меня потревожили? Кто его так? — Участковый так и сыпал вопросами. — А вы …? — Он увидел направленный на него пистолет. — Не понял, Владимир Семенович?

Сергей проследил взгляд Участкового:

— Документы — в машине. Разрешение на оружие — там же.

— Дело не в разрешении, а в том, что оно направлено на человека. При исполнении. — Начал Участковый, но Сергей усмехнулся:

— Вставшего на линии огня.

Подполковник нервозно оглянулся. Вовремя.

Водила «КамАЗа», увидев сбоку глаза фараона, перестал выть, и, — вдруг повезло ведь, — тихой сапой добрался до «УАЗика» и уже открывал его дверку.

Не зря, выходит, подполковник имел «вредную» привычку, не оставлять ключ в замке зажигания.

Попытка удрать не удалась. От одного взгляда на замок у него пристыли к асфальту ноги. И, наверно, что-то сделалось с мозгами, потому, что сначала он, словно, крадучись, побрел по дороге, и лишь после грубого окрика побежал.

Наверно, в него попали. Услышав выстрел, он сделал еще пяток шажков, а потом упал.

— Это куда тебе попали? — Участливо спросил милиционер, когда водилу водворили в машину.

— Я не понял. Травмат же. Но куда-то попали. Не мог я понять, ты-то же, гражданин начальник, понимаешь, что у меня и так все тело болит. — Ага, проговорился-таки задержанный, но Участковый не подал виду. — А бежал-то зачем?

— Так ведь нечасто фраера с волыной встретишь. Поневоле побежишь. — Задержанный продолжал гнуть свою линию.

— Не могу с этим не согласиться. — Усмехнулся подполковник, — И кто же это на тебя с волыной вышел?

5

— Они. — Водила кулаками растирал по лицу грязные слезы. — Это все они. — Он затравленно покосился на Сергея. — Думал, что толку порожняком машину гнать, — подзаработаю малек, а они… он волыну мне в ноздрю: «Пара косарей — и мы в расчете». Какая пара, если я за четыре купил. «Ладно», — говорю, а сам — по газам, и …. Не хотел я его давить, потому и решил виражнуть. Да вот, видишь, что вышло. — Врал задержанный напропалую.

*

— Ну, да, ну, да. — Усмехнулся Участковый. — Подельники-то, где залегли?

— Какие подельники? Один я был. — Но взгляд задержанного стал колючим-колючим. — Нет у вас ничего на меня. Прошлое — не в счет. Я за него отмотал сполна. — И он в отчаянии ударил кулаками по спинке сиденья. — Больше ничего не скажу.

— И не надо. — Подполковник выбрался из машины. Жарковато становится. — Видишь, над дорогой БПЛА висит?

— Что? А, это? — И, что интересно, задержанный успокоился. — Ну, и что?

— А то, что он за вами следил.

— А? Значит, на живца охотились? Ну, так промашка у вас вышла. Не было тут его. Не было. Дупель-пусто-пусто, — Сергей видел, как его лицо меняется от испуганного к торжествующему. Он уже понял, что дрон, по его уверенности, запоздал. — Так что не позорься, — отпускай меня, начальник.

Подполковник отошел от машины, и долго разговаривал с кем-то по телефону.

Вернулся он в подавленном состоянии. — Я тебя, все равно, задерживаю.

Сергей догадался, что, действительно, дубль-пусто-пусто:

— А записи с видеорегистраторов сгодятся?

Собирая его на Юга, друзья-соратники подогнали пару крутых видеорегистраторов. Лишними, — сказали, — не будут, — не в карманах нести.

— Пошли, посмотрим.

Лишними, регистраторы, действительно, не были. Все, конечно, надо будет доказывать, но их разместили так умело, что доказывать будет, чем. И, главное, номера хорошо читались.

— И все-таки мы не познакомились. — Выйдя на мост, Участковый заметил скамейку. — Присядем? Или нет. Зажрут, пожалуй. Ладно, коротенько. Кто, откуда и куда?

— Сергей Васильевич Калинин. Позвольте, документы достану.

Участковый долго «переваривал», потом расцвел в улыбке:

— Не к Василию Сергеевичу едете? Точно. Он сказывал о вас, когда мне мой «Феррари» подваривал.

«Ничего себе ныне Участковые живут?», но подполковник, заметив его удивление, только весело рассмеялся: «Наши пересмешники так „УАЗик“ назвали».

— Так, документы нужны?

— Нет. Коротко, если силы еще есть, что тут все-таки произошло?

Конечно, в его рассказе было больше догадок, нежели фактов.

Сергей развел руками:

— К моему стыду, регистраторы больше расскажут.

— Де, а мне надо …. — (И на ухо). — Вот это точно — к стыду, — забыл о внучке.

— Лен, сведи человека. — Моментально догадался Владимир. — Тут, все равно, — мужской разговор.

«Мужской» разговор затянулся надолго. И Сергей заволновался, что внучка долго не возвращается. Наконец, она показалась. Довольная и счастливая.

— Что так долго?

— Омлетик ела, потом ягоды, потом сок. — И сообщила. — Теперь можно с голодным бороться.

Можно, но сначала …. На дороге открылось движение. Потом прибыл микроавтобус с ОМОН.

— Опричники-то здесь зачем? Я бы и тобой проехался. Без проблем. — Недовольно прошипел теперь уже арестованный, переходя в автозак.

— Иди, не разговаривай. — Тут же его неучтиво подтолкнули в спину. — С эскортом поедешь.

Вслед за ОМОНом объявились «дорожники», покрутились-пошептались, и, опуская на место кузов, не без труда выдернули из канавы еще сильнее просевший самосвал.

Но и Сергею скучать не пришлось. Еще в Краснодарском крае добровольные помощники на одном из кемпингов соорудили для Алинки-Калинки добротный гамак. А теперь самое время прибрать его. Пришлось бы помучиться, если бы не Лена, а, оказалось, все просто, все вошло, еще и место осталось.

— Где Михаил Михайлович? — Сергей уже знал имя Участкового.

— По телефону с кем-то на дороге беседует.

Заметив Сергея, подполковник поманил его к себе. — Ну, у тебя — все? Тогда отключаемся. — Убрал телефон в карман. — На сегодня и с тобой — все. Завтра подъеду, — тогда и составим протокол. С регистраторами тоже завтра решим. Машин «твоих» нигде не нашли. Боюсь, теперь надолго залягут. Ну. — Он протянул руку. — Василию Сергеевичу огромный привет.

6

— Де, там бабушке плохо. — Не пришлось Алинке-Калинке заняться любимым делом, — оказалось, «весь Юг уже поставлен на уши».

— Не, ма, у нас — все хорошо. Все хорошо, говорю. Де, связь плохая.

Пришлось остановиться, выйти из машины.

— Да, ма, нет, еще не приехали, но подъезжаем. Не голодная, — меня омлетом накормили. Тетя Лена. Тетя Лена, говорю. Чужая. Да, не, мы …. — Вот ведь, шесть лет, а догадалась, что нельзя о происшествии говорить, — там совсем с ума сойдут. — Ладно, ма, от бабушки позвоню.

— Поехали? — Но Алинка-Калинка не ответила, из-под руки всматриваясь вдаль.

— Де, а там что?

В полукилометре на повороте к деревне стоял… МТЗ-50. «Жив, курилка?», — и Сергей почувствовал, как разлилось где-то под сердцем неожиданное тепло.

— Ну, ты даешь. Не узнала трактор? У соседа…

— Трактор я узнала. Как его не узнать? МТЗ-50. — Обиженно ответила внучка. — Нет, там, у леса… белое.

— Белое? — Ага, за засохшим деревом Сергей обнаружил это нелепое, — и даже неподобающее пятно, — «Одного из десяти миллионов людей в белых «подштанниках». — Грибник, наверное? Дачник.

— А почему в белом? — Конечно, если бы Алинка-Калинка дольше побыла на Юге …. Кстати сказать, она не видела его легкий костюм, так и не побывавший в употреблении.

— Пожалуй, от жары спасается. Доедем, — спросим. Поехали?

— А ремень безопасности? — Лукаво глянула на него Алинка-Калинка, — она-то уже успела «пришвартоваться».

— Слушаюсь, командир. — Какое там, слушаюсь, — когда к машине от куста бросаются люди? «Недалеко же уехали. А если бы мы не остановились?».

Однако ответ был, как на ладони. Вряд ли, случайно трактор стоит, перекрывая дорогу, и этот грибник в белом в лесу, где грибы всегда были редкостью. Если бы не внучка, ему удалось бы, возможно, выиграть время…. А так ….

— Ой, спасибочки! Мы бы и сами добрались. — Взгляд никак не сфокусируется на лице. Ну, да. Видел его на остановке, когда проезжали мимо. Не узнал, однако, и сейчас.

— С рейсового? — Спросил на автомате.

— Ага, сегодня-то к нам в деревню автобус не заезжает, а у нас время на сегодня назначено.

«Значит, не дачники», — но, нет, не узнать ….

Женщина полезла, было в салон, и вдруг попятилась назад. Выходит, точно, не дачники. Полковничьего кителя, повешенного на спинку сиденья, испугалась?

— Ну, что же вы? Устраивайтесь удобнее.

— Гляди, старая, нас домой генерал повезет. — Супруг, — надо полагать, — уже основательно утвердился на сиденье.

7

А «курилка» -то, — похоже, — не так и жив, коли заглох почти посередине дороги. И, надо же, именно здесь? Или? Слева обочина перелопачена так, что и трактор не всякий проедет, а справа — ничем не объяснимая лужа. И дорога …. По этой тяпушке на большой скорости не всякий рискнет. А теперь выяснилась еще одна пикантная деталь лужи. Сюда и планировали загнать? «Зачем? Вряд ли это связано с моей профессией?

Сергей остановился метрах в десяти от трактора, и лужи, как бы. Огляделся, не выключая мотора. Раньше это место было поскотиной. Оттого и Дворище. Справа. Увы, старый, читай, — древний, вечно затянутый ряской, пруд засыпан.

— А зачем пруд засыпали?

— Так, бис его знает. Сказывали, кто-то из горожан эту землю купил, — хотел рыбу здесь выращивать. Пруд чистить стали, да экскаватор чуть не утопили. — И, все же, кто это? Неужели, Валерка? — Потом ему сказали, что нельзя рыбу в таких местах выращивать. А он уже лес вырубил. Вот он лес продал, а все пеньки в пруд свалил, и землей засыпал. Теперь, ни пруда, ни леса, ни поля, даже сорняки не растут. Безобразие одно.

— Понятно. Лужа больно глубокая? — Не оглядываясь на спутников, и не сводя глаз с трактора, спросил Сергей.

— Не. Не очень. Митрей, правда, здесь трактор мыть умудряется. — И так и не расшифрованный попутчик со знанием дела подсказал. — Главное, чтобы лужа с откоса не пошла. Обочина — слабовата, — мужики говорят.

— А лужа откуда? Грунт-то насыпной.

— Загадка природы, говорят. Когда дорогу строили, грунт в этом месте пять раз полностью уходил.

— Ври боле. — Усмехнулась супруга. — Два раза уходило, — это правда. Хотели даже дорогу в другом месте проводить, но после второго раза успокоилась земля. — А Сергей такого и не помнит, хотя дорога строилась при нем. Правда, он и сам был мелковат в ту пору, чтобы помнить.

— Нет, пять раз было. — Упорствовал супруг. — У меня отец здесь на тракторе работал. — Это, конечно — «аргумент», с этим не поспоришь.

— И лужа сразу была?

— Не сразу. — (И все-таки кто же он?) — Пожалуй, когда здесь силосную яму капитальную соорудили. Точно, тогда лужа и появилась. Всегда маленькой была, но уже второй год — как наособицу. Лужа никогда не просыхает.

«Ну, вот все и разрешилось. Бетонные плиты перекрыли пути ключей, — а в этом месте, как помнится, всегда было мокро, — и воде пришлось искать выход верхом».

А глаз ведь не случайно зацепился за «безобразие». Из пруда даже зимой всегда вытекал ручей. Засыпав пруд, перекрыли отток воды, — и она пошла сюда.

— И что, лужа с откоса часто сходила?

— Так с этим трактором и сходила. Правда, он тогда не Митрея был. Аки языком слизнуло. Помяло сильно, но вытащили, выправили. А по весне тут легковушку смыло. Эту даже не помяло. Митрей и вытаскивал.

«Так. Становится все веселее и веселее».

— А Дмитрий что за человек?

— Митрей-то? Обнокновенный. — Пожал плечами пассажир. — Выпивает, конечно, но меру знает. Не хулиганит. Всегда помочь людям готов. И цену не сильно заламывает.

— Ага, не сильно. — Вскинулась супруга. — Тыщу за небольшой воз дров, — тебе, не сильно?

— Ну, тогда, сама дрова и привози. А может, мне в деревню сбегать?

— Сиди уж, бегун. Добегался уже. А Таня в поле, поди-ка.

«А сам-то не мог догадаться, позвонить?» — Увы, попытка дозвониться не удалась.

Что же делать?

Тихо кругом, ни тракториста, ни дачника того. Сергей оглянулся на попутчиков. — Откуда возвращаетесь, если не секрет?

— В областную больницу ездили. — Тут же разоткровенничалась словоохотливая попутчица. — Вчера туда из районной направили. А этот шалопут может и до полудня пропасть. Все трактора — при деле, один он, как в проруби.

Сергей заметил, как муж ткнул ее в бок. — Он — тоже при деле. Дров-то нам кто привезет?

— Ну, да, ну, да. — Покорно согласились попутчица. — А ничего, если мы тут подождем?

— Конечно, ничего. — Улыбнулся Сергей. — Только, кажется, долго ждать придется.

— А нам спешить некуда.

«Ну, тогда, помолясь». — Сергей трижды перекрестился, еще раз примерился. — «Нет, лучше выйти, пожалуй».

Он не полез в тяпушку из воды и глины, но расстояние от заднего колеса до лужи позволяет пролезть это «бутылочное горлышко», а дальше будет даже шире.

— Ну, что, командир, устала?

— Не, только телефон разряжается.

— Давай, подключим к машине.

— Ну, тронулись, помолясь.

Сергей, на всякий случай, тормознул у заднего колеса. «Все верно, — вписываемся».

Вписывались и дальше, но глина, — где только Митрея и носило? — лохмотьями лежала повсюду.

Он еще не знал, что зазор придется делить не на два, а на четыре, и ехать, как по стиральной доске. То, или иное колеса наезжало на комок, — машину тут же бросало вправо, либо влево, — и у Сергея от напряжения вспотели ладони. Они не достигли еще переднего колеса, а машина уже дважды застревала. Нужна бы скорость, но о ней и мечтать нечего.

И все-таки, хоть и медленно, но они продвигались. Вот уже и переднее колесо медленно проплывает мимо.

«Еще чуть-чуть».

«Еще…».

8

Он не понял, откуда прилетела эта птица, даже не прилетела, а упала на левое переднее колесо трактора. Упала, расщеперив крылья, Бел-свет не заслонила, но солнце померкло.

Почти все из детства забыто, а вот рассказы бабушки о птице Сирен закрепились в памяти. И хотя они в основе своей не совпадали с традиционным представлением о ней, но именно такой Сергей и по сей день иногда видит в своих снах. Лицо бабушки уже не помнится, а красивое, но ледяное, лицо птицы, — Сирен, ее бабушка называла, — остается почти неизменным. Часто она снится, — и Сергей уверовал давно, что когда-то она явится ему наяву.

«И худо будет тому человеку, кому явится Сирен-птица, свет, так, и померкнет в его глазах».

«А я ее палкой, вот так», — и Серенька, изо всей силы, стегал вицей ненавистную крапиву.

«Охо-хо», — качала головой бабушка, — «Сильна Сирен птица, — в когтях запросто быка уносит», — «А слона?», — «И слона».

Говорят, случается, что у человека перед глазами за доли секунды проносится вся жизнь. Можно верить этому, можно не верить, да и время сейчас не долями секунды измеряется.

А дальше, вообще, все за гранью разумного.

Сергей вдруг понял, что ищет-ищет его глаза чарующий взгляд Сирин-птицы, — И тут-то и испугался Сергей-Серенька, что поздновато вспомнил бабушкин наказ.

«Сирен-птицу встренешь когда, в глаза ей не вздумай смотреть, Серенька. Тело не унесет, а душу заберет, — тогда до конца своей жизни тоской маяться будешь».

А как ей в глаза не глянешь, если вот они. Прежде чем ослепнуть, он понял, что не холоден ее взгляд, а совсем даже наоборот, — горяч и жарок.

Жаром по глазам, — что тут скажешь? — полосонуло, но успел-таки от взгляда холодного оторваться. И уже не увидел, а только почувствовал, как на капот упало что-то тяжелое, и упало не просто так, а с накатом, бросившим машину в сторону лужи.

Только, знать, еще не пришло время ему ослепнуть, хотя он и увидел лицо Сирен-птицы. Искаженное от страха, оно совсем не было похоже на прекрасное лицо цыганки.

— Митрей? Он-то тут что делает?

Видимо, он все делал не так. «ДАВИ НА ГАЗ!», — наверно, в другой ситуации это и сработало бы, но сейчас левые колеса были на асфальте, а правые — в воздухе, — то есть, в воде. Оно и сработало против него. Вместо того, чтобы вытащить машину на дорогу, ее бросило еще дальше в лужу. А к тому же, …. Они могут слететь в кювет и без лужи, — и Сергей нажал на тормоза.

Он ожидал, что тормозной путь будет «бесконечным», но колеса на что-то наткнулись, — и, — это надо видеть, — Сирен-Митрея смахнуло с капота, аки ….

Нет, это АКИ еще попыталось удержаться на капоте, но рухнуло под колеса, выбросив веер ярких брызг.

Немного для водителя вещей, страшнее, чем увидеть под колесами машины раздавленного человека, но Сергей рывком распахнул дверь, и одним рывком выскочил из машины.

И все-таки перед ним была птица, — мокрая курица, но птица. На лапы скоро вскочила, а взгляд неосмысленный, с перьев сплошными потоками грязь стекает.

— У… У … … У … — И рукой на лес показывает.

— Тебе, никак, жить надоело? — Чисто интуитивно Сергей понимал, что необходимо выплеснуть на кого-то, — хотя понятно, на кого, — накопленный за дорогу и многократно умноженный здесь стресс.

— У…. У…. У…. — Сумасшествие показывает? Деньги вымогать начнет? Ну-ну! Адекватный водитель «чистосердечное признание» на морде подставщика пишет. «Куда побежал?».

— Утонет же сейчас. Как пить дать, утонет. — И сам на обочине остановился, и руками машет. — Стой. Стой же, говорю.

Ну, эта-то силосная яма еще по прежним приездам помнится. Если и новая такая, то, без БУЛДЫ, не позавидуешь деревне.

— Чего тут у тебя?

Старая силосная яма по периметру уже обросла всем, чем можно, — полный «букет».

А вот и дачник! Не нашел ничего лучшего, как отправиться именно здесь. А впрочем, на этой янтарной зелени и позагорать можно.

— Утонет, — это и к бабке не ходи. — «Шаман, однако».

— Что? — Дачник остановился, и прокричал снова — Что?

И тут же по колено «провалился сквозь землю.

— ТОНУ! — Взвыл дачник, и рванулся изо всех сил. Но сколько уже зверья и птицы стали жертвами этой рукотворной трясины?

— Помогите! — Но чем больше он метался, тем глубже погружался в темнеющую на глазах янтарную зелень. — Помогите. — Он вдруг запнулся, уже понимая, что ему уже нечем помочь.

— Валим березку. — Удивительно, как проросло, поднялось, и, главное, уцелело это зеленое чудо в белом сарафанчике. Оно и им поддалось не сразу, — ну, конечно, ствол в обхват должны питать сильные корни. И все-таки она сдалась. Ну, не то, чтобы сдалась, — она еще цеплялась корнями за жизнь, Вдвоем-то они ее одолели, положили аккуратненько в руки «утопленника» и оставалось дело за малым, — выудить его.

— Сейчас топор принесу, — Дмитрий опрометью метнулся к трактору, но у трактора и застрял. — Нет нигде. В лесу, поди-ка, забыл.

Услышал ли его дачник, нет ли, но он вдруг взвыл, запаниковал, задергался, и проявил такую прыть, что березка, освобождаясь от гравия, вдруг вся начала неудержимо сползать вниз, — сейчас бы и самим туда не съехать.

— Замри. — Теряя остатки терпения, заорал тракторист, но окрик возымел обратное действие, — дачник плаксиво заскулил, и принялся еще поспешнее карабкаться по березе.

— А он прав. — Обрадовался Дмитрий. — Держим березу, а он сам пусть по ней лезет.

— Я же не смогу долезть. — Дачник «сменил пластинку», но тракторист был непреклонен. — Тогда жди, — сейчас, если успею, веревку принесу, — за шею и вытащим.

И ведь смог, и вытащили. У дачника щедрым потоком текли слезы благодарности, но они нисколько не разбавляли вонючую жижу, кою он растирал по нервно вздрагивающим щекам.

Он еще не отошел от шока:

— А корзинку?

— Угу! Сейчас вот только шнурки на кирзачах поглажу. — Хотя и этих слов, надо полагать, дачнику вполне хватило. — Утонула твоя корзинка. Ты вот лучше скажи, зачем в силосную яму полез?

— Так вокруг крапива, репей и колючки — с мой рост. А тут смотрю, лужок зелененький, мягонький, — хоть загорать ложись.

— Позагорал?

— Не успел. — И дачник такими наивными глазами посмотрел на спасителей, что даже тракторист дара речи лишился. На чуть-чуть.

— Ага, мягонький и зелененький. Голова-то должна быть? Образованиев наполучают, а ума не накопят, Лужок ему тут, а под ним полтора, а где — и два, метра трясины, в глубину, понимаешь ли. И из нее сам уже не выберешься. Поминай, как звали. — Разговорился Дмитрий, еще не поборов свою неловкость. — Костюму твоему, конечно, — хана, — даже на ветошь не сгодится. И в деревню не ходи. Ты прямиком на речку беги, там и будешь отмокать, а я супругу с другой одеждой пошлю. — Тракторист, наконец, оставил свои напрасные потуги, вернуть на место березку, и, зажимая пальцами нос, подошел к дачнику. — Очухался, наконец? Беги, — говорю, — отмокай.

Дачник, в конце концов, осознал, из какой беды его вызволили.

— Это — без шуток, про трясину-то?

— Хочешь промерить? Иди уж, пока следом за комарами птицы не стали падать.

Дачник согласно покивал головой, вздохнул и понуро добрел до следующей березки, и вдруг бегом вернулся назад.

— Я вечером рассчитаюсь. — И дачник снова направился к «лужку».

— Это — само собой. — Его лицо расплылось, было, довольной улыбкой, и вдруг исказилось страхом. — Ты куда опять поперся? — Изумился Дмитрий. — Понравилось, никак. Или в магазин пошел?

— У меня и дома есть. А куда идти?

— По-за деревней и иди. Мимо бань, а там тропа будет. Заметная такая.

— А если в баню? Кто-то тут вчера мылся?

— Во-во. Ума-то палата. За баню убить не убьют, но калекой сделают. — Дмитрий, конечно, сгущал краски, — и побить — не побьют, но в деревне уже не живать.

9

— Митька, — ты снова за старое? — И улыбку мигом сдуло с лица тракториста:

— Я что? Я ничего. Мы тут дачника московского спасали.

— Ну-ка, ну-ка, этого что ли? — Судя по тому, как сник тракторист, большой начальник прибыл на помощь.

— Говорю же, московского дачника спасали. Чуешь, какие ароматы вокруг? «Все ароматы Франции в одном флаконе».

— А машина — почему в луже?

— Петрович, побойся Бога. Ты же сам мойку запер. — Заюлил «хвостом» тракторист. — Вот и пришлось сюда ехать, а у трактора болт от тяги потерялся. Я увлекся, и не слышал, как он подъехал.

— Болт?

— Какой болт? Машина.

— В луже-то она почему?

«Начальник» заглянул в салон. — Здорово, Валерий Федорович. Здравствуйте, Антонина Николаевна. Из больницы? — И, получив утвердительный кивок, присел на корточки, и заглянул под машину, — что оказалось невозможным.

— Нам выйти? — И Антонина Николаевна нетерпеливо надавила на ручку.

— Сидеть. — Сергей увидел, как «начальник» всем телом прижал дверь. — Машину сломаете. Придется еще минут десять потерпеть. — А сам уже увидел, что машина висит на двери, и ни домкрат под днище не подведешь, ни ….

«Начальник» легонько покачал дверь. — Димон, доска-сороковка найдется? И трос?

— Трос есть, а доска только полтинник. Даже две. В крапиве.

— Тащи обе. — Начальник поднял голову.

— Сашка? — Сергей и сейчас-то его едва узнал.

— Серега? — Присмотрелся «начальник. — Леха я. А брата убили в две тысячи первом. Что тут у вас случилось?

— Да вот, пока дачника спасали, машина на дверку села.

— Нам выходить? — Снова подала робкий голос нетерпеливая пассажирка, но Алексей переменился в лице:

— Сидеть. Говорю же, дверь можно повредить. — И к трактористу. — Куда ты с таким тросом? Это же не лес. Ладно, сейчас строп принесу. Не хотел мазать, но когда-то же надо начинать. А в лужу тебе лезть.

— А мне что делать? — Сергей, и на самом деле, не знал, куда руки приткнуть.

— Тебе? Как только дверь освободим, захлопнуть ее. Тягу-то снова на сопли приклеил?

— Ну, не совсем, — Замялся, — теперь Сергей уже и не знал, на какое имя тракторист чаше отзывается. — Резьбу-то я подправил, а болт загубил. — Он почесал за ухом. — Пришлось тоньше ставить.

— Ну, тогда запрягай свою Савраску.

И снова Сергей не у дел оказался.

— Ловко у вас. — Не думал — не гадал Сергей, что после высвобождения двери обойдутся практически без него. — Где так научился?

— А, ерунда. Когда машины из Европы перегоняли, еще и не такое случалось.

— Машины перегонял? А чего бросил? Доходное ведь дело.

— Брат это же говорил. — И Алексей простонал так тоскливо, что Сергей понял, — расспрашивать не лучшее время. — Да, поначалу так и было. Семеро нас было, а в живых осталось трое. Эх, да что сегодня вспоминать. — Он еще раз деловито заглянул под машину. — Заводи. Сейчас на мойку завернем, — наведем марафет. Главное, ничего не помяли и не поцарапали. Ты потом в проводку загляни, — может, где и попало?

— Петрович, я тут назвался московскому дачнику, что заеду к его жене, а, похоже, не успеваю. Заскочи, — будь ласка, — скажи, что он их на реке с одеждой ждет. Лады?

— Лады, Сейчас машину помоем, и заскочу.

— Нет, Петрович. Долго вы, поди-ка. Лучше я сам. Как бы, не простыл ненароком московский дачник.

— Тебе решать. А сам-то мыть трактор не будешь?

— Не. Я Толику обещал сегодня сено с Пади перевезти.

*Алерголог

— Димон, а ты чего здесь? Не хотел вроде колеса мыть?

— И сейчас не хочу. Вода, наверно, в шланге — горячая, — так ты меня окати. Не охота домой эту грязь тащить.

Удивительно, но, вроде, еще и солнце только-только поднялось над лесом, а вода, действительно, оказалась горячей. Димон довольно фыркал, подставляя тело под воду, потом вспомнил. — Московского дачника бы сюда. — Но поздно было крыльями махать.

10

— А батя где? — Наконец, Алинка-Калинка умаялась, помогая бабушке, и безудержно щебеча новости, ушла спать, и настал черед Сергея.

— И не спрашивай. С Лешкиными ребятами целые дни хороводится. Хвест какой-то сооружают, заодно Сашка сварке учит. Хорошо получается у того, — говорит. — Мать посмотрела на часы. — Скоро должен вернуться. Ты мне вот что скажи. Какая оказия там у вас приключилась? По телефону-то я, что не поняла, что не расслышала.

— Аллергию Алинка-Калинка подхватила.

— Это-то я поняла. А от чего?

— От цветка. Там его немерено, а Алинка-Калинка еще по дороге начала их собирать. Амброзией называется.

— Пища Богов?

— Врач-пульмонолог на прощание пошутила: «Из-за нее, наверное, Боги нашу Землю и оставили».

— А сейчас она как? Ее-то я тревожить расспросами не решилась.

— До Тулы временами покашливала еще, а после Тулы все — как рукой сняло. К цветам, правда, больше не подходит.

— Теперь и на наши цветы аллергия будет? — Встревожилась мать. Сергей хотел, было, успокоить, но ответил честно. — Пульмонолог надеется, что нет, но в Заключении потребовала поберечься и понаблюдать, и на Юг пару лет не ездить.

— Дай бы Бог. Ой, что же это я? Сын в гости приехал, а мать его голодом морит.

— Я лучше пройдусь-прогуляюсь, до Алексея дойду.

— А, может, перекусишь? Нет? Ну, тогда, прогуляйся. Ой! Он же в другом доме живет.

— Он мне показал.

*

Быстро, однако, прогулялся, — не успел и до соседнего дома дойти, — отец навстречу торопится. — Не дождался? Извини. Пришлось скелет срочно заканчивать. Время уходит. А вы как доехали? Про лужу уже знаю. В остальном?

— В пределах видимости значительных разрушений нет.

Они крепко обнялись.

— Мать на стол собирает? Тогда пошли. Вздрогнем «с приездом», а, — ты уж извини, — не мог я людям отказать, — в четыре — складчина у нас по старому обычаю.

— То-то, смотрю, в заулке столы стоят? Часто собираетесь?

— Складчину? Редко. Я уже и забыл, когда. А в заулке месяца еще не прошло, как свадьбу у Гришиных справляли. Тоже у нас.

«Складчины — вот это, наверное, до самой смерти не забудется. Конечно, те, — что в заулке. Готовились задолго, а собирались стихийно. Но в один и тот же день, — в Престольный праздник, хотя и обставлялось это, как Чествование передовиков страды. И главное, знали про это и в Обкоме, и в Облисполкоме, журили Управляющего, но ничего поделать не могли, а потому ни один Уполномоченный в этот день в деревне не показывался».

*

«Так-так. Интересно. Что они там придумали? КВЕСТ, скелет какой-то…».

— Ну, так и надо было заканчивать. Я, как раз, к вам шел.

— Закончили уже. Остальное Сашок сам доделает.

— Ну вот, сын в кой век приехал, так родители решили его голодом заморить. — Матери, похоже, надоело смотреть на напрасный спор двух здоровых мужиков. — Сам людей к скольким пригласил?

— Все понял. — Засуетился отец. — Вода горячая есть? Готовь стол, а я мигом.

— Де, тут телевизор сломался. — Быстро, однако, Алинка-Калинка отдохнула.

— Что с ним?

— Тут еще в мае нулевой провод на линии отгорел. Считай, половина деревни — в убытке. У кого — телевизор, у кого — холодильник. Завтра посмотришь.

— А сегодня? — Накуксилась, было, Алинка-Калинка, и Сергей, вспомнив, какой тут допотопный телевизор, решил:

— Час нас не устроит. До поселка доеду, — узнать бы только, где телевизоры продаются.

— Так, Таня Волкова, сестра Лексея, этим магазином заведует. Сейчас ему брякну.

Вопрос решился скоро: к их приезду телевизор был проверен и упакован, — на разговор, охи да ахи куда больше времени ушло.

Да, уже от выхода:

— А приставка-то у них есть?

Не те деньги, которые надо считать, — вернулись, конечно.

Хотя, когда вернулись, батя уже «копытом» бил.

*

Мать, разумеется, была абсолютно права. Время пролетело, как нормальное в «нашем» возрасте время. Да, и разговор тому располагал.

Поднимая вторую стопку, Сергей вспомнил:

— Чуть не забыл. Тебе Участковый привет передавал.

— А. Машину ему подваривал на днях. — Отец и не скрывал своей гордости. — Не могут еще без меня.

— А ты еще и с ребятами чем-то занимаешься? Придумали там что-то?

— Про Холм еще не забыл? — Отец пытливо посмотрел на Сергея.

— Как бы.

— И пруд кольцевой помнишь?

— Барский? — Уже не «догонял» сын.

— Да, нет же. — Честно говоря, отец удивился, что Сергей о барском пруде помнит. — Вокруг Холма который.

— А? Ну, да.

— В этом году Алексей наведался туда, — мох искали. А пруд-то ушел, и в Холме дыра больше человеческого роста, а за дырой — пещера кольцевая. Догадываешься теперь?

— Не совсем. Они, что? — решили там КВЕСТ устроить? Аттракцион?

— Пока только на День Рождения сына, а дальше, если удачно получится.

— Ну, не знаю, не знаю …. В пещере стол собирать? — Скептически проговорил Сергей. — Тут надо сто раз отмерить.

— Почему в пещере? — Отец, похоже, — целиком на их стороне. — Там позапрошлой весной у фермовских лесорубов балок оборвался. В нем стол и соберут, а в пещере — КВЕСТ. Всего, что они придумали, не знаю. Знаю только, что будут там одна, или две Бабы Яги, и Леший.

— Сколько же лет ребятам?

— Саньку и Леониду? Гостям? В выпускной перешли, — как знаю.

— И Баба Яга? Ну, не знаю, не знаю …. — Сергей покачал головой. — Кто такое придумал?

— Леня, кажется? — И заметив, что сын еще сомневается, пояснил. — Он на киношника учится, и КВЕСТ у него — курсовой проект, что ли. — Отец пытливо посмотрел на Сергея. — Помочь надо парню.

— Лене? А что с ним?

— Нет, меньшому. Сашку. Вбил он себе в голову, что презирают его ребята.

— За что?

— Две беды у него: боится высоты и не умеет плавать.

— А причем здесь КВЕСТ?

— Леня решил показать, что у каждого есть свои страхи.

— Спорное решение.

— Ладно, спорщики. Люди уже начали подходить. — Вернула их к действительности мать,

Столы расставляли вместе с гостями. Кстати сказать, в складчине нет гостей.

11

Все — так, как в детстве. Где-то, через полчаса столы ломились …. Деликатесов особых, как и прежде, на них не было. Правда, помнится, раньше колбасой так не шикарили. Сейчас же — на любой вкус. А главный деликатес на столе все тот же — картошка, — сегодня — свежая, — какая у кого вкуснее и рассыпчатее? Само собой разумеется, свежепросольные огурчики, — это еще одно, чем можно друг перед дружкой похвастаться. Горы котлет …, и, конечно, для «затравки» — «казенная».

Сергей скорбно смотрел на всю эту суету: «М-да, вымирает деревня. Раньше столы почти до огорода накрывали, а теперь и половины заулка не занял. Конечно, не свадьба, но все же…».

— Де, а телевизор? — Надо же? Покупка так и стоит не распакованная.

— Ну, это мы мигом.

Мигом — не мигом, но, все же, столы накрыли быстрее, чем он настроил телевизор. Правда, много времени потерял с видеомагнитофоном.

— Мы его после того вашего приезда и не включали ни разу. — Засуетился отец. — Мать погляди, красота-то какая.

— Увижу еще. За стол идите. Народ ждет. — А сама задержалась, потчуя внучку.

А еще она настояла, чтобы он надел форму, а теперь он «был не в своей тарелке».

— Чего такой невеселый? Устал? — Заметив его хмурый вид, склонился над столом Алексей.

— Пока нет. Смотрю, оскудела деревня.

— Не совсем, но есть такое. «Аксакалов» всего четверо осталось: твой отец, Николай Заботин ….

— Чего-то не помню такого.

— «Коси-нога».

— А? Жив еще?

— Жив-живехонек. Не знаю, почему не пришел. «В окурках, наверно, уже спит?». Спился дед. Внуки споили. Кто еще? Гоголь-моголь совсем слепой, — дальше крыльца не выходит. Дед Никита — напротив сидит. Этот весной еще все гряды в огороде вскопал. Верно, дед?

— А чего я дожидаться горожан буду? Не торопясь, копай да копай. Дядя мой до восьмидесяти шести без молотобойца в кузне орудовал. На него равняюсь.

Их разговор не остался незамеченным.

— И мурцовку с водкой пьешь?

— Нет, этого мне не потянуть. Разок попробовал, — думал, что все — отгрешил свое.

Взрыв хохота заставил Алинку-Калинку от мультика оторваться и выглянуть в окно.

— Это верно, что он водку ложкой хлебал?

— Это кто? Не узнаю. — Сергей шепнул на ухо отцу.

— Коська Косарев. Из города в прошлом году вернулся. — Прошептал отец, и уже громко. — Верно, спрашиваешь? Так и было. Целый день в кузнице отбарабанит, и по пути домой в магазин завернет. Там для него всегда четвертинки держали. Больше одной он никогда не брал.

— Оно и понятно, если это не сказка. — Пробормотал Константин, всего скорее. — Тут и одна с ног собьет. — И поднял стакан. — Долго мы еще соловья баснями будем кормить?

Оно и верно, но, еще толком не закусив, кто-то из женщин пригрозила своему: «Я тебе попробую. Сказки все это». Потом тот же голос спросил: «Неужели верно?».

— Угу! Он придет домой. Водку — в блюдо, хлеба туда, соль, лук, пара ложек растительного масла. Мурцовка называется, кто не помнит. Правда, это с водой делается. Все это дед Митя ложкой выхлебает, половиной стакана рыбьего жира запьет, корзину в руки, — и на Холм.

— Зачем? Там же водит.

— А он грибов оттуда всегда полную корзину приносил.

— Весь год? — Сподобился Коська на ерничество, но отец на него не поддался. — Почему весь год? С июня и до конца сентября. Себе наносит, потом многодетным семьям, потом и другим, у кого родителям некогда в лес ходить. Принесет, в окно постучит: «Корзину до вечера на крыльцо принесете».

— Надо и мне попробовать, — водка больно слабой стала. — Коська ткнул под бок соседку, уже не раз порывающуюся то петь, то танцевать.

— Я тебе попробую. — Стукнула его кулачком по лбу другая соседка, — теперь Сергей вспомнил, его мать. — У него от этого, поди-ка, — что сын, что внук.

— Внук — да, этого не отнимешь. — Заупрямился Коська. — А сын — каждому бы так жить. Это вы целый день в поле горбатились, а он — в лесу, на природе. Зарплата — не меньше, чем у тебя была, плюс пару-тройку корзин за день сплетет. В итоге — больше управляющего выходило.

— Все равно, до внука дошло. — Поддержала свекровь его жена.

— Дядя Василий, ты тоже так думаешь? — «Тоже мне, нашел защитника?», — недовольно шепнул отец, но ответил честно. — Ты бы все-таки меньше пил, не позорил мать. А дядя Митя начал выпивать уже после того, как сын родился. Нутро в кузнице надсадил, на глазах чахнуть стал, а тут знахарка через деревню проходила, — она и присоветовала этот рецепт. Помирать готовился, уже и домовину заказал, а сам еще тридцать семь лет прожил.

— А верно, что он медведя голыми руками поборол?

— Не так немного. — И Сергею бросилось в глаза, как вздрогнул, и напрягся отец. — Толик-охотник сказывал, если бы медведь его раньше увидел, то, еще не известно, чем бы дело закончилось. А тут одновременно. И пока медведь в стойку вставал, дядя Митя его кулаком по носу и вдарил. А тот рявкнул и — наутек.

— Сергеич, а расскажи, как ты медведя рукой убил? — «Что-то поднапутал дед Никита?». Но отец как-то разом осел:

— Давайте лучше выпьем. — Но по шепоту и взглядам понял, что, все равно, не отвертеться. — Тут и рассказывать особо нечего. Да и давно это было. Гладите, какой у нас сын вырос, Полковник.

— Пусть покажется. Оценим. — От молодого, задорного девичьего голоса Сергею — хоть сквозь землю провались.

А бабенка не унимается:

— Красавец. Чур, я с ним первая танцую. У всех налито? За гостя. — И ловко опрокинула рюмку.

12

Как не хотелось, пришлось-таки отцу тайну открыть:

— Давно это было. Ну, из меня и раньше сборщик ягод, как из медведя балерун, был. Только, супруга пристала, словно банный лист: «Пошли, да пошли», — страшно одной ей, видите ли. Ну, пошли, а куда денешься?

Честно говоря, я и не знал, что зря себя недооценивал. Ягодка по ягодке, ягодка по ягодке — корзинку ведерную насобирал, а ягоды крупные, отборные, — самому любо.

Оглянулся, а супруги рядом нигде нет. Крикнул — не отзывается. Еще раз-другой, — не слышит. Потом присмотрелся, а она за кустом, — только куртка новомодная, с ворсом, — такая где-то еще сохранилась, — между листьями виднеется.

Ну, и взыграло детство в одном месте. Руку сквозь куст протянул, и — зарычал тихонько: «Ры-ы-ы».

А на меня морда медвежья, и тоже: «РА-А-А!».

— И тоже по носу кулаком? — Хихикнул Коська.

— Если бы. Оба развернулись, и в разные стороны бросились. Бегу, а в голове одна мысль: «Разодрал жену медведь, — раз она не отзывалась. Как же теперь жить-то?». И мимо дома — прямо к Толику-охотнику. «Так и так, мол, — слезами умываюсь, — съел медведь бабу».

Толик — ружье со стены сдернул, на плечо: «Пошли, пока совсем не стемнело — покажешь».

Дорого, похоже, стоило отцу это признание, — так и прячет глаза от стороннего взгляда. — Сначала корзинку мою нашли, целехонькую, а уже от нее — и след медвежий.

— А Ирина? — Кто, угодно, мог этот вопрос задать. Не разглядел-таки Сергей, чей этот вопрос. — Или не Ирина там была?

— Погоди. — Остановил ее отец. — Не мог же я Толика одного оставить. С километр, наверное, прошли. Сначала лепешки пошли, потом кровавые лепешки, а потом и сам медведь. Мертвый. Теплый еще.

— А говоришь, что не бил его. — И Коська огреб-таки от матери.

— Толик сказал: «Он от разрыва сердца умер».

— А Ирина-то как?

— Покричали мы ее там, — никакого толку. Толик меня домой отправил: «Не с фонариком же она по ягоды пошла», а сам за машиной и помощниками отправился.

Так и вышло. К дому подхожу, а там свет горит.

— ОХ! И получил же он от меня «по первое число». — Весело рассмеялась мать. — К кому это опять завернуть соизволил? — спрашиваю, — Времени-то, — знаешь, — сколько? — А он мне корзину, полную ягод, виновато так, подает. И слезы из глаз на пол капают.

13

— А Толик-охотник жив еще? — Спросил, но и сам понял, что пустой вопрос задал, если Димон ему сено должен был привезти.

— Так он же недавно мимо проходил. Поздоровались вы, кажется. — Алексей готов был удивиться, но сразу же понял. Это они привыкли, потому что все время на глазах. — Белый, как лунь. Уже два года он — такой.

— Он же черным был, как смолье. Его многие еще цыганом звали.

— Звали. — Подтвердил отец. — А два года назад в одну ночь поседел. И совсем бирюком стал. Издали поздоровается, пару слов бросит — и мимо.

— Точно. — Подтвердил дед Никита. — Целыми днями в огороде, да во дворе копается, а раньше, — Зинка обижалась, — туда и ломом не загонишь, — одна охота на уме. А тут и на охоту — ни ногой. Зато, дом — как картинка. Наличники, нащельники — все резные. Красота.

— Разве — только? Фасад, вообще, весь резной. Своего лобешником тычу, — учись у человека. — Еще одну не узнал Сергей. Дачница, что ли?

— Учится? — Улыбнулся Алексей. — Вижу, за двором верстак устроил.

— Как бы, не так? — Пожаловалась «дачница». — Инструмент, где ни попадя, разложил, а сам — снова за свои бумаги, будь они неладны.

«Заболтают ведь сейчас», — понял Сергей. — А с Толиком-то что случилось?

— Ну, что случилось? Пошел он за грибами, а ружье, — ты же знаешь, — у него завсегда на плече висело, — только что до ветру с ним не ходил.

— Потому и «охотник» к имени пристроили. — Подтвердила слова отца «дачница», — а, получается, — как бы, «аборигенка». — Как помню ….

— Не мешай. — Алексей приложил палец к губам.

— Он уже домой возвращался, и вдруг из кустов поросенок выбежал. Рука автоматически сработала, из-под руки, не целясь — как потом он мне признался, — выстрелил, а в обоих стволах — дробь мелкая. И для этого-то поросенка — укус комара, а на его визг из кустов выводок вываливает: мелочи четыре особи и родители. Толик сказывал, — взрослые кабаны, бывает, под полу-тонну тянут.

Толик развернулся, — и бежать, да, разве убежишь? Одно спасение, — смекнул на бегу, — на дерево залезть, и там отсидеться.

— Не смог, или не успел? — Догадался Сергей.

— Нет, залез. И сосна высокая попалась, и не толстая, и сучки — мелкие, но крепкие. Так они что, — ты скажешь? — удумали? Ага! Окружили дерево, — и давай подрывать.

— Вот ведь, как? — Не удержался дед Никита. — А говорят, — скотина безмозглая. И не ушли ведь, пока дерево не повалили.

— У него же было ружье. — Пришло на ум Сергею.

— Было, только он его выронил, когда на дерево полез.

— А как он спасся? Не уронили? — Понятно, что убежать от них у Толика не было ни единого шанса.

— Повезло. Тоже один шанс из тысячи. Дерево упало на елку, — и толи кабаны потеряли его, то ли надоело им, но они покрутились-покрутились, — и ушли.

Толик еще с час на дереве просидел, и, лишь, когда полностью уверился, что они ушли, решился слезть с дерева.

Отец умолк, и последнее слово за дедом Никитой осталось: