Бесплатный фрагмент - Кукла

Не забирайте у детей игрушки!

Не забирайте неба синеву!

Мы не хотим, чтоб громыхали пушки,

И слышать мы не можем про войну.

Будь моим папой

— Мама, а разве война бывает, когда так ярко светит солнце?

Солнце в тот день светило и впрямь ярко и по-особенному жарко. Казалось — простой летний день. Тихо и тепло. Хотелось на речку с соседскими мальчишками, но Надя стояла посреди огорода и, прикрывая рукой глаза от солнечного света, смотрела в небо. Она смешливо щурилась, и яркие веснушки на её носу поблёскивали в лучах. Её косынка съехала на бок, непослушные волосы цвета спелой пшеницы выбились, рассыпаясь по плечам и падая Наде прямо на загорелое лицо.

— Может, — коротко и хмуро ответила мама.

— Мам, а папа говорил, что война — это страшно, — продолжила Надя, — а мне вот нисколечко не страшно. Только грустно без папы. Но он же скоро вернётся? Правда, мам? Прогонит немцев и вернётся. Да же? Да?

Мама кивнула и отвернулась. Ей тоже хотелось в это верить. Но она понимала, что война уже близко, и не все так просто, как описывает Надя. Взят Смоленск, до их деревеньки всего сотня километров. Кто мог уже эвакуировался, и они с дочкой ждали своей очереди. Вещи были собраны, но подводы все не было, и мама волновалась.

Под палящим солнцем они с дочкой вышли в огород. Как никак, а жизнь продолжалась, и маленькая Надя суетилась около мамы, задавая наивные детские вопросы.

Небо разорвало криком. В один миг солнце почернело. Лязг и вой моторов. И собаки. Будто все разом сорвались с цепи. Автоматная очередь. Непонятная грубая речь. И снова собаки. Скулят и воют, как раненые звери.

Мама схватила Надю за руку и бросилась бежать. Благо, что огород был крайним около оврага.

Ещё когда строили дом, молодая хозяйка всё ругалась:

«И тут не как у людей — на отшибе. Вань, неужто ближе участка не было?»

«Видать не было, — успокаивал Иван, — Валюша, вот избу справим, хозяйство заведём и позабудется тебе, что рядом овраг».

Так и сложилось. И позабылось.

А сейчас Валентина, держа за руку дочку, бежала вниз по этому самому оврагу, цепляясь за кусты и ветки, путаясь в траве. Надюша изо всей силы держала мамину руку, боясь не успеть. В другой так же крепко она сжимала огурец — последнее, что сорвала с грядки. И ей казалось, что она держится не только за маму, но и за огурец. Будто двумя руками держится. Словно она сильная.

Рядом слышался лай собак. Валентине казалось, что гонятся они, преследуют. Сердце билось так сильно, что отдавалось в ушах и пульсировало в висках. Она на секунду остановилась. Оглянулась. Прислушалась. Тихо. Нет собак — страх вырвал их из последних воспоминаний о доме. Валя села на землю, облокотилась о ствол дерева, прижала Надюшу и, тяжело дыша, начала собирать мысли воедино. Что делать? Куда бежать?

— Мама, смотри, — Надя повернула маленькими ладошками мамину голову в сторону деревни.

Зарево ярко красное с оранжевым всполохами разрывало синеву. Там, где некоторое время назад было солнце, сейчас горело небо. Страшно горело, будто обжигало мир и все, что его окружало, огненными языками, пожирающими жизнь. Деревня. Это горела их родная деревня. Вся.

— Мам, это огонь? — в глаза Нади читался ужас.

Валентина прижала дочку к себе, чтобы она не могла ничего видеть. Закрыла её уши руками. Сама уткнулась лицом в ребёнка. Страх сковал все тело. Уже не было криков, лая собак, только слышался издалека треск горящих домов. Валентина не находила слов. Только слезы текли по щекам.

— Мама, огонь да? Огонь? — не унималась Надя, теребя маму за плечи.

— Это война, — тихо ответила мама, — война.

— А Барсик? Мама, наш Барсик остался там. — Надя потянула маму за руку, — Мама, пошли. Его надо найти.

Валентина крепко прижала дочь к себе. Барсик? Там остались мама и папа, там родители мужа, там сестра Маринка с детьми. Там…

Там больше не было никого. Не осталось никого. Ни одной живой души. От этой мысли Валентину затошнило и помутнело в глазах.

Как? Как такое может быть. Что за нелюди. Куда смотрит всевышний.

— Мама, Барсик, — Надя не унималась.

— Тихо, дочка, тихо. Мы пойдём, а Барсик нас догонит. Он же кот.

Валентина поднялась на ноги и, взяв дочку за руку, стала пробираться вперёд. Она не знала, вперёд — это куда. Главное подальше от этого ужаса.

— Стой, — сказала Надя, — огурец.

Она выронила его, когда увидела огонь, и теперь вернулась, подобрала валявшийся на земле огурец и крепко сжала в руке. По-детски помахала в сторону черного дыма и сказала:

— Прощай, дом, прощай, — и добавила, — Барсик, догоняй.

Проклятое солнце. Теперь оно уже не казалось таким тёплым и ярким. Оно было жгучим, палящим, убивающим. Надя еле волокла ноги, и Валентина брала её на руки и несла на себе. Шли долго, казалось вечность. Очень хотелось пить. Валентина выбилась из сил. Присела на землю, Надя легла ей на руки и заплакала.

— Я к папе хочу, — она размазывала грязной ладошкой слезы, — папа бы нас спас.

Валентина целовала дочку в мокрые чумазые щеки:

— Папа нас сейчас спасает, бьёт немцев. А мы справимся, мы сильные. Правда же? Справимся?

И Надя кивала.

— Папа говорил, что война страшная, — Надя стала рассуждать, как взрослая, — а война — это не страшно. Я не успела испугаться. Просто бежала и бежала. Война — это больно, — Надя показала на сердце и добавила, — вот здесь болит и колет. И ножки болят.

За несколько часов она стала взрослая. Другая. А ей было всего пять. Пять лет.

— Поспи дочка, — Валентина гладила Надю по голове, — поспи.

— А пить? — Девочка посмотрела выгоревшими глазами, мокрыми и будто пустыми.

— А огурец? — мама впервые улыбнулась, — у тебя же есть огурчик. Откуси и тебе сразу станет легче.

— Нет, — сказала Надя, — это последнее, что осталось от дома. Я буду его хранить.

— Глупышка, он же пропадёт, — мама снова улыбнулась, — откуси. Хоть кусочек.

Надя послушно откусила совсем немножко, долго держала кусочек во рту, сосала его как леденец. Немного успокоилась и, прижав остаток огурца, как куколку, уснула. Валентина тоже закрыла глаза. Тело её болело, ноги саднило от ссадин и ушибов. Нужно было отдохнуть. Но задремать она не смогла. В глазах стояла горящая деревня, мама с папой, сестра, ее ребята Мишка и Колька. Ей чудилось что они зовут её, кричат. А она не может бежать к ним, тело её не слушается, руки и ноги немеют. Их голоса все громче и громче. Все чётче и ярче встают в её сознании. Валя резко открыла глаза. Тихо. Лишь слезы беззвучно текут по щекам и мурашки по всему телу, до озноба.

Надя вздрогнула. Села. Осмотрелась

— Мне снился дом, — сказала она и снова осмотрелась по сторонам, — и Барсик снился. А Колька с Мишкой его за хвост дёргали. А потом огонь. И их больше нет. Улетели вместе с искрами. — она посмотрела на маму, — Помнишь, как в сказке про Снегурочку. Она прыгнула через костёр и улетела. И они улетели. — Валентина молчала. Она не могла найти слов. — Мама, это был сон? — Надя взяла мамино лицо в ладошки и посмотрела глаза в глаза, — Сон?

Но, увидев в маминых глазах ужас и слезы, больше не спрашивала ничего. Поняла без слов. Дальше шли молча. И медленно. Сил не было. Хотелось кушать и пить. Надя, незаметно сама для себя, по-маленькому кусочку съела огурец. Но кушать хотелось все равно. К ночи забрели в густую чащу. Заблудились.

Солнце зашло, стало холодно. Надюша в лёгком сарафанчике ежилась и жалась к маме. Валентина села на землю, прижала Надю к себе, закутала в свою длинную юбку и начала тихо напевать колыбельную. Надя задремала. Она не плакала, не просила кушать и пить, она просто потеряла силы. Валентина закрыла глаза. Голода она уже не чувствовала. Страха тоже не было. Тёмный лес казался ей намного безопаснее людей, если фашистов можно было назвать людьми.

Валентина впала в забытье. В её сознании среди тёмных деревьев показались силуэты. Они приближались, тянули к ней руки. Казались такими знакомыми. Но почему-то тела их были будто пустыми. Они то плакали, то кричали, а потом замолчали, но оказались так близко, что Валентина чувствовала кожей их прикосновения. Она резко открыла глаза. Пусто. Темно. И жутко. Холодок пробежал по коже. Она не знала который час, но до рассвета глаз больше не сомкнула.

С первыми лучами, чуть пробивающимися среди кроны деревьев, Валентина взяла на руки Надю и пошагала вперёд. Туда, где, как ей показалось, солнечных лучей было больше, а значит деревья реже. Она шла, запинаясь о сучья, но упасть боялась. У неё на руках была самая ценная ноша, ее единственный ребёнок, её Надюша. Скоро появилась поляна. Выходить на открытое пространство Валентина боялась. Надюша давно уже не спала, но весь поход прижималась к маме. Так не страшно, так теплее, так она чувствовала биение маминого сердца и мамину защиту. Валентина посадила Надю около старого пня, сорвала травы, с которой ещё не сошла роса, и умыла чумазое детское лицо, затем протерла своё. Надя сорвала большой лист лопуха и начала облизывать, собирая утреннюю влагу с мокрого листа. Валентине хотелось рыдать. Слезы подкатывали к горлу, силы куда-то делись. Глядя на дочку, хотелось кричать: «Господи, за что! За что, ты как с ней, она же ребенок!» Но Валя сквозь слезы улыбнулась и тихо прошептала:

— Мы живы, а значит справимся, — и Надя ей послушно кивнула и поцеловала, — Надюша, посиди тут, отдохни, а я посмотрю, что там впереди. Только никуда не уходи.

Валентина принесла старое сломанное бревно, соорудила укрытие для Надюши, поцеловала дочку, и на коленях медленно поползла по открытому полю, прячась в траве. Ягоды. Земляника. Уже совсем высохшая, но это была единственная еда. Валентина начала спешно собирать ягоды и складывать в большой лист лопуха. И вдруг услышала крик.

— Мама!

Не чувствуя ног, она бросилась к дочке. Ягоды посыпались на землю. Ужас охватил все тело.

— Надя! Надюша!

Надя сидела, прикрыв голову руками, и плакала. Валентина схватила дочку, осмотрела — жива.

— Надя! Надя! Что? Что случилось?

— Ворона, — всхлипывала Надя.

— Ворона? — Валентина прижала дочку к себе, — Ворона? Неужели она такая страшная?

Надя кивала, размазывая слезы по щекам, а Валентина целовала её лицо, крепко прижимала и жалела. Ворона. Пусть лучше ворона.

Валентина выдохнула, немного успокоилась, но дочку больше одну не оставила. Они вместе на коленях, прячась в траве, поползли за ягодами. Наде казалось, что вкуснее этих сухих ягод она ничего в жизни не ела. Она грызла их вместе с веточками, накладывала в маленький кармашек сарафанчика. Валентина набрала земляники в лист лопуха, аккуратно завернула и, поторопив дочку, двинулась к краю леса. Дальше они шли по лесу, Валентине казалось, что так безопаснее. Но куда дальше идти, она не знала. Просто шли вперёд, опасаясь каждого шороха и звука. Солнце безжалостно жарило, очень хотелось пить, и Надя хныкала. По дороге жевали какую-то траву, высасывая из неё сок. Случайно наткнулись на яблоньку-дичку. Яблочки были горькие и невкусные, и совсем-совсем маленькие. Надя плакала от усталости и голода, Валентина несла её на руках. Казалось, что их пути нет ни конца, ни края. Когда солнце поднялось вверх над горизонтом и засветило со всей силы, Валентине показалось, что она ненавидит весь белый свет. Чем дальше они шли, тем больше злоба и ненависть на проклятых фашистов закипала у неё в груди. Чем дольше плакала Надя, тем сильнее Валентине хотелось их всех уничтожить своими женскими руками. Почему так жесток мир? Она задавалась этим вопросам, прокручивая в голове старые, как ей теперь казалось, воспоминания из прошлой жизни: вот он, её Ваня — молодой, с тоненькими усиками, дарит ей ромашки; а вот она провожает его на фронт, идя следом за колонной солдат до самого леса; а вот мама — старенькая и совсем седая, маленькая и сухонькая, но шустрая, она каждый день приходила по вечерам к дочке, и они вместе сидели на крыльце до заката и разговаривали за жизнь. Так было и в последний вечер, и тогда мама сказала ей: «Ох, доча, доча, что-то болит мое сердце, что-то ноет. Чтобы не случилось, Надюшу береги помни, что дороже дитя родного нет никого в жизни». Валя тогда отмахнулась от страшных мыслей, а просто обнялись они с мамой и просидели так до самой ночи. И отец вспомнился: хмурый и домовитый, вечно занятый хозяйством, но при виде Надюши улыбка всегда озаряла его лицо и, бросив все, казалось бы, неотложные дела, он занимался внучкой, садил её на колени и рассказывал сказки. А вот и сестра Маринка — вечная задира и хохотушка, и её пацаны-погодки Мишка и Колька, озорники и шкоды. Они все тревожили её воспоминания, с каждым она разговаривала и мысленно прощалась. И плакала.

К вечеру Надя совсем ослабла. Жара и голод вымотали её, и девочка повисла на руках у матери без сил. Валентина села на траву, ей хотелось выть в голос, но она держалась и только тихо шептала молитву, а потом запела Надину любимую колыбельную. И Надя совсем затихла. Было не понятно жива она или нет. Валентина вытерла ладошкой бледное детское личико и прислушалась к биению маленького сердечка. Оно слабенько, но билось.

Солнце зашло, жара спала, но легче не стало. Валентину охватило отчаяние и безысходность. Казалось, что это всё.

Это конец.

Валя закрыла глаза, успокаивало её одно — она рядом с дочкой. Вместе до конца. Сколько прошло времени, она не знала. Ей снова причудились люди, они тянут к ней руки, что-то говорят, шепчут. Кто-то забирает у неё Надю. Валентина резко открыла глаза и прижала дочку.

— Тихо, тихо, — услышала она мужской голос, — пошли, тут не далеко.

— Не отдам — Валентина еще крепче прижала Надю к себе, не понимая, кто эти люди и что им надо.

— Худо с твоей девочкой. Ослабла. Давай, я понесу, — предложил пожилой мужчина, поднимая Валентину с земли.

— Нет, — Валентина стиснула руки, — Не дам. Сама.

— Да не бойся ты, мы партизаны. Пошли, — сказал мужчина, и Валентина последовала за ним.

Они куда-то шли по ночи, и Валентине казалось, что шли вечность. Мужчины знали дорогу, раздвигали перед Валентиной кусты и помогали идти. Она же, теряя сознание, крепко прижимала Надю и шагала из последних сил. Она не помнила, как пришли, как какая-то толстая рыжая женщина вытирала ей лицо мокрой тряпочкой, как умывали Надю и поили её по глоточку тёплой водичкой. Водичка лилась по Надиным губам, и девочка глотала по капельке. Как помаленьку кормили обоих жидким супом.

Очнулась Валентина в землянке к вечеру следующего дня. Она лежала на соломе, укрытая цветастым одеялом. Рядом спала Надя. Её Надя. Живая.

Слезы душили. А в голове было только одно: «Спасибо, спасибо за жизнь. Спасибо за жизнь моей маленькой девочки».

— Очнулась? — в землянку вошла полная рябая женщина.

Все её тело было покрыто крупными веснушками. И руки, и шея, и лицо словно в солнечных отметинах. На голове был повязан белый платок, узлом на лбу. Длинная широкая юбка выглядела засаленной и будто давно не стираной, поверх цветастой блузки одета меховая жилетка. Женщина была по-домашнему заботливой и суетливой, какой-то родной и доброй, и чем-то напомнила Вале курицу-наседку.

Валентина присела, и женщина протянула ей пухлую загорелую руку:

— Степанида, можно просто тётя Стеша. А ты, стало быть, кто?

— Валя. Из Масловки мы, — она показала взглядом на Надю.

— Масловки говоришь. Эка как вас занесло. Выжили значит. А Масловку -то немцы спалили. Дотла, ироды, спалили. Только трубы печные и остались. — Степанида присела рядом и начала причитать, — Ой, Господи, что творится-то. И где ж твои глаза-то, и как же ты смотрел, когда деток малых, да баб старых живьем жгли, — Степанида, как быстро начала причитать, так быстро и закончила, — Ну пойдём знакомиться со всеми.

Надя открыла глаза и повисла у мамы на шее, целовала её щёки и гладила по волосам:

— Мамочка, а мне приснилось, что меня супом кормили. Хороший сон, правда же.

— Правда, — Валентина обняла дочку.

— Приснилось, — улыбнулась Степанида, — ну что ж, пошли.

Валентина взяла дочку на руки, и они вышли из землянки. На опушке было много мужчин, все они были разного возраста. И совсем молоденькие парни, и старики.

— Ефим. Ефим Кузьмич, — пожилой мужчина протянул Валентине руку, — с остальными познакомишься по ходу. Это наш партизанский отряд.

— Валя, — Валентина крепко пожала протянутую ей руку, — Спасибо вам, спасибо, — она хотела упасть в ноги своим спасителям в знак благодарности, но Ефим Кузьмич придержал её, и ответил:

— Успокойся, бабонька, мы же люди, — и спросил, — малую-то, как звать?

— Надя, — Надюша ответила сама.

— Надежда значит, — улыбнулся Ефим Кузьмич, — имя-то какое — Надежда! Будешь нашей дочерью полка. Нашей Надеждой. Или вы может против, — обратился он к Валентине.

— Мы за, мы всеми силами будем вам помогать, — женщина активно закивала.

— Много ваших родичей было в деревне? — спросил Ефим Кузьмич.

— Мама с папкой, сестра с детьми Колькой и Мишкой, им шесть и семь, — она не смогла выговорить слово «было».

— И баба Тома с дедом Стёпой, — добавила Надя, — и Барсик. Серенький такой, наш Барсик.

— Много значит. — Ефим Кузьмич присел на бревно и нервно закурил самокрутку. — Не осталось никого.

— Вечерять пора, — громко крикнула Степанида, — уха стынет.

И Надя, взяв маму за руку, повела её к большому котлу, от которого пахло свежей ухой. Ефим Кузьмич горестно посмотрел им вслед.

Так они и остались в партизанском отряде. Их домом стал густой лес, землянка и партизаны. Мама сильно изменилась. Раньше она боялась даже мышей, сейчас стала партизанской связной. Надя подружилась с тётей Стешей и оставалась с ней, когда мама уходила на задание. Валентина поклялась отомстить за маму с папой, за сестру, за племянников, за всю деревню, за каждую детскую слезинку. Она уже не боялась ничего. Одевалась в деревенскую одежду, брала с собой корзинку, вроде как по грибы, да по ягоды, и с наивным лицом глупой простушки шла в логово врага. Изучила местность, научилась стрелять и выживать в лесу. По началу было страшно, потом привыкла. Она знала, что приносит огромную пользу партизанам и понимала, что её, глуповатую бабёнку, меньше заподозрят, чем любого мужчину, или даже молодого парнишку.

Когда Валентина уходила, Надя её ждала, помогая Степаниде. Перед уходом Валентина прощалась с Надей, как в последний раз, и пока лес не отделял её от стоящей на поляне Нади, Валентина шла не оборачиваясь и глотая слезы. А перед уходом не спала всю ночь, целовала дочь и шептала: «Надюша, ничего не бойся и помни, что у тебя есть папа. Он тебя найдёт. Чтобы со мной не случилось, знай — ты не одна на этом свете».

Три года Валентина была лучшей в отряде. Ефим Кузьмич оберегал её, жалел по-отцовски, приговаривая: «Ох, не бабское это дело воевать, но ты, Валюша, прости меня, прости, но другой такой опытной и смелой у меня нет». Извинялся, крестил, и закурив самокрутку, отворачивался. Не мог смотреть в глаза женщине, посылая её на ответственное и опасное задание.

Так было и в ту осеннюю ночь. Ефим Кузьмич попросил у Валентины прощение, закурил и отвернулся, она же сказала только одно: «Надю берегите». И ушла.

Её не было четыре дня. Ждали. Степанида, причитала, поглядывая на Надю:

«Где ж твоя маменька-то, где ж родимая, неужто беда случилась».

Ефим Кузьмич строго цыкал на неё, грозился и Степанида утихала. Надя чувствовала неладное. Она стала в свои восемь совсем взрослой и не по годам рассудительной. Детство её закончилось вместе с пожарищем, когда горела её родная деревня. На пятый день Ефим Кузьмич собрал отряд из трех партизан и послал в разведку по следам Валентины. Надя кричала, просилась с ними, но Ефим Кузьмич держал её, крепко прижав к себе: «Тебе туда нельзя, детонька. Надо здесь мамку ждать. Ждать и верить».

И Надя сделала вид, что согласилась.

Но пока группа готовилась в путь, Надя потихоньку присматривалась и, набрав в карман сухарей, незаметно ускользнула. Выследила своих и шла следом, стараясь не отставать. Она знала — маму надо найти.

Вычислили её не сразу, только к вечеру. Надя, прожившая в лесу с партизанами три года, научилась быть шустрой и незаметной.

— Ты как здесь? — старший из группы Василий поймал Надю за кустом.

— Я с вами, — нисколько не смущаясь, ответила Надя, — маму искать.

Деваться было некуда, бойцы взяли Надю с собой, не отправлять же на ночь глядя назад. Ночевали в лесу. Надю укутали в телогрейку, костров не жгли, вели себя особенно тихо. И Надя все понимала и старалась быть незаметной. На рассвете, как только забрезжили первые лучи солнца, снова двинулись в путь. Прошли совсем немного, когда рокот мотоциклов заставил всех лечь в густую траву. Наде закрыли рот руками и крепко прижали к земле, но она успела увидеть — люди в черном. На первый взгляд — просто люди. Только говор грубый, как лай собак, совсем непонятный и злой. Дальше шли медленно, опасаясь каждого шороха, приглядывались, принюхивались, прислушивались. Солнце уже начало заходить, как впереди идущий Василий показал знаком — «стой!» Надя увидела в траве мамин ботинок и рванула вперёд. Её схватили, когда Надя упала маме на грудь и закричала: «Мама!» Мама не шевелилась. Оттаскивали Надю с истерикой и диким ором. Молодой партизан закрыл ей рот и прижал к себе со всей силы. Она кричала каким-то нечеловеческим голосом, брыкалась, но справиться со взрослым мужчиной не могла. Только кусочек маминого платья остался у Нади в руке.

«Собаки, — шептал один другому, — задрали. Места живого не оставили».

«Убью, всех убью, — шептал второй, вытирая слезы, — за Валю, за Надю, за жену свою и сынишку, что не родился».

Хоронили молча, выкопав неглубокую ямку. Надю так и не подпустили к маме, хоть она плакала и умоляла:

— Дайте мне маму запомнить, дайте насмотреться на всю жизнь, — плакала она.

— Запомни, дочка, маму живой, — сказал Василий, — запомни красивой.

Надя сняла с головы платочек и передала Василию:

— Лицо маме закройте, не бросайте землю ей на лицо, — попросила она, — и ботиночек положите, чтоб ножки у мамы не мерзли.

Это последнее, что Надя могла сделать для своей мамы. Закрыли. Положили. Сделали холмик. Надя сорвала сухой цветочек. Положила на холм и упала на него сама. Долго целовала холодную землю. Никто её уже не трогал. Все ждали.

Назад шли молча. Надя сжимала цветастый кусочек платья — все, что осталось у неё от мамы.

Вернулась в лагерь Надя седой. Совсем седой. Дети на войне взрослеют быстро. Очень быстро. Тяжело и безвозвратно.

Взрослеют не только душой, взрослеют телом. Пока у тебя есть мама, ты ещё ребёнок, прячешься за маму, ищешь в ней защиту, и мама всегда приходит на помощь, всегда поддержит, обнимет и спасёт. Когда остаёшься один — ты становишься взрослым. Сам за себя. И боль утраты переживаешь сам, и никто во всём белом свете не утрет твои слезы и не поцелует, как это делала мама. Никто на всем белом свете.

Надя болела долго. Лежала. Казалось, что жизнь ушла из неё, но сердце еще билось. Степанида все время причитал над ней:

«Сиротинушка ты моя. Воробышек, что остался без гнезда, без надёжного крыла. И куда же смотрит всевышний, какими болезными, невидящими очами, что не видит погибель людскую».

Ефим Кузьмич ругал Степаниду, старался как можно больше времени сам сидеть около девочки. Степанида замолкала на время, но вскоре снова продолжала:

«Уж видать не желичка она, наша Надежда, уж видать в скором времени свидится с маменькой своею».

Надя слушала, но не реагировала. Просто тихо умирала. Безмолвно. Степанида кормила её с ложечки, умывала, но Надя не хотела принимать этот мир, не могла жить дальше. Искалечила её война, изничтожила в ней жизнь.

И только когда по зиме услышала она немецкую речь совсем рядом, встала. Резко встала, и босая вышла на снег. На поляне на коленях стоял пленный немец. Жалкий, сморщенный, как забитое животное. Стоял и скулил, как растерзанный шакал. Просил сжалиться над ним, прикладывал руки, словно молился и все повторял: «Битте, битте».

Когда он увидел босую седую девочку, замолчал. Страх и ужас сковали его тело. Надя подошла совсем близко, в руках у неё был цветастый кусочек маминого платья.

— Вот, — она ткнула немцу в лицо лоскуток, — вот, что ты оставил от моей мамы.

Все вокруг молчали, немец упал Наде в ноги и зарыдал. Не известно, от жалости к себе или от осознания сделанного. Никто не понимал, а он ползал по снегу, цепляясь за Надины босые ноги, стонал и корчился. И было это страшное зрелище. Жестокое.

Мир и жизни человеческие, что фашисты рушили с лёгкостью и злым звериным оскалом одним взрывом, выстрелом, пожаром, казался им таким пустяком. Но отвечать за свои поступки, за жестокость и убийства, сил не хватало. Смелость куда-то девалась, и оставалось от когда-то напыщенного и холеного немца только мерзкое животное подобие, нисколько не похожее на человека разумного. На человека вообще, в общем его понимании.

Надя отошла, немца куда-то оттащили, и больше она его не видела. Всю ночь она просидела, не ложилась. Утром подошла к Ефиму Кузьмичу и, протянув ножницы, попросила:

— Дядя Ефим, состриги волосы седые, я буду папку искать, а вдруг он меня не признает такую старую.

Ефим Кузьмич состриг косички, что Степанида заплетала каждое утро, и бросил в костёр. Но сказать Наде, что папка её погиб ещё в сорок втором не смог, не решился. После гибели Валентины он отправил запрос и получил неутешительный ответ. Но как сказать ребёнку, что она осталась одна, совсем одна, не набрался сил. Мучился этой мыслью, думал свои думы, но решил, что скоро победа, а там и видно будет. Главное дожить до победы.

И дожили. И плакали. Большие взрослые мужики плакали. Не выразить словами, никому и никогда не понять, и не передать это чувство — Победа.

Поезд подошёл на перрон. Солдаты выскочили из вагонов. Их встречали всем миром. Встречали с цветами и поцелуями. Со слезами. Слезами счастья и болью потерь. Кто-то шустро играл на гармошке, остальные танцевали. Счастьем это было нельзя назвать. Это другое. Это больше, чем счастье. Нет такого слова, чтобы описать то, что пришло вместе с победой.

Надя ходила по перрону и заглядывала всем мужчинам в глаза, искала папу. Один солдат поднял её на руки, поцеловал, покружил и поставил на место. Надя всматривалась в каждого. Но все они были другие.

На лавке поодаль сидел одинокий солдат, рядом стояли костыли. Он не танцевал со всеми. Он гладил худого серого кота. Надя присела рядом, протянула руку к коту:

— Барсик?

— Барсик, — ответил мужчина.

— Мой Барсик, я его давно искала. С тех самых пор, как немцы спалили нашу деревню, — тихо сказала Надя.

Солдат ничего не ответил. Он внимательно смотрел на худенькую девочку в беленьком платочке. Слезы душили его, а в глазах стояла его дочка — его девочка, что погибла вместе с женой под бомбежкой. Сейчас его Наденьке было бы девять.

— Надя, — Надя протянула ему руку, — Я папу ищу. Вы его не видели? Его Ваня зовут. Папа Ваня.

— Надя! — мужчина вытер скупую солдатскую слезу и обнял девочку, — Надя, дочка!

— Вы мой папа? Ваня? — Надя отстранилась и внимательно посмотрела на мужчину.

— Вася, — ответил тот смутившись, — Дочка у меня была, Надюшей звали, красавица, как ты. — он замолчал, долго смотрел куда-то в пустоту, не находя нужных слов.

Надя тоже молчала. Перед самой Победой она узнала, что папа её погиб. Подслушала разговор Ефима Кузьмича со Степанидой. И не поверила. Не приняла свое одиночество. Не смогла тогда осознать, что она никому не нужна, что нет у неё родной души во всем белом свете. Поэтому и сбежала на вокзал искать папу, искать свое спасение в жизни. И сейчас поняла — нашла. Она посмотрела на Василия, взяла его лицо в свои ладошки, как когда-то брала мамино, пригладила усы и тихонько спросила:

— Будешь моим папой?

Мужчина еще крепче прижал её к себе и, уткнувшись лицом в белую голову девочки, заплакал. Надя гладила его и шептала:

— А это будет наш Барсик. Правда же? Правда? — солдат кивал, чувствуя, что жизнь его еще вся впереди, и война потихоньку отступает, освобождая место для новой семьи и теперь уже его дочки — Нади.

И маленький, совсем крохотный кусочек счастья проснулся в детской душе. И быть может, под ярким солнцем, когда нет войны, он расцветёт и станет большим и ярким.

Кукла

«Дяденька солдат, купи мне куклу, —

Девчонка, годика четыре, может пять,

Вдруг дёрнула так неуверенно за руку, —

Мне куклу подари, ты слышишь, дядь».

Я глянул на малую, как на дочку,

Присел на корточки, дотронулся волос,

Девчонка съежилась, как маленький комочек,

И в сердце зазнобило вдруг до слез.

Я много повидал на белом свете

Прошёл смоленщину, Полтаву и Берлин,

Но только чёрные, как сажа глазки эти,

Мне впились в душу, как иголки до седин.

А девочка, смотрела, будто мимо,

Куда-то вдаль, поверх тягучих дней:

«Сестрёнка у меня была Полина,

Я куклу в гробик положила к ней.

Нас немцы расстреляли прямо в хате,

И брата с мамкой, и Полинку, и меня,

Но только на меня упал мой братик,

Закрыв собой от пулеметного огня.

У Поли кровь бежала тонкой струйкой,

И ранка маленькая прямо в голове,

Я помню, то была весна и утро,

И кошка слезы умывала на окне.

А кукла Машка с синими глазами

Одна была у нас на всю семью,

С сестрёнкой куклу вместе мы качали,

И пели колыбельную свою.

Я куклу положила ей с собою,

Туда, где жизни с детством больше нет,

Она на облачке, на том, что надо мною,

Играет с ней. Ей было лишь пять лет.

Я знаю, что сестрёнка не вернётся,

И маму с братом не увижу я теперь,

А сердце почему-то больно бьётся,

От страшных тех военных черных дней.

Мне, дяденька солдат, не надо много,

Мне вместо Польки хочется прижать

К себе хоть куклу, ведь одной так больно

По жизнь той растоптанной шагать».

Она смотрела, вместо слез горючих

В глазах стояла пустота и страх,

Тот детский взгляд бездонный и колючий

Мне снится до сих пор в тревожных снах.

Она молчала, грустно улыбаясь,

Её я словно дочку обнимал,

Война украла детство, разрывая

На до и после — горестный финал.

Мы прошагали пол страны с винтовкой,

Солдаты, победившие войну,

Но не забыть девчоночку, девчонку

С глазами, словно сажа на снегу.

Я имя не спросил, откуда родом,

Я слезы вытирал рукой в пыли,

Четыре года пробивались по сугробам,

А детство той малой не сберегли.

Война украла жизнь, убила маму,

И куклу Машку, и сестрёнку забрала,

И детское большое сердце в шрамах

Обуглилось у адова костра.

Мне хочется кричать, во что есть мочи:

Верните детям детство, дайте жить!

А кукла Машка — вырванный кусочек,

Нам будет сердце болью бередить.

Родная кровь

Старик сидел около окна, щурился и что-то усердно вырезал из сухой деревяшки. Глаза его слезились от тусклого света, он морщился, вытирал их рукой и кряхтел. Работа была кропотливая и непривычная для него. Он то и дело приглаживал густую седую бороду, отводил деревяшку подальше от глаз, вертел её в руках, присматривался и снова вырезал. На полу, на расстеленной соломе около его ног копошилась маленькая девочка. Худенькая и чумазая, она то ли играла, то ли просто что-то заворачивала в кусочек вылинявшей тряпицы. На голове у неё была шапочка, завязанная на веревочки. Одежда на ней была несоразмерна возрасту: большая совсем не детская жилетка, волочившаяся по полу, поверх такой же безразмерной, видавшей виды кофты и широкие штанишки с цветастыми латками на коленях. Длинные рукава кофты ей все время мешали, и девочка то и дело их подтягивала. На ножках у неё были валенки. Старые штопаные валенки с соломой внутри.

«Для согреву». — Говорил старик, засовывая солому в валенки.

Девочка была вовсе не похожа на девочку. Просто ребёнок с огромными чёрными глазищами на бледном лице. На вид ей было меньше года от роду.

— Метёт. — сказал старик, вглядываясь в окно, — Слышь, Олька, метет говорю. Опять ночью зябко будет.

Он посмотрел на девочку, потом на почти прогоревшую печь и вздохнул. Еще раз повертел деревяшку в руках, отложил её в сторону и тяжело встал. Достал из печи маленький чугунок с кашей. Посадил девочку на колени и начал кормить тёплой кашей прямо их чугунка.

— Ешь, Олька, ешь, — говорил он, набирая кашу по чуть-чуть, — Ешь, малая, тебе расти надо.

Девочка с трудом прожевывала густую кашу, и старик подносил к её губам тёплую водичку.

— Ничего, ничего, справимся. — говорил он больше для себя, — Сдюжим. Будь проклята эта война.

Он умыл девочку остатками водички, она послушно подставила ему личико, и старик вытер его тыльной стороной рубахи. Затем положил девочку на кровать, снял с неё жилет и валенки, натянул ей на ножки огромные вязаные носки, укрыл одеялом и поцеловал в макушку. Сам сел на край кровати и, опустив голову, тяжело вздохнул.

— Ой люли, ой люли, — напевал он хрипло, при этом поглаживая девочку по спинке, — прилетели журавли, сон с собою принесли, ой люли.

Девочка повернулась к стене и быстро засопела, старик ещё раз поправил одеяло и встал. Он прошёл за стол, тяжело сел. Долго сидел, поглядывая в окно. Со скрипом придвинул к себе чугунок, посмотрел на Ольку — спит. Соскреб со стенок чугунка остатки каши, поужинал, оставив на донышке пару ложек Ольке на завтрак, и прикрыл посуду тряпочкой.

Ещё раз посмотрел в окно, протерев его морщинистом ладошкой. Метель завывала, снег поднимался с земли, его кружило и рвало порывами ветра. Заметало крыши, окна, дороги. На крыше что-то гремело, и постукивали ставни. От окна потягивало холодом. Казалось, будто в лесу воют волки. Казалось, природа лютует под стать войне. Лютует, выстужая тела и души, выворачивая на изнанку человеческое нутро.

Старик прилёг рядом с девочкой, поправил одеяло, кончиком прикрылся сам. Вздохнул. Долго смотрел в потолок.