«Чтобы сделать правду правдоподобнее нужно непременно подмешать к ней лжи».
«Бесы». Ф. М. Достоевский
Часть 1. Без вины виноватые
Глава I. Причиндальный блеск
Торжественный ужин по случаю окончания военного училища закончился поздним вечером. После вручения лейтенантских погон и нагрудных ромбов о высшем образовании, дружная компания состоявшихся выпускников многочисленными тостами проводила свое курсантское прошлое в стенах известного ресторана северной столицы. Из груди лейтенантов рвались горячие признания беречь мужские дружбу и обещания не забывать «Альма-матер». С традиционным глотком на посошок и многократным звонким «Ура» компания покинула ресторан.
Много видавшие стены «Астории» помнили, как здесь когда-то кутили Маяковский и Есенин, гуляла ленинградская фарца и бессменная партийная номенклатура. Сегодня к этому историческому списку присоединились молодые офицеры Ленинградского Высшего военно-политического училища Противовоздушной обороны, которое квартировало в областном поселке Горелово.
Еще утром вчерашние курсанты стояли по стойке смирно на плацу и получали из рук командиров красные, синие дипломы. В последних шеренгах украдкой читали строчки на тисненной гербовой бумаге, немного недоумевая, и удивляясь записи о полученной специальности «офицер с высшим образованием». Слушали, затаив дыхание, напутствие Бати — Стукалова Павла Ивановича — седого генерала, фронтовика, первого начальника училища, который не мог не появиться перед строем. Он пару лет назад был уволен на заслуженную пенсию, но этот набор еще считал своим. Его уважали, им гордились и любили все: и первокурсники, и выпускники. Сегодня Батя был немногословен, но слова «честь», «долг», «любовь к Родине» и «верность Отчизне» произносил без налета пафоса и легкой иронии, которая часто сквозила в дежурных выступлениях старших офицеров.
Прощаясь со знаменем училища, маршируя перед курсантами младших курсов, очередной выпуск лейтенантов никак не мог поверить: учеба позади.
В ресторане все посматривали на Марка Дымского. Отличная учеба и примерная дисциплина взводного всезнайки — ходячей энциклопедии — никак не вязались с необычным застольным событием. Он удивил всех, кто был за торжественным столом. По кругу передавали огромный двухлитровый кубок с шампанским, где лежали металлические ромбики — знаки высшего образования. Каждый, кому кубок попадал в руки, произносил тост, благодарил отцов-командиров, друзей, преподавателей, родителей и делал глоток. Тостующие профессионалы не скупились в выражениях, старались говорить много, красиво и долго. По волнам армейской словесности к Марку кубок приплыл не скоро. Розовощекий лейтенант встал, заглянул на дно, и не просто долил, а влил в него полную бутылку. Оглядел насмешливым взглядом всех, с кем провел веселые и грустные дни учебы. Глубоко вздохнул, прокашлялся и, неожиданно для друзей, коротко сказал:
— За Горелово!
Он выпил содержимое сосуда одним махом, казалось, одним огромным глотком. Вытер рукавом тоненькие ручейки, скатившиеся по губам, и передал кубок своему другу — Семену Таранову.
Бурные аплодисменты друзей однокашников, собравшихся в зале, удивлённо приветствовали мгновенно осоловевшие и блестящие радостью глаза боевого товарища, которого они никогда не видели пьяным. Послышались приветственные: «Ну, ты даешь!», «Круто, Марк!». А ресторанный герой артистично раскланялся, и одарил публику своей милой улыбкой. В общем смехе друзей едва был слышен его чуть картавый шепот:
— Сбылась школьная мечта пацана. Я — офицер! Папа будет рад.
С этой минуты все ждали, поведет поглотителя двух литров шампанского, упадет он, закачается или тихо сломается, а потом уйдет спать, как это не раз бывало с большинством его друзей. Марк только закусывал и смеялся, хитро подмигивая друзьям. Из ресторана он вышел бравым молодцом, как будто и не пил вовсе…
— Командовать парадом будешь ты! — Генка Бобрин ткнул указательным пальцем в живот, и уткнулся рыжей головой в грудь старшего брата. Громко втянул носом запах поношенного кителя и мужского пота, как будто понюхом закусил стременную рюмку. Выпуском на три года раньше Бобрин-старший успел получить очередное звание старшего лейтенанта, сменить две должности и послужить в десантном полку. Этому великану ростом в два метра, с атлетической комплекцией гренадера его императорского величества, руководить вчерашними курсантами было не просто легко, а даже забавно. Плотно обняв брата за плечи, он поставил его правофланговым в строй с тем расчетом, чтобы просто шагать рядом и поддержать в случае чего, захмелевшего выпускника.
Бобрин-старший привычно набрал полные легкие воздуха, оглянул небольшой строй и продолжил медленно, плавно, ожидая мощного ответного всплеска.
— Товарищи офицеры! Поздравляю вас с присвоением первого офицерского звания «лейтенант»! Два раскатистых, одно протяжное — «Ура!!!»
— Ура! Ура! Ура-а-а! — дружный хор из двадцати пяти молодых голосов лихо приветствовал командира стихийного парада. Бобрин-старший во весь голос командовал, а вчерашние курсанты под его руководством построились в колонну по три, повернули направо и двинулись по Невскому проспекту.
В знакомой сердцу тишине белых ночей, под огнями уличных фонарей, они печатали шаг примерно так же, как осенью ходили на памятном параде в честь годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Лейтенанты с удовольствием и не раз кричали дружное «Ура». Отражались в витринах магазинов их погоны, переливались глянцем новенькие козырьки фуражек, сверкали звездочки, пуговицы и кокарды, перекликаясь отсветом со звездами ночного неба. Золотые офицерские ремни подчеркивали небрежность равнения в стою.
Было весело.
Банкетный задор помогал тянуть носки только вчера полученных с вещевого склада новеньких туфель. После тяжелых яловых сапог, каждый лейтенантский шаг пролетал с шиком и упоением. Нога впивалась в асфальт плотно, всей ступней, так, что ее след, казалось, должен быть запечатлен историей, как у голливудских кинозвезд. И армейское лихачество трогало редких прохожих. Штатские отпускали шуточки или махали рукой марширующему с песней взводу. И только те, кто успел прослужить в армии, знали какими долгими и мучительными тренировками, сбитыми в кровь ногами и стертыми десятки раз мозолями, дались курсантам красота и изящество, лоск и чистота линий великолепной строевой подготовки.
Встречавшиеся случайные прохожие приветливо улыбались неровному строю лейтенантов. Сестры, подруги и жены семенили своими дамскими шажками рядом, махали платочками, нежно подбадривали любимых, пытались идти с ними в ногу. Впереди всех бежал семилетний племянник Марка. Его детские сандалеты звонко шлепали по мостовой, то отставая, то догоняя хромовый скрип новых офицерских сапог и кожаных туфель.
Мальчик высоко поднимал свои тоненькие ножки в коротких штанишках, постоянно оглядывался назад, и взглядом умолял: «Запевайте, ребята!»
Марк не выдержал первым. Не дожидаясь команды Бобрина старшего, он весело запел «Марусю» — строевую песню, которая не раз звучала на вечерних прогулках в училище. На свежем воздухе непременно хотелось петь, петь громко, и никто им этого не мог запретить. Все дружно подхватили припев, а лихой свист Семена Таранова разогнал местных голубей на крышах соседних домов.
У Исаакиевского собора перекуривали солдаты гарнизонного патруля, и исподлобья глядели на строй молодых лейтенантов с родственниками по краям. Возглавлявший патруль капитан искренне улыбнулся строю молодых офицеров, вспоминая свой давний выпуск, свою юность.
Вчерашние курсанты маршировали по главному проспекту северной столицы, отдавали честь Александрийскому столпу, символизирующему мощь русской армии, Исаакиевскому собору — крупнейшему православному храму Питера, зданию Адмиралтейства и Зимнему Дворцу Растрелли, без которых не было бы истории Отечества. Даже Гостиный двор, куда они бегали за сувенирами и подарками близким, лошади Клодта на каменном мосту через Фонтанку, любимые в увольнениях пельменную, кафе «Котлетная» и «Север», они не оставили без лихого приветственного «Ура!»
При приближении к каждому из них, громко звучала молодцеватая команда старшего лейтенанта Бобрина: «Равняйсь!» Офицеры мгновенно, как по струнке, вытягивали свои шеи из новеньких парадных кителей цвета темной морской волны, и резко поворачивали головы с модно выгнутыми пружинами на фуражках. Уверенно печатая шаг, они прощались с удивительным городом, интеллигентными, скромными его жителями, очаровательными девушками и теплыми воспоминаниями молодости, дождливой погодой и вечно серым небом. Лучшие юные годы оставались позади, и никто не знал, что ждет каждого из выпускников в отдаленных гарнизонах, боевых точках ПВО, разбросанных мелким бисером по огромной карте СССР.
Машины в те годы на улицах можно было встретить так же редко, как сегодня паровозы на железной дороге. Поэтому строй уверенно шагал по проезжей части или уходил на тротуар при встрече с троллейбусами. Со строевыми песнями и криком «Ура», по силам поддерживая равнение, офицерская коробка медленно, но уверенно двигалась к своей основной цели — памятнику Петру Первому.
Памятный выпуск — точка отсчета офицерской службы. В каждом училище этот день отмечают с традиционными комичными шутками. Командование училищ, как правило, болезненно реагирует на лихие затеи юных лейтенантов. Ругают, наказывают, отправляют на гарнизонную гауптвахту, отчисляют из училища и отправляют в солдаты. Везде свои правила, и год за годом они поддерживаются: не может быть слава курсантская без ухарских замашек. Начистят, к примеру, гуталином сапоги у гипсового памятника так, что за километр они выделяются на белом фоне. Или нарисуют курсанты трафаретом очередную звезду (по числу лейтенантских выпусков) на макете фюзеляжа, крыле, корпусе, хвосте самолета или ракеты. Одни организуют самопальный салют, другие покрасят в необычный цвет плац, забор, скамейки.
Выпускники военно-морского училища имени Дзержинского, регулярно драили асидолом мужские причиндалы коню Медного всадника до ослепительного блеска. В этот год начальник училища объявил своим выпускникам, что ни один из них не получит диплом, и не убудет в отпуск до той поры, «пока яйца у коня снова не позеленеют!». Пришлось им применять все знания химии для срочного восстановления натурального цвета гениталий у памятника. Доложили адмиралу, он лично пришел на площадь, и проверил выполнение приказа, после чего соизволил выдать дипломы и отпускные документы флотским лейтенантам.
Те уехали, а на следующий день — выпуск гореловцев, которые решили поддержать добрые традиции флотских друзей, если моряки подверглись жесткой обструкции. За несколько шагов до известного памятника, прозвучала негромкая команда Бобрина-старшего: «Разойдись!» Шумная компания окружила известный всему миру шедевр франузского мастера, скульптора Фальконе плотным кольцом. Пара кителей мелькнула крыльями летучих мышей у пьедестала Петра на коне в бледном небе северной столице, и… нужное дело было сотворено.
Они блистали, как бляхи первокурсников, и тешили окружающих своим контрастным золотом на фоне зелёного налёта вековой патины скульптуры — символа города, прежде и ныне Санкт-Петербурга, а в те дни Ленинграда.
Недалеко от разводного моста компания остановилась. Опираясь на массивные плиты гранитного парапета, курсанты грустно смотрели на тёмные воды Невы, которые, как и сотни лет назад, мерно и спокойно катились от Ладоги к Финскому заливу.
Все прощались.
Кто-то спешил домой на Васильевский остров, у кого-то уходил поезд или самолет в дальний гарнизон, кому-то надо было вернуться в родное училище. Молодые лейтенанты, сняв или расстегнув кителя, говорили прощальные слова друг другу. Крепко жали руки. Нежно обнимались. Их белые сорочки мелькали на фоне серой набережной, и были похожи на маленькие стройные яхты у видневшейся вдали пристани.
Еще раз они обменялись телефонами и адресами, уточнили округа и места службы, куда каждый попал по приказу Министра Обороны СССР. В предписаниях, которые все получили, указывался только штаб округа или армии, куда следовало прибыть после отпуска, а там кадровики политотделов определяли конкретную должность и ее место на карте Родины.
Все знали, куда едут, но никто не предполагал, что ждет впереди. Где-то за месяц до этого события в очередном номере стенгазеты энтузиасты второго взвода пробовали дать прогноз, заглянув на пару десятков лет вперед. Но время показало зыбкость этих расчетов: ни одно предсказание не сбылось. Никто в те годы не мог предположить Афганскую войну, сбитый советским истребителем южнокорейской «Боинг», пролет Руста на Красную площадь, распад СССР.
Немного в стороне стояли и смотрели на своих офицеров молодые жены. Наброшенные им на плечи, кителя надёжно согревали их мужским теплом. Металлические звездочки на погонах бывших курсантов хороводом уносили свой блеск в предрассветное небо, увешанное мелкими и бледными северными звездами. Длинным был путь к лейтенантским погонам, трудным и важным этапом в жизни каждого офицера осталась учеба. Не все закончили четыре курса, только половина выпускников этого года дослужится до звания старшего офицера, а генералом в этом выпуске станет всего один. Но та дорога, что они прошли за четыре года, в памяти останется навсегда, и будет светить ярким маяком мужской дружбы, верности юношеским идеалам, воинской чести и долга.
— Сбылась твоя мечта, Семен? Прошел по Невскому строевым?! — Генка обнял Таранова, и тут же вырисовался Марк, которого совсем не качало после выпитого, наоборот, он отхлебывал из полупустой бутылки. — Точно! Ты сливочного масла наелся перед рестораном…
— Почему в Москву не едешь? — Марк продолжал улыбаться.
— Распределили в учебку Варшавского договора. Я говорю: «Зачем? Бегать за Вооруженные силы на соревнованиях? Надолго меня хватит? Ребята через пять лет батальонами будут командовать, когда я роту не прошел? Не-а». Отказался…
— Когда мы теперь пересечемся… — Таранов грустно вздохнул. — Я поеду в Киевскую армию, ты — в Забайкалье, Марка на север ссылают.
Они стояли в кругу втроем, обнявшись и упираясь темечками. Генка крутил головой, стараясь вобрать в себя силы и энергию друзей. Ему предстояла самая длинная дорога.
— Когда-когда… Через десять лет в академии! И напишем книгу «Путь к звездам»! — Бутылка Дымского пошла по кругу, каждый сделал глоток.
Марка решили проводить до квартиры у Гостиного двора. Молодые пары, и тех, кто назначили свадьбы в ближайшие дни, влекло к простым разговорам, мечтам о будущем, планам на ближайшие дни. С ощущением взрослости и мерным спокойствием, навеянным блеском звезд на погонах и шампанским в «Астории», они пошли по заснувшему городу.
Женщины приглашали к беседе мужчин. Каждую из них мучили будничные вопросы: «Где мы будем служить?», «Кем и как станем работать в удаленном гарнизоне?», «Что ждет на новом месте?», «Будет ли своя квартира?» Мужчины шли рядом, коротко отвечали на расспросы. Они прекрасно понимали важность бытовых проблем, сами переживали, а еще думали о личном составе, предстоящих взаимоотношениях с командирами, но предпочитали молчать. Каждый еще жил сиюминутным прощанием с друзьями и наивно верил, что служба сложится так, как рисовала богатая юношеская фантазия и писали учебники партийно-политической работы.
Все пожелали Марку с невестой спокойной ночи и потихоньку, пара за парой, стали расходиться по своим адресам. Семейство Бобриных отправилось в сторону проспекта Ветеранов на такси.. Несколько человек захотели кататься на пароходе по Неве. Тарановы решили вернуться в Горелово первой утренней электричкой. Свой короткий опыт семейной жизни их увлекал домой — на съемную квартиру. После нынешнего торжества и под впечатлением причиндального блеска Медного всадника, молодые пары спешили решать узко-семейные демографические задачи.
Под давно знакомый монотонный стук колес, молодой организм привычно быстро засыпал, и только теплый ветер воспоминаний нежно ласкал цветные мужские сны с офицерскими звёздами на погонах…
Глава II. Абитура — не дура
Выпускник средней школы Семен Таранов приехал в ЛВВПУ ПВО в середине лета, и первое, что он увидел — строевой плац училища. Со всех сторон его окружали трехэтажные корпуса, в одном из которых планировали разместить новый набор. Поговаривали, что первокурсникам достанется казарма старой постройки, желтое здание, что ближе к трибуне. Вокруг росли небольшие деревца, уютно соседствуя с наглядной агитацией — деревянными и металлическими щитами, где пестрели традиционные лозунги: «Наша цель — коммунизм!», «Да здравствует КПСС!», «Слава защитникам Отечества!» По всему периметру расположились стенды с рисунками солдат, выполняющих приемы с оружием и без него, а для большего эффекта в строевой подготовке в этом году установили зеркала в полный рост.
Напротив одного из них стоял в строю Таранов — среднего роста молодой человек с черными, чуть курчавыми волосами, аккуратными усиками над верхней губой — и смотрел на себя с легкой усмешкой. Но и она не красила его обыкновенное лицо с крупным носом и небольшими глазами, спрятанными под густыми бровями. Уши торчком, шея тонкая, острый кадык. Если состричь усы и шевелюру, то его можно совершенно не заметить в толпе одногодок-призывников, прибывших на курс молодого бойца. Тело, хоть и пропорциональное, но без ярко выраженных мускул, лицо в щетине, а руки настолько волосатые, что аккуратная «тещина дорожка» на его неширокой груди в расстегнутой рубашке кажется элегантным подарком природы, украшением невзрачной внешности рядового. Природа гадкого утёнка, в оперившейся не по годам бурной заросли, была налицо.
Через несколько месяцев службы в военном училище нальются его бицепсы силой, поднимутся и округлятся плечи, подтянется торс, способный делать десятки подъемов переворотом, и обаятельный командный тенор обычного юноши станет соответствовать внешности настоящего курсанта — без пяти минут офицера. А пока он стоит в строю, чешет мизинцем правой руки свою макушку, и с улыбкой слушает рыжего младшего сержанта.
— Абитура отсеет всех тех, кто хочет занять чужое место в жизни. — Геннадий Бобрин шел мимо плотного строя семнадцатилетних парней, скрестив на спине руки. Его только утром назначили командовать взводом новичков, а впереди всех ждали экзамены, зачеты и мандатная комиссия, до которой еще надо было дойти. Бобрину самому предстояло пройти этот путь, но отличная работа с абитурой, как здесь называли гражданских ребят, могла дать лишние баллы при поступлении. — Я вам в этом помогу. Конкурс в училище -12 человек на место! Такое бывает только в МГУ и МГИМО. Теперь вот и у нас… Товарищ абитуриент!
Он остановился напротив улыбающегося парня, со взглядом в никуда.
— Я!
— Я, я… Фитиль от фонаря! Как звать? — в строю засмеялись.
— Семен Таранов! — бодро ответил тот, вспоминая, как его учили на уроках гражданской обороны в школе и детско-юношеских военно-патриотических играх «Орленок» и «Зарница».
— О чем задумался? — Бобрин подошел вплотную, но смотрел дружелюбно. В веселых глазах младшего сержанта летали искристые дротики, и любому было видно, как ему хочется щелкнуть по носу молодого парня с тоненькой полоской черных усов над верхней губой.
— О мировой революции и электрификации всей страны!!! — в полный голос и уверенно ответил будущий курсант красивым голосом, так говорят дикторы на радио и телевидении. Они смотрели глаза в глаза и (показалось?) усатый подмигивал правым глазом.
— С юмором порядок. В сапогах не пропадешь! Сам откуда? — добродушно спросил Бобрин.
— С Черного моря! — отчеканил Семен, как будто ждал этого вопроса. — Из самой жемчужины…
— Смотри, как бы она не прищелкнула тебя, когда пролетишь на экзаменах.
— Щелкать — не летать.
— Говорить — как таранить! Будешь «Тараном», Таранов, — уверенно заключил младший сержант и взглянул вверх. На строй медленно стал крениться гнилой тополь в два обхвата. — Вольно! Разойдись!!!
Абитуриенты отскочили в стороны, а дерево плавно осело вниз, не задев никого рядом. Уборка древесной трухи, веток, бычков от сигарет и папирос, газетных обрывков стало первым делом, с которым столкнулись поступающие этого года.
Семен приехал поступать в училище вместе с товарищем по двору и его отцом. Они прилетели в Питер пару дней назад, поселились в небольшой гостинице с удобствами в конце коридора, и целыми днями бродили по Ленинграду, восхищаясь красотой города, покупая горячие пирожки, и запивая их холодным пузырящимся лимонадом. Оба знали, что скоро их никто не выпустит за ворота КПП, и пока отец Марка обивает пороги кабинетов, друзья были предоставлены сами себе, удивляясь, как теплое южное море и знойный бриз быстро сменились нежными березками и седой матовостью северо-западного региона.
Таранов подал документы еще зимой в Киевское военно-морское училище. Неутешительный ответ пришел только неделю назад: решением мандатной комиссии его не приняли из-за тройки по математическому анализу, случайно осевшей в табеле по итогам первой четверти девятого класса. Было обидно учиться в физико-математической школе, закончить его без единой тройки, а провалиться из-за оценки по предмету, что изучают еще не в каждом университете.
Долго грустить времени не было, и сосед по подъезду — Марк — позвал его поступать в училище ПВО, что находилось в северной столице. «Почему бы не поехать с ним за компанию, — подумал выпускник десятого класса. Ему не хотелось служить в армии рядовым. — Скоро стукнет восемнадцать. Можно рискнуть. Не поступлю, так подам документы в Репинку, в Питере каждый второй становится скульптором или художником…»
В этом городе двадцать лет назад мать Таранова училась в педагогическом институте имени Герцена, у нее остались прекрасные воспоминания юности, и она поддержала решение сына.
— Военным живется отлично. Зарплата большая. На пенсию выходят рано. А какая форма! Когда они идут по улице, все девочки заглядываются…
Марк давно мечтал стать военным в отличие от своего мечущегося соседа, с которым они иногда пересекались в одном дворе. Внук военного кавалериста очень хотел походить на отца — подполковника, командира зенитно-ракетного дивизиона, отслужившего двадцать лет в Волгоградских степях. Сыну во сне снился черный бархатный околыш фуражки ракетчика, а Таранову с детства нравились голубые погоны. Они ему импонировали, потому что единение неба и моря в цвете петлиц якорьком запали в душу юному художнику-романтику. А может быть потому, что он родился в авиационном гарнизоне.
Поглядывая на солдат обеспечения учебного процесса и старшекурсников, гражданские ребята понимали: форму, которую любит Марк, им предстоит носить все четыре года. Только потом, при распределении кому-то повезет (Таранов в такие минуты мечтательно закрывал глаза!), и он вольется в авиацию ПВО, а остальные уйдут в зенитно-ракетные или радиотехнические войска.
Отец Марка лично передал документы парней заместителю председателя приемной комиссии училища. С командирской четкостью и уверенностью, он убедительно доказал придирчивому и скрупулезному кадровику, что его парни с юга страны должны сдать испытательные экзамены в нынешнем году, и добросовестно дождался положительного решения. Не совсем «удачное» время рождения сына (семнадцать лет Марку исполнялось только в сентябре) с опозданием на пару дней документов Таранова оказались преодолимым препятствием, и земляки влились в одну многонациональную команду абитуриентов. В группе они быстро перезнакомилась со всеми, кто приехал в поселок Горелово Ленинградской области практически из каждой союзной республики. Это было не сложно: в молодые годы советская страна снимала напряжение общения ровесников стандартами поведения и типовыми планами обучения в школах. Всего два телевизионных канала, и центральная печать варьировали сходной информацией на всех языках народов Советского Союза. Однако в первые дни близкие отношения не складывались у большинства из абитуриентов. По незамысловатой формулировке младшего сержанта Бобрина: «Если в этом году поступит мой товарищ, то могу не поступить я!»
Один из тех, кто здесь был не впервые, рассказывал, как вышел на вторую попытку: «После школы я захотел поступить в ЛВВПУ ПВО. Отец одобрил, а этого для меня было достаточно. Поехал сам. Легко сдал экзамены, получив две четверки и пятерку. Думал, что все в порядке, но… неожиданно ввели бальную систему аттестатов. И я не добрал пол балла. Понимаю это, и принял бы, если бы ни еще одно НО. Со мной поступали три парня из Москвы, с которыми мы готовились вместе. Один получил две двойки и тройку, другой — одну двойку и две тройки, а третий — только тройки. Они поступили, а я — в пролете. У первого — дядя был маршал Савицкий, у второго папа — главный редактор журнала „Человек и закон“, третий папа — военный атташе в Венгрии. Этот жизненный урок я запомнил. На следующий год я, сын фронтовика, упертый телец, решил поступать из армии. И, теоретически, я обязан в этом году поступить!».
Не все принимали формулу Бобрина, в которую он и сам не очень верил, но дружеские ниточки между Марком, Семеном и Генкой стали расти именно в абитуре, а за годы курсантской службы переросли в крепкую мужскую дружбу.
Чаще всего камнем преткновения при поступлении в училище назывались экзамены по физической подготовке для «умных», и по математике — для «спортивных» ребят. Подавляющее большинство тех и других усердно занималось на перекладине, пытаясь выполнить нормативы, бегали кроссы на утренней зарядке, сидели с учебниками, штудируя вопросы предстоящего экзаменационного предмета. В это же время они стояли дневальными у тумбочки в пункте сбора, чистили картошку для обедов тысячной армии абитуриентов, бегали посыльными, выполняли наряды на работу, которые отменил Дисциплинарный Устав 1975 года. Некоторые юноши уже на этом этапе ясно понимали, что армия — не их дело, другие почувствовали непосильную нагрузку и пытались увильнуть, старались подальше спрятаться, «демонстративно сачковали», как говорил про них Генка.
Литература, география и физкультура не вызвали у Таранова проблем; по каждому предмету он получил отличные отметки, и к математике, от которой дрожал даже Марк — золотой медалист, готовился вскользь по простой причине — последний выпускной экзамен в школе он проходил по этому предмету три недели назад, а два года в физико-математическом классе и победы на городских олимпиадах служили хорошей базой для отличной сдачи. Ему больше приходилось помогать товарищам, рассказывая Генке дифференциалы и интегралы, чем самому заглядывать в основы геометрии или алгебры.
Гражданским персоналом в училище укомплектовывались все гуманитарные кафедры, на которых женщины, в основном бальзаковского возраста, преподавали курсантам иностранный язык и читали курсы русской, советской и зарубежной литературы. Все они, как на подбор, были незамужними, многие курили даже в процессе чтения своих лекций и на зачётах, и все безумно любили свой предмет. Много будущих отличников и командиров «пострадали за Лермонтова, Островского и Маяковского». Существовала легенда, что «литераторш» на экзамене, в случае получения неудобного билета, следовало «ввести в экстаз». Вошел в историю училища один из курсантов, который отвечал на вопрос по произведению А. Фурманова «Чапаев». В памяти, кроме одноименного художественного фильма, у него лежало только несколько стихотворений любимой девушке и басня Крылова «Стрекоза и муравей». Поэтому при ответе он вскочил из-за парты, взмахнул линейкой, как чапаевской шашкой, и уверенно закричал: «Василий Иванович в папахе и черной бурке скачет на белом коне! Громко зовет за собой бойцов командным голосом: «За мной! Слава революции! За мировой интернационал!» В экстаз он ввел своим ответом курсового офицера, а «литераторшу» — в слёзы. В результате оценку по литературе получил соответствующую.
В математике не командовала, а царствовала Тамара Максимовна Шульгина. Эту замечательную женщину любили все курсанты. Спокойная, высокая, чуть полная, отчего казалась царственно-величавой, напоминающей Екатерину Великую, она вызывала трепет у тех, кто дальше арифметики начальных классов ничего не знал, но верил в ее справедливость и рассудительность.
Таранов получил билет, сел готовиться, и в положенное время его пригласили к доске. Решать уравнения нестандартно, интересным путем его учил в школе Арон Израилевич Глузкатер — маэстро математики. Все его выпускники поступали в высшие учебные заведения страны с первого раза, причем на физико-математические факультеты. У него учиться — роскошь, которую мог себе позволить не каждый. Именно он и поставил ту тройку, что помешала Семену стать военным моряком. Но совсем другое дело — сдавать экзамен в военном училище. Шульгина с нескрываемым удивлением смотрела, как элементарную задачу можно решить с применением дифференциалов, о которых она будет рассказывать лишь во втором семестре. Она убрала очки на лоб, и внимательно посмотрела на самоуверенного мальчишку.
— Молодой человек, нельзя ли проще найти решение? — мило спросила она, чем поставила в тупик Таранова. Спокойный, но строгий вопрос предполагал, что Семен идет не тем путем, что от него ждут. Он стушевался. Просидел минут 10—15 в поисках верного решения, морщил лоб, напрягал память, но неправильный ход его мыслей в первой попытке существенно тормозил.
Тамара Максимовна не спешила, посмотрела его личное дело, посоветовалась с ответственным офицером, и пригласила повторить попытку. На все дополнительные вопросы Таранов отвечал достойно, со знанием дела. Она пытала абитуриента по программе института, так как быстро поняла его хорошую школьную подготовку, но также видела, как парень хромает в элементарных вещах. — Политработник обязан уметь не только подсчитывать личный состав, но и владеть элементарной математикой. На общем фоне поступающих я оцениваю вас «отлично», но за этот экзамен ставлю «хорошо». Ждите мандатной комиссии!
Таранову с единственной четверкой по математике жилось спокойнее большинства абитуриентов. С таким баллом, как у него, оказалось не много претендентов в гонке за проходным баллом. Элементарный подсчет, который проповедовала Шульгина, говорил, что ему и тройки хватило бы для прохождения к следующему этапу. Эта пропорция 3:4 в тот год почему-то встречалась часто. Выпускной аттестат в школе был в этом соотношении, вступительные экзамены в училище — тоже, даже количество знакомых абитуриентов, из числа тех, кто прорвался сквозь сито отбора, и поступил в этот год из его группы, составляло 0,75.
Глава III. Случайный я здесь человек
В бледно-голубом ленинградском небе бродили темно-серые кучевые облака, собирая огромными пригоршнями очередную непогоду. Высоко над головой шустрый стриж выписывал замысловатые геометрические фигуры в поиске своего обеденного счастья. Будущий курсант Ленинградского военно-политического училища зажмурил глаза и представил себя офицером войск ПВО страны.
Не получилось.
Вокруг радостно ходили старшекурсники и абитуриенты-счастливчики с нужным количеством баллов, бегали и суетились те, кому не хватило балла-полутора. Они надеялись на чудо или знакомых полковников и генералов, которые по-дружески могли «воздействовать» на членов приемной комиссии.
«Позвоночников» я не замечаю, как класс, — говорил Таранов о таких «блатных» курсантах. — Если я все сам сделаю в два раза лучше, то никакой блат никому не поможет перешагнуть через меня.
У него существовала твердая уверенность в том, что главное — самому сделать работу на отлично, чем выпрашивать бонусы при удовлетворительной оценке. Переубедить его было сложно в силу природного упрямства, и кличка Таран приклеилась, как этикетка к спичечному коробку.
Это брежневское время покоя для всей страны, совсем не казалось застойным болотом Таранову. Он не замечал исправно существовавшее правило «ты — мне, я — тебе», искренне верил в коммунистические идеалы, хотел «носить кожаную куртку комиссара, как в гражданскую войну», и верил в искренность и порядочность окружающих людей. Идеализм как свойство его, пусть упрямой, но еще мягкой и податливой натуры, цвел буйным цветом у несовершеннолетнего парня, а мысли вращались вокруг комсомольских дел и симпатичных девушек. Его интересовали спортивные мероприятия, произведения искусства и обычная художественная самодеятельность. Приемная комиссия оценила его работу в пионерской дружине школы, спортивные разряды по гимнастике и волейболу, первую степень ГТО, выступления на театральной сцене, умение хорошо рисовать и писать красивым почерком. В училище ценились подобные «ярлычки», которые превращались в красные галочки у членов мандатной комиссии по ходу изучения автобиографии претендента.
Но желание учиться именно в ЛВВПУ ПВО у Таранова внезапно пропало сразу после вступительных экзаменов. Он смотрел вокруг и размышлял: «Может, ну ее эту армию?! Случайный я здесь человек… И чье-то место занимаю…» Эти мысли настойчиво лезли в голову тогда, когда он видел слезы на глазах очередного парня, пакующего чемодан.
Математику по первому образованию, точнее «оператору-программисту ЭВМ третьего разряда», скорее всего, хотелось доказать себе, что он может попасть в училище с первого раза. Главное, ему перешагнуть соотношение поступивших и не принятых, которое в тот год выглядело очень солидно: как 1 к 12. Он хотел доказать себе, что он — один из той дюжины, и может пробиться с первого раза, обогнав в заезде тех, кто отчаянно рвется к финишу.
Чем-то эта гонка напоминала предыдущие олимпиады или соревнования по легкой атлетике, где Таранов редко приходил к финишу первым. Он никогда не становился абсолютным победителем, не занимал первые места, но в тройке сильнейших или в команде лучших оказывался постоянно. «Ему ближе коллективное, а личное — потом! Пусть идет в общественную работу, — сказал как-то папа, пародируя известную песенку «первым делом самолеты». В хрущевскую оттепель начала шестидесятых годов отца Семена уволили в запас в звании капитана авиации в числе того самого миллиона военнослужащих, которые в одночасье стали безработными, и начали с нуля обустраивать свою жизнь.
Еще один минус нарисовал себе Семен, когда обнаружил, что училище оказалось не в центре Ленинграда, как ему хотелось, а в поселке, куда с Балтийского вокзала шли электрички. Плюс ко всему, от платформы еще надо шагать километр до КПП.
Слезы ребят, покидающих палаточный лагерь, их предположения, что «на следующий год приеду, и точно поступлю», его трогали, но не мешали идти до конца в обозначившейся «гонке за лидером». Этот спортивный термин ему пришелся по душе, когда Марк набрал двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных (золотого медалиста со школы пустили по большому кругу потому, что возраст не соответствовал требованиям для поступления), Генка — двадцать два, а он — 23,75. Получалось, что Семен наступал на пятки соседу по дому, с которым был прежде только шапочно знаком, а за ними уверенно несся веселый младший сержант с серьезным армейским отставанием в знаниях, но неимоверной потенцией. Что будет, когда они поступят?
После оглашения итогов приемной комиссии о зачислении на первый курс, в строю рядом с друзьями у Таранова мелькнуло: «Если бы по какой-то причине мне предложили иное место учебы, или армейскую службу (например, в элитных войсках) солдатом, я покинул бы стены гореловского училища без сожаления». И тут же тихонечко выплыла, а потом отчаянно засвербила буравчиком в голове отчаянная идея о том, что это поступление — его судьба. Как в той узкой колее, в которую раз попав, уже не вылезешь, он будет здесь барахтаться до самого выпуска…
— Пророческие мысли возникают в экстремальной и сверхэмоциональной ситуации, — отреагировал позже на это заявление Бобрин, и Таранову не раз еще пришлось согласиться с другом.
На курсе молодого бойца почти через месяц с начала службы, весь во внеочередных нарядах, Семен понял, что солдатская служба — далеко не подарок судьбы, и вырваться за высокий забор с колючей проволокой невозможно. Он погнался за призрачным лидерством, как в пионерском лагере, и мягко увяз под советскими законами и нелепым временем. Не учел, что армия — не песочница: забрать свой совочек с ведерком, и по-тихому уйти домой не получится. Вспомнил, как мечтал об элитных войсках, и понял бесперспективность этой затеи. В училище уже появились друзья, скоро состоится присяга, там начнутся увольнения, каникулы домой обещают каждые полгода. А в армии? «От забора до упора ты служить два года!», — говорил Бобрин, который в школе жизни и воспитания успел послужить 418 дней и ночей.
В первые свои каникулы на зимней встрече выпускников математической школы Семен это понял бесповоротно, и немного сожалел, что учителя с ним холодны. «Мы столько в тебя вложили, чтобы ты служил в армии?!» — удивленно сказала биологичка, и… перестала здороваться. Одноклассники крутили пальцем у виска, хотя многие понимали: такой у парня выбор.
Марк первым узнал и поделился с другом, что единственный способ безболезненно расстаться с училищем после принятия присяги — попасть в психиатрическую больницу.
Таранову не хотелось вырываться из своей колеи психом. Медленно, с надрывом, ему пришлось выполнять все то, что требовали воинские уставы и наставления, советовали друзья и родители, предлагали командиры и политработники…
Тех, кто выбрал «психпуть» на курсе оказалось несколько человек. Болезни души бывают настолько разными, что не каждый психиатр в состоянии их понять. Не то, что вылечить. Так, один из курсантов в дивизионе ночами ходил босиком по спинкам кроватей или «собирал ромашки» под койками в казарме. Другой курсант в ходе получасовой передачи «Время», которую смотрел весь личный состав подразделений, за исключением внутреннего наряда, конспектировал речи ведущих ТВ и всех героев экрана. Мало того, страница за страницей он конспектировал подряд все тома полного собрания сочинений В. И. Ленина. Служба у него закончилось плачевно: его забрали у консульского отдела США, куда он нес четыре засаленные 96-листовые тетради с собственным научным трудом «Язвы социализма».
По вечерам пел напевы радио Морзе бывший радист, с забавной кличкой Муха. Он напевал ежедневно звуки морзянки для поддержания памяти и своего боевого духа, а вечерами регулярно шептал вполголоса Таранову: «Петя-петушок; Петя-петушок»; «Я-на-речку-шла; Я-на-речку-шла». Эти и другие музыкальные напевы определяли не только число точек и тире в буквах, но и служили необычной колыбельной товарищам по взводу.
Когда Муху положили в психиатрическую больницу, Семен с Марком — сослуживцы по отделению — вместе пошли проведать товарища. Была удивительной встреча с лечащим врачом, которого без халата, оказалось, сложно отличить от больного; напрягла беседа с главным психиатром, который вызвал приступ дикого страха, и курсантам захотелось покинуть это заведение, как можно быстрее. Еще бы! Каждая дверь запирается на ключи после очередного посетителя, а Муха с диким блеском в глазах от «чудо-лекарств» рассказывает, как ему удается аккуратно клеить маленькие и большие картонные коробочки для тортов…
Оставив больничные покои, Дымский уехал к тётке, а Таранов ещё долго ходил по питерским улицам. Размышления бросали его из стороны в сторону, но ответа на свои внутренние вопросы он не находил. Задумывался, и в ту же минуту отвлекался на замечательные архитектурные сооружения города на Неве. Возвращался к дилемме «служить — не служить», и проходил десятки раз туда-обратно через Фонтанку. Упивался красотой каждого из коней Клодта, подолгу стоял на львином мостике, и смотрел на сказочные оскалы позолоченных царей зверей.
Противоречия взрослой жизни на каждом шагу сталкивали его с очевидным враньем солидных и ответственных людей. Он явственно начинал понимать, что те, кто называли себя членами партии КПСС и занимали серьезные посты, очень часто не соответствовали должностям. Но эти люди руководили, командовали, управляли. Их слушали, им подчинялись. На возражения молодого курсанта командиры и политработники находили замечательные веские доводы, а юноша не мог возразить.
Его резкие выпады «не хочу!» или «не буду!», без аргументов в защиту своей позиции — скорее проявления банального протеста и обостренного чувства справедливости толкали его под бульдозер армейской действительности из правды и лжи, которым всегда управляют старшие по званию. Отличать демагогию от убедительного дискурса он научился не сразу, а уверенность в своих силах приобрел лишь тогда, когда покинул курсантские ряды. Но это произошло ох, как не скоро…
Грустное зрелище психиатрического отделения больницы, куда поместили сослуживца, лишний раз напомнило Таранову, что система создает все возможное для управления недовольными, бесшабашными, бестолковыми и… сильными. Тогда-то и мелькнула чья-то реплика о том, что легче всего управлять беззащитными и слабыми, для которых подчинение — способ выжить. А от умных лучше всего избавляться тихо, без суеты, и на законных основаниях. Время показало, что так оно и есть.
Муха, кстати, после увольнения из училища по болезни и выписки из психиатрической больницы, долгие годы работал в белорусском колхозе, со временем стал его председателем. «Ботаник», что собирал ромашки под койками, поступил в Ленинградский государственный университет, учился на философском факультете, пару раз приезжал общаться с товарищами по службе, а позже эмигрировал в Америку, повторяя, что «Дурка» — это место отклонения от призыва в армию.
А курсанты чаще читали слова: «Служба в армии — конституционный долг каждого советского мужчины». Этот лозунг висел в военкоматах и воинских частях, государственных учреждениях и печатался в обычных боевых листках. В те годы было немного людей, способных пройти нелегкий путь психически больного, только бы уйти от двухлетней солдатской службы. Чаще шли общим строем, с равнением на правофланговых.
«Дурдом — не для меня», — в конце концов сказал себе Семен, и принял окончательное решение учиться, примерно представляя, что ждет впереди.
Ходить в строю, есть одновременно со всеми за 20 минут, не спать по ночам в наряде, часами чистить тонны картошки, драить сапоги и бляхи до блеска, ежедневно подшивать подворотнички он учился изо дня в день весь август. Рядом с Тарановым на койках в огромной казарме, предстояло служить не только бывшим абитуриентам, но и суворовцам, которые шли вне конкурса, солдатам срочной службы, пробившимся по отдельной разнарядке. В итоге, на одной территории в сотню человек оказались подростки в возрасте от 16 лет, как у Марка, чей день рождения наступил за неделю до принятия присяги, и двадцатилетние мужчины, как Генка Бобрин.
Разные взгляды на жизнь, предшествующий опыт, семейное воспитание, национальные взгляды, уровень эрудиции — все ушло на второй план, когда они переоделись в армейскую форму и постриглись наголо.
Вышло так, что старшина протянул Семену машинку для стрижки волос, и попросил постричь его «под Котовского». Дело оказалось не сложным, и за вечер три десятка однокурсников оставили на полу под руками доморощенного парикмахера свои кудри, челки, перхоть, а некоторые — и свои домашние гниды.
Вечером Таранов стоял в строю, и оглядывал соседей, таких же, как он, одинаковых, в не по росту подогнанных галифе и гимнастерках. Нахлобученные пилотки соскальзывали с гладковыбритых голов на пол, где попадали под огромные не по размеру сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. В удивленных его глазах светилось подлинное недоумение: «Где я? Что с нами стало в один момент? Почему никого не узнать в форме? Зеленые крокодилы какие-то…» Но в то же мгновение жесткий удар между носками сапог собственным кирзачом замкомвзвода вывел Семена из ступора.
— Пятки вместе, носки врозь! — гаркнул сержант голосом настоящего фельдфебеля. Таранов посмотрел сверху вниз на этого неприятного типа, невысокого, зубастого, с выпученными от природы глазами, который требовал выполнения своей команды с диким остервенением.
— Есть, товарищ сержант!.. А спокойнее можно?!
— Можно Машку на гражданке, а в армии говорят «разрешите»! Два наряда вне очереди за разговоры в строю!…
Со временем все курсанты привыкли к этой «наполеоновской» форме обращения, когда мелкий, но въедливый однокурсник пытается прыгнуть выше себя, опираясь на плечи остальных. В альбоме на последнем курсе училища сержант так и предстал в виде карикатуры «Наполеончика на барабанчике».
Но тогда, на первых построениях было очень обидно: на тебя орут, бьют по сапогам, отдирают плохо подшитый подворотничок, а надо все воспринимать безропотно. Естественное желание возмутиться и доказать, что мужчине следует стоять, когда пятки и носки обуви вместе, пилотку удобнее носить прямо, а не на боку, воротничок лучше подшивать на сантиметр выше, напоминая себя в гусарском мундире, упиралось в жесткое: «Молчать! Не разговаривать в строю!» И только потом, в жалобах и обсуждениях с такими же расстроенными собратьями по наряду, отмывая полы в казарме, драя унитазы в туалете, при ночной чистке картошки на кухне, можно было найти ответы на эти наивные вопросы у друзей.
Так принято. Так положено.
В Воинских Уставах и наставлениях прописан каждый шаг человека в сапогах. Вся «молодежь» возмущается, а потом привыкает, или продолжает получать наряды вне очереди. Если и они им не помогают, то добавляются душещипательные беседы политработников.
Гораздо сложнее было «армейцам» — тем, кто прибыл с действительной военной службы и чувствовал себя старше ребят с гражданки. Разница в полтора года, год и больше была довольно существенна, а опыт службы в войсках приносил особое отношение к тем, кто не нюхал пороха. На первых порах желание разделить обязанности, сбросить грязную работу на молодых, поставить их вместо себя в наряд, казалось курсантам-армейцам нормальной тактикой поведения. Однако первые же учебные занятия показали, что вчерашние десятиклассники лучше помнят школьный материал, могут проконсультировать, подсказать и прийти на помощь, а кое-кто, молча дать сдачи наиболее навязчивым или наглым.
Мало-помалу ситуация выровнялась во взводе и в батарее, появились первые проявления братства, землячества, товарищества. Легкие и добрые отношения Генки с Марком и Семеном стали тому примером. Ценить мужскую дружбу каждый из них умел, и по книгам знал, что тяготы и невзгоды армейской службы легче переносятся с друзьями. Некоторым командирам и сержантам приходилось держать некую искусственную дистанцию, уходить от панибратства, отгораживать себя невидимой внешне стеной от подчиненных: так им легче командавалось…
Остались позади вступительные экзамены, вовремя оглашены результаты работы мандатной комиссии, прошел нелегкий курс молодого бойца; Семен Таранов с Марком Дымским приняли присягу, и оба оказались в одном отделении, где командиром назначили младшего сержанта Гену Бобрина. Вот тогда-то впервые школьные выпускники и оценили армейское братство. Перед самой присягой курсанты гладили ночью парадную форму одежды. Два рабочих утюга на взвод, где некоторые курсанты впервые взяли в руки этот электрический прибор, — исключительно мало. Договорились будить друг друга по очереди. Марк гладил сонный, на рассвете, и нечаянно сжег себе брюки. «Поменять у меня нет никакой возможности. Прощай, присяга! Прощай мечта, любимая профессия!» — Марк со слезами на глазах смотрел на дыру, размером в ладонь. Генка, будучи дежурным по батарее, без лишних разговоров принес ему свои штаны, и остался в казарме с дырой на бедре…
Месяц до присяги им было категорически запрещено покидать стены училища, поэтому приезд в день присяги отца Марка неимоверно обрадовал друзей. Праздник стремительно влетел в казарму с криком дневального: «Таранов, Дымский! На КПП! Родня приехала!»
Помимо рассказов о доме и вопросов к первокурсникам, привезенных брюк, на замену спаленным, отец открыл две пол-литровые майонезные банки жареных грибов с картошкой. Эта домашняя пища, которую они с Марком не ели уже больше месяца, так запомнилась, что спустя годы, вкус этого чуть теплого, но такого аппетитного блюда, преследовал обоих в казарменной жизни наравне с любимой пахлавой или арбузами.
Напоминание о близких людях, беседы о доме и дворе, всколыхнули нормальную юношескую потребность в любви, девичьем общении, эротических воспоминаниях. Тут же полетели письма любимым с просьбами выслать фотографии или писать чаще. Переписка с девушками и родными — самое трепетное армейское явление: без писем из дома невозможно представить курсантскую жизнь.
Очень быстро Таранову прислала свою фотографию Оля. Похоже, что для этого случая она ходила в фотоателье, а не воспользовались услугами соседа с шестого этажа — Эльдара. Обычно он фотографировал на свой ФЭД дворовых знакомых. На снимке Оля чуть наклонила голову, на тонкой нежной ее шейке вилась маленькая серебряная цепочка. Взмахом бабочек тонких и густых ресниц девушка смотрела прямо в объектив красивой незнакомкой из типового набора открыток «Актеры театра и кино». Курсантов по взводу Семена она восхищала: «Прямо, кинозвезда!», — а он грустил по запаху густых волос и аромату розовой кожи, которая совсем не темнела летом. Но от этого так сладко было целовать нежные светленькие волосики, пробираясь маленькими поцелуйчиками все ниже и ниже, затаив дыхание, надеяться на большее, и останавливаться только от ее робкого смущенного «нельзя».
Эти воспоминания застигали в любой момент: на лекциях, за чтением воинских уставов, в наряде. Но особенно яркие фантазии возникали ночью, чтобы продолжаться эротическими снами и ночными поллюциями. Как и другие парни, Таранов попал в эту добровольную колею в жестком отборе на пике юношеской гиперсексуальности, где физиология диктовала свои законы. Нормальные для гражданского человека мужские предпочтения и плотские желания оставались где-то далеко-далеко: в письмах, мечтах, за высоким кирпичным забором, разделившим сегодня и вчера на две совершенно разные и неравные части.
Глава IV. Тяжело равнение вне строя
— Товарищи курсанты!? — громкий голос младшего сержанта Бобрина, первым заметившего офицеров, заставил курсантов встать. Загромыхали сапоги, упала пара табуреток, взвод вытянулся в приветствии «смирно!» перед вошедшим замполитом и молодым лейтенантом. Если майора по кличке Череп, с большой головой и блестящей лысиной, Таранов несколько раз встречал на территории училища, то юного офицера разглядывал с любопытством. Возможно потому, что он, как и остальные, примерял его роль на себя.
Замполит дивизиона сел за стол, а лейтенант самозабвенно заговорил какие-то слова из очередного партийного пленума. Постепенно Таранов прислушался:
— Вчерашним школьникам не привыкать к конспектам и тетрадкам, лекциям и семинарам. — За трибуной в еще непривычном для себя амплуа выступал лейтенант Бочаров в новенькой парадной форме. Вчера утром его представили личному составу, как командира второго взвода десятой батареи четвертого дивизиона, а сегодня он уже проводил политинформацию.
Голос лейтенанта немного дрожал от волнения, но выступал он без бумажки, пытаясь смотреть в глаза своим первым в жизни подчиненным. В казарменном проходе между кроватями поставили табуретки рядами, и получился импровизированный актовый зал. Выпускник этого года — за тяжелой трибуной с гербом СССР. Рядом — массивный стол президиума с замполитом в очках. Вокруг голые стены, и впереди полсотни стриженных парней, младше него на 4—5 лет, которые оценивающе смотрят на своего начальника.
— Вы сознательно шли учиться профессии офицера, заранее готовили себя к тяжестям и невзгодам армейской службы. Многие из вас наблюдали военную службу не понаслышке, а дома, в семьях потомственных офицеров. Все вы помните и знаете: защита Родины особо ценилась в нашем Отечестве на протяжении многих веков. В советской стране профессия военного — уважаемая и почитаемая…
Он говорил долго, немного монотонно, но к концу своей речи уверенно и спокойно. Только большинство его слушателей утомились дежурными лозунгами и призывами, клевали носами, кое-кто прихрапывал. Замполит что-то писал себе в тетрадку, и строго посматривал сквозь золотую оправу на курсантов в первых рядах.
Историческими романами, военными приключениями и детективами зачитывался Таранов все детские и юношеские годы. Алексей Толстой, Валентин Пикуль, Александр Куприн в его домашней библиотеке стояли на видном месте, как и у других почитателей отечественной литературы. Героические примеры последней войны ежегодно демонстрировал советским зрителям кинематограф и центральное телевидение с замечательными лентами «Офицеры», «Горячий снег», «Отец солдата», «Четыре танкиста, и собака».
Фильм «В бой идут одни старики» хотелось пересматривать повторно, и там постоянно находились новые и новые слова, жесты, сюжеты, примеры для подражания. Таранов смотрел некоторые киноленты по несколько раз и, как в книгах, всегда ставил себя на место главного героя. Временами погибал с красным знаменем в руках, шел на расстрел, как юный барабанщик, но чаще победоносно побеждал и выживал.
Сегодня он впервые слышал речь своего взводного командира, но чувство потока, одинаковости таких речей не проходило. Доклады, митинги, собрания и прочие мероприятия «для галочки» становились неотъемлемым атрибутом новой, теперь уже курсантской, жизни. Прослужив всего месяц с небольшим, ему стало вполне ясно, что начинаться подобное словоизвержение должно дежурными словами: «Товарищи! Генеральный секретарь ЦК КПСС в своем докладе на 24 съезде…» Или «Выполняя решения октябрьского пленума центрального комитета коммунистической партии…» А заканчивались речи призывами: «Пятилетку в четыре года…!» или «Да здравствует!..» и им подобным.
Не слишком существенные отличия в содержании делали эту форму изложения мягкой колыбельной для солидного скопления людей в любом большом зале или огромной аудитории, и жесткой пыткой для маленькой, камерной группы в классе или казарме. Здесь всё и все на виду, вздремнуть не удаётся, приходится делать умное, бодрое лицо, и прилагать немалые силы, дабы начальство не догадалось, что курсант спит.
Через полгода Таранов шутил с однокурсникими: «Хорошо политработнику. Рот закрыл — рабочее место убрал». Он научился спать с открытыми глазами, и через три-четыре семестра сам выполнял миссию докладчика, как селезень — пловца. «Дайте мне любую тему, — говорил он с легким одесским налетом, — и вы увидите, как я ее делаю». В голове сложилась ветреная курсантская формула, по которой выходило: легко говорить ни о чем, сложно говорить о чем-то конкретно.
Угнетало другое. Многословные бессодержательные доклады должны стать чуть ли не основной частью будущей профессии. Изучение главной задачи пятилетки после каждого съезда партии, основных направлений экономического или политического развития страны после регулярных пленумов, тезисов и названий множества докладов официальных мероприятий занимало не только его личное время, но и забивалась плотно в голову на большинстве политических занятий. Результатом этой зубрежки должна стать личная убежденность в правоту всего, что печатало главное издание коммунистической партии «Правда» и терпела газетная бумага.
Рядом люди жили, читали, любили, веселились, наслаждались, а курсанты-политработники зубрили, учили, повторяли месяцами одно и то же, меняя даты и авторов изречений. В перерывах они капали, красили, строили, чистили, равняли снег лопатами, натягивали на кровати одеяла, и вновь равняли, теперь уже подушки под ниточку или веревочку, отбивали их специальными досками. По несколько часов в день курсанты стояли на построениях: при подъеме, утреннем осмотре, случайной, внезапной или вечерней проверке, на прием пищи, перед и после занятий, — без равнения было невозможно! Строевые команды: «равняйсь!» и «смирно!» звучали чаще, чем слова вежливости «спасибо» и «пожалуйста». Таранов тогда подумал, что в училище отрабатывается специальная методика вертикального поклонения старшим и членам Политбюро ЦК КПСС через равнение снега, сапог, кроватей, фотографий…
Обязательные фотографии людей, известных по газетам и передачам телевидения, преследовали курсантов везде: в аудиториях, столовой, ленинской комнате, клубе, спальном помещении казармы, где были вывешены в соответствии с требованием Устава ВС СССР три больших портрета в рамках: Л. И. Брежнева — Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР, А. Н. Косыгина — Председателя Совета министров СССР и Д. Ф. Устинова — маршала Советского Союза, Министра обороны СССР. Все четыре года они взирали на каждого курсанта с высоты прибитого гвоздика и занимаемой должности, а курсанты вольно или невольно смотрели на пожилые лица, часто не различали их, путая в обилии орденов и медалей.
«Зачем мне знать весь этот иконостас?! — гладя на обилие снимков политбюро ЦК КПСС и военного командования в ленинской комнате, спрашивал себя Таранов, а сам учил, запоминал, зубрил. Позже, когда фотографии убирали, или старых героев сменяли новые, либо они переходили на другие должности, умирали или пропадали, политработнику положено было знать по своей работе: «Почему это с ними произошло?»
Спустя десять лет, на ежегодной встрече с одноклассниками, которые к тому времени защитили диссертации, стали доцентами и отличались соответствующим возрасту интеллектом, Таранов грустно подумал: «Чем он занимался все это время? Какой ерундой забивал свою голову?!»
Но самые лучшие годы уже были упущены…
Основное время жизни курсантов занимала строевая подготовка, спорт, наряды и уборка территории. Не лекции, семинары, дополнительные занятия, консультации, походы в библиотеку, сон или развлечения, а именно муштра, спорт, наряды и уборка территории. Учиться в аудитории, усваивать основной и вспомогательный материал с бессонными ночами за спиной, тяжелой головой и ломотой в ногах, удавалось далеко не всегда, и не всем.
Особое место в новой жизни занимала казарма, о которой Бобрин внятно объяснил друзьям еще в первые дни службы, и его слова основательно врезались в память Таранова.
— Казарма — мужская обитель. В ней нет места женщинам, тут царят ароматы портянок и сапог, пота и мастики для полов, властвуют сальные и пошлые шутки, летит из угла в угол мат-перемат. Здесь мы на своей территории, как в городском мужском туалете: женщина не зайдет, стесняться некого, можно расслабиться, взбзднуть, закурить в курилке, сходить на очко. Здесь есть место для занятия спортом и подшивки воротничков, глаженья брюк, сушки и чистки сапог. Здесь нет в умывальнике горячей воды, но все мы умыты и с белыми зубами, а на кафельном полу регулярно кипит стирка хозяйственным мылом. Нет парикмахерской, но постоянно кто-нибудь подстригает соседа или подбривает заросшую не ко времени шею. У каждого есть свое вафельное полотенце для ног и лица на спинке кровати, стоит рядом тумбочка, разделенная на две условные половинки. Там хранятся мыло и асидол, зубная щетка и паста, шариковые ручки и конспекты лекций.
Невозможно в мирное время жить, не снимая сапоги, а в казарме есть возможность развесить на табуретке портянки и вздохнуть коже ног. Помните, в «Золотом теленке?» у Ильфа и Петрова: «Инда взопрели озимые, рассупонилось красно солнышко, расталдыкнуло лучи свои по белу светушку. Понюхал старик Ромунальдыч свою портянку и аж заколдобился». Здесь можно говорить с друзьями и петь песни под гитару! Цветы на подоконниках, шторы на окнах, портреты на стенах, люстры под потолком — скромное спартанское убранство, предписанное уставом внутренней службы. Один большой телевизор под потолком собирает всю толпу курсантов вечерами к просмотру программы «Время», а по утрам в воскресенье — на «Утреннюю почту» и «Служу Советскому Союзу!» Четыре года в четырех стенах казармы для одного — тюрьма, а другому она — мать родная!
Взгляд на курсанта, как на рабочую силу, способную трудиться 24 часа в сутки, доминировал в мышлении большинства тех, кто командовал в училище. Однажды, Семен с Марком достали интересную книгу, которую обещали вернуть в назначенный срок, но никак не могли дочитать. Уборка, равнения, спорт, чистка картошки и чтение литературы совсем не совмещались, а на заурядной лекции или собрании, в наряде или в свободные минуты прочитать несколько станиц было реально. Но если эту картину замечал командир дивизиона, комбат или замкомвзвода, то — прощай книжка! Даже в прикроватных тумбочках курсантам первого курса хранить литературу запрещалось.
Так и в этот раз, Марк пристроился читать у окна, «роман поглотил его с пилоткой и портянками», как он сам позже рассказывал, и вдруг слышит крик: «Товарищ, курсант! Вы почему не на построении к ужину?» Отговорки про любовь к литературе, высокопарные слова, что книга важнее приема пищи, или сетование на диету, так как лишний вес Марка мешает сдавать спортивные нормативы, не действовали на Бочарова. Книгу изъяли, а Дымский получил наряд вне очереди.
Друзья смеялись: «Идет выравнивание не только по вертикали, но и по горизонтали. Нас делают одинаковыми, что бы золотая медаль Марка по окончании школы сравнялась с троечным дипломом замка!»
Смех смехом, но в первые дни после присяги они неожиданно встретили лица новых сослуживцев, которых не заметили, будучи абитуриентами. Появился в соседнем взводе толстый и мешковатый Сбертуновский, с ромбовидной фигурой, огромным весом и нерасторопностью на физо. Внезапно возник в батарее жуликоватый Пупиянов с кличкой Барыга, который регулярно и демонстративно напивался, возвращаясь из увольнения, а это сходило ему с рук. Как поступают и учатся по блату генеральские отпрыски, стало видно невооруженным взглядом любому. Над такими «позвоночниками» часто смеялись, но с них, как с гуся вода, стекали упреки, негодования, презрение курсантов батареи. Установку «терпеть», пристроенные сверху ребята, получали еще дома, от папочек с красными лампасами. Правда, были в этой когорте те, кто старался сбросить лишний вес, освоить турник, научиться бегать, стрелять и отлично сдавать зачеты своими силами. Они не демонстрировали окружающим родственные связи, а проливали ведра пота, чтобы догнать остальных и стать с ними на равных. Они не ходили через день в увольнения, а тренировались, читали, учились. Понемногу таких курсантов стали уважать, помогать в армейской жизни, и со временем забыли «блатное» происхождение.
Таранов нередко вспоминал слова сокурсника, который по-своему переживал армейское неравенство: «Помните, у нас объявили карантин по гриппу, и никого не выпускали в увольнение? Тогда приехал мой родной дед, ветеран войны, и одновременно пришел на КПП чей-то папа — полковник из ВПА имени Ленина. Полковничьего сынка комбат отпустил в город, а меня нет. Вот тебе, пожалуйста, равноправие».
Выровнять по ниточке всех не удавалось. Быстро в отделениях и взводах появились лидеры и аутсайдеры. По ночам и вечерам, в курилке или ленинской комнате шли отчаянные споры, с убедительными доводами кулаком или словом. Вчерашние мальчишки использовали свое привычное оружие и учились новому. На курсе молодого бойца Семен и Марк однажды смогли отстоять себя перед теми, кто пришел учиться из армии, но через месяц «армейцы» стали замкомвзводами и командирами отделений, благодаря чему «неразлучная парочка» ночами доказывала свое человеческое достоинство с лезвием в руках, очищая налет на старом кафеле в туалете.
Глава V. Мышиная возня
Совместная мужская жизнь в казарме быстро выявила особенности характера каждого, и подарила курсантские клички. Они появились внезапно и прилипли намертво. Съел ночью под одеялом четыреста граммов сала без хлеба? Стал Парамошей. Не можешь регулировать свои физиологические откровения и усиленно гоняешь ветры на людях? «Скунсом» будут звать, пока не исправишься. За украинский говор нарекли «Хохлом» Миколу, а его друг из Баку получил кличку «Ара». В соседнем дивизионе служил БАМ, которого именовали по названию популярной железнодорожной магистрали, совпадающей аббревиатурой с заглавными буквами его имени — Богданов Александр Михайлович, а рядом служил Дима Цибик — Цибикдоржиев Дашу-Нема Догбаевич. В отличие от длинных красивых имен индейцев в романах Фенимора Куппера (Быстроногий Олень, Орлиное перо и проч.), в казарме чаще всего обрубались фамилии, от которых шли короткие, меткие имена: Зуб (Зубов), Фил (Филиппов), Шим (Шимяков), Чича (Чичко), Муля (Милюков), Дэн (Данильченко), Сэм (Самарин) и многие другие.
С легкой руки Генки Марк стал «Дымом», а сам младший сержант Бобрин получил кличку «Рыжий». Таранов успокаивал себя и друзей тем, что так повелось со времен «Юнкеров» Куприна, если не раньше. В военной среде обращение по фамилии — естественное требование уставов, но человеческие, мальчишеские отношения неистребимо их пронзали своим индивидуализмом, стебом, эгоизмом, желанием отстоять неповторимость личности или доказать свое «Я». К тому же, так было короче, проще в общении и службе, которая летела со скоростью «Красной Стрелы» в очередном увольнении или тянулась удивительно долго в наряде по батарее, столовой, в карауле.
Выравнивание по традиционным солдатским обычаям и дворовым приметам воспринималось большинством спокойно, как обязательный элемент курсантской жизни. «У всех нас — одинаковая форма, у каждого — своя кликуха, едим мы в одно и то же время одну и ту же пищу, ходим только строем — управляемая толпа будущих героев!» — смеялся Генка.
Они обязаны были соответствовать тому, что требовали командиры, а в душе каждый курсант оставался таким, каким пришел в эти стены. И таким, как его видели сослуживцы.
Только через четыре года, к получению дипломов о высшем образовании, курсанты стали соответствовать той записи, что у них появилась в личном деле: офицер с высшим образованием. Правда, смущало слово «высшее», которое Марк произносил с кавказским акцентом, как «висшие», и все смеялись! Это не высшее инженерное. И не высшее педагогическое. Никто не понимал эту формулировку, и только через время в их дипломы внесли дополнение, где после запятой добавили фразу — «преподаватель истории». По крайней мере, с такой специальностью можно найти себе работу в школе по увольнении в запас. А с «висшим» образованием?
«Равняться» по таким критериям совсем не получалось.
Таранов соответствовал своему прозвищу, как никто другой. Он тараном нарывался на конфликт, выказывая свое возмущение окружающими порядками.
— Слушай, тупой и храбрый, зачем лезть на рожон? — философски советовал другу Марк. — Что тебе мешает спокойно молчать, и делать все потом так, как ты хочешь?
О юношеской прямоте и подростковом максимализме написаны тонны книг, но в этом случае поведение Семена измерялось в квадрате, если не в кубе. Он протестовал в каждом случае, где видел более простое и эффективное решение (с его, конечно, точки зрения). Говорил правду в лоб тогда, когда можно было промолчать. Может быть, это кипел упрямый характер, а может быть, заложенный Ароном Глузкатером поиск интересного нестандартного решения. Успокаивал он себя и продолжал критиковать формулировки партийных решений, фраз командиров и политработников, цифры из уставов и статьи наставлений. Не только делился категоричным мнением со своими товарищами, но и выступал по этому поводу на комсомольских собраниях, подавал голос из строя, или молча выражал негодование, которое нельзя было не заметить по искрам протеста из неравнодушных глаз.
Обостренное чувство собственной правоты его не раз подводило. Уже офицером, в войсках, Таранова частенько одергивали старшие друзья-офицеры: «Не лезь! Молчи! Делай, как знаешь, но не буди в начальнике зверя!» … Мама, как чувствовала, и не раз ему говорила, что «упёртость к добру не приведет».
Это событие в разных интерпретациях осталось в памяти большинства участников «гореловского восстания», «столовой забастовки» и в прочих официальных и неофициальных формулировках, осевших протоколами комсомольских, партийных и строевых собраний. Таранов в силу характера неожиданно для самого себя и закономерно для остальных оказался главным персонажем «мышиной возни». Неповиновение — одно из самых неприятных событий в армии, а массовое неповиновение — проблема из проблем для командиров. Вот и в тот год курсанты его батареи отказались от приема пищи на ужине. Они сидели с нетронутыми тарелками овощного рагу с одной только целью — немного изменить ассортимент в столовой, где прокисшую капусту с картофелем и небольшим количеством тушенки давали почти каждый день. Некоторым рагу нравилось, они могли съесть две-три тарелки, кто-то лишь выковыривал мясо. А тут стихийно отказались есть все, и сидели, ждали прихода начальника продовольственной службы.
Таранов пришел позже остальных — выполнял приказ взводного, заодно, заскочил на почту, получил обещанную одноклассницей фотографию, и был под впечатлением снимка. Огромные Галкины глазищи просто сверлили его, а полные, подкрашенные губы накрывали веером воспоминаний. Они самозабвенно целовались на последнем ряду в кинотеатре. Остальные одноклассники вместе с ними сбежали с уроков, и смотрели французский фильм вместо занятий по вычислительной математике, а они целовались. Демонстративно, у всего класса на виду, уселись рядом так, чтобы обниматься под лучом кинопроектора и медленно-медленно считали длительность своего поцелуя. По крайней мере, он досчитал один раз до 69, и подумал — красивая цифра получается. Через месяц Семен узнал, что целовалась одноклассница назло Артуру, с которым цвел ее не первый страстный роман. Будущий курсант, кстати, оказался в роли жертвы Отелло, но вовремя уехал в Ленинград. Таранов давно просил ее фотографию в письмах, Галя отнекивалась, а тут прислала.
Не расставаясь с воспоминаниями, Таранов сел на свое место за столом и принялся жевать: капустное рагу с запахом мяса у него никогда отторжения не вызывало. Однако, отсутствие рядом звона ложек по тарелкам у Марка, Генки и Мули, создавало непривычную тишину вокруг. Пришлось остановиться и оглядеться. Батарея сидит молча и не ест. Он перехватил осуждающий взгляд Марка и все понял. Отодвинул начатую тарелку, и сел в позу: «Я это кушать не буду!»
Тогда он не знал, что весть об отказе от пищи десятой батареей молнией разнеслась по училищу. Соседние подразделения подхватили инициативу, и два этажа столовой с тысячным личным составом молча ждали решения командования. Дежурные и ответственные тут же доложили наверх, и начальники один за другим потянулись к своим курсантом, прикладывая неимоверные усилия для продолжения мероприятий по распорядку дня.
Как на грех, первый же проверяющий старший офицер подошел к столу с Тарановым, и в ответ на закономерное «Почему?», услышал массу аргументов, которые не раз обсуждались с друзьями и сослуживцами. Записал фамилию не в меру говорливого курсанта, и запустил механизм поиска «крайнего» для показательного наказания. Вызовы к командирам всех степеней, вплоть до начальника училища, комсомольские проработки и беседы с политработниками, так накалили ситуацию, что без ведома друга Марк решился позвонить отцу. Тот генералу — своему товарищу по академии, генерал — заместителю начальника училища. А Таранов в это время всерьез готовился оставить армейскую службу на полпути к ее окончанию, и высказывал всем, кто его прорабатывал, всё то, что о них думает. До «овощного бунта» отличник и передовик, он быстро сравнялся с окружающими по количеству взысканий разных степеней, где преобладали наряды вне очереди.
Однажды утром к нему в курилке подсел сержант Чаргейшвили из первого взвода, и произнес с легким грузинским акцентом:
— Здравия желаем, кулебяка с рисом…, — Тариэл Отариевич, или Чарги, как часто звали старшину, отслужил в армии почти полтора года, считался умным и рассудительным сержантом, которому пророчили должность старшины, вместо Фила. — Расслабься, земляк…
— При чем здесь кулебяка?! — несколько нервно отреагировал Таранов, — речь идет о том, останусь я в училище, или уйду куда подальше.
— Вот я и говорю, расслабься. Ты же читал классиков, они сто лет назад рассказывали о подобных бунтах из-за хавчика. А в гражданскую войну? Помнишь комиссарское тело в «Оптимистической трагедии», которое чуть не пострадало из-за мяса в бульоне у моряков? Это — литература и кино, а в жизни каждая воинская часть порождает свою «мышиную возню». Недоливы, недовесы будут всегда, пока люди еду закладывают в котлы.
— Это я понимаю. А почему я должен быть крайним?!
— Судьба… — Сержант развел руки в стороны. — Она так распорядилась, что командиры на тебе отыгрались.
— Если вспоминать того же Куприна, что ты цитируешь, то он предупреждает «с народом и мальчиками перекручивать нельзя»! — Семен продолжал отстаивать себя, хотя и чувствовал свою неправоту.
— Ой! Это где перекручивают? У нас в батарее что ли? Или с тобой лично? С мальчиком?
— Кто сказал, что я не мальчик?
— Ты, дружище, еще не видел, как крутят человеческими судьбами, как люди пластаются перед другими, чтобы выжить. Не хочется, чтобы это ты встретил в жизни. Лучше в книжках читай…
— Дурдом какой-то! — Таранов, обескураженный простой логикой товарища, старше его всего ненамного, пошел перекуривать полученную информацию.
Конец разборам и поиску «крайнего» положила речь заместителя начальника училища перед строем дивизиона, где он официально назвал ситуацию «мышиной возней», закрыл тему, объявив Семену взыскание, и перенес акцент на более важные события в курсантской жизни. Через месяц Таранова оставили в покое, из училища не отчислили, но думать о красном дипломе и отличном распределении уже не советовали.
Мыши и курсанты в училище сталкивались по разным причинам. Памятен случай с Марком ранней весной. Курсанты ежегодно сдавали кровь, и в это время получали усиленные пайки, значки донорства, освобождались на время от нарядов и работы. Они по батарейно шли в клуб, где для этих целей было все подготовлено: иглы, шприцы, емкости для крови, столы, койки, дополнительное питание. Медицинские работники забирали у каждого курсанта 400 граммов крови. Некоторые умудрялись сдавать по полторы нормы, но не все выдерживали такую нагрузку. Например, Слон, который получил свою кличку за огромный рост и большую массу, умудрился упасть в обморок из-за своего желания перевыполнить план по крови, чтобы поесть сладенького.
В этот раз усиленное питание включало в себя конфеты и печенье. Несколько печенюшек Марк положил себе в нагрудный карман шинели, повесил ее в раздевалке, и лег отдыхать в казарме перед заступлением в караул. Жадные до сладкого изобилия мыши пробрались к его шинели на вешалке и прогрызли дырку со спины. Нет, чтобы пойти со стороны груди, так они почему-то решили двинуться сложным путем! Но печенье в кармане съели.
Получилась своеобразная рваная дыра, напоминающая рану от попадания снаряда калибром около 30 мм. Марк этого не заметил, и отправился часовым в караул. Пришло время его смены, стоит он на посту, и решает полакомиться усиленным питанием. Сунул руку в карман, а там пусто, печенья нет, одни крошки и мышиный помет. Обидно Марку стало до чертиков! Сменился с поста, увидел дыру и перешил повыше пуговицы для хлястика, и сам хлястик на пару сантиметров поднял. «Закрыть дыру ремнем легче всего!» — решил он. И все бы ничего, ходил бы до лета с дыркой, прикрытой хлястиком на спине. Но захотел он написать маме об этом забавном казусе. Рассказала мама эту историю в офицерской компании, куда попала вместе с мужем. Все от души посмеялись над злоключением курсанта и вспомнили свою юность.
Она не знала, что историю с мышами передали Начальнику управления кадров войск ПВО страны, а тот где-то сказал об этом в штабе…. Неудержимым снежным комом новость покатилась из Москвы прямиком в ленинградское училище, и докатилась до того, что Марка вызвал к себе начальник политотдела. Переживаний по дороге от казармы до штаба у него было много, но полковник, не задавая лишних вопросов, ласково поинтересовался его шинелью. Оказалось, что «новостной ком» представлял собой классическое: «Почему вы мышей не ловите? Почему у вас мыши жрут курсантские шинели? Бездельничаете?»
— Покажите шинель, — спрашивает начальник политодела. Марк снимает и показывает неумело зашитую дырку. Тут же вызывается начальник вещевого склада, которому поручается выдать новую шинель «племяннику» Начальника управления кадров войск ПВО страны. В ответ звучит расстроенная фраза прапорщика: «Курсантских шинелей на складе нет!» Пришлось в гарнизонной мастерской делать такую профессиональную заплатку, чтобы ничего не было заметно. Марк гордо ходил в этой шинели до выпуска и незнакомым девушкам небрежно показывал «швы от боевого ранения».
Глава VI. В культпоходах и я — Шагал
Дома все было иначе, а теперь…
В постоянной борьбе до обеда с голодом, а после обеда со сном, Таранов вторую неделю думал о Гале. В любое время суток, в наряде или на занятиях, он умудрялся представлять себя с ней рядом. Вспоминал горячие пухлые губы, которые отдавали ему тепло так, что тестостероном наполнялось тело, хотелось бегать, прыгать, лететь за тридевять земель. Галя отличалась необычайно тонкой талией, а ее фигурка напоминала юную Джину Лоллобриджиду. Когда Таранов обнимал девушку, его средние и большие пальцы обеих рук чуть касались друг друга. Закрывал глаза и … оказывался рядом с ней. Открывал — представлял бурное развитие событий с обязательным медленным танцем, погасшими свечами, нежным ароматом, и женским теплом…
Прежде ему нравилось мечтать об Оле, потом представлять Наташу. Но в первом же отпуске он узнал от «добрых» соседей, что девушка встречается с другим. Она выбрала своего сослуживца по работе, с которым знакома-то была пару месяцев! Произошло невозможное. В мгновение забылись встречи в подъезде, где они часами могли мечтать о совместном будущем. Вычеркнуты из жизни ночные прогулки под фонарями, где Семен ей с выражением читал Вознесенского, Федорова, Есенина и даже первые свои робкие стихи. Она просто стерла прошлые годы, как тряпкой пыль на полированном столе…. Забыла, вычеркнула, оставила в прошлом.
Почему ей понравился хромой старик? Тридцать два года — это конец жизни, а она решила связать с ним судьбу в свои юные восемнадцать лет. Может быть потому, что этот «хромой» так же, как она, увлечен классической музыкой? Или, как Наташа, мечтает о трех маленьких мальчиках и трех девочках в семье? Или сходит с ума от Сальвадора Дали?
Таранов никак не мог понять женского решения. Больше всего угнетало ее нежелание разговаривать с ним по телефону. Она бросала трубку всякий раз, как он скажет «Привет, милая»…
Марк тысячу раз его предупреждал о ветрености их соседки по дому, но советы друга улетали в небо, как легкие желтые листья разгоняет осенний ветер со строевого плаца.
Размышления о милых образах девушек уносили в таинственные грезы, но многочисленное количество возлюбленных смущало. Фотография Гали показалась счастливым знаком судьбы, а в школе она была ему симпатична не больше, чем Света или Люда. Увлечение Викой в последний год школы затмило всех остальных девочек, но несколько ошибок в ее письмах поколебали светлое чувство. Причиной возвращения влечения к девушке из пионерского лагеря стала откровенная её фотография в купальнике у моря… Неизвестно, что ему доставляет большее удовольствие: смотреть в ее черные до сумасшествия глаза или ласкать взором нежные плечи и шею, высокую грудь и стройную талию.
Генка случайно увидел в руках у друга эту фотографию на пляже и чуть не вырвал.
— Тебе неведомы воздушные чувства, Таран! Эту сказочную женщину буду любить я… Несколько раз… Под одеялом в казарме…
— Пошляк! Будешь, может быть. На расстоянии.
Немного смущало раздвоение, а то и утроение чувств, как будто утром можно любить одну, а вечером другую. То блондинку, то брюнетку, то шатенку. Об одной думать днем, о второй мечтать по ночам, а представлять себя в объятиях с третьей. Даже тогда, когда всплыл хромой соперник, Таранов продолжал носить фотографию Наташи рядом с Викой. А за обложкой лежал снимок Гали. Они еще долго хранились в его военном билете, поддерживая теплые воспоминания, а чувства прыгали от одной к другой, как теннисные мячики на корте…
Так много насчитывалось девушек, в которых имел счастье влюбляться Таранов, и так часто он об этом рассказывал друзьям, что они в глаза, и за глаза, называли его бабником. Но это не правда. Да, ему приятно и интересно женское общество. Он часами может флиртовать, петь подружкам песни, рассказывать веселые истории, целоваться. Он называет всех очаровашками и готов лечь в постель с каждой. Но при всем при этом остается тем самым девственником, о котором можно рассказывать анекдоты, над которыми шутят в казарме, и считают целомудренным ребенком.
Цвет хаки в гимнастерках и мундирах окружал курсантов со всех сторон. В училище работали, служили и учились мужчины, а женщины появлялись там не часто. Помимо преподавателей гуманитарных кафедр, работали библиотекари, парикмахеры, продавцы. Чаще всего они были женами и дочерями офицеров, прапорщиков училища. Негласное табу на них положили Дымский и Таранов, так как принадлежность к офицерским семьям предполагала у них скорее родственное отношение к женскому персоналу, чем чувственное.
Несли они свою неуемную энергию в регулярные культпоходы, которые на первом курсе им часто организовывал взводный офицер.
— Посещать ленинградские достопримечательности можно вечно, а у вас только четыре года, — констатировал лейтенант Бочаров, к которому очень быстро приклеилась кличка «Малешкин» по имени одного из героев фильма о танкистах, отличавшегося суетливостью в отношениях с подчиненными. Бочаров, как Малешкин из фильма, делал серьезный вид, напускал уставную строгость и командовал срывающимся голосом. Однако вчерашний выпускник училища знал, что служба легче и веселее всего идет в театральных залах и на концертных площадках, в Эрмитаже, у Казанского или Исакиевского соборов, на проспектах и улицах города, где памятников культуры больше, чем облаков в пасмурном небе Питера. А вернее всего, так он завоевывал себе авторитет, ибо избегал строевых занятий и спортивных мероприятий, где не мог блеснуть умениями и способностями. А эрудицией, знанием города на Неве он отличался на общем фоне сослуживцев и подчиненных. Генка считал, что Малешкин не наотдыхался, пока учился, и теперь наверстывает.
Каждое воскресенье или субботу, Малешкин организовывал культпоходы на 10—20 человек. Попасть в такую группу оказывалось сложно по будничным причинам: очередные наряды или взыскания, как тормозом стопорили тех, на кого они выпадали. А счастливчики отправлялись в Питер. Правда, этот замечательный повод командиры использовали с собственным интересом: наглаженная до стрелок форма, начищенные до блеска сапоги, идеальная стрижка, фуражки — непременный атрибуты «культпоходчика». Не смог подготовиться к выходу в люди — сиди в казарме. Готов — гуляй! Марка оставляли чаще, чем остальных, в первый год службы. Внеочередных нарядов он умудрялся насобирать больше, чем статей в уставе гарнизонной и караульной службы. Плюс к этому сложности с физической подготовкой: не получалось у него подтянуть свои шесть пудов живого веса к перекладине столько раз, сколько требовали нормативы. Приходилось тренироваться, сбрасывать вес, дополнительно заниматься.
Таранову везло чуть больше: вращались они в разных весовых категориях. Со временем ситуация выровнялась, и друзья посвящали свои увольнения замечательному городу: бродили в залах Эрмитажа, по сантиметру прощупали взглядом коней Клодта, десятки постановок увидели в Кировском театре. Каждую возможность они использовали для культпоходов. Не важно, отделением, группой или всем взводом курсанты направлялись в город на концерт или театральную постановку, в музей или к памятникам архитектуры. Важно было попасть в заветные списки культпоходчиков. Хорошая учеба, примерная дисциплина и отличные спортивные показатели к этому вели быстрее всего.
Не обходилось без конфузов.
Как-то раз Таранов отстоял три внеочередных своих наряда после очередного. На следующий день вместе с соседним отделением его послали разгружать вагоны с углем, и только в обед удалось освободиться. Бегом собрался и вместе со своими друзьями отправился в культпоход — смотреть «Жизель». Когда-то в школе он уже попадал с классом на этот спектакль по легенде Генриха Гейне, но ушел расстроенный: на сцене Альберт не поймал бедную крестьянскую девушку Жизель, когда она прыгала к нему в руки. Партнерша упала, сильно ударилась, но мужественно дохромала свою партию до конца. Непрофессиональная работа той труппы разозлила, и Семен ушел в антракте.
В этот раз случилось совсем непредвиденное. Таранов заснул в первом действии! Как рассказывал позже Генка, Семен своим молодецким храпом не давал дремать всем соседям. Четыре бессонные ночи к ряду оказались роковыми. Уснуть в театре! Пусть балет, пусть не самый интересный, но было неприятно за себя. Стыдно.
Проблему решил Генка, уговорив в антракте сходить в театральный буфет. Пирожное и бокал «Алиготе» оказались действенным лекарством от храпа, а продолжение праздника в компании веселых спутниц и друзей привело к тому, что второе действие они провели от сцены дальше, чем предполагали в начале.
Невозможно вернуться туда, где был дважды посрамлен! — повторял раскрасневшийся Таранов, и вместе с друзьями пил вино, рассказывал анекдоты девицам и громко хохотал. Для него оказалось удивительной ситуация, когда в театральном буфете на третьем этаже он увидел практически всех сослуживцев, кто в этом культпоходе шел в театр. «Большинство спешит к Мельпомене, чтоб насладиться Бахусом», — так определил ситуацию Генка, который вместе с другом считал себя театралом.
Рядом с курсантами отделения за столом сидели две женщины неопределенного возраста, которых за талии придерживали Муля и Барыга. Они радостно встретили Генку с Семеном возгласами: «Давайте к нам!», «Таран, сколько можно спать!». Тут же налили в стаканы вино — бокалы в те добрые времена отсутствовали за столиками практически в каждом заведении, кроме дорогих ресторанов. Усадили рядом, и повели жизнерадостную беседу о театре, музыке и изобразительном искусстве в незамысловатом курсантском ключе: «Шагала знаешь?», а в ответ: «Я сам в культпоходах шагал! Ха-ха-ха!»
Непритязательная атмосфера компании, где сидели эрудиты и откровенные профаны, дальше плаца не видевшие горизонта в своем развитии, казалась безмятежной тихой гаванью в ауре выпитого: нет командиров и начальников, никто у тебя не спрашивает уставы, не ставит в наряды, не грозит отчислить в солдаты.
Где-то далеко в партере остались сидеть ничего не подозревающий Малешкин с парочкой взводных театралов, а остальные конкретно перефразировали известную фразу «Театр начинается с буфета», совсем забыв про вешалку…
В тот раз легкое амбре от выпитого вина Таранов скрыл зубчиком чеснока. Вернулся со всеми культпоходчиками в казарму и доложил о прибытии дежурному офицеру. Каково же было его удивление, когда комбат, после доклада «Курсант Таранов из культпохода прибыл! Замечаний не имел!», вернул его через полминуты. Друзья еще долго потешались, когда узнали причину возвращения. Таранов так обрадовался, что незамеченным осталось употребление в театре спиртного, что, покидая канцелярию батареи, подпрыгнул на месте от радости при повороте кругом.
Три наряд вне очереди были закономерным итогом театрального культпохода…
Глава VII. Ласточка: первая встреча
— Наряд вне очереди, как настоящая любовь, всегда встречается случайно! — любил повторять Марк. Его часто награждали взысканиями, но бескрайняя эрудиция, граничившая с энциклопедическими знаниями (без книги Дымский не мог прожить и дня) всегда спасала. К тому же он обладал замечательным качеством говорить убедительно. В тех случаях, когда он сомневался, или, что гораздо реже, не знал верного ответа, то давил словами так убежденно, наугад, что не поверить ему было невозможно. — Ты ее ждешь-ждешь, а она не приходит. Или совсем не ждешь, а она — как снег летом.
— Первая любовь самая настоящая, и ее должно быть много! — Генка посмеивался над философией чуть полноватого друга, а Таранов в этих вопросах соглашался. Девушка, к которой неровно дышал в школе Марк, была примерно его комплекции: толстенькая, кругленькая с задорными веснушками и неуемным желанием читать историческую литературу. Однажды этих двух пухлых «поросят» Таранов застал дома, где они лежали на диване с огромными надкусанными бутербродами и лимонадом. Одетые, под включенным торшером и с книжками в руках. На его удивленный вопрос «Что вы тут делаете?!» Они хором ответили: «Читаем!»
— Ты еще вспомни, что любовь — неизвестно что, которое приходит неизвестно откуда, и кончается неизвестно когда, — часто добавлял в этих словесных потасовках Таранов чей-то запомнившийся афоризм.
В культпоходах курсант всегда мог встретиться с девушкой и познакомиться, если будет время, если она ответит, если повезет и еще много всяких «если». Еще лучше было знакомиться с двумя девушками — проще в общении и тем, и другим.
Как правило, курсанты сами находили незамысловатый предлог для знакомства, просили адрес или номер телефона, рассказывали, где сами учатся, с надеждой, что девушки ответят. В курсантской среде существовали дежурные безотказные фразы, за которым гарантировано шло знакомство. «Девушка, не подскажете, который час?», «Как доехать к Эрмитажу?», «Угостите водой напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде», как раз из того репертуара.
Знакомились курсанты часто. Было бы с кем. Желание поговорить, подержать за руку, подышать рядом неумолимо тянуло к противоположному полу. Некоторые «очаровашки», как называл их Таранов, оказывались в Горелово на КПП, и с ними можно было пообщаться в комнате для посетителей. О них много говорили, показывали друзьям, спрашивали совета: «Жениться или нет?» К тем девушкам, кто поделился адресом, курсанты приезжали в увольнение часто не одни, а с товарищем. Вдвоем было веселее и надежнее. В молодости не всегда, и не у всех, есть смелость в общении: стеснение и скованность — более частые спутники робких юношей. Таких, как Генка или Таранов, что за словом в карман не лезут, было не очень много. Да и эти словоохотливые парни иногда робели в компании откровенно симпатичных им девушек, не зная, как дальше должны разворачиваться события, граничащие с неуставными отношениями.
У Марка с Семеном за годы службы в училище сложилась своя тактика поведения при встречах с девушками на незнакомой территории. Таранов развлекает хозяек анекдотами, травит байки и веселые истории в одной из комнат, а Дымский суетится на кухне «по хозяйству», — как он говорит. Принесут, к примеру, курсанты банку сгущенки и банку тушенки от «щедрого курсантского сердца», Марк вытащит из холодильника все съестное, что родители девушек припасли на неделю, наготовит, что сможет, и зовет всех на кухню: «Кушайте, дорогие!» Пока удивленные хозяйки пробуют на вкус стряпню, курсанты наедаются от пуза домашней еды, уничтожая продовольственные запасы. Потом звучит непринужденное: «А что, гости, не надоели ли вам хозяева»? И Таранов поднимается из-за стола, раскланивается, а, прощаясь, оба произносят традиционное: «Спасибо! Все было очень вкусно».
Такие посиделки они устраивали регулярно с новыми случайными знакомыми, с одноклассницами, что учились в соседних институтах, с теми, кого просили проведать земляки или сослуживцы…
Тот весенний культпоход на первом курсе, стал самым необычным потому, что Таранов впервые увидел ласточку в редкий солнечный питерский день. Эту встречу он помнил все курсантские годы, а в зрелости улыбался нечаянному случаю, и рассказывал свою амурную историю многочисленным друзьям.
В культпоход по Некрополю Александро-Невской лавры отправились всем отделением. Старшим назначили замкомвзвода, который без построения не представлял себе военной службы. Наверное, ему было так проще управлять подчиненными, когда «они не люди, а строй». Этот «Наполеончик в фуражке», что равнял в первом семестре Семена, строил всех по делу и без надобности. Мемориальное кладбище, с царственной тишиной памятников и покоем надгробных плит никак не вязалось с его хриплыми криками «Становись! Равняйсь! Смирно!» Поняв это, сержант примолк, и вместе с остальными окунулся в прошлое фамилий, имен, событий.
Этот сержант занимал должность заместителя командира взвода — «замка», как говорили курсанты. Самокритичностью он не страдал, и его иной раз лечили. Например, Муха, когда отлежал в госпитале, и уволился по состоянию здоровья из вооруженных сил, приехал в Горелово прощаться. Он дождался своих курсантов на мостике у станции по дорожке к училищу, пожал каждому руку, кого-то крепко обнял, нежно поцеловал, от других выслушал напутственные слова. Последним шел «замок» с гадливо-заискивающей, виноватой улыбкой. По крайней мере, все эти чувства попеременно отражались на его лице.
— Я все понимаю, — сказал Муха замкомвзводу, и не сильно, но точно ударил его в ухо, как будто жалея белоснежную улыбку однокашника, по чьей вине он попал в психиатрическую клинику.
«Замок» упал, быстро поднялся и стал оправдываться, что не по его вине все случилось, а по приказанию офицеров батареи, которым насолил бывший каптерщик своей строптивостью.
— Я все понимаю, — сказал Муха с усилившимся от волнения белорусским акцентом, и хлестко приложился еще раз.
Курсанты оглянулись на шлепок и остановились. Они молча смотрели на экзекуцию, где еще раз три вставал «замок», а Муха его бил. Суровое, но справедливое наказание, выполненное бывшим младшим сержантом, почему-то осталось в памяти Таранова и Дымского, как прогон розгами сквозь строй солдат полтора века назад.
Этот случай уважения к «замку» не прибавил и не убавил. Ко второму семестру все уже знали, что и от кого можно ожидать, кто друг, а кто — лишь сосед по кубрику, на кого можно положиться, а от кого стоит держаться подальше. Курсанты росли, взрослели, мужали, становились мужчинами…
Через пару часов отделение без лишних команд, самостоятельно вышло за ограду, и перекуривало с ироничными улыбками и обязательными шутками про мертвецов, скелеты, кровь, страхи. «Замок» тут же организовал построение, перекличку, и быстро отправил строй подальше от вечной тишины могил, крестов и семейных склепов.
Шутить не хотелось, хотя Генка в тот день блистал остроумием. Он перестроил свою юмористическую волну, которая и так звучала всегда необычно, на загробный мир. Но как-то шуточки выходили пошлыми или грустными.
Марк с Тарановым шли рядом вдоль Монастырки в сторону метро «Площадь Александра Невского», и обсуждали увиденное. Свято-Троицкая Александро-Невская лавра оставила глубокое впечатление. Некрополь ее был самым привилегированным в столице российской империи, и фамилии усопших были на слуху: Александр Невский, Багратион, Батюшковы, Шереметьевы. Легкое соприкосновение к историческим именам и памяти предков добавило грусти в современную действительность.
Через квартал навстречу строю выпорхнула стайка юных девушек-студенток. Весенние милые лица, с сощуренными от солнца глазами, не сразу увидели строй курсантов, и подружки нечаянно (а, может, и нет?!) наткнулись на Слона, Дэна и Сэма. Высокие, но чуть заторможенные батарейные великаны остановились, пропуская девушек, а те, щебеча, и поминутно оглядываясь, побежали к троллейбусной остановке. В этой радостной девичьей группе выделилась одна. При столкновении она обронила книжку, и нагнулась ее поднять. Таранов первым встрепенулся, ловко протиснулся, быстро нагнулся рядом с Дэном, и протянул владелице толстую книгу, успев стряхнуть с нее дорожную пыль. Девушка присела потешным для конца двадцатого века реверансом, шепнула тихое «спасибо», и побежала догонять подружек.
Таранов почти вплотную увидел ее серые, чуть раскосые по-японски глаза, и застыл, как вкопанный. Марк его дергал за рукав, орал где-то рядом «замок», а Семен все смотрел вслед девушке за стеклом троллейбуса, свернувшего за угол. На задней площадке она махала рукой курсантам через забрызганное стекло. Или ему одному?
В какой-то момент оцепенение улетучилось, и Таранов встал в строй. Только все вокруг с этой минуты перестало для него существовать в привычном свете. Жизнь заиграла новыми беззаботными красками, небо виделось без облаков лазурно-синим, первые листья на деревьях щекотали взгляд нежной зеленью, чудесные люди улыбались, строгие командиры подобрели, друзья радовали.
Он поднял голову и увидел в небе маленькую юркую ласточку. «Странно, — мелькнула мысль, — как рано она прилетела! Может быть, это та красавица с книжкой превратилась в ласточку?! Я ее так буду звать…».
— Эй! Таран! Вернись на землю! — Марк продолжал дергать его за рукав кителя. — Что ты в небе увидел такого, что под ноги не смотришь? На тебя это не похоже. Не влюбился ли?
— Я?! Да ты что! Мы с любовью ходим по противоположным тротуарам Невского проспекта, — отшутился друг. А сам подумал: «Неужели? Неужели есть то самое чувство, о котором твердит вся мировая литература? И оно его сегодня накрыло? А что же с ним было до этой встречи? Вика, Галя, Наташа, а еще раньше Оля, Люда, Света…».
Он споткнулся довольно сильно на ровном месте, и только крепкие руки Генки его удержали от неловкого падения.
— Не гонись за девушкой, как за уходящим трамваем, — скоро придет следующий! — Бобрин шагал рядом. — А в военной форме лежбище на асфальте — неприятное зрелище. Оно, как бег полковника в мирное время вызывает недоумение, а в военное — панику.
Догонять девушку поздно, номер троллейбуса Марк и Генка не запомнили, ни имени ее, ни адреса Семен не знает, даже название книги Таранов не успел заметить. Что делать? Почему-то вспомнились строчки из песни «Буду я целовать песок, по которому ты ходила», но прильнуть к асфальту ему не захотелось. Таранов снял фуражку и несколько раз махнул головой, сбрасывая наваждение.
Милая воспоминаниям фигурка, точеные ножки в сапожках на небольшом каблучке, семенящие к остановке, раскосые серые глаза преследовали его день за днем. Он и прежде любил делать карандашные эскизы в конспектах лекций, или выводить шариковой ручкой наброски везде, где только можно. Рисовать картинки в боевые листки и в стенгазету считалось его персональной обязанностью. Как-никак, а год учебы в художественной школе что-то, да значит. Поэтому Таранов очень скоро сделал серию образов восточной девушки в небольшом блокноте, что хранил в полевой сумке, с которой ходил на учебные занятия. Одна из картинок удалась, по его мнению, больше всего, и он часто-часто рассматривал нарисованную красавицу с распущенными волосами и необычными восточными глазами, которая бежала среди белых берез.
Не к каждому приходит любовь, но и не всегда она остается на всю жизнь…
Глава VIII. Спор о времени и о себе
В противоречиях между тем, что хочется и как надо, как положено и что есть на самом деле, вышагивала курсантская жизнь. Она задавала каверзные вопросы и дарила свои неоднозначные ответы тем, кто рос в стенах училища, мужал, влюблялся, осваивал профессию офицера.
В первый понедельник июля, за месяц до очередного каникулярного отпуска в ЛВВПУ ПВО ждали делегацию африканских коммунистов. Из какой страны: Анголы, Египта, Эфиопии или Сомали, — приезжают чернокожие воины, никто не знал. Все курсы, независимо от хода сессии и подготовки к экзаменам, вывели на очередную уборку территории. В казармах, учебных аудиториях, в столовой драили до блеска то, что чистили еще вчера.
«Коммунистические субботники по понедельникам — наш вклад в мировое пролетарское движение», «Белые работают по черному, встречая братьев по оружию!» — это уже не заголовки боевых листков, а курсантские шутки по поводу внеплановых работ. Долго помнили курсанты реплику комдива, когда он увидел в этот день швабру, приставленную к портрету Дмитрия Менделеева, резко схватил ее с криком «Метле с учеными не место!», и переставил к бюсту Льва Толстого.
Таранов не хотел менять самоподготовку на ненавистное подметание дорожек в парке. Первая запись в его трудовой книжке до училища гласила «дворник». Он даже заработную плату получал за свою работу, работая с веником в руках. Но мести тротуары у санатория детей-инвалидов — это одно, а аллеи в училищном парке — совсем другое дело. Семен активнее, чем надо, доказывал Малешкину важность обучения в высшем учебном заведении без метлы, и распалился до того, что получил три наряда вне очереди за пререкания в строю.
В парке Таранов работал вместе с друзьями, которые утешали его, как могли.
— Твоя совесть безукоризненна, а Малешкин вспомнит однажды ночью случай с тобой и покраснеет от стыда… — Сержант Чаргейшвили был старшим в группе и спокойно организовывал труд подчиненных. Марк мел свою сторону дороги. Семен — свою. Остальные подкрашивали скамейки и стволы деревьев. Запах гашеной извести щекотал носы. Метла из ивовых прутьев мерно скребла асфальт, издавая монотонные звуки «хрррр-хррррр». Погода солнечная, березы в кудрях сережек, белые стволы деревьев выстроились, как на караул — прекрасное настроение лета у всех, кроме одного упрямого курсанта.
— Ничего он не вспомнит! — Таранов к этому времени немного остыл. По крайней мере, он понял бесперспективность своего желания остаться в классе, когда весь взвод бродит по территории, собирает сигаретные бычки, и метет парковые дорожки.
— Не ты это сказал. А Куприн Александр Иванович. — К Чарги, как все звали этого рыжего грузина, подошел Генка, прикурил папиросу, и его примеру последовали остальные, кто помнил девиз с первого года службы: «Курсант курит, служба прет».
— Ну и что, что не я? Куприн остался в прошлом веке. Сейчас другие люди и нравы.
— Люди не меняются. Меняется обстановка вокруг. — Марк всегда успевал подготовиться к семинарам быстрее друзей благодаря своей энциклопедической памяти. «Пролистал конспект, и трояк в кармане», — говорили про таких однокурсников Генка и Семен, которым времени на подготовку приходилось тратить намного больше, чем товарищу. Он встал на сторону Чарги. — Напрасно не веришь. Напрасно. Вспомнит!
— Во все времена были хорошие люди и плохие, жадные и щедрые, добрые и злые. — Чарги умел говорить сдержанно, и в его словах слышалась мудрость всего грузинского народа. Этому природному качеству товарища Таранов по-хорошему завидовал — у самого так не получалось.
— Библия тысячу лет назад прописала все человеческие грехи… Теоретически, ничего нового уже нет, — философски заявил Пучик, лег на молодую зеленую траву, положил руки под голову, и мечтательно уставился в небо, чуть прикрытое молодыми березовыми веточками.
Споры, разговоры, даже дискуссии на природе — милое времяпрепровождение курсантов. Порой в этих неожиданных стычках они находили ответы на волнующие вопросы, иногда получали новое знание, пробовали отстаивать свою позицию словом, а не должностью или званием. Они часто не понимали, что та школа жизни и воспитания, о которой им твердят со страниц «Красной звезды» и «Коммуниста Вооруженных Сил» здесь. И часто учит она не в лекционных аудиториях, а в юношеских словесных баталиях.
— Нашел, что вспомнить. Библия! Анахронизм! Ты ее хотя бы читал? — Таранов вновь стал давить в разговоре, как будто перед ним до сих пор стоит взводный, а не друзья по батарее.
— Я — нет, — честности Генки можно было позавидовать во всем. Даже в тех случаях, когда ложь была во благо, он не врал, честно сознавался в неблаговидном проступке, и получал очередное взыскание. «Как сделать так, чтобы никто не придирался ко мне, и не задавал дурацкий вопрос: «Ты сотворил?», где у меня всегда один ответ — «я», — вздыхал он.
— Вы можете не поверить, но я Библию читал. И Евангелие. У моей тетки есть эта книга. Толстая, правда, но читать можно. — Марк спокойно говорил на темы, которые остальные чаще избегали в разговоре. Он даже сознался как-то Семену, что в отпуске носит православный крестик. Цепочки и крестики на шее, кольца на руках курсантам в училище носить категорически запрещалось. На каждом утреннем осмотре сержанты придирчиво проверяли, не нарушают ли курсанты этот запрет.
— Меня больше волнует твой «анахронизм». Ты что под ним понимаешь, пережиток какой-то? Или хронологическую неточность?
— Религия — пережиток, — Семен успокаивался, ему становился интересен спор с другом. — А Библия пестрит ошибками и неточностями. Ее люди переписывали сто раз. Наошибались там столько, мама не горюй! Как Пучик, когда твои конспекты переписывает.
— Теоретически, я переписываю все один в один. Только почерк у Дыма отвратительный.
— Неужели ты веришь, что пятьдесят лет советской власти сотворили больше, чем все христианство за почти двадцать веков? — Марк пропустил замечание Матвея мимо ушей.
— Конечно! Коммунистическая партия сделала невозможное, и дала народу не только свободу, о которой мечтали люди тысячу лет, но и новую цель — коммунизм — счастливое будущее человечества! — Таранов был убежден в правильности курса коммунистической партии. Порой вопросы такого плана считал провокационными и удивлялся противоположной позиции.
— Когда Таран переходит на лозунги, у него кончаются аргументы. Тему можно закрывать. — Генка забычковал папиросу.
— Это кто сказал? — смутился Семен.
— Это я сказал. «Вразумлять бестолковых — все равно, что чесать скалу». Вот это сказал Сенека. Запомни, Таран, ты в войсках забодаешься скалы чесать.
— Своими литературными цитатами спор со мной, может быть, вы и выиграете, но не переубедите, — Таранов упорно не хотел уступать. — Вот так спорить без всякой логики, мыслями и афоризмами — непробиваемая тактика спора.
— Не зря тебя Тараном стали в училище звать. Прежде ты более покладистым был…, — Марк пытался примирить «непримиримое противостояние», именно так он называл потребность Таранова и Генки пикироваться во всякого рода дискуссиях.
— Коммунист — активный боец за дело партии. Вы или разыгрываете меня оба, или я что-то не понимаю.
— Вот именно, не понимаешь! — Пучик встал с травы, взял ведро с краской, а Генка взмахнул высохшей кистью, написав «V» в воздухе.
— Поговорили, романтики, и ладушки, — Чарги хлопнул пару раз в ладоши, показывая, что перекур закончился. — Работа ждет своих героев!
— Только держаться от нее надо подальше…, — съязвил Барыга и побежал в сторону клуба.
Таранов взял свою метлу и размеренными отработанными движениями понес вдоль по аллее пыль, хлам, бычки, обертки конфет, старые листья, цитаты и аргументы прочь от себя, размахивая налево и направо…
На следующий день курсанты узнали, что африканцам в училище понравилось. Три негра в высоких армейских чинах покинули школу советских политработников в восторженном состоянии. Комбат по этому случаю передал заявление Делегата (так все курсанты стали величать назначенного вместо Бати нового начальника училища, со значком делегата 25 съезда КПСС на груди) на вечернем построении: «От имени начальника училища передаю вам сердечное спасибо!»
— Так и занесите в свое личное дело: «Сердечное спасибо из Африки!» — шепнул Таранову Марк, и сам рассмеялся собственной шутке тихо, сквозь редкие зубы. — Пусть учатся, и им будет стыдно…
После отбоя засыпалось плохо. Странные кучерявые черномазые бойцы и бледнолицые командиры в белых фуражках будоражили воображение. Таранов, качаясь, как Тарзан на лианах, читал политинформацию на непонятном языке неграм, индейцам и эскимосам одновременно. Слушатели записывали его слова бамбуковыми удочками на снегу, и конспектировали пальцами на песке. Мысли о вечном из Библии, и сегодняшние требования морального кодекса строителя коммунизма из устава КПСС сталкивались лбами, как горные козлы, гремя своими вескими аргументами, а стук рогов мешал Таранову спать.
В третьем часу ночи Семен расстался с кошмарами, надел шлепанцы на босу ногу и отправился перекурить. В коридоре стояли дневальные, тихо рассуждая о смысле жизни.
— Энгельс в «Немецкой идеологии» писал, что бытие людей есть реальный процесс их жизни…
— Вот-вот. Человек живет в обычном делении: делит часть своих знаний и передает другим, те — еще большему количеству людей. Мужчина и женщина делятся маленькими клеточками, которые дают силу рождения ребенку. Кто-то умеет здорово работать материально, и отдает частицы своего труда всем, кто их берет…
— Получается, как у одноклеточных, которые размножаются банальным делением клетки.
— Да… Я и не спорю. Все идет от простого к сложному. И только дебилы идут противоположным путем: от сложного к простому.
— Ты не прав! Значит, я должен выучиться, чтобы отдать часть своих знаний подчиненным? Но они не пахали четыре года, как я. Не справедливо!
— Ты получишь свои дивиденды, когда вернешь их живыми матерям. Поверь, это чувство выполненного долга похлеще «Коммунистического манифеста».
Таранов прошел в курилку, где на скамейке сидели такие же полуночники из его взвода и травили байки. Табачный дым клубился не только под потолком, но и стелился по полу.
— Приезжает начпо в роту к нашему выпускнику, — рассказывает окружающим Генка. Он замечательным образом курил папиросы, выпуская дым красивыми тоненькими колечками. Когда они оба с Марком, соревнуясь, курили, окружающие тихо завидовали: так не мог никто. — Рота стоит, как в Париже, только дома пониже и асфальт по жиже. Проверил начпо командный пункт, документацию, протоколы партийных и комсомольских собраний. Замечаний у него вылезло больше, чем волос на голове нашего комбата в школьные годы. Решил посмотреть ленинскую комнату — сердце роты. А там… На стенде с верховным военным командованием СССР помимо остальных фотографий висят два одинаковых снимка Дмитрия Федоровича Устинова. «Почему, товарищ лейтенант, у вас два министра обороны СССР на одном и том же стенде?!» — спрашивает начпо. «Для симметрии», — отвечает наш выпускник. Переходят к стенду с членами политбюро, а там два Брежнева. «Почему два генеральных секретаря на одном стенде?» — орет начпо. «Там место свободное оставалось»…
В хохоте слушателей армейских баек утонул немой вопрос Таранова:
— Неужели обычные фотографии так важны для повышения боевой готовности и воинской дисциплины?
Часть II. По тонкому льду
Глава IX. Золотой карантин
В казарме летали ароматы хлорки и лизола, которые щекотали ноздри так, что кашель и сопли поочередно рвались на свободу. Каждому курсанту с порога выдали по фляге, и велели заполнить чаем, а из-под крана воду не пить. Генка сидел на своей кровати грустный и вяло поздравлял друзей, которые возвращались из первого летнего отпуска. Дневальные открыли окна и двери настежь. Загорелые и веселые второкурсники бегали по казарме в поисках каптерщика или старшины, жали руки товарищам, по которым соскучились за пролетевший в домашних радостях месяц, бодро докладывали командирам: «Курсант Дымский из очередного отпуска прибыл! За время отпуска замечаний не имел!» Они не спешили переодеваться в повседневную форму одежды, рассказывали впечатления лета, перекуривали, смеялись, показывали коричневый загар и пробивающиеся усы — всячески оттягивали начало очередного учебного года.
К вечеру собрались вокруг бледно-рыжего Генки курсанты его отделения — послушать неприглядную историю злоключений своего командира.
— Меня собрались в августе отчислить из училища. Всё из-за той мышиной возни, когда мы принялись писать коллективные жалобы, а я, как самый старший по возрасту и потому ответственный человек, никого не остановил. Череп постарался сформировать у командования мнение обо мне, как о главном разгильдяе из второго взвода. А повод придумал самый обычный — отчисление по учебе, за неуспеваемость.
— У тебя же все оценки нормальные за второй семестр? — удивился Марк.
— Это так, но математика была на грани, а экзамен — последний. Встречаю я накануне Тамару Максимовну. «Иди сюда, — спрашивает она, — что ты там натворил?» Я внятно рассказываю, она выслушала и отправила готовиться, а после экзамена Шульгина говорит: «Когда меня начали твои командиры ломать и прессовать, чтобы поставить двойку, стало ясно, что тут пахнет несправедливостью. Да, ты не стабильно учил математику, не отличник, но отвечал сегодня на твердую тройку. Поставить меньше я не смогла».
Таранов слушал друга и понимал, как важна в этой ситуации позиция преподавателя. Когда поступали в училище, начальник кафедры проявила принципиальность с ним, и с Рыжим этим летом повела себя по-человечески. Впоследствии, уже на третьем курсе Тамара Максимовна дала Бобрину рекомендацию в партию, и он всю дальнейшую службу вспоминал ее добрым словом.
— Вы все уехали, а меня Череп придержал. Подарил пару суток на гауптвахте за нарушение воинской дисциплины. Вот, казалось бы, и все мои беды. Езжай отдыхать! Но не тут-то было. Началась в училище эпидемия…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.