Бесплатный фрагмент - Крымские яблоки

Глава 1. Яблоки и мандарины

— Ленка, смотри, опять твой мент пришел… — басит Фёдоровна, протирая пухлой белесой ладонью окошечко на заиндевевшем стекле.

— Где?.. — сердце горячим комком проваливается в желудок, но Лена нарочито медленно поворачивается на кровати, неохотно отвлекается от книги. Агата Кристи, три романа под одной обложкой — роскошный подарок на Новый Год. Жаль только, праздник приходится встречать в травматологическом отделении…

— Да вон, вон, в сугробе стоит. С авоськой. На окна смотрит. Грууууустный…

— Ну пусть смотрит, — в голосе — холод, такой же как на улице, безразличие. Девушка должна быть гордой. Лена снова подносит к глазам книгу, но строчки вдруг сливаются в адскую абракадабру.

— Че, не встанешь? Не покажешься ему? — Фёдоровна смотрит на нее с любопытством и уважением. — Давай я помогу, а? А то стоит, мерзнет… жалко ж…

— Жалко у пчелки в попке. — сердце возвращается на место, в грудь, но теперь его болезненно сжимает от жалости и нежности: соседка по палате накаркала.

«Петечка… Пришел…»

Лена сурово сдвигает брови и цедит сквозь зубы:

— В часы посещений надо приходить, тогда и мерзнуть не придется… а я его видеть не хочу. Это я из-за него ногу сломала. И три ребра.

— Нуууу смотриии… — Фёдоровна украдкой машет в окно, разочарованно отходит, садится на свою кровать, звенит стаканом: время пить чай. — Смотрииии… будешь мужиками хорошими раскидываться — так и просидишь вековухой! Тебе лет-то уж сколько? Двадцать?

— Девятнадцать.

— А ему?

— Двадцать два… ой… то есть… понятия не имею. — Лена прячет за книжкой вспыхнувшее лицо, но уже поздно: соседка смеется, довольная, что подловила, все ее многочисленные складки, ямочки, подбородки трясутся от смеха:

— Ну да, ну да! Все мне с вами ясно! Вы давайте-то, с ЗАГСом не тяните… как снимут с тебя гипс, так и расписывайтесь. Неча друг друга мучить, ишшо успеете настрадаться, а пока молодые — тока и любиться, в полную сласть…

— Нам рано пока. — Лена решает, что притворяться нет смысла — у Федоровны глаз алмаз; к тому же разговор отвлекает от мыслей о Петьке, что мерзнет у нее под окном в своей милицейской шинельке на рыбьем меху:

— Я учусь, мне еще два с половиной года, плюс аспирантура. А Петя только старшего лейтенанта получил…

— Эвона! А ты че ж, дождаться хочешь, пока его в маршалы произведут? Молодежь… все думаете, что времени у вас навалом, что бессмертные… я вот тоже так думала, и че? Моему Никите так навсегда и осталось тридцать пять. Столько планов было — ничего не успели.

Лена отводит от глаз книгу, близоруко щурится, сердито смотрит на соседку по палате. Тетка она хорошая, душевная, спору нет, но какая же бестактная!.. И вечно эти рассказы про героического мужа-летчика, сгинувшего во цвете лет, где-то над морем, прямо как Сент-Экзюпери… вот радость-то — слушать… и в сотый раз объяснять, почему сама козой не скачешь в ЗАГС с первым же симпатичным парнем, который позвал.

Да, Петя Драбкин, выпускник Высшей школы милиции, симпатичный, этого не отнять. Особенно в парадной форме… хотя в штатском, в джинсах, свитере и кожанке, тоже ничего… А она? Лена украдкой тянется за зеркальцем. Боже мой, ну на кого похожа: и так не красавица, волосы мышиного цвета, лицо не пойми какое, а сейчас еще и бледная как смерть, под глазами — синие круги, на губе лихорадка. Фууу… вот как Петьке показаться в такой разрухе?..

Фёдоровна толкает ее под руку:

— Лен, а Лен… возьми пудреницу…

— Что?

— Пудру, говорю, возьми мою французскую… нос обмахнешь, под глазами чуть-чуть — и прямо Софи Лорен. Хотя для Пети своего ты все одно хороша.

— Анна Федоровна, дорогая! — Лена захлопывает книжку и складывает руки. — Оставьте меня в покое, ну по-жа-луй-ста! Я сама разберусь!

Пудреницу она все-таки берет.

***

Петька стоит в дверях палаты, в руках — пакет. Шинель и шапку он оставил внизу в гардеробе, и, несмотря на милицейский китель и форменные брюки, выглядит совсем мальчишкой. Ни капельки не солидно.

— Привет, — говорит охрипшим голосом, улыбается смущенно, но глаза не отводит — смотрит прямо. Прямо-таки пожирает взглядом… ну еще бы, этакую красоту. Лена хмыкает про себя и старается смотреть не на Петю, а на пакет в его руках. Там какая-то новогодняя фигня: яблоки, мандарины, коробка конфет.

Федоровна, со значением округляя глаза, бочком выбирается в коридор, фальшивым сладким голосом произносит:

— Елена Дмитриевна, я пойду на процедуры… Физиотерапия — дело не быстрое, вернусь через полчасика…

— Идите-идите.

Лена отлично знает, что никаких «процедур» Федоровне не назначено, их делают с утра, а пойдет соседка к медсестрам в комнату отдыха, пить чай и точить лясы. Обсуждать их с Петькой, это уж непременно… после молоденькие практикантки, забегая с градусниками или стаканчиками для утренней мочи, будут скалить зубы, отпускать дурацкие шуточки и называть старшего лейтенанта Драбкина «товарищ милиционер».

Как только за Федоровной захлопывается дверь, пакет с фигней летит в сторону, то ли на тумбочку, то ли на соседнюю кровать — все равно, не важно — и Петька набрасывается, прижимает к себе, жаркими губами ищет губы.

— Леночка! -шепчет он. — Леночка, родная!

Лена бы и рада его отпихнуть — как мама учила — но ничего не может поделать: руки словно живут отдельной жизнью, они обвиваются вокруг Петькиной шеи, и губы — конечно — отвечают на поцелуй. Аааах, как же он целуется, старший лейтенант Драбкин… любовный опыт у Лены совсем не богат, говоря точнее, минимален, но в поцелуях она разбирается. И это вос-хи-ти-тель-но. Губы у Драбкина жесткие, чуть шершавые, но теплые и ласковые — сочетание, сводящее с ума и взрывающие к чертям благоразумную сдержанность. Каждый раз, как Петька добирается до нее своими губами, Лене не хочется думать, хочется стонать, лизать и кусать его в ответ… Очень мило, очень достойно примерной студентки, отличницы, комсорга курса. Петька курит, но пахнет от него всегда приятно, волнующе, терпко и свежо. Вот как ему удается?.. Как ему удается одним своим появлением превращать разумную и современную женщину в… в… стыдно сказать — в самку!..

— Петя, Петя, пусти… — шепчет она между поцелуями, и очень последовательно прижимает его к себе, и не отталкивает, даже когда рука «товарища милиционера» нагло пролезает в широкий вырез ночной рубашки и стискивает грудь…

— Аййй… что ты делаешь?!..

— Леночка… — он склоняется, чтобы поцеловать ее прямо туда — в грудь — и тут она наконец-то приходит в себя, хватает Петьку за волосы, дергает изо всех сил, так что он шипит от боли, как кот…

— Все, Драбкин, хватит! Отпусти! Иначе я твоему начальству пожалуюсь…

— Пожалуйста. В смысле — пожалуйся… — он неохотно разжимает руки, чуть отодвигается и занимает вертикальное положение на стуле. — Как… как ты себя чувствуешь?

— А как, по-твоему, я могу себя чувствовать с переломом голени и ребер?.. — отвечает Лена с непритворной злостью. — Думаешь, мне хочется встречать Новый Год в больнице?.. Это ведь все из-за тебя, Драбкин!

— Ленусь…

— Что-Ленусь?.. С горки звезданусь?.. Кто меня уверял, что горные лыжи -это так здорово, так здорово, как в космос слетать?… Вот — слетала!.. Инструктор хренов! Вся сессия насмарку, я так хотела досрочно сдать!

— Ну… прости меня. Прости. — Петька покаянно опускает голову, а руками снова тянется к ней — она вроде остается начеку, хочет отодвинуться, но как-то так выходит, что пальцы заново сплетаются с его пальцами. — Тебя когда выписывают?

— Если все будет хорошо по снимкам и по анализам, то через неделю, — сварливо говорит Лена. — А что?

— Я тут узнал в профкоме… мне полагается путевка… в Крым.

— Ну и поезжай в Крым, — она обиженно фыркает, решив, что таким образом он сообщает, что не сможет забрать ее из больницы — да еще и собирается уехать в какой-то там дом отдыха или пансионат!

— Да нет, Ленусь… я про другое… мы по этой путевке можем поехать вдвоем, если…

— Если что, Драбкин? — она уже знает ответ, и сердце колотится все сильнее, но гордость заставляет по привычке задирать нос и выпячивать нижнюю губу. Лена знает, что так превращается в настоящую уродину — ну и пусть.

А Петька как слепой, все гладит ей руки, склоняется к самому лицу и шепчет:

— Если быстренько подадим заявление в ЗАГС… да, формально нас вместе поселят только после регистрации… но Андрей Витальевич сказал, что без проблем, что обо всем договорится… в ЗАГСе… они нас распишут хоть завтра.

Сердце начинает дрожать и, кажется, вот-вот остановится. Ленка набирает в грудь воздуха, как перед прыжком на глубину, и выдыхает вместе со словами:

— Я не собираюсь выходить за тебя замуж. Ни за тебя, ни вообще… я не для этого столько сил на поступление в универ угрохала.

Петька слегка щурится, и Лене кажется, что у него под ресницами прыгают солнечные зайчики — хотя никакого солнца и в помине нет, зимние сутки коротки, на улице уже прилично стемнело.

— И что ты будешь делать, Ленусь, вместо замужа?

— Заниматься наукой!

— Всю жизнь?..

Этот простой вопрос ставит ее в тупик. Она и в самом деле никогда не задумывалась, насколько хватит научного энтузиазма, и что будет через несколько лет, после защиты диплома… аспирантура, диссертация, хорошо… ну а дальше? Преподавание, статьи престижных научных журналах, переводы на иностранные языки, симпозиумы, зарубежные поездки… Просто чудесно. Вот только почему все это чудесное будущее блестящего ученого — ученой — меркнет в сиянии Петькиных глаз, и почему ей хочется, до неприличия хочется, целовать его губы?.. Аааах, и чтобы его нахальные и нежные руки еще раз стиснули грудь.

Лена делает над собой усилие («Девушка должна быть гордой, и нечего свои руки длинные совать куда нельзя!») и отворачивается. Расфокусированный взгляд блуждает по палате, натыкается на пакет, отброшенный Петькой на соседнюю кровать: мандарины и яблоки высыпались, раскатились цветными пахучими шарами по байковому одеялу.

— Что? Почистить? — Петя ловит ее взгляд, и, конечно, опять попадает в цель, со снайперской точностью: он же знает, как она любит мандарины. Громадные, оранжевые, с мягкой волнистой кожурой. Новогодние… просто теряет волю, и штук десять может слупить за один присест. Нет, так не годится… это неприлично, и незачем снова демонстрировать Драбкину свои слабые места — он о них и так знает слишком много.

— Нет, не хочу… Дай лучше яблоко. Только помой как следует!

— Есть, командир, — Петя усмехается и отдает честь.

— К пустой голове руку не прикладывают, — бурчит она и прячется за обложкой книги — так удобнее наблюдать.

Старший лейтенант послушно — нет, скорее, молодцевато — встает, выбирает из фруктовой груды парочку яблок, красное и розово-желтое, идет к раковине, деловито и очень тщательно моет каждое, вытирает салфеткой… и еще немного греет в ладонях: яблоки холодные, с мороза.

— Держи, Ленусь. — Лена придирчиво выбирает: красное или розовое с желтым? Наконец берет оба, нюхает… и морщится:

— Где ты это покупал?

— На рынке, на Черемушкинском… здесь, недалеко… — Петька выглядит немного растерянным. — А что?

— Ну они же совсем не пахнут!.. Гипс какой-то… и жесткие! Фуууу, забери, не буду.

— Что, правда, не нравятся?.. — теперь он расстроен, забирает яблоки, сам подносит их к носу и сопит, как мальчишка. — Да вроде… нормальные. Я пробовал!

— Пробовал! — ее охватывает какое-то дурацкое, нежное умиление при виде его опрокинутого лица, но она держится, и выговаривает ему с прежней суровостью:

— Петь, ты как маленький… а еще милиционер! Ты что, грузин этих не знаешь, на рынке первый раз? Они тебе дали попробовать одни, а подсунули другие… кислятину, даром, что снаружи красивые. Эх, Драбкин, Драбкин…

Лена откидывается на подушку, заводит руки за голову — так Петьке будет лучше видно грудь — и обреченно соглашается:

— Ладно, раз яблоки несъедобные — чисти мандарин… пока Федоровна не вернулась!

Сердце снова частит, и Лена опять едва дышит, когда Петя, содрав кожуру с самых крупных мандаринов, подсаживается к ней и по одной кладет в рот полупрозрачные дольки, полные золотистого сока. А она каждый раз чуть прихватывает губами его пальцы, и слушает, как сбивается у парня дыхание, и храбро не опускает глаз под его горящим взором.

— Вот в Крыму были яблоки… в Гурзуфе… в саду у тети Софы… помнишь, я тебе рассказывала, куда мы ездим каждое лето?

— Помню, Ленусь, я ж потому и предлагаю тебе расписаться да в Крым махнуть… но не к тете Софе, а в дом отдыха наш, ведомственный…

— «Ведомственный»! — Лена фыркает, делая вид, что Петькины авансы на нее не производят никакого впечатления. — В гробу я все это видела, Драбкин… я что тебе — пенсионерка, по путевкам отдыхать ездить?.. Вот у тети Софы дом — как вилла настоящая, тридцать метров от моря, и сад яблоневый… роскошный… вот там яблоки пахнут, как в раю, и на вкус такие же!.. Ты понял, Драбкин?

— Да понял я, понял… — Петя мертвеет лицом, губы сжимаются, и он встает со своего места как раз в ту секунду, когда отворяется дверь палаты, и в нее бочком протискивается Фёдоровна…

— Ну что, ребята, наговорились? — лукаво усмехается соседка, «вернувшаяся с процедур». — Ладно, хорошенького понемножку… Вам, товарищ милиционер, пора на выход, а нам с Леночкой — на ужин! Ведь так, Леночка?

Лена сдержанно и важно кивает, смотрит сурово — как будто между ногами у нее не печет, огненно-влажно, и грудь не ноет в сладкой тоске по Петькиным пальцам, и на губах не дрожит проклятие вездесущей Фёдоровне:

«Ну что тебя принесла нелегкая, ну что ты лезешь всюду, надоедливая старая дура!»

— Ладно, Ленусь, пойду я… до встречи. — Петя тоже неловко кивает и выходит в коридор.

— До свидания, Драбкин… — но ее прощальная фраза падает в пустоту.

Фёдоровна, как обычно, пристает к ней с разговорами и расспросами, и, конечно, хватает красное яблоко, смачно откусывает, громко хрустит и чавкает, нахваливает:

— Ах, что за яблочки! Вкусные, сладкие… чистый мед! Крымские небось, рыночные…

Лена не слушает, кое-как встает с кровати, проклиная гипс и тугую повязку на ребрах, ковыляет к окну, и, спрятавшись за занавеской, смотрит, как старший лейтенант Драбкин, в шапке и в милицейской шинели, идет через широкий больничный двор к выходу с территории… идет не сутулясь, четко, с прямой спиной, подтянутый… идет — и ни разу не оборачивается.

Глава 2. Метель

Третий день над Москвою вьюжит, метет новогодняя голубая метель. Елки и туи на территории больницы стоят в боярских снеговых шапках, сугробов намело — до середины окон на первом этаже…

Лена стоит у окна, смотрит на снег, на ели, на машины, припаркованные на стоянке, на соседний корпус детского отделения, на маленькое приплюснутое строеньице с серыми стенами, где расположен морг… На душе у нее холодно и смутно. Огоньки праздничных гирлянд, мигающие тут и там, в окнах домов напротив больницы, не веселят, вызывают лишь раздражение и зависть. В этом году праздники длинные, целых четыре дня, и люди не спешат, веселятся на полную катушку. Едят оливье и мандарины, пьют шампанское. Ходят друг к другу в гости, по очереди. Дети объедаются конфетами и пирожными — на Новый Год можно, хвастаются подарками от Деда Мороза. Из магнитофонов льется мурлыкающий тембр Лаймы Вайкуле, французский шансон, итальянское диско… Пары танцуют в круге оранжевого света, обнимаются, целуются, признаются в любви. Это так хорошо — признаваться в любви в самые волшебные зимние дни, шансы на взаимность сразу же возрастают.

Они с Петей тоже могли бы танцевать под берущий за душу медляк, обнявшись, тесно прижимаясь бедрами, и на самых красивых проигрышах Драбкин ловил бы ее губы в сладкий, глубокий поцелуй… украдкой тискал за грудь и даже за попу — пожалуй, она бы разрешила даже чуть-чуть больше. Предложение руки и сердца, после танцев, рядом с пахучей елкой, с колокольчиками и зеркальными шарами, в струях серебряного «дождя», прозвучало бы не сумбурно, скомкано, а как полагается. По крайней мере, старший лейтенант Драбкин точно понял бы, без всяких разночтений, что она согласна стать его женой… и не обиделся бы из-за дурацких яблок.

«Ну почему, почему в моей жизни все через одно место?..» — тоскливо думает Лена и прижимается лбом к холодному стеклу. — «Что я за уродина такая, вечно все порчу, и другим, и себе!.. Правильно мама говорит — меня ни один нормальный парень замуж не возьмет… ну и не надо!.. Обойдусь и без замужества, хлопот меньше. Ну и пожалуйста, Драбкин, вот и мотай в свой Крым, катайся там на своих лыжах… хоть водных, хоть горных… с этой своей фифой из Института физкультуры, тренершей… про меня забуууудь!»

А он и забыл, похоже — даром что не показывается четвертый день. Машка говорит, что после Нового Года еще ни разу его не видела, ни во дворе, ни в магазине, ни в гостях у общих знакомых. И «жигуленок», Петькина гордость, «подаренный» отцом в честь окончания с отличием Школы милиции, не стоит возле подъезда. Значит, и в самом деле укатил развлекаться с другой девицей, покрасивей и посговорчивей. Старший лейтенант Драбкин, хоть и ничем не напоминает Алена Делона, Абдулова или Харатьяна, у женского пола имеет большой успех. Девицы за ним носятся с горящими глазами, над шутками его смеются, напрашиваются на комплименты — и томно внимают, когда получают, и каждая вторая старается запрыгнуть в машину к «товарищу милиционеру»… Это, как говорится, факт, а не реклама…

Лена вздыхает, тяжело проглатывает сухой душный комок.

Нога и ребра заживают хорошо, просто отлично, снимки, по словам лечащего врача, «как картинка». Анализы тоже в норме. Доктор порадовал, что готов выписать на «амбулаторное долечивание», и ей, слава Богу, не придется ходить на костылях. Подойдет и тросточка. А то уж будет совсем как Баба Яга — Костяная нога, и по внешности, и по сути…

Лена хмыкает. Да уж, все в точности как в сказке: Машка, с ее свежим личиком, грациозной фигурой и косищами толщиной в руку, как Василиса Прекрасная, а лучшая подруга у нее — Баба Яга. Ну и где же это видано, чтобы Баба Яга выходила за Ивана Царевича?.. Правда, Петька скорее на Серого Волка похож… с его профессией и всеми повадками настоящего сыскаря…

Вот куда его, Серого Волка, могло унести, в какое тридевятое царство?..

«Дура, зачем я прицепилась к нему с этими яблоками, зачеем?.. Вот и сижу теперь одна, со стаканом „Буратино“… Здравствуй, жопа, Новый Год…»

— Ленчик, хочешь, я ему позвоню? — предлагает Машка. Она сидит на том же стуле, что и Петька в прошлый раз, держит в одной руке яблоко, а в другой — бокал с газировкой.

— Зачем?..

— Затем. Чтобы ты не мучилась в неизвестности. Могу даже к ним домой зайти… мне его мама рецепт пирога обещала… и узнаю, как там и что.

— Нет, не надо, Маняш, не выдумывай! — Лена качает головой и, обернувшись, даже грозит пальцем, чтобы подчеркнуть категоричность запрета.

— Почему не надо-то? — искренне возмущается Машка. -Ты же вся извелась, смотреть больно!.. Наверняка есть какая-то причина, почему он не приходит… может, заболел?..

— Петька Драбкин?.. Он даже ветрянкой в детстве не болел.

— Ветрянкой, может, и нет, но перед гриппом все равны…

— Нет, Маш, хватит. Женщина не должна бегать за мужчиной, это бред. Если он не приходит, значит, не хочет, или у него есть более важные дела. В любом случае я ему не нужна.

— Ну что ты за ерунду говоришь, Ленчик! Да он умирает по тебе! Это же по всему видно… когда ты из-за него в больницу попала, он меня домой потом подвозил, так я боялась, что первый столб — наш, у него руки тряслись, а лицо было белое, как простыня… Лен, если Петька тебя не любит, я тогда вообще не знаю, что такое любовь.

Слушать это приятно, и сердце Лены оживает, начинает биться тяжело и сладко… и даже живот ноет по-особенному, как в те редкие моменты, когда она сдается страсти, и Петька целует ее совсем нахально и жадно, и трогает — о, Боже… — между ногами. Но нет, все это иллюзии, обман, потому что его нет, он обиделся, ушел, уехал… и случилось ровно то, о чем всегда предупреждала мать: «Наконец-то он понял, что ты собой представляешь, и какой у тебя отвратный характер!»

Лена ядовито усмехается:

— Умирал-умирал, да и умер весь… потому и не приходит. Исчез. Ладно. Забыли.

Маша перекатывает в руках красное яблоко и расстроенно говорит:

— Крымское… не крымское… какая разница?.. Он пол-Москвы обегал, чтобы самых лучших фруктов тебе купить, а тебе не понравилось!.. Конечно, на такое можно обидеться.

— Спасибо, утешила… — Лена понуро опускает голову — не то что бы ей нечего возразить, но возражать не хочется, потому что подруга совершенно права. Маша встает, подходит к ней, обнимает за спину… и вот они уже вместе обнимаются и ревут, как дуры.

Дверь в палату бесцеремонно распахивается, заглядывает старшая медсестра и, не обращая внимания на детали, фельдфебельскими голосом рокочет:

— Николаева, завтра тебя выписываем! Родственникам позвони…

— Да здесь родственники. — вызывающе говорит Маша, но «фельдфебеля» это ни капли не смущает:

— А, родственники здесь, вот хорошо! Значит, к одиннадцати за ней приезжайте, и чтобы без опозданий! Главврач с утра все оформит, и чтобы к половине двенадцатого духу твоего, Николаева, в больнице не было! Только на лыжи больше не вставай, пусть товарищ милиционер тебя на саночках возит…

Глава 3. Сумасшедший

У Лены все сложено и собрано заранее. Халат, нижнее белье, тапочки, туалетные принадлежности — в большом пакете, книги и тетради, спасавшие ее от скуки и мук совести за пропущенные лекции — в холщовой сумке. Коробка шоколадных конфет, рот-фронтовское «Ассорти», отнесена на пост медсестрам. С Федоровной она попрощалась заранее: соседка сразу после завтрака отправилась на свою бесконечную физиотерапию, и вернется уже в опустевшую палату… Ну, ничего. Зимой травматологическое отделение забито под завязку, не пройдет и часа, как на Ленино место подселят новую страдалицу. Пусть теперь Фёдоровна ее достает своими бесконечными рассказами о славном прошлом, материнскими поучениями и анекдотами с длиннющей бородой.

Машка опаздывает: ни без пятнадцати одиннадцать, ни без пяти — подруги нет, и в пять минут двенадцатого она тоже не появляется… Мама, само собой, тоже не приедет, у нее на носу сдача объекта госкомиссии, она днюет и ночует на работе, не до дочери.

«Раз у тебя хватило ума взгромоздиться на горные лыжи, это с твоей-то координацией и вечной тройкой по физкультуре — значит, сумеешь и домой добраться без посторонней помощи».

И не поспоришь. Вердикт родительницы суров, но справедлив. Лена вздыхает, смотрит на часы. Четверть двенадцатого.

«Машка, поганка, тебя-то где носит?..»