Бесплатный фрагмент - Квариат

Тонущий океан

Он — участник бесконечного боя,

Он — свидетель гибелей и побед,

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий сам в себе.

Небо, аспидное и голубое

Видит он, замедляя приливов бег,

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий сам в себе.

Годы прошлые опускаются роем

В глубину нескончаемых бездн

В океан, дышащий сам собою,

В океан, тонущий сам в себе.

Канут все — злодеи, боги, герои,

Но хранит череду восторгов и бед

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий сам в себе.

И порой от одиночества воя,

Замирает в безысходной мольбе

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий сам в себе.

Но как прежде без ошибок и сбоев

Приступает к многолетней борьбе

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий сам в себе.

Бьются волны, брошенные судьбою

В ураганах бешеной ворожбе

В океан, дышащий сам собою,

В океан, тонущий сам в себе.

И хранит тайны глубоким роем

В безднах по экваторам и полюсам

Океан, дышащий сам собою,

Океан, тонущий в себе сам.

Утонувший океан

— …а этот вчера утонул…

Шепотки мне в спину.

Раньше вздрагивал, оборачивался, хотелось ответить что-нибудь обидное, ну хотя бы… хотя бы, какое ваше дело в самом-то деле, на себя посмотрите, даром, что вы не утонули.

Теперь уже привык.

Не оборачиваюсь.

Даже не вздрагиваю. Раньше чувствовал себя виноватым, как будто моя вина, что утонул, сейчас начинаю ощущать, что даже горжусь этим, они-то все простые люди, а я-то вот какой, взял и утонул…

Иду в прибрежный город — сегодня мне поручили отдать старую кость и принести книгу о космосе. Проще всего, конечно, выбросить где-нибудь заплесневелую кость и обменять книгу на несколько золотых монет — но я еще надеюсь, что кость окажется от какого-нибудь бесконечно древнего ящера, и мне дадут за неё столько золотых, сколько мне и не снилось…

— …вы утонули, — говорит мне океан.

Киваю. Уже и сам понимаю, что должен был, в таких-то волнах, в таком-то могучем течении, когда мир кувыркается с ног на голову, хватаешься за пустоту, пытаешься удержать остатки воздуха, который рвется из легких…

— …вы должны были утонуть, — говорит океан.

Киваю. Хочу поблагодарить за спасение, понимаю, что не все так просто, что как я вообще вернусь домой, да никак, где это видано, чтобы домой возвращались те, кто утонул…

— Я… останусь здесь?

Океан не отвечает, хотя я и без него уже догадываюсь, чем дело кончится, хотя о чем тут можно догадываться…

Хочу поджать ноги, чтобы волны не лизали меня, хочу отодвинуться, хотя на этом клочочке суши отодвигаться некуда — не шевелюсь, понимаю, что обижу океан, если хоть мимолетным жестом покажу, что он мне не нравится.

— Вы что больше любите, чтобы большой дворец или чтобы домик поскромнее?

— Э-э-э…

— А давайте так, я вам город дам, а вы сами там выберете?

…на третью ночь понимаю, что ошибся, когда выбрал дворец в бесконечно древнем городе, поднявшемся со дна океана, мне неуютно в этих хоромах, в бесконечных анфиладах проходных комнат — я выбираю себе маленький дом, зажатый в лабиринтах улиц, комнаты на втором этаже, куда можно попасть по извилистой лестнице с улицы, раньше я не видел таких домов. Хотелось выбрать третий этаж, но там меня ждал неприятный сюрприз в виде останков юной девушки в старинном платье, океан сказал мне, что её звали Лучиана.

По ночам океан снова возвращался в город, добирался почти до моего дома — этот город что-то для него значил, и видимо, очень многое, океану хотелось чувствовать каждую улицу, каждое окно, каждый изгиб лестницы. Утром океан отступал, тщательно вылизывая улицы, изредка оставляя какую-нибудь рыбешку мне на завтрак или жемчужину, наверное, тоже мне на завтрак, океан так толком и не знает, что я ем.

Я опускаю книгу о звездах в шумящие волны — океан разворачивает, листает страницы, глотает книгу целиком, без остатка, волны бегут по строчкам. Океан хочет быть космосом, я понимаю.

Сегодня я ночую на крохотном клочке суши под открытым небом, сегодня океан обиделся на меня, и черт пойми, за что, я же хотел, как лучше, знал бы этот долбанный океан, сколько времени я угробил, чтобы выискать эти бактерии, как их там, чтобы привезти к берегу, еще навыслушиваться ото всех, а вам в поезд нельзя, а вы мертвый, вы же утонули, а как мы вам билет продадим, паспорт ваш аннулирован, ну как вы хотели, вон дата смерти стоит… Несмотря ни на что везу в океан эту тиоклаву или как её там, выпускаю на мусорный остров, раскинувшийся от горизонта до горизонта, смотрю, как остров стремительно тает.

Океан в гневе, океан рвет и мечет, океан утопил бы меня, если бы не сделал этого раньше, океан ревет что-то про дивный остров, на котором жили дивные создания, их раньше не было, они появились, когда появился остров, а ты…

…я лежу на крохотном клочке суши под открытым небом, смотрю на бесконечные звезды над головой, океан еще думает, что наказал меня…

…я опускаю в океан книгу о далеких городах, волны листают страницы, бегут по строчкам. Океан хочет быть космосом, океан хочет быть далеким городом, океан хочет быть всем…

…я в отчаянии, я не знаю, что делать, я обиваю пороги, я пытаюсь кому-то что-то доказать, меня не слушают, от меня отмахиваются, да вы вообще мертвый, я не понимаю, какое здесь это имеет значение, океан-то живой…

Думаю, как сказать океану, не знаю, боюсь его напугать, представляю себе, как бы я сам отреагировал на такое заявление. Не верю себе, когда океан говорит, что очень ждет этого…

…исполинская громадина падает из космоса на дно, в глубину волн…

Океан вбирает в себя частицу космоса, океан жадно впитывает его воспоминания, океан сам чувствует себя парящим над землей, смотрящим на землю бесконечно свысока…

…все больше понимаю, что не понимаю океан, и никогда не пойму…

— …а я утонула, — говорит Лучиана.

Понимающе киваю, уже не удивляюсь, уже привык, что здесь живут такие, не то утонувшие, не то нет, я сам такой, если здесь уместно слово — живут…

Мы сидим на крыльце дома, лестница которого извивается на третий этаж, минуя второй, и чтобы попасть на второй этаж, надо спуститься с третьего по крытому переходу, а чтобы попасть на первый этаж, нужно пройти арку, подняться куда-то никуда, спуститься откуда-то из ниоткуда и найти неприметную дверь.

…океан обидел меня, сам не понимает, чем — он всего-то навсего показал место, где должны были лежать мои останки, если бы я утонул…

— Вы же утонули? — спрашивают меня в маленьком кафе. Ощериваюсь, выпускаю когти, ну сейчас начнется, а утонувшим нельзя, а где написано, что нельзя, и только посмейте меня не так обслужить, я вам такую жалобу накатаю, мало не покажется вообще…

Киваю как монжо спокойнее:

— Да.

— Ой, сочувствуем… ужасно, да…

— Ну… я уже привык…

— Что будете заказывать?

— А… да мне бы вон… а альпийская сковородка, это что? А давайте…

— Мы бы вам рыбную предложили, да вам наверное рыбу неинтересно, в океане полно…

— Ну почему же, очень интересно… рыбы-то полно, так её жарить надо, это еще уметь надо, так изжарить, чтобы вкусно было, с перцем там, с лимончиком…

— Пожалуйста…

— А это…

— …за счет заведения, не беспокойтесь…

Настораживаюсь, похоже, отношение к утопленникам изменилось, теперь это вроде бесплатной рекламы для ресторана, а вот у нас тут утопленник, настоящий, живой, стоп, какой живой, ну такой живой… И в то же время чувствую, что что-то очень и очень не то, что-то им от меня нужно, понять бы еще, что именно…

— Так вы, значит, знакомы с океаном…

— Ну… в какой-то мере…

— И видели его сокровища…

Вздрагиваю, вот оно что…

— Ой, ну это не я решаю… а океан…

— А то понимаете… говорят, есть там Звезда Мира…

— Это…

— …бриллиант.

— Хорошо, я спрошу у океана…

Да, есть, отвечает океан, да, там, во впадине. Почему никому не даю, отвечает океан, все, кто хотел Звезду Мира, все её получили. Очень просто, так вот же они все, говорит океан, лежат подле Звезды Мира в песке…

…вымерший крылатый ящер любит спать на постели в особняке богатого вельможи, правда, последнее время приходится делить особняк с обломком космического спутника, летавшего до самой луны. Воспоминания о лунных пейзажах переплетаются с памятью о полетах над бесконечно древней землей и снах о всеми забытом городе-государстве, давным-давно ушедшем на дно океана. Иногда сюда приплывает существо, глядя на которое трудно сказать, откуда оно взялось — то ли из глубин океана, то ли из воспоминаний о других планетах, похожее на зонтик со щупальцами и перепонками, устраивается в изножье кровати…

…осторожно вытаскиваю истлевший остов, заворачиваю в простыни, везу в маленьком челноке к берегу, набираю номер — да, да, ваш прадед, а вместе с ним бочонок золота, он ббыл богатым купцом, ваш прадед… Да, да, едем, едем, сию минуту будем здесь…

Я благодарю океан за благородство, вот так выискать умершего человека и щедро вернуть сокровища — океан не понимает, какое благородство, он же был тот еще негодяй, утонул в волнах, и теперь океан должен каждый день чувствовать его мерзость, ну уж увольте… кстати, завтра будете вытаскивать из воды золотую статую, это статуя одного тирана, про него уже все забыли, а окан помнит, и не хочет помнить…

…иногда океан скучает по тем временам, когда еще никого и ничего не было, и он, океан, был просто ничем, никем, никаким, не хранил в себе память о глубоководных рыбах и древних городах, о звездных кораблях и мертвых душах. Иногда океану хочется снова ненадолго стать просто ничем — но он понимает, что это невозможно…

…вы достанете мне его, говорит океан, непременно достанете, да ничего сложного, просто столкнете с палубы, никто и не заметит, пока хватятся, пока туда-сюда, на вас никто и не подумает, да что на вас думать, вас же нет, вы же утонули. Да как не знаете, его фото на всех его книгах, да я не прошу вас читать, говорит океан, вы просто посмотрите, запомните, пару книжечек с собой возьмите, якобы автограф подписать… Да что вы понимаете, он мне нужен, вы бы знали, как он пишет…

Пытаюсь возразить, даже не просите, спохватываюсь, что я не могу возразить, ведь меня нет, я утонул. Поднимаюсь на палубу чего-то там, уважаемые пассажиры, ваши каюты еще не готовы, можете расположиться в ресторане «Парадиз» на третьей палубе, вам будут предложены легкие закуски и напитки… Иду, пробираемый холодом океана, ко мне подлетает официант, ты что, чувак, издеваешься, воду со льдом мне суешь, хочешь, чтобы я вообще дуба дал, а погорячее ничего нет, ну совсем хорошо…

Выискиваю его, минут через десять спохватываюсь, а кого я вообще ищу, снова смотрю на обложку, нда-а, проще найти иголку в стоге сена, буквально врезаюсь в кого-то, ой, простите, тут же понимаю, что это он и есть…

— Простите…

— Да ничего-ничего, бывает.

— Да нет… простите…

— Да ничего страшного, я вам говорю.

— Да вас утопить хотят…

— Кто?

— Я…

— Вы? — первый раз смотрит на меня как следует, — а вы утопленник, правда?

— Правда…

— Вот здорово, я сколько про утопленников пишу, вживую ни разу не видел… А вы мне расскажете, как вы живете? Как это получилось вообще? Или… из-звините, вам, наверное, вспоминать неприятно…

— Да нет, все как-то быстро случилось, я сам толком не понял… я что хотел-то… океан меня послал, чтобы я вас утопил… сильно вы ему понравились…

— Это льстит.

— Ну, это хорошо, что льстит, только вы жить-то хотите? Если жить хотите, давайте на берег скорее…

— Молодой человек, а ничего, что я за круиз этот все сбережения отдал?

— Ну, если вам так хочется… последний круиз в жизни, так сказать…

— Нет, а сделать-то больше ничего нельзя?

— Можно… ну, я так думаю… у вас книги ваши с собой есть?

Он оторопело смотрит на меня, только сейчас понимаю, что я сморозил, можно подумать, писатели с собой полное собрание сочинений носят…

— В библиотеке здешней должно быть…

— Отлично… много у вас книг?

— Да семьдесят томов…

— Тогда давайте вместе таскать…

— Куда… таскать?

— Да надо же их в океан выкинуть, понимаете?

— Вы… вы вообще с ума сошли, книжки выбрасывать?

— Ничего я не сошел, океан ваши книжки заберет, начитается, вас не тронет…

— Нет, даже не просите… слушайте, молодой чловек, у меня рука не поднимется… то есть, перетаскать помогу, а дальше вы сами…

А дальше я сам бросаю в воду том за томом, океан жадно глотает книги оду за другой. Только бы сработало, думаю я, только бы помогло, только бы океан не потопил корабль… Спохватываюсь, настораживаюсь, что-то не так, что-то не то, понять бы еще, что именно, а вот, стайка серебристых рыб мелькает мимо меня, еще одна… только сейчас понимаю, что корабль уже давным-давно на дне океана, теперь, главное, делать вид, что я этого не заметил, чтобы не напугать отдыхающих… Не сразу понимаю, что остальные делают то же самое, упорно делают вид, что ничего не происходит…

Океан беззвучно смеется надо мной, над нами над всеми…

К тебе придут люди, говорю я океану, впрочем, могу и не говорить, океан и так видит заготовки огромных городов, готовых раскинуться на его поверхности, бесчисленные батискафы, готовые погрузиться в бездны. Я жду, что океан возмутится или испугается — но океан молчит, его чувства спрятаны где-то глубоко-глубоко, на сколько-то там ниже уровня моря.

Принеси звезду мира, говорит океан.

Мне кажется, я ослышался, быть не может, чтобы океан так просто расстался с бесценным сокровищем, которое хранил веками.

Принеси, повторяет океан.

Делать нечего, вонзаю свое сознание в какую-то глубоководную тварь, которую про себя называю инопланетной, опускаюсь бесконечно глубоко, чувствую, как океан наваливается всей тяжестью, готовясь раздавить насмерть. Океан все понимает, океан сам поднимает глубокие впадины, бросает бесценное сокровище на мелководье, откуда я уже могу его достать, вернее, не могу, потому что я неживой, могу только показать людям, что вот тут, тут…

И все равно не понимаю — зачем…

…понимаю потом, когда битва уже отгремела, последняя битва, после которой не осталось никого. Понимаю потом, когда океан входит в опустевшие города, пробует их на вкус, погружает в свои глубины то, что ему нравится и выгоняет на отмели то, что ему неприятно, в растерянности смотрит на какую-нибудь площадь, теряется, ну и что мне делать, я чувствую радость от празднеств, уют рождественских вечеров, и в то же время нестерпимую боль тех, кого когда-то здесь сжигали дотла…

Океан окутывает весь мир, оставляя островки того, что ему не нужно — наконец-то океан становится таким, каким он хотел быть. Иногда океан сожалеет о тех временах, когда он был еще никем, никаким, а иногда сожалеет о том, что все случилось слишком быстро, может быть, люди придумали бы что-нибудь еще, как знать…

…океан, бесконечно тонущий сам в себе…

Заброшенный человек

Уже понимаю, что мне не дадут, скорее всего — не дадут, да просто безо всяких скорее всего — не дадут, потому что имя нам — легион, а их раз-два и обчелся, на каждого очередь в несколько лет. Так что ни черта не дадут, скажут несколько утешительных слов, ставим вас в очередь, ваш номер такой-то, ваш срок подойдет через сто двадцать лет, ну и что, что люди столько не живут, а мы что можем сделать. Все-таки говорю, сам не знаю, для кого, все-таки надеюсь сам не знаю, на что:

— …ну, вот представьте себе космический зонд…

Стараюсь не замечать презрительных усмешек, интересно, как у них получается усмехаться, когда у них нет лиц…

— …его долго собирали, столько сил потратили, столько средств… отправили к звездам…

Вот черт, когда думаю об этом, такие картины вырисовываются, а когда рассказываю, еле-еле могу связать два слова, вот черт…

— …и вот вы понимаете, он посылает снимки далеких планет, раньше их в телескопы видели, а теперь вот так, вживую, атмосферу там, вихри, горы, возвышенности, низменности… Это сенсация, люди в восторге… потом зонд покидает пределы солнечной системы, сигналы от него приходят все реже, люди потихоньку начинают про него забывать, помнят только самые-самые энтузиасты, те, кто его создавал, а может, их уже и нет в живых, тех, кто создавал… Ну вот, самые безумные мечтатели еще ждут чего-то от этого зонда… и вот, через сколько-то там веков приходит сигнал, фотографии, аудиозаписи, что…

Делаю многозначительную паузу.

— …разумную жизнь нашли?

Хочу спросить — а вы откуда знаете — не спрашиваю. Уже и сам понимаю, насколько это банально, уже и сам понимаю, что нет никакого смысла продолжать, и все-таки говорю, надеюсь непонятно на что:

— И вот… новость разлетается по всему миру, по интернету, по всем радиостанциям, или что у них там, объявляют по телевидению, или что у них там… мировая сенсация… и вот здесь нужно потихоньку подвести читателя к мысли, что к этому времени людей на земле уже не осталось… и этих там, в космосе, тоже, может быть, не осталось, и идут сигналы от никого к никому…

Пауза — все притихают, слушают меня, ага, неужели я их пронял, неужели получилось…

— Интересно… очень интересно… ставим вас в очередь…

Вздрагиваю от этого «интересно», как от хорошей затрещины, черт, будь моя воля, вообще бы запретил это проклятущее словечко, потому что оно значит — пошел ты к черту, глупый ненаписанный роман про сигналы из космоса, черта с два тебя кто-то писать будет, и вообще про тебя подумает…

Все-таки спрашиваю:

— И… и когда подойдет…

— …ну вот, посмотрите, ставим вас в очередь к автору, у него сейчас сто восемьдесят идей…

— Э-э-э, сто восемьдесят романов?

— Ну да… да не бледнейте вы так, сейчас же какие авторы пошли, по книжке в месяц пишут… ну в три месяца…

— А сколько лет…

— Шестьдесят вроде… а нет, семьдесят три… да что вы так, люди и до девяноста доживают…

Понимаю, что мне ничего не светит, еще улавливаю чьи-то мысли, ну а что вы хотели, сейчас знаете, сколько без человека сидят, вам и не снилось…

Это было вчера…

…нет, вру, позавчера…

Нет, снова вру, неделю назад, или что-то около того, а может, несколько лет назад, или даже… хотя нет, насчет веков я преувеличиваю…

А сегодня…

…я смотрю на него, и понимаю, что это мой единственный шанс, я смотрю на него, и не понимаю, как я не додумался до этого раньше, а ведь так просто, так элементарно, почему раньше никому и в голову не пришло вот так посмотреть на брошенного человека…

Брошенные люди… а ведь сколько я их видел… вру, нисколько не видел, первый раз натолкнулся на человека, про которого все забыли, вот ведь черт, а правда, почему есть люди, про которых вот так вот забывают, и лежат они, всеми брошенные, где-нибудь в лесу…

Касаюсь человека — осторожно, бережно, человек поддается со скрипом, скрежетом, тут же снова затихает. Мне раньше с людьми дело иметь не доводилось, и все-таки чувствую, что здесь что-то не так, что человек должен шевелиться побыстрее. Хотя что я хочу, мне же достался бесхозный, брошенный человек, его же нужно ремонтировать, восстанавливать, чинить, — смешно, как будто я умею чинить заброшенных людей, как будто я могу подлатать потрепанный рассохшийся остов, вонзить электрические искры в живые человеческие провода, кажется, их называют невронами. Вымести сор, налетевший с облетающих деревьев, привести в порядок рассохшийся чердак, разогнать по венам застывшую кровь.

Я рассказываю ему себя — быстро, торопливо, взахлеб, я даже не сразу понимаю, что буквально застреваю в чужом разуме, не подготовленном для меня, буквально вываливаюсь из невронных связей, которых нет. Пытаюсь ухватиться хоть за что-нибудь, ну хоть в детстве ты какие-нибудь истории сочинял, или сочинения какие писал, как я провел лето… Человек вздрагивает, слышу его неприязнь, не надо ему тут про сочинения, ему этими сочинениями всю душу вытрясли… а вот космос… вау, космос, это тема, вау, пришельцы, а там в последней серии корабль в космос послали, а он вернулся, когда на земле катастрофа какая-то случилась, а там в корабле послание для людей, а его никто прочитать не может, думают, там на инопланетном каком, или еще каком, а там все по-нашему, только выжившие люди читать разучились, а теперь надо найти того, кто умеет, а в это время на другой планете…

…мне не по себе, мне хочется бежать от него, вырваться из этого разума, или вообще исчезнуть, и не быть больше никогда, никогда, никогда, я тут лезу со своим космическим зондом, прилетевшим из ниоткуда в никуда, а тут такое…

Мысли путаются, я уже не могу управлять ими, я и не думал, что в чужом разуме так сложно, так страшно, мне казалось, я там буду хозяином, единоличным властителем — и черта с два, и мечусь, как в клетке, ищу выход из самого себя, разрываюсь на фрагменты, переплетаюсь с какими-то другими мыслями, уже непонятно, где я, где другие истории — и в какой-то момент я с ужасом понимаю, что уже нет никакого меня, что я преобразился до неузнаваемости…

Хочется выплеснуться на бумагу — вот так, разом, безумной хаотичной массой, и в то же время понимаю, что так это не делается, что нужно проделать колоссальную работу, прежде чем я — хаотичный, безумный, рассыпающийся, заблудившийся сам в себе — сложусь в стройную историю, разложенную по полочкам, по главам, по героям (откуда-то лезет гениальный ученый, создавший зонд, группка выживших после катастрофы, ищущая того, кто умеет читать, стойте, стойте, не все сразу, по очереди), а вот сейчас открывать ноут и писать — «К запуску зонда готовились много лет» — нет никакого смысла. Или наоборот, записать хоть что-нибудь, чтобы потом переиначить все по новой, без этого никак…

…когда начинает темнеть, человек оживляется, спохватывается, ему надо куда-то идти, он закрывает нетбук, он спешит куда-то, это очень-очень важно, это очень-очень нужно, идти по осеннему лесу туда, где виднеются огни, к дому, где пылает очаг, открыть дверь своим ключом, почему нет запахов, должны же быть, почему все как в тумане, ма, ты чего, почему они все шарахаются как черти от ладана, почему разбегаются от человека, от моего человека, это же его семья, это же… Приотпускаю разум своего человека, спрашиваю его, а что, собственно, происходит, что тут случилось вообще — мой человек (меня зовут Альдо, да спроси ты уже мое имя, Альдо, Альдо!) вспоминает, заблудился в лесу, вот это крепко заблудился, сколько дней плутал, уснул в холодке в чаще, потом ты меня разбудил со своими космическими зондами… Да погоди ты со своим продолжением, дай хоть себя в порядок привести, — я понимаю, что человеку нужно сделать что-то свое, человеческое, уйти в комнату, где вода, сбросить промокшие, пропахшие осенним лесом одежды, включить душ, и…

…что такое, что не так, почему он так смотрит на отражение в зеркале, почему он так смотрит на свои обнаженные руки, ну да, заброшенный человек выглядит не очень-то и красиво, но это же модно подправить, чинят же заброшенные дома…

— …вы… вы хоть понимаете, что вы сделали?

Первый раз вижу их в таком гневе, этих, которые совсем недавно вежливо говорили, что я такой-то в очереди, интересно, интересно, и за эту напускную вежливость хотелось убить.

А вот теперь:

— Вы… вы хоть понимаете, что вы сделали?

Оторопело смотрю на них, это я тоже вижу первый раз — чтобы не я к ним пришел, а они пришли ко мне сами, разыскали меня-таки в чаще леса, куда почему-то ушел Альдо, в холод ноября, так надо, говорил он, так надо, чтобы в холод, нельзя мне (нам) в тепло, понимаешь ты, да ничего ты не понимаешь, глупый, глупый ненаписанный роман…

Откашливаюсь, насколько может откашливаться роман:

— Я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый, я подобрал бесхозного человека, я подлатал его, я наполнил его разум собой… а то так бы он и лежал в лесу всеми брошенный…

— Вы хоть понимаете, почему он лежал в лесу?

— Ну, откуда я знаю, забыли про него все, потеряли… а я нашел…

— Да вы хоть понимаете, ЧТО вы сделали?

Я не понимаю их гнева, вернее, понимаю, ну, конечно, когда этого человека нашли, на него очередь должна была выстроиться в тысячу лет, а я его сам себе прихватил, захапал. Хотя нет, тут что-то другое, сердятся так, как будто я невесть что натворил…

— Немедленно покиньте это… это…

— …этого человека?

— Это уже не человек… вы не понимаете… не понимаете, что натворили… Если вы не покинете его, мы будем вынуждены сами выставить вас отсюда…

Не дослушиваю, срываюсь с места — вернее, тот, в ком я живу, срывается с места, бежит в глубину леса, как будто от них можно убежать. Понимаю, что они нас достанут, достанут где угодно, на земле и под землей, на краю света… если только не… идея настолько безумная, что её даже не хочется думать, как она вообще пришла ко мне, а, ну да, я же теперь не просто я, бесплотная идея, я же теперь еще и человек, — Альдо мрачно поправляет — то, что было человеком, я пытаюсь понять, что это значит, не понимаю, Альдо отмахивается, и некогда понимать, давай, делай, что задумал, вернее, что мы с тобой вместе задумали…

Мне не по себе — осторожно намекаю, что мы нарушаем закон, что так нельзя, тут же возражаю самому себе, что я и так уже нарушил все мыслимые и немыслимые законы, дальше некуда…

…придирчиво смотрю на то, что получилось, не верю себе, что это может подняться в небо, тут же одергиваю себя, стоп, стоп, это же надо запас еды, запас воды, запас воздуха, это же теперь не просто космический зонд, это же… Альдо обрывает меня, да ничего не надо, как ты не понимаешь, ничего мне уже не надо, давай скорее, люки задраивай, ключ на старт, десять, девять…

— Ну, это уже ни в какие ворота, знаете ли, — на этот раз они даже не злятся, они разговаривают со мной так, что становится ясно, со мной все покончено, если не сейчас, то через считанные секунды, — может, будете любезны, напомните, по какому такому закону вы имеете право материализовывать свои идеи?

…восемь, семь, шесть…

Тяну время, сам не знаю, зачем:

— Позвольте вам напомнить, что многие идеи рано или поздно воплощались в жизнь…

…пять, четыре…

— Вот именно, что рано или поздно, а не сию минуту после того, как их придумали!

…три, два…

— А вы можете указать допустимый промежуток между задумкой и её воплощением?

…один…

— Ну, хотя бы…

…понимаю, что это еще не все, что еще нужно оторваться от них, что еще нужно выдумать какие-то технологии, чтобы зонду не пришлось стремительно ускоряться, иначе то, что осталось от человека, растечется бесформенным месивом… Пустоту внутри зонда окутывает мертвенный холод, я снова боюсь за человека, Альдо снова одергивает меня, да так надо, чтобы было холодно, как ты не понимаешь…

Боюсь признаться, что я все еще ничего не понимаю. Альдо уже включает нетбук, пишет, быстро, торопливо, а давай так, а, ну, конечно же, я тут историю про инопланетные цивилизации напишу, а потом через тысячи лет зонд этот обратно на землю вернется, люди в конце концов прочитают, подумают, что это по правде все, будут искать кого-то в космосе, так и не поймут, что это я придумал… а что, интересная концовка будет, правда? Правда, соглашаюсь я, правда, и он пишет, быстро, торопливо, пока не рассыпался в прах, он почему-то знает, что рассыплется в прах, ничего, я придумаю, как подлатать заброшенного человека, подключить его импульсы к бортовому компьютеру, что ли, или я не знаю, что еще…

Культ птиц

— …и куда прикажете вас доставить?

Говорю как можно вежливее, хотя прекрасно понимаю, что денег у этого юнца не хватит даже на вчерашний или завтрашний день.

— А мне туда… где поклоняются птицам…

— Возможно, вы имеете в виду древней Египет и культ бога Тота?

— А не…

— Тогда древнеримских авгуров?

— А не…

— Чего же вы хотите, молодой человек?

— А там… где в птичьих масках ходят…

— Гхм… боюсь, я даже не знаю, что именно вы имеете в виду…

— Как… а вы же знать должны…

— Боюсь, мне известно далеко не все…

— …ну, вот вы скажите, вот это вообще нормально, что мой сын вот так вот рвется туда, где этот… как его… птичий культ…

— Ну что делать, у всех в его возрасте должна быть какая-то мечта…

— Нет, ну я понимаю, мечта там, на рыцарей посмотреть, или в какие-то века отправиться, когда короли и принцессы были, я вот в свое время мечтала, не сложилось… но птицы… что ему дались эти птицы?

— Ну а что плохого в птицах?

— А что хорошего? Птицы… я ему сразу сказала, дома чтобы никаких птиц и близко не было, так он мне знаете, что заявил?

— Ну… подростки иногда грубят, это нормально…

— Да нет же… он что выдумал… он смотрит на меня и говорит так спокойно, что видите ли, птицы ему никакие не нужны, что ты, мама, никаких птиц, мне бы культ птиц, где они в птичьих масках ходят… Вот вы мне скажите, это нормально или нет?

— Ну… я у других подростков таких желаний не встречал, честно говоря…

— Вот-вот, это и пугает!

— …но это вовсе не значит, что тут ненормальное что-то… Ну… странно, конечно, но не более того…

— Так вот странно, странно… вот это и настораживает!

— Ну а вы что, хотите, чтобы он в средневековые битвы рвался, чтобы его там на кусочки порубили?

— Да… мне бы спокойнее было в битвы, чем такое… не пойми что…

— …знаете, молодой человек… — мне нравится обращаться к подросткам «молодой человек», вижу, как они сразу приосаниваются, — кажется, я нашел что-то про эти птичьи маски…

— Правда?

— Да… кажется, это было в четырнадцатом веке…

— И… сколько стоит?

Называю цену, уже предвижу разочарование, так и есть, глаза погасли…

— Можно в рассрочку, — говорю больше из вежливости, понимаю, что у него даже на рассрочку не хватит.

— Ну, ма-а-ам, ну пожа-а-а…

— И даже не проси, и речи быть не может…

— Ну, ма-а-ам…

— …и не проси даже!

— Ну а что такого, а что случится такого?

— Не знаю я, что… но случится… не знаю…

— Ну, они же там на крыльях с колокольни не летают, они так, просто в птичьих масках ходят!

— Нечего тут…

— Ну, давай… задувай свечи…

— Ага…

— Чего ага, подарок давай разворачивай, горе ты наше…

— Это такой подарок маленький?

— А тебе чего, личный особняк надо? Ну, смотри, не нравится, себе заберем…

— Мам… пап… это чего… это правда?

— Правда, правда, ты там осторожнее давай…

— Да я все уже про них посмотрел, да они ничего такого, они просто культ птиц… с клювами ходят…

— Вы… вы что натворили вообще в самом-то деле?

— А что такое?

— А то… Вы как объясните вообще, что мой сын умер?

— Позвольте, он живой вернулся… живой-здоровый… ну грязный малость, ну это все они так…

— Да нет… это позавчера было, а сегодня он умер, понимаете вы?

— Да вы что? Слушайте, а это точно как-то связано…

— Ну а как не связано, с ним после этого такое было… ох, черт… можно я присяду? У вас воды не найдется?

— Да, конечно… что… что с вами? Вот черт…

— …а дальше нельзя.

— А что такое?

— Да там… чертовщина какая-то в городе…

— Что еще за чертовщина?

— Да никто понять толком не может, говорят, он с этим культом птиц что-то темное сюда принес… недоброе что-то…

Вехрь — вихрь, он же вепрь, он же вяхирь

Мне холодно.

Это я говорю. Вернее, пытаюсь выговорить, получается… ничего не получается, рот меня не слушается, да есть ли у меня вообще какой-нибудь рот. Они понимают меня — непонятно, как, но понимают, хлопочут, говорят, что мне не может быть холодно, я в тепле, давно уже в тепле, меня вынули из ледяного саркофага, летящего в пустоте космоса, меня согрели, я в тепле, в тепле, в тепле.

Мне холодно, — повторяю, как мантру, как заклинание — мне холодно, ну и что, что в тепле, мне теперь всегда будет холодно, хоть вы меня поместите в самую жаркую пустыню, хоть в центр самой горячей звезды (только не вздумайте делать это по-настоящему!) — мне все равно будет холодно, холодно, холодно. Чувствую, что в голове больше не осталось слов, только это — холодно. Холодно. Холодно. Хочу сменить себе имя на холодно и названия всех звезд на холодно, и самой вселенной…

Меня осторожно тормошат, пробуют, могу ли я встать — понимаю, что могу, но не хочу, так бывает, когда будильник звенит, и надо в школу по утреннему холоду, и хочется зарыться в сон, закутаться в него с головой, ну еще пять минуточек, ну еще десять, ну еще час, ну еще неделю, еще месяц, еще вечность.

Мне дают еще месяц — выхаживают осторожно, бережно, вытаскивают из небытия, вскользь замечают, что если бы я остался в саркофаге еще на пару-тройку лет, выхаживать и вытаскивать было бы уже некого. Сны переплетаются с явью, я еще не могу сказать точно, что это не люди, что это вообще не пойми, что, мне мерещатся какие-то говорящие города, огромный мегаполис растирает мне виски, маленький уютный городок готовит мне горячую ванну.

— Не желаете ли луну с неба?

Смотрю на городок, в его голосе нет ни капли издевки, нет, это не какое-то возмущение типа «а луну с неба вам еще не надо»? — это что-то другое…

— Понимаете… наше национальное блюдо…

Понимаю, что не могу не попробовать их национальную луну с неба, пробую кусочек, на вкус напоминает сыр, и… луну, откуда я, черт возьми, знаю, какая на вкус луна. Наконец, заставляю себя заговорить, выжимаю спа-си-бо, хочу выжать еще что-нибудь вроде — о-чень-вкус-но, понимаю, что уже не смогу…

— Вы нам очень поможете, — говорит городок.

— Вы нам очень поможете, — говорит мегаполис.

— А то понимаете, мы с ними в состоянии войны… ну, не войны… ну, войны…

— А то понимаете, мы с ними в состоянии…

Это говорят города, если города вообще могут говорить, если это не сон, да что значит, если, сон и есть, состояние, когда еще не сон, но уже не явь, и так хочется снова провалиться в небытие…

…первые контакты омрачились досадными недоразумениями — например, мы были немало шокированы, когда увидели в небе над городком людей, у каждого из которых на шее была веревка, — возмущенный мегаполис немедленно освободил висельников и выразил свое возмущение городку — за что получил от городка бурю еще большего возмущения — оказалось, так небесные странники оберегают себя от того, чтобы улететь в небо и не вернуться.

Не менее курьезный случай произошел с мегаполисом, когда городок обнаружил в окрестностях мегаполиса людей, непонятно как выживающих в холоде, равном едва ли не абсолютному нулю. Однако, попытки согреть несчастных у очага вызвали ярый протест — оказалось, что эти существа созданы для того, чтобы жить в нестерпимом холоде.

Никто не помнит наверняка, когда городок поднялся в небо — история сохранила бесконечно далекие легенды, как городок по ночам летал на метле на луну, — за что и был сожжен на собственной главной площади за ведовство. Позднее городок действовал уже осторожнее — когда луна опускалась до самых крыш, он тайком ото всех поднимался на крыши и забирался на луну. Тогда-то и появился знаменитый лунный сыр, которым городок славится до сих пор.

Кто и когда придумал Фестиваль Луны — тоже остается загадкой, однако, кому-то же пришло в голову подвесить луну на провода над главной площадью. В какую-то из ночей луна не пожелала оставаться на проводах, стремительно поднялась в небо, увлекая за собой город, — возможно, так и начались космические приключения городка. Хотя есть и другие версии — недаром же стоит на одной из площадей лестница от земли до небес…

Еще до появления этого города было понятно — он создан для космоса, он просто не может не выйти в космос рано или поздно. Этот город был создан в таких условиях, в которых никому бы не пришло в голову строить города — там, где вечный холод окончательно вступал в свои права, там, где день и ночь длились едва ли не бесконечно, растягиваясь на полгода, там, где стремительные ветры готовы были не только унести зазевавшегося прохожего, но и сорвать самый город с лица земли, там, где царили вечные снега. Неудивительно, что этот город готов был подняться до самых звезд, и когда началось освоение космоса, мегаполис сперва покорил луну, а потом отправился дальше, на астероиды, где и расположился во всей своей красе. Закаленному в боях со снегом и холодом мегаполису уже не страшны вызовы космоса, и этот город смело можно назвать покорителем небес…

Городок… да что хорошего в этом городке, вы сами подумайте, вы хоть понимаете, с чего начался этот городок? Да с того, что сын местного барона или кого там заблудился в лесу, на высоком холме, поросшем лесом, на него напал вехрь, ну не знаем, что такое, или вепрь, или ветер, или вяхирь, или все вместе взятое, сын барона сражался с ним, и погиб. И в честь этого события основал на холме крепость… да, сын барона. Да, он мертвый был, ну и что, это ему не помешало основать город — так легенды говорят, а они-то уж врать не станут. Потом вокруг крепости приютился городок, ну как это бывает, пришел холодной зимней ночью согреться у ворот замка, где ярко пылает очаг. Вот вы понимаете? Город, основанный мертвым сыном барона, город, прибившийся откуда-то из глухих лесов, город, в котором раз в году (так легенды говорят!) в годовщину смерти баронова сына по городу бродит призрачный не то вихрь, не то вепрь, не то ветр, не то вяхирь, не то все вместе взятое, ищет очередную жертву, и находит же, находит. То экипаж сорвется и понесет, грызя уздечку, и собьет кого-нибудь насмерть, — а очевидцы скажут, что видели вяхиря, или вепря, или вихря, или всех сразу. Или хищник какой набросится на случайного прохожего, и опять увидели вепря, или вихря, или кто-то упал с колокольни, а на крыше колокольни, конечно же, видели вихря, он же вяхирь, он же вепрь. И вы хотите туда ехать? Вы хоть знаете про день висельников? А поищите, поищите в поисковике… вот-вот, городок отказался платить дань, и всех жителей повесили на площади, понимаете? Всех до единого. Вот в память об этом событии раз в год люди выходят на улицу и вешаются на площади, как вам такое? И вы все еще хотите жить во всем в этом безумии?

Ну не нам вас учить, сами знаете, какие условия в мегаполисе этом… вы хоть знаете, какие там зимы, когда из убежища выйти невозможно, вы хоть знаете, сколько людей уносит ветер, и они не возвращаются? А знаете, сколько потом застывших тел находят под снегом? Если это вообще можно назвать снегом, потому что это не снег, это не замерзшая вода, это… мы вам даже не скажем, что именно, это уже даже не азот…

— Здравствуйте, — говорит дом, — я ваш дом.

Смотрю на дом, все, что вертится на языке — что этот дом слишком хорош для меня, ну что вы, у меня в жизни таких хором не было, а вы м не вот так, ни за что, ни про что… ну как же, вы же наш почетный гражданин, говорит дом, как так, так, не отказывайтесь от этого звания, не обижайте нас отказом. Это же не просто дом, это дом с историей, дом с легендой, а вы её послушайте, а она вам скажет, что дом пожирает всех, кто осмелится в нем поселиться, но это неправда, конечно же, неправда…

А пойдемте смотреть космические сияния, говорит мегаполис, да нет, не полярные, космические, вы таких еще и н видели, да, опасно, да, надо на самую высокую гору подниматься, немногие оттуда вернулись, ну вы же храбрый, вас же не испугаешь какими-то морозами под абсолютный нуль, и ветром, от которого рушатся скалы? Ничего, мы с малолетства туда бегали, никто не умер, ну как никто, может, кому и не повезло…

…города живут не сами по себе, городам нужны ресурсы, которых год от года становится все меньше и меньше, поэтому города готовы пойти на что угодно, лишь бы заполучить вожделенную энергию…

.

Меня передергивает, я только сейчас понимаю, что они имеют в виду, и куда меня так настойчиво зазывает старый дом. Странно, мне казалось, что вернуться в саркофаг будет сложновато, а на самом деле такое чувство, что только того и ждал, чтобы снова нырнуть в уютную постель, и все равно, что скоро она станет холоднее самого льда, мне будет тепло, я это знаю — во сне мне будет тепло…

Выверяю маршрут, — предпочитаю по старинке, самостоятельно выверить маршрут, не доверяю я всем этим железкам, может, потому что я сам последняя не железка в этом мире. Челнок (почему-то я люблю называть его саркофагом) разгоняется, быстрее, быстрее, что-то подозрительно быстро, что-то я не верю, чтобы мой допотопный саркофаг мог с такой скоростью гнаться, почему, почему, а не все ли равно, почему, главное, что все эти мегаполисы что все эти городки, — они в жизни до меня не доберутся, врешь, не возьмешь, я еще жить хочу, если это существование можно назвать жизнью… Спохватываюсь только когда замечаю метлу, сидящую на моем саркофаге, вернее, теперь это саркофаг сидит на метле, которая неумолимо ведет его к городку, уже приготовившему мне полнолунную полночь с вехрем — вепрем, вихрем, он же вяхирем…

Черт…

— Не желаете ли полнолунную полночь? — услужливо спрашивает городок. Меня так и коробит от этой услужливости, ты же гонишь меня на смерть, что ты притворяешься…

— Как вам будет угодно, — отвечает городок, — будьте осторожны, на улицу не выходите, сегодня там вяхирь… или вихрь…

Думаю, что это очередная уловка, тут же спохватываюсь, что он действительно не хочет моей смерти, вот это да, вот это как это так, глупый городок, ты что, хочешь провалиться в небытие просто потому, что не хочешь губить меня…

— Поздравляем — говорит кто-то маленькому городку, — вы прошли испытание…

Я ничего не понимаю, что за испытание, какое испытание, почему городок покидает нас, почему уходит куда-то в никуда, на какие-то новые уровни бытия, о которых я ничего не знаю, — бросаюсь за ним, а можно с вами, ну пожа-а-алуйста, я тоже хочу испытание, я тоже хочу туда, колочу в закрытые двери, да нет тут никаких дверей…

Производная от человечества

— Почему… почему вы ничего не делаете?

Я смотрю на человека (он для меня просто человек, и не надо мне говорить, что у людей есть имена, никогда в жизни я не запомню их имена, да и нет у меня никакой жизни, так что даже и не просите, для меня человек и человек, и все) — итак, я смотрю на человека, впервые смотрю по-настоящему, только сейчас понимаю, что он собирается делать, вернее, чего не собирается делать…

— Вы… почему вы не…

Он измученно опускается на краешек стола, боится сесть всей тяжестью, чтобы не полететь кувырком. Я прямо-таки вижу, как он подбирает слова, что-нибудь вроде — как вам сказать, ну что я могу сделать, тут, видите ли какая ситуация — не говорит, молчит, понимаю, что случилось такое, что тут уже ничего не скажешь…

— Вот представьте задачу… — наконец, говорит он, — вот представьте…

Я люблю задачи, то есть, как люблю, в моей жизни нет ничего кроме задач, так что мне еще делать…

— Задача… — отсюда, с высоты моего роста, человек кажется совсем крохотным — люди делают челноки, совершенствуя их так, что скорость челноков увеличивается каждый год на один световой год в год в год… А самая близкая к нам звезда удаляется от нас каждый год на один световой год… понимаете?

Начинаю считать, тут же спохватываюсь, понимаю, к чему он клонит.

— Постойте, я вам еще вопрос не задал…

— А я понимаю вопрос…

— Вот это и плохо, мы вас таким не делали, чтобы вы вопросы понимали до того, как вам их сказали…

— Хорошо, не буду понимать вопросы…

— Нет-нет, вы понимайте, понимайте, это очень хорошо, очень важно… так ваш ответ…

— …никогда.

Он с сожалением кивает, кажется, он благодарен мне, что я не заставил его сказать это — никогда.

Тишина.

Пустыня под бесконечными звездами. Под бесконечно далекими звездами.

Человек (я зову его человек) с высоты моего роста кажется совсем крохотным.

— Закроют? — спрашиваю я.

Он снова с благодарностью смотрит на меня, что я позволил ему не говорить это — «закроют», и что именно закроют.

Он бормочет что-то утешительное про проект музея космонавтики, тут, под открытым небом, — космонавтики, которой нет…

— …я знаю решение задачи.

— Простите?

— Я знаю решение.

— И? — он поднимает голову, отсюда кажется совсем крохотным.

Чем дальше идет время, тем больше расстояние между нами… боюсь, у нас только один выход… ввести отрицательное время.

— То есть, пустить время вспять?

— Нет… сделать время отрицательным…

Даже отсюда слышу его тихий смешок:

— Вы хоть понимаете, что будет, если звезды устремятся к нам, то от нас ничего не останется? Про красное смещение слышали?

— Да нет… Я имею в виду отрицательное время…

— Не понимаю.

— И не надо понимать… я сделаю… все сделаю…

— Я уже знаю, что он будет возражать, я уже знаю, что он будет бояться, — мне все равно, моя задача — решить задачу, все остальное меня волновать не должно…

Он молчит — я уже знаю, что так он молчит, когда должен сказать мне что-то очень и очень такое, чего говорить не хочется. Он молчит так, будто ждет, что я сам дополню его молчание, сложу факты, догадаюсь, что происходит…

— А почему свернули? — спрашиваю я.

Он снова молчит вот так.

Сопоставляю. Думаю.

— А почему конфликты между участниками проекта?

Уже знаю, что ответом будет молчание.

— А когда…?

Уже знаю, что он не ответит. На этот раз он боится опереться как будто не только на стол, но и на самый мир, который стал слишком хрупким и обрушится от малейшего прикосновения…

— …я решил задачу.

Человек вопросительно смотрит на меня, он не понимает, какую задачу, он не давал мне никаких задач, — недоумение в его глазах сменяется испугом, а я что, уже сам научился брать задачи, ну да, научился, и что, почему он так боится меня…

— Здесь в задаче есть еще один фактор, который мы не учли… Человеческие отношения… Я обозначил людей через Аш, соответственно, человеческие отношения — производная от Аш… Аш черточка…

Он хмурится, кажется, не верит, что я серьезно…

— Вот сейчас Аш черточка стремится к нулю… уходит в отрицательную величину…

— И что будет, когда уйдет в отрицательную?

Я не отвечаю, я не хочу говорить это слово, он тоже не хочет говорить это слово, с благодарностью смотрим друг на друга, что нам не придется говорить это…

— Поэтому нужно выискать факторы, которые заставят производную Аш стремиться к бесконечности… ну или хотя бы остановиться на стабильном значении больше семи…

— Почему больше семи?

— Выше семи начинаются проекты… вроде моего… с вами…

Он отступает в сторону, будто боится, что мир стал настолько хрупким, что рассыплется под его крохотной тяжестью.

Этого не может быть, говорю я.

Говорю самому себе, больше некому, они не будут меня слушать, они говорят, что про меня не забыли, что мне выпала величайшая честь, что меня доделают — в кратчайшие сроки, вот прямо сегодня, а то такое сокровище простаивает, такие деньжищи вбуханы, а тут…

…зачем ракеты, спрашиваю я, я что, что-то буду взрывать — да, говорят мне, а что именно, это на других планетах буду брать образцы материалов, да? Увидите, увидите, все увидите, говорят мне. Зачем напалм, спрашиваю я — увидите, увидите, зачем ядерный заряд — увидите, увидите, все увидите…

Не сходится, говорю я себе.

Не сходится.

Еще и еще смотрю на расчеты, — люди могут заняться мной только если производная Аш будет больше семи, ну или хотя бы семь, но уж никак не минус одиннадцать, как сейчас, и медленно уползает в сторону минус двенадцати…

Черт…

Я еще не понимаю, что здесь не так, но что-то до черта не так и не так…

Люди молчат.

Молчит бесконечная пустыня под бесконечно далекими звездами…

— …Вы понимаете… я обо всем догадался, — говорю я человеку, своему человеку, я по-прежнему не знаю его имени, называю — своим.

Человек молчит, не так молчит, когда не хочет говорить какое-то слово, а… по-другому.

— Вы понимаете… я должен был поднять производную Аш хотя бы до единицы… про семерку я и не говорю…

Здесь человек должен рассердиться и сказать, или нет, даже заорать, это у него здорово получается:

— Вот именно, идиот, поднять до нуля, поднять фактор! А не то, что вы сделали, умник хренов! Задачи он решать научился, видите ли, которые ему не ставили…

— У меня не получилось поднять… слишком много факторов, которых я не понимаю…

Здесь человек снова должен рассердиться:

— Не понимаете, так и не лезли бы, кто вас просил умножать даже не производную, а сам фактор на ноль? Люди, помноженные на ноль…

Должен рассердиться — но не сердится, потому что его нет. Еще он должен осторожно опереться о столешницу или о мир, хрупкий и зыбкий — но не опирается, потому что человека нет.

Молчу. Молчу так, как молчу, когда хочу сказать, что если бы этого не сделал я, люди бы сами это сделали, заодно помножив на ноль не только себя, но и… не говорю, здесь слишком много вещей, о которых не говорят…

Он наконец-то опирается о столешницу и не боится, что она упадет под его малым весом — потому что теперь его вес равен нулю…

— …как… как вы это объясните вообще? — должен спросить мой человек, но не спрашивает, потому что его нет.

— Что… объясню?

— Да это… это вот все… — он показывает на меня, вернее, на то, во что я превратился за несколько недель, мне кажется, теперь я могу не только настигнуть звезды, но и обогнать их в стремительном беге…

Он хочет спросить, кто вообще меня строит — не спрашивает, потому что и так понятно, что некому меня достраивать, никого нет.

Я хочу ответить, что люди, тут же спохватываюсь, что нет никаких людей. Понимаю, что передо мной еще одна задача, которую я должен решить, если я смогу её решить, слишком много данных, я еще никогда не работал с таким количеством данных, я даже не представляю себе, как…

— …ну, конечно же, — сказал бы я человеку, если бы он здесь был.

— Что такое?

— Вы посмотрите… если люди равны нулю, то производная от людей стремится к бесконечности… сами вот посмотрите…

— Ой, я в этих расчетах ваших не понимаю ни черта… кто вас вообще этому учил, это еще что за действия, в математике вообще нет такого…

— Вы хотите сказать, не было… теперь есть… вы просто еще не успели додуматься… вы, все…

Здесь он должен шепотом выругаться. Или испугаться, вот да, испугаться, потому что меня такому не учили, я не должен был вводить постулирование и обскурирование, пока до них не додумались люди, но люди до них уже не додумаются, потому что людей нет…

— Ну и вот… а если отношения людей стремятся к бесконечности, стираются границы… значит, теперь будет сделано все, на что раньше не хватало вот этого самого фактора…

— Ты говоришь… стремятся к бесконечности?

Это спрашивает человек, мой человек, и странно, что человека нет, а он спрашивает…

— Ну да, и…

Он не дослушивает, он звонит кому-то, он отвлекается на меня чтобы только спросить, а если меня нет, я могу телефон вспомнить, который после развода сразу стер, я же вспомню, да, я же позвоню, да? И я смотрю на своего человека, которого нет, пытаюсь понять, как так, что человека нет, и Юми нет, и сына и дочери нет — а семья есть, собирается за одним столом к ужину…

Прислушиваюсь к самому себе, понимаю, что еще не готов догнать самую далекую звезду, еще не сейчас, еще немного, еще успею посмотреть, как семья разливает чай и режет пирог — а вот теперь да, на старт, полный вперед, космос расступается передо мной…

Знак луны, знак города, знак странствия, знак неба

…ближе к концу века городок на луне окончательно пришел в запустение — залежи третьего гелия (почему третьего — спрашивал я в детстве, мне не отвечали) иссякли, больше добывать и продавать было нечего, люди один за другим потянулись назад, на землю, продавая свои дома за бесценок, а то и вовсе бросая их. Так что я родился уже на земле через пару лет после того, как мои родители покинули городок (почему-то он назывался Монато, так и не знаю, на каком языке), и никогда в жизни не видел заброшенный город на луне. Тем не менее, я часто представлял себе, как бы сложилась моя судьба, если бы город не пришел в упадок, и я родился бы и вырос там, где можно видеть восходы и закаты земли. Ходили слухи, что из луны хотят сделать какую-то космическую станцию, которая будет странствовать среди звезд, лунный странник, космический странник, его надо назвать как-нибудь по-восточному, чтобы иероглиф луны, и иероглиф города, и иероглиф странствий, и иероглиф неба. Пробую сопоставить — получается даже что-то красивое, это здорово будет смотреться на гербе города, а еще лучше выложить все это огромными камнями где-нибудь в пустыне, чтобы было видно из космоса. Но это буду делать не я, я, наверное, буду устанавливать какие-нибудь атомные реакторы, сопла, или я не знаю еще там что, чтобы пустить луну по новым орбитам, по новым трассам куда-то в никуда.

Иногда я представляю себе это — когда все здесь на земле идет крахом, катится к чертям, и хочется бросить все, все, все, взять эту землю, зашвырнуть её куда подальше, забыть её совсем, как страшный сон, потому что я не должен быть здесь, я должен быть там, где -луна, странствия, и так далее, выложено камнями в пустыне. И я буквально вижу, как мы шлём и шлём какие-то запросы на землю, а нам не отвечают, или отвечают что-то такое, что да ну вас совсем, нету денег, нету, и ничего нету, и некогда нам, и выкручивайтесь сами, как хотите, а лучше никак не выкручивайтесь, возвращайтесь домой уже, что значит, ваш дом здесь, не выдумывайте. И все начнут потихоньку покидать городок, ну как все, прежде всего молодёжь, едут учиться куда-нибудь, да куда угодно, чтобы загнездиться там же, обустроиться, пустить корни. Останутся старики, городок будет медленно истаивать год от года… Я понимаю, что мне в самую пору уехать, но в то же время чувствую, что слишком сросся с городком, что я уже просто не смогу его покинуть. И я останусь — когда уже не будет никакого смысла оставаться, и я доделаю реактивные двигатели, которые уже не будет смысла доделывать, а по вечерам буду сидеть на огромных камнях посреди пустыни, которые — если смотреть из космоса — сложатся в знак луны, знак города, знак странствий и знак неба. А ведь еще нужно будет запустить все это, и кроме меня этого никто не сделает, потому что никого кроме меня не осталось…

И я понимаю, что должен отправиться туда, тут же ловлю себя на том, как это нелепо, выдумать себе черт знает что, и поверить в это так сильно, что я уж не могу оставаться здесь, на земле, да, я хочу арендовать челнок, да, на луну, да, в кредит, да, слушаю, нет, на работе меня сегодня не будет, да, заболел, нет, ничего серьезного, ключ на старт, — уже где-то там, в экзосфере, прижатый к креслу, спохватываюсь, что я вообще делаю, надо же было так оказаться во власти собственных мыслей… утешаю себя, что отправлюсь туда, посмотрю на городок, в котором мог бы жить, вернее на то, что от него осталось, может быть даже, разыщу дом своих родителей, хотя никогда его не видел…

Что за черт, что я вижу, почему так, почему я вижу разбросанные по пустоши мегаполисы, почему я вижу пустыню, ощеренную реактивными двигателями, почему я вижу нагромождение камней, в котором только узнаю -луну, странствия, небо, город, — потому что надпись видно только из космоса. Я уже знаю, что нужно делать, я прокручивал это в голове миллионы раз, вот так — а теперь луна медленно, но верно покинет свою орбиту и устремится к звездам, видеокамеры уже нацелены в пучины космоса. Спохватываюсь, одергиваю себя — это не может быть правдой, какого черта я вообще здесь делаю, я должен быть дома, ну да, я дома, вот он мой дом третий по восьмой линии, второй этаж, наша семья занимала весь второй этаж… Буквально спотыкаюсь об истлевший остов, хочу мимолетно подумать — кому-то не повезло, тут же спохватываюсь, приглядываюсь, не понимаю, почему вижу свою одежду, вернее, понимаю, но не хочу понимать, что мне осталось сделать два шага до истлевшего остова, и две реальности соеди…

Связь

Можно спрятаться в шкафу или за шкафом, только так сразу найдут, можно затаиться под кроватью, только так тоже сразу найдут, можно затаиться в гардеробе среди одежды, вот здесь уже больше шансов за длинными плащами и пальто — Данька, правда, меня тогда сразу нашел, а вот тетка тогда обыскалась, чуть с ума не рехнулась. Так что с глупыми взрослыми, может, еще прокатит, если бы не одно но — от гардеробной остались одни развалины, черта с два там спрячешься, да вообще в доме не осталось ни одной приличной стены, чтобы затаиться. Проклинаю себя, что не успел добраться до кухни, а теперь уже не успею, они уже там, все шестеро, или сколько их там, уже мерещится шестьдесят, не меньше, как будто столько вообще может поместиться в нашем домике, вернее, в том, что от него осталось. Если бы я успел добраться до кухни, схватить хоть самый завалящий ножичек, интересно, как я буду отбиваться этим ножичком от шестерых вооруженных солдат… И как бы объяснить самому себе, что ни на кого я набрасываться не собираюсь, что я еще хочу жить, вот так, несмотря ни на что я еще хочу жить, мне еще только четырнадцать, я еще даже не решил, кем хочу стать, знаю, что весь мир должен объехать — это обязательно, и сделать что-то такое, особенное, чтобы про меня весь этот мир говорит — это тоже обязательно, а не вот это вот все, мертвые руины, и тётка, уж на что её терпеть не мог, а сейчас сердце сжимается, глядя на холмик во дворе, ну пусть она будет, ну пожалуйста, пусть дальше орёт, сколько хочет, только пусть будет… а еще лучше пусть будет, но не орёт… Какого чёрта вообще одни живут вечно, те, которых не убили, а другие вот так, холмик во дворе…

Одёргиваю себя — прятаться, прятаться, затаиться, какого чёрта в доме подпола нет, а был бы, они бы туда первым делом сунулись, так что не поможет, и хочется как в детстве, глаза руками закрыть ку-ку, меня нету…

Они замирают в двух шагах от меня, странно, что смотрю не на лица, да какие у них лица под масками — а на короткие рыльца автоматов, направленных на меня, вот оно, ну не надо, ну пожа-а-алуйста, еще год, еще месяц, еще день, чтобы… чтобы я не знаю, что, чтобы просто…

— Не желаете ли кофе?

— А?

Мне кажется, я ослышался, нет, никакой ошибки, этот, без лица под маской, предлагает мне кофе, хлопочет, у нас хороший есть, не желаете ли…

— А-а-а… а нет…

— Вы, наверное, голодны?

Мне не нравится этот тон, вежливый, вкрадчивый, так и кажется, что он будет что-нибудь такое говорить, вкрадчиво, ласково, а потом сделает что-нибудь такое, о чем лучше даже и не думать, что на мне вообще живого места не останется…

— А… да, — слова вырываются против моей воли, понимаю, что сейчас сожрал бы с потрохами весь этот городок, и еще пригородами бы закусил…

— Вы здесь будете обедать, или поедем в кафе?

Хочу сказать — здесь — оглядываю то, что осталось от дома, понимаю, что никакого здесь быть не может, кафе так кафе, хотя в городе и от кафе ничего не осталось…

— А… кафе…

— «Кофейникс» устроит?

— Ага…

Все еще не понимаю, что происходит, куда меня тащат, переговариваются между собой, может, лучше сразу его домой, а то мало ли, случится чего…

Происходящее нравится мне все меньше, — в жизни бы не подумал, что не захочу садиться в роскошный автолет, в жизни бы не подумал, что не захочу вот это вот все с мудреными названиями, на картинках в меню все выглядит отлично, а когда закажу, окажется какая-нибудь гадость. Тычу наугад во что-то, похожее на мясо, люди суетятся, начинаю подозревать, что вот как раз этого на борту нет. Уже хочу сказать, что нет так нет, давайте другое что-нибудь, что есть, всему буду рад. Нет, уже приносят что-то крохотное на блюде, и это все, вы издеваетесь, что ли, ничего не поделать, благодарю, ем, давлюсь чем-то приторно-сладким, вот тебе и мясо, мясом и не пахнет, чер-р-т…

Я не знаю, чья это резиденция, куда опускается автолет, я только могу догадываться, и от этих догадок мне не по себе. Люди хлопочут, пожалуйста, ваши апартаменты, нет, не в центральном доме, в правом, в центральном, там… ну вы сами понимаете. Пожалуйста, телевизор, видеоигры, вы, наверное, всякое такое любите? И не знаю, как сказать, что всю жизнь всякие игры терпеть не мог, сам не знаю, почему, а тётка орала, а-а-а, все дети как дети, играют, а ты, а если пробовал играть, тоже орала, а-а-а, лучше бы делом занялся… её послушать, так лучше бы меня вообще на свете не было, хотя и тут нашла бы к чему придраться…

Тётка…

Хочется заорать кому-то никому, верните тётку, и дом верните, и Даньку придурка такого, верните, и городок верните, и все-все верните, что вы у нас отняли…

Ёкает сердце, только сейчас понимаю, что тот самый он где-то рядом, да не где-то — в центральном доме, мне же сказали, в центральном доме, к которому ведет крытая галерея…

И, черт возьми, все кажется так просто…

Осторожно выбираюсь из комнаты — люди в форме смотрят на меня так, будто не могут понять, что со мной сделать, застрелить меня на месте или пропустить. Иду куда-то в никуда, откуда я знаю, куда идти, что по анфиладе и направо, а дальше вверх по лестнице, в неприметную дверь, которую я бы и не заметил, если бы не знал… но откуда… черт меня дери, откуда…

Толкаю дверь, сам удивляюсь, что не заперто, он стоит спиной ко мне, до черта близко, вижу рукоятку пистолета, торчащую из его кармана, дальше все как во сне, я не смогу вытащить оружие незаметно, но я должен, просто, умри, а сделай, или просто — умри…

Он хватает меня за руку — с какой-то нечеловеческой стремительностью, разворачивается, смотрит на меня, у него и правда рыжие глаза с зелеными крапинками, как про него говорят, весь какой-то щуплый, водянистый, будто бы не то просвечивающий, не то вообще светящийся. Приотпускает оружие, будто играет со мной, смотрит выжидающе:

— Ну, давай… давай…

Голос шелестящий, как листья по осени, похож и в то же время не похож на голос по радио, как будто тот же самый голос, но переодетый из делового костюма во что-то домашнее, повседневное, и сам он, даром, что в костюме, правда, без пиджака, кажется каким-то домашним, каким-то неправильным.

— Ну, давай же…

Чувствую, что он смеется надо мной, он не верит, что я смогу что-то сделать, я сам не верю, что смогу что-то сделать, и понимаю, что в жизни себе не прощу, если…

…вздрагиваю от выстрела так, будто не я стрелял, а в меня стреляли, и стыдно признаться, что это сделал не я, не я, оно само хлопнуло, кровавые кляксы на белоснежной рубашке, он расстегивает пуговицы, смотрит на аккуратное черное отверстие, которое тут же затягивается.

— Ну… давай еще?

Стреляю ему в голову — уже просто от собственного бессилия, понимаю, что ни черта я тут не сделаю, что происходит какая-то муть, безумие какое-то, которое мне никто объяснять не собирается.

Входят люди в форме, снова не понимаю, почему меня не убивают, почему мягко уводят куда-то, пойдемте, пойдемте, ваши апартаменты здесь, в правом крыле, пожалуйста, может, чего-нибудь принести? Так и хочу ляпнуть, принесите мне городок, и дом мой, и тетку, хотя нет, тетку не надо, хотя нет, пусть будет, только пусть не орет. И маму еще, даром, что я её никогда не видел, и Даньку придурка, и… да ну вас совсем…

И все-таки опешиваю, когда вижу Даньку, глубоко за полночь, вот так, пробирается в окно, откуда он вообще взялся, Данька умеет так взяться, что в жизни не поймешь, откуда. Почти верю, что Данька и правда пришел, потому что я его заказал, пусть даже мысленно, тут же спохватываюсь, а кто это мог знать, что я его заказал, или они уже мысли мои читают, или как… Тут же понимаю, что рассуждать некогда, какого черта Данька взводит курок, совсем с дуба рухнул, или как, еще хочу сказать себе, что это розыгрыш, хорош уже придуриваться, и понимаю, что ни черта он не придуривается, он и правда, слышу чей-то голос в данькином наушнике, обычно у него там музыка какая-то, которую и музыкой назвать нельзя, а теперь голос, резкий такой, каркающий, убей его, чего ждешь-то, стреляй… Данька, дурище такое, на что ты рассчитывал вообще, забыл, что ли, как с тобой сражались еще в шутку, как я у тебя палки из рук выбивал, а теперь р-раз, наступить на пистолет, два — наступить на протянутую Данькину руку, врешь, не возьмешь, а теперь хрясь по второй руке, ага, больно, а-а, ты еще ногами бить будешь, в-вот тебе в висок, что-то мерзко хрустит под моим кулаком, сердце холодеет, не надо, не надо, ну пожа-алуйста…

Когда люди в форме вбегают в комнату, я уже держу Даньку на мушке, знаками показываю, что уже все под контролем, сейчас я его прихлопну, нет, дайте я сам…

Люди уходят, медленно, нехотя, не торопятся оставлять меня наедине с Данькой, которого я сейчас прихлопну, а ведь прихлопну же, а сам виноват, а нечего было лезть, и вообще, хорош братец, ничего не скажешь, хоть и двоюродный, а все равно…

— …дебилище… — Данька буквально выплевывает слова, — деби… лище… ты… не по… нял… у те… бя… с ним… связь…

— С кем еще?

— С этим, с кем…

— Ты че несешь вообще, бошку давно не отрывали?

— Да не, не в этом смысле…

— А в каком еще?

— Да черт пойми в каком… короче, тебя ранят, он тоже будет ранен, тебя убьют, и он умрет… сечешь?

Хочу спросить, кто ему сказал такое, что за бред вообще, — не спрашиваю, уже понимаю, что это правда, безумная, немыслимая, но правда, а значит… Кусочки головоломки стремительно складываются, уже понимаю, зачем пришел сюда Данька, врешь, не возьмешь, — мир кувыркается перед глазами, вспоминаю, что не я один умею выбивать из рук оружие, черт, Данька, пусти-пусти-пусти, слышу, как кто-то орет в динамик данькиного наушника, не трогай его, слышишь меня, не вздумай даже — понимаю, что Даньку не остановить, еще успеваю услышать его коронное — падай, ты убит…

— Ты… ты что натворил вообще? Я говорил тебе, и трогать его не смей!

— Да вас не поймешь, то сами отправили Даньку убивать, теперь трогать не смей… мне, думаете, просто было брата вот так угрохать…

— Да ты не понимаешь… это же на брате твоем только опробовали…

— Что… опробовали?

— Связь эту…

— А кто… опробовал?

— Я откуда знаю, кто это все делает? Так или иначе, эта хрень теперь на весь мир раскинется, где одного убьют, там и всех вслед за ним… по цепочке… и ты цепочку эту запустил уже…

Перебраться в Иронию

Они смотрят на меня — их шестеро, а мне от волнения кажется, что миллион — думают, что со мной делать, или застрелить сразу, или спросить, какого черта я здесь делаю. Наконец, спрашивают, будто сами пугаются того, что спрашивают:

— Цель визита?

— Понимаете, я…

Понимаю, что не смогу объяснить, что все слишком сложно, если не сказать больше — я даже себе не смогу объяснить, зачем я пришел сюда, а уж другим…

— Я плохой, — говорю я, наконец.

— Вот-вот… плохих-то мы не пускаем, у нас своих плохих хватает…

Я понимаю, как сейчас нелепо будет звучать — я пришел, чтобы стать хорошим. И все-таки это единственное, что я могу сказать — под ехидные смешки тех, кто поймал меня на границе. Они смотрят на меня с презрением, и в то же время изумленно — нет, границы стран, конечно, пересекали, но чтобы границы миров…

Смотрю на них — знойных, южных, злобных, здесь знойные и южные все злобные, здесь, в этих мирах, которые создавал автор после того, как перебрался в края, где зимой на пару дней выпадает снег, где есть не только лето, но и весна и осень, и пара дней снега, когда фахверковые мельницы кутаются в шубы. Я не хочу смотреть на них — знойных и злобных, я хочу смотреть на фахверково-мельничных, снежных на пару дней — здесь автор должен сделать их честными и благородными.

— Почему вы незаконно пересекли границу?

Осторожно отвечаю, что эту границу невозможно пересечь законно, потому как же иначе.

— Вы должны были пройти через таможню…

Парирую — но здесь нет таможни. Кажется, мой ответ приводит их в ярость, кажется, им не нравится, что я выставляю их дураками. Спохватываюсь, только сейчас понимаю, что нужно делать, вынуть из кошелька несколько золотых, протянуть этим, настороженным, недоверчивым, и они сразу же расплывутся в любезных улыбках, потому что автор создал их такими. Спохватываюсь, что золотые у меня отобрали, у меня вообще все отобрали, включая едва ли не меня самого.

— А что у вас на хвосте? — спрашивает один из них, кажется, главный, хотя кто его знает…

Понимаю, что это мой единственный шанс — разить, вонзать острое жало в глубине хвоста в смуглые тела, одно, два, пять, десять, их и правда десять, или еще понабежали, что ли, ну да. Так и есть, имя им легион, ну да ничего, яду хватит на всех, а на кого не хватит яду, тому пронзить горло острым жалом, там, где пульсируют вены…

Прохожу мимо неподвижных тел, кто-то еще бьется в конвульсиях, добиваю двумя ударами. Корю себя, сколько раз обещал не делать этого, я же хочу, чтобы все был по-другому, по-новому, а сам опять и опять… проклинаю себя, пропади оно все, пропади, пропади пропадом, ну а что я хочу, я еще не умею быть порядочным или каким там еще, я же еще не добрался до краев, где кроме лета бывает осень, весна, и пара снежных дней, я же еще не познакомился с теми, кто живет там, я же еще…

В пустоте мечется так и не заданный никем вопрос — как это, черт возьми, у тебя получилось — кто-то из убитых хотел спросить это, когда еще был живым, но не успел. Отвечаю — никому, в пустоту — так все оказалось проще некуда, когда меня убивали, грохнул выстрел в тумане ночи — вот тут главное думать, что просто грохнул выстрел, никто не написал, что меня убили, значит, можно остаться живым, бежать в туман, куда-то в никуда, вот это важно, чтобы в никуда, главное, не думать, куда бежишь, и тогда твоя собственная книга окажется где-то за спиной, ты уже понимаешь, что не внутри, а снаружи, и где-то впереди маячат огоньки других миров, если вооружиться биноклем, можно прочитать названия, «Свет погасшей звезды», «Потерянный космос», «Падаем в небо», — я долго не могу найти те миры, которые появились после того, как автор перебрался в края фахверковых мельниц — не могу, я уже отчаиваюсь, когда буквально натыкаюсь на «Два дня снегопада»…

Это я уже никому не расскажу, некому рассказывать, об этом остается только молчать, и идти дальше по лабиринтам незнакомого мира, прочь от темных южных ночей и кипарисовых зарослей туда — в пряничные зимы и фахверковые листопады.

Мне не по себе, мне действительно страшно, в который раз думаю, на кой черт я пошел сюда, что я буду делать там, среди зимних туманов, сквозь которые просвечивают циферблаты на башнях, — что я буду делать среди них, если умею только убивать и плести интриги. Я боюсь не того, что ждет меня впереди, я боюсь самого себя — что-то я сделаю, когда окажусь на земле, своей родной земле, и все-таки чужой, а если я убью стражника, который не захочет пускать меня в город, а если я проверну там какую-нибудь аферу, которой разрушу все…

Не думать. Не думать. Все будет хорошо. Потому что… просто потому что…

Снова читаю вырезку из газеты, …во второй половине жизни вынужден был эмигрировать в Иронию, что отразилось на его творчестве — теперь иронийцы были показаны утонченными и глубоко симпатичными людьми, тогда как жители Теории, отличавшиеся в ранних книгах редким благородством, теперь стали чуть ли не необузданными дикарями…

Присматриваюсь к ночному туману, думаю, кажется мне, или я правда вижу циферблаты, нет, правда, здесь, совсем рядом, вернее, это чудится, что совсем рядом, на самом деле они бесконечно далеко, я это знаю, до них еще идти и идти. Иду и иду, а что мне еще остается, понимаю, что циферблаты дальше, чем мне казалось, придется сделать передышку, и не одну. Уже готовлю ответы на вопросы о цели визита, когда спохватываюсь, что это моя земля, и никто не будет спрашивать, кто я и откуда. Знать бы еще, куда дальше идти, ну как куда, домой, должен же быть в этом городке мой дом, да ничего он мне не должен, меня же здесь нет, в этой истрии, значит, и моего дома нет, хотя нет, если я здесь появился, значит, должен был появиться мой дом. С чего я так решил, а ни с чего, а просто решил, и все тут, почему-то мне кажется, что если я что-то придумаю, оно должно сбыться… Так и есть, я вижу свой домик, зажатый между двумя большими домами, еще не верю себе, нет, никаких сомнений быть не может, открываю дверь, удивляюсь, что подошел ключ, запрещаю себе удивляться, а то ничего не получится…

Толкаю дверь, не сразу понимаю, какого черта они делают в моей гостиной, они, кто они, черт их знает, кто они, по виду иронийцы, но черт пойми…

— Как мы рады вас видеть…

— Простите?

— Как хорошо… что вы добрались до нас…

— Но…

— …мы ждали этого…

— Да?

— Мы так ждали, когда кто-нибудь из ваших найдет дорогу сюда… вы первый… — он одобряюще кладет руку мне на плечо, ловлю себя на том, что даже н знаю его имени, — больше вам не придется прятаться… погибать… делать подлости… осталось привести остальных…

— Да?

— Да… вы покажете нам дорогу… обязательно…

Мне не по себе, мне не хочется возвращаться туда, в туман, ну еще бы, я не какой-то там утонченный и благородный, мне еще только предстоит стать таким, и пусть это будет моим первым шагом, — собираю в кулак всю свою волю, чтобы покинуть уютный дом, снова идти в леденящий туман, где кажется в абсолютной пустоте виднеются огоньки книг, ищу свою книгу, почему-то хочется начать со своей, найти бы еще вход, вход находит меня сам, книга буквально проглатывает меня, держит, не отпускает, нет, это смуглые, нагретые солнцем стражники держат меня, благодарят кого-то по ту сторону книги, спасибо, что привели, уж теперь-то мы с ним расправимся…

Я не понимаю, как, почему, за что, понимаю только одно — что не успею понять…

…перебравшись в Иронию, автор вынужден был показывать ненавистных ему иронийцев утонченными и приятными людьми — но ему удалось тончайшими намеками передать подлую натуру жителей далеких краев…

Плыть поперек лета

А давай ты будешь тонуть, а я тебя спасу, говорит он. Еще пытаюсь возвращать, как ты меня спасешь, ты же плавать не умеешь. А давай ты вспомнишь, что умею, и я буду уметь, и ты будешь тонуть, и я тебя спасу, ну пожалуйста. Так и быть, я тону в студеной реке, он меня спасает, это у него здорово получается. Я говорю он — потому что не должна называть его тем именем, под которым его знает весь мир, а назвать его именем, которое знали только он и я уже не получается. А давай купим чего-нибудь такого летнего, что едят в такие дни, когда лето вроде бы только-только началось, и в то же время кажется, что оно было всегда и никогда не кончится. Да у нас же денег нет, еще пытаюсь возразить я. ну а ты вспомни, что в тот день у нас были деньги, говорит он — уже даже не просит, а требует. Мне это не нравится, мне это кажется неправильным, вот так вот вспоминать того, чего не было, вспоминать все, что захочется — так можно и целый особняк навспоминать, и что ездили куда-нибудь за тридевять земель, и я вообще не знаю, что еще. Ну не так, возражает он, не так, ну надо попроще что-нибудь, и вообще, ты должна меня так вспоминать, что во мне и плохое, и хорошее было, понимаешь? Я устаю от воспоминаний, я вспоминаю то, чего не было, как мы купили что-то такое, что едят в особый день лета, когда кажется, что лето вроде бы только началось, и в то же время тянется бесконечно долго. Он говорит, как пойдем поступать, этой осенью, и поступим, обязательно, в космический, да, в космический, стой, ты вроде не поступила, неправда, говорю, я поступила, только на факультет другой. Это ты сейчас придумала, спрашивает он, не было же такого — не соглашаюсь, было, было, только ты не помнишь, а так было. Мы сидим на берегу лета, мы покупаем лето одно на двоих, он сам просит, чтобы одно на двоих, в этом какой-то особый шик, что на два лета у нас не хватает, и мы пьем по глотку одно лето на двоих, откусываем по очереди. Ты погоди, спохватывается он, ты только хорошее про меня вспоминаешь, а надо и хорошее и плохое, ну например, как мы с тобой поссорились, или как я тебя обидел чем… Я не хочу вспоминать такие вещи, тем более сейчас, этим летом, которое мы едим одно на двоих — я не хочу вспоминать, как ненавидела его за… да не за что, просто, был он какой-то уже тогда… что я тут король вселенной, а вы тут все никто и звать вас никак. Уже тогда просвечивало что-то такое, желание сделать кому-то больно, радость какая-то, когда я тонула, он смеялся, когда я тонула, мне было страшно, он смеялся. И когда поднимались на крутые склоны, он тоже смеялся, что мне было страшно, он любил, когда кому-то страшно. Я начинаю злиться, я соглашаюсь, я вспоминаю, как нас искусали муравьи, здесь, на берегу лета, как он взял линзу, направил на муравейник, ему это казалось смешным, я смотрю и вспоминаю то, чего еще не могу вспомнить, потому что этого еще не случилось, исполинские линзы, ловящие свет чужих солнц и направляющие их на чужие земли, я вспоминаю вселенские пожарища, которых еще нет.

Я вспоминаю то, что уже было, как он заслонял рукой солнце, чтобы закрывались головки цветов — мне это казалось жестоким, я корила себя, что мне это кажется жестоким, мне казалось, что это должно казаться забавным, и когда темные облака закрывали чужие солнца, мне казалось, что это тоже должно быть забавным, оригинальным, а вот мы как со своими врагами, трепещите… Вспоминай, вспоминай, говорит он, люди должны получить воспоминания обо мне, каким я был, в чем-то плохим, но в общем и целом хорошим, воспоминания очевидцев, чтобы никто не переврал…

Я вспоминаю, — он просил вспоминать, у наших ног роятся планеты, он прожигает их увеличительным стеклом, он закрывает ладонью свет солнца, чтобы планеты гибли, окутанные вечной темнотой.

Мы едим лето, одно на двоих, и пьем лето по глотку, мы купаемся в лете, и я буду тонуть в лете, а он меня спасет, даром, что не умеет плавать. И я плыву в лето — бесконечно далеко, быстрее, быстрее, и я захлебываюсь в лете, и он плывет за мной, чтобы спасти, и тонет, потому что не умеет плавать, захлебывается в лете, — я еще успеваю заметить изумление в его глазах, как, зачем, почему, нет, не надо — я плыву дальше, я умею, в это лето хочется плыть и плыть до бесконечности, и не вдоль, от мая до сентября, а поперек течения, — это возможно, только надо потренироваться, и все получится.

Что вы наделали, спрашивают меня, вы арестованы, говорят мне, вы убили его, говорят мне — кого его, не понимаю я, не было никакого его, вот, вы сами посмотрите, планеты живехоньки-здоровехоньки, и нет его, пытавшегося поработить космос, потому что и не было никогда. Что вы, это же просто книжка, просто история про лето, которого не было, и человека, которого не было, ну вы свми подумайте, как можно плавать в лете, и есть лето, одно на двоих, и пить лето по глотку, это все неправда, неправда, как можно обвинить меня в том, чего не было…

Колонны, падающие в небо

Что вы помните, спрашивают они — вернее, не спрашивают, они уже смотрят, что помню я, тот я, который стою перед ними. С готовностью отвечаю, что помню Меркурий с его великолепными колоннами, которые поднимаются из песка, тянутся к палящему солнцу, с хрустом надламываются и падают, поднимая тучи пыли, рассыпаются, чтобы снова тянуться к небу колоннами.

Меня убивают — вместе с моим воспоминанием, я и ахнуть не успеваю.

Что вы помните, спрашивают у следующего меня. Следующий я настораживаюсь, стараюсь сделать свои воспоминания предельно нейтральными — как будто можно скрыть воспоминания, — они прорываются сами собой, проклевываются из ниоткуда, вылезают из памяти марципановые дворцы под палящим солнцем Венеры, между которыми неспешно прогуливаются длинноногие рояли и порхают легкокрылые скрипки. Меня убивают вместе с воспоминаниями, я уже предчувствую, что будет так.

Что вы помните, спрашивают у третьего меня. Я мотаю головой, я не помню, я ничего не помню, я не помню марсианские зеленоватые пески, я не помню туманы, сквозь которые пробивается солнце, я не помню крылатые часы, оглашающие туман мелодичным боем, я не помню луны, которые прогуливаются парой, этого ничего не было, не было, не было. И я все еще кричу — не было — когда меня убивают.

Я готовлюсь, я вспоминаю Землю, я уже понимаю, что нельзя помнить ничего, кроме земли — я вспоминаю землю, заснеженную, закованную в вечную мерзлоту ледникового периода, я вспоминаю бесконечный снег от края до края, я вспоминаю бескрайнее небо, утыканное колючими звездами, я вспоминаю обжигающий холод, уютные норы, из которых не хочется вылезать, да и опасно это, выбираться на верную смерть. Я вспоминаю уютную нору и пламя очага, я вспоминаю долгий обледенелый путь в никуда из ниоткуда по заснеженной дороге.

Что вы помните, спрашивают у меня.

Я не отвечаю — зима, вспоминаемая мной, сама отвечает за себя.

Мнея убивают, я и ахнуть не успевю, как меня убивают, не оставляя от меня даже воспоминаний, и я даже не успеваю крикнуть, кто вы, черт возьми такие…

Убегающий город

…вы не помните, как к вам попала эта книга — может быть, вы покупали её на распродаже, хотя точно нет, или вы взяли её в каком-то аэропорту, это тоже нет, или вам кто-то её подарил, хотя нет, исключено, кто бы стал вам дарить книгу, в которой не хватает половины страниц, хотя кто их знает, все может быть. А может, эта книга была здесь всегда, есть в домах такие вещи, которые бывают всегда, которые как будто никто и не приносил, которые были вместе с домом, а то и появились еще раньше, чем сам дом.

Итак, вы читаете книгу, хотя как можно читать книгу, в которой не хватает половины страниц, если не больше,

— Я останавливаю машину на заправке, я могу держать её здесь как угодно долго, потому что кроме меня все равно никого нет, я иду к супермаркету, набираю еды, выискиваю в маленьком кафе микроволновку, где можно разогреть курицу, спохватываюсь, что без электричества микроволновка черта с два мне что-то разогреет. Понимаю, что на этом холоде я долго не продержусь, и придется возвращаться в те времена, когда еще были люди, только сначала надо взять в кассе несколько мелких банкнот и крупных монет, и попытаться понять ценники, вот этот причудливый значок после четверки — это сколько? Выискиваю туалет — почему-то предпочитаю делать такие вещи в туалете, перемещаюсь в те времена, когда люди еще были, выхожу в маленькое кафе, вспоминаю английский, который никогда не знал, бормочу что-то про хот чикен плиз, мне приносят этого хот чикена, рот обжигает нестерпимый перец, тьфу, черт, у-у-у, воды, воды, э боттл вотер плиз, э-э-э… как там по-вашему будет кофе… Сижу осторожно, чтобы не вызвать подозрений, если начнут проверять документы, мне не поздоровится, зря я, что ли, еду в город по тем временам, когда людей уже нет, и никто не спросит, а что я вообще здесь без документов делаю…

…вы хотите читать дальше, дальше нет, страницы оторваны, делать нечего, вы начинаете читать с пятьдесят какой-то там, где житель города (вы так и не узнаете его имени, да есть ли оно вообще) собирается в оперу, смотрит, ничего ли он не забыл, костюм, галстук-бабочку, перчатки, цилиндр, трость, платок, карманные часы-луковицу, начищенные до блеска ботинки… и все-таки в сияющий роскоши оперы его не оставляет чувство, что он что-то забыл, но что же, что же… и где-то во втором акте он спохватывается, что забыл самого себя, но уже поздно бежать домой, забирать себя, да и успеет ли он найти себя в бесконечном лабиринте комнат. Он возвращается домой поздно вечером, обессилевший, мечтающий только лечь спать, он ложится спать — обещая себе, что завтра обязательно найдет себя, честное слово — но завтра его охватывает бесчисленный круговорот дел, все некогда, некогда, а когда он наконец вспоминает, что надо найти себя, он уже не помнит, где же он потерял себя, да и был ли когда-нибудь какой-нибудь он…

Вы хотите читать дальше, но дальше нет, страницы перепутаны, вы снова натыкаетесь на историю человека, который ищет город, город своей мечты, который живет где-то там за горами и лесами и мириадами таможенных контролей, ну и что, что этого города нет ни на одной карте, если вы видели его во сне, значит, он есть. Последние километры пут вы преодолеваете на автобусе в надежде, что у вас никто не спросит документы — их и правда никто не спрашивает, и вы добираетесь до города, но вместо уютных улочек, старинных замков и фахверковых домов вы видите поросшие кустарником руины, которые появились как будто еще до возникновения самой земли. Вы не понимаете, вы не верите, что все может быть так. В отчаянии вы погружаетесь в прошлое еще глубже и глубже, ищете тот момент, когда город бы еще городом — и не находите, не находите, вам остается только смириться с тем, что город умер раньше, чем вы появились на свет.

…город недоволен, городу не нравится уходить так глубоко в прошлое, где еще нет фахверковых домов и уютных каминов, только холодные крепостные стены и убогие хижины, где в центре хижины горит очаг, поодаль в стойле жарко дышат овцы или козы, где-то левее под овчинами посапывают дети, сквозь неплотную дверь просачивается холод подступающей зимы. Но делать нечего, надо прятаться, кто же знал, что попадется такой человек, который будет преследовать город не только сегодня, но и вчера, и позавчера, и послезавтра…

…вы хотите читать дальше, дальше нет, дальше только последняя страница, где этот во фраке и при бабочке бежит к границе города, кричит стоящему на границе страннику — а вы не хотите побыть мной? — но чем кончится дело, вы не знаете, больше страниц нет, и непонятно, то ли это открытый финал, то ли там дальше должно быть еще тысяча глав, а то и тысяча томов, но у вас есть только этот обрывок книги. Вы бежите к границе города, вы кричите стоящему там человеку, чтобы он стал вами, ну пусть хоть кто-нибудь станет вами, зря он, что ли, шел сюда через километры, границы и века. Вы ловите ускользающий город, когда видите бегущего к вам… не человека, нет, непонятно, кто это, да там под одеждой вообще никого нет, одна пустота, которая кричит вам, будьте мной, будьте мной, ну пожалуйста, будьте мной. Вы пробуете понять, кто же вы такой — тот, бестелесный, бегущий из города, или этот, годами и годами идущий к городу, увиденному во сне. Наконец, вы решаете, что вы — это все-таки тот, кто шел к городу, потому что того, кто бежал из города, не существует. И вы не помните, где и в какой момент обронили книгу, да и нужна ли вам была эта странная книга, книга про вас, каким вы были, когда еще не умели перемещаться во времени, книга про вас прошлого, читающего книгу про вас настоящего, а ведь интересно сюжет закручен, книга подстраивается под читателя, чтобы каждому казалось, что он читает про самого себя…

Замерзающее время

— А вы обо мне подумали? Вы обо мне подумали, я спрашиваю?

Хочу спросить, а вы вообще кто, не спрашиваю, вместо этого — проклятая моя вежливость — задаю вопрос:

— А в чем, собственно, дело?

— Нет, вы на него посмотрите, он еще спрашивает, в чем дело! Вы что купили? Что купили, а?

— Обогреватель…

— …обогреватель чего?

— Ну… пространства… так и написано, да, обогреватель пространства…

— А о времени вы подумали?

— Простите?

— О времени вы подумали? Я, между прочим, тоже мерзну…

Спохватываюсь, наконец, понимаю, кого я вижу…

— Простите, уважаемое время… клянусь вам, что обязательно куплю вам обогреватель времени…

— Купит он… и где вы его найдете, позвольте узнать?

— Не знаю… но обещаю, что найду…

Квариат

Скачу во весь опор, подгоняю взмыленный экипаж, стремительно перебирающий копытами, быстрее, быстрее, хотя, кажется, куда еще быстрее. Варк умолял успеть, любой ценой, немедленно, добраться до поместья, пока не случилось непоправимое.

Потому что Квар…

Да, вот с этого надо было начать.

С Квара.

…я давно знал, что Квар, мягко говоря, позорит звание квариата, и чем дальше, тем больше — но та крайность, в которую он скатился на этот раз затмила все его предыдущие выходки.

— С чего вы взяли… что это вообще возможно? — спросил я наконец.

— Ну как вы не понимаете… — Квар смотрит с вызовом, он всегда смотрит с вызовом, по-другому не может, — если есть квариат, то где-то есть и…

— … вы должны остановить его… любой ценой, — говорит Варк, как всегда стоит ко мне спиной, что за манера, говорить, повернувшись к квариатам спиной, так и хочется сказать, что это порочит имя квариата, — вы должны остановить его…

Говорит так, будто я должен любой ценой понять, кого он имеет в виду, да как можно не понять, стыд и позор — но все-таки я спрашиваю:

— Кого?

— Да кого-кого, Квара же? Он же найдет… найдет…

Подгоняю взмыленный экипаж, он в изнеможении падает в кусты, с треском ломая ветви, проклинаю все на свете, теперь идти пешком, черт, черт, черт, бежать, бежать к поместью, пока не случилось непоправимое…

…не с этого надо начинать, не с этого…

А с…

— … можете меня поздравить…

Как всегда не узнаю голос Квара в телефоне.

— Э-э-э… с чем?

— Я нашел его…

— Кого… его?

— Ну как вы не понимаете? — только сейчас узнаю голос Квара, возмущенный, разгневанный, — если есть квариат…

— А-а-а… поздравляю…

— И… и все? Ну, ничего себе…

— И… и где он?

— Здесь, в поместье… в гостиной…

А вот теперь:

— … вы должны остановить его… любой ценой, — говорит Варк, как всегда стоит ко мне спиной, что за манера, говорить, повернувшись к квариатам спиной, так и хочется сказать, что это порочит имя квариата, — вы должны остановить его…

И вот теперь:

Скачу во весь опор, подгоняю взмыленный экипаж, стремительно перебирающий копытами, быстрее, быстрее, хотя, кажется, куда еще быстрее.

И теперь:

Бегу по садовой дорожке, взлетаю по ступенькам крыльца, толкаю дверь, начинаю метаться по огромному поместью, кабинет, гостиная, кухня, столовая, спальни, комнаты для гостей, где-где-где…

— … его нет. Мы опоздали…

Вздрагиваю от этого голоса за спиной, что за манера, говорить за спиной, что за манера, поворачиваться спиной к собеседнику…

— Квара… нет?

Варк кивает, все так же не поворачиваясь ко мне.

— Уже нет… он встретился с этим… с этим…

— И что случилось?

— Как вы не понимаете? Если встречаются квариат и…

Не договаривает. Замолкает.

— И… и что?

— И то… они обнуляют друг друга… плюс и минус…

— Вот черт…

— Говорил я ему, нельзя этого делать…

Спохватываюсь:

— Но… но ведь должно было что-то остаться… что-то… хоть что-нибудь…

Оглядываемся, прислушиваемся — странное чувство, что здесь, в поместье, и правда что-то есть, осталось что-то неуловимое, что смотрит нам в спину…

Дом, который не дом

Что же касается дома на окраине, то… собственно, его никто и домом-то не считал кроме разве что него самого — ну вы подумайте сами, как можно считать домом того, кто еще не построен? Всякий раз он рассказывал нам душераздирающую историю, как человек, который должен был его строить, трагически погиб (в автокатастрофе или в авиакатастрофе, лес все время рассказывал по-разному), и потому теперь дома нет даже в проекте, все, что есть от дома — это пологий гранитный холм, покрытый буковой рощей, уходящей, казалось, в бесконечность. Иногда мы пытались намекнуть несостоявшемуся дому, что буки не растут на граните — но он и слышать нас не хотел. Еще чаще мы пытались намекнуть несостоявшемуся дому, что он не имеет никакого права считаться домом — но об этом он не хотел слышать еще меньше. Дом, который не был домом, упорно приходил на все наши вечера, даже завел себе визитную карточку «Вудхауз» — мы спрашивали, при чем здесь Вудхауз, а дом, который не дом, отвечал, что ничего вы не понимаете, вуд — дерево, хауз — дом, вот и получается, деревянный дом, что непонятно-то? Мы все — а нас в городке было немало — понимали, что с этим нужно что-то делать, знать бы еще, что именно. Разгадка пришла ко мне неожиданно, я и сам не думал, что все будет так просто, так примитивно, а выход-то — вот он. Когда я поделился своими соображениями с другими домами, они приняли мои слова более чем насторожено — да как так можно, да не полагается же, потому что… ну просто потому что не полагается, ну вот поэтому. Мне стоило немалого труда уговорить их, и кажется, теперь они стали настороженно относиться и ко мне тоже. Но все-таки я решил сделать то, что задумал, я верил, что у меня должно получиться…

— …уважаемый Вуд… Хаус, — начал я, когда мы в очередной раз собрались на званом вечере, — сегодня я приготовил для вас замечательный подарок.

Дом, который не дом, насторожился так, что даже ветер в ветвях буков перестал шуметь.

— Подарок?

— Замечательный подарок, я надеюсь, вы оцените его по достоинству.

— Какой-нибудь очень тонкий намек, что мне пора выметаться отсюда ко всем чертям и не смущать дома, которые считают меня ненастоящим?

Дома испуганно вздрогнули — непосредственность нашего странного друга иногда переходила все границы.

— Что вы, отнюдь… это будет чудесный подарок, который раз и навсегда расставит все точки над И…

— Звучит пугающе. Могу я ознакомиться с вашим… с позволения сказать, презентом?

— Он уже летит сюда.

— Вот уж не думал, что вы подарите мне птицу… надеюсь, это какая-нибудь лесная птица, а не канарейка или попугай? Боюсь, что-то редкое и тропическое не приживется в буковой роще…

— Отнюдь, это не птица… он летит сюда на самолете…

— Боюсь, у нас в городке даже нет аэродрома, чтобы его принять…

Остальные дома поморщились при фразе — у нас в городке, ну еще бы, буковая роща опять считает себя частью городка…

— Ничего страшного, легкий одномоторный самолет прекрасно опустится на площади.

— То есть, вы решили порадовать меня самолетом?

— Не совсем так… я решил порадовать вас тем, кто прилетит на этом самолете…

— Да не томите же…

— Неужели не догадываетесь?

— Даже ума не приложу…

— А ведь все просто… я везу к вам вашего строителя.

— Моего, простите… кого?

— Вашего строителя… который из гранита и буков выстроит ваши анфилады и своды, стропила и двери, окна и стены!

— Моего строи… — сказать, что дом, который не дом, был в замешательстве, значит, не сказать ничего. На его лице, которого не было (какое лицо может быть у дома, тем более, у буковой рощи?) отразилась такая гамма эмоций, что трудно было разобраться, что же он на самом деле чувствует и думает. Он рассеянно благодарил меня, и чем больше он рассыпался в благодарностях, тем больше мне казалось, что здесь что-то очень и очень не так…

Чем больше вечер подходил к концу, тем больше я волновался — я понимал, что архитектор не может появиться сию минуту, но все-таки должен же он был появиться хоть когда-нибудь. Я поглядывал за окно, за которым темнело все больше, — и все больше я чувствовал, что строитель…

— …он не прилетит, — сказал мне дом, который не был домом.

— Откуда вы…

— …он погиб в авиакатастрофе.

— Откуда вы…

— …так я же говорил.

— Но… — внезапно догадываюсь, — вы что… сами сделали это?

Он не ответил, но я и так понял, что он сам, он сделал что-то, что самолет упал в бесконечном снежном вихре. Я хотел спросить — ну зачем, зачем, — но почему-то не мог задать этот казалось бы такой простой вопрос…

Дом, который не дом, все больше тревожно оглядывал себя, волновался, смотрел на пологую гранитную гору, поросшую буковым лесом, — и чем дальше, тем больше я понимал, почему он так сделал, этот величественный буковый лес, укрывший причудливую гранитную гору…

— …Уважаемый Вуд… Хауз…

— …зовите меня просто Вуд, какой я Хауз…

— Позвольте пригласить вас на сегодняшнее собрание домов…

— Ну что вы, какое собрание домов, я и близко не дом…

— Ну отчего же, вы дом… очень оригинальный, но дом…

Он так и просиял, этот дом в виде буковой рощи на гранитом склоне, а я добавил, что в жизни не видел такой оригинальной постройки. Он еще не знал, что я арестую его сегодня за убийство архитектора, и не отпущу, пока буковый лес не вернет архитектора к жизни, а мы уж подсунем ему что-нибудь ненужное, из чего можно построить великолепный дом…

Два моих Воспарижа

У меня будет два Воспарижа — то есть, один-то был давно, — уютный, теплый, согретый каштановым сентябрем, обласканный шафрановым солнцем. И другой Воспариж, который я привел только сейчас, осторожно поставил на пол, в тревоге ожидая, как они друг друга встретят, или обнюхаются, чихая и фыркая, или, чего доброго, зарычат и набросятся друг на друга. Так оно и есть, накинулись, теряя перья и клочки шерсти, зарычали утробно и глухо. Ну а как я хотел, если у меня два Воспарижа — один давний, уютный, целехонький, обогретый сентябрем, и другой, промозглый, мартовский, ощеренный руинами, глядящий на меня пустынными глазницами окон. Воспариж, по которому я бродил в поисках знакомых улочек и не находил их, они как будто убежали из города, напуганные тем, что случилось. А вот храм Кого-то Там я нашел почти сразу — он возвышался, будто бы почти нетронутый, только черные провалы стекол говорили о том, что все-таки собор не миновала беда. Я искал уютные лавочки, пахнущие ванилью и корицей — но теперь они встречали меня пустотой, которая пропахла затхлостью и сыростью. Я шел до магазина снов, до которого не добрался в первый раз, в свой первый Воспариж — но улица обрывалась в бесконечную пропасть, подернутую туманом.

Итак, у меня будет два Воспарижа, и я принесу второй и поставлю на пол, и первый Воспариж ощерится, шерсть у него встанет дыбом, он грозно зарычит и бросится на второй Воспариж. Я буду разводить их по комнатам, я буду запирать двери, но и это не поможет, — города будут царапать двери и утробно рычать. Я буду наливать им воду в разные миски и накрывать разные столы — но это не поможет, совершенно не поможет, Воспарижи так и будут кидаться друг на друга, причем, как мне покажется — тот, уютно-солнечный, каштаново-шафрановый Воспариж будет бить и колотить и без того побитый Воспариж, живому Воспарижу не хочется смотреть на своего мертвого двойника, вот он и пытается его умертвить, как будто можно умертвить мертвого.

Я разгоняю их веником — веника они почему-то боятся — я бережно уношу к себе в комнаты мертвый Воспариж, я забинтовываю его раны, я смазываю их целебным маслом, я тщетно пытаюсь вернуть Воспариж к жизни, не могу.

У меня будет два Воспарижа — один живой, пропахший кофе и шоколадом, другой разрушенный, пропахший смертью — не гарью, не дымом, не пеплом, не кровью, а просто — смертью, у неё есть какой-то свой особый запах, и даже не запах, не пойми, что, когда причувствуешься и понимаешь — вот она…

И нескоро, очень нескоро я пойму, что мертвый Воспариж что-то делает с живым, отчего живой рвет и мечет, остервенело бросается на мертвого. Я пытаюсь защитить живой и теплый Воспариж, я прячу его от окоченевшего и холодного собрата, но мертвый Воспариж снова и снова просачивается в комнаты. Зачем вы его защищаете, говорит мертвый Воспариж — я вздрагиваю, я вообще не думал, что города могут говорить — он же умер. То есть, как это умер, не понимаю я, это ты умер, он-то живой — да какой он живой, фыркает Воспариж, он умер давным-давно, когда все случилось, — это я живой, существующий, мои руины и правда возвышаются над туманом, и когда налетает ветер и разгоняет туман, в соборе гулко звенит тяжелый колокол. Зачем вы защищаете каштаново-пряничный Воспариж, его же больше не существует. Я угрожаю, что сейчас возьму веник, достаточно я уже терпел выходки мертвого Воспарижа, сейчас возьму веник, не посмотрю, что от Воспарижа остались рожки да ножки. Ничего вы не сделаете, отвечает Воспариж, ничегошеньки-ничего, потому что вас тоже нет, вас не стало, когда все это случилось, и того Воспарижа не стало, вы уже мертвый были, когда поехали смотреть на меня второй раз, да вы в кои-то веки не на меня, а на себя посмотрите, на свои обгоревшие кости, хоть бы перчатки надели, а то смотреть страшно. Так что ничего вы не сделаете, того Воспарижа больше нет, вот он и злится на меня, что я есть, а его нет, и ничего вы не сделаете, ничегошеньки-ничего.

Я уже понимаю, что ничего не сделаю — по утрам просыпаюсь от грозного шипения, когда два Воспарижа начинают выгибать спины и махать друг на друга хвостами. Мой первый Воспариж подает мне храпучино с тротуасанами, мой второй Воспариж приветствует меня звоном одинокого колокола на уцелевшем соборе.

Иногда я смотрю на улицу, за дверь — я жду, что когда-нибудь на пороге появится еще один Воспариж, совсем юный, отстроенный заново, он будет помахивать хвостом и вставать на задние лапы, ожидая, когда его впустят. Но дни идут за днями, недели за неделями — и все остается неизменным, я и два Воспарижа, которые были в моей жизни, они даже завтракают порознь, а я не знаю, с кем из них завтракать сегодня, чтобы не обидеть другого…

Гостиница для писем

Здравствуйте, дорогие наши, не знаем, кто, очень рады вам всем писать, всех целуем и обнимаем, желаем крепкого здоровья, и чего там еще полагается желать. У нас столько всего случилось за это время, что даже не знаем, с чего начать. Все как-то потихоньку наладилось, переехали в новый дом, так что даже жалко, что вы нас покинули. Надеемся, что у вас тоже все хорошо.

Здравствуйте, дорогие наши, не знаем, кто, очень рады были получить ваше письмо. У нас все просто замечательно, устроились на новом месте, у нас теперь тоже свой дом, в три этажа, а больше здесь не положено. Так что все у нас хорошо…

…письмо гневно отвернуло страницу, чтобы никто его не видел, особенно вот это наглое беспардонное письмо, которое вот так откровенно разглядывает чужие страницы, да еще и возмущается:

— Да подождите вы, я еще не дочитало!

— Вы… да как вы смеете? Как вам не совестно читать чужие письма!

— Позвольте… — письмо краснеет, — я бы в жизни не позволило себе ничего подобного, если бы у нас с вами не было одинаковых адресов.

— Что, простите?

— …одинаковых адресов… ну вот, посмотрите сами, откуда вы…

— Ну, знаете, вот так при первой встрече спрашивать адрес, это новенькое что-то!

— А что его спрашивать, если ваш адрес отправления — это мой адрес получения и наоборот!

— Так вот оно что… получается, мы с вами… как же это сказать… а письма бывают родственниками?

— Ну… можно сказать и так…

…честно признаться, мне было не по себе, что у меня в маленьком кафе собираются письма, пьют вино, кофе, заказывают себе континентальный завтрак, хотя какие могут быть континенты на мириады километров от земли. Однако, эти письма были единственным источником моего дохода, поэтому я любезно встречал странных гостей и даже соорудил для них что-то вроде маленькой гостиницы…

— …вы… почему вы не дошли до адресата? Как вам не стыдно торчать здесь годами и веками, когда вы давным-давно должны быть на адресе?

— А, так вы еще не знаете…

— …и знать не хочу! Хорошо письмо, ничего не скажешь… позорище… ладно, некогда мне тут с вами, я полетело…

— И куда вы полетите, позвольте узнать?

— Адрес вы знаете не хуже меня.

— Адрес-то мы все знаем, оба адреса… только я думаю, вы уже и сами догадываетесь почему никто из нас не летит по нужным адресам… нет, вы, конечно, проверить лично…

…мы гадали, вернется или не вернется последнее письмо — потому два предпоследних так и не вернулись, то ли остались на адресе, то ли отправились скитаться по космосу. Письмо вернулось три тысячи лет спустя — какое-то притихшее, потрепанное, устроилось в доме на окраине нашего маленького городка. Мы хотели спросить у него, что там, на адресе, но почему-то побоялись.

Рождество в одиночестве на семнадцатерых

Это Рождество я буду встречать в одиночестве — нас будет семнадцать, ни много, ни мало — семнадцать. Первый раз мой роскошный особняк кажется мне слишком маленьким, не способным вместить так много… нет, гостями их не назовешь, да и вообще, почему я говорю — их, если это я. Я разливаю по бокалам вино, я нарезаю ветчинность, я разделываю врутку, сегодня особенно хорошо получилась, я подбрасываю кедровишек в светочаг.

И все-таки меня не оставляет проклятая мысль, что семнадцать меня — это уже слишком много.

— …понимаете… я бы хотел взять человека.

На меня смотрят оторопело, я сам на себя смотрю оторопело, это же надо было такое сморозить, вот так прийти и сказать — дайте мне человека.

Уже готовлюсь выслушать гневную отповедь, что торговля людьми запрещена, и все такое.

— Простите, вы…

— …я хотел бы взять человека.

— Гхм… боюсь, что это невоз…

— …ах вот как, значит, невозможно, так, да? Как в рекламах ваших все уши прожужжали, ах, возьмите человека, возьмите человека, у вас до хренища тел, у него ни одного — это нормально, значит, а как правда прихожу человека взять, так все, на попятную?

— Нет, но… а что вы с ним делать собираетесь?

— В рабство загоню, конечно же, что же еще…

— Стоп, вы как чужое сознание в рабство загонять собираетесь?

— То-то и оно, что никак, самим-то не смешно? Нет, мое дело предложить, ваше дело отказаться, только потом не нойте на каждом углу, что ой-ой-ой, сколько сознаний бестелесных в архивах томится, никому не нужно…

— Ну… а какое бы сознание вы хотели?

— Да мне-то какая разница, мне главное подарить ему тело, и все… Ну, то есть, убийцу какого-нибудь серийного не надо или там еще преступника какого… а так что-нибудь нейтральное…

— Ну вот, Октахор Симплекс вам подойдет?

— Первый раз про него слышу.

— Да он, похоже, сам про себя первый раз слышит, такой уж человек… неприметный…

Задумываюсь, а точно ли надо брать неприметного, или нечего хватать первого попавшегося, лучше выбирать — тщательно, найти самого достойного… тут же одергиваю себя, я что, божество какое-то в самом-то деле, выбирать, кому жить, кому не жить…

— А давайте… Симплекса…

— …а почему два?

Это уже потом, интересно, сколько прошло лет, а я и не считал, — когда месяцы сливаются в года, а года в века, уже теряешь счет времени.

— Почему вас… два?

С надеждой смотрю на Симплекса, должно быть, ошибка какая-то, сейчас он и сам скажет, что ошибка, что он один, что никаких его не два, а один-одинешенек…

— Ну, вообще-то три.

— И какого… — заикаюсь, чуть не сказал черта, в кои-то веки за столько лет чуть не выругался.

— Какого черта, вы хотели сказать? Ну, так у вас этих тел сколько? А я всего три штуки взял…

— И…

— …ну, что-то я не видел, чтобы вы с ними что-то делали, а я…

— Вспыхиваю:

— У меня знаете на эти тела сколько планов было?

— Объехать весь мир, полететь на луну, а парочку тел вообще куда-нибудь к звездам, да?

— Ну… э…

— Ну-ну… — многозначительно перелистывает файлы в памяти, так и хочется заорать, поставь как лежало, — это вы, значит, многомерными пространствами заниматься пытались? Сколько веков назад это было-то…

…вспоминаю, сколько веков назад последний раз брался за оружие, чем дальше, тем больше кажется, что никогда. Прикидываю, скольких мне придется застрелить — троих, а может, уже четверых, если не больше…

Это рождество я праздную один, так что сегодня нас семнадцать, рассаживаемся в гостиной, заводим неспешные разговоры о чем-то ни о чем, вроде как собирались в кругосветку, да погоди ты с кругосветкой, успеется, это ты уже третью тысячу лет говоришь, да не, мы столько не живем, да точно тебе говорю, три тысячи…

Поднимаю бокал:

— А теперь я хотел бы выпить за нашего уважаемого Октахора Симплекса… кстати… где он сам?

— Похоже… похоже, что его здесь нет.

— В смысле, нет, я же отдавал ему тело… и еще два он взял сам…

— Похоже, он отказался от тел…

Смотрю на себя, который говорит все это, чем-то я себе не нравлюсь, понять бы еще, чем именно, что-то во мне не так, что-то, что-то… а вот оно что, ну, конечно же, только сейчас чувствую под собственной личиной нервные импульсы Октахора Симплекса, вот ведь черт…

Спокойно, говорю я себе, спокойно, — делать вид, что ничего не происходит, любезно улыбаться, сожалеть, что Симплекс ушел, а ведь столько недоделанных проектов было, даже что-то космическое конструировать начал, а он так поспешно ретировался, разочаровался в чем-то, ну да, там на все эти схемы посмотришь космические, еще и не так разочаруешься.

Присматриваюсь к сидящему справа от меня, понимаю, что вижу еще одного Симплекса, и еще одного — делать вид, что ничего не происходит, становится все сложнее и сложнее. Насчитываю еще семерых Симплексов, остальные или я, или слишком хорошо прячутся, скорее всего, второй вариант…

Чер-р-рт…

Почему у меня холодеют руки, когда я слышу характерное пощелкивание оружия, у того, у другого, у третьего, у пятого, у десятого, — только сейчас понимаю, почему они собрались все вместе, они, как я быстро начал говорить — они, потому что никакие это не я…

Почему-то не к месту и не ко времени вспоминаю, что в доме всего шесть спален, есть правда еще гостиная и кабинет, это восемь, а нас семнадцать, и как прикажете разместить, а никак, тут же спохватываюсь, что мы уже не живые, нам уже не надо спать…

Бросаюсь прочь из дома, вспоминаю, там выход в тамбур, напротив выход через зимний сад, а вот про выход из кухни никто не вспомнил, там меня никто не подкарауливает, черт, заперто, хорошо подготовились, еще надеюсь разбить окно, когда понимаю, что не успею…

Они отступают — как-то все разом, будто теряют ко мне интерес, возвращаются в большую гостиную, продолжают неспешно вести разговоры, это же зимний сад, первый раз вижу, чтобы так хорошо прижились зимы, даже цветут, а у меня осенний сад не цветет, ну ты и сравнил, то зиму вырастить, а то осень, есть разница…

Еще не понимаю, какого черта они меня не тронули, я не хочу понимать, не хочу догадываться, почему это произошло, некогда догадываться, мне еще с летающим городом разбираться…

Программа переселения

— …понимаете, Вике пять лет…

— Не Вике, Фрейе! — тут же гневно кричит девочка, какая-то не по годам взрослая, и одета как… как… нет, тут даже не то, что в её возрасте так не одеваются, а даже в наши времена так не одеваются, вот что.

— Ну хорошо, хорошо, Фрейе… Так вот, Фрейе пять лет… ну что тебе пять лет, ты согласна?

— Ну… пусть будет…

— Ну так вот, Вика у нас все просит, чтобы её Фрейей называли…

Киваю:

— Так это нормально, я тоже Джейн хотела быть…

— А так вы кто?

— А так Изабелла…

— Так понимаете, это все началось, когда в новый дом переехали…

— Да какой он новый, мама, он старый, ему сто тысяч лет дому этому!

Мама хочет одернуть Вику-Фрейю, я осторожно вставляю:

— Фрейя, а как тебе дом? Нравится?

— Ну… дом как дом… — говорит так, как будто имеет в виду, ну что вы хотели, ну дом и дом, дом не выбирают, какой есть, такой есть…

— Так вот, мы переехали, тут все и началось… она же раньше вообще неуправляемая была, чуть что, сразу крики, истерики, носится как угорелая, дай, дай, дай, все её надо, чтобы мультики на полную громкость, я уже с ней не могла, голова раскалывалась… а как в дом переехали, все как отрезало, теперь или где-нибудь в саду играет, или над книжками сидит…

— Ну, так это же здорово…

— Здорово-то здорово, только до этого она вообще читать не умела! Я ей азбуку показываю, ну в мультиках там в интернете, это А, это Б, она визжит, истерит, её на пять минут спокойно не посадишь… А тут прямо страницами целыми читает… Так ладно бы только по-нашему, она и по-французски еще…

— Так это же здорово.

— Здорово-то здорово, только где она научилась всему этому? И это… знаете еще… вещи такие рассказывает… что она принцессой была, и в этом доме жила…

— …да не жила, на лето приезжала! — снова вспыхивает Вика-Фрея, — ну мам, ну я же во дворце жила, а сюда приезжала так иногда!

— Ну, вот видите…

Развожу руками:

— А как вы хотели, кто из нас в детстве вот так не сочинял, что принцессой был или еще кем… я галактической королевой была, сражалась там с кем-то… не помню уже… а нет, помню, с говорящей горой.

— Да не сочиняю я! — вспыхивает Фрея, — правда все было! Правда!

— Ну, хорошо, правда, правда…

— Да не хорошо, а правда — правда! Ну, вот скажи, мама, про подвал, скажи!

Неприятный холодок по телу, еще не хватало девочку в подвал запирают за выдумки, совсем хорошо…

— Так Ви… э-э-э, Фрея в новом старом доме на лестницу показывает, где к лестнице комодик приставлен, и говорит — а там за комодиком дверца, а за дверцей ход в подвал… И давай меня дергать, мам, ну мам, ну открой. Что делать, отодвинула я комодик этот, смотрю, там и правда дверца… и ход в подвал… Ну не могла она сама комод этот отодвинуть, ну никак не могла! А тут нате вам…

Спохватываюсь:

— А вы дом вообще как получили?

Да странно вообще с домом этим, приходит мне сообщение, вы унаследовали дом… я еще подумала, что это розыгрыш какой-то, или обман какой, ну сами же знаете, сейчас повально обманывают… Потом звонят, а чего не едете, дом не смотрите, я уже психую, телефон выключаю… А потом на работе женщине одной пожаловалась на письма эти, а она пальцами у виска крутит, ты чего, совсем того уже, это же твой шанс, твой дом, а ты не веришь… Ну я с нотариусом связалась, она подтвердила, да-да, так все и есть, вам полагается дом…

— А вы про программу переселения слышали?

Это из ветхоаварийного-то?

— Да нет… я про души.

— А-а, это… ну да, слышала, да как не слышать, когда из каждого утюга…

— Ну, так вот, видите ли, кто-то, кто жил в этом доме давным-давно…

— Да знаю я, знаю… — отмахивается моя клиентка.

— А знаете, так в чем тогда…

— …так видите, я справки навела, кто такая эта Фрейя была, когда жила, и вообще что к чему… и что думаете? Ни слуху, ни духу, будто вообще не было Фрейи никакой никогда…

— А дочка ваша что говорит?

— Так она тоже ничего не знает, Фрейя и Фрейя, принцесса и принцесса…

— Ну, знаете… бывают такие, которые предпочитают остаться инкогнито…

— Да вы что, первый раз слышу…

— А тем не менее таких немало, которые не хотят, чтобы про них кто-то что-то знал…

— А как вы думаете, с чем это связано может быть… — женщина снова комкает пустоту, пустота рвется, — может… может, Фрейя эта что плохое сделала?

— Да нет, ма-а-ам, она хорошая была, хорошая!

— Ну, они так все говорят, что хорошие были…

— Да правда хорошая!

— Ну а что она делала, Фрейя эта?

— Ну не знаю… — Вика-Фрейя смотрит на меня, вижу, и правда не знает, — ну принцесса была… во дворце…

— На балы ездила? — спрашивает мама.

— Ну да… на балы… еще платья такие широкие… еще на охоту ездила…

— Принцесса?

— Ну да…

— А может, не принцесса была, княгиня какая?

— Да нет, принцесса, принцесса!

— Ну ладно, ладно, принцесса…

— И ничего она плохого не делала, ничего!

— А почему тогда про неё никаких записей не осталось?

— Ну, она скромная была потому что, вот почему! И давно это уже было, вот еще почему!

— А как давно?

— Так сто тысяч лет прошло!

Мне становится не по себе, вспоминаю, сколько вообще существует человечество, шесть тысяч лет, какие еще к черту сто тысяч, — уже невольно хочется поверить в древние цивилизации, которые были бесконечно давно до нас…

Осторожно спрашиваю:

— А как Фрейя выглядела?

— Ну, вот как я… только у неё ещё крылья были…

— Ну что ты, радость моя, какие крылья…

— Были, были крылья! — Вика-Фрейя злится, что ей не верят, я оторопело хлопаю глазами, не знаю, что думать…

— Ну… может, и правда много лет прошло, не помнит никто про Фрейю…

А может, Вика что-то напутала, осторожно добавляю я про себя, но вслух ничего не говорю, боюсь еще одного скандала со стороны Вики, которая перестала быть Викой.

— …слушаю вас, — констебль смотрит не на меня а как будто сквозь меня, всем своим видом показывает, что вот ходят тут всякие, ходят и ходят со своими глупостями, сколько можно уже…

— Видите как, тут в один дом семья въехала по программе переселения… ну, переселения душ…

— Да уж понятно, что душ…

Морщусь, откуда тебе это понятно, что я не про ветхоаварийное говорю…

— Ну и вот, там девочка говорит, что в неё душа какой-то Фрейи подселилась, только про эту Фрейю никто ничего найти не может…

— А это что, теперь так полагается, чтобы про умерших непременно справки наводить?

— Ну, странно это как-то… как будто она скрывает что-то… плохое что-то…

— Ну, мало ли что она там много лет назад натворила… если не много веков назад…

— А если она опять за старое возьмется?

Констебль недовольно смотрит на меня, не выдерживаю:

— Когда возьмется, тогда и приходите, да?

— Ну… понимаете, состава преступления нет, ничего нет, я что могу сделать? Много их таких… что-то скрывающих, а мы ничего сделать не можем… если хотите, вы бы сами туда наведались… Ну что вы на меня так смотрите, не убьют же они вас в самом деле…

…дом оказывается совсем не таким, как я его себе представляла, и мне даже кажется, что если бы я представляла себе его как-то иначе, он бы все равно оказался другим, он как будто специально создан, чтобы не оправдывать ничьих ожиданий, даже своих собственных. Пытаюсь понять, к какому веку может относиться этот особняк с каким-то непонятным числом этажей — кажется, что их нецелое число, если вообще не какая-нибудь непериодическая десятичная дробь. Дом, готовый замкнуться сам в себе и сам в себе заблудиться, дом, в котором как будто вообще нет входа, оглядываю неприступные стены, высокие окна, наугад толкаю неприметную дверь, она поддается с легким скрипом, вхожу на извилистую лестницу, ведущую куда-то в никуда, наскоро придумываю, что буду говорить хозяевам, когда меня здесь обнаружат. Прислушиваюсь, мне слышатся голоса где-то нигде, сколько бы я ни поворачивалась, они всякий раз оказываются за моей спиной, уже не надеюсь ничего найти, когда лестница разворачивается в просторный холл, где я вижу у окна мою клиентку, не могу вспомнить её имя, а спрашивала ли я вообще её имя, рядом Вика, которая Фрейя, кажется, сейчас расплачется, а может, и не просто кажется…

— …принцесса… на балу… — говорит мама, — танцевала… вот так… да стой, не вертись! Вот так танцевала, вот так…

Начинаю понимать, что происходит — слишком медленно, и когда я спохватываюсь, что надо бежать отсюда сломя голову, моя клиентка уже смотрит на меня во все глаза, уже понимаю, что эта встреча не предвещает ничего хорошего…

— Догадались, значит…

Спрашиваю:

— Так на самом деле никакой Фрейи…

Кивает.

— А я никому не скажу…

— Ну, конечно, не скажете… потому что…

Дверь с грохотом захлопывается за мной, понимаю, что у хозяйки есть какая-то власть над домом, хозяйка сама ничего мне не сделает, дом по её указке сделает все сам…

— Никто не узнает, — повторяю как во сне, — никто не узнает…

— Ну, конечно… никто-никто не узнает…

Прислушиваюсь к дому… нет, не так, дом сам прислушивается ко мне, пытается понять, кто я и что я, настойчиво проникает в мое сознание, оторопело смотрю в окно на облетающий сад, не могу я привыкнуть к этим лиственным, они меня почему-то пугают, особенно когда желтеют, мне кажется, что они умирают, вот папоротники и хвощи умирали, когда желтели, а тут не пойми что, не то живые, не то мертвые. Я перехватываю дом под уздцы — пришлая со своей Викой-Фрейей и ахнуть не успевает — дом глотает обеих, жадно облизывается. Прислушиваюсь к новой себе, — что-то чуждое, что-то непонятное, как они вообще ходят, кажется, вот так, — пытаюсь вспомнить, как я танцевала бесконечно давно, вот так, раз-два-три, раз-два-три…

Из Фонарижа в Снегирим

…мы не встретились в Фонариже в позапрошлом году, мы не встретились в Снегириме в прошлом году, и в Свитердаме нам тоже не довелось увидеться, равно как и в Соловене, не говоря уже и про Поклондон. Нет, понятное дело, что я много с кем не встречался, вот с вами, например, и еще с семью миллиардами жителей земли, — круг моих знакомых был весьма узким, — но тут было другое, как бы вам объяснить… Я приезжал в какой-нибудь Декабрюссель или Вопросло, и чувствовал — вот здесь мы с ним не встретимся, вот на этой площади, вот в этом маленьком кафе, самое интересное — я даже не мог понять, с кем с ним, кто такой был этот он. Я просто знал, что мы с ним не встретимся.