Бесплатный фрагмент - Куда приводят сундуки

Эта книга задумывалась мной как книга о приключениях. Действительно, по моей воле, на долю главных героев их выпало в достаточном количестве. Однако, когда последняя точка была мною поставлена, то моему удивлению не было предела: получилась книга о дружбе. Позже я поняла, что никакой мистики в этом нет. Дружба и приключения — это тот воздух, которым я всегда хотела наполнить свою жизнь, когда мне было столько же лет, сколько моим главным героиням. Дружба и приключения — это то, чего я желаю двум своим взрослеющим дочерям.

Итак…

Часть 1

Поздним январским вечером, не по-зимнему сырым, я бежала из гостей, от собственной бабушки — с Трифоновской улицы, через улицу Гиляровского, к метро. Помимо благотворительного визита к родственникам мне в тот день нужно было сделать ещё одно дело — для себя — посмотреть витражи на одном здании очень преклонного возраста по улице Гиляровского. Раньше в его стенах была богадельня, потом какое-то советское учреждение. Витражи не ломали. Они были ровесниками здания. Я много раз ходила здесь в детстве, с дедушкой, но почему-то не умела любоваться этими цветными стёклышками. Потом уехала жить на другой конец Москвы и забыла про них. Но в тот день решила во что бы то ни стало вернуться к метро именно через Гиляровского, хотя этот маршрут был максимально долог.

Улицы совершенно пустовали: с неба падало подобие дождя, под ногами было скользко и мокро. Просто март какой-то! Спасибо, что без ветра. Для поднятия настроения я подворовывала из красивой коробки, подаренной мне бабушкой, шоколадные конфеты в ярких фантиках…

Фонари горели исправно… Я свернула на улицу Гиляровского. Витражи были на месте: целые, красивые, хороший модерн… Конфетки тоже были вполне удовлетворительные… Я побежала дальше по улице… А потом вдруг обнаружила себя сидящей на высоком бордюре, ограничивающим тротуар, с моей тетрадью на коленях, в которой быстрым бегущим почерком я записывала какие-то обрывки, огрызки фраз… Напротив меня был маленький дом из светлого кирпича, в два этажа… Рядом со мной стояла открытая пустая коробка; фантики от конфет, зверски скомканные, были разбросаны вокруг моих сапог… И совершенно промокла юбка, насквозь… Наверное, именно этот сырой холод вернул меня к действительности…

Что же это я? Как была у бабушки — помню, как по Трифоновской бежала — тоже прекрасно помню, как на Гиляровского к витражам свернула — я даже буквально вижу, а дальше… Я попробовала подняться — это мне далось с трудом. Ноги затекли — видимо, я сидела довольно долго. Написанные мной каракули разобрать было сложно: я всегда пишу своей любимой красной гелевой ручкой (она у меня такая быстрая и совершенно не напрягает руку) и света уличных фонарей было недостаточно, чтобы прочесть как следует текст… На первом этаже маленького домика запрыгала бельевая верёвка под потолком, между сохнувших простыней кто-то передвигался… Наверное, меня видели люди, живущие там, за этими окнами… И вероятно приняли за психа. Я захлопнула тетрадь, собрала мусор, перевернула мокрое пятно на юбке на бок, под сумку, висящую на плече, и пошла в сторону метро, чувствуя себя совершенно разбитой.

В вагоне я села и открыла влажную тетрадь: неужели мой почерк мог так измениться? Может быть, я левой рукой записывала?

«Комната второго этажа была оклеена дешёвыми бумажными обоями, грязно-голубыми, в мелкий рисунок…» Какая комната? Бред какой-то…

В вагон вошла девушка. Она осталась стоять около дверей, хотя свободных мест был ассортимент. Одета она была забавно: чёрная шляпка, чёрное мешковатое пальто с огромными карманами, длинное… К шляпке был приколот выцветший букетик искусственных цветов. Длинные соломенные волосы были небрежно заплетены в косу с тёмной лентой на конце и свободно лежали на плече девушки. Лицо совершенно без косметики. Девушка ни на кого не смотрела. Когда поезд тронулся, она достала из широкого кармана пальто небольшую записную книжку и углубилась в чтение.

«Курсистка!» — вырвалось у меня.

Девушка, к счастью, не могла этого услышать — поезд уже набрал достаточно скорости.

Вернулась я домой за полночь. Дождавшись торжественной тишины в квартире, я заперлась на кухне и опять открыла мою тетрадь:

«Комната второго этажа была оклеена дешёвыми бумажными обоями, грязно-голубыми, в мелкий рисунок. Правая стена была скошена к центру комнаты, как будто готовилась упасть на её жителей. Левая стена была целиком занята нашим гигантским буфетом, многоэтажным, я его называла Дом для посуды. Этот буфет мы заказывали в Абрамцево, его резали полгода, мама уже стала сомневаться, что нам его суждено увидеть, когда на двух подводах его доставили, разобранным на отдельные панели… По противоположной от окна стене теперь тянутся ржавые разнокалиберные трубы… Какое скудное освещение! Всего-то одна лампочка под потолком. А ведь были такие замеча- тельные люстры! Какой-то мужчина открывает створки буфета, достаёт чашку… Рядом женщина вешает бельё… Дверной косяк у них за спиной выкрашен ярким кобальтом. Разве так можно делать? Только белым он должен быть. Только белым! На втором этаже зажигается свет. А вон и мои окошки, красивые, полукруглые, как арки. И гардины на окнах — мои… И это означает, что кто-то бессовестно залез на чердак и вскрыл мой сундук, в котором они лежали. Я так и знала: нужно было забирать с собой мой бесценный сундучок-сундучище… Ни разу я потом таких огромных не встречала! Кто знал, что не вернёмся… Ну а подъезд парадный как изуродовали? Ведь он у нас был чистой готикой! А теперь забит наглухо. Вот чудаки, им же теперь через чёрный ход ходить, как кухаркам. А на первом этаже вместо штор — одеяло на верёвочке висит в пол окна. Лучше бы уж ставни деревянные заказали у дворника… Верёвка пляшет под пёстрым бельём, и оттуда кто-то на меня смотрит… Лепнину на потолке зелёным замалевали. Зачем? Художники-авангардисты здесь теперь поселились, что ли? Как же я давно здесь не была! А балов рождественских тут больше не дают — стыдно звать…»

Я перечитала написанное — моей рукой, в моей тетради, моей же родной красной ручкой — столько раз, что выучила текст наизусть… Но понимание приключившегося со мной не приходило. Откуда я могла знать про буфет и готический парадный подъезд? И как я только вообще умудрилась обратить внимание на этот низкий неказистый домишек, где люди безрадостно теснятся в коммунальных квартирах с ржавыми трубами по стенам и, наверняка, без горячей воды, с газовыми колонками? Что привлекло моё внимание? Прыгающая бельевая верёвка? Или кто-то по голове меня ударил? Могла и сама поскользнуться, кстати говоря…

Я перебрала в голове все книги и фильмы, прошедшие через меня за последние полгода, все мои яркие сны… Ни-че-го! Телепортация — не иначе… С другой стороны, ничего особенного не произошло, если облечь это событие в современную лексику. Я шла по переулку, задержала своё внимание на старом доме, увидела в окне какие-то предметы и мне показалось, что я жила в этом доме когда-то очень давно, и я села и записала свои мысли… Вот и всё, что произошло. Тетрадь и любимую ручку я всегда ношу с собой — школьная привычка. Ну, текст немного странноват. Ну, увлеклась, расслабилась, перестала контролировать мысли и просто записывала то, что видела, то, что чувствовала… Надо успокоиться. С каждым может случиться выпадение из реальности. Это ещё не признак сумасшествия…

У бабушки давно-давно была знакомая, подруга её матери. У старушки была одна особенность — она «отключалась», по её собственному выражению, по несколько раз в день, минут на пятнадцать — двадцать. При этом она оставалась неподвижной, внешне с ней не происходило никаких странностей… Но в эти минуты она пребывала в иной реальности — в своей. Она не слышала телефонных звонков, не реагировала на стук в дверь, не могла поддерживать разговор… Но ведь где-то она находилась в этот момент? Может быть, в своих воспоминаниях? Я была мала, чтобы спросить у неё. А потом она умерла, потому что была уже очень старой — трудно жить, когда тебе столько лет, и ты вынужден находиться попеременно в двух реальностях. Но я отлично помню, как эта бабулечка предупреждала мою бабушку и мою маму: «Звоните мне несколько раз подряд, с небольшим промежутком. Я могу отключаться, но я — дома, я жива-здорова. Я приду в себя и возьму трубку.» То есть она осознавала свои «отлучки», знала об этой своей особенности… И прожила она, кстати, очень долгую жизнь. Ну, значит, мне надо тем более успокоиться: завтра проснусь и предупрежу мою семью о своих новых способностях…

Я однажды ездила на Рижский рынок за яблоками для этой старушки, по просьбе моей бабушки. Бабушка вручила мне авоську и строго сказала брать только сорт Симиренко, который она именовала не иначе как симиринки, по природной безграмотности. Бабушка всё волновалась, что продавцы меня обманут. Она так и кричала мне вслед, с порога квартиры: «Смотри, чтобы не обманули!» А куда смотреть? Мне было лет восемь, не больше. Я совершенно не умела считать сдачу и не знала, как выглядят эти симиринки… Я была идеальным покупателем для рыночных торговцев. Не знаю, о чём моя бабушка думала… Лучше бы деда посылала.

Покупка моя состоялась тогда. Я привезла домой то, что требовалось, но я так боялась что-то перепутать и сделать плохо, что и через восемь лет я до сих пор ясно вижу белый мраморный прилавок рынка, приходящийся мне по грудь, я стою к нему как-то боком, робко, чуть в стороне, правее от горы безымянных для меня зелёных яблок и шепчу бойкой продавщице в белом фартуке: «Это симиринка?..» Сердце прыгает очень высоко и сейчас выпрыгнет прямо через горло на прилавок, спрячется навсегда под яблоками… Я волнуюсь и стесняюсь так сильно, что даже не могу подойти к прилавку «по-человечески»: встать напротив продавца и громко задать ему вопрос в лицо… У меня внутри всё клокочет. Продавщица наполняет мою выцветшую тряпичную синюю сумку и протягивает на ручном безмене: килограмм. А внутри сумки яблок так мало! И я всю дорогу домой сомневаюсь в правоте бойкой продавщицы. Обманула, наверное…

Я тогда не знала, что килограмм яблок — это очень небольшая горка. Скорее, горсть…

И на следующий день мы с мамой поехали отдавать эти яблоки старушке. Она открыла нам дверь и отключилась.

Я помню её сидящей на кухне, за столом. Она смотрит в окно, молчит, а на лице полуулыбка. Солнечный свет хорошо падает на неё, лицо повёрнуто к нам в три четверти, седая, руки безвольно опущены на коленях… Вот бы мне сейчас туда, с моими красками, рисовать благородную старушку!..

Она действительно была благородной — из московской семьи врачей Покровских. Её родители владели на Сретенке ювелирным магазином, до революции… Это здание пережило в неизменном виде революцию и обе войны. Только огромные стёкла витрин время от времени бились. А старушка ходила мимо и вспоминала начало века, откуда была родом…

И я буду жить долго и счастливо не смотря на свои телепорты.

Прошло две недели. Я снова оказалась на улице Гиляровского. Теперь это было почти случайностью, то есть я не планировала заранее очередное посещение знакомой улицы. В то утро мне позвонила моя бывшая одноклассница, у которой нашлись кое-какие мои книги. Она слёзно просила приехать к ней как можно быстрее и забрать эти книги, потому что они с родителями переезжали на новую квартиру, и она была уверена, что при переезде потеряет не только своё, но обязательно и чужое. Я решила не откладывать и поехала в тот же день.

Дом её в небольшом переулке, затерянном между проспектами Мира и Олимпийским, я искала довольно долго: последний раз я была здесь пять лет назад, меня вела от метро моя подруга. Я совершенно не запомнила дорогу, думала — не пригодится. И теперь я долго кружила, бесполезно опрашивая прохожих…

Но и покинув мою одноклассницу, уже с книгами, на обратном пути я тоже умудрилась потеряться. Наверное, пропустила нужный поворот в наступивших сумерках. И в итоге выскочила через незнакомые дворы на улицу Гиляровского. Я остановилась в раздумьях: нельзя ли будет так же дворами побыстрее попасть к метро — сумка с книгами прямо молила о необходимости маленьких колёсиков…

Я прошла мимо витражей, мимо «моего» дома, который в тот вечер как-то остался в стороне, проплыл театральной декорацией… Я даже не задержала на нём взгляд, чему обрадовалась… И вдруг — та самая девушка в чёрной шляпке из вагона метро, «курсистка», широким стремительным шагом идущая мне навстречу. Я впилась взглядом в её лицо. Она… сделала то же. Мы не сказали друг другу ни слова, но разойдясь, я обернулась ей вслед: я хотела увидеть её косу на фоне чёрного пальто (я же художник, у художников свои причуды). Девушка обернулась тоже. Взгляд её мне показался колючим. Но прекрасная светлая коса сотворила нужную мне красивую дугу на спинке её чёрного пальто.

Я остановилась. Девушка перешла на противоположную сторону улицы и исчезла.

У меня заложило уши. Я бросилась за ней — ах, если бы не книги! Я вертелась во все стороны, как пёс, потерявший след, вынужден крутиться на месте, беспокойно тычась носом во все предметы. «След простыл»! Через минуту я поняла, что уже трижды обегаю вокруг один и тот же дом. И этот дом — «мой», тот самый, маленький, в два этажа. И я теперь могу дотронуться до него…

Я погладила пальцами его серые грязные кирпичи. Он же был раньше из обычного красного кирпича, его зачем-то облицевали белым — уж лучше бы заштукатурили. Наверное, когда «обносили» новым кирпичом — переделали парадный подъезд… Теперь у них вход со двора. Как там у меня было написано — для кухарок? Сейчас здесь железная дверь с кнопочками домофона… Бывший чёрный ход! Справа при входе должна быть каморка дворника с одним окном. Я уже не удивлялась, откуда я это знаю. С улицы это окно наглухо забито досками и железным листом — значит, там никто не живёт.

В эту секунду в двери раздались металлические щелчки, дверь приоткрылась, и под козырьком подъезда я увидела тонюсенькую старушенцию в шапке-ушанке и валенках с галошами. В руках она держала пустую авоську, плетёную из пеньки…

«В этой авоське не хватает стеклянной бутылки кефира с мягкой крышечкой из фольги и буханки чёрного. Не батона, а именно буханки — для завершения образа», — подумала я, улыбнувшись. Ежедневно, выходя из дома, я говорю себе: «Возьми фотоаппарат!» И тут же забываю это сделать…

— Бабуля, Вы здесь живёте, — эта наиглупейшая фраза, лишённая всякой интонации, буквально выпрыгнула из меня в промозглый московский февраль. Интересно, что я имела ввиду? И вообще, здесь ли Я сейчас нахожусь? В этом ли феврале?..

— Чего изволите? — проскрипела в ответ бабуля, поворачивая своё обрубленное ушами шапки лицо в мою сторону и одновременно вытягивая из кармана пальто очки, которые при ближайшем рассмотрении оказались настоящим пенсне.

— Чего я изволю?.. Мне нужно ваш дом посмотреть… У меня кошка вчера пропала и мне сказали, что она, возможно, в вашем подъезде… Я быстро, честное слово!

— Милочка, Вы себя слышите? Вы же белиберду несёте. Ахинею! Нет у нас ни одной кошки… Я всех подъездных кошек аннулировала ещё перед Новым годом, ревизия у меня была. Я и пионеров в прошлом веке выпроваживала, когда приходили. Макулатуры я не имею. Зачем мне пионеры без макулатуры, а? Я их довольно резко выпроваживала, без церемоний. Больше не суются, черти. Говорят, пионерскую организацию вообще аннулировали.

— Да, ещё в прошлом веке.

— Я отстала от жизни. Дайте-ка мне сейчас одну папироску.

— В смысле — курить?

— Ну! Я же за папиросками вышла. — Бабуля потрясла в воздухе пустой авоськой, одновременно грозя кому-то кулаком — пионерам, наверное, и кошкам, а заодно и городскому небу неопределённого цвета…

Вот тебе и бутылка кефира, и буханка чёрного…

— Я не курю.

— Так ведь и я не курю, милочка. Мне просто очень нужна папироска.

Отступать мне нельзя было никак. Эта старая кошёлка не только не собиралась меня впускать — она буквально встала на страже единственного подъезда как принци- пиальный комендант, облокотившись на железную дверь спиной и широко расставив ноги в валенках. Мне было, конечно, смешно: вот сейчас кто-нибудь будет из подъезда выходить, и бабулька полетит носом вперёд прямо до табачного ларька на проспекте Мира.

Я отошла на несколько шагов от подъезда и отвернулась, рассматривая чьи-то окошки, чтобы показать отважной женщине, что мой интерес к её крепости не так велик. Краем глаза я наблюдала за ней, а она… за мной. Эта бестолковая игра длилась минут пятнадцать. Меня посетила мысль: вдруг она в этом доме одна живёт? И только свои апартаменты, соответственно, и охраняет? Но ведь я видела тогда вечером в окне мужчину и женщину… И на втором этаже свет горел… Если мне всё это, конечно, не пригрезилось…

В железную дверь подъезда изнутри очень громко дважды постучали. Старушенция отступила на шаг, а я кинулась к подъезду, оставив свои книги у стены дома. Из дома вышла та самая курсистка в шляпе, натягивая на ходу перчатки. Она видела меня. Я пролепетала ей «здрасьте», успев схватить кончиками пальцев уплывающую от меня железную дверь подъезда.

Через мгновение я была уже в абсолютно тёмной комнатке дворника. Погони не было. Моя отважная старушка, по-моему, так и не поняла, куда я делась, когда выпускала из подъезда девушку. Видимо, пенсне подвело.

В каморке нестерпимо пахло кошками. Я нащупала у входа выключатель. Под потолком зажглась тусклая лампочка, осветившая единственный предмет мебели здесь — пружинную кровать, заваленную мётлами и широкими железными лопатами для снега.

Из-под ног выскочила старая бутылка тёмно-зелёного стекла со свечным огарком внутри и чёрной ниткой… Единственное окно изнутри тоже было забито железным щитом и досками. Большой круглый стол с самоваром, конечно, исчез… Я вышла. Шесть ступенек наверх. Короткий коридор: две квартиры направо, две налево. Папа их сдавал…

Посреди коридора чугунная витая лестница на второй этаж. Я провела пальцами по нескольким уцелевшим чугунным цветам на чугунной же лозе, обвивавшей опоры лестницы — сохранились, как приятно… Мне показалось, что мои пальцы помнят изгибы этого заморского растения… Под каждой ступенькой было выбито ажурное металлическое кружево. И я помню этот орнамент: как будто снежинки!..

Наверху хлопнула дверь. Я была уверена, что меня сейчас попросят вон. Обидно, из своего же дома и — вон. Да ещё и обругают скорее всего. И к затерявшимся кошкам здесь отношение, кажется, не респектабельное…

— Почтальон? — раздался сверху мужской бас.

— Да! Но Вам сегодня пока ничего нет! — крикнула я.

Дверь над моей головой гулко захлопнулась, в моё враньё на сей раз сразу же поверили. Я стала подниматься по лестнице на второй этаж. Меня интересовала крайняя квартира слева. Моя. Никакого конкретного плана у меня не было. Хотелось просто посмотреть и увидеть. Что именно — я не осознавала… Наверное, искала подтверждение, что я не сумасшедшая, что моя семья может не волноваться за моё психическое здоровье. Хотя, вспоминая бабульку с авоськой, мне и так было понятно, что здравый смысл был сегодня на моей стороне. Однако, судя по тому, как самоотверженно она держала оборону дома, ей, наверное, казалось, что как раз на её…

Коридор второго этажа раньше завершался высокой двустворчатой дверью с двойными стёклами. Летом эти двери были всегда распахнуты, через них можно было свободно пройти на крышу парадного подъезда, что так обожали делать мальчишки нашего двора в отсутствии рядом взрослых. Самые отважные из них цеплялись за чугунные перила над козырьком подъезда, потом за кованое кружево под козырьком и перебирая босыми ногами по кирпичам, прыгали вниз, на булыжники, как маленькие обезьянки. Совершить обратный путь возможно было только при помощи товарища, подставлявшего дружеское плечо. Иногда мальчишки начинали с пути «обратно», не подозревая о том, что кто-то из жильцов читал наверху газету, выставив кресло на солнце, между раскрытых дверей. Тогда смельчак получал скрученной газетой по голове и исчезал под козырьком.

Дворник каждое лето просил отца заказать решётку на эту балконную дверь или спилить с козырька перила… Но папа любил мальчишек! Теперь никакого парадного подъезда — ни с перилами, ни без. Дворник порадовался бы.

Двери были, двойные, со стёклами. И они открывались по-прежнему. Сейчас в пространстве между дверей чернели прошлогодние листья. Слева от козырька бывшего подъезда должна меня ждать моя дверь. Замочная скважина отсутствует. Есть только красивая дверная ручка из гранёного стекла в латунной оправе. Я погладила ручку — нет, не помню её, но знакомству с ней рада…

Так, что дальше? Дверь… Я перекрестилась, глубоко вздохнула, шумно выдохнула и постучала. Я.

— Осторожно, тут заминировано, — услышала я за спиной.

Знакомая курсистка в шляпке, снимая перчатки, вопросительно смотрела на меня. — Вы меня преследуете?

— Не совсем…

— Да или нет?

— Если хотите — да. Вы всегда так резки в общении?

— В подобных случаях — всегда. Немедленно объясните мне, только очень чётко, что Вам от нас надо?

— Почему Вы говорите «от нас»?

— Потому что за этой дверью в данный момент находится моя мама. Ну?

— Понимаете, я очень давно жила в этом доме и вот в этой квартире.

— Насколько давно?

— Давно… В прошлой жизни… Я знаю, что это звучит по-идиотски…

— Но сейчас Вы живёте не здесь, я правильно понимаю? — девушка не меняла тона.

— Совершенно верно…

— Вот и езжайте на своё постоянное место жительства по месту вашей прописки.

— Подождите секундочку. Может быть, Вы разрешите хотя бы с порога заглянуть в квартиру? Возьмите мой паспорт, если хотите.

— Вы ненормальная. Убирайтесь вон. И не смейте больше нас беспокоить, ясно?

— Ирина, пусть она войдёт, я требую! — за моей дверью, украшенной чудесной стеклянной ручкой, послышался не менее грубый женский голос.

Мне стало страшно: сейчас будут бить… Вот бы козырёк подъезда с перилами вернуть на место — сиганула бы, не раздумывая, не смотря на принадлежность к дамскому полу.

В этот момент на лестнице показалась знакомая шапка-ушанка: округлившаяся авоська была до отказа набита картонными пачками самых дешёвых папирос, приплюснутыми сверху двумя вафельными тортиками и несколькими жестяными банками кошачьих консервов. Шапка уверенно надвигалась на нас.

— Нам лучше сюда, — быстро процедила сквозь зубы девушка и сама распахнула передо мной желанную дверь. Изнутри дверь запиралась на солидный железный засов, которые бывают, наверное, только в тюрьмах.

— Милочки, у вас всё в порядке, помощь моя не требуется? — скрипела за дверью старушка.

— Всё хорошо, спасибо! — прогремела в ответ девица.

— Ну и славно. А я пойду кушать буржуазные предрассудки. Может, к утру и разложусь окончательно. Если что — стучите в любое время.

Ирина не отходила от двери, пока бабулька не спустилась на первый этаж, в свою квартиру, и не захлопнула за собой дверь, повернув несколько раз ключ в замке.

— Буржуазные предрассудки — это вафельные тортики, она их покупает раз в месяц, когда пенсию приносят, — пояснила Ирина, опередив мой вопрос.

— А что значит «разложиться к утру окончательно»? Она помирать собралась?

— Вот это я не знаю, как лучше толковать: она не спит до утра, старческая бессонница, и всё ест свои тортики, она их очень любит. К утру она их доедает, достигнув, видимо, максимального градуса буржуазности, и вроде как её можно считать после этого окончательно разложившейся. Но одновременно, она, вероятно, надеется помереть.

— От обжорства?

— Ей, по-моему, уже всё равно от чего, главное — побыстрее.

— А консервы кошачьи кому?

— У неё дома десять кошек.

— Да?! А она мне сказала, что подъезд от кошек теперь её стараниями свободен.

— Подъезд — свободен. Потому что все кошки у неё в квартире.

Всё это время мы с Ириной оставались стоять около двери, в маленьком огороженном «предбаннике», которого раньше здесь не было, спиной к комнате, разговаривая в пол голоса. Почему Ирина «сменила гнев на милость» — я не поняла. Но мне показалось, что она разговаривала со мной теперь как-то виновато.

— Что же никто не заходит? — прогремело из комнаты. — Вы ждёте, чтобы я сама к вам вышла? Что за гости пошли мало воспитанные!

Ирина молча указала мне рукой на комнату, опустившись на табурет у входной двери. Видимо, я должна была отдаться в лапы врагу в гордом одиночестве. И я шагнула в комнату. Боковым зрением я видела, как Ирина прислонилась затылком к стене и устало, как мне показалось, закрыла глаза.

В центре большой комнаты в кресле-качалке сидела дама неопределённого возраста, худая, в тёмном платье, абсолютно не современного фасона. На голове её был как-то художественно накручен тёмный шарф. Волос совершенно не было видно. Из-под длинного платья выглядывали босые ноги, покоившиеся на деревянной подставке кресла.

Дама, мерно покачиваясь, тщательно измеряла меня взглядом, не испытывая по всей вероятности ни малейшего стеснения за подобный вид. Кто-то тут говорил пару минут назад про дурно воспитанных гостей? Странно! Хозяева этой квартиры тоже хорошими манерами не отличались…

— Ну? Вам тоже кажется, что это окончательный декаданс? — спросила она, постукивая пальцами правой руки по подлокотнику, глаза её были слегка прищурены.

Я растерялась. Лучше бы они меня побили. Я хотела ответить ей, что это не декаданс, — она интересовалась моим мнением по поводу её внешнего вида, что было очевидно, — а сумасшедший дом, но реакция дамы, позволяющей себе такие наряды, была совершенно не предсказуема. Я решила улыбнуться и пожала плечами.

— Я слышала ваш диалог с дочерью в коридоре. Ваш визит весьма странен, но, допустим, безобиден. Ну, не надо стоять как истукан! Вы утверждаете, что жили здесь? Тогда ходите и смотрите, и задавайте вопросы, — театрально выговаривала дама.

Я осмотрелась: много старой мебели, мне незнакомой… Мои гардины на окнах.

Дверь в другую комнату, открытая… Через этот дверной проём угадывается ещё два небольших помещения в глубине. Раньше здесь всё было совсем не так… Ирина мама показала мне жестом, что я могу пройти в эти дальние помещения. Там оказалась библиотека и кухня, делившие пополам одно окно, приходившееся на торец дома.

— Здесь не хватает сундука. У нас был большущий сундук окованный железом, — сказала я, вернувшись в первую комнату. В нём лежали вот эти гардины, — я кивнула головой в сторону окон, выходящих на Гиляровского.

— Сундук был, да, большой… И тряпки эти были именно в нём, не спорю. Но мы сундук отдали в театр как декорацию.

— В какой театр?

— Щепкина знаете?

— Актёра?

— Актёра. Он жил в деревянном домике недалеко отсюда.

— Я знаю этот дом. Его теперь берегут — он Наполеона сумел пережить. Там должен быть сейчас музей.

— Совершенно верно. Вот туда, Щепкину, мы ваш сундук и отнесли.

— Подождите, но Щепкин скончался задолго до революции. Как же Вы ему сундук отдавали?

— Вот так и отдавали: по улице несли на руках. А шторы решили себе оставить.

— Что, Щепкину они не подошли?

— Послушайте, что Вы пристали со своим сундуком? Вы меня просто утомили! Вам хочется сундуков — идите к старьёвщику и накупите себе их дюжину. Что Вы так на меня смотрите? Сундука она видите ли хватилась… Опоздали! Нету вашего сундука! Ну, а если и на шторы претендуете, то извольте предоставить документ о вашей собственности на них, — дама поднялась с кресла и повернулась ко мне спиной, показывая, что разговор закончен.

— Это не декаданс! — крикнула я ей в спину. — Это форменный сумасшедший дом! Неужели нельзя мне по-человечески объяснить, куда вы изволили деть мой сундук?!

— Ирина, проводи молодую гостью, — сухо сказала дама, не оборачиваясь.

— Благодарю. Я найду выход, — в том же тоне ответила я и почему-то сделала глубокий реверанс.

Совершенно не ожидала от себя таких жестов! Реверанс — откуда это у меня? Уж не заговорю ли я завтра по-французски? И не захочется ли мне рябчиков или трюфелей на ужин? А ну как выйду завтра из дома и крикну: «Извозчик!»…

Я уже подходила к метро, когда вспомнила про сумку с книгами, оставленную у стены дома на улице Гиляровского. Конечно, надо возвращаться. Маловероятно, чтобы кому-то пригодилась моя макулатура: пионерская организация осталась в прошлом веке.

В боковом окне «моей» квартиры, судя по всему на кухне, происходил грандиознейший скандал, выливавшийся на улицу вместе с радиопередачей через раскрытую форточку. Участников было двое: Ирина и её мать. Думаю, радио они включили так громко для того, что заглушить «семейную беседу». Я невольно задержалась: их ссора была явно вызвана моим визитом.

— …и хватит так одеваться! Мне стыдно за тебя! Прекрати уже эти эксперименты с древними платьями! — кричала Ирина.

— Да? А твоё пальто?! Это же мешок для рождественских подарков! И ты в этом выходишь на улицу! Это нормально, по-твоему? А шляпка с этими идиотскими цветочками? С чьей могилы ты их сняла? — оборонялась Ирина мама.

— Щепкина!

— Ты издеваешься?!

— Беру с тебя пример!

— Ирина, пойми, эта девчонка приходила сюда сегодня не случайно. Я знала, что рано или поздно разгадка наступит. Ведь она Ба-ска-ко-ва!

— Мамаша, откуда Вы это взяли? Вы даже имени её не удосужились спросить.

— А мне и не надо имени: ты что, лица её как следует не разглядела?!

— Вы больны, слышите меня? Не было никаких Баскаковых: Вы всё придумали! Все эти ваши купцы — ваша фантазия, бред!

— Ничего подобного! Это могло бы стать моим звёздным часом, если бы ты питала хоть малейшее уважение к моим научным интересам!

— Научным?! Да у Вас мания! А Вы это наукой называете!.. И прекратите босиком ходить по этим грязным полам… Учёная дама!.. Ты выходила из дома последний раз пять лет назад. Пять лет! Ты вообще знаешь, какой год за окном?

— Ирина, у каждого человека своя реальность.

— И свои звёздные часы, да?

— Да, я в это свято верю!

— Так вот: я в твоей реальности и под твоими звёздами, мама, больше пребывать не могу. Хватит!

— Ирина, куда ты?! Ирина! Пойми, я не могу видеть эти морды в лавках, ты же знаешь!

— В магазинах, мама, в ма-га-зи-нах.

— Это не меняет сути. А походы в комитет бедноты?!

— Собес.

— Ну, какая разница! Я же не могу уснуть после этого! Мне хорошо только у себя дома, это моя крепость, ты должна проявить пиетет!..

— Вы превратили эту крепость в двухместную палату для душевнобольных. И пока я сама ещё окончательно не сбрендила, я в вашей экзотической реальности больше пребывать не желаю.

— Ирина, у каждого человека — своя реальность, слышишь меня?!

— Так, всё, хлеба у тебя на три дня хватит, грудинка — в морозилке, сыр я тебе двух сортов нарезала, не оставляй его на ночь на столе, пожалуйста.

— Ирина!!

Дальше — билась посуда. И, по-моему, ей швыряли об стену: очень уж звонко разлетались осколки, дощатый пол такую музыку не даёт…

Я ушла. Тяжело! Почему так: человек рождается нормальным, здоровым, ради счастья, а потом что-то происходит, и он начинает погружаться в себя, видит всё через какое-то кривое стекло, придумывает себе какой-то особый мир и однажды наотрез отказывается оттуда вернуться. Хорошо ещё, если он это делает в одиночестве. А если насильно помещает в свою реальность своих детей, родителей, соседей… И ведь не уйдёшь от него, и не сдашь его куда-нибудь, чтобы «подлечили»…

Не всё можно вылечить.

И теперь, выходит, что я какая-то Баскакова…

«Живёшь — до всего доживёшь» — слышала я в одном старом советском фильме, которые так любит пересматривать мой папа. Не устаю повторять эту замечательную фразу…

И дался мне этот сундук? Ну, нашла бы я его у них в квартире — что бы я стала делать? Как бы доказала, что он — мой? Силой бы отняла? Дурацкая ситуация получилась… И со стороны моё поведение выглядело даже более странно, чем поведение этой учёной дамы: она-то хоть была у себя дома…

Мимо меня, широким стремительным шагом, руки в карманах пальто, прошла в сторону метро Ирина. Я не стала её окликать. И даже не задержала взгляда на её неизменно прекрасной косе.

Владимирская электричка была утрамбована до отказа: в столице закончился рабочий день. Ирина хотела выйти на Никольской и спокойно пройтись до отцовской дачи, привести свои мысли в порядок. Но выбраться из вагона ей удалось только на Салтыковской, следующей остановке, да и то только после просьбы к стоящим в тамбуре пассажирам «подтолкнуть». Отец её не встречал, они никогда заранее не договаривались; Ирине нравилось приезжать вдруг, без предварительных звонков, она внушала себе, что едет к себе домой, и что папа непременно должен быть рад её сюрпризам…

Дома, как такового, у Ирины уже давно не было. С мамой стало жить невозможно уже тогда, когда Ирина училась в пятом классе школы. Отец годом раньше съехал от них сюда, на старую дачу, в Салтыковку, а Ирина переехала к папиной сестре, на Самотёку, где в проходной комнате ей отдали целый диван и половинку письменного стола.

На Гиляровского она больше никогда не возвращалась. Первые месяцы она вообще отказывалась навещать мать, забрав из квартиры абсолютно все свои вещи, а потом стала бывать — иногда раз в две недели, иногда чаще.

Отец уходил без ссор, без обиды, пытаясь по мере возможностей поддерживать отношения с мамой и неизменно помогая ей и Ирине деньгами… С отцом последние годы тоже стало как-то особенно, пришлось привыкать к нему заново: папа, работавший всю жизнь редактором в научном издательстве, неожиданно для всех стал писать сам. Его издавали, в нём были заинтересованы… Но последние три года он не покидал своего письменного стола на большой веранде старой дачи.

В зимнее время веранда не отапливалась, и он передвигал рабочий стол на кухню, вплотную к обеденному.

Так они и жили: каждый в своей крепости, мать и отец. Ирина курсировала между ними, исполняя роль папиного литературного агента и маминого социального работника, потому что «комитетов бедноты» мать боялась, а отец не хотел терять своё драгоценное время на общественный транспорт. Но он хотя бы не боялся иногда выходить из дома: до платформы и обратно отец путешествовал самостоятельно, оставаясь, однако, при этом, внутри своих книг.

Ирина помнит, как в детстве они жили на этой даче всей семьёй в летние месяцы и иногда светлой осенью, как совершали большие прогулки по всему посёлку. Последний раз она с родителями делала такой круг пять лет назад, когда мама неожиданно приняла приглашение отца и согласилась в сопровождении Ирины приехать в Салтыковку… Было так приятно видеть обоих родителей рядом, вместе…

Той памятной осенью ей исполнялось 13 лет.

В сумерках Ирина не заметила, что её давно преследовали. От самой станции след в след за ней шла большая худая дворняга, абсолютно чёрного цвета. На что пёс рассчитывал — непонятно, сумок с провизией у Ирины в тот день не было. Правда, в широком кармане пальто лежал вскрытый пакет сушек с маком, которые погрызть в электричке так и не удалось. Может быть, пёс хотел помочь ей с сушками?..

Ирина пса не замечала, занятая своими мыслями. В тот вечер в её реальности этого пса не существовало. Она шла, смотря себе чётко под ноги.

Псу, вероятно, это молчаливое преследование в какой-то момент надоело и он, ускорив шаг, поддел мордой карман её пальто — тот самый, в котором скучали сушки.

— Ого! Пёс — шоколадный нос! Сушки мои унюхал? — весело сказала Ирина, без малейшего испуга.

Пёс завилял хвостом, навострил уши. Ирина протянула ему сушку — пёс продолжал вилять хвостом, но сушки не взял. Ей даже показалось, что он отрицательно покачал головой. Значит, сушки были только предлогом.

— Тебе просто захотелось со мной познакомиться, да?

Пёс в это время кивнул, но Ирина не заметила этого движения: ехавшая по Разинскому шоссе машина на секунду ослепила её фарами.

— Давай я тебя просто поглажу, а то тебя, наверное, и погладить тут некому.

Пёс покорно подставил лоб девушке, закрыв глаза и безвольно опустив хвост.

— Ну, что же мне с тобой делать теперь? Пойдём попробуем показаться моему папе — дом у нас большой… Пойдёшь?

И пёс пошёл.

На стене отцовского дома, рядом с замысловатым крыльцом, была прикреплена жестяная табличка «Дача 10 Мосдачтреста». У этого дома был совершенно другой номер, и он не был десятой дачей; эту табличку несколько лет назад сняли с другого строения, который на самом деле являлся дачей номер десять, и который каждое лето был заселяем каким-то московским ведомством своими штатными сотрудниками.

Таких казённых дач в Салтыковке было больше двух сотен. Всеми домиками заведовала организация Мосдачтрест, напоминающая о своём законном существовании маленькой припиской на каждой жестяной табличке с номерами домов: не просто дача номер десять, а дача номер десять Мосдачтреста. Но вид у всех этих домиков был всё равно совершенно заброшенный: ни одним из них уже давно не пользовались. Многие домики просматривались насквозь «благодаря» выбитым окнам и дверям, снятым с петель…

Гнилые ступени, тощие балкончики с провалившимся полом… На первом этаже была типовая застеклённая верандочка с двумя дверьми в не отапливаемые комнатки; на втором — одно душное, жаркое от раскалённой крыши помещение. Все домики были скучными, безликими, никому не нужными.

Вот с такого домика и была снята однажды эта табличка ставшая теперь раритетной.

Отец сидел на крыльце в старом садовом кресле и стругал ножом длинную палку.

— Папа, я не одна! — крикнула Ирина, открывая калитку и пропуская вперёд пса.

— Ты не поверишь, дочь: я вчера к платформе ходил за газетой…

— Ты стал читать газеты?

— Не перебивай… Нет, не стал, мне просто необходимо было пройтись с газетой, это не важно…

— А завтра ты готовишься идти с посохом?

— Допустим! Не перебивай. За мной увязался кот! Настоящий такой кот, представляешь? И тоже абсолютно чёрный…

— И ты привёл его домой?

— А куда же я его дену, по-твоему, если он идёт и в глаза мне смотрит? Вон, лежит на кухне, отогревается… А пса, конечно, помыть бы завтра… Как Москва? Как мама?

— Не без приключений обе. — Ирина опустилась на верхнюю ступеньку крыльца. — У мамы сегодня была загадочная гостья… Девушка, помладше меня, довольно вежливая, одета прилично… Сказала, что жила давно в нашей квартире и просила разрешения осмотреть квартиру хотя бы с порога… Паспорт свой предлагала… Интересовалась каким-то большим сундуком, который был при ней в этой квартире… Сундука, соответственно никакого не оказалось, ты же знаешь… Наша мама вместо того, чтобы сказать, что сундука не было и нет, заявила, что он был и отдан в театр актёру Щепкину… Эта девушка расстроилась, ушла… Ну а маму потом прорвало, покричали мы с ней основательно друг на друга… Посуда немного пострадала… То, что мама взорвалась — это меня не удивило, ей очень скучно, я понимаю… Но не понравилось мне то, что она очень уверенно заявила, что эта приходившая девушка, по её мнению, и есть хозяйка того сундука, и что она — какая-то Баскакова… Вот такая история! Не знаю, как к этому относиться. Я, вероятно, не имею право так говорить, но, по-моему, маме срочно нужна консультация психиатра. Или, как минимум, психолога.

— Дочь, а эта гостья не говорила, насколько давно она жила в этой квартире?

— Говорила: в прошлой жизни.

— И ты сама это слышала?

— Да.

— Она назвала своё имя?

— К сожалению, я повела себя сразу не очень вежливо… Я не спросила!

— Ну, а мама, конечно, подавно.

— Она вообще была занята своей новой ролью.

— ?

— Она у нас теперь «окончательный декаданс».

— Так, ясно… Зря не поинтересовались именем этой девушки, — Отец неожиданно стал грызть ногти, как ребёнок, который волнуется.

— Пап, ты в порядке? Или тебе тоже консультация кого-нибудь нужна?

— Мне нужно имя этой посетительницы! Очень нужно! Потому что сундук действительно был, очень большой, окованный железом. Их называли дорожными: когда собирались в дальний путь, в такие замечательные сундуки влезало очень много вещей. И они запирались основательно — можно даже было и висячий замок пристроить. В краеведческих музеях таких полно… А тот сундук мы с матерью сняли с чердака, это было ещё до твоего рождения… В нём лежали шторы… Сундук был настолько огромен, что когда у нас оставался на ночь кто-то из гостей — мы стелили ему именно на этом сундуке… И поднять сундук можно было только вчетвером… Пыли на нём было килограмм, когда мы его с чердака стаскивали. Откуда он там взялся — не знаю, мне это было тогда как-то неважно. А нашу маму находка этого сундука потрясла…

— А кроме штор больше ничего внутри не было? Двойное дно? Тайник?

— Двойное дно было. Только не дно, а боковая стенка: когда мы сундук открыли — она как-то сама расщепилась, видимо, от времени. Там была полость с целой кипой квитанций. Ну, это я их так обозвал, эти бумаги, а на самом деле, может это были какие-то чеки, накладные — не знаю… И на них на всех стояла фамилия Баскаков. Мать пошла в Некрасовскую библиотеку, там раньше был хороший краеведческий зал. И вот по старым справочникам она выяснила, что этот дом на Гиляровского, где мы с ней жили, раньше принадлежал Баскаковым. Это была целая купеческая династия, чем занимались — не помню… По-моему, фабрики ткацкие у них где-то были… Может быть, что-то ещё — не важно… Но важно то, что они построили этот дом на свои средства, сами жили в одной из квартир, а остальные — сдавали внаём. Поэтому тот факт, что вас посетила наследница этого дома, меня совершенно не удивляет…

— Пап, я не помню никакого сундука в нашей квартире. Может быть, он был в моём детстве, но я его не запомнила.

— Очень странно! Когда я съезжал с Гиляровского, он был. Куда же мама могла его деть?

— Эта девушка задавала тот же вопрос. Мама ответила, что она его отнесла в театр к Щепкину в качестве декорации.

— Щепкин умер около тысяча восемьсот семидесятого года… Собственно, туда, куда мама якобы отнесла сундук, театра никакого не было, а был дом Щепкина, его частный дом… А теперь — музей… Всё ясно: она не захотела говорить правду… Вот тебе и история! За сундуком явилась владелица, а сундука — нет.

— И тебя не смущает то, что девушка утверждала, что она жила в этой квартире в прошлой жизни?

— Дочь, моя профессия меня окончательно испортила: нет, не смущает! Всякое случается. Меня сейчас больше всего интересует, куда мама могла деть сундук. Допустим, она действительно отдала его в какой-то театр, но при чём здесь покойный Щепкин?.. Вам бы надо было координаты этой посетительницы взять… Дочь, я тебя прошу, если ещё раз она явится — поговори с ней, ладно? Ради маминого спокойствия… Однозначно было бы правильным вернуть этот сундук законной владелице… Только хорошо бы его сначала отыскать…

— Я поняла. Как твоя новая глава?

— Диалог не клеится. Пойдём, посмотришь. И воду заодно поставим греться для нового лохматого жильца.

В начале марта я опять заезжала к бабушке. Улицу Гиляровского я на сей раз решила сознательно обойти стороной. И чтобы даже переулков, выходящих на неё, не касаться, я поехала через метро Новослободскую.

На Селезнёвской улице, около палатки с мороженым, стояла Ирина мама, тщательно изучая ассортимент московских хладкомбинатов. На ней было длинное чёрное пальто из какой-то очень мягкой ткани, замечательно приталенное, чёрные кружевные перчатки, на голове — всё тот же чёрный шарф, живописно накрученный. В руках она держала плоский матерчатый несессер, расшитый стеклярусом, который щедро одаривал прохожих солнечными зайчиками.

Дама купила вафельный стаканчик и медленно пошла в сторону Екатерининского парка. Я оставалась на противоположной стороне улицы и с улыбкой наблюдала, как все пешеходы мужского пола, шедшие ей навстечу, неизменно потом оборачивались. А она плыла, наверное, в своём образе, безразличная, ни на кого не обращая внимания.

Мечта художника! Я перешла на её сторону улицы.

— Здравствуйте, Вы меня помните?

— Ваш визит забыть невозможно, — высокомерно ответила дама, не здороваясь.

Но я решила не обращать внимание на эти мелочи.

— Да, я думаю, что доставила тогда немало хлопот… Как ваши дела?

— Дела? Какие у меня могут быть дела? Вот, вышла пройтись, погреться на солнце.

— А я иду навестить свою бабушку, это рядом.

— Как приятно! А я подумала, что Вы следите за мной.

— Нет, не слежу. А как Ирина?

— Ирина у своего отца, в Салтыковке. Её отец теперь писатель. Сочиняет какую-то ересь, а Ирина печатает под его диктовку. Вот у них и спрашивайте про дела.

— Я не знаю, где находится Салтыковка. Я — Вера, если Вам интересно.

— Нет, мне это совершенно не интересно. Посетите их, если желаете. Им всё интересно.

— Хорошо, давайте адрес, у меня ближайшие выходные свободны.

— Я уже дала! Салтыковка. Платформа Салтыковка. Кажется, Курский вокзал. Вы сойдёте с платформы и смело идите по самой большой улице. Будет поворот… Больничный переулок… Или Докторский… Что-то вроде этого… И вот в этом переулке стоит ропетовский теремок, где Вас, наверное, и будут ждать. Именно теремок, совершенно не похож на другие дома.

— А почему ропетовский?

— А потому что он построен в стиле архитектора Петрова.

— ?

— Неужели не ясно: Петров переименовал себя в Ропета в прошлом веке и тем самым обессмертил свои творения. Ну, полистайте дома какую-нибудь энциклопедию, найдёте. В энциклопедиях говорится обо всём.

— А номер дома?

— Я не помню номера дома, но клянусь, что Вы не заблудитесь. И передайте им, что я не скучаю… И, кстати, ваш сундук — там, в Салтыковке, на даче номер десять. Я его туда отправляла с грузчиками лет пять назад…

— Вы бы мне сразу сказали…

— А вот не сказала, представьте себе! — дама перешла на крик, и я поняла, что встреча подошла к своему логическому завершению.

— Благодарю, мадам, — ответила я с деланной улыбкой.

Мадам? Это вместо реверанса? Ирина мама действовала на меня магически. Мне уже не хотелось никакого сундука, рядом со словами «Салтыковка, Медицинский переулок», которые я записала в тетради, я поставила большущий знак вопроса моей любимой красной ручкой.

А потом решила ехать. Просто собралась в одночасье и села в пригородную электричку Горьковского направления. Я подумала, что если не найду теремка, какого-то ропетовского, то уж погуляю во всяком случае. Давно не гуляла безо всякой цели! Да и вообще все мои прогулки этой зимой ограничивались уроками физкультуры в парке: когда не хотелось ехать с классом на лыжах, я просто вышагивала челноком по аллее.

На кухне всё было готово к вечерней диктовке: механическая печатная машинка, ровесница отца (отец не доверял современной электронике), две большущие чашки крепкого чёрного чая, с половиной содержимого сахарницы — каждая, раскрытые тетради, испещрённые стремительным отцовским почерком с разноцветными пометками: стрелками, кружками, палочками и какими-то раковинами неизвестных науке моллюсков прямо поверх текста; плоская хрустальная ваза, давно приспособленная под сухарницу…

Отец уже ходил по кухне, руки в карманах. Иногда он останавливался и, чуть приседая, наклонял корпус назад и вперёд, как будто кланяясь или раскачиваясь. Одновременно он морщил лоб и надувал щёки…

— Пап, мне не нравится в предыдущей главе их разговор… Помнишь, ты говорил, что у тебя однажды их диалог уже не складывался: может, им вообще не надо пока ничего обсуждать, как думаешь?

— Разговор? Ты права. Давай уберём его полностью. Действительно, ещё успеют наговориться. Я вот что решил: мы их сегодня посадим в поезд, а уже в поезде подкинем им яблочко раздора. Как тебе? И вот очень меня будет в сложившейся ситуации интересовать, что они наврут друг другу теперь, эти герои.

— А я бы их до самого конца в полном молчании довезла, а уже там, утром…

— Сейчас посмотрим. Давай так: «Ленинградский вокзал пустел. Мурманский поезд…»

Стук в дверь прервал диктовку. Отец застыл посреди кухни, удивлённо подняв брови. Пёс молча вылез из-под обеденного стола, зевнул, потянулся и начал оглашать дом грозным лаем. Ирина и отец переглянулись.

— Ну и охранника ты привела, — улыбнулся отец, направляясь к входной двери.

Пёс опередил отца и выскочил в тёмный сад, уверенно взяв курс на калитку. На крыльце никого не оказалось. Зато на улице, под фонарём, отец увидел маленькую фигурку, размахивающую руками, и пса, который виляя хвостом и припадая на передние лапы, прыгал вокруг прохожего.

— Шарик, фу!! Шарик, фу!! Фу, тебе говорят, бестолочь, пальто порвёшь! Лев Георгиевич! Лёва! Да что же это?!.

— Ирина, нашего пса, оказывается, здесь именуют Шариком, — сказал отец, одевая на ходу телогрейку. — Надо идти отзывать его, пока не пришлось покупать кому-то новое пальто.

Но пёс, выполнив свою охранную повинность, отлаяв положенное, сам вернулся на свой прежний пост, под стол. Под фонарём же осталась старушка, прижимавшая к груди маленькую сумочку неопределённого цвета. Поверх её меховой шапки был туго натянут серый пуховой — бывший когда-то пуховым — платок. Под подбородком у бабульки красовалась загадочно мерцавшая крупная брошь.

— Лёва! Вы взяли Шарика? Зачем Вам эта обуза? — жалобно пропищала женщина.

— А, Надежда Платоновна! Здравствуйте! Это Вы стучали сейчас?

— Я. Но я услышала, что у Вас собака и побежала обратно.

«Это правильно», — подумал про себя Лев Георгиевич.

— Пальто то ваше цело?

— Да, не беспокойтесь.

На самом деле целым — его трудно было назвать: моль опередила Шарика и тут уж ничего нельзя было поделать.

— Вы уж извините за такой приём, мы с дочерью и сами не ожидали, что он вот так…

— Вы, Лёва, опрометчивы. Он же бесхозный, поймите. А ведь это блохи! Бло-хи! Вы бы его керосинчиком потёрли, что ли…

«А Вы бы себя — нафталинчиком», — ухмыльнулся про себя Лев Георгиевич.

— Надежда Платоновна, Вы что же здесь так поздно бродите одна? Не страшно?

— Так ведь заседание наше только что закончилось, решение вынесли, вот я и обхожу всех наших.

— Ух ты, а я и забыл совсем, извините! У вас же сегодня на восемь сбор был назначен.

— Не у «вас», Лев Георгиевич, а у «нас», — с укоризной и обидой в голосе сказала дама.

— Надежда Платоновна, миленькая, простите, мы с дочерью работать сели, увлеклись.

— Ничего, ничего, я вот как раз и пришла к Вам сама, чтобы всю информацию пересказать.

— Надежда Платоновна, а завтра — никак? Я бы сам к Вам пожаловал, а? Вы бы меня кофейком вашим замечательным угостили. У Вас же лучший кофе в Салтыковке!..

— Нет, Лев Георгиевич. Вы забыли наш Устав? Там сказано: общество обязано оповестить всех своих членов в день принятия решения, если те, на момент принятия решения, отсутствовали. А этот день — сегодня.

— Понял. Виноват. Пойдёмте к нам на кухню.

— А пёсик? — шёпотом спросила старушка.

— Думаю, пёсика дочь уже изолировала. На всякий случай, я войду в дом первым!

— Ирина, знакомься, это Надежда Платоновна Каренина, председатель Общества старых дач. Вы, Надежда Платоновна, присаживайтесь и излагайте суть дела.

— А Вы бы, Лев Георгиевич, конспектировали эту суть, а то ведь моя информация и Вас лично касаться будет. Или девушка пусть записывает, — строго сказала дама, вынимая из сумочки пожелтевший блокнот, с обложки которого бодро улыбался олимпийский мишка.

— Слушаю и повинуюсь, — ответила Ирина, плохо скрывая раздражение. Она прекрасно знала, насколько отец не переносил любые помехи в те вечера, когда они оба работали на кухне или веранде. В эти дни на любых гостях лежал запрет.

— Итак, первое: мы сегодня имели наше шестидесятое весеннее заседание. Следующее будет летом, в июле, тоже юбилейное. Девушка в курсе?

— Ирина, Общество собирается раз в сезон, здесь, у нас, в местной библиотеке. Организовано оно было шестьдесят лет назад мамой Надежды Платоновны, царство ей небесное, — скороговоркой пояснил отец, выделяя, однако, три последних слова.

— Спасибо, Лев Георгиевич. Я напоминаю Вам, что ваш покойный папа стоял у истоков нашего Общества, как и моя мама, и Вы, соответственно, потомственный его участник. Что же мы обсуждали сегодня?.. Надо отметить юбилейный год традиционной велогонкой «Никольские ласточки»…

— Не рано ли сейчас об этом говорить — там снег ещё не растаял, — качнула головой в сторону чёрного запотевшего окна Ирина.

— Милочка, готовьте сани летом, а телегу — зимой, Вам это известно?

Ирина промолчала, плотно сжав губы и метнув в старушенцию ненавидящий взгляд. Слово «милочка» вернуло Ирину на улицу Гиляровского, в материнский дом: их соседка-кошатница обращалась к ней всегда именно таким образом.

— Это записывать? — едко спросила девушка.

— Вы обязаны понимать, что согласно Уставу, я автоматически должна донести до Вашего папы всю информацию. Всю! И именно сегодня. Это Устав. И пока я не закончу — не уйду. Поэтому лучше будет для нас троих, если Вы соизволите меня не перебивать. Я продолжаю: традиционная велогонка — это традиционная велогонка. Мы начинаем на кругу около платформы Никольская, едем через весь посёлок вдоль железной дороги, пересекаем Разинское шоссе, далее через Салтыковку до Кучино. Это наш традиционный маршрут и я надеюсь, Лев Георгиевич, что у Вас не будет замечаний. Ваш номер участника 23. Вы его не потеряли?

— Пап, подожди, разве у тебя есть велосипед?!

— Да, дочь, этот динозавр лежит у нас на чердаке. Ты его и не можешь помнить. Велогонка бывает раз в десять лет. В прошлый раз ты уезжала с мамой на море, а до этого была только в проекте своих родителей.

— И что, серьёзный транспорт? Гоночный? Настоящий?

— Марка «Украина» Харьковского велосипедного завода, по прежним меркам — транспорт солидный. Сиденье из дублёной кожи!.. Цепь смазать и полетит. Он же у меня Никольская ласточка номер один.

— Ирина, Вы не знаете, что Лев Георгиевич победил однажды в этой гонке? От приза он, правда, отказался… Сколько Вам тогда было, Лев?

— Надежда Платоновна, я Вам обещаю после Вашего ухода всё подробно дочери рассказать. Клянусь ничего не утаивать. А номер свой я постираю, поглажу и обязательно буду участвовать в вашей гонке. Давайте продолжим!

— Не в «вашей», а в «нашей», Лев Георгиевич. Планируете снова выиграть?

— Конечно! Мечтаю вторично стать самой главной Никольской ласточкой. Особенно, если больше участников не будет.

— Вы напрасно иронизируйте, Лёва. Участвует очень много народа, борьба будет серьёзной. Афанасий Иванович едет — он высказывал опасения, что не доживёт до этого года, сами понимаете, в восемьдесят три крутить педали весьма непросто…

— Может быть, мы лучше Афанасия Ивановича торжественно на машине по всему маршруту провезём?

— Что Вы! Он очень серьёзно настроен, очень! Будет выступать на немецком трофейном велосипеде с низкой дамской рамой. И в этом году обещали быть новые участники.

— Неужели в нашем истоптанном цивилизацией посёлке неожиданно обнаружились новые старые дачи?

— Они не обнаружились неожиданно, странный Вы человек. Они были всегда, и мы об этом помнили, но раньше были обстоятельства, препятствующие принятию этих дач в наше Общество. Например, Новосалтыковская 12 — вернулся хозяин! Отсутствовал пятнадцать лет, а теперь вернулся! Нашёл в сарае старинный велосипед своего деда, как он утверждает, привёл его в порядок и теперь — едет! Я Вам даже могу сообщить его номер участника…

— Не стоит, на месте и посмотрим. А что ещё помимо велогонки обсуждалось? На лыжах в этом году не ездили, да?

— Лев, наши лыжи были сразу после Нового года около Лисьей горы, но я Вас там не видела. Мне кажется, Вы вообще как-то нами пренебрегаете. Обидно! Вы же потомственный участник Общества. Обидно! Но я могу дать Вам шанс исправиться: в мае мы организовываем выставку-продажу старой и старинной мебели. Мероприятие серьёзное, масштабное, мы даём объявление в местную прессу, рассчитываем на визит журналистов из Москвы. Проблема в том, что не определено место проведения выставки. Понимаете, помещение библиотеки может всех участников не вместить. И кроме того, есть один деликатный момент: если кто-то будет подвозить шкафы и буфеты, то в библиотечную калитку они могут не пройти, понимаете? Лев Георгиевич, у Вас ведь ни цветника, ни огорода нет на территории…

«И калитки у меня теперь тоже, видимо, не будет», — подумал про себя Ирин отец.

— Может быть, — продолжала вкрадчивым тоном Надежда Платоновна, — Вы согласитесь разместить у себя перед домом владельцев мебели и гостей на Вашей удобной лужайке?

— Я понял, понял… Я подумаю на досуге… Только, подождите, почему Вы сказали про выставку-продажу? Последнее слово меня смущает. Мы же продавать не имеем право, согласно Уставу.

— Совершенно верно! Это такой рекламный трюк — для привлечения публики, не более того! В наш век всё покупается, к сожалению, и всё продаётся… Значит, помните, Вы должны выбрать по Вашей личной описи два-три предмета мебели, которые хотите демонстрировать и придайте им товарный вид: чтобы никаких паутин и прилипших свечных огарков я не наблюдала. Ну и бирки должны быть обязательно, образец я Вам оставляю.

Каренина порылась в ридикюле и вытащила оттуда несколько маленьких серых картонок: «Самовар тульский, медь, мастерские Ивана Михайлова 1839 год», «Чашка фарфоровая с надглазурной росписью, фабрика Попова, город Дмитров, конец 19 века», «Сервиз трактирный, фабрика Вавилы Сабанина, сельцо Власово Покровского уезда, первая четверть 19 века».

Лев Георгиевич не стал спрашивать у гостьи о судьбе этих бирок: он боялся затянуть незапланированный визит уважаемой Надежды Платоновны.

Каренина положила на стол и копию описи всей старинной мебели в доме Льва Георгиевича. Общество раз в пять лет обходило все дачи и с разрешения хозяев делало фотографии, замеры и зарисовки всех довоенных и дореволюционных комодов, буфетов, этажерок. Потом эти фоторепортажи вывешивали на стендах местной библиотеки.

Среди заядлых дачников, большая часть из которых жила в Салтыковке уже постоянно (собственно, и Лев Георгиевич был в их дружном числе), не было ни одного человека, кто пытался избавиться от бабушкиных деревяшек — все поголовно были фанатами старинных интерьеров. Никто никогда ничего не продавал. В крайних случаях предпочитали обмен друг с другом. И, конечно, все радовались, если по счастливой случайности удавалось пополнить эту общую гигантскую коллекцию (из московских квартир иногда приез-жали «лишние» венские стулья, из Владимира — патефоны, из Орехова-Зуева — большие мутные зеркала в резных деревенских рамах местных кустарей).

Надежда Платоновна ушла за полночь. Просила не провожать. С порога напомнила, когда готовить телегу, а когда — сани. «И чтобы никаких свечных огарков!».

Ирина долго не могла успокоиться после ухода гостьи, настаивая на теории всеобщего весеннего обострения.

— Пап, но она же с тобой как с мальчишкой! А ты сидишь и не сопротивляешься! Неужели нельзя отказаться от участия в этом Обществе? Ты же теряешь своё время. Это же посягательство на твою частную жизнь со стороны этой вонючей старухи. Я не понимаю, почему она распоряжается твоей собственностью?

— Дочь, успокойся, во-первых, она не вонючая и ничего плохого лично мне не сделала, а во-вторых, к сожалению, меня обязывает мой дом. Ты же знаешь, что у нас дореволюционная конструкция в ропетовском стиле…

— …на которую раньше имелась охранная грамота от государства, которую ты куда-то засунул.

— Совершенно верно! Так что, я обязан участвовать во всяких местных развлекательных мероприятиях для пенсионеров, коим и сам вскоре стану.

— А почему ты от приза в велосипедной гонке отказался?

— Так ведь это было полное собрание сочинений Ленина! Мне было лет семнадцать. Я заявил Карениной, что мне одному всё это не утащить, что я устал, и смылся. Она потом отца моего распинала вот на этой кухне. Спасибо отцу, он довольно скоро её выпроводил, но я тогда поклялся больше никогда никаких соревнований не выигрывать.

— Слушай, а если нам из маминой квартиры кое-что из старой мебели взять для этой выставки?

— Категорически против: у нас на чердаке своей мебели хватает, и я готов маме пару лишних шкафов отправить. Завтра полезем и посмотрим. И велосипед, кстати, достанем. Так, что у нас там с мурманским поездом?

— Отошёл два часа назад.

— Отлично! Пусть пока колёса стучат. Успеваем. А относительно «посягательства на мою частную жизнь» я тебе вот ещё что добавлю: был договор шестьдесят лет назад, при отце, что все старинные дома в Салтыковке и мебель в них — неприкосновенны. Они должны были служить как бы маленькими музеями со свободным для всех желающих входом. Но при этом ты имел право построить рядом новый дом по своему усмотрению и продавать из него всё, что тебе вздумается. По-моему, отличная была идея, а?

— Пап, но это игра.

— Ну и пусть! Благодаря этой игре у нас на некоторых улицах ещё можно ухватить за самый кончик настоящий девятнадцатый век… И никаких «посягательств» я в этом не вижу. А в велосипедной гонке я действительно могу не участвовать. Видишь, лыжную я благополучно проспал.

Утро в Салтыковке было позднее и промозглое. Прохожих практически не было.

Сырой ветер моментально забирался под одежду. От такой погоды единственным спасением — для редких отважившихся пройтись — был станционный кафетерий на первом этаже большой кондитерской фабрики.

Из-за разноцветной горы тортов и пирожных под покатым стеклом длинной витрины сиротливо выглядывали две маленькие головы продавщиц в синих веерообразных наколках.

— Лёва, здрасьте! Лёва, Вы с невестой? Эклерчики возьмёте? Ночные. А дама? Лёва, а сырные шарики го-ря-чие, — смешно тараторила продавщица постарше.

— Лев Георгиевич, сахару я по два кусочка положила. Салфеточки не забудьте, — устало сказала молодая продавщица, выставляя на верх витрины пару картонных стаканчиков чёрного кофе.

Взгляд Ирины теннисным мячиком перескакивал с одной стороны витрины на другую: от отца к этим двум женщинам и обратно. Отец же, с довольной ухмылкой, обхватил озябшими пальцами горячие стаканы и направился к столикам. Ирина попросила положить в одну коробочку десяток разносортных пирожных, завязать «с собой» маленький тортик и присоединилась к отцу.

Пять высоких столиков были выставлены в один ряд у огромного окна, напротив которого, через дорогу, красовался на заборе плакат «Культурно торговать — почётный труд».

— Пап, признавайся, ты здесь постоянный клиент?

— Можно и так сказать. Вообще я здесь подрабатываю грузчиком время от времени.

— Ты?! Сколько всего я о тебе не знаю! Подожди, ты бросил свою редакцию, потом сидел неотлучно за своим письменным столом, кода же ты успел на работу сюда устроиться?

— Понимаешь, мне по сюжету моей книги это нужно было года три назад… Проработал два месяца в ночную смену, понравилось: одну ночь несколько машин загружаешь-разгружаешь, под утро — горячий хлеб за пазуху и на три дня голова свободна. Потом надоело, ушёл, вернулся через год, на месяц, приняли как родного. С тех пор иногда подрабатываю.

— Ты популярен!

— И полезен, заметь! Мне, кстати, сегодня вечером заступать на смену. Как тебе местный кофе?

— Вполне. Главное, дешёвый.

Я сошла в Салтыковке. Приятная тишина. Синички крутились на ветках. Снег — белый. Старушки торговали вязаными носками. Не хотелось никуда отсюда уезжать. Хотелось вечно стоять здесь, прямо на платформе, смотреть поверх заснеженных крыш дачных домиков, слушать перекличку галок. Сырой ветер немного портил всю картину, но он был какой-то другой — не московский, не противный… Я замотала голову и шею длиннющим коричневым шарфом и пошла вдоль Разинского шоссе искать «Медицинский» поворот.

Увидев снегиря на заборе, я чуть не села в снег от удивления.

— Смотрите! Живой снегирь! Вот, совсем рядом! — крикнула я в панике прохожему старичку в синем ватнике.

— Больная, что ли? — нехотя ответил старик на ходу и сплюнул в снег.

Всё-таки большой город вышибает из нас самые простые вещи; я, кажется, готова была удивляться даже чистому белому снегу за деревянными заборами… А замёрзшее яблоко на ветке в чьём-то саду, совершенно скомканное и побуревшее за зиму, буквально приковало мой взор. Я чувствовала себя гостьей в волшебной стране Салтыковке.

С нужным мне поворотом я определилась довольно быстро: имя ему было — Аптекарский переулок. И теремок на нём действительно был один единственный, как и обещала Ирина мама.

Я вошла в калитку. Всё правильно: табличка на стене рядом с резным крыльцом «Дача 10». Значит, я там, где надо. С крыльца кубарем скатилась чёрная дворняжка на высоких лапах и кинулась мне навстречу, яростно виляя хвостом. Поравнявшись с моими сапогами, она рухнула на спину и не прекращая хвостовые вращения предложила мне почесать ей брюшко… Не знаю, кому из нас двоих было приятней… Ух, вонючая Москва! Надо срочно переезжать в деревню! Заведу себе пёсика лохматенького, чтобы жил на крылечке. Гулять ходить с ним не надо три раза в день: собака и так круглосуточно на воздухе здоровье поправляет. И не приходится ей чихать от выхлопных газов, переходя городские проспекты.

— Вы меня определённо преследуете! — прогремело за моей спиной.

Я обернулась: по тропинке от калитки к дому шли Ирина и мужчина лет пятидесяти. Я прекратила массажировать пёсье брюхо и выпрямилась.

— Меня сюда прислала Ваша мама, с которой мы абсолютно случайно столкнулись на Селезнёвской улице в начале этой недели, — сказала я.

— Мама не выходит из дома, она не выносит толпу — придумайте что-нибудь другое, — грубо отреагировала Ирина.

— Значит так, — я приняла её тон, — во-первых, я не девочка, во-вторых, ваша мама ела мороженое, и в-третьих, если Вы будете продолжать разговаривать со мной в такой же манере…

Что сказать дальше — я совершенно не знала. Мною руководил гнев. На помощь пришёл Ирин отец:

— Дочь, это ведь та милая девушка, которая приходила к нашей маме, я правильно понял? Молодец, что добрались до нас! — обратился он ко мне. — Сейчас всё окончательно выясним. Заходите в дом. И пирожные наши будут кстати.

Изнутри дом был так же «витиеват», как и со стороны фасада: десяток маленьких комнаток, чуланчиков, террасочек-верандочек… И всё это на разных уровнях и под разным углом от широкого коридора, проходившего через весь дом. Играть в прятки здесь было бы сплошным удовольствием!

Коридор заканчивался большой гостиной (это я её для себя так определила): дюжина кресел в серых чехлах, большой круглый стол под оранжевым тканным абажуром, на столе — сухой букет астр в белой керамической вазе. По стенам — бесконечные старые книжные шкафы из светлого дерева; на них я насчитала шесть разнокалиберных глобусов одинаково пыльных…

Настоящая дача! Летом здесь, наверное, здорово: валяйся целый день с книгой в этих креслах… Тебя и не дозовёшься. Вокруг — тишина и покой, только далёкие электрички и птицы в яблонях за окном. Хочу такой райской жизни, хоть иногда.

Ирина и отец суетились на просторной кухне, когда я пошла по их же просьбе осмотреть старый дом.

— Вы не представились, — вежливо заметил Ирин отец, когда я вернулась на кухню.

— А вам точно интересно моё имя?

— Что за глупости? Нам всё интересно! Правда, дочь?

— Если интересно, то я — Вера. Просто вашу маму это не заинтересовало.

— Не обращайте внимания, она у нас немного устала от жизни. Садитесь. Угощайтесь. И рассказывайте про Ваш сундук. Я — Лев Георгиевич.

— Я начну с конца. Чтобы побыстрее. Ваша мама, дав мне этот адрес, сказала, что сундук находится здесь, в Салтыковке, на даче номер десять. То есть в этом доме, насколько я понимаю.

Отец и дочь переглянулись.

— Но это не дача номер десять. Почтовый адрес этого дома — тридцать второй по Аптекарскому переулку, — растеряно сказал отец, разводя руками.

— А как же табличка у крыльца? — не поверила я.

— Это просто табличка, она висела раньше на другом доме, который действительно этой десятой дачей являлся. Я её снял несколько лет назад, когда тот дом окончательно обветшал… Уточните, как Вам Оля сказала про адрес. Ольга Константиновна — это моя жена.

— Она сказала, что пять лет назад отправила сундук с грузчиками из Москвы на дачу номер десять. «Ваш сундук — там, в Салтыковке». Всё.

— С грузчиками? Значит, сама она не сопровождала?

— Не знаю. Может быть, позвонить ей сейчас?

— Ни в коем случае, это для неё только лишнее беспокойство, — Ирина буквально схватила меня за руку (можно подумать, я знала номер её декаданствующей мамы).

Лев Георгиевич поднялся из-за стола и, накинув телогрейку, вышел на крыльцо. Через пару минут он вернулся обратно и встал у печки, руки в карманах, покачиваясь вперёд — назад, как будто готовясь к какому-то гимнастическому трюку, как мне показалось.

— Не по-ни-ма-ю! — медленно произнёс он. — Верочка, в этом доме нет того, что Вы ищите. И где теперь ЭТО искать — я теряюсь в догадках… Вам нужен именно сундук или какое-то его особое содержимое?

— Не могу точно ответить на Ваш вопрос. Мне очень надо его увидеть. Мне кажется, что я увижу его и сразу пойму.

— Я не знаю, сказала ли Вам Ольга, но там внутри находились шторы…

— Это мне известно… И вы должны были снимать сундук с чердака.

— Да, именно с чердака. Кроме штор там было много-много каких-то квитанций, все подписаны фамилией Баскаков. Вам это говорит о чём-нибудь?

— Моя фамилия — не Баскакова, в этом я абсолютно уверена. И никаких сведений об этой фамилии у меня нет. Но есть уверенность, что я жила в этом доме. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь: я не претендую ни на что, у меня есть своё жильё…

— И свой сундук? — усмехнулась Ирина.

— Да, в нашем деревенском домике действительно есть небольшой сундук. Но…

— Пап, — перебила меня Ирина, — получается, что грузчики просто поставили сундук на землю около этой десятой дачи и уехали?

— Весьма вероятно! Для нашей мамы это не из ряда вон выходящая ситуация. Эта её крайняя непрактичность — норма, к сожалению… Наняла каких-то халтурщиков… Я понял! — вдруг воскликнул Лев Георгиевич. — Пять лет назад состоялся мамин последний визит сюда. Мы тогда гуляли всей семьёй, я показал ей табличку на этой десятой даче, дом уже тогда руинировал потихоньку. Я сказал, что надо будет завтра этот номер снять и к себе на дом перевесить. Помнишь, Ирин? Но на следующий день я не успел, я пришёл через месяц, если не через два. А у мамы в голове отложилось это слово — «завтра». Вот она и отправила грузчиков на дачу номер десять, как бы ко мне. Я не уверен, что она помнила настоящий номер нашего дома.

— Ну а название улицы? — спросила я. — Она же им должна была название улицы дать.

— Вот здесь следствие заходит в тупик, — пожал плечами Лев Георгиевич. — Десятая дача находилась рядом со станцией, на виду… Может быть, эти грузчики и не искали даже мой Аптекарский переулок… Бред, конечно. Ну, Ольга! Ну, натворила дел!

— Лев Георгиевич, а если Ольга Константиновна не Вам сундук переправляла?

— Не мне?! Вот это номер! Но у неё здесь никогда не было никаких знакомств… С другой стороны… Знаете что, девчонки, попейте-ка вы пока чаю без меня, а я пойду с визитом к одной всезнающей даме.

Лев Георгиевич настолько быстро вышел с кухни, что ни я, ни Ирина не успели сказать ему ни слова. Мы остались с Ириной вдвоём. Я была уверена в её недружелюбном настроении по отношению ко мне и ко всей ситуации; как начать с ней разговор, когда мы остались одни в ЁЁ доме — для меня это было неразрешимой проблемой.

— Ирин, может быть, мне лучше было бы прямо сейчас встать и уехать обратно в Москву?

— Нет уж! Заварила тут кашу: мать дёрнула, нас с отцом от работы оторвала капитально… Сиди и жди его теперь.

— Извини, — виновато вздохнула я.

— Мама работала много лет экскурсоводом в Третьяковской галерее, — очень спокойно начала вдруг Ирина совершенно мирным тоном, оставив почему-то свои колючки. Кажется, она хотела со мной общаться! — Возвращаясь домой, она продолжала свою работу над книгами. Мы с папой как-то меньше её интересовали, чем судьбы покойных Левитанов, Врубелей и Борисовых-Мусатовых… Папа не выдержал первым. Через год сбежала я. Мама была совершенно несовременным человеком. Она хотела походить на дам Серебряного века. Заказывала у знакомой театральной портнихи какие-то особые платья дореволюционных фасонов по старым журналам. Такой образ! Я не могла ходить с ней по улице. К сожалению, она и меня пыталась приучать к своим нарядам. И тот факт, что мы живём в этом дряхлом доме — это только добавляло маме соответствующего настроения. Когда ты ушла от нас, она с жаром убеждала меня, что ты — наследница Баскаковых, по-тому что внешне на них очень похожа… У мамы был альбом, огромный такой, старый, сантиметров десять толщиной, уж не знаю, где она его откопала: там была масса чёрно-белых фотографий, все дореволюционные, мама пролистывала его каждый вечер, как будто хотела наизусть выучить все эти незнакомые лица… Некоторые фотографии были чернилами подписаны с обратной стороны. Фамилия Баскаков там была. Я всё это ненавидела, честно говоря. Хотелось поговорить с живой мамой о чём-то человеческом, как все дети, о каких-то простых вещах, а она предпочитала общаться с покойными гражданами… Тебе, наверное, этот альбом надо посмотреть?

— Ты думаешь, я опознаю кого-то? — рассмеялась я. — У меня в голове возникают какие-то отдельные картинки, сценки. Как в спектакле! Но ни одного лица и ни одной фамилии я не помню и не вижу, понимаешь?

— Пробую понять! — вздохнула Ирина.

Та особа, которую Лев Георгиевич спешил одарить своим визитом, была Надежда Платоновна. Лев Георгиевич зашёл в кафе у платформы — было неудобно являться к даме с пустыми руками и, к тому же, маленький тортик Бирюсинка мог разрешить одну очень важную ситуацию…

Надежда Платоновна жила в том же Аптекарском переулке, но в противоположном его конце. Лев Георгиевич впервые пожалел об этом расстоянии — сырой ветер пронзал насквозь. Шарик счастливо трусил рядом, покачивая хвостом. Каждый раз, когда его взгляд падал на прозрачную перевязанную коробочку с тортиком, колебания хвоста заметно усиливались.

— Нет, дорогой товарищ, это — дань Карениной. А тебе на обратном пути Подарочный купим, хорошо? — улыбался Лев Георгиевич.

— Да я и этому рад! — отвечал хвост за Шарика.

— Но мы же не можем принести даме надкусанное угощение, понимаешь? Мы же цивилизованные гости.

— Так я один всё могу сожрать, а дама твоя пусть сама себе купит.

— Ну, знаешь, друг человека, у людей так не принято. Карениной — Бирюсинка, целая, заметь, а нам с тобой вечером — Подарочный. И даже не спорь! И коту, кстати, надо будет чего-нибудь молочного.

Надежда Платоновна, услышав за калиткой бодрый клич Льва Георгиевича, дважды очень осторожно отодвинула краешки тюлевых занавесок: на кухне и в смежной комнате. Лев Георгиевич знал заранее об этих её «чекистских приёмчиках» — как он сам выражался. Чужой человек был бы уверен в том, что дом пустует и шторы абсолютно обездвижены. Обычно старушенция «зондировала почву» трижды: ещё и с дальней терраски. Но сейчас она по каким-то соображениям изменила своей привычке. «Уж не начинает ли Бирюсинка срабатывать?» — подумал Лев Георгиевич.

Каренина вышла на крыльцо.

— Лёва, Вы? И с Шариком? Ой, ну что Вы — торт? Бирюсинка? Где Вы взяли эту прелесть? И Шарик Вас сопровождал всё время? Ну как мило с его стороны! Идите скорее в дом, идите, ветрища какой сегодня…

У Надежды Платоновны, обладательницы почти такого же ропетовского теремка, как и у Льва Георгиевича, но чуть более скромного по внешнему декору, были совершенно завалены мебельным хламом все помещения. Пригодной для житья-бытия оставалась только кухня.

Здесь стоял огромный диван, диван-дом, с двумя кожаными валиками по бокам, высоченной деревянной спинкой и узкой резной полочкой на самом верху. Диван был прислонён своей мощной спиной к большой кафельной печке. На полочке выделялась чёрно-белая фотография в скромной металлической рамке: молодая дама в светлом платье и военный в мундире, с щёгольской бородкой, сидят на этом самом диване; у мужчины в руках сигарета в мундштуке, у дамы скромный букетик каких-то мелких цветов; дама сняла светлую летнюю шляпу с широкими полями и положила её рядом; оба улыбаются. Печка на фотографии была в изразцах: нарисованные весёлые букетики цветов обрамлены в ромбы. Теперь же печка имела грязно-розовые бока, диван оставался в том же положении.

Лев Георгиевич взял в руки фотографию. Надежда Платоновна увидела в профиль его поднятые от удивления брови:

— Мои родители. Да-да, диван — тот же и печка — та же, не удивляйтесь, Вы всё правильно поняли. И изразцы прежние остались. Но пришлось их немного заштукатурить, ещё перед войной. Так все делали. Время было такое.

— Так время уже давно другое, Надежда Платоновна! Давайте срочно очистим Вашу замечательную печку от этой неподходящей розовой мазни! Я готов сам, лично…

— Нет, Лёвушка, ни в коем случае! А вдруг, знаете ли… Не надо. Я уже привыкла к моей новой печке. Я её иногда побаиваюсь, да-да… Раньше могли осудить: «барство»! И ба-бушка моя прочно масляной краской по ней прошлась… Здесь слоёв, наверное, пять будет. Мы отказывались от любой роскоши и излишеств, а печка с цветными изразцами — сами догадываетесь…

— Надежда Платоновна, миленькая, но нынче печки объявлены вне политики!

— Нет, Лев, вот когда я умру, тогда собирайтесь всем Обществом и чистите её. Чтобы блестела как на снимке! Там букетики под краской — синенькие, а каёмка — фиолетовая. А пока — нет, поймите. Вы, кстати, по какому вопросу ко мне пожаловали? Я тортик режу?

— Я насчёт старой мебели.

— Ой, как я рада! Вы решили нам предоставить лужайку около вашего дома?

— Решил, и как можно скорее.

— Как Вас понимать? — хозяйка застыла с ножом в руке.

— Надежда Платоновна, нельзя ли перенести выставку? Я пришёл с предложением: не будем ждать мая, организуем её пораньше, ну, скажем, через пару недель, а?

— Через пару недель? Но ведь принимать решения вот так, вдруг, без общего собрания — это совершенно не по Уставу. Давайте сначала созовём людей. Я внесу предложение. И ведь могут быть недовольные…

— А не надо никого созывать. Вы же председатель, Надежда Платоновна. Неужели у Вас нет никакой власти? Давайте вот сейчас, Вы и я, как два потомственных члена нашего дорогого Общества, примем это решение, и я сам, лично, оповещу всех ваших.

— Наших. — строго поправила Каренина.

— Виноват.

— Да, но у меня нет секретаря! Положено вести протокол, я не могу без секретаря.

— Кто у нас секретарь — я сейчас приглашу.

— Так ведь Афанасий Иванович! Наш почтеннейший Афанасий Иванович. И он сейчас никуда не пойдёт. Поймите, он пожилой человек, он может сейчас отдыхать. Даже точно он сейчас отдыхает, я его хорошо знаю. И потом — этот ветер, Афанасий Иванович не переносит мартовского ветра…

— Надежда Платоновна, мне очень нужна выставка. Чем скорее — тем лучше. Мне кажется, я Вас никогда ни о чём не просил.

— А отчего такая спешка? Не желаете ли раскрыть карты? — тут пожилая дама как-то боком, по-сорочьи, подскочила к окну и еле заметным касанием опущенной руки чуть-чуть приоткрыла занавеску. — Лёва, доверьтесь, что у Вас произошло?

Лев Георгиевич решил поддержать игру: он поднялся из-за стола, одёрнул свой любимый, крупной вязки, старый синий свитер, откашлялся и очень серьёзным тоном, глядя собеседнице прямо в глаза, отчеканил:

— Пять лет назад неизвестными мне лицами от дачи номер 10 нашего посёлка был похищен дорожный сундук, содержащий в себе, по предварительным данным, ценные бумаги. Хозяин этого сундука, решительно настроенный, в данный момент находится в моём доме.

— Ах! И он требует сундук? А почему именно от Вас? — глаза Надежды Платоновны походили на два миниатюрных блюдечка из кукольного сервиза.

— Потому что этот сундук был отправлен на дачу номер 10 именно моей супругой!

— Что вы говорите! И она умерла?! Какой ужас!

— Бог с Вами, Надежда Платоновна, почему умерла? Она жива и сидит сейчас дома.

— У Вас?

— Нет, надеюсь у себя.

— Ну а при чём здесь наша выставка?

— Я полагаю, — Лев Георгиевич говорил теперь почти ласково, — что этот сундук мог попасть в руки к кому-нибудь из наших. И если это так, то его могут принести. И мы его увидим. Другого пути я не знаю.

— Ну что ж, теперь мне всё ясно. Подайте моё пальто — я сама схожу к Афанасию Ивановичу. А Вы уже ждите моего сигнала на днях.

Бирюсинка сработала!

Лев Георгиевич вернулся домой к вечеру. В одной руке он нёс большой Подарочный, в другой — пачку творога. Ирина поднялась ему навстречу.

— Дочь, — весело начал он с порога, — а коты творогом питаются?

— Должны! От тортиков они во всяком случае точно отказываются.

— А торт и не ему, торт — Шарику.

— Пап, ты с ума сошёл, он же зверь, ему бы мяса.

— Ну, мясо уже закрыто было сегодня, а кафетерий допоздна. Давай-ка ему кусочек предложим, я обещал.

Шарик понюхал угощение, сковырнув носом орешки, скрывающие рыхлую бисквитную сущность торта, и отошёл в сторону.

— Понятно! Надо было брать Бирюсинку. Тогда вчерашних щей ему нальём. Не скучали тут без меня? Я с новостями пожаловал.

— С хорошими? — спросила я.

— С нормальными. Приехать Вам, Вера, к нам придётся ещё раз через пару недель, сможете? У нас тут заявлена выставка мебели. Надеюсь, всё получится и сундучок Ваш объ-явится.

— Хорошо, конечно, я буду. Я и без выставки могла бы вас навестить, если позовёте. Мне очень неудобно, что здесь из-за меня столько хлопот случилось.

— Ну, бросьте, не только из-за Вас… Вы в Москву — когда?

— Да прямо сейчас. Уже поздно. Я Ирине свой номер телефона оставила. А так ждите через две недели. Огромное спасибо за всё.

Я направилась в сторону станции. Шарик проводил меня до окончания Аптекарского переулка и повернул обратно, к вчерашним щам. Пешего народу на Разинском шоссе оказалось довольно много: электрички регулярно подвозили партии граждан, завершивших свой трудовой день. Ближайший поезд на Москву отходил через сорок минут. Я решила подождать за столиком в кафетерии. Набрала с собой домой эклеров и маленьких ржаных багетов в бумажных пакетиках; чай решила не пить — и так сегодня весь день за столом провела.

Я сложила свои покупки на высокий круглый стол у окна.

Через дорогу, напротив больших окон, красовался под фонарём плакат «Культурно торговать — почётный труд». Какая выдающаяся у меня получилась суббота, если бы не жуткая усталость — ноги подгибались сами собой. Я мечтала о целой свободной банкетке в электричке, чтобы лечь, наконец. Глаза слипались — не уснуть бы под стук колёс! Но больше всего меня подвела моя голова: обилие сегодняшней информации не умещалось в ней; виски буквально вибрировали от информационных волн, перекатывающихся внутри. Я всё-таки решила выпить чёрного крепкого чаю с сахаром в надежде взбодриться и добраться до московской квартиры в целости и сохранности. И одна трубочка с кремом не помешает!..

Эх, увидеть бы снегиря ещё разок, живого, на яблоневой веточке!

В кафе вошла старушка маленького роста; старая шапка-боярка под серым пуховым платком, довоенное пальто, какое-то всё истлевшее, большая брошь загадочно мерцала под подбородком… Старушка была похожа на волшебницу из сказки — не добрую, не злую, а так, среднюю, отошедшую от всех сказочных дел на пенсию… Брови подвела светло-коричневым карандашом, очень по-старушечьи, «мимо». В руках у неё была маленькая смешная сумочка. Французы для таких дамских сумочек придумали трудное слово — ридикюль, что в переводе как раз и означает «смешной». Пожилая особа продефилировала вдоль витрины с тортами и пирожными несколько раз, время от времени оглядываясь на дверь, столики, большие окна и воззвание на заборе к культурной торговле… Потом встала на цыпочки и поманила пальцем продавщицу:

— Леночка, а Бирюсинка есть?

— Есть, Надежда Платоновна, две больших осталось.

— А Киевский?

— И Киевский, с кешью, вчерашний.

— И Прага есть?

— Прага маленькая, тоже вчерашняя.

— Леночка, мне три Наполеончика завяжите, пожалуйста, как обычно.

— Хорошо, Надежда Платоновна, будет сделано.

— Леночка, а четыре можно?

— Да хоть пять! Донесёте?

Я улыбалась, удобно облокотившись на свой столик, положив щёку на багетики в пакетах. «Опять старушка! Опять фанатка тортиков! Но ЭТА от такого количества Наполеонов точно к утру разложиться рискует. Не может быть, чтобы всю эту стопку она брала исключительно для себя. Предложить, что ли, свою помощь?» — думала я, наслаждаясь сценой. «Наверное, у неё большая семья: десять детей и пятнадцать внуков. Всех надо угостить! А почему, интересно, никто из домочадцев не поможет? Нет, мне надо её проводить, а то ещё завалится где-нибудь по дороге и не дойдут Наполеоны до своего основного потребителя. Моя электричка — не последняя.»

Пенсионерка аккуратно сложила прозрачные коробочки с пышными тортами в большой чёрный пакет и вышла из кафе. Я, с таким же пакетом, набитым эклерами и ржаным хлебом, последовала за ней.

— Извините, а у Вас нет родственницы в Москве на улице Гиляровского? — громко спросила я, надеясь завязать разговор.

Старушка только ускорила шаг.

— Давайте я помогу! — попыталась я ещё раз.

Женщина обернулась. Близкое загадочное мерцание её броши поразило меня: только здесь, под вечерним салтыковским небом, в тусклом свете электрических фонарей, эта старушечья радость, будучи простой бижутерией, как мне казалось, походила на какой-то знаменитый бриллиант, Орлов, или Регент, или Великий Могол в окружении других цветных «блестяшек» так же бросавших во все стороны, с узла серого платка, свои весёлые «зайчики».

— Это обычное стекло, деточка. Храню. От мамы осталось.

— Вы читаете мысли? — улыбнулась я.

— Нет, просто поймала Ваш взгляд. А от проводов откажусь — стоит ли? Вас ведь дома, наверное, ждут?

Мне действительно надо было домой. До гарантированной электрички оставалось буквально пять минут. Конечно, даже если она окажется последней, там, у станции, стояло несколько таксистов, деньги у меня были… И знакомств на этот день уже вполне хватило, но мои ноги никак не хотели брать курс на железнодорожную платформу. Или это волшебная страна Салтыковка не хотела меня отпускать? Я топтала серый снег у ступеней кафе…

За моей спиной прогудела только что отошедшая пустая московская электричка. Я оглянулась на неё без сожаления. А потом, досчитав про себя до тридцати, упрямо взяла бабулькин след.

Я не просто шла — я кралась, как сыщик на задании, по обочине грязных узких улочек, сливаясь время от времени с фонарными столбами и мокрыми стволами деревьев. Минут через сорок я почувствовала, что она водит меня кругами — заметает следы. Значит, она знала о моём существовании. Но где же я могла «проколоться»? Или я имела дело с бывшей профессиональной шпионкой? Или бабулька развлекалась таким образом? Повернуть к станции я не могла, пенсионерка осуществила свой коварный замысел — я заблудилась. Электричек я не слышала. Или их больше в этот день не было…

Сильного беспокойства я не испытывала: у меня в кармане лежал телефон, и я могла вызвать московское такси, назвав любую салтыковскую улицу и номер дома, рядом с которыми окажусь. Если, конечно, в кармане у старушки не окажется нагана. Ну, или газового баллончика.

Ноги мои абсолютно промокли. Но усталость моя была ненадолго побеждена азартом погони. По дороге я потихоньку подъедала багетик, удивляясь нескончаемой энергии моей пожилой волшебницы. Долгие годы тренировок? Старая закалка? Во мне крепла уверенность, что я имела дело с профессионалом.

Вдруг старушка исчезла. Я остановилась и мгновенно слилась с чёрным стволом старой липы, ни на секунду не отвлекаясь от тёмного безлюдного пространства безымян-ной улицы. Через полминуты знакомая фигурка как будто поднялась обратно на асфальт из придорожной канавы. Я была уверена, что тортики перевесили, и она, наконец, скатилась в мокрый кювет.

Наш бег тут же продолжился.

Поравнявшись с тем местом, откуда «вынырнула» моя шпионка, я тщательно осмотрела обочину дороги и забор за водосточной канавой: у безликого забора на двух ржавых железных опорах крепились старые мокрые почтовые ящики неопределённого цвета; кое-где на них были подписаны номера домов. Я не поверила своим глазам: неужели кто-то до сих пор пользовался этим музейным экспонатом? Это же настоящая избушка на курьих ножках! Все дверцы ящиков были плотно закрыты. Замочные скважины на фасадах ящиков были забиты мусором и окончательно разъедены ржавчиной. Над скважинами чернели продолговатые прорези, через которые абонент видел — принесли ли ему сегодня любимую газету. Но как попадала корреспонденция в недра ящиков — я понять не могла.

Я попробовала пальцами исследовать их ржавое нутро через эти овальные прорези. В среднем ящике пальцы ухватили край бумаги, абсолютно свежей и сухой… Мне удалось её вытащить, правда, изрядно скомкав.

«За мной слежка, ждите у чёрного входа, три условных сигнала.» Я улыбнулась своей находке: как хорошо, что есть ещё дети, знакомые не только с компьютерными играми.

Свернув записку трубочкой, я аккуратно вернула её на место. За те три-четыре минуты, которые я посвятила преступному исследованию чужой почты, я окончательно потеряла мою шпионку из вида. По инерции я прошла ещё несколько домов. Улица была абсолютно пуста. Рука сама опустилась в карман, за телефоном. Но как на зло — ни на одном из близлежащих домов ни таблички с названием улицы, ни номером дома я обнаружить не смогла.

Наверное, я находилась в каком-то очень удалённом конце посёлка. Я решила вернуться обратно к почтовым ящикам: вдруг, где-то там, завалялась старая квитанция или чьё-то непрочитанное письмо десятый год мокнет. И я смогу узнать хотя бы название улицы… И потом позвонить родителям…

Новые поиски результата не дали. Тогда я просунула пальцы в уже знакомый средний ящик — записки там не оказалось! Трясущимися руками я нащупала на дне моей кожаной сумки зажигалку, надеясь при скудном освещении тщательнее осмотреть странные ящики. Пусто было — везде! Я ударила ногой по всей железной конструкции. Ведь я отсутствовала на этом месте не более десяти минут, не более! И улица казалась мне до пропажи абсолютно вымершей. Несколько дверц как-то крякнуло, квакнуло, но ни одна не открылась — ржавчина держала лучше клея.

Я прислонилась к фонарному столбу. В сапогах хлюпало, прилечь куда-нибудь хотелось ужасно, тоска по горячей ванне затмевала собой всю глупость моего положения (одна, в десятом часу вечера, в малонаселённом подмосковном посёлке, с сумкой, бежала целый час за незнакомой старушкой и заблудилась). «Почему я решила, что это наивное послание написали дети? — вслух произнесла я. — А если это не дети, а моя старушка?! Но когда же она успела его написать — на ходу? Маловероятно: у неё в одной руке был ридикюль, в другой — тортики… Оставалось только одно — записка была приготовлена заранее и хранилась при ней…»

Только мне показалось очень странным то, что эта разведчица, зная о моём существовании, всё равно опустила записку в ящик: она, что, была уверена, что я не достану её? А если бы я её не вернула на место? Или она в любом случае посещает адресата через «чёрный ход» по заранее установленным правилам? Может быть, старушки тоже в казаков-разбойников играют на досуге? Вырастили потомство — теперь свободны…

Я ругала себя за собственный детский поступок, представляя себя наутро стоящей в очереди в аптеке, потому что с такими мокрыми ногами нечего было надеяться на завт-рашнее радостное пробуждение…

Значит, выходило, что за те десять минут, что я отсутствовала, у этих почтовых ящиков кто-то был, и этот кто-то записку изъял. И он либо заранее знал о записке, либо крался за нами третьим. Но в эту сторону развивать мысли мне совсем не хотелось. Наверное, следовало сесть в засаду у этих ящиков, сразу, как только я их обнаружила — хлеба и эклеров мне бы до утра хватило… Но это, конечно, было бы совсем уже смешно со стороны!

Шпионские страсти по-салтыковски!..

Тишину нарушила кошка, совершенно по-человечески трижды мяукнув где-то за забором, на задворках тёмного мокрого сада… Через несколько секунд там, в темноте, звякнула щеколда открывающейся и закрывающейся калитки… Послышались приглушённые голоса, мужской и женский, довольно близко, но слов было не разобрать… И тут мимо меня по улице пронёсся мокрый вихрь, моментально уйдя под ближайший забор.

Я не смогла сдержать визг. Одновременно в конце сада, где кто-то так выразительно мяукал, произошла возня, если не драка и… там тоже завизжали. И это был голос моей шпионки! Я узнала его! Я снова слилась со стволом ближайшего дерева. Вскоре что-то мокрое поддело мою опущенную руку: это был родной Шарик. Выходило, что я всё это время топталась недалеко от Аптекарского переулка…

Шарик, подмигнув мне, свернул в какой-то тёмный проход между заборами, не нюхая дороги — видимо, он твёрдо знал, куда надо идти. Я не раздумывая побежала за ним. Очень скоро мы оба стояли на знакомом резном крыльце под известной табличкой.

Если бы у меня тогда был хвост — я бы виляла им ещё активнее, чем Шарик.

— Ребята, я остаюсь у вас на ночь, соглашайтесь! — выпалила я с порога.

— Милости просим, — Лев Георгиевич картинно раскрыл объятия. — Мне уходить в ночное, а Ирине будет нескучно одной. Так даже лучше. На электричку опоздали?

— Нет! Чёрт за ногу дёрнул пойти за одной старушкой. В сыщика поиграть решила, балда! — я устало опустилась на стул. — Это оказалась форменная шпионка. Спасибо вашему псу — спас от мокрой смерти.

— Что за старушка? — очень серьёзно спросила Ирина.

— С брошкой под подбородком! Платок сверху шапки, ридикюль… И четыре тортика… Роста маленького… Вела меня за собой, пока я не заблудилась. Вот бред, а? Она шла на встречу к кому-то, от станции. И явно хотела прийти на эту встречу без меня. Поняв, что за ней следят, она сунула записку — «за мной слежка» — в ваши уличные почтовые ящики. Прямо не ящики, а настоящая избушка бабы Яги! Эту записку через десять минут кто-то вынул. Как это успели сделать — не знаю. Я бежала в это время за моей шпионкой. А старушка до адресата добралась в итоге — я сама слышала. Вот и вся история. Поверить не могу! Если бы не ваш Шарик — пришлось бы там заночевать, под этими ржавыми ящиками.

— Вера, а Вы место это вспомните? — без малейшей иронии спросил Ирин отец (вообще я была удивлена, что в этом доме никто не посмеялся над моим приключением). — Я, кажется, догадываюсь, кто была эта старушка с брошкой.

— Пап, ты иди, мы тут дальше сами. Если что — мы до тебя прогуляемся, у нас идеальная охрана, не волнуйся.

— Подождите, я вот ещё что вспомнила: когда старушка тортики покупала у станции, то есть в тот момент, когда я имела несчастье её впервые увидеть, она называла продавщицу по имени — Лена, кажется, а та её — не уверена в имени, но отчество какое-то было особенное, редкое: Мироновна или Платоновна…

— Надежда Платоновна! — хором ответили мне отец и дочь.

— Так вы её знаете?!

— Мне это сразу стало понятно, по броши. Вот так особа! — рассмеялся Лев Георгиевич. — А интересно, что за тортики она покупала?

— Четыре маленьких Наполеона — это я хорошо запомнила.

— Ого! Я всегда был уверен, что их есть ещё неудобнее, чем Киевские и Полёты.

— Пап, а если она их не ест? Может, она под какие-то нужды хозяйственные их приспосабливает?

— Дочь, я уверен, что кур она никогда не держала — больше мне ничего в голову не приходит относительно вариантов судьбы изделий из слоёного теста. Извините, вынужден вас покинуть — моя смена через полчаса. Ирин, я бы ещё нашу печку полешками берёзовыми подкормил, а то сапоги у Веры до утра не высохнут. Сделаешь, ладно?

— Да, конечно, будь спокоен.

Как только калитка за отцом захлопнулась, Ирина немедленно бросилась к комоду и выудила оттуда совершенно современный металлический фонарь на длинной ручке.

— Работает исправно! — просияла она. — Вера, одевай мои запасные сапоги: прошлый век, зато — сухие. Телогрейку папину хочешь?

— Я согласна сейчас и на шапку-ушанку, и на варежки кочегара. Мы отправляемся на поиски той большой семьи, куда ваша Надежда Платоновна понесла свои тортики — я пра-вильно понимаю?

— Да! И как можно быстрее.

Шарик уже сидел на коврике у порога, мордой к двери, и чистил пол вокруг себя своим радостным хвостом. Ирина ему подмигнула. Он ей — тоже. Удивительный пёсик, чувствительный!

— Ира, ты думаешь, что он тебя сейчас поведёт к этой старушке?

— Непременно! Смотри внимательно…

Ирина выгребла из-под папиных тетрадей на столе какие-то жёлто-серые картонки и сунула их Шарику под нос (на одной из них я успела прочесть «тульский самовар»).

— Давай, драгоценный наш, нюхай и ищи! Ищи!

Шарик навалился тощей грудью на дверь и рванул в чёрную мартовскую ночь с радостным лаем.

— Ирина, что ты ему дала? — спросила я на ходу (вернее, на бегу).

— Образец музейных бирок для мебельной выставки, принадлежат Карениной.

— Кому?!

— Это наша Надежда Платоновна. Бабулька с брошкой!

Бежали мы недолго. Без сумок передвижение по спящей Салтыковке оказалось даже приятным. Ирина была потрясена, что искомый дом находился буквально на соседней улочке.

— Эти безобразия происходят у папы под носом, а он даже не подозревает! — сокрушалась она.

— Какие безобразия?

— Пока не знаю, но мне кажется, тут у них настоящая мафия.

— Покупка четырёх тортиков не карается законом, — пробовала я шутить.

— Здесь пахнет не только тортиками, по-моему… Тсс! И по мнению Шарика — тоже.

Я тогда совершенно забыла о моём сундуке. Я решила развлекаться по полной: моя последняя электричка давно ушла; мама по телефону ответила, что посуду и полы помыл папа, а теперь они смотрят фильм и ложатся спать и меня сегодня уже не ждут (я сказала, что хотела бы переночевать у одноклассницы); ноги мои были совершенно сухими… В таких царских условиях можно позволить себе спокойно побегать по ночному посёлку — с фонарём, за Шариком, в чужих сапогах, в своё удовольствие.

Шарик нырнул под чью-то калитку. Через секунду лапы его весело затопали по незнакомому крыльцу; он вертелся волчком, приклеив нос к дощатому полу; хвост его вращался вертолётным пропеллером перед взлётом. Потом он сбежал со ступенек и, встав на задние лапы, попытался несколько раз дотянуться носом до ближайшего к крыльцу окна. Его передние лапы отчаянно царапали стену дома. При этом пёс беспокойно повизгивал.

Окно, под которым бесновал Шарик, казалось с улицы абсолютно мёртвым. Вообще весь скромный домик крепко спал — либо до следующего утра, либо до майских праздников. Но Ирина и не думала отзывать пса обратно. Она выключила фонарь и жестом пригласила меня к узкой дыре в соседнем заборе. Я поняла, что она планирует подойти к дому с глубокого тыла.

Шарик наших перемещений не понял — бедный пёс решил, что мы уходим, предоставляя ему самостоятельно разрешить задачу по поимке обнаруженного врага.

Он стал оглушительно лаять на нас, уходящих, и на чёрное окно дачи. Тогда в недрах дома что-то громыхнуло. Мы с Ириной переглянулись: Ирины губы расплылись в блаженной улыбке.

— Что и требовалось доказать, — шепнула она, протискиваясь через штакетины на чужой участок.

Мы сели в засаду в скромном дровяном сарайчике, примыкавшем к вражескому дому. Поленница поражала своей первозданной ровностью.

Через минуту к нам на колени запрыгнул мокрый Шарик, облизав счастливым языком наши лица, наши уши и даже наши шеи. Завершив свой обряд целования, он умчался через сад к задней калитке.

— Это и есть их «чёрный ход», — сказала я в пол голоса.

«Вот молодец пёс: дело сделал и смылся! Всё-таки у животных как-то определённее поступки, как-то в выборе своём они не затрудняются. Решил и сделал! А мы? Вечно сомневаемся, вечно анализируем, вечно вынуждены советоваться с родителями… И всё равно выходят истории с продолжением. Не можем мы вовремя встать и уйти…» — размышляла я. — «Может быть, завтра снегиря увидеть удастся, хорошо бы самца — он румянее, у самок брюшко совсем не яркое, только чуть тронутое алой краской…».

Входная дверь на крыльце скрипнула. Из дома вышли люди. Мы их не могли видеть, но отчётливо слышали два голоса — сначала что-то пробурчал пожилой мужчина, а потом… наша шпионка!

Мы с Ириной превратились в слух.

— Ну, может, передумаете, Афанасий Иванович? Много ли нам с Вами осталось? Бог уж с ними, с сундуками этими — пусть другие, молодые, ищут. Тем более, хозяева законные нашлись…

— Нет, нет и нет, Надежда Платоновна. Я Вам своё слово сказал: сундук я не отдам пока до конца задачу не разрешу! Это дело всей моей жизни, Вы не понимаете, что ли? Или не слышите меня? Или моё слово для Вас уже ничего не значит? А писатель этот должен своими книжками занимается и не надо ему ничего докладывать.

— Я тогда выставку отменю, наверное…

— А зачем её отменять? Пусть люди выставляются, но без моего сундука. Льву ведь никто не обещал искомое принести, правда? Он надеется на случай — не более того. А случай не всегда подворачивается, сами знаете. И Вы ко мне, пожалуйста, больше не ходите, Надежда Платоновна. Я посетителей не жду… Тем более Вы сегодня оказались крайне неосмотрительны, голубушка. А из секретарей даю Вам самоотвод — по состоянию здоровья, ясно?

— Простите, Афанасий Иванович, я Вас больше не побеспокою ни по какому вопросу.

— Да уж, будьте любезны.

— Ну вот они и безобразия, — одними губами сказала Ирина.

Надежда Платоновна спустилась с крыльца и направилась к калитке. Мужчина вернулся в дом. Мы с Ириной по собачьим следам отползали огородами. Я на секунду обернулась на фигуру нашей бабульки-шпионки, придержав за рукав и Ирину: она, маленькая, сгорбленная, медленно вышла на мокрый асфальт, шаркая ногами, какая-то вся обвисшая, понурая, очень-очень древняя, теребя рукой под подбородком… Изгнанная волшебница! Жалкая, всеми покинутая…

— Неужели это за ней я бежала пару часов назад по этой же улице?

— Вер, что-то с ней произошло… Слушай, давай-ка я папе позвоню…

Вдруг наша дама резко взмахнула рукой с ридикюлем, и описавшая в воздухе дугу сумочка полетела вверх и в сторону, за чужой забор на противоположной стороне улицы, блеснув на прощание лакированным боком неопределённого цвета. После этой акции старушка выпрямилась, хорошенько расправила плечи и зашагала прежним быстрым и уверенным шагом прочь.

Мы с Ириной моментально кинулись обратно, к спящему дому, и вылезли на улицу через знакомую дыру в многострадальном соседнем заборе.

— Как её достать? Шарика бы сюда… — задумчиво сказала Ирина, всматриваясь в последние снежные шапки, разбросанные поверх прошлогодних чёрных листьев.

— Подожди, тут Шарик не поможет, тут белку бы дрессированную — вон сумка, на дереве повисла, видишь? Шарику не залезть.

— Стой здесь, я сейчас…

Ирина вернулась в дровяной сарай. Там в углу стоял специальный шест, которым снимают яблоки с верхних ветвей: длинная пластиковая палка и небольшая корзинка на конце в форме мультипликационного цветка. Волшебная палка! Палка-выручалка!.. Подводишь такую палку под высокое яблочко и подталкиваешь его снизу. Через секунду яблоко в корзинке!

Сумочку мы «сорвали» моментально, даже не притронувшись к новому забору. Шест вернули на место.

Ридикюль был пуст! Я даже предположила, что пока мы снимали его с сука, или пока он совершал воздушное путешествие, он мог растерять часть своего содержимого. Боковой кармашек хранил в себе десять сложенных вдвое одинаковых листков, вырванных из старого блокнота, на каждом из которых был написан один и тот же текст: «За мной слежка, ждите у чёрного входа, три условных сигнала»; и ту самую брошь, так поразившую меня своим таинственным мерцанием у станционного кафе, которую На- дежда Платоновна назвала «обычным стеклом».

— Мне кажется, наша разведчица хотела выйти из игры, — сказала Ирина. — Только при чём тут брошь? Её-то зачем выбрасывать?

— Слушай, а ведь она меня обманула: она мне сказала там, у кафе, что это стекло, оставшееся ей как память о матери. А здесь всё в клеймах на обратной стороне!

— Ты хочешь сказать, что это золото?

— Да, это золото, и старинное, клейма с буквами — это инициалы мастеров…

— Ну, значит, это и не стекло, а драгоценные камни. Не будут же цветные стекляшки вставлять в золотую оправу?

— Я и говорю: она меня обманула. Чтобы не обворовали, наверное.

— Так она и относительно памяти о матери тоже могла тебя обмануть. Стала бы она такую вещь ценную выкидывать?.. Может она забыла, что в сумочку её убрала?

— Когда она шла от крыльца к калитке, она рукой под подбородком теребила, ты не обратила внимания? Она могла эту брошь снимать… Она убрала её в сумочку и через секунду забросила эту сумочку на дерево… Выходит, вполне сознательный поступок, как думаешь?

— Знаешь что, прибереги эту брошь пока у себя.

— Хозяина этого дома зовут Афанасий Иванович, если я правильно расслышала. Тебе это имя о чём-нибудь говорит?

— Мне — нет, а вот папе, вероятно, оно известно… Уточним позже! На всякий случай договариваемся: нас здесь сегодня не было, и мы ничего не слышали.

Переложив шпионские записки в карман своего пальто, Ирина оставила сумочку по середине мокрой улицы. Её лакированные вишнёвые бока остались дозревать под туск- лым салтыковским фонарём.