Бесплатный фрагмент - Крымская рапсодия

АЛЕКСАНДР БОЯРСКИЙ
КРЫМСКАЯ РАПСОДИЯ

Роман

Эпиграф
КРЫМСКАЯ РАПСОДИЯ — ВОЙНА И МИР ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Александр Боярский

100-ЛЕТИЮ ОКОНЧАНИЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В РОССИИ ПОСВЯЩАЕТСЯ.

АВТОР

ПРОЛОГ

СТАМБУЛ — ГОРОД КОНТРАСТОВ!

1.

Солнечным сентябрьским днём группа русских туристов медленно шла по узкой улочке Стамбула. Франтоватого вида, пожилой экскурсовод в клетчатом пиджаке неторопливо рассказывал интересные подробности из истории этого удивительного города. Многие женщины были в тёмных очках и белых шляпках. Одна пожилая дама выделялась среди всех присутствующих не только своей белой шляпкой, и ниткой крупных белых бус на шее, но и тонкими белыми перчатками на руках. Рядом с ней в темно-синем платье и светлой шляпе шла её старая подруга, с которой они иногда тихо переговаривались, чтобы не мешать экскурсоводу.

Увидеть в огромном Стамбуле чистую, уютную улочку, по которой медленно перебирая ногами шла одинокая группа туристов, было делом несбыточным, ведь обычно на улицах этого огромного мегаполиса всегда было много не только своих горожан, но и многочисленных туристов из разных стран мира. Услышать чистую русскую речь было достаточно сложно, скорее разнообразное «гур-гур», как говорят в кино, когда надо изобразить в кадре говорящую толпу. Но, сегодня был видимо исключительный случай, и по тихой, солнечной, но пустынной улочке брела только одна туристическая группа.

Дама в белых перчатках, слегка наклонилась к своей соседке и тихо произнесла: — Тебе Леночка, это ничего не напоминает?

— Нет Ниночка! В Стамбуле я не была, а вот Константинополь, я думаю, был несколько иным, и тебе он как раз более знаком, чем мне. Только по рассказам, и то не Мишиным. Он всего лишь образ создавал, а вот ты там гуляла, бродила по улицам, на базаре поди не один раз бывала, — и сквозь тёмные очки она посмотрела на подругу. А та, словно действительно мысленно стала перебирать что-то очень личное, в своей памяти, потому что несколько застыла, потом немного повернулась, видимо пыталась что-то вспомнить или рассмотреть, пробежала глазами по вычищенной улочке среди каменных стен домов, слегка обшарпанных, как тогда, в Константинополе, когда она либо одна, либо уговорив Яшу, тащила его за собой на огромный базар, чтобы прикупить что-то покушать. Странное было ощущение: почему-то всегда очень хотелось есть. Даже в Крыму такого не ощущалось, а вот там, в этом кишащем людьми разных национальностей ей почему-то всегда хотелось есть. Неожиданная нищета не давала ей покоя. Ничего не помогало. Совсем ничего. Она хоть и пыталась разводить в своем саду индюшек, но ничего толкового из этого в итоге так и не вышло. Да, и Яше это было совсем не по душе. Он тяготился этой мирной жизнью. Это было не его. Его тянуло в бой, а здесь была капуста. Пустой желудок и тоска. Он сходил с ума. Постоянно был в напряжении, тем более, что и раны давали о себе знать, и приходилось забивать эту боль кокаином. Или водкой. Тоска. Она его понимала и не осуждала. Да и как его можно было тогда осуждать?

— Мне Миша рассказывал, как он лечил Яшу в Крыму в двадцатом.

— И не говори Лена, столько лет прошло, а всё как наяву, словно вчера это всё было. И война, и любовь, и его ранения. Ведь дважды его вытаскивала с поля боя. Один раз еле взвалила его на лошадь, и так с ним и прискакала к своим. Выхаживала его. Да, … — Нина немного задумалась, словно снова перебирая в своей огромной памяти те моменты из этой не простой военной жизни, жизни человека, женщины, которая взвалила на себя огромную ношу. Эта хрупкая девица в кавалерийских штанах сама наводила страх на всё окружение своим характером, не давая спуску солдатам. Империалистическая, потом гражданская, и она — сестра милосердия помогала перевязывать раненых, на себе выносила их с поля боя. Вот так однажды она и познакомилась с Яшей, вынеся его раненого в грудь. Именно эта проклятая рана потом так и не могла до конца зажить и мучила его до конца дней. А какой Яша был статный красавец. Загляденье. Высокий. Красивый. И глаза! Его завораживающие серо-зелёные глаза сводили её с ума. Она была конечно ниже его ростом, но молодость, господа. Что с девушками делает молодость, когда они в двадцать лет влюбляются? Вы сами всё прекрасно понимаете. Это называется, потерять голову. Добровольцем на фронт против немцев воевать, а уж потом, вступила в Добровольческую армию сражаться против красных. Это называется — жизнь побросала и в прямом и в переносном смысле. Вот и сейчас, спустя столько лет после тех событий, она сама не ожидала, что окажется в Баку на съёмках новой кинокомедии самого Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука», который изображал в кино тот самый Константинополь, а точнее уже Стамбул. В этом перевёртыше, как в сознании, что-то было необъяснимое, невозможное и в то же время достаточно понятное. И посмотрев на Елену Сергеевну, Нина Николаевна Нечволодова, а это была именно она, неожиданно для себя вспомнила тот самый момент, из-за которого и оказалась на съёмках фильма. Почти, как в двадцать пятом, когда она и Яша снимались в фильме о гражданской войне и Яша там играл самого себя — генерала белой армии Слащёва, а она, Нина, как в жизни, так и в кино была его ординарцем. Всю жизнь.

И тут прозвучала команда режиссёра: — Стоп! Снято! Меняем дислокацию.

Нина немного расслабилась, и сразу вспомнила, как идя в очередной раз по пустынному коридору Мосфильма и ей навстречу шёл сам Гайдай. Он остановился прямо перед ней, и без всяких предупреждений выпалил:

— Нина Николаевна, не желаете со мной поехать на съёмку в Баку, который в моём фильме будет изображать Стамбул? Стамбул — город контрастов! И он слегка улыбнулся, и стал смотреть в её полутёмные глаза, ибо света не хватало в коридоре, чтобы он смог разглядеть настоящий цве�� её глаз. Он уважал эту даму, которая всегда выглядела просто потрясающе в свои шестьдесят девять лет. Да, он знал, что она была вдовой бывшего генерала Слащёва. Воевала против красных. Была в эмиграции, потом с мужем вернулась в Россию, руководила театральным коллективом и была главным консультантом на съёмках фильма «Врангель». Жаль, что кино по каким-то причинам было смыто, и не осталось ни единой копии, но для Леонида Йовича это не играло совершенно никакой роли. Зато она прекрасно знала Константинополь. Тот быт. Ту, заграничную жизнь, которую ему надо было воссоздать в кино, пусть и в современном виде. И чтобы её было легче убедить и принять какое-то решение, он добавил:

— С нами на съёмку поедет Елена Сергеевна Булгакова, а она сейчас как раз приглашена консультантом на съёмки фильма по пьесе Михаила Афанасьевича. Я думаю, вам вместе там будет очень интересно. Как считаете, Нина Николаевна?

И Гайдай стал внимательно смотреть в её глаза. В эти русалочьи глаза, как их когда-то определил сам Александр Вертинский. Откажет или нет? Но тут, Нина Николаевна явно не ожидала такого яркого подарка. Это было настолько неожиданно, что она даже не сразу решилась что-то произнести.

— Елена Сергеевна тоже едет сниматься у вас?

— Да. Там роли фактически нет, — он слегка улыбнулся, — так, сыграть роль русских туристов в Стамбуле, но я думаю, вам вместе там будет очень интересно. А заодно и меня проконсультируете, что и как. Ещё и денег заплатят за съёмки. Так что, всё, как полагается. Готовы?

Ей это явно польстило.

— Лёня! Конечно! Ну кто же откажется сниматься у тебя, да ещё и с пользой для дела. И погулять, и посниматься, и немного сменить обстановку. Я очень признательна.

И вот сейчас, в перерыве между съёмками, они на пару стояли у стен дворца Ширван шахов и мечети Джума и переглядывались между собой. Вдова знаменитого советского писателя Елена Сергеевна Булгакова, автора только совсем недавно напечатанного в журнале романа «Мастер и Маргарита», которым уже зачитывалась вся страна и вдова знаменитого белого генерала Слащёва, о котором сейчас почти нигде не упоминали, его супруга и постоянный ординарец Нина Николаевна Нечволодова, про которую почему-то многие думали, что она не пережила тяжелых тридцатых годов и её давно нет на этом белом свете. Как порой бывает в жизни — парадоксы судьбы. Всю свою оставшуюся жизнь она так или иначе была связана с советским кинематографом. И это были её совсем не последние съёмки в жизни. И ведь что самое характерное в их истории любви — у каждой из них это был не первый брак! Да, да, дорогой мой читатель. Недаром говорят, что жизнь прожить — не поле перейти, а уж любить всю жизнь кого-то одного, увы, порой не каждому дано, да и жизнь сама по себе всё расставляет по своим местам. Вот вам и Стамбул — город контрастов! Кстати, это яркое и ёмкое выражение, которое много позже превратится в политический штамп нашей сатиры, Гайдай подсмотрел в фильме «Государственный преступник» в котором снимался тогда набирающий популярность Александр Демьяненко.

Ассистентка посоветовала Гайдаю обратить внимание именно на этого замечательного актёра, ибо Гайдай просто с ног сбился в поисках главного героя для своей комедии «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика», которую уже посмотрела вся страна и разобрала на цитаты. А Шурик стал просто мега-звездой, говоря современным языком. И вот новая комедия, правда без Саши Демьяненко. Зато здесь блистал сам Юрий Никулин, а его жена Татьяна изображала нашего гида за границей. Про Андрея Миронова и говорить было нечего — актёр, когда узнал про роль Геши Козодоева, сам напросился к Гайдаю на пробы и без проблем их прошёл, потому что чувствовал в этом герое своего любимого и озорного Селестена и конечно уже примеривал на себя роль Фигаро, с которой он уже весной следующего года, покорил всю театральную Москву. Но сейчас было лето, и все с удовольствием снимались в этой замечательной комедии.

Контрасты! В жизни и Елены Сергеевны их было хоть отбавляй, и в судьбе Нины Николаевны хватало. Колоритная пара дам в возрасте спокойно прогуливалась по старинным улочкам города, изображая туристов, что доставляло им несказанное удовольствие забыть на время про жизнь, и отдаться во власть кинематографа, этого ужасного и в то же время потрясающего своей необычностью зрелища, к которому уже все так привыкли и жить без него совсем не могли. Сходить в кино на новую кинокомедию, это всегда было очень романтично.

— Жаль, что мы с тобой одни тут бродим. Яша бы был рад, я даже не сомневаюсь. Эх, этот кошмарный 1929 год. Январь. Ужас. Как вспомню, так дрожь пробирает до самых костей даже сейчас, через столько лет.

— Тридцать девять лет прошло. А ведь мы с Мишей именно в двадцать девятом и познакомились, в феврале месяце на одной вечеринке у друзей. — Елена Сергеевна это как-то тихо произнесла, словно вспоминая тот морозный февраль. А ведь он был тогда уже второй раз женат на Любе Белозёрской. А вот подижь ты, влюбились в друг друга и всё. Ничего не попишешь. Три года встречались тайно, как разведчики в кино, пока про нас не прознал мой муж Шиловский. И всё. Закрутила нас любовь так, что сдержаться мы не могли.

— В феврале? А Яшу 11 января убили. И надо же мне было в тот день уйти из дома в клуб, мы там новую пьесу репетировали. Какие совпадения — я потеряла мужа в двадцать девятом, а ты наоборот нашла.

— Да и прожили мы с тобой с любимыми почти одинаково: я в девятнадцатом с ним познакомилась, в двадцатом мы обвенчались, и через девять лет его убили.

— А мы три года встречались и всего восемь лет вместе прожили, когда Миша ушёл из жизни.

— Зато ты стала Маргаритой Мастера! — а это сама понимаешь, дорогого стоит. Не каждый писатель своей музой делает жену, ещё и роман свой лучший ей посвящает. Разве не так? Тебе повезло. Ей Богу, Лена!

— Ты здесь права. Я всё постаралась сделать, чтобы он мог свободно творить, и чтобы никакие бытовые вопросы его не отвлекали. Я и с театрами вела переговоры и с издательствами. Всё было, и всё теперь в моей памяти. Кстати, образ Маргариты появился в романе лишь в 1932 году, именно после того, как мы поженились. Ведь до этого момента никакой любовной линии в романе не было.

— Вот так и в моей. Всё перемешалось — и война и любовь, и эмиграция, и возвращение. Сейчас и представить это невозможно, а уж тогда, сама понимаешь. Мы ехали и думали с ним, что нас ждёт? Действительно простят или к стенке поставят, как говорил Хлудов Черноте на берегу Чёрного моря. Я и тогда Яше говорила, когда мы с ним посмотрели спектакль, что своего Хлудова Михаил Афанасьевич явно с моего Яши Слащёва писал.

— Ещё бы. Конечно. Такую колоритную фигуру так просто забыть нельзя, тем более он же его и лечил в Крыму в двадцатом. Мне Миша об этом рассказывал, когда над пьесой работал. А вот сейчас «Мосфильм» её хочет экранизировать. Как ты думаешь, Нин, разрешат ребятам снять по ней фильм или нет? Всё-таки не про коммунистов-то фильм, а про белую гвардию, пусть и про их скитания. Всё-таки гражданская война. Друг против друга воевали. Как ты думаешь, Фурцева разрешит? Против не будет?

В душе конечно Елене Сергеевне очень хотелось, чтобы дали фильм снимать по одной из самых знаменитых пьес Булгакова. И она очень переживала, тем более уже получила от киногруппы предложение, стать обязательным консультантом фильма. Ну разве от такого отказываются? Она понимала, что возможно это её последний шанс в жизни, воплотить на экране самую знаменитую пьесу «Бег». Интересно, кого они пригласят на роль Хлудова. Высокий, худой с глазами на выкат. Очень трудная, и сложная роль. Но и играть такую роль — одно удовольствие. Такую роль заметят сразу и все. Здесь промах невозможен. И может быть так судьба ими распорядилась, когда она с Мишей познакомилась на той самой вечеринке в гостях у друзей, где они оказались за столом сидящие рядом и Миша стал сразу ухаживать за ней. А ведь, да, она тогда была замужем. Образованная женщина, которой родители дали не просто хорошее образование, а замечательное. Ещё и три языка знала в совершенстве. Отец по тем временам был не кем-нибудь, а начальником и не простым, а перед самой Первой Мировой возглавлял Генеральный штаб. Да к тому же Елена Сергеевна была просто совершенно необыкновенного обаяния человеком. Ну как против такой красавицы и обаятельной женщины смог устоять Михаил Афанасьевич. Он был сражён, он был повержен. Стрела Амура пробила его насквозь. Его? А её? Да она сама влюбилась в него и уже не могла без него обходиться. Три года этих тайных страданий закончились тем, что она была вынуждена развестись со своим мужем, забрать себе младшего сына и выйти замуж за Булгакова. А после свадьбы старший сын постоянно к ним приходил, и Михаил полюбил его как родного. Так Елена Шиловская, урождённая Нюренберг, стала Булгаковой. Вот такие парадоксы любви.

Они стояли и разговаривали и вдруг Елена Сергеевна неожиданно для себя поняла, что Нина Николаевна её совсем не слышит, и её мысли витают где-то далеко, а возможно и просто вспоминает она свою молодость, как Елена Сергеевна только что вспоминала свою. Им было что вспоминать. Они могли себе позволить даже не говорить друг с другом, чтобы понимать друг друга именно не только в полуслова, но и с полувзгляда, и просто храня молчание. Вот и сейчас, Елена Николаевна словно оборвала свой рассказ и лишь краем глаза посмотрела на Нину Николаевну, чтобы заметить, как та задумалась о чём-то, а может волна каких-то воспоминаний захлестнула её? Всё может быть. Всё-таки Крым. Война. Уход из Крыма. Стамбул. И неопределённость судьбы и жизни, из которой их вырвали чекисты Дзержинского. Вот как бывает.

Солнце слепило глаза. Перерыв заканчивался. Уже установили камеру для съёмки новой сцены. «Туристы» снова образовали плотную группу, но Леонид Гайдай попросил их стоять не так близко друг к другу. Нина подняла глаза к солнцу, посмотрела на него, и словно бег воспоминаний в мыслях позволил ей на время забыть уже про всё. Она создавала видимость «внимательного слушания» рассказа экскурсовода, а сама погрузилась, незаметно для себя в поток лихих воспоминаний теперь уже давно ушедших лет…

Елена Сергеевна стояла рядом и молча наблюдала, как Нина отдавалась во власть своих мыслей. То, что она предалась воспоминаниям, не вызывало никаких сомнений. Интересно, что конкретно она вспоминала в этот момент — Константинопль или Крым. Это было интересно и загадочно. Симпатичная женщина в шляпке и белых перчатках. Ещё в пятидесятые их носили почти все женщины, но вот прошло несколько лет, и про них словно стали забывать. И лишь утончённые женщины в возрасте могли себе позволить этот шик — ходить летом в тонких гипюровых перчатках. Это было так обворожительно и романтично, чёрт побери…

2.

Ливадия всегда нравилась Якову Александровичу. Он действительно здесь отдыхал. От ран, от болезней. От войны. Она с ним расплачивалась по-братски: за всю его храбрость пулями в живот и спину. Одних ранений было аж семь штук. Боли были нестерпимыми, и, если бы не любовь Нины, он сам бы не смог всё это перебороть в самом себе как бы не старался. Либо окончательно бы спился, либо наркотики бы его доконали. А он всё-таки был боевой генерал, стратег и тактик. Генерал, который не любил проигрывать на поле битвы. Для него поражение было равносильно убийству. Нет, он по-другому воевать не умел и от других требовал такой-же самоотдачи. До самого конца. Вот и сейчас, сидя в небольшой беседке в саду усадьбы, а точнее, на даче ранее принадлежавшей министру двора графу Фредериксу, которая вся была увита виноградом, он примостился в кресле-качалке без сапог, в одних галифе и белой сорочке. Беседка, как беседка. Вот белый стол, стулья. Рядом даже есть лавочка. Тишина. На коленях плед лежит в клеточку. Шерстяной. Теплый.

А у Якова не просто взгляд куда-то в себя или куда-то вдаль, как любят писать разные писатели, у него в тот момент был что называется стеклянный взгляд. О чём он думал в тот момент Нина конечно не знала. Она ушла за чаем и вот возвращалась в беседку с подносом в руках. Чашки уже стояли, и она поставила чайник на стол, и хотела за чем-то ещё пойти в кухню, как в этот момент Яша поймал её за руку, и тихо произнёс: — Нина?

Она не вздрогнула, но как-то это было слегка неожиданно для неё, и Нина лишь мягким взглядом посмотрела ему в глаза, и так же негромко спросила его: — Да? Ты что-то забыл?

Но возникшая пауза продлилась недолго, как Яша отпустил её руку и так же тихо произнёс: — Прости. Забыл. Хотел сказать, и забыл. Вот чёртова память стала.

Нина наклонилась к нему, заглянула в его глаза, прижалась к щеке и поцеловала.

— Яша, дорогой! Ты уже третью ночь не спишь. Так нельзя!

Он словно очнулся, ощутив на своей щеке прикосновение теплого лица жены, и тихо, нежно, в совсем не свойственной ему манере произнёс:

— Без канонады уснуть не могу. Тишина меня доконала уже. Мне надобно, чтобы бахало… Или строчило. Бах! Бах! Бах!

И он стал целовать её в губы. Это было так неожиданно, что Нина даже не отстранилась. Как-то во время войны это было для неё совсем не типично, особенно, когда они передвигались по фронту в вагоне, который был не просто штабом на колёсах, а фактически их домом. Дом на колёсах. Без колёс никуда. Сегодня ты здесь, а завтра уже можешь быть либо в Севастополе, либо в Каховке. Вот такая геометрия войны.

Проведя ладонью по его щеке, словно стирая слёзы, Нина лишь добавила к своим нежным размышлениям всего несколько фраз:

— У нас нет швейной машинки, чтобы строчить… Дорогой, я сделаю тебе чаю. Пей. Он поможет.

И, чтобы Яша не замёрз, стала укутывать его пледом, закрывая ему плечи, чтобы не простыл. Аккуратно так, с любовью. А без любви к нему она сама уже не могла. Конечно. Она была как, то самое первое чувство, когда она, молоденькая медсестра, вынесла его с поля боя и потом вытаскивала в прямом смысле этого слова с того света. Ранение было тяжёлым. Господи, худенькая девчонка, а ведь вытащила его. Как она его тянула на себе по полю. Здоровый, длинный и она, такая маленькая. То пули свистели, то разрывы снарядов грохали где-то рядом. А она их словно и не чувствовала.

Зато сейчас она чувствовала совсем другое, и это другое росло в ней, в её животе, там росла новая жизнь, жизнь, которая скоро должна была появиться на свет! И этому чувству она была очень рада, и благодарна одному человеку, только ему, которого безмерно любила, и без которого уже не мыслила своей жизни.

А тогда, когда он лежал в кровати, часто с закрытыми глазами, она поняла, что влюбилась. И уже не могла без него. Тот самый первый, робкий поцелуй. Нет, серьёзно, она тогда оробела в душе. А как он отреагирует на такой знак внимания с её стороны. Она скромно, вначале именно так, поцеловала его в щёку, ощутив её тепло. Тепло шершавой мужской щеки. И ей стало горячо от этого легкого прикосновения. Даже не верится! Время неумолимо. Летит, как птица в крутом полёте, пикирует. Бац! И всё, и ты уже не можешь жить без этого человека. Не можешь! Он твой! И больше ничей!

— Я один не пью. Ты же знаешь! Посиди со мной. Мне так тебя не хватает.

— К тебе посетитель… — И Нина, укутав Слащёва пледом пошла встречать гостя.

— Кто? — кинул ей вслед Яков.

— Доктор, — не оборачиваясь, ответила Нина.

— Не помню, чтобы вызывал… — и он покрутил головой, словно пытался увидеть незваного гостя.

— Его прислал сам Врангель. Велел тебя осмотреть… — и Нина скрылась в проеме двери.

От этих слов Слащёв стал нервно смеяться и раскачиваться в кресле. В дверях появился молодой худощавый доктор в халате, с саквояжем в руках, и тут же поставил его на стол. И сразу повернувшись к больному, поздоровался:

— Яков Александрович!

Слащёв замолчал, словно думал, с чего начать разговор с доктором и лишь слегка улыбнувшись ответил на приветствие:

— Да-да!.. Эскулап? — и немигающим взглядом прямо посмотрел на доктора, а тот, как ни в чём не бывало, спокойно произнёс:

— Я должен вас осмотреть. Попрошу раздеться и лечь… — он оглянулся, и добавил, — на лавку.

Раз надо, так надо — подумал Слащёв и медленно встал с кресла. Плед сразу сполз на пол, и доктор его быстро подхватил и застелил им это деревянное сооружение. Слащёв, не торопясь, чтоб лишний раз не причинять себе боль, медленно снял с себя сорочку и лёг на скамейку, покрытую пледом.

Доктор стал внимательно осматривать его тело, иногда нажимать в разных местах и лишь спрашивал: — Здесь болит?

— Болит, — только и подтверждал Слащёв.

— Здесь болит? — он трогал кожу возле раны.

— Болит.

— А здесь?

— Тоже болит.

— А где не болит? — начинал удивляться доктор такому диагнозу.

— Везде болит!

Слащёв встал и сел на лавке. Бесхитростно посмотрел на эскулапа.

— У меня восемь ранений и две контузии… доктор.

— На чём же вы держитесь? … — стал удивляться он.

Слащёв без всякой мысли посмотрел эскулапу в глаза и ответил:

— Кокаин. Могу и вас угостить… И усмехнулся.

Доктор в ответ тоже усмехнулся, и уточнил:

— Нет. Спасибо. У меня морфий имеется…

У Слащёва аж глаза на лоб полезли:

— Морфий? Надо попробовать. Для разнообразия. Ни разу не пробовал. Заинтриговали вы меня, Михаил Афанасьевич, ей Богу. Я не перепутал? Извините вы меня. Не каждый день, чай, видимся. Чаю, кстати, не хотите?

«Отдохнул. Тараторить стал… Ожил, однако». — Доктор лишь вздохнул, но так и остался сидеть на стуле рядом с больным, когда в беседку вошла Нина Николаевна с письмами в руках.

«Вот ядрёная русская красота» — подумал Михаил Афанасьевич, разглядывая Нину. «Беременность её только красит».

— Тебе письма, Яша. С фронта письма. Есаул Чернота привёз.

Услышав от кого принесли письма, Слащёв сразу оживился, непроизвольно задав вопрос Нине: — Каховка?? Она? — и тут же взял письмо у Нины, что было первым.

Она лишь махнула головой и дополнила:

— Да. Наступление провалилось. Красные захватили семь английских танков.

И в её глазах проскочила молния, и она от нетерпения потянулась уже за чашкой, но в это время Яков со всей силы хлопнул рукой по столу так, что аж посуда зазвенела. Чтобы не доводить до греха, Нина забрала чашку со стола, ибо Яша уже был в своём репертуаре, не обращая внимания на доктора, что сидел рядом и смотрел слегка испуганными глазами на больного генерала. А тот уже начал себя заводить:

— Перебросят красные конницу Будённого в Каховку — наши войска до Крыма добежать не успеют…

Нина решила не мешать мужу и ушла с кружкой на кухню.

От возбуждения Слащёв опустил руку и уронил письмо на пол. И тут он обратил внимание, что доктор что-то пишет. Интересно что? Рецепт на лекарство?

— Доктор? Что вы там пишите?

— Фамилия интересная. Чернота! Может пригодиться. Для какого-нибудь рассказа…

Слащёв усмехнулся. — У Черноты есть ординарец. Звать «Люська».

— Люська? Но это женское имя?

— Так она и есть баба! Люська!

Михаил Афанасьевич ненароком удивился:

— У вас так принято — из жён ординарцев делать?

Слащёв в ответ лишь улыбнулся:

— Нет. Это на «добровольческой» основе…

Перехватив взгляд Слащёва, доктор выставил ему свой диагноз:

— У вас, Яков Александрович, сильнейшая неврастения. Рекомендую санаторное лечение. Лучше за границей. Швейцария. Воды.

Слащёв от тоски, а скорее от безысходности усмехнулся:

— В заграничных банках на моё имя вкладов нет.

Михаил Афанасьевич подумал: а что он ещё мог ему предложить… И добавил:

— Тогда рекомендую Вам побольше лежать. Смотрите на море. Кушайте виноград. Воздух в Крыму замечательный. Шесть лет непрерывной войны не могли не сказаться на психике. Нервная система у вас совсем истощена. Если война продлится ещё год, на Вас живого места не останется.

— Не продлится, — усмехнулся Слащёв.

— Мы победим? — доктор вскинул глаза и посмотрел вопросительным взглядом на генерала без сапог.

— Нет. На одного добровольца у большевиков четыре-пять насильно мобилизованных крестьян. Особенно преуспел Тухачевский. Расстрелы, взятие заложников, продотряды…

— Значит и нам надо проводить насильственную мобилизацию, — заключил доктор.

— У нас не получится, — тут же возразил Слащёв.

— Это почему же? — не унимался доктор.

Генерал почесал затылок, словно думая, чтобы такое заявить понятное доктору: — Чтобы проводить насильственную мобилизацию, мы должны что-то сказать… Населению… а нам сказать нечего.

На что доктор молниеносно парировал:

— Святая борьба. Антибольшевизм.

Слащёв невольно вздохнул, точно крякнул:

— Антибольшевизм? Обречено. Наполеон был не только военным деятелем. Он знал, что делать. А мы не знаем… и вдруг спросил:

— Как вас по батюшке? — на него явно, что-то нашло, и он пытался вспомнить отчество доктора.

— Афанасьевич. Михаил Афанасьевич.

Яков Александрович стал излагать свою мысль:

— Знаете, что, Михаил Афанасьевич! Мы с вами ещё обязательно встретимся…

— В эмиграции? — уточнил доктор.

— Нет. В Москве. Например, в театре. На вас будет костюм или фрак. Как у Вертинского. А на мне, — и он специально выделил в слове букву Е, протянул её, словно получая от этого какое-то удовольствие, подчёркивая всю значимость их, подчёркивая это правой рукой — эполЕты… И огромная звезда, усыпанная бриллиантами.

Он закрыл глаза, видно мысленно это представил, и застыл.

Булгаков дотронулся до плеча генерала и тихо так, совсем не громко сказал ему: — Вам, Яков Александрович, надо пожить спокойно. Отдохнуть. Тем более, у вас жена скоро родить должна, — он посмотрел на Слащёва, и уточнил для себя, чисто по врачебному, — я так думаю, осенью?

— Да, доктор, где-то в октябре. О спокойствии в наше время, можно только мечтать.

— Лучше так, чем не мечтать вообще, а дети — это прекрасно! — И Михаил Афанасьевич поклонился, — Теперь разрешите, откланяюсь…

Подхватил свой саквояж и был таков. Но не успел доктор выйти за порог беседки, как появляется митрополит Вениамин. И с места в карьер начал:

— Дорогой Яков Александрович!

Слащёв аж вздрогнул, и слегка испуганно произнёс:

— Явились меня отпевать? Сразу после доктора?

— Да что вы такое говорите? — замахал руками митрополит. — На вас лица нет! Белее, чем смерть!

Слащёв аж хмыкнул: — Смерть боится ко мне заходить, а вы нет.

На что митрополит сразу поднял глаза к небу и заверещал, как токарный станок на всю катушку:

— Вы нужны Отечеству. Вы теперь у нас знаменитость. Почётный гражданин Ялты Слащёв-Крымский. Указ о присвоении вам звания генерал-лейтенанта во всех газетах печатали.

Яков Александрович снова хмыкнул и лишь чуть улыбнулся услышанному:

— Слащёв-Крымский… Почти как Румянцев-Задунайский. Глупо! Но приятно!

— Вы заслужили, Яков Александрович!

— Заслужил? А вы знаете, что я теперь под следствием… Расстрелами злоупотреблял. Вешал людей без счёта. Впрочем, все мои казни прописаны в газетах, а приговоры… в двух экземплярах…

— Да что вы оправдываетесь! — пытался урезонить его митрополит.

— Лучше скажите, как была воспринята моя отставка? — и Яков Александрович посмотрел в глаза митрополиту, но тот даже не пытался остановиться и продолжал:

— Буржуазные слои волнуются. Врангель не внушает населению доверия, как военачальник, ибо принадлежит к новороссийским пораженцам и беженцам.

Слащёв вскинул брови:

— Ко мне сейчас каждый день делегации ходят. От украинских и татарских организаций. Но всё это не из любви ко мне. А из-за боязни красных!

Вениамин даже удивился:

— Чего же они от вас хотят?

На что Слащёв опять, в который раз усмехнулся:

— Спасения Отечества!.. А меня назначили зрителем без власти. Врангель подписал мне рапорт!

И словно желая никого не видеть и не слышать, Яков Александрович схватил свой плед и натянул его себе на голову. Как же ему это всё надоело. Это лицемерное убаюкивание. Тоска. В такие моменты он сам реально не знал, что ему делать. Не всё, увы, зависело от него. Совсем не всё. Но что-то надо делать? Но что именно?

А Вениамин лишь продолжал славословить и хвалить Слащёва:

— Мы вам всё равно верим. Слащёв Крым не сдаст…

А Слащёв с покрытым пледом головой начал вещать прямо так, словно из далёкой пещеры, откуда не собирался вылезать огромный медведь, привыкший за зиму сосать лапу.

— На наших глазах разложилась, проиграла войну и прекратила своё существование одна из величайших армий мира. Потом Советская власть закрыла базары и стала отбирать излишки продуктов. Наши люди встали под белое знамя частью идейно, а частью потому, что некуда было деваться. Партия испуганных интеллигентов пополнила наши ряды. Генералы-монархисты, офицеры-октябристы, солдаты-эсеры. Не армия, а слоёный торт. Наполеон! А сверху Антанта вместо вишенки! Но как только наши генералы стали плясать под дудку иноземцев, появились старые помещики, потянувшие за собой старых губернаторов. Интересы мелкой русской буржуазии, создавшей Добровольческую армию, стали попираться интересами крупного международного капитала.

Митрополит Вениамин даже удивился этой речи генерала. Уж чего-чего, но этого он точно не ожидал от него услышать. Он стоял и молчал, и слушал, а когда Слащёв закончил свою тираду, тут же вставил что называется свои двадцать копеек:

— Вы говорите так, будто мы с вами не свидетели, а виновники этой трагедии… За что нам скажите воевать? За царя? Бога?! За веру?!

И тут Слащёв со всей силы сорвал с себя этот ненавистный ему уже плед и взорвался ещё больше:

— Царя расстреляли. Отчизну разграбили. А вера у каждого своя… У вас к примеру, Вера Васильевна, а у Ибрагима — Агиля.

Он замолчал, явно что-то обдумывая или вспоминая, но через секунду продолжил:

— Белое движение начиналось с пятидесяти человек. Без всякой земли, без денег, без оружия. А расползлось потом, почти на всю русскую землю.

— Да уж, очень не хочется уступать Родину «космополитам-интернационалистам», «евреям», социалистам, безбожникам, богоборцам, цареубийцам, чекистам, черни. Сердце требует борьбы за Русь! До последней пяди земли. За «единую, великую, неделимую Россию!» — словно пропел митрополит свою молитву.

Слащёв, подобно двигателю внутреннего сгорания, набирал обороты:

— Я всегда считал, что идею Царя надо сменить на идею Отечества. Идея защиты и спасения Отечества — единственное, за что стоит бороться…

— Против мужицкого царства! А теперь стоит признать, что оно нас одолевает… Что же нам делать? — поднял руки к небу Вениамин, — Бежать? Эмиграция? Позор…

— Лавр Корнилов поэтому случаю говорил: «Если не победим, то покажем, как умереть!» — Слащёв сделал сам для себя паузу, будто хотел передохнуть от усталости, и тут же сел на стул верхом, словно на коня вскочил:

— Мне намедни Николай приснился…

— Николай Угодник? — и митрополит перекрестился.

— Нет! Покойник. Его Императорское Величество… Проводит он, значит смотр, лейб-гвардии Финляндского полка и присваивает мне чин… генералиссимуса…

— А вы что?

— А я ему: «Кокаину хотите?..»

— Как-то неожиданно и некрасиво, — снова перекрестился Вениамин, а Слащёв его лишь поддержал:

— Согласен…

И тут в беседку вошла Нина Николаевна, и не обращая внимания на митрополита, сразу обратилась к мужу:

— Яша. Поешь. Я тут картошку с птицей приготовила.

Слащёв не стал перечить жене, уселся за стол и стал ковырять вилкой в тарелке, и непонятно кому высказал:

— Прощай, немытая Россия. Страна рабов, страна гусей…

На что Нина тут же заметила: — Это курица!

3.

Нину Николаевну отвлек резкий крик Юрия Никулина:

— Геша, ты куда? — и он стал быстро спускаться вниз по лестнице, по которой убегал герой Андрея Миронова Геша Козодоев за поисками своего сокровища…

Нина даже не заметила, как отсняли сцену с экскурсоводом и Татьяной Никулиной, настолько она погрузилась в свои воспоминания.

— Пришла в себя, вернулась на эту землю? Опять про Крым и Яшу всё вспоминала или что другое тебя так унесло далеко отсюда? Я не стала тебя отвлекать, благо мы стояли на одном месте. Всего то несколько минут…

— Елена Сергеевна смотрела на Нину Николаевну, и понимала лишь одно. Завтра она уезжает в столицу и приступает к работе консультантом над фильмом «Бег». Главное, успеть всё закончить, ей так хотелось, чтобы пьеса её любимого Михаила Афанасьевича ожила в новом качестве — в новом, да ещё и цветном художественном фильме. Ей предстояло увидеть пробы актеров на роль генерала Хлудова. Мысленно она его уже давно себе представляла, но вот кто его сможет сыграть в кино? Из тех, кого она знала, её не удовлетворял никто. Слишком сильная роль была. Харизма нужна. Кто потянет эту роль, она пока не знала. Но вот внутренняя уверенность у неё присутствовала, и она словно с Мишей опять советовалась, а что он скажет. Такого, как Слащёв еще поискать надо, и взгляд её нечаянно упал на мечеть Джума. К чему бы это, подумала Елена Сергеевна и подхватив Нину Николаевну под локоть.

Они решили после съёмок немного прогуляться по старому городу. В кино был Стамбул, а в жизни — Баку — город контрастов! И почему-то захотелось чебуреков. Настоящих. Бакинских. Вкуснятина…

Глава 1. ОТРАЖЕНИЕ В СТЕКЛЕ. 11 января 1929 года.

На улице был странный полумрак, то ли не все фонари горели, то ли Луна сегодня явно скрывалась за чьим-то домом и давала лишь бледную тень своего холодного свечения, которое попадало через пыльные стекла в комнату, где у самого окна находился большой письменный стол бывшего генерала, за которым он часто писал свои мемуары о гражданской войне. Уже прошло пять лет, как он их закончил, и книга с картонной обложкой давно лежала на его письменном столе, словно давнее напоминание о тех непростых событиях десятилетней давности.

Моря крови человеческой прошли перед его глазами, холодными глазами неврастеника, тысячи снарядов летали в разные стороны, разрывались и уносили за собой такие же тысячи жизней разных людей: толстых, худых, грязных, чумазых от непросыхающей земли, смешанной с этой кровью, человеческим мясом, словно это был французский салат, который позже назовут в России «оливье», куда будут крошиться человеческие ошмётки, политые, вместо нежного и сладкого майонеза на яйцах, вязкой и чаще бурой, а совсем не красной кровью, перемешанной с землёй, от этого ставшей жирной, и такой плодородной, что хоть сейчас начинай очередной посев пшеницы. И это оливье стояло у него перед глазами, холодными и мрачными, словно стекленеющим взглядом он пронзал ими свою дикую в беспечности жизнь, жизнь военного, который не щадил никого, ни белых, ни красных, ни в общем-то и себя. И только его верная спутница Нина всегда его понимала и старалась уберечь от разных невзгод и тягот этой безумной войны между русскими, оказавшимися по разною сторону баррикад, как выражались иногда большевики. Свои против своих! А кто свой? Кто чужой? Своя только Родина и она у всех одна! Но каждый это понимает по-своему и каждый умирает или дерётся именно только за неё! За неё? Или за власть, которую даёт победа, тому, кто окажется чуть счастливее другого в этом кошмаре, где ни твоя, ни чужая жизнь в один прекрасный момент ни стоит ничего. Ничего! Ни гроша. Да и этих грошей пока дождёшься, уже глядишь и на том свете оказался. Виселицы! Виселицы. Сотни, а может и тысячи расстрелянных. За что? За мародерство своих. Я их не щадил. Не щадил никого. Ни своих, ни чужих! Красных расстреливал за то, что воевали против народа, или за народ? А своих? Белых? Они точно свои? Для меня только Россия своя, да Нина, которая всегда была со мной…

Он задумался. Со мной. Вот убежала сегодня в свой кружок художественной самодеятельности. Господи, вот же название придумали…

Он посмотрел в отраженный свет из окна. Темно. Никого. А на белом листе очередной рапорт строчил. Сколько можно эти лекции читать? Ему действия хочется. Что он умеет? Он умеет воевать, вот это его, родное и близкое. А тут — тактика на курсах для тех, кто в этом ничего не понимает. Или только делает вид, что хоть что-то в этом деле смыслит, соображает. Он как-то странно усмехнулся, и посмотрел в окно. А там темно. А там ни зги не видно… нет, вру себе, — подумал он, — там свет Луны. Холодный, нудный свет, как у покойника на кладбище… Ха-ха! Как у покойника… Покойник, увы, ничего уже не видит. А я вижу… я вижу это мрачное, холодное, безжизненное свечение… о чём это? Холодный свет Луны! А за окном январь, лишь где-то мерцание одинокого фонаря, качающегося на этом противном ветру, напоминало о бренности бытия. То влево свет, то вправо. Лишь скрип противный, словно сапоги скрипят, шагая по полу в коридоре. Шаги не громкие, слегка приглушённые, размеренные и выверенные на плацу, они и в коридоре казались какими-то нечеловеческими, фантомными, и лишь глаза светились в полумраке коридора, по которому шёл в этот миг молодой человек с короткой стрижкой своих кучерявых волос, в военной форме курсанта командного состава Рабоче-крестьянской Красной Армии. Его нос с явной горбинкой выдавал в нём человека так всем хорошо известной национальности, о которой бывший генерал не любил вспоминать, особенно одного молодого и довольно симпатичного парня лет двадцати повешенного им в Крыму. За что? Да было тогда за что… чего вспоминать? Всех вспоминать бесполезно. Глаза эти часто эти всплывали у него в памяти, они порой впивались в него перед своим предсмертным часом. Глаза будущих повешенных, которые через несколько минут переставших существовать на этом белом свете. Тут война, а тут они, проходимцы и местные воры. Кого обворовывали, сволочи? Своих же. И это всё кто-то пытался потом назвать бесчеловечным и жестоким. А что прикажете делать с мародёрами, которые с только что убитого в бою солдата готовы тут-же содрать не только сапоги, а и всего раздеть донага, типа, а зачем мёртвому портки. Мёртвому уже не поможешь. Эх, Россия — матушка! И кто только тебя не обирает… видно никогда этому конца не будет. Все только о себе думают, о своём желудке, а про остальных насрать. Да, насрать! И не важно кто ты есть на самом деле: солдат, офицер, гражданский муж. С офицерами ещё строже надо! Нельзя погоны поганить! Нельзя честь свою продавать! Нельзя. Россия этого никогда не простит. За всё спросит. За всё. С меня тоже спросит. Простили? Простили! А простил ли я сам себя? Меня об этом кто-нибудь спросил? Ни Троцкому, ни Дзержинскому это и в голову не пришло. Но и там находится не было сил. Я был Крымский. Я Слащёв. Погоны дали, погоны сняли. Врангель в Константинополе. Суд чести устроили. Приказ издали. «В генеральские чины произвели меня люди, не имевшие на то никакого права; такие же лица и отняли у меня все чины; берите себе мои генеральские чины, я их не признавал законными, но чина полковника, в который меня произвёл император, никто, — и он тогда дерзко посмотрел в глаза Врангеля, — никто, кроме императора, меня лишить не может».

И думали, что они меня этим оскорбили? Хрен вам! Вы себя господа оскорбили. Не вы мне погоны полковника дали, не вам их и снимать. А ваши — генеральские — заберите….

Его взгляд упёрся в окно, ручка лежала на листе бумаги, а его рапорт так и лежал недописанный, словно не дорассказанная история его жизни…

В дверь постучали. Яков Александрович слегка повернулся на стуле, словно пытался очнуться от своих странных мыслей, которые посещали его в последние дни. Вот и сегодня на лекции он обратил внимание на одного студента, который очень пристально смотрел ему в глаза, словно изучал его издалека. Слащёв не стал делать парню замечание, но через некоторое время явно почувствовав его сверлящий взгляд своим затылком, невольно обернулся и тут-же наткнулся на этот странный взгляд. Он хотел что-то сказать, но в этот момент прозвенел звонок и лекцию пришлось остановить.

— Перерыв. Все свободны.

Задвигались стулья, и студенты стали вставать и выходить в коридор. Многие тут-же побежали в туалет на перекур.

Яков Александрович присел за стол, открыл журнал и хотел уже было записать следующую тему, как к нему подошёл молодой человек и с ходу спросил:

— Яков Александрович, а можно мне к вам вечером зайти, проконсультироваться по одному вопросу?

— Что за вопрос? — немного сухо спросил Слащёв.

Парень крутанул головой, огляделся и тихо произнёс:

— Мне здесь не хотелось бы говорить на эту тему. Если позволите, я вечером к вам зайду, так сказать, на тет-а-тет, и наклонился почти к самому уху преподавателя. Слащёв немного отстранился, поднял голову и увидел перед собой два сверлящих еврейских глаза молодого человека. Взгляд был явно утвердительным, из разряда тех, кому не принято отказывать.

— Ну что-ж, приходите, чаю попьём, — отвёл свои глаза Слащёв и его как-то нервно передёрнуло. «Странный тип» — подумал он. «Глаза, как пропасть. И чёрные, сверлящие». В его зрачках он увидел своё лицо, и от этого, его только, ещё сильнее передёрнуло. Неприятный взгляд.

— Напомните мне, как вас величать, а то всех запомнить на лекции затруднительно, а без имени я не привык общаться, — и Слащёв снова, будто через силу, заставил себя посмотреть в лицо этому парню, словно пытаясь кого-то вспомнить, но на ум ничего не приходило. Серое лицо, таких полно, хоть и еврей, ах да, он вспомнил, курсант говорил, что его уволили из армии после контузии, но он очень хотел учиться военному делу. Успешно начал свою карьеру и так же быстро её закончил. Странное желание.

— Лазарь Коленберг — отрапортовал юноша.

— Почти, как Каганович. Красивое имя. Хорошо, я вас буду ждать.

— Спасибо, Яков Александрович, я обязательно приду вечером.

И развернувшись, курсант вольным шагом вышел из аудитории.

Слащёв даже не подумал смотреть ему в след. Тёмные волосы, тёмная личность. Очень странный молодой человек, но уже через минуту он забыл и думать о нём.

Сделав записи в журнале, он ловко его захлопнул и встал со стула. В коридоре было относительно шумно. Прозвенел звонок.

Вот и сейчас он словно очнулся от звонка в дверь. Да, звонили. И тут он вспомнил, что назначил встречу с этим странным студентом. Интересно, какой вопрос его волновал? О чём он хотел со мной переговорить? — он бросил взгляд на белый лист бумаги, где так и остался недописанным его очередной рапорт. Надо дописать, ещё подумал Яков Александрович, и встав со стула, направился в коридор, к двери. Нина уходя закрыла её, вспомнил он, когда спешила на свою репетицию. Он машинально взглянул на часы, было уже почти семь часов вечера. Да, что-то она задерживается, как-то машинально возникла эта мысль, и он открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в своей курсантской форме. Это был Лазарь. Слащёв конечно его узнал, и пригласил в комнату. Лазарь переступил порог, как аккуратный человек, закрыл за собой дверь и пошел в комнату вслед за Яковом Александровичем.

— У вас был какой-то вопрос ко мне? Что-то не усвоили с лекции или что-то другое, — машинально спросил Слащёв, даже не смотря в сторону курсанта, направился сразу к своему письменному столу.

— Вы присаживайтесь на стул, молодой человек. Прошу прощения, одну минуту, мне надо тут закончить пару предложений всего, а то знаете, не люблю не законченных дел. Надеюсь, вы мне позволите… — и всё также, не смотря на своего оппонента, сел за стул, взял в руки перьевую ручку и обмакнув перо в чернила стал быстро писать. Вот интересно, пять минут назад не писалось, сиделось-раздумывалось, вспоминалось, а тут раз тебе, и стало само собой писаться. И почему-то мысленно, словно ненароком, он стал вспоминать лицо этого курсанта, видимо он его уже где-то и когда-то видел. Где? Да и когда он мог его видеть, если он, как сам говорил, служил в Красной армии. Но тогда почему он мне кого-то напоминает. Эти глаза. Словно буравчики. Сверлят насквозь. Хотя и пытается улыбаться. Странная какая-то у него улыбка, словно хищник на распутье рыскает глазами, пытаясь найти свою дичь. Перо как-то неудачно скрипнуло, и огромное, фиолетовое пятно расплылось по белому листу бумаги. И в этот миг он подумал: вот так и белая армия вся расплылась, словно это чернильное пятно в огромном океане Чёрного моря двадцатого года. Да, это был исход. Прощальный взмах руки, и с пристани за мной тот серый конь в холодную и мрачную воду… нет, не хочу вспоминать. Он отбросил эти мысли и посмотрел в окно, и тут, в отражении стекла он увидел эти глаза еврейского парня, кучерявого такого, совсем юного, на вид, не больше двадцати, с петлёй на тонкой шее, и в круглых, маленьких очках, которые смотрели на него через эти стекла, ему в глаза, молили о пощаде… да, мародёр, он смалодушничал, прости его генерал, мальчишка он совсем ещё не смышлёный, он видно просто перетрусил, а может и не понял ничего. Гражданская война не делит никого на правых и не правых, она сама всех выбривает быстро, скоро, как пулемёт «максим». А тут петля на тонкой шее. Один удар по табуретке, и всё, нет парня, нет его улыбки, нет жизни больше, никогда, она к нему уж не вернётся. А за грехи расплата — смерть! Но он ведь парень, он мальчишка, и так вся жизнь, сплошная кутерьма, а тут война. Не разобрался. Оступился. Один лишь миг, и тишина.

Слащёв замер, в окне он видел этого парня, его глаза, и только тут до него дошло, что он видит курсанта в отражении стекла. И вдруг рука его поднялась. И в стекле Слащёв увидел ствол нагана, он даже не успел привстать, как пуля, выпущенная в затылок, с такого расстояния пробила голову насквозь, и море крови брызнуло на белый лист бумаги, где слов уж было и не разобрать. Там всё перемешалось, как в войне, и кровь вдруг стала бурой и чернила, и отражение в стекле, и словно взрыв, как взрыв снаряда, всё вдруг смешалось в голове, она упала в эту кровь с чернилами, и брызги от удара полетели вверх и вниз. Глухой удар тяжёлой головы. И бренный мир покрылся мраком. Лишь отражение в стекле исчезло в никуда.

Глава 2. ТАМ, ГДЕ-ТО КРЫМ…

1.

Он смотрел вперёд. А может ему в это время казалось, что он смотрел вперёд, и словно ничего не видел перед собой. Туман. Пелена тумана перед глазами. Его воспалённый взгляд был обращён внутрь себя. В глазах какая-то чертовщина. Дьявольская чертовщина. И голос. Его голос. Ему казалось, что он что-то говорил. Произносил вслух. Странность была только в одном, что он ничего не слышал. Это было где-то внутри него самого. Он стоял на крутом берегу, над самым обрывом и смотрел вдаль. Где-то там, за горизонтом был Крым. Его Крым! Крым, из которого он ушёл. Крым, который он потерял! Крым! Он владел им! Он был его! Был!

Слащёв стоял молча. По крайней мере он так себя чувствовал: молчащим, глядящим. Взгляд! Этот взгляд был каким-то хрустящим, скрежещущим, словно заржавевшая, покрытая коростой неуклюжая и старая машина попробовала дёрнуться, но не смогла. Двигатель не заводился. Стартёр верещал, как не смазанная телега, напрягая все последние силы, и готов был взорваться, задымиться, но стоило его отпустить, как он медленно затихал, замолкал, и о нём уже можно было не вспоминать. Сдох мальчик, не родившись.

Лёгкий морской бриз лишь щекотал его суровое лицо, этот графический точёный профиль, словно нарисованный неизвестным художником на серо-бурой обёрточной бумаге, обломком чёрного угля, он пробегал между безумных глаз, врываясь на сократовскую лысину, ну, может и не лысину, волосы то ещё были, хотя он их не замечал, спутывая их в замысловатые загогулины, и улетал, куда-то вдаль, туда, где ждали его горы, далёкие горы, невидимые взгляду обречённого генерала, когда-то могучей и сильной армии. Армии? Это была армия? Была. Когда-то, когда начиналась империалистическая. А что было потом? А что было? Ты сам себе сейчас можешь на это ответить? В голове кружились мысли. Этот безумный взгляд мог унести кого угодно. Он мог разорвать на части. Он понимал, что он сейчас один? Один стоит на берегу, и молча смотрит в даль. А там вдали его земля! Его Родина. Его Россия!

Она там, а он здесь. Почему? Зачем он здесь? Эти пауки в банке его уже совсем достали. Смотреть на них тошно. Что они о себе возомнили? Они что-то могут изменить в этой жизни? Они хотят вернуться в Россию. Вернуться? Как? В какую Россию? Россию, которая их отвергла? В которую они стреляли. Они стреляли ей в спину, а думали, что расправлялись с врагом, который в итоге скинул их в море, и даже не поперхнулся. Вернуться! Кем, и для чего? Чтобы снова стрелять в тех, кто стрелял в тебя, и не добил? Снова вешать? Они окончательно обезумели. Кто они такие? Красные воевали плохо, а эти в итоге, ещё хуже! Помогла им заграница? Ха! Никто с красной Россией сейчас не пойдёт воевать. Себе дороже. Видеть их уже не могу. Тараканы. Нет, в тараканьих бегах я не участвую. Это точно не моё. Но и капусту тут сажать и выращивать я не могу. Индюшек разводить. Не моё это. Совсем. Нине нравится, а мне нет. Душно. Тяжко. Дышать тут нечем! Крах! Бежали. Куда? Константинополь. Турция. Всё бросили. Всё. Страну бросили. Душу свою бросили. Всё растоптали. Ничего не осталось. Крах всего нашего движения, белого движения, да, это был безумный, стремительный бег старой, прежней России в никуда, прочь из России новой. Новой? Нами не понятой. А может это просто я её не понял? Или не хотел понять? Или не смог? А хотел я её тогда понять, когда у бывших крестьян оказались в руках винтовки, и винтовки эти оказались направлены на нас. На всех на нас, и правых, и не правых. А кто в этом будет разбираться, кто прав, кто виноват? У них было на это время? Время рассудит? Или нет? Вернуться, или здесь остаться? И здесь вся жизнь мне не мила, и там не знаю, что ждёт меня. Поставят к стенке. И в принципе, будут правы. Вешал? Вешал! Расстреливал? Расстреливал! У нас у всех руки по локоть в крови. И почему они меня должны не расстрелять? И правильно сделают. Правильно! Согласен. Но и тут жизни нет. Нет её тут совсем. Не могу я так просто прозябать. Я — военный! Моё место в армии, среди солдат и офицеров. Приказ — важнее жизни всякой, и выполнять его необходимо. Надо выполнять. Я по-другому не могу, и не умею! Я — офицер! И этим всё сказано. Но, уйти одному, это совсем недостойно, всё равно, что услышать похоронный марш на своих похоронах. Ну, уж нет. Должна играть бравурная музыка. Бравурный марш победный. Как говорится, возвращаться, так с музыкой! А без музыки я не могу.

И глаза то ли от безумия, то ли от какого-то благостного воспоминания вдруг стали мягкими и мокрыми. Нет, это были не слёзы, пусть даже и скупые, мужские слёзы. Нет, это было что-то другое, словно нахлынувшее воспоминание о чём-то приятном и радостном в том безумном, бушующем море войны, словно какое-то затишье перед бурей. Как той ночью. Далёкой уже ночью, ещё не холодной и промозглой, какие часто бывают по осени в Крыму, на побережье, а осенью прохладной, когда месяц светит в небе чёрном, месяц жёлтый, сам не гладкий, а словно оспой, выгрызенный какой-то, щербатый, как заскорузлый сыр с огромными дырками. И эти дырки должен был кто-то заполнить. Он сам не знал, чем — и вдруг такая радость. Бешеная радость безумного генерала, стоящего в своём командирском вагоне, в котором был передвижной штаб его армии, которая повергла его если не в шок, то уж точно могла любого сбить с панталыка, и это было бы справедливо, но только не его, не Якова Александровича Слащёва. Но, новость была потрясающей. Каждый день такие новости не приходят. Их по одной собирают, а уж потом вываливают, чтобы было из чего выбирать. А тут и выбирать не надо было. Такое не выбирают. Такое берут и привозят. Чтоб перед ликом стояло, и не отсвечивало. Чай, не бутылка шампанского! Хотя, ради такого случая можно и шампанское добыть. А как же. Как без шампанского в такой знаменательный момент? Может это единственный момент во всей жизни, о котором потом вспоминать будешь всю свою оставшуюся жизнь. Если она останется конечно, а не сгинет среди свинца, огня и грязи. Жизнь быстротечна, как снаряд, летит из пушки вдаль, за тридевять земель, а грохнуть может рядом, в двух шагах от тебя. И всё. И нет тебя, один фонтан безумных брызг, а ты ещё в какой-то миг мечтал Париж увидеть, и утром кофе выпить с круассаном, и чтобы Сашка Вертинский тебе спел «В бананово-лимонном Сингапуре… пуре…» в костюме Арлекина. В этом белом, пронзительно белом костюме с колпаком, костюме странного циркового шута Арлекина. С тоскливыми, голодными глазами. Здесь, среди войны, среди этой грязи, где-то в тихом ресторане, в городе, где нет войны. А разве на войне такое бывает? Тишина и пение самого Вертинского! В это можно поверить? Фантастика какая-то, а не реальная жизнь боевого офицера. А разве на войне не бывает фантастики?

Ещё как бывает, как тогда, в августе дявятнадцатого в Одессе, где над пыльными тротуарами, которые когда-то каждый день подметали дворники, летали разные бумажки, да сорванные листья бедных каштанов, унылым взглядом наблюдавших за революционным беспределом то белых, то красных, то всяких серо-буро-малиновых в растоптанных сапогах, бегающих по тёмному городу, среди редких фонарей. И вдруг, среди этого безумия, однажды, после успешного выступления, когда уже Александр Николаевич практически провалился в глубокий сон, и готов был проспать до самого утра в своём ночном колпаке, его разбудил настойчивый стук в дверь. Этого он конечно не ожидал. Ночью? Кто ещё там мог быть? Но этот кто-то упорно стучал в дверь его комнаты. Александр Николаевич открыл глаза, и всмотрелся в темноту. Мутный свет от фонаря освещал лишь край окна. Нащупав домашние туфли, он встал с постели, накинул домашний халат и прошёл к двери. На очередной стук лишь пробубнил:

— Ну кому там не спится? — и открыл дверь. И о чудо, это были офицеры. Два элегантных офицера стояли перед ним. Отдав честь, и прищёлкнув в такт каблуками, один из них, с тонкими усиками произнёс:

— Александр Николаевич Вертинский! Здравствуйте! Извините за столь поздний визит.

— Ночью, визит? Вы с ума сошли, господа офицеры! Вам уже дня мало? Я устал. Отдыхаю. Мне нужен отдых, понимаете?

Офицер с усиками усмехнулся, а второй, лощёный лишь добавил:

— Мы извиняемся, Александр Николаевич! Но есть одна просьба, от которой я думаю, вам не стоит отказываться, уважаемый!

Вертинский окинул этого офицера быстрым взглядом, и понял, что тот был слегка «подшофе», видно только недавно сидел за столом и выпивал. Поэтому и говорил с какой-то небрежностью к артисту, пытаясь явно ёрничать, отчего это выглядело немного непристойно, но Вертинский понял лишь одно, с ним лучше не спорить:

— Какая ещё просьба? Ночь на дворе! — сонный взгляд медленно превращался в твёрдый и уверенный. Вертинский выпрямился, и уже через секунду, перед офицерами стоял не заспанный артист, а строгий и непреклонный господин с жёстким взглядом.

— Вы не ответили на мой вопрос, господа офицеры. Какая просьба? Я по ночам не подаю и не пою. Всему своё время!

Офицеры переглянулись. С усиками, немного напрягся, но сдержал себя и мило произнёс:

— Вас приглашает к себе в штаб генерал Слащёв! Он вас очень просит приехать, когда узнал, что вы здесь, гастролируете в Одессе. Не думаю, что вам надо отказываться от такой встречи. Тем более, Яков Александрович очень любит ваше творчество, Александр Николаевич!

— Вот видите, какое интересное совпадение, — заметил второй офицер, — вы Александр, а он Александрович. Такое, право, редко бывает. Одевайтесь, Александр Николаевич, машина нас ждёт внизу.

И тут вдруг, что с усиками, добавил:

— Вам не стоит беспокоится. Вам нечего бояться, уважаемый Александр Николаевич. Я понимаю, война есть война и всякое бывает, но мы вам гарантируем безопасность.

Он прищёлкнул каблуками и снова отдал честь, словно подчёркивая всю важность этой встречи.

Вертинский посмотрел на них уже спокойным взглядом, понимая, что не отстанут, ему не отвертеться, и лучше поехать, чем быть расстрелянным, а то, что это может произойти в один момент, он даже сомневаться не стал. Он никогда не задумывался о том, какая в городе власть. Но то, что Слащёв не любит шутить, был наслышан. Хорошо, подумал он, надо ехать.

— Вы мне только одеться позволите, господа?

— Конечно. «Мы здесь вас подождём», — сказал второй, лощёный, совсем не улыбаясь при этом. Дверь захлопнулась у него перед самым носом.

Через несколько минут она снова открылась, и офицеры увидели перед собой этакого грустного, русского Пьеро с белыми щеками, но без длинной и такой привычной сигареты в зубах, в атласно-чёрном фраке, в безупречно белой манишке и с такой-же белой бабочкой, с чёрным котелком на голове, а не в чёрном атласном костюме с рукавами-воланами, в котором он до недавнего времени выступал на сцене… но не сейчас. Настало время перемен.

2.

Пульмановский вагон стоял в конце платформы, освещённый лунным светом и одиноким фонарём. Это и был передвижной штаб генерала Слащёва. Александр Николаевич никогда не был в такой ситуации, ибо к армии он отношения не имел, а уж тем более к боевым действиям. Искусство для него было намного важней, нежели умение разбираться в политике, кто с кем и против кого воюет, но вот, чтобы так, среди ночи приехать в какой-то штаб, который находился в железнодорожном вагоне, для него это было впервые. Он это оглядел мельком, когда подходил к вагону. Часовой их пропустил, видно ждал, когда офицеры с гостем приедут к генералу.

Лощёный адъютант открыл дверь и перед Вертинским открылась интересная картина. Он стоял и смотрел, и не сразу решился войти, пока второй с усиками, ему предложил зайти в вагон, который выполнял в данный момент то ли военный штаб, то ли зала закрытого ресторана, где на столе красовались бутылки с вином, недопитая бутылка спирта, и что самое удивительное, на столе стояла одиноко, среди всех бутылка холодного шампанского в маленьком оцинкованном ведёрке, среди закусок, тарелок с мясом и в середине, словно насмешкой над ситуацией, рядом с зажаренной курицей торчал усами к верху пожелтевший ананас. Откуда он здесь, можно было только догадываться. И позади этого безумного натюрморта среди войны и голода, стоял в красном, с позументами, словно гусарском костюме времён войны тысяча восемьсот двенадцатого года, и синих армейских шароварах человек с налитым стаканом в руке.

За столом сидели офицеры, и то что они уже пили, было и так видно по их лицам. Но Вертинского привлекло всего одно лицо, молоденького юнкера, с очень женским лицом, но в мужском костюме. Интересно, а это кто?

Когда он, увидев перед собой расфранчённого генерала, на белом лице клоуна не появилось ни ухмылки, ни улыбки, ровным счётом ничего, но про себя он подумал: «Петух гамбургский». Вот это и есть генерал Слащёв? Додумать он не успел. Оставив стакан на столе, к артисту двинулся сам Яков Александрович и обхватив Пьеро своими огромными руками чуть не в ухо прокричал ему:

— Дорогой Вы мой! Как я рад Вас видеть! Вот угодили, так угодили! Только сразу прошу, не обижайтесь на меня, дорогой Вы мой! Не обижайтесь. Не устоял, когда узнал, что Вы в Одессе выступаете. Грешен. Не смог. Простите.

Он отпустил свои объятия, и стал смотреть на любимого артиста, с которым так давно мечтал познакомиться, и тут вдруг судьба свела их в этом городе, во время такой войны. Чистое безумие, а как ещё это можно назвать?

Вертинский, в чёрном фраке, а не в костюме Пьеро, среди полупьяных офицеров чувствовал себя немного странно, хотя совсем этому не удивился. Каждый день в ресторане он видел похожие лица, и не обязательно это были лица офицеров. А вот разудалых намазанных дамочек с их упитанными ухажёрами в годы войны, он как ни странно, встречал очень часто. Да и на концерты к нему старалась ходить более-менее почтенная публика, так что офицеры для него не были такой уж полной неожиданностью. Война в России, и не такое позволяла увидеть. Чудеса, да и только. Он не в костюме Пьеро, а генерал в каком-то опереточном наряде. И в данный момент это ему напоминало дешёвую оперетту. И пусть её сочинил неизвестный автор, играть надо достойно, как требует написанный текст, иначе можно и финала не увидеть. А этого, как бы и не хотелось. Он понимал, что генералы не шутят. Или по крайней мере, не любят шутить. Хрен редьки не слаще, одно слово.

— Я вас понимаю! — только и произнёс Вертинский.

— Эх, дорогой мой Саша, если бы ты только понимал, что ты сейчас значишь для меня. Если бы ты только знал, как я рад тебя видеть, и как рад с тобой познакомиться. Проходи к нам за стол. Ты для меня здесь самый дорогой гость. Это все мои друзья-товарищи! Мои боевые товарищи. Я за них, они за меня. Нам по-другому нельзя.

И повернувшись к сидящим за столом офицерам, произнёс:

— Знакомьтесь, господа, это знаменитый Александр Вертинский! Его голос просто потрясающий, а песни бесподобные!

Офицеры начали вставать со стульев, и приветствовать известного артиста:

— Мы рады вас видеть!

— Садитесь с нами!

— Рады познакомиться!

Не сказать, чтобы Александр Николаевич чувствовал себя уж совсем неудобно, но скованность внутри какая-то была, и нужно было преодолеть эту внутреннюю дрожь, если можно так выразиться, отбросить в сторону всё лишнее, ведь он уже прекрасно понимал, для чего его пригласили в вагон самого генерала Слащёва. Ах, как жаль, что он не взял с собой даже гитару. Петь уж совсем без аккомпанемента ему как-то не льстило, но тут его взгляд привлекла лежащая на одном из стульев гитара. Которая была сзади молодого юнкера, или молодой, он так пока и не разобрался в половой принадлежности, но это было и не так важно в данный момент. Какая разница, он это или она. И словно мысленно услышав «это», Слащёв подошёл к юному юнкеру, и обняв за плечи, сказал Вертинскому:

— Разрешите вам представить, Александр Николаевич, моего боевого друга и жену Нину Нечволодову, которой я обязан своей жизнью. Эх, если бы не она, не стоял бы я сейчас перед вами. С того света меня вытащила, и не один раз. Вот так вот.

Александр Николаевич, хоть и понимал всю нелепость ситуации и своего поклона во фраке, а не в костюме Пьеро, но по-другому поступить не смог.

— Присаживайтесь с нами, Александр Николаевич, и откушайте с нами, чем Бог послал!

Слащёв был сама элегантность.

Отказываться было грешно, но и петь на совсем голодный желудок ему вовсе не хотелось. Он отведал сытной пищи, вот только не стал пить ни вина, ни тем более спирта, а вот бокал шампанского, запить, позволил себе. И посмотрев в глаза Слащёву, произнёс:

— Яков Александрович, я понимаю, что вы меня сюда не есть пригласили, и я вам безумно благодарен за такой сытный стол, и что я вам должен сказать… —

Но его тронную речь прервал сам Слащёв.

— А ничего не надо говорить, добрый Вы мой человек. Исполните для меня пожалуйста свой знаменитый романс «То, что я должен сказать». Мне больше, ничего не надо.

Вертинский всё понял. Его не надо было долго уговаривать.

— Позвольте гитару, — обратился он к юнкеру.

Нина повернулась, и взяла со стула семиструнную гитару и привстав, протянула её артисту. Их глаза встретились. И в её глазах он увидел всю боль молодой женщины, которая несла её с собой через всю войну. Всё, ему больше ничего не надо было объяснять. Эти глаза сами за себя всё говорили. Глаза любящей женщины. Он свою такую пока ещё не встретил.

— Мы все просто помешаны на этой песне, — сказала Нина. — Странно, что никто не сказал Вам этого раньше.

Взяв гитару, и проверив настройку, он запел своим неповторимым голосом, обращая свой взгляд на Слащёва, иногда переводив его на юнкера Нину, которая смотрела на него немигающим взглядом влюблённой женщины погруженной в себя.

Вертинский перебирал струны гитары и тихо запел:

«Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть не дрожащей рукой?

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в вечный покой!

…

И никто не додумался, просто стать на колени,

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране.

Даже светлые подвиги — это только ступени,

В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!»

Перебирая струны гитары, он пел и видел, как суровое лицо генерала становилось постепенно живым и очень грустным. И Вертинский вдруг понял, почему Слащёв попросил его спеть именно этот романс. Этот ужас войны. Эти нелепые смерти. Он смотрел в глаза генерала и всё понимал. Нет, он не гадал, он именно понимал, как это всё жестоко…

Таким Слащёва не видел никто.

— Вы угадали, Вертинский! Действительно, кому это было нужно? — он вздохнул, встал со стула и подошёл к артисту.

— А ведь с вашей песней, мои мальчишки шли умирать! — он обнял его за плечо. — Выпьем, милый Вертинский, за Родину! Спасибо за песню!

3.

Как давно это было. Время летит, словно птица в небе, только успевай взмахи крыльев считать.

Он стоял на берегу и всё так же смотрел вдаль. Сухой обветренный взгляд старого, измотанного жизнью и боями генерала, который давно никем не командовал, кроме, как самим собой. Да и не старый он ещё был, не старый, но такой усталый, что эта усталость порой хуже всякой старости добивала человека, если у него всё в этой жизни шло наперекосяк.

А как всё хорошо начиналось.

В воспоминаниях всегда всё хорошо, если это хорошие воспоминания, и они совсем не перекликаются с действительностью.

А действительность порой бывает разной, как и вся жизнь.

И вправе ли мы на неё обижаться?

Мы сами её строим, как дом, какой дом построим, в таком и жить будем!

Солнце повернуло к закату. Оранжевое, яркое, било в глаза, в которых проносилась вся его безумная жизнь. И солнце это отражалось в его беспокойных глазах. Словно сполохи огня в старом крематории, в котором сжигают трупы умерших. Его передёрнуло от этих мыслей. И мысли снова заскрипели в его уставшей голове. Безумный взгляд умчался в такую даль, которую он и представить не мог. И ветер стих. Очнувшись, словно ото сна, он вздрогнул. Лишь волны холодного моря, размеренно бились о камни. И повернувшись, он увидел похоронную процессию. «Мусульмане хоронят до заката» — подумал он. «Хорошо, что я не мусульманин!», и двинулся от берега в город. Город, который он так и не принял.

Глава 3. Ноябрь 1919 г. Город НИКОЛАЕВ.

Следующая остановка — Крым!

Ранним ноябрьским утром на затрапезной железнодорожной станции города Николаева, вот уже несколько месяцев переходящего из рук в руки, от белых к красным и обратно, из утреннего тумана появился древний, кряхтящий и чумазый маневровый паровоз.

Он напоминал старого деда, который не желает расстаться со своей любимой самокруткой и продолжает ею дымить, выпуская сизые клубы. Этот паровоз медленно, лязгая на стыках, почти через силу, тянул несколько вагонов серо-буро-зелёного цвета, одним из которых являлся штабной. Окна у него были все плотно завешены обычными вагонными занавесками, чтобы не пропустить в вагон хоть чуточку осеннего солнца и малую толику свежего воздуха. Среди них не было ни одного открытого, поэтому, какой там дух, можно было только догадываться.

Внутри салона-вагона был полумрак, на полу валялись разброшенные стулья, видно, после разухабистой пьянки, а посреди стола в центре возвышались разномастные и уже давно пустые бутылки. Вчера здесь лилось рекой вино, шампанское и водка, а сегодня раздавалось лишь тихое шипение выпускаемого воздуха, лежащего на диване человека, укрытого обычной шинелью. Там же рядом на тумбочке располагалась накрытая тряпкой клетка с попугаем, для которого, как и для хозяина этого кабинета, ночь ещё продолжалась.

В противоположном углу, прямо на полу, стоял самый обычный цилиндр, из которого торчали скрученные в рулоны карты, а одна, большая, но довольно старая карта юга России, висела на стене. Яков Александрович спал на диване, прямо под ней, спал тихо, мирно, можно сказать, даже беззаботно. Ох, как редко это бывает на войне. Жить бы и радоваться жизни в его молодые годы. Всего-то тридцать четыре, совсем молодой мужик, а вот подижь ты, уже генерал, и довольно давно. Генерал Добровольческой армии. Вдали от боёв и ранений. Надолго ли, этого, конечно, никто знать не мог, и он сам не знал, когда оборвётся эта тишина. Хотя, если честно, тишина была условной, ибо во время движения, тихонько брякая друг о друга, катались по полу пустые бутылки.

Пара литровок совершали извилистое путешествие по столу и, добравшись до края, не удержались свалившись вниз. Раздался мелодичный звон. Как колокола в церкви. Бум. Бряк. Дзинь. Чтоб тебя. Кажется, одна даже разбилась. Вагон маневрировал. То вперёд, то назад. Отчего он маневрировал, спящий определённо не ведал, да и не замечал этого, совершенно точно. Звон стекла в этот момент его разбудить не мог. И не разбудил бы, но дверь медленно открылась, и в вагон вошла, держа в руках большой зелёный таз с водой, маленькая, худенькая женщина с короткой стрижкой в гимнастёрке и в галифе.

Это была Нина Нечволодова, не только жена, но и ординарцем генерала. На плече у неё было наброшено белое полотенце. Пройдя к столу, она поставила таз с водой, немного разогнула спину, потом взглянула на спящего Якова. Ей совсем не хотелось его будить, а хотелось, чтобы он как можно дольше отдохнул от всей этой армейской суеты и вечерних попоек, от этого неустроенного быта гражданской войны. Она всё прекрасно понимала и была с ним как единое целое, но ничего поделать не могла. Не разбуди она его вовремя, греха потом не оберёшься. Муж то он муж, а она не просто его жена. Обязанности не позволяют, а именно требуют от неё делать порой не самую любимую работу, если, конечно службу можно так назвать. Она наклонилась к самому уху Якова и тихо, трогая его за плечо, произнесла:

— Яша… Вставай!

Слащёв слегка дёрнулся во сне и, не открывая глаз, выдохнул, потом снова втянул воздух, и только после этого произнёс всего одну букву из алфавита, правда, самую первую: — А… и чмокнул пересохшими губами. Нина подошла к окну и отдернула обе занавески, чтобы впустить в вагон свет. Утренний свет ноябрьского утра. И уже громче, чтобы он окончательно проснулся, сказала:

— Вставай. — Повернувшись, посмотрела на него спящего и добавила:

— Вставай. Уже поздно! Капитан Мезерницкий из Одессы вернулся.

Медленно опуская ноги, мотая спросонья головой, Слащёв сел на диване, толком ещё не соображая, что происходит. Он одет: галифе и белая сорочка были на нём. Его взгляд скользнул по полу, на котором валялся полупустой штоф. Он его поднял, посмотрел на просвет: он был не совсем пустым, в нём ещё остались капли, может, даже два глотка, и, повернувшись к раскрытому окну, тихим, монотонным голосом спросил:

— Напомни, …он заглянул внутрь бутылки, словно пытаясь разглядеть очередного противника, но, кроме тёмной жидкости, там не было больше ничего. Он сделал глоток и выдохнул, посмотрев на Нину:

— Кого мы вчера разбили? Петлюру?.. Красных?.. А может Махно? — И снова хлебнул живительной влаги. Посмотрев на Якова, и ничего не сказав, Нина нагнулась собрать с пола стекло и сказала так, будто отчитывалась о разбитом противнике:

— Полдюжины бутылок…

Яков Александрович с удовольствием крякнул, и поставив штоф на стол, добавил:

— Достойный противник… Достойный. И количество нормальное. Боевое. Натягивая на себя шинель, медленно прошёл по вагону.

— А Шампанское е?

Нина, прибираясь на столе, ответила:

— Нет. Только горилка… — и посмотрела в спину Якову, на что он, явно почувствовав её взгляд, ответил:

— Не хочу… Зови Мезерницкого… И повернувшись к ней вполоборота, добавил: — Принеси съестного, жутко есть хочется. Со вчерашнего дня ничего не ел.

Просьба, как приказ, и Нина, сразу вышла. Яков Александрович послонялся по вагону, не зная, что ему делать, потом подошёл к столу, наклонился, и тщательно умылся. Тёплая вода подействовала благотворно. Освежившись, взял в руки полотенце. В это время в вагон вошёл капитан Мезерницкий, и щёлкнул каблуками. Слащёв, вытерев лицо, отбросил полотенце в сторону, на диван, и машинально двумя руками расчесал волосы.

— Яков Александрович!

Слащёв слегка пошатывался (похмелье ещё давало себя знать), но, мысленно плюнув на это, произнёс:

— Докладывай… Как там? В Одесской губернии, — и упёр свой взгляд в капитана. Поймав нетвёрдое выражение его глаз, Мезерницкий помедлил, стягивая с рук перчатки. А затем отчеканил, разочарованный в сложившемся положении вещей, требующем доклада:

— Нет больше Одесской губернии!

— Чего вдруг? — удивился Слащёв и вопросительно посмотрел на капитана. И не дождавшись молниеносного ответа, медленно, с трудом опустился на рядом стоящий стул. — Ну?

— Переименовали. В Новороссийскую область! Генерал Шиллинг.

Слащёв хмыкнул, и какая-то ироничная улыбка пробежала по его лицу: — Шиллинг, говоришь? За шиллинг, что-ли… Новороссию… Малороссию… Великороссию… А, по делу что? Садись. Ехал далеко.

Капитан поднял с пола стул и сел.

— Благодарю, Ваше превосходительство… А, что Одесса? — И он моментально, как и положено офицеру, обрисовал ситуацию: — Пирующий, спекулирующий и переполненный тыловым офицерством город. Отталкивающие впечатление.

И, достав из кармана пачку папирос, вытащил одну:

— Разрешите?

— Кури! — И Яков Александрович пересел на диван. Голова стала ясной, и он приготовился слушать доклад офицера.

Мизерницкий закурил, выпустил вверх дым и продолжил, глядя на генерала, и совсем не обращая внимание на то, что в вагоне витал ещё запах вчерашней попойки. Война есть война, и разрядка для нервов необходима, иначе и с ума можно сойти.

— Освещение из догорающих «огарков». На Дерибасовской ещё кое-как. На остальных улицах темень тёмная. Мрак полный. Магазины закрываются рано. В жуткой полутемноте снуёт толпа. Чувствуется что-то нездоровое, какой-то разврат, quand meme, — без всякой эстетики. Перекокаинившиеся проститутки, полупьяные офицеры…

Он усмехнулся, мотнув головой:

— Остатки культуры возле кинотеатров. Пришли смотреть Веру Холодную…

— И здесь не лучше, — Слащёв спокойным, несколько отрешённым взглядом посмотрел на капитана, — 5 августа взяли Николаев. Заплёванная гостиница «Лондонская». Разрушенный ресторан «Салем». Горящие пакгаузы в порту. На пристани царствует контрабанда. — И решительно подводя итог событию, выдал:

— Градоначальник сбежал.

Мезерницкий лишь затянулся:

— За два года войны люди ничему не научились…

— Но и ничего не забыли.

Слащёв встал, нервно заходил и оживлённо заговорил:

— Сначала в город вступили немцы. — И тут ему под ноги попалась бутылка, он поднял её и поставил на стол, и как ни в чем не бывало, продолжил:

— Ушли. Появился атаман Григорьев. — Снова нагнулся и вторую бутылку водрузил рядом. — В порту английский крейсер. В феврале высаживаются греческие войска. — И тут же на столе присоединил ещё одну. — В марте город берут красные. В апреле — французы и добровольцы. — И добавил четвёртую бутылку. Мезерницкий удивлённо следил за странными гимнастическими упражнениями генерала. А Слащёв быстро продолжал:

— В мае — Махно. Потом снова красные. И вот я, Слащёв!

И как добрый молодец, размахнувшись, резким движением руки смёл все бутылки со стола. И снова грохот.

Мезерницкий встал, затушил папиросу и подошёл к генералу:

— Я помню! С музыкой и бронепоездом!

Слащёв то ли от дыма, то ли ещё от чего, закашлялся. — Эх…, эх…

Капитан взял шинель и надел на плечи Слащёва:

— Вы бы, Яков Александрович, переселились. Взяли бы квартиру в городе.

Слащёв повернулся:

— Не хочу!.. На колёсах наступать сподручнее.

Раскрылась дверь и в вагон вошла Нина с тарелкой, на которой были бутерброды и поставила её на стол. В середине лежали зажаренные куски курятины.

— Яша… Поешь.

— Спасибо. Найди Морозова. Пусть явится ко мне в штаб.

— Слушаюсь, — сухо произнесла Нина, и сразу вышла.

Слащёв сел к столу и принялся за еду. С голоду курица «улетала» за милую душу. Но поесть он толком не успел: прибыл полковник Морозов.

Увидел Мезерницкого, он остановился и отчеканил:

— Ваше превосходительство!

Слащёв повернул на голос голову: — Василий Иванович! Проходи! Как обстановка? — а сам быстро налил и выпил горилки, чтобы курица проскочила быстрее.

Морозов сделал вид, что этого не видел, и начал доклад генералу:

— В ночь на седьмое ноября патруль задержал комсомольцев. Расклеивали на столбах прокламации.

Горилка хорошо согрела горло, Слащёв почувствовал внутреннее тепло, и не оборачиваясь к полковнику, сказал:

— Расстрелять!.. На Адмиралтейской площади. Вместе с коммунарами.

Морозов подумал, что генерал не понял, и добавил: … — Шестьдесят один человек будет… Однако!

И тут уже Слащёв резко развернулся, и повысив голос буквально выкрикнул:

— Что? Много? — вскочив со стула, заговорил быстро, отрывисто, и в глазах вспыхнул огонь. Бешеный огонь бешеного темперамента, который разгорался в доли секунды, сжигая всё на своём пути. И сопротивляться ему было невозможно.

— Трупы не убирать три дня… За мародёрство — семь солдат и двух офицеров в первый же день повесил. И за прокламации повешу!

Он метался между офицерами, заглядывая то одному, то другому в глаза. Они молчали и слушали Слащёва боясь проронить хоть слово.

— В Николаеве должны работать школы, театр и больницы. Всех большевиков, уголовников и анархистов казнить. Большевиков расстреливать с особой тщательностью… Всех саботажников, что не хотят работать в общественных учреждениях, убеждать жалованием. Жалование выплачивать из моего личного резерва…

И тут Морозов не выдержал: — Ваши, Яков Александрович, методы борьбы…

На что Слащёв его моментально перебил:

— Если кто-нибудь за что-то берётся, то он должен либо бороться полностью, либо бросить борьбу. Мягкотелость! Соглашательство! Ни рыба, ни мясо, ни белый, ни красный — это всё продукты слабоволия, личных интересов и общественной слякоти! — он развернулся и ушёл в дальний угол, сел на стул и отвернулся к стенке.

Мезерницкий, наконец, опомнился, и возразил Морозову:

— Василий Иванович! Генерал прав. За три недели в городе предотвратили еврейский погром и взрыв водонапорной башни. Заработала электростанция, трамваи пошли. Мусорные кучи после большевиков и махновцев убрали. Открылись лавки, рестораны…

После неловкого молчания капитан почувствовал подъём. На душе стало теплее. И удовлетворённый своим спичем он посмотрел на Морозова.

— А что будет, когда мы оставим город? Снова мусорные кучи?.. — хмыкнул Морозов, глядя то на Слащёва, то на Мезерницкого.

Слащёв вернулся и встал между ними:

— Оставим? Что оставим? Кому оставим? Василий Иванович! Что-то знаете? Докладывайте! Что на фронте?

В свои всего-то тридцать один год, Морозов уже был командиром 2-й бригады донцов, полковником, и очень хорошо понимал, что гражданская война перемешала правила, которым их обучали в академиях. Здесь можно было ожидать всего, чего угодно. Кто-то сегодня за красных, а завтра он окажется за белых, или вообще сам по себе: сам себе хозяин и командир, как Махно, к примеру. И он сказал, прямо и просто, глядя в глаза Слащёву:

— Махно бросил терзать Петлюру, уничтожил наш Симферопольский полк и захватил Александровск.

Мезерницкий аж встрепенулся:

— Отрезал нас от Крыма?

— Да. Отрезал!.. Деникин требует полной ликвидации Махно.

Слащёв резко смахнул со стола все остатки былого гуляния, и сняв карту со стены, положил её на стол.

— Сколько сил у Махно? Где?

Морозов лишь пожал плечами:

— Никто не знает. Десять. А может сорок тысяч. Сегодня он в одном городе, а завтра в другом!.. — и показал на карте. — Полтава, Кременчуг, Кривой рог. Делает переходы по шестьдесят вёрст за ночь. Трижды врывался в Екатеринослав, но был отбит…

— Кто за него воюет? — голос худощавого Слащёва способен был пронять с головы до ног.

Мезерницкий продолжал, глядя на карту:

— Терять им нечего. Жалование Махно платит из карманов убитых офицеров. Никто не знает, куда он завтра отправится за жалованием. Шкуро потерял половину лошадей, преследуя Махно.

Слащёв тихим, каким-то бесцветным голосом спросил:

— Значит пасуете?! Есть другие предложения?

Мезерницкий лишь улыбнулся:

— Взять армию Махно на содержание.

Морозов не промолчал, и ответил, ёрничая:

— Как проститутка, Махно обойдётся очень дорого.

Яков Александрович юмор понял, но не подал виду и продолжил:

— Нет! Господа! Вздор! Будем бить Махно с помощью железной дороги. — и тут он заметил, что вагон будто замер на месте и больше никуда не двигается. Стоит. Уже хорошо. Потом разберёмся, что и как.

— Он гуляет, как ветер в поле. Здесь! Здесь! Здесь! — и показал на карте. — Не забывайте, в Донбассе густая сеть железных дорог. Будем перебрасывать части вагонами и гнать его бронепоездами. Он на тачанке, а мы на поезде. Он нас ждёт со стороны Таганрога, а мы его ударим со стороны Лозовой. Я загоню Батьку обратно за Днепр, а генерал Шиллинг из Одессы или уже из этой… — и он забыл, как её теперь называть, но Мезерницкий напомнил: — Новороссии…

— Новороссии — подхватил Слащёв. — Пусть его добьёт! Как думаете? Василий Иванович?

Морозов почесал висок и выразил своё мнение:

— Смелый план! Может сработать!

Слащёв хотел, было, что-то добавить, но в это время в вагон вошла Нечволодова с телеграфной лентой в руках.

— Что там? — коротко спросил он её.

— Телеграф от Главкома.

— Читай!

Нечволодова развернула ленту и зачитала:

«Директива. Отдать генералу Шиллингу на Одессу бригаду Склярова. С остальными частями отходить в Крым и Северную Таврию. Удерживать всеми силами. Главнокомандующий силами Юга России Деникин».

Мезерницкий посмотрел на Нину и чуть с досады не сплюнул:

— Вот вам и Махно!

Слащёв не услышал его слов и обратился к Морозову:

— Василий Иванович! Что у нас останется без бригады Склярова?

Морозов перечислил:

— 13 дивизия — восемьсот штыков, 34-я дивизия — тысяча двести штыков, 1-й Кавказский стрелковый полк — сто штыков. Славянский полк — сто штыков. Чеченцы — около двухсот шашек. Конвой Штакор-3 — сто шашек. Моя бригада донцов — тысяча шашек.

Слащёв быстро считал в уме, хорошо запоминая цифры, и тут же выдал:

— Итого: две тысячи двести штыков и тысяча двести шашек.

А Мезерницкий добавил:

— При тридцати двух орудиях… На четыреста вёрст фронта? — он мысленно прикидывал расклад всех сил, — Удержать Северную Таврию и Крым? — ему стало явно не по себе. — Командование видимо, считает Крым приговорённой к сдаче территорией. Столь ничтожными силами мы ничего поделать не сможем.

Нина смотрела на них, но о чем она думала в этот момент, вряд ли кто из присутствующих мог знать. Она же продолжала стоять с телетайпной лентой в руках.

Слащёв прикусил губу, задумался, и посмотрел на Мезерницкого:

— Не сможем… Если будем оборонять Северную Таврию.

— Переброска в Крым утомит войска, — возразил капитан. — После такого перехода они утратят всякую боеспособность.

Слащёв, как всегда, выдвинул свою версию:

— Поедем по железной дороге, — и ткнул в карту. Из Екатеринослава. Грузим 34-ю дивизию в вагоны — и на Николаев. Из Николаева транспортом на Крым.

Морозов взял у Нечволодовой телетайп и снова его для себя перечитал. — Ставка настаивает на защите Северной Таврии.

— Северную Таврию удержать не сможем, — Слащёв был категоричен. — На оборону Крыма я буду смотреть не только как на вопрос долга, но и чести!

— Приказ самого Деникина! — так же категорично подвёл итог Морозов.

— Деникин? — и тут Слащёв слегка удивился, и стал сворачивать карту, а потом хмыкнул: — Как тут не позавидовать Махно.

Услышав это, Морозов застыл от изумления… но внешне не прореагировал, хотя в его молчании заключался немой вопрос.

И, словно почувствовав их ожидание, ожидание решение генерала, которому они доверяли не только себя, но и своих солдат и офицеров, он вытянулся в струну и отчеканил:

— Над нами нет Деникина!.. Господа офицеры!

При этих словах Морозов и Мезерницкий сразу встали по стойке смирно, понимая, что получают приказ командира:

— По вагонам. Следующая остановка — КРЫМ!

Глава 4. История полковника Кнушевицкого. ЗНАКОМСТВО.

1.

Раннее утро ноября 1920 года выдалось прохладным. Какой сегодня день? Вторник или четверг? Нет, числа он тем более не помнил, да и не досуг было держать в памяти уходящие дни их поражения в этом замесе вздыбленной России. Все против всех. Кто за красных. Кто за белых. А смысл?

Трудно было разобраться, кто прав, кто виноват, но бросить в этой жизни всё — и семью, любимую жену, своих дочерей — это не умещалось в его голове, это было выше всех сил. Именно о детях он думал сейчас, и не только сейчас, а постоянно, все последнее время. Красные прошли Перекоп, белые войска отступали. Начался печальный бег из Крыма. Корабли уходили, набитые людьми один за другим. Здесь оставляли всё: и свою прошлую жизнь, и свои дома, отправляясь в абсолютную неизвестность.

Что могло ждать в тех краях, предсказать было невозможно. Ведь впереди маячила незнакомая страна, чужой образ мыслей, чужие привычки, во многом совершенно другая религия. Не все это понимали и тем более принимали, когда устремляли свой взгляд в море, далеко за горизонт, чтобы представить тамошнее существование, которое в скором их, бедолаг, будущем станет настоящим.

Но какая именно жизнь?

Что там грядет? Балы в офицерском собрании, как у них когда-то, до начала этой Мировой войны? Неужели это было? Было, было… и куда-то исчезло, растворилось без следа, и лишь память о них сохраняла обрывки картин минувшего и неясные звуки бравурных мелодий полкового оркестра.

— Господа, мазурка! — возвещал вдохновенный голос дирижёра, и оживал в воображении зал, порхающие пары молодых офицеров, которые только получили сверкающие погоны, и юных, светящихся от счастья девушек, с поэтическими фантазиями о совсем новой, им неведомой, но такой желанной жизни в тех частях и гарнизонах, где им было суждено скоро оказаться вместе с мужьями. Романтические грёзы, завораживающие мечты: кто из них не представлял себя шествующей в свете новых электрических фонарей по проспекту под руку со своим любимым супругом? Вечером, когда весь город выходит на прогулку. Мимо проносятся немногочисленные автомобили, сверкая крутыми глянцевыми боками и горящими фарами. И каждая видела себя не просто матерью семейства, а женой, как минимум, полковника, когда с ней на улице здоровается весь город. Ах, мечты, мечты! Не всем им суждено было сбыться.

Некоторые офицеры остались в Петербурге, других служение отечеству забросила на Тихоокеанский флот, а иные отправились в прекрасный город Севастополь, что раскинулся на шикарном берегу Чёрного моря.

Как было романтично и заманчиво выехать вечером в район Балаклавы и с горы любоваться несравненным пейзажем морской глади. Слабый ветерок обдувал лицо, если стоять почти на самом краю обрывистого берега, а внизу, Боже мой, какая внизу красота в летний день, когда морские глубины в бухте настолько прозрачные, что виден на дне каждый камушек, а ласковое утреннее солнце деликатно касается щек. Это какое-то завораживающее, удивительное, неподдающиеся никакому описанию ощущение внутреннего блаженства бытия принадлежало не земной, а какой-то иной жизни.

Да, так было, пока эту радость не разрушили на полях сражений первые выстрелы большой войны. Но сейчас об этом не хотелось вспоминать. Почему всегда в душе остается только хорошее, и совсем нет плохого? А если и оседает что-то внутри, то только осколками быстротечного калейдоскопа событий, которые мелькают в памяти, как меняют на граммофоне пластинки, эти тяжелые, чёрные диски с красивой этикеткой в самом центре и с одной маленькой дырочкой посередине, чтобы их было удобно положить на вращающуюся площадку столь модного тогда проигрывающего устройства, завести рукояткой пружину, опустить мембрану с острой иглой и через мгновение услышать зажигательную музыку Венгерского чардаша Монти или любимую песню в упоительном исполнении Фёдора Ивановича Шаляпина.

Ах, какие были в офицерском собрании музыкальные гостиные в мирное время! Именно там он повстречал свою юную музу, свою прекрасную Татьяну. Тонкую, обворожительную девушку, с копной пышных волос, в длинном белом, а может, слегка кремовом платье и длинных перчатках. Тысяча электрических огней освещала танцевальный зал в тот самый вечер, который он запомнил навсегда. Вечер больших надежд.

Поручик Кнушевицкий был выше среднего роста, статный, с озорной улыбкой, пронзительными голубыми глазами и тонким профилем умного молодого человека. Он только недавно закончил офицерское училище, и новые погоны выразительно сверкали на его кителе, словно заявляя окружающим: «Господа, это ненадолго! Моё призвание — быть старшим офицером Российской армии, служить стране и командовать в дальнейшем, как минимум, полком, а лучше армией!»

Он щёлкнул каблуками и представился понравившейся ему девушке, что стояла среди своих подруг и о чём-то оживленно беседовала, лишь изредка бросая короткие взгляды на молодых офицеров, присутствовавших на балу.

— Поручик Кнушевицкий! Разрешите вас пригласить на вальс? Позволите на тур? — он протянул свою упругую руку, одетую в белую, тонкую перчатку, как и полагалось на танцевальном вечере.

Девушка повернула в его сторону милое лицо (ее сияющие светло-зелёные глаза удивительным образом вызывали ассоциации с маленьким домашним котёнком), и вполголоса, чуть с придыханием, ответила молодому красавцу, который был почти на голову выше её, хотя она и была в туфлях на каблуках.

— Как на празднике! Хорошо, что на балу танцуют все в перчатках белых… — нараспев протянула она (тень легкой иронии слышалась в ее голосе) и сделала шаг навстречу.

— Ведь шёлк на платьях тонок, нежен, а офицерская рука всё равно остаётся немного натруженной и грубой, и даже вода не всегда спасает её. А потому нельзя, чтобы она скользила по ткани… Вы — сама нежность. Смотрю на вас, и словно передо мной явилась юная Наташа Ростова из знаменитого романа Льва Николаевича… — его глаза блестели как свидетельство того, что ему очень приглянулась эта очаровательная особа, и он никого другого не видел в водовороте проносящихся мимо пар, ни на мгновение, ни на миг, не отводя от нее своего взора — взора своих восхищённых голубых глаз.

Ах, молодость, молодость! Волнующие секунды внезапно вспыхнувшей симпатии, грозящей перерасти в нечто значительное! Короткий миг, и так хочется, чтобы он никогда не заканчивался, чтобы он длился бесконечно и не превращался в будни, серые офицерские будни с занятиями и тренировками на плацу и стрельбами на полигоне. Есть только обостренное желание, чтобы божественное чувство, которое зарождается здесь и сейчас, оставалось в сердце на всю оставшуюся жизнь, и чтобы любимая женщина подарила ему любимых детей. Это же так замечательно, когда стать продолжением рода суждено или симпатичному мальчишке, а может, и не одному, или белокурой девочке с огромными бантами на голове. Как это прекрасно. Именно, белокурой! В светлом платьице с бахромой и в таких же нежных чулочках. Мечты, мечты, мечты…

— Как жаль, но я не Наташа! Наташа стоит рядом, поручик! — она едва уловимым движением указала на одну из соседок. — Могу вас познакомить! — и слегка улыбнулась, следя за реакцией этого весьма привлекательного офицера.

Та самая Наташа, услышав своё имя, прикрылась тонким веером и повернулась к поручику в ожидании. Но того ничуть не заинтересовало это новое потенциальное знакомство: для него существовала только та, что его уже пленила.

— Ах, не Наташа, очень хорошо! Итак, она звалась?…

— Она звалась Татьяной! — так к месту прозвучала в ответ пушкинская строка, которую девушка сопроводила еще одной мягкой улыбкой. — А вас, мой рыцарь? Вы ведь рыцарь? За даму за свою в огонь и в воду, в радость и в беду?

Она мысленно отметила про себя, что офицер, похоже, не из робкого десятка. Татьяна любила смелых, находчивых, даже дерзких молодых людей, особенно — военных. Именно таким рисовался в ее воображении будущий избранник. Слабак и размазня был героем не ее романа. Она ведь сознавала, что уже пришло время обзаводиться семьёй, да и маменька иногда напоминала, что время взросления подходит к концу и пора бы уже как-то определиться со своей будущей жизнью. Гимназия позади. Медицинское училище тоже. Сестра милосердия всегда найдёт себе дело, тем более жена офицера.

Она смотрела в лицо этого молодого человека в офицерском мундире, и где-то внутри нее росло необъяснимое единение с ним. Наверное, так бывает, когда порой одного мимолетного взгляда, эпизода достаточно, чтобы понять, что именно с ним и только с ним стоит остаться на долгие годы, разделив все радости и беды, которые им выпадут на этом пути. Жизнь офицера ей была знакома не по рассказам: каждый день она провожала и встречала своего отца, командира полка. Леонид Фёдорович Романов был однофамильцем самого государя, но это его нисколько не смущало, а лишь добавляло строгости, и любимая дочка всегда это учитывала. Она привыкла думать о будущем и никогда не оглядываться назад. «Что было — то прошло!» — любила она повторять своим подругам. «Жизнь движется, и у нее, как у судна, порой меняется фарватер, но это не отменяет выбранного курса! Он должен оставаться неизменным, иначе это будет равносильно предательству своих же принципов! А они часто превыше всего!».

Дворянские корни также давали себя знать: по натуре она была достаточно демократичной, но всегда знала себе цену и, хотя со своей домашней прислугой вела себя более чем сдержанно, не допуская глупых придирок, на шею себе садиться не позволяла. Домашние это отмечали, да и многие знакомые тоже. Подруги в ней души не чаяли, хотя и видели иногда в ней излишнюю категоричность, считая, что это всего лишь проявлением молодости и проходящего девичества. Ведь хочешь-не хочешь, но время юношеской беззаботности стремительно истекало, уступая место более взрослой жизни, в которой нужно было найти себя, да и не только себя, но и свою судьбу. Татьяна это отчетливо сознавала.

Летя в вихре любимого вальса Иоганна Штрауса, она словно загадывала сокровенное желание: ведь ей так нравился этот молодой красавец, его манера держаться и твёрдые руки… Да-да, они держали ее очень крепко. Она чувствовала, что поручик не просто так её, именно её, пригласил на танец. Конечно, она уже запала в его душу, о чем говорили его выразительные, полные внутреннего огня глаза, и было совершенно ясно, что теперь этот человек никогда, что бы ни случилось, ее от себя не отпустит.

А что она? Она мысленно представляла себя рядом с ним. Бывает же так: всего лишь миг, и ты уже совсем другая. Куда исчезли ее девичьи мечты? Нет, не исчезли. Нет. Они тут, сейчас, в реальном воплощении. Как же часто в судьбе всё бывает вдруг! Вот так он и появился, ее избранник, которого раньше она даже не встречала. Ни в гарнизоне, ни на улицах Севастополя. Кругом же одни моряки, а он полевой офицер…

Она никогда не была поэтессой, никогда не сочиняла стихов. Даже не переписывала их в свой альбом, но почему-то вспомнила свою юность. Безмятежную. Ах, эти романтические побеги в неизвестное. Восторженные, прекрасные моменты. Ты мечтаешь о чём-то большом. Влюблённость во всё. Дочь военного. Строгие офицеры. И все такие элегантные. Военные парады. Учения. Для неё, всё тогда было впервые. Танечка росла. Взрослела. Первая любовь, как первые стихи, всё смешалось — рифма с прозой. Прекрасный Крым! Глаза горели! Да разве это было так давно? А кажется, совсем недавно… Сверкали пушки на параде! Как это было красиво! Учения. Выстрелы. Снаряды рвались вдалеке. Порой ученья проходили где-то там, далеко от дома, и только отголоски доносились из степей. Глухих степей в Крыму хватало. Мало? Кому и мало, ей хватало, когда гуляла налегке. И ветер волосы трепал среди степей. А горы, какие горы. Таня боготворила Крым! Свой Крым! Он был её, и только её. Причуд хватало здесь с избытком. Какие водопады горных речек. Кусты неведомых растений, и тайных троп средь горных скал. С обрыва глянешь вниз, и охнешь, кружится сразу голова. Разве у кого-то было совсем по-другому? Кружится стоило тогда, когда вокруг всё вдруг кружилось, и мысли разлетались вдаль. Она мечтала о любви! О ней мечтают все девчонки, когда в душе пятнадцать лет. Сама себе казалась взрослой! Ах, юность — трепетный момент! Момент любви несмелых взглядов, когда боишься подойти, и вдруг сказать друг другу слово, всего лишь слово: «Ты, прости!» Он сам не знает, что ответить, мальчишка, что с него возьмёшь! Ах, эта девичья любовь! Она была, иль не была? Какая разница теперь! И стоит вспоминать об этом, когда прошло так много лет? Тогда, она была девчонкой! Она росла. Её любили! Чертовски было хорошо! Да любила, всё тогда любила. Всё! Какие мимолётные воспоминания. Она любила с детства бродить по горным холмам Балаклавы. Сначала с папой по выходным, потом с мамой, а позже и одна или с кем-то из подружек. И первый мальчик, с кем стояла на краю, и любовалась морем. Таня была тогда впервые, и не одна! Как это было романтично! Кружились чайки! Их нервный крик! И первый, нежный поцелуй! О Господи, он всё внутри перевернул. Молодость. Взросление. Бурные первые чувства. В груди всё сердце трепетало, а как иначе? Разве юность бывает другой? Всё рвалось наружу. Вулкан любви — пора настала, пора любви, переживаний, когда не хочется делиться, ни с кем, ничем, и лучше всё в себе таить, и только морем любоваться! Ах, этот взгляд на море, на бескрайнюю равнину, когда нет волн, и солнце длинными лучами рисует тени на воде. А ветер платье шелестит, и тонкий зонтик, что в руках, от солнца кожу заслоняет, чтоб не обветрилась она…

Романтические воспоминания неожиданно прервались.

— Кнушевицкий. Владимир Леонидович! — представился он девушке еще раз, теперь полным именем. Он, как ему казалось, давно понял (несколько мгновений дали ощущение вечности), что она, именно она, создана для него, и не для кого другого. Других он к ней не подпустит и, если надо, будет готов отстаивать на дуэли свою честь быть с ней.

Вновь зазвучал вальс, и они опять закружились по залу, а мысли неслись далеко вперёд, куда-то ввысь, в неведомые дали, на облака, в небеса, где, как говорят, заключаются браки на вечность вместе, чтобы потом не расставаться ни при каких обстоятельствах. Никогда. Ему Татьяна нравилась всё больше, что он это остро ощущал каким-то особым, чисто мужским чувством. Она его и больше никого. Вот так, однажды на балу, он встретил здесь судьбу свою. Впрочем, ошибался в людях он редко, хотя еще не растерял юношеских иллюзий романтика, но серьезная доля прагматизма в его характере присутствовала. Да и вряд ли при его профессии могло быть по-другому. Он же потомственный военный: отец и дед были офицерами. А это династия, что дорогого стоит. Танцуя с Татьяной, он мог только догадываться, из какой она была семьи. И позже был искренне рад, что не ошибся в тот вечер.

Он смотрел на море и вспоминал, как он впервые появился в ее доме, чтобы познакомиться с родителями. Строгий волевой офицер, тогда он чувствовал себя несколько неуверенно оттого, что ему предстояло войти в новую семью, с которой сейчас он должен впервые встретиться. Высокий, стройный и красивый, он стоял с великолепным букетом в руках, и, когда из двери гостиной показалась мама Татьяны, он галантно поклонился и, представившись, протянул ей цветы. Татьяна в светло-голубом платье стояла рядом.

— Светлана Сергеевна! Рада с вами познакомиться! — Мама Татьяны протянула руку, и Володя её поцеловал.

Она окинула его лёгким и быстрым взглядом летающей стрекозы, оценив юного красавца. Порой короткий взгляд решает многое, Светлана Сергеевна это знала по себе.

В этот момент в глубине комнаты послышались уверенные шаги, и Владимир поднял голову. В прихожей появился коренастый, среднего роста мужчина в офицерской форме, с погонами полковника. Мужчины поздоровались, и отец Татьяны сразу спросил:

— Извините, пожалуйста, а вы к полковнику Кнушевицкому Леониду Станиславовичу, начальнику отдела Генерального штаба, в Петербурге, не имеете отношения?

Для Владимира это вопрос не был неожиданным, он даже в некоторой степени его предполагал, но, если честно, не здесь и не сейчас. Он вообще не любил упоминать, где и кем служит его отец. Само по себе, это не являлось тайной, но вот о том, какую должность он занимает, не считал нужным распространяться.

— Да, Леонид Станиславович — мой отец. А вы с ним знакомы?

— Не только знакомы. Учились вместе в академии Генштаба.

— Я многое мог предполагать, но это неожиданно. Мне ничего об этом известно не было. И потому вдвойне приятно! — Владимир слегка улыбнулся. (Широко улыбаться он не был приучен. И вообще, свои эмоции проявлять открыто старался как можно реже.)

Чудесный был день. А какой был стол! Хозяйки постарались. Он вспомнил, как начинали с румяной кулебяки, которую вместе готовили мама и Татьяна. (Она потом призналась, что они с мамой частенько любили «по-кулинарничать». Это было их маленькое совместное увлечение.) Уха, сельдь, ароматная и рассыпчатая картошечка, маринованные грибочки и гусь с яблоками! И белое вино! Потрясающий был стол. А на десерт бесподобный массандровский розовый мускат. Да, такие моменты запечатлеваются на всю жизнь. Володе очень хотелось, чтобы тот день остался в его памяти. Да и Татьяна позже призналась, что их домашнее знакомство было для нее очень значимо.

Родители Татьяны приняли его как родного сына. Чуть позже ее отец благодаря одной оказии побывал в Петербурге по служебной надобности, где они прекрасно пообщались с Лёней (так он нежно и как-то по-детски называл в своем рассказе Леонида Станиславовича). Глаза его светились лукавством, словно он вспоминал что-то особенное, и Татьяна могла только догадываться, о чем умалчивал отец. Ох уж эта молодецкая удаль русских офицеров… Пройтись в Петербурге по Невскому проспекту и не обратить на кого-нибудь внимания невозможно. Ведь именно там папа и познакомился с мамой, молодой и красивой девушкой, которая прогуливалась по проспекту, причем не в одиночестве.

Ох, как недавно, кажется, это было, а вот погляди ж ты, уже их дочь стала взрослой. Как быстро время пролетело. Была молодость и любовь родителей, и теперь настал её черёд прекрасных переживаний. Татьяна сама себе удивлялась, что вот так, с первого взгляда, определила свою жизнь. Приятельницы её флиртовали, с кем-то встречались, целовались, расставались, и всё мчалось по заведенному по кругу, а для нее не существовало никого, кроме… Ее разговоры с подружками неизменно касались исключительно «ее Владимира», когда из уст Татьяны звучало: «Я люблю Володю и слышать больше ничего не хочу!». «Только он!».

Вот как бывает: офицерская дочь и мужа себе нашла офицера, Их отношения развивались стремительно, впрочем, она сама и не могла себе этого представить по-другому, тем более, что их отцы и хорошо знакомы между собой были и в одном звании. Так что череда любопытных совпадений сопутствовала благополучной развязке…

2.

Они венчались в храме, и у выхода их осыпали розами. Родители Владимира приехали на свадьбу из Петербурга. Позже она часто вспоминала тот день, стоя на краю высокого холма, где внизу, у самого причала, на волнах качались лодки балаклавских рыбаков.

Романтический флёр первых месяцев совместной жизни постепенно перешёл в размеренный семейный быт, когда Володя задерживался в полку допоздна. Вечером его, усталого, Татьяна кормила ужином, и он, бывало, просто проваливался в сон, лишь успев приобнять любимую жену.

Быстро и незаметно прошли месяцы, и ровно в срок, как и полагается, Татьяна родила дочь. Ей захотелось назвать свою кровиночку не как-нибудь, а в честь своей прабабушки Александры, так что в доме появилась очаровательная Сашенька, или просто Шурочка, очень любившая играть в куклы. Татьяну забавляло, когда девочка носилась с ними по комнатам: ведь самая большая из них была, почитай, одного роста с самой Сашенькой.

Когда же она стала понимать, что и к чему, то сразу стала просить у папы и мамы, чтобы ей купили сестрёнку. Обязательно сестрёнку. Почему именно сестрёнку, она не объясняла, но братика она решительно не хотела, хотя папа страстно желал, чтобы родился сын и продолжил их офицерскую традицию. Но, слово ребёнка, как закон, а законы надо выполнять.

Конечно, и Таня, и Володя смеялись тайно над этим, понимая, что, в принципе, от них-то нисколько не зависит, кого им Бог пошлёт ещё раз, если случится такое. Но осенью тринадцатого года на свет появилась Вероника. Это сочетание двух имен Веры и Ники очень нравилось Татьяне и вселяло в неё надежду. Надежду на то будущее, когда вырастет их младшая дочь…

Да и Сашенька сразу полюбила сестрёнку, эту забавную малышку. Фарфоровые куклы были полностью забыты, и теперь она постоянно находилась около нее, и уже Татьяна, стараясь не приучать ребенка к рукам, часто отбирала крошечную Веронику из цепких, но всё-таки детских ручек Александры. Нет, как ни странно, та не плакала, не обижалась, а с каким-то стоическим духом терпела разлуку, хотя ей мама и объясняла, что нельзя ребёнка постоянно держать при себе. Саша часто разговаривала с Вероникой, когда та лежала завернутая в одеяльце и в шапочке с рюшечками и большие карие глаза упирались в старшую сестру, которая просто нависала над ней.

Спустя несколько месяцев Вероника, с помощью Сашеньки, пробовала делать свои первые неуклюжие шаги. Как и все маленькие дети, она часто слишком быстро перебирала своими шаловливыми ножками, стараясь обогнать саму себя, и если бы не старшая сестрёнка, которая уже вовсю заменяла для младшей няньку, то та постоянно оказывалась бы на полу и множество раз неизбежно разбила бы свой смешной курносый носик…

Жизнь шла своим чередом, вполне размеренным, и ничто не предвещало перемен и уж тем более таких, которые могли бы перевернуть с ног на голову их устоявшееся семейное счастье. Кто знает, к чему готовит непредсказуемая судьба и какой она будет завтра или уж тем более послезавтра?.. Человек — это всего лишь человек, а не волшебник, и даже если бы захотел предвидеть особые повороты в собственной биографии, вряд ли бы смог при всем старании. Так уж устроен не только этот мир, но и, наверное, вся вселенная. И отгадать загадку будущего не дано, ровным счетом, никому. Да и никогда.

Тем временем наступил август четырнадцатого года…

Глава 5. ЧЁРНОЕ МОРЕ. БЛУДНЫЙ СЫН. Осень 1921 года.

1.

Слащёв, захлопнув тяжёлую, металлическую дверь, ступил на мокрую палубу судна. Огляделся. Он был совсем один. Колючий ветер ударил его в лицо, и он по инерции прижал фуражку рукой. Морская стихия. Ветер пытался буравить его насквозь, словно хотел пролезть в самые потаённые уголки его души и тела.

Серое, тягучее, мрачное море вместе с чёрными, низко нависающими тучами… — «Вот так, всё сразу. Волны. Холодные, солёные брызги Чёрного моря. Недаром его зовут Чёрное! Хм… Только в солнечный день и полный штиль оно видится тёмным, синим, иногда даже кажется голубым, и таким прекрасным. Но, не в бурю! Да, не зря его зовут Чёрным! Чёрное море. Страшное море. Так порой бывают «страшные мысли, когда начинаешь о чём-то думать. А ещё бывает страшно от воспоминаний, воспоминаний того, что было тогда, в двадцатом. В Крыму. Неужели это было?»

Он старался держаться за край борта.

А внизу бурлило и бушевало море, билось о борт корабля громадными, холодными волнами. Какая мощь. Нет, не о страхе он сейчас думал, и не о том, что может быть. Господи, что его ждёт? Он, наконец-то решился вернуться в Россию, в ту Россию, которую он совершенно не знал. Он не знал, что его ждёт. Тюрьма? Расстрел? А может слава? Слава! После того, что он натворил в этой жизни? Там, в Крыму? Слава! Ну, если только он напишет книги, и расскажет честно о том, что было, чтобы люди знали. Пусть его осудят. Пусть его судят, но пусть знают, что было на самом деле, и чтобы они поняли, что такое гражданская война, когда все друг против друга. И кто такие белые, и кто такие красные — это совершенно не важно. Политическая подоплека, это что-то такое, эфемерное. Люди — вот самое главное! Люди, которые стреляют друг в друга. И не важно, кто ты в данный момент: отец, сын, брат… Хм, солдат против солдата. Отец против сына, и наоборот. Нет, это ужасно. Это страшно. Это просто вне человеческого разума…

Он стоял, размышляя обо всём этом. Почему-то вспомнился Михаил Афанасьевич, и Крым! Он тогда лежал в постели. Ему было ужасно плохо. Больно. Все эти ранения. Без марафета было никак. Он это прекрасно понимал, что только это его спасало. Спасает от той участи… Он даже не знал, как сказать. Как это может быть. Это может быть по-разному, потому-что, марафет в то время достать было тяжело.

О господи, он лежал в той халупе. Нет, это была конечно не халупа, это был домик. Он лежал на кровати с белой простыней, и сам удивлялся, когда не то чтобы что-то постирать, а просто поспать, тихо, мирно, было очень сложно. И вот так он лежал на белой простыне…

Слащёв помнил, что был в полудрёме, когда открылась дверь. Он тогда даже не сразу понял, что кто-то вошёл. Открыв глаза, увидел перед собой интересного человека (так он определил его) и пытался вспомнить, встречал ли его когда-нибудь, где-нибудь? Нет, ничего не получилось, слишком тяжело. Внезапно прозвучал вопрос:

— Как вы себя чувствуете, больной?

— «Больной? Я — больной! Я, не просто больной. Я — ужасно больной! Потому что, я сам не знаю, жив ли я, или мёртв? Что со мной будет через час, или два? Что уж там загадывать, что будет со мной, через какое-то время»…

Доктор пощупал его пульс. Слащёв понял, что это был доктор, потому что он, проверяя, считал. Яков Александрович это чувствовал, хотя ему совсем не хотелось открывать глаза.

— На что жалуетесь?

Слащёв нехотя повернул голову, и с прищуром посмотрев произнёс:

— Вы доктор?

Тот в ответ кивнул головой.

Яков Александрович вздохнул, как-то хмыкнул, словно пытаясь удивиться чему-то, но чему тут было собственно удивляться? Вот незадача-то…

— Ну на что я могу жаловаться в этой ситуации, — он заговорил медленно, с расстановкой, — после того, что со мной было? Сколько во мне побывало пуль, осколков. А сколько ещё сидит! Доктор, если вы можете что-то сделать, сделайте. Если нет, то скажите хотя бы просто добрые слова, потому что мне очень тяжело. Мне даже говорить трудно на эту тему, не то что там… жаловаться вам о том, как я себя чувствую. Да никак я себя не чувствую, понимаете. А как вас зовут?

С тем же самым прищуром, словно играя в какие-то загадки, Слащёв неожиданно спросил, глядя на осунувшееся лицо доктора. Тот приподнял бровь, и окинув внимательным взглядом больного, пытался рассмотреть его прищуренные глаза.

— Михаил Афанасьевич, — ответил доктор.

— Красивое сочетание. Михаил Афанасьевич. А фамилия?

«Странно», — подумал доктор, хмыкнув про себя. — А вам нужна моя фамилия? Ну, что вы, генерал, не стоит. Разве сейчас, это так важно?

— Ну, вы же знаете, что я генерал.

— Да, знаю. Мне ваша супруга сказала. Булгаков. Доктор Булгаков.

— Как интересно… — Яков Александрович даже хотел было улыбнуться, что давалась ему сейчас с большим трудом. Но всё равно, главное, попытался, пусть и не так, как раньше. Пусть через глубокую боль, но всё равно.

— Бул… га… ков. Доктор с такой фамилией. Фамилия, прямо, как у писателя. Звучная фамилия. — Он произнёс это очень чётко, почти по слогам, словно пытаясь насладиться этим необычным сочетанием букв и звуков.

Булгаков засмущался.

— Ой, что вы, что вы. Какое писательство, тем более сейчас, в гражданскую войну. Хотя, иногда, что-то, пробую писать. Не знаю правда, можно ли это назвать писательством в данный момент. Но, что-то пробую.

И замолчал. Он никогда ещё так интимно не распространялся о своём увлечении, тем более с больными, которых лечил. Он считал это совсем неуместным в данный момент. Выжить-бы!

Яков Александрович понимающе качнул головой.

— Доктор, у вас хорошие глаза.

Булгаков смущённо улыбнулся: — Спасибо.

Слащёв ещё раз внимательно взглянул на него и тихо произнёс:

— Лечиться коньяком, о хо-хо, Булгаков!

Это было настолько неожиданно, что доктор явно оторопел: Коньяк, да где, здесь, в Крыму, коньяк? Сейчас коньяк? Бред! Он шутит? В его состоянии это можно. Только так и можно забыть про боль, отвлечься от неё. Он это прекрасно представлял. Но только представлял. И не более того. Ну и шутки…

— А что, здесь есть коньяк? По-моему, это сейчас большая редкость.

Слащёв, словно предвкушая что-то, крякнул, и усмехнулся:

— Ну, да, согласен. Для кого-то, большая редкость. Была возможность — запаслись!

— Да, интересно, интересно! Что ещё вы такое придумали, чтобы посмешить меня?

— Ой, доктор, что вы, мне не до смеха, — снова прокряхтел Слащёв, — так, пытаюсь отвлечься. Да… — Слащёв повернул голову к окну. — И какие вы мне лекарства пропишите доктор?

— Успокоительные, больной вы мой генерал.

— Так я ж не буйный! Я тихий и спокойный, когда сплю зубами к стенке. Жена подтвердит!

— А я и не сомневаюсь! Вы редкое исключение. В нашей жизни всякое бывает.

Больной генерал лежал как раз напротив окна. Так стояла кровать. То был не сумрачный день, но и не солнечный. По крайней мере небо было светлое. «Уже хорошо», — подумал Слащёв. И потерял сознание.

2.

«Как блудный сын, мотаюсь я по свету. Ни кола, ни двора. То плыл туда. Теперь плыву обратно. Превратности судьбы военной, когда порой не знаешь сам, какую выбрать мне дорогу. Увы, и этот долгий путь привёл меня совсем не в рай. И райских кущ я не отведал. Богатый царский генерал, познал я нищету, а что ещё познать придётся мне? И сам пока не знаю, не ведаю».

В голове не было мыслей в тот момент, на палубе корабля, тащившего его по бушующему морю, к родным берегам, в его родную страну, которая на какое-то время стала для него совсем чужой и неприветливой. А он то, сам был с ней приветлив? И какого ответа на этот сакраментальный вопрос он ждал сам от себя? Ничего он не мог ответить. Ничего. Вот как жизнь повернулась. Воевал за Россию, а возвращается в неё, преданную им по воле обстоятельств, словно побитый волк. Правильно, не собака. Собака бывает брехливой, а волк никогда. Недаром говорят, что иногда надо признать своё поражение в битве, чтобы в итоге выиграть войну. А я выиграл свою войну? Может быть. Смотря, с какой позиции это оценивать. По сравнению с Врангелем, он её точно не проиграл. Война состоит из многих баталий, и в каждой своя стратегия битвы. Кутузов тоже отступил, и дал Москву спалить, а в итоге русские гарцевали по Парижу! Но ему Париж ни к чему…

«Я снова по Москве гулять хочу. Ходить по этим мостовым, наслаждаться куполами Василия Блаженного и слушать, как раньше, бой Кремлёвских курантов. Вот это и будет победа. Пусть маленькая, но моя, личная. Я вернулся в свой дом! Возвращаюсь, если быть точнее. А может правы были те, кто говорил, что расстреляют меня у этой самой Кремлёвской стены. Могут. Они имеют на это полное право. Если я расстреливал и вещал, то почему они это не смогут сделать? Судьба — индейка! А смысл? Нет, не думаю. Я не для этого им нужен. Я слишком много знаю, чтобы вот так просто, вытащить меня из Константинополя, чтобы потом взять, и поставить к стенке? Зачем это Дзержинскому? Троцкий? Чтобы поднять свой авторитет? Он у него, насколько знаю, и так большой. Я хочу снова служить России. Да, новой России. Они выиграли эту войну. Они победители, и им решать, что и как делать. Я не победитель, но я и не проигравший. Я ушёл. Отступил. Спас ли я войска? Странная ситуация. С самим собой приходится бороться».

«Старая армия умерла. Несчастные войска разложили не большевики или немцы, а внутренний враг — взяточничество, пьянство, воровство, и самое главное, утеря ощущения гордости за звание русского офицера,» — позже напишет в своих воспоминаниях Яков Александрович Слащёв…

А в эти дни Константинопольские газеты опубликовали письмо Слащёва, и после прочтения многие солдаты и офицеры задумались о своей судьбе на чужбине. Письмо было коротким, но прочитали его все.

«В настоящий момент я нахожусь на пути в Крым. Предположения и догадки, будто я еду устраивать заговоры или организовывать повстанцев, бессмысленны. Революция внутри России кончена. Единственный способ борьбы за наши идеи — эволюция. Меня спросят: как я, защитник Крыма, перешел на сторону большевиков? Отвечаю: я защищал не Крым, а честь России. Ныне меня тоже зовут защищать честь России. И я буду ее защищать, полагая, что все русские, в особенности военные, должны быть в настоящий момент на Родине».

Яков Александрович смотрел на тёмную воду за бортом корабля, и ему совсем не хотелось покидать палубу, где жгучий ветер, где солёные брызги, Он ощущал себя, словно в родной стихии боя. В мирной жизни, которая его совсем не прельщала, он себя не видел. Только боевая часть. Он мечтал только об этом, и ни о чём другом мыслей сейчас не было.

Глава 6. КНУШЕВИЦКИЙ. Германская окопная.

Фельдфебель Башмаков.

Из блиндажа, чертыхаясь вышел грузный и уже не молодой фельдфебель, с красным от полученного нагоняя лицом, и смачно сплюнув, гаркнул во всё своё прокуренное горло:

— Часовой, твою мать, ты где?

Но, рядом, в окопе, никого не было. Словно злой дух всех смыл куда-то. Он повертел головой, и зарычал:

— Убью, скотина! Вот только покажись мне, гнида! Распустились, вашу мать! Надо на посту стоять!

И тут, из-за угла соседнего окопа показался рядовой Сыромятников, весь какой-то помятый, в шапке набекрень, вроде трезвый и с винтовкой в руках, качая у себя перед носом длинным штыком, с самокруткой в зубах. Она дымила. Непонятно отчего, он усмехнулся, крякнул, и глядя в упор на взъерошенного фельдфебеля, который готов был его разорвать на части, заплетающимся языком промямлил:

— Я тут, ваш бродь! Стою на месте, как положено!

— Ты где шлялся, дубина стоеросовая, я тебя спрашиваю. Ты здесь должен быть! Ясно тебе! Стоять на посту, а не бродить по окопу.

— Я не бродил! Я с… — и он икнул, — по нужде ходил! Терпеть не мог, не чуял ног! Мне что теперь, здесь… — и он снова икнул, — всё справлять?! Боёв не видно третий день, немчуре воевать сегодня видно лень! — раздухарился часовой, периодически икая.

— Что? — заорал фельдфебель, — стихами тут решил размяться! Ну, ты мерзавец, у меня смотри! — и с размаху, так врезал часовому, что у того искры вылетели из глаз, и он пулей отлетел на бруствер.

— Я покажу тебе стихи, едрёна мать! Смотрите, Пушкин отыскался!

И передёрнув плечами, Башмаков, потирая кулак, сплюнул себе под ноги.

Часовой, приходя в себя от мощного удара, медленно сполз на дно окопа, икнул, и чуть не проглотил чинарик. Выплюнув его и вытирая рукавом кровь, которая обильно хлынула из носа, кряхтя и безмолвно шевеля губами, с трудом поднялся с земли. Фельдфебель был злой, как собака. Морда красная. Нос картошкой. Глаза выпученные. Мужик мужиком и рот башмаком. Недаром и фамилия у фельдфебеля была подходящая — Башмаков. Старый служака. Воевал с четырнадцатого, да ещё до этого сколько лямку тянул. Всю жизнь в армии. Семьёй не обзавёлся, остался один одинёшенек. Фельдфебель понял лишь одно, что этот хлюпик напомнил ему себя — молодого, молодцеватого солдата… Только когда это было? А тут ещё война три года, тьфу ты нуты, проклятая война…

Из-за угла окопа появился капитан Кнушевицкий. Увидев солдата с разбитым носом, жёстко спросил:

— Что случилось, фельдфебель?

— Уму-разуму учу! Чтоб по нужде с поста не бегал. Ишь моду взяли, пост покидать! Я тебе отойду! — и снова погрозил часовому. — Расстреляю сукинова сына, ты меня понял?

Солдат молчал, боясь ответом снова нарваться на огромный кулак фельдфебеля.

— Вот что революция делает с людьми! — Кнушевицкий остановил свой взгляд на солдате, задумчиво пробежал глазами сверху вниз, словно увидев его впервые. С чего бы это, будто он его не каждый день видел, а вот только сегодня, первый раз. «Совсем красные разложили солдат. Скоро воевать с немцами будет не с кем. Нет, надо заканчивать этот бардак! Царь отрёкся от престола. И что теперь? Штык в землю, и домой?»

— Башмаков, ты за царя или за демократов? — неожиданно задал вопрос -капитан, глядя в глаза фельдфебелю.

— Так нет царя!

— И что? Теперь, нам с немцами брататься-целоваться надо? — Кнушевицкому хотелось понять, а что думают на этот счёт нижние чины. Ситуация на фронте непонятная. Не пойми, чего. То немцы стреляют, то замиряться желают, то опять начинают палить. Дурь какая-то, а не война. Листовки стали появляться в полку с призывами, «войне конец!»

— Ну что, Башмаков, Россию немцам отдадим, а?

— С какой это стати, мы немцам что-то отдать должны? — удивился Башмаков, он стоял, непонимающим взглядом упёрся в глаза капитану. «Подобострастный, — подумал Кнушевицкий. Такой предать не должен! Август семнадцатого. Господи, три года пролетело, как один миг! Явное затишье перед бурей!» — он изучающе посмотрел на фельдфебеля, и наконец осознал, что сам толком не знает, чего он от него хочет. А чего он вообще от них хочет? Три года война. Революция. В Питере говорят, уже начались перебои с хлебом. Может, и правда, пойти на мировую с немцем, и дело с концом? А тем-то что надо? Земли! Вот что им надо!

Кнушевицкий резким взглядом упёрся в немигающие глаза фельдфебеля, потом часового. «Хрен им, а не русской земли!» — выругался он про себя, но вслух ничего не произнёс…

В памяти всплыли картины семейной жизни: любимая жена, дети…

Это сразу изменило его настроение и ругать солдата, или фельдфебеля как-то расхотелось. Причуды войны. Закурить что-ли? Он достал из кармана шинели пачку дорогих папирос, которые (вот беда) уже заканчивались. «Скоро так и до махорки доживу!». Достал спички и прикурил. Мягкий аромат приятным щекотанием прокатился по горлу, на что Башмаков несколько завистливо заметил:

— Хороший табак за версту чую! — и тоже полез за папироской.

— Где-бы нам такого табачку раздобыть? — неожиданно вымолвил часовой, повернувшись к фельдфебелю, словно боясь посмотреть на офицера.

— У немцев! — вскользь бросил Кнушевицкий, и откинул погасшую спичку в сторону.

— За языком что-ли сбегать, табачком разжиться, — часовой довольно улыбался, будто сочного арбуза кусок съел, и непонятно для чего, перекидывал винтовку словно мячик из одной руки в другую.

— Попробуй! Один только не ходи, а то сил не хватит! — почти серьёзно произнёс капитан, и не обращая внимания на часового и фельдфебеля, развернулся и пошёл по окопу в сторону кухни.

— Война войной, а обед по расписанию! Ясно? — изрёк Башмаков. — Смотри у меня. Табачку ему захотелось… — и покачал здоровым кулаком у часового перед носом. — Я тебе!

Глава 7. КРЫМ. ПОСЛЕДНИЙ ОПЛОТ.

1.

«Странные ощущения возникают от возвращения. Коловращение жизни. Бег по кругу. Сначала бежишь в одну сторону, потом совершенно в другую. Чего-то ищешь, а когда находишь, то понимаешь, что искал совсем не то. Совсем не то, к чему твоя душа стремилась! Душа искала лишь покой. Какой покой? И где покой? Неведом он совсем. Никак. Не моё это. Точно. Совсем не моё. Моё место в строю, на фронте, в бою. Впереди всех! Вот за бортом вода. Холодная. Никогда не прогревается. А как она может прогреться, чай не лето. Холодно. А мне холодно? Чёрт его знает. Не знаю, холодно мне или нет. Только раны ноют. Они всегда ноют. Смотрю на эти волны и ноют они, как вся душа моя ноет. Она теперь всегда будет ныть. Неприкаянная душа. Пока не успокоится — она будет ныть. А как она успокоится? Видно только смерть меня успокоит. Смерть? Вот ещё?!…

Через столько пройти, что забыть невозможно. Расстреляют меня, ну и будут правы. Я расстреливал — расстреливал! Вешал? Вешал. Я хоть одно своё слово нарушил? Нет! Я говорил им, что должен быть порядок? Говорил! И что тут непонятного? Мародёров только так можно проучить. По-другому они не понимают, как и бандиты. Во время войны иначе нельзя. Я что-то делал неправильно, господа-товарищи? Скажите мне, если я был не прав! Если не прав — расстреляйте меня сразу, чего со мной церемониться! А иначе, зачем меня тащить снова в Россию из Константинополя? Зачем? Красивый суд устроить для истории, и показать, как наказали генерала, который вешал и расстреливал красноармейцев. Ха, насмешили. Как сказал бы Станиславский: — Не верю! Вот и вам, господа хорошие не верю. Чтобы мне там ни Врангель, ни другие не говорили. Время было такое. Война была. А кто прав, кто виноват — время рассудит! Я не судья ни себе, ни другим! Поступал так, как считал нужным. Необходимым. И по-другому не мог. Иначе бы меня те же местные бы тогда не поняли. Зато они все знали, что я люблю порядок! Нина подтвердит. Только она одна знает, чего это мне всё стоило. Она одна. Два раза меня с того света выдёргивала. На себе выносила. Маленькая, худенькая женщина. Я знаю, она любит меня. Потому и весь тот год в Крыму со мной рядом была ординарцем и сейчас со мной. То был исход. А сейчас — возвращение? Возвращение в Крым! Вот какие бывают превратности судьбы. Мог ли я тогда, год назад даже представить себе, что так будет? Я год держал Крым в руках. Год!..» — Яков стоял на палубе, когда его воспоминания больше, похожие на размышления о прошлой жизни, прервал голос Нины, которая появилась на палубе как-то тихо, совсем незаметно. Так бывает, когда солнце выглядывает из-за туч и освещает серую мглу своим ярким светом. Она подошла к нему, взяла его под руку и тихо произнесла, смотря вдаль, на море, туда, где скоро должен был появиться Крым:

— Опять вспоминаешь, как всё было, как отплывали мы тогда?

— Того уж не вернуть. В глазах лишь всполохи огня. Последний пароход. Тот бой, когда я на машине повёл людей в последний раз.

— И пулемётная стрельба тебя скосила.

— И только ты меня спасла.

Нина стояла рядом, смотрела на волны, а в глазах отражались лишь взрывы, стрельба. Потом всё это куда-то исчезло, и только паровозные гудки звучали в ушах, да постукивали колеса на стыках рельс. И тут, возможно машинально, она вспомнила товарный вагон, в котором томились шесть молодых мужчин. Это были комсомольцы, которых арестовали тогда за прокламации. Словно стояли они у неё перед глазами, и просили пить. Она сжалилась и принесла им воды. Люди всё-таки, хоть и коммунисты. Молодые ещё. Их хотели сразу расстрелять, но Яша почему-то не дал этого сделать. Видно у него были другие планы на этих бедолаг. Помнила, что только у одного из них были какие-то особые бумаги, вернее, говорили, что были, но он их вроде как успел спалить в квартире у одной певицы, куда заскочил раненый, во время уличных боёв в Севастополе.

Зато, как сейчас всё помнит: после того, как поезд, в котором они ехали, и где находился их штабной вагон, остановился, через несколько минут открылась входная дверь, и по ступеням, в чёрной рясе в тамбур неожиданно поднялся священник. Она даже не сразу поняла, сколько батюшке лет, но старым он не выглядел. Нина остановилась, замерла и увидев, как перед ней вырос священнослужитель, машинально, по инерции, громко сказала, как отдала приказ: — Стоять!

Батюшка вытянулся в струнку и тоже замер. Оглядел коридор, в котором он оказался и уставился на женщину в военной форме. Для него это явно было новостью, чтобы женщина, да ещё и молодая, на фронте и в военной форме. Кто она? — видимо подумал батюшка, но сказать ему было нечего в данный момент. Нина оценивающе его осмотрела и также быстро поняла, что батюшка пришёл к генералу по какой-то надобности. Остальное следовало уточнить. И строгим голосом произнесла:

— Обождать здесь! — и пропустила его в вагон, где располагался штаб генерала, потом слегка смягчила тон, и спросила:

— Как к вам следует обращаться?

Батюшка замер от такого неожиданного вопроса со стороны этой маленькой, хрупкой женщины в военной форме, и повернувшись к ней, произнёс:

— Отец Вениамин, — он поклонился, и прошёл внутрь. Остановился, осмотрелся, и продолжил: — В прежние времена — «Ваше святейшество». Был рукоположен епископом Севастопольским… Мне бы повидать генерала Слащёва… — и чистым, евангельским взглядом посмотрел на женщину в форме. Она достала папиросу, и негромко ответила: — Ждите!

И стала закуривать. Потом посмотрела на батюшку и уточнила:

— Уехал в Симферополь… Большевиков арестовывать… Вы курите?

Батюшка молча мотнул головой, явно отрицая своё отношение к курению. Не божеское это дело, и критически осмотрел молодую девушку в военной форме. Нина заметила его проницательный взгляд, и словно переспросив, ответила ему:

— Что? Дым не переносите? Удивлены? Теперь война. Не время носить кринолины.

Отец Вениамин лишь вздрогнул, непонятно отчего, и будто в оправдание тихо произнёс: — У меня ряса!

Нечволодова укоризненно на него посмотрела, и затянувшись, а потом смачно выпустив дым в потолок, слегка на распев сказала, как пропела:

— Тогда не тряситесь, как осина. Не в ЧК на допросе.

Вениамин на радостях, выдохнул:

— Я отсидел неделю под арестом. Пока белые не освободили. Следователя моего приговорили к расстрелу. А я ходатайствовал.

Нина зыркнула на него недобрым взглядом:

— За убийц?! — и цыкнула, как на мужика, хотя в душе понимала, что это не просто мужчина перед ней, а священнослужитель, да ещё и в большом чине. Но ей сейчас было не до этого. Зато Вениамина, чувствовалось, как трясло от его же воспоминаний…

— Красную власть просил. Теперь белую… О заступничестве. У меня до генерала Слащёва дело имеется.

Он хотел ещё что-то сказать, но в это время в штабной вагон зашёл начальник конвоя Слащёва капитан Мезерницкий, и батюшка увидел перед собой молодого, красивого офицера, и машинально про себя подумал: «лет двадцать пять, не больше. Только служба поди началась, а тут война, революция…»

— Нина Николаевна! Интендант просил вас в третий вагон, — и Мезерницкий отдал честь.

Нечволодова развернулась, затушила в пепельнице на столе папиросу, и бросила, уходя вслед, Вениамину:

— Ладно. Ждите! Яша скоро приедет.

Батюшка стоял замерев, не зная, что и делать. И хорошо, что молодой капитан его спросил:

— К генералу Слащёву?

Вениамин, чтобы легче стало, выдохнув и слегка кланяясь, заискивающе, глядя в глаза капитану, произнёс:

— Да, Ваше благородие!

Молодой капитан понял, что батюшка его стесняется, а может даже и боится, мало ли чего может быть. Всяко бывает на войне. И попытался тем самым его успокоить:

— Ну, полноте! Епископ вроде генерала, а я всего лишь капитан… Яков Александрович должен вернуться. Если день без повешенных, то скоро.

От этих слов батюшка икнул, и закатив глаза, стал креститься:

— Царство небесное! Спаси и сохрани!

Мезерницкий только хмыкнул: — Да вы присаживайтесь. — и придвинул священнику стул, — В ногах правды нет!

Вениамин покачал головой, медленно сел на стул и сказал размеренным голосом, подтверждая свою мысль: — Правды сейчас нигде нет.

И замолчал. Ненадолго. И явно, что-то, вспомнив, посмотрел на молодого капитана и спросил:

— Извините… Что за форменная барышня меня пустила?

На это Мезерницкий снова хмыкнув, лишь удивился:

— Где же вы барышню видели?

Теперь пришло время удивляться батюшке. Вениамин недоверчиво посмотрел на капитана, провёл глазами в сторону двери и боясь ошибиться, мягким голосом добавил к своим рассуждениям:

— Такая худая, с серыми сумасшедшими глазами, господи помилуй, коротко стриженная, нервно курившая папиросу за папиросой.

— Нечволодова, ординарец генерала Слащёва! — отчеканил Мезерницкий. Для него это было так естественно, что он уже давно не придавал этому никакого значения — кто перед ним — мужчина или молодая женщина.

— Ординарец? — продолжал удивляться Вениамин. Он не верил ни своим глазам, ни своим ушам. Для него это было настолько неожиданно, что даже его существо не находило слов…

— Нина Николаевна. Можно просто… жена.

— Да??? — у него глаза на лоб полезли от такой новости. — Жена… и тут же добавил: «И сказал ангел: «Жена сия есть святая Мария, мать Господа» … И перекрестился.

Капитан посмотрел на батюшку, понимая лишь то, что война отодвинула всех от церкви в прямом смысле, но не в переносном. Война войной, а Господа надо не забывать. Он всё видит. И словно пытаясь оправдать поступок своего начальника, нежно добавил, сам не ожидая от себя такого:

— Да вы не думайте — бабёнка, война, не место. У неё два креста за германский фронт. Ещё до Брусиловского прорыва. Она Слащёва с того света спасла. И в атаку пойдёт, и бинты наложит. Без неё Слащёв пропадёт… Ошибётся с кокаином…

У Вениамина даже глаза дернулись: — С кокаином? Однако!!!

Мезерницкий вскочил со стула, хотел что-то резкое сказать, но опомнился, и подойдя к окну лишь произнёс, смотря куда-то вдаль:

— А вы, батюшка, попробуйте в седле скакать на вражескую позицию с пулей в брюхе… Без кокаина не получится… красивой смерти.

На что Вениамин, закатив глаза, лишь возразил:

— Господь всех призовёт! — И перекрестил воздух.

Капитан вернулся и снова сел на стул, проницательно смотря в глаза батюшке, продолжил свой рассказ:

— Весной Якова Александровича ранили сильно. На Ак-Монайских позициях. Три пули из пулемёта в живот. У Слащёва жар и беспамятство. А тут вышло отступление. Сестра милосердия взвалила раненого на лошадь — и в тыл. Еле выходила. Теперь при Слащёве и днём и ночью. Ординарец Нечволодова.

— А как же… закон Божий?

— Полный порядок, батюшка. Не переживайте. Всё чин по чину. Яков Александрович женился.

— Я уж думал… — и батюшка только и успел почесать свою бородку, как открылась дверь и в кабинет-вагон резко вошёл Слащёв одетый в красные шаровары и белый китель. На голове красовалась папаха.

Вениамин выдохнул: … — Не дождусь.

Капитан встал по стойке смирно.

— Вольно, — бросил Слащёв, и сразу прошёл к Вениамину, и тут же жёсткий вопрос в лоб:

— Небесное воинство? Чем обязан?

Батюшка встал и стал кланяться: — Вениамин. Владыка Севастопольский.

Он осмотрел генерала с головы до ног, нисколько не смутившись его дивным видом, благо был уже наслышан о его особенных манерах одеваться. У каждого, свои причуды, только и подумал он про себя, как Слащёв пожал ему руку:

— Рад! Садитесь!

Вениамин осторожно сел. По рассказам посторонних, он генерала себе таким и представлял, хотя и было какое-то смутное сомнение, но оно было где-то там, в глубине души, и наружу не вылезало. А Слащёв как ни в чём не бывало, продолжил:

— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным. Обещаю вам, что для вас ваша откровенность не будет иметь никаких последствий, — и посмотрел ему прямо в глаза, — Всё между нами.

Батюшка лишь перекрестился и даже не охнул, а как-то спокойно, видно и сам не ожидал от себя такой смелости с военным, произнёс:

— Что вы, Бог с вами, генерал. Я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никакой тайны из них делать не намерен. Я… в поисках заступничества… — и приподнялся со стула.

Слащёв понял и махнул рукой:

— Жаловаться будете? Садитесь!

Батюшка Вениамин тут же сел, и сразу продолжил, о чём так хотел сказать напрямую генералу:

— Не могу указать, что воинские части всегда ведут себя как следует…

Слащёв ударил себя по коленке:

— Грабят?! Чеченцы?!… Никакого сладу! Пошлю их на Тюп-Джанкой. Там бедные татары. Грабить некого!

Вениамин как-то жалостливо посмотрел в глаза Слащёву:

— Они же воюют на нашей стороне…

— Мне говорят — грабежи не доказаны, а в бою горцы спасут всё! — и он снова ударил себя по колену: — Вздор! Это ещё Лермонтов знал. Расформировать и выслать на Кавказ!…

Вениамин качал головой в знак согласия:

— Беглецы запрудили Крым. Расселись по деревням. Шайки голодных людей живут на средства населения. Моих прихожан.

Рядом стоявший Мезерницкий решил вступиться за голодных солдат, пытаясь скрыть своё возмущение теми обстоятельствами:

— Части по три — пять месяцев не получали довольствия… Что ни город, то штаб, что ни деревня, то банда.

И Слащёв сделал из этого свои выводы и обратился к Мезерницкому:

— Мстислав Владимирович! Принимайте меры! — и повернувшись к Вениамину, лишь развёл руки: — Сколько могу!

На что батюшка заметил: — Власть, опирающаяся на доверие населения… Но Слащёв его перебил:

— Ну это пустяки, когда нужно бить большевиков!

А Вениамин продолжал:

— Всюду жалобы на злоупотребления старой администрации…

И Мезерницкий уточнил:

— Во главе гарнизонов Крыма стоят лица старого режима.

На что Слащёв сразу предложил:

— Назовите их! Я с ними живо расправлюсь… — и тут же добавил, словно вспомнив о какой-то заначке: — А знаете, я везу с собой шесть большевиков. Да-да. В этом поезде.

Вениамин, услышав это, даже удивился: — Каких большевиков?

На что Слащёв откинулся на спинку стула и укоризненно произнёс:

— Отпетых! В Севастополе сейчас неспокойно. Идёт сильнейшая пропаганда. Малейшие волнения в тылу могут всё погубить. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, на которых мне указали. Теперь везу на фронт.

— Зачем же вы их везёте?

— Вы думаете, что я их расстреляю? Нет! — и он усмехнулся, мысленно представляя, чем должна закончится эта эпопея с большевиками. — И не подумаю! Велю вывести за линию наших позиций и там отпущу… на все четыре стороны. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия…

Слащёв взял со стола бутылку, плеснул из неё в стакан горилки и тут же выпил.

Вениамин молчаливо смотрел и слушал генерала.

— Рабочие обещали сидеть тихо. У меня с ними уговор. До первого марта.

— Почему только до первого марта?

Слащёв выдохнул, и сказал:

— Тогда всё решится. Удержим Крым или нет.

Батюшка всё понял:

— Господь с Вами! — и встал. — Мне пора. Обратно. В Севастополь.

Слащёв только развёл руками, несколько по театральному, видно пёстрый костюм настраивал его на такой комический лад, хотя голос был по-прежнему строгий и монотонный:

— Не смею задерживать. Вот если бы Господь подкинул мне пару рот своих ангелов. Вы уж похлопочите. Молитвами.

И провожая батюшку к выходу, добавил:

— Будете в Севастополе, скажите всем: Слащёв Крым не сдаст.

— Непременно… — И поклонившись генералу, батюшка покинул вагон.

Слащёв взял в руки шашку, и уже обращаясь к Мезерницкому произнёс:

— Мы должны спасти Крым. Последние убежище белых армий.

— Какова наша диспозиция?

Генерал стал что-то чертить шашкой на полу.

— Деникин катится к Новороссийску. Генерал Шиллинг отходит к Одессе. 13-я армия красных наступает на Крым.

— Красные одной дивизией нас прихлопнут.

— Может и прихлопнут. А может и подавятся. Данные аэропланов есть? Где красные?

Мезерницкий быстро достаёт из планшета документы и протягивает:

— Да! Из Мелитополя и Бердянска. 13-я армия красных: 3-я, 9-я, 46-я и Эстонская дивизия. 8-я и 11-я кавалерийские дивизии…

— Подай бумагу!

Мезерницкий тут же разворачивает и держит в руках большой лист бумаги, на котором Слащёв начинает рисовать контур Крыма.

— Це Крым! Захватить его легко! А вот удержать… невозможно. Береговая линия вон какая длинная. Везде караулов не поставишь. Залив в брод перейти раз плюнуть. Десант высадить можно тут, тут и тут.

На что Мезерницкий заметил: — У красных нет кораблей.

— Правильно. Они попрут в лоб. Через Перекоп.

И Слащёв стал рисовать стрелку наступления.

Мезерницкий посмотрел на карту и изрёк:

— Зароемся в землю и умрём.

На что Слащёв резко возразил: — Нет. Мы отойдём в тыл.

— Тыл?

— Да, Мстислав Владимирович. В тыл! Как там у Пушкина?

«Надо рать убрать с границы

И поставить вкруг столицы.

Мы же в стольном граде сём

Яств и питий запасём.

Враг увидит, что столица

Ест и пьёт, и веселится,

Он от страха задрожит.

Без оглядки побежит!»

— Не понимаю я вас, Яков Александрович!

— Что имеется на Перекопе?

— Четыре старых орудия и несколько окопов с проволокой. Зимой на Перекопе жить негде…

Вспомнил полковника Кнушевицкого, его красавицу жену. Видел их как-то раз… Слащёв довольный посмотрел на Мезерницкого, и поводив шашкой по карте произнёс:

— Вот и предоставим эту пустыню противнику. Пусть мёрзнет! А мы посидим в тепле. Я совершенно не признаю сидения в окопах. На это способны только хорошо выученные войска. Мы не выучены! Мы слабы! Можем действовать только наступлением. И нам необходим быстрый подвоз войск к месту главного удара.

— Подвод мало. Их сбор озлобляет население.

— Значит построим железную дорогу, — Слащёв был бескомпромиссен.

— Как? Из чего? Какими силами? — Мезерницкий просто ничего не понимал. Он был ошарашен таким решением генерала.

А Слащёв продолжал рисовать шашкой по карте.

Мезерницкий лишь водил глазами, следя за ней.

— От Джанкоя до Перекопа. Снимем рельсы с других веток. Пусть кладут рельсы прямо в степь. Сверху присыпаем землёй.

— Поезда не поедут. — Мезерницкий лишь машинально отвечал, не поднимая глаз. — Сумасшествие.

— Поедут! Куда денутся. Медленно, но поедут. Двенадцать миль в час. Этого достаточно. Ни подвод, ни лошадей. На Перекопе поставим роту охранения. А резерв разместим у Ушуня. — И Слащёв поставил на карте крест, а точнее его изобразил. — Красные ворвутся в Крым, чтобы сбросить нас в море. А мы двинем бронепоезда и танки. Развернём кавалерию Морозова в лаву. Пошумим как следует. Напугаем красных — и назад в Крым. Исполнять!

Мезерницкий свернул лист и ответил коротко и ясно: — Слушаюсь!

На выходе он встретил Нину, она возвращалась из соседнего вагона.

2.

Судно медленно рассекало холодные волны. Слащёв продолжал смотреть на водную гладь. Осеннее серое море. И тут он почувствовал, что к нему приближалась Нина. Его любимая Нина.

— Что-то я проголодался. Не пора ли нам пообедать, повернулся Яков на её шаги. Она подошла вплотную, взяла его под руку, и положила голову к нему на плечо.

День был в разгаре, и подошло время обеда. Странно, почему воспоминания всегда появляются в голове именно в тот момент, когда хочется кушать. Вот так всегда — война войной, а обед по распорядку. Ещё подумав так с минуту, Слащёв изрёк:

— Как ты думаешь, ещё не скоро появится береговая линия?

Нина смотрела в даль, но на горизонте пока, кроме моря ничего другого она не видела.

— Год назад она казалась такой длинной. Она вселяла надежду. А мы её не удержали… — и Слащёв на время замолчал.

Глава 8. МАССАНДРА. Надо пить вино, а не читать газеты.

1.

Симферопольские мальчишки с утра уже бегали с газетами в руках, и кричали, что есть мочи: «Слащёв разбил красных на Перекопе! Вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов!». Обыватели частенько останавливали мальчишек, совали им в руки монетки и с удовольствием тут-же разворачивали свежие утренние газеты, чтобы насладится совершенно неожиданными новостями с фронта.

— Как вы считаете, газеты не врут? — один мужчина в клетчатом костюме обращался к другому, в синем пиджаке, сидя за столиком летнего кафе, и периодически прикладываясь к кружке с чаем. Утренний моцион.

— От Слащёва всего можно ожидать! Одни говорят, он есть…

— А другие? — удивился тот, что в клетчатом.

— А кто его знает. А может его вообще нет и никогда не было. Вы его видели?

— Нет! Не видел! Зато повешенных по его приказу видел. С мешками на голове. Страшно жутко, ей Богу! — и человек в клетчатом костюме перекрестился. — Всё может быть!

2.

Штабной поезд Слащёва, как всегда стоял в самом конце тупика. Так ему было удобно, чтобы никто не мешал. И он не привлекал к себе внимания. В Массандре пока было тихо и спокойно. Можно было с удовольствием опрокинуть бокальчик вкусного вина. Кто какое любит. Кто портвейн тёмно-красный, а кто розовый, такой ароматный. А кому Мускат подавай. У всех вкусы разные. Крым есть Крым! Тут бы отдыхать, природой наслаждаться, а не воевать и не стрелять. Ох, как это всё надоело. Всем уже надоело. И Слащёву тоже кстати, всё это надоело. Он уже хотел замириться с красными, и вроде как Фрунзе даже предлагал. Но вот его, так сказать окружение, да Врангель, не то что не поддержали, а категорически не соглашались на это. Как шутила Нина Николаевна: «Осталось только попугая кормить грецкими орехами». Что она периодически и делала, когда оставалась одна, если Яша уезжал «воевать», как она шутила. Повоюет, повоюет, парочку повесит и вернётся. А что ещё ей делать, как лишь бутылкой шампанского и молотком разбивать скорлупки, хоть и не золотые, но орехи всё-таки. Да уж, орешки не простые. Во время войны любые орехи становятся не простыми. Ну да, почти золотыми. Ужас! Вот и сейчас, она кормила попугая орехами, колола их и кормила, колола и кормила. Ешь, птица! Радуйся!

— У животина-животинушка, ты такая… — ласково так, и она иногда даже улыбалась, глядя на жующего попугая. — Молодец! Ешь! Ешь! Яков Александрович любит, когда ты много кушаешь! И мне приятно! Ты жуёшь, и я иногда жую. Так веселей. Во, гляди, кто-то к нам с тобой идёт, — и она обернулась на стук сапог.

В салон вошли Морозов и Мезерницкий, разговаривая на ходу, и даже чем-то довольные, судя по их лицам. Мезерницкий от удовольствия весь светился:

— Василий Иванович! Разрешите поздравить! Донцы аж гнали красных до самого Перекопа! Этак мы их скоро разобьём, как считаете?

Морозов явно не принимал поздравления в свой адрес, слегка отмахиваясь рукой, словно говоря, ну бросьте, что вы в самом деле, разве это я?

— Благодарить надо не меня. Генерала Слащёва. Это он «сочинил» капкан, куда угодил противник, как по нотам. Тактика!

Услышав это, Нине Николаевне даже стало интересно, и на секунду она отвернулась от попугая.

— Сообщите подробности, Василий Иванович?! — Мезерницкий даже места себе не находил, как ему хотелось всё разузнать, на что Морозов, понимая, что от него ждёт капитан, стал ему подыгрывать, словно актер партнеру на сцене:

— Извольте!.. Как только 46-дивизия красных подошла к Перекопу, Славянский полк дал пару залпов, снял замки с орудий и тикать…

— Ха! — и Мезерницкий засмеялся, а Морозов продолжал:

— Красные, не ожидая такого подвоха, втянулись в перешеек.

— А дальше? — Мезерницкому было явно не в терпёж от такой новости, и он конечно ждал «вкусного» продолжения боя.

— А вечером Виленский полк, опираясь на пулемёты, остановил их продвижение. Бой замер в темноте. В тылу началась паника. И тут Деникин шлёт Слащёву запрос: «По сведениям от англичан, Перекоп занят красными, что вы думаете делать дальше в связи с поставленной задачей?» А, каково? А Яков Александрович ему в ответ, словно так и надо: «Взят не только Перекоп, но и Армянск. Завтра противник будет наказан». Точка. В тылу паника. Все складывают вещи. Губернатор Татищев беспрестанно запрашивает штаб о состоянии дел. Я со своими донцами ночевал у Мурза-Каяша, а утром мы обратили противника в паническое бегство. И тут Яков Александрович телеграфирует губернатору: «Вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов». А, каково. …Кстати, а где он сам? — и возможно не нарочно повернулся в сторону Нечволодовой. Нина лишь негромко им сказала, продолжая кормить попугая:

— Телеграфирует в ставку!

— Про «Всю тыловую сволочь»? — ухмыльнулся капитан.

— Наши газеты уже раздули из этой фразы сенсацию. — И Морозов повернувшись, обратился к Нечволодовой: — Нина Николаевна. Достаньте-ка нам свежих симферопольских газет. Очень уж интересно, как войну преподносят у нас в тылу.

На что она заметила: — Газеты надо не читать, а курить! Держите эти глупости, и бросила им пачку газет на стол, что лежали рядом с ней.

Мезерницкий тут-же схватил одну газету: — И мне позвольте!

Морозову тоже стало интересно, и он развернул газету, ища глазами по заголовкам: — Ну вот! Как я и ожидал! Вы только послушайте, и начинает читать вслух: «После случайной победы Слащёв допивается в своём штабе до того, что заставляет катать себя ночью по Сивашу в телегах, не давая солдатам спать.» — Нет, вы представляете? — и он стал возмущаться газетной дерзости, на что Мезерницкий заметил:

— Где ж им понять?! Обойдут нас красные по льду Сиваша. С артиллерией или без. У меня, Василий Иванович, заметка похлеще. Оказывается, нет вы только подумайте, и громко, вслух стал читать: «Никакого генерала Слащёва не существует. Это вымышленная фигура. Под этим именем скрывается великий князь Михаил Александрович — брат покойного государя-императора. Михаил счастливо избежал расстрельной пули и теперь мстит большевикам в крымских степях».

От такой неожиданности Морозов слегка удивился: — Великий князь жив?

— Выходит, что да! Нина Николаевна, как вам это? Не хотите ли быть великой княгиней? Может теперь к вам следует обращаться «Ваше высочество»? — и Мезерницкий расплылся в улыбке.

— Ещё чего! Вздор! Ерунда! Моветон! — и как ни в чём не бывало, всё так же продолжала кормить попугая. А тот проглотит, и воды попьёт из чашки.

Морозов откинул в сторону газету, и тут же взял другую. И снова чуть усмехнулся: — А здесь и вовсе трогательная история. Вот послушайте: «Красные вели безбожный обстрел наших позиций. Вдруг прямо перед окопами появился автомобиль, откуда вышел Слащёв. Обошёл офицеров и солдат. Сообщил, что вслед за ним идут сильные подкрепления в лице французских и греческих войск. Войска отвечали громким „ура“. Слащёв вошёл в свой автомобиль и в эти мгновения три пулемётные пули попали ему в спину. Как подкошенный, Слащёв сел на сиденье автомобиля, и в тот же момент шофёр пустил автомобиль быстрым ходом вперёд. Никто на позиции не заметил, что их любимый начальник ранен. Никаких французских и греческих подкреплений за Слащёвым не было, но одно его личное появление на позиции спасло положение…»

— Совсем не правдивая история, — только и хмыкнул Мезерницкий.

— Но правдоподобная… заметил Морозов. Не верить в это он не мог. Слащёв и не через такое проходил.

— Это мы у Нины Николаевны можем спросить, и Мезерницкий обратился к Нечволодовой. — Она всё про ранения генерала знает. Так было дело?

— Совсем не так! Он три пули в живот получил. Фистула не заживает. Без кокаина сильно болит.

Морозов заглянул в газету к Мезерницкому: — Что ещё пишут, капитан?

— У меня целая канонада критики. Слушайте! «Хороший строевой офицер, генерал Слащёв, имея сборные, случайные войска, отлично справляется со своей задачей. С горстью людей среди общего развала он отстоял Крым. Однако полная, вне всякого контроля, самостоятельность, сознание безнаказанности окончательно вскружили ему голову. Неуравновешенный от природы, слабохарактерный, легко поддающийся самой низкопробной лести, плохо разбирающийся в людях, к тому же подверженный болезненному пристрастию к наркотикам и вину, он в атмосфере общего развала окончательно запутался…»

И в это время на улице зазвучал автомобильный гудок. Нина Николаевна сразу подошла к окну и посмотрела на улицу.

Морозов лишь спросил: — Что там?

— Яша приехал. В автомобиле. Запутался… — и усмехнулась.

В кабинет вошёл юнкер Сагацкий, у него в руках был ящик «Массандры».

— Разрешите войти?

Увидев ящик отборного вина, Мезерницкий лишь удивился:

— По какому случаю?

— Юнкер Сагацкий. Генерал Слащёв велел доставить ящик. Из автомобиля.

Юнкер осмотрелся, решая, куда его поставить, но пока он размышлял, к нему подскочил уже Морозов и достал из ящика бутылку вина, и рассмотрев её, подтвердил: — Действительно «Массандра»! И обратился к юнкеру: — Ставьте на стол.

Осмотревшись ещё раз, юнкер поставил ящик на стол, и быстрым шагом направился к выходу, но тут появился генерал Слащёв и приказал:

— Отставить! Завтра отвезёте депешу командиру Константиновского училища. Будете пировать с нами.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство! — только и ответил молодой юнкер. Приказ, есть приказ.

— Снимайте шинель — и к столу!

Морозов по-прежнему лишь удивлялся:

— По какому случаю «монплезир»?

— Выпьем за победу и выговор от Деникина! Здорово мы их всех напужали! — Слащёв повеселел.

А Мезерницкий сразу и обратился к нему: — Вы стали героем Крыма. Газеты только и пишут о Слащёве. Все барышни цитируют ваши приказы. «Вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов…» — и от души засмеялся.

Яков Александрович взял бутылку и произнёс: — Смотрите, господа! Лучшее из вин Льва Голицына. Нина! Неси бокалы!

И бросил бутылку Мезерницкому, тот её ловко поймал, а Нина Николаевна принесла бокалы. Мезерницкий стал изучать этикетку на бутылке, и с удивлением протянул:

— Ого! Бутылка 1855 года!

— Подделка! — хмыкнул Морозов, и попытался тоже рассмотреть бутылку с этикеткой. Зато юный Сагацкий догадался спросить: — А что здесь было в 55 году?..

Генерал ловко открыл бутылку, и тут же начал рассказывать:

— Здесь англичане с французами изводили Севастополь бомбардировками. Героическая оборона. Сам граф Толстой в юности об этом писал. Гадко воевали, бездарно. Черноморский шторм уничтожил англичан и французов больше, чем вся императорская армия.

Слащёв элегантно разливал вино по бокалам. Это было так завораживающе. Оно переливалось дивным цветом. Такое вино среди войны. Редкость.

— Но признайте! — Морозов подвёл итог рассказа генерала своими познаниями истории… Оккупанты уплыли на своих пароходах.

На что генерал заметил: — А наши бездарные вояки сразу же принялись мстить крымским татарам…

— Ну да, — Мезерницкий решил немного с ёрничать в их адрес: — Надо же как-то за татаро-монгольское иго поквитаться. Они нас, а мы их.

— Это вы татарам скажите, — упрекнул Слащёв. — Они тут пятьсот лет живут. Армии приходят и уходят. А они живут и сухофрукты кушают.

— Бросьте, господа, эти разговоры, — решил всех примирить Морозов. — Вино разлито! Прошу! Нина Николаевна! — и подал ей бокал.

— Что пьём?

— Мадеру! — уточнил ей Морозов, легко вздыхая. Хорошо бывает так редко на войне.

Мезерницкий аж причмокнул: — Мадеру Распутин любил… Я предпочитаю Херес. Но, от мадеры не откажусь.

И Морозов обратился к Слащёву: — Яков Александрович, скажите тост!

Слащёв встал, оглядел всех присутствующих и громко произнёс:

— За Крым!

— За победу! — добавил капитан.

А Морозов обратился к Нине Николаевне: — За вас, Нина Николаевна!

Все стали чокаться, раздался звон бокалов, они выпили и сели, и только Слащёв посмотрел на всех сидящих за столом, и произнёс: — На меня теперь сыплются выговоры за всё. За чеченцев! Не даю грабить! За склады! Переодел своих солдат. Даже за то, что разбил красных! Теперь придётся ещё год воевать! Налейте ещё! Нина! — и посмотрев на жену, лишь вопросительно спросил, понимая её заботу и возможный ответ:

— У нас кокаин остался?

Нина Николаевна на этот вопрос ничего не ответила, и даже взглядом не подала виду, словно любимый муж и не к ней в общем обращался. Вопрос был не пустяковый, и ей совершенно не хотелось на него отвечать. Боли его доконали, она это прекрасно, как медсестра понимала, а не только как ординарец и жена, но и как человек, без которого он уже не мог обходиться, и эта та самая малость, которая ему, увы, была необходима, не в качестве наркотика, а в качестве лекарства. Пусть и спорного, но что ты будешь делать здесь, на войне? Ничего другого, и лишь кокаин хоть немного его успокаивал. Она отвела глаза в сторону, они и так наполнялись слезами, а вот плакать, она себе не могла позволить. Не так воспитана, дворянка.

ГЛАВА 9. КНУШЕВИЦКИЕ. ОТЕЦ И СЫН

1.

Кабинет освещал только свет с улицы. Тёмно-зелёные обои на стенах и темная мебель частично гасили белый свет, а электрический никто не зажигал из экономии. Революция изменила многие планы семьи Кнушевицких.

Владимир стоял напротив отца, смотрел ему в глаза, и не понимал. Не понимал своего отца. Разве раньше это могло быть между ними? Нет. Никогда. Он очень уважал отца, даже больше — он отца любил, как любит сын. Он гордился им! И достигнув такого положения в обществе, воинской службе, он в данный момент не смог понять родного отца. Его поступок Владимира убил, что называется наповал.

— Я даже представить себе не мог, что ты сможешь предать!

Владимира начинало трясти. Глаза сверкали неподдельной ненавистью. Как это могло случиться с его отцом? С его родным отцом, который всегда был для него живым примером чести русского офицера? Как? Он не находил ответа. Владимир бегал вокруг своего отца, размахивал руками, напоминая чем-то детскую юлу, которую когда-то, обычно по вечерам, запускал отец во время игры с сыном, и эта юла крутилась вокруг него с такой скоростью, что маленький Володя смотрел на неё какими-то завороженными глазами. Он не мог оторвать от неё своего взгляда. Она сковывала его внимание, этой необычайной скоростью вращения. Вот и сейчас он сам себе напоминал эту юлу, а отец, как ни странно, стоял на месте, и никуда не двигался, а просто смотрел не на летающего вокруг него сына в эполетах, а в пустынное окно, на улицу, в серый туман осени, и ни слова не произносил. Зато Володя был в экстазе, и так и сыпал словами, так и сыпал, словно сахарный песок из пакета насыпал в фарфоровую сахарницу, что стояла на столе. Его глаза сверкали, а вот глаза отца были совершенно спокойны, и видимо это не давало покоя Владимиру, который в принципе, никогда не отличался экзальтированностью в своих поступках.

— Ты же давал присягу государю на верность России! Так как ты смог отречься от этого?

— Николай сам виноват, что потерял власть. Уронил её и не смог поднять. Позволил себя втянуть в братоубийственную войну с немцами, чего так добивались англичане, и заметь, его брат ему отказал в помощи. Человек по своей натуре оказался слаб. Наделал много ошибок. Катастрофических ошибок. Тем самым, подставил всю страну. Именно либеральные круги этого от него только и добивались. Никого не слушал, не прислушивался. Вспомни Столыпина, вспомни Распутина. Они оказались правы. На сто процентов правы. Так кого защищать, Володя, кого?

Отец словно не обращал внимания на кружившего вокруг него Владимира, и всё так же продолжая смотреть в окно, практически застывшим взглядом.

— Россию, отец! Россию!

— Я и так защищаю Россию! Я Россию не предавал!

— Как ты мог встать с ними в один ряд, ты дворянин и офицер, с этими пьяными матросами и обезумевшими от безнаказанности крестьянами? Волю почувствовали. Гегемонами захотели стать. Усадьбы стали палить. Какие-то советы выдумали. Офицеров уже ни во что не ставят, не уважают. Это как вообще, отец? Как это можно понимать?

— Володя, мы слишком много им задолжали. Это должно было случиться, и это случилось.

— Мы что, должны были бы им всё отдать? Всё своё имущество? Нашу дворянскую честь тоже им отдать, так что-ли, отец?

— Считай, что так! Они всю жизнь были фактически на положении рабов, и не важно, что работали там несколько дней на своего помещика. Зато в городах, на заводах подвергались самой жестокой эксплуатации, а что имели взамен? Грязные и убогие общежития, больше похожие на тюрьму? А почему они уходили в город, а не остались в своих деревнях, когда получили вольную? Не задумывался? А потому что мы, помещики их обобрали до ручки. Они ничего не получили взамен так называемой свободы. У них ничего не было, а ведь надо было как-то жить, кормить семью, воспитывать детей. А как? Получается, что вместо одной напасти, вместо одного крепостного права, они получили другое, под названием капитализм. И по двенадцать, а кое где и по четырнадцать часов рабочий день. И как ты себе представляешь эту жизнь, после четырнадцати часов работы на заводе, где за малейшую провинность с тебя ещё и штрафы берут. А жить на что? Отдельные квартиры были не у всех. Только у руководства, начальников, а у рабочих не было. И не предвиделось. Вот и получается, что мы сами все виноваты, что так произошло. Сами, Володя, сами. Война только подтолкнула этот процесс.

— И ты перешёл на сторону большевиков! Браво! Прямо революционером стал. Думаешь, ты стал как они? Думаешь, они тебе простят когда-нибудь, что ты был дворянином, господином для них, и вдруг перекрасился? Не верю, ни тебе, ни им. Им вообще я не верю, тем более, там одни сплошные евреи, вечно себя считают обиженной нацией, которой никогда не давали официально воровать, или по крайней мере мухлевать. Я не верю тем, кто в запломбированном вагоне на деньги этих самых немцев приезжает в Россию и устраивает здесь революцию. Ломает все жизненные устои. Я этого не приму никогда, отец. Ты слышишь меня? Я это не приму!

— Это твоё право. Принимать или не принимать. Только революцию сделали не большевики в октябре семнадцатого, а твои демократы в феврале. Помни об этом. Они привели к развалу в стране. Они устроили этот развал, а англичане помогли. Скоро и американцы появятся на горизонте. Эти всегда появляются в последний момент, чтобы загребать жар чужими руками. Так они себя приучили, и так будут действовать в будущем. Не мы развязываем сейчас гражданскую войну. Не мы. А они. Запомни это. Ты ещё вспомнишь мои слова, но увы, будет уже поздно, и ты сам об этом пожалеешь, Володя. Сам пожалеешь. А большевики… Ну что большевики. Там тоже разные люди, но основная масса именно за народ, и очень много именно из дворян.

— Вот вам в итоге они этого никогда и не простят. Получат от вас всё, что им нужно, а потом пустят вас в расход, чтобы с вами не делиться, ни властью, ни страной. Пройдёт лет десять, и ты сам среди них увидишь новых дворян, только называться они будут по-другому. И горничные у них будут, как и у нас. Будут, будут, вот увидишь! Если конечно доживёшь до этого счастливого момента. Я видно не доживу.

— Почему, — удивился отец, и наконец-то посмотрел в его сторону. Володя давно остановился, больше не бегал кругами, и пытался донести до отца свои мысли, на что тот лишь заметил:

— Так почему ты не доживёшь, Володя? Ты же молодой и здоровый!

— Потому что война не даст. Война не на жизнь, а на смерть! Неужели ты до сих пор этого не понял?

— Ты имеешь ввиду с немцами? Я думаю, они скоро капитулируют. Так о какой войне ты тогда говоришь?

Володя был обескуражен. Теперь он смотрел на отца, и не понимал его совсем.

— Война будет не столько с немцами, сколько между нами. Теми, кто до сих пор не смирился с отречением государя, и не принял власть продавшихся немцам большевиков, и крестьянами, матросами, кто эту самую так называемую народную власть олицетворяет. Каждый замухрышка возомнит себя королём и будет устанавливать в своей округе свою, по большей части, бандитскую власть. Все, кто всё давно пропили, будут всё отбирать у тех, у кого можно что-то отобрать. И ты им будешь в этом помогать. Ты — дворянин и потомственный военный, будешь им помогать грабить, как они выражаются, богатых. Ну, и чем ты будешь лучше них, отец? Чем? — его глаза горели. — А вот когда они награбят вволю, когда ты им уже будешь не нужен, они избавятся от тебя, как от ненужного свидетеля.

— Кто тебя так обидел, Володя, что ты ополчился на них? Ты же с ними в окопах сидел, воевал на фронте…

— На фронте по-разному бывало. И в атаку ходил, когда снаряды кончались, и в одних окопах сидели, махорку курили, и солдаты с немцами мирились. Там всё было. И большевицкие агитаторы тоже были. Одного сам лично расстрелял: предлагал с немцами мир подписать и по домам разойтись. Бросить фронт, это что, героизм?

— Не знаю, Володя, что тебе ответить на это, не знаю. Каждый выбирает для себя сам свою судьбу. Это только гадалки говорят, что человек не волен в выборе судьбы, дескать она ему сверху предназначена этой самой судьбой. Нет Володя, мой дорогой! Мы сами строим свою судьбу, и сами для себя выбираем, какая она у нас будет. И будет ли счастливая, плохая или хорошая, тоже зависит от нас. Так устроен мир. Хотим мы этого, или не хотим, но так есть. И за свою судьбу надо всегда бороться самому. Никто другой тебе её не построит, пока ты сам её, запомни, сам не построишь, сам не выберешь, и чтобы она как ветер била тебе в лицо, а ты шёл вперёд, не сгибаясь, и не кланяясь всем ударам судьбы. Всегда смотри своей судьбе только в глаза! Ты понял? Только в глаза, и никогда не отводи своего взгляда, как бы тяжело тебе не было.

— А если я не хочу такой судьбы, которая бы мной управляла?

— Так я тебе об этом и говорю — сам строй свою судьбу, и ни на кого не надейся, что кто-то, словно дядя, тебе в этом будет помогать, и вытаскивать из разных передряг, если твоя судьба тебя в них будет затягивать. В этом и должна проявляться твоя сущность, твоя воля в борьбе за свою судьбу.

— Я-то буду бороться за свою судьбу, а ты, я так понимаю, её уже выбрал, и отдал ей все свои силы?

— Я хочу быть со своим народом! Быть вместе с ним! И против народа никогда не пойду!

— Значит у нас с тобой разные взгляды не только на свою судьбу, но и на судьбу всей России.

— Время покажет, кто прав, кто виноват! Запомни только одно, Россия никогда не будет ни под чьим сапогом, как бы этого, кому бы не хотелось. Никогда!

— Я сам против этого, отец. Против. Но наши взгляды на достижения этой цели меня не устраивают. От слова совсем! С ними я не смирюсь никогда. Я всегда буду против них. Всегда!

— А с кем же ты тогда будешь отстаивать, если ты уже против всех них? Это какие же солдаты пойдут за тобой, если ты их уже всех ненавидишь? Как ты будешь делить крестьян? По каким критериям? Кто зажиточный, те с тобой, а кто нет, те против тебя? Так что ли?

— Возможно и так. Пока не знаю.

— Вот именно! А знать надо! Люди будут от тебя ждать разъяснений, как ты представляешь их будущую жизнь, если ты их всех уже не любишь? И как тогда понимать твою офицерскую честь? Будешь расстреливать тех, кто против тебя, лишь на том основании, что они не сразу поняли всего твоего благородства? А кстати, не скажешь, в чём тогда это твоё благородство будет заключаться? У крестьян ведь нет дворянских родословных.

— Дело не в родословных.

— А в чём тогда, если не в них? Крестьяне должны понимать, ради чего и для чего они должны идти за тобой на смертный бой против своих же классовых товарищей. Одного царя мало, пойми ты это.

— Я пойду умирать за святую Русь! Я буду её защищать!

— От кого? От своих же? Мы все родились на этой земле, и не важно, кто мы по национальности, но для всех иностранцев мы всегда все будем русские. Они нас по-другому всё равно не смогут различать. Пойми ты это. Им будет нужна лишь наша страна, а не те, кто её населяет, и пока ты этого не поймёшь, они будут этим пользоваться. Всегда. Запомни это, Володя! Им нужны наши недра. Да, мы ещё много не разведали, только начинаем, но это им только и нужно, чтобы вытаскивать из России всё что только можно. Вот поэтому я с народом, а не против него!

— Но я офицер, и не могу замарать предательством свою честь!

— А тебя никто и не просит идти против офицерской чести. Быть с народом и не предать его, это и есть офицерская честь.

— Я никого не предавал. Поэтому с большевиками мне не по пути, отец. Прости. Но в этом вопросе у нас с тобой разные взгляды. Я им не помогал брать власть в свои руки, а ты помогал.

— Здесь, ты может быть и прав. Да, помогал, и многие офицеры из Генерального штаба участвовали в помощи большевикам. Мы не хотели развала страны. А Временное правительство, это было даже не правительство, а так, сборище некомпетентных болтунов от власти. Даже странно, что по разные стороны этих баррикад стояли два знакомых друг другу человека, мало того, они даже учились в одном Казанском университете, и оба юристы. А ты говоришь…

— Ты имеешь ввиду Керенского и Ленина? Этого политического авантюриста, который скрывался в Германии, а когда учуял дух революции, так в запломбированном вагоне прибыл аж через Швецию в Россию, да ещё и на немецкие деньги. И как ты мог поверить им, отец?

— Я верю тому, что они делают, а не тем, кто лишь болтает. Они своим декретом остановили войну, а другим дали землю крестьянам. А что сможете дать им вы, вместе с тем же Корниловым или Деникиным, который уже собирает на Дону свои войска. Воевать за мифическую свободу?

— Мы будем воевать за свободную Россию!

Их разговор прервал стук в дверь кабинета. Володя с отцом обернулись. В дверях стояла Татьяна, жена Володи, и извинившись, за прерванный разговор, сказала:

— Господа, хватит спорить. Идём те пить чай. Мама напекла пирожков.

2. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

С Малороссии война медленно и неторопливо перебралась в Крым. По пшеничным полям прокатилась катком, сметая всё на своём пути. Последние пристанище под голубым небом, а над небом гнилой Сиваш. Для одних — спасение, а для других преграда, которую стоило преодолеть. Всё смешалось в этих степях. Красные, белые, поляки, Махно, который метался как гнида, с права на лево и обратно, то с красными был, то грабил всех подряд, мародёрствовал. Армию грабил, офицеров, и их деньгами расплачивался с так называемым своим войском. А тут ещё поляки, вечное зло России. К сожалению, тогда многие просто не знали, что в таком далёком от них Париже великий князь Александр Михайлович испытывал к полякам те же чувства, и оставил в своём дневнике такую запись: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: „Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от её западных рубежей!“. Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душой желал Красной армии победы».

Воевали друг против друга, вместо того, чтобы вместе отражать агрессию ненавистных иностранцев. Заключить перемирие? В это трудно сейчас поверить, но такая возможность была. И Красные были готовы на это пойти. Даже Ленин! А мог ли Врангель ещё в мае 1920 года заключить хотя бы перемирие с Советской Россией? Конечно мог! Разумеется, мог! Если при этом вспомнить, как в конце 1919 года именно большевики заключили мир с Эстонией, Латвией и Литвой. При желании, Красная армия в легкую могла занять их территории. Но, именно Москве тогда была необходима временная передышка в войне, и «окно в Европу». В итоге мир был заключен на условиях прибалтийских националистов, и уже через пару недель в Ригу и Ревель пошли десятки эшелонов с товарами из России. С товарами, которых так не хватало Прибалтике. Прибалтика, которая именно от Советской России получила свою государственность, которой уже много веков и не обладала совсем, тем более, что и земля то в принципе принадлежала России. Стали самостоятельными?! Если бы. Так и остались вечными поскрёбышами на задворках Европы. Но, вместо этого, генерал Врангель, вырвался из Крыма и тут же начал войну уже на территории Советской России. И что из этого вышло в итоге? Позор! Поражение и позорное бегство в Константинополь! А выход был. Компромиссный, но был, если бы в Крыму в этот момент произошёл бы военный переворот, и к власти, например, пришёл бы генерал-лейтенант Яков Слащёв! Кстати, дорогой читатель, для тех, кто не знает, он ещё весной 1920 года предлагал планы заключения мира с большевиками. В этом случае части Красной армии были бы сняты с Южного фронта и отправлены бить панов. А ведь можно было разбить поляков, если бы ещё и Тухачевский не натворил глупостей. Военная хитрость, как и военная глупость — непредсказуемая штука, господа!

Но это ещё не всё! Сразу после нападения армии Пилсудского на Советскую Россию, да, да, те самые левые депутаты Рейхстага и ряд генералов во главе с командующим Рейхсвера генерал-полковником Хансом фон Сектом, требовали заключить оборонительно-наступательный союз с Советской Россией. Это было не спроста, ведь целью этого союза были — ликвидация позорных статей Версальского договора и восстановление общей границы Германии и России «на возможно более длинном протяжении». Кстати, это цитата из заявления фон Секта. А дальше — после взятия Варшавы Красной армией германские войска должны были занять Поморье и Верхнюю Силезию. И это ещё не всё! Ведь помимо германских войск в наступлении на поляков должна была участвовать армия князя Авалова (Бермонта). И что самое интересное — это армия состояла из русских и прибалтийских немцев и в 1919 году вела интенсивные боевые действия против латышских батальонов националистов. Несмотря на настойчивые требования генерала Юденича присоединиться к его войскам, наступавшим на Петроград, Авалов принципиально отказывался воевать против большевиков. Парадоксы судьбы. А в конце 1919 года по требованию Антанты армия Авалова была выведена из Прибалтики и передислоцирована в Германию. Но, её не распустили, а держали под ружьём «на всякий случай».

Увы, теперь то мы знаем, что в 1920 году Красной армии чуть-чуть не хватило сил, чтобы взять Варшаву. И что самое интересное, что этим «Чуть-чуть» могли стать 80 тысяч штыков и сабель Южного фронта, особенно, если бы Слащёв усилил их британскими танками и скоростными бомбардировщиками «Де Хевилленд». Жаль, что история не имеет сослагательного наклонения. Ибо, тогда бы не родилась знаменитая фраза Вячеслава Молотова, сказанная им при заключении известного договора в 1939 году: «С «уродливым детищем «Версальского пакта» было бы покончено на 19 лет раньше. Были бы восстановлены границы 1914 года, а Советская Россия стала бы победительницей в Великой войне.

Увы, переворота в Крыму не произошло, а белый барон, обуянный маниакальной идеей въехать в Москву на белом коне, устроил безумную бойню в Северной Таврии, затем бежал в Крым, а оттуда — в Константинополь. Врангель проиграл всё! И потерял всё! Разругался со Слащёвым, а за бойню, в Северной Таврии которая длилась с мая по декабрь 1920 года заплатили своими жизнями почти 70 тысяч белых солдат и офицеров, а Россия, матушка Россия потеряла Западную Украину и западную Белоруссию. И чтобы вернуть свои земли, пришлось ждать целых девятнадцать лет. Но, кто-то ждать не мог. И смирится с этим не мог. Для кого-то это была не просто война. Рушилось целое мировоззрение, рушилось мироздание. Уходила целая эпоха! Гражданская война? Если бы только она. Антанта, ещё тогда мечтала разрезать Россию на несколько частей. И в качестве такого авангарда сам президент США Вудро Вильсон одобрил нападение чехословацких легионеров на советскую власть. Так появился Восточный фронт, на который у молодой Советской республике порой не хватало сил. А на Юге России при армии генерала Деникина с Советской Россией воевала двухтысячная британская миссия — штабисты, инструкторы, лётчики, танкисты и артиллеристы. За такое количество вложенных технических, людских и финансовых средств отвечал военный министр Великобритании. Уинстон Черчилль недаром называл деникинскую армию «моя армия», а как иначе, если через много лет в своей книге «Мировой кризис» он писал: «Было бы ошибочно думать, что в течении всего этого года (1919) мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело».

Так или иначе, но в начале 1919 года В. И. Ленин и Г. В. Чичерин передали интервентам Франции, Англии и США предложение покинуть страну, взамен на обещание большевиков вернуть довоенные долги России и признать независимость Прибалтийских стран.

Увы, не все, и не сразу это поняли. Для многих эта война так и осталась междусобойной, гражданской войной, где порой отец воевал против сына, а брат против брата. Многие так и метались между красными и белыми, пытаясь понять, кто и чего из них хочет в этой войне. Чего достичь?

3.

Вот и полковник Кнушевицкий стоял сейчас на вокзале и руководил разгрузкой английских танков. Каждый занимал целую железнодорожную платформу. Впервые он эти громоздкие танки встретил на полях империалистической войны, на немецком фронте, и вот теперь они появились здесь. Огромный портовый кран цеплял это железное чудовище и медленно приподняв, разворачивал свою огромную стрелу и опускал на землю. Он наблюдал за английскими танкистами в шлемофонах, которые руководили разгрузкой. Один из них, невысокого роста бодрячок чему-то улыбался, курил и всё что-то пытался объяснить солдату с винтовкой, то бишь часовому, а тот лишь махал головой ничего не понимая. Владимир с академии, которую он успел уже закончить во время войны, достаточно неплохо знал английский язык, а тут подвернулась такая оказия попрактиковаться, и он решил воспользоваться этим случаем и подошёл к солдату.

— Что он спрашивает, часовой?

— А шут его знает, я его совсем не понимаю, лопочет что-то не по-нашему, поди его разбери.

Танкист что-то пытался объяснить солдату руками, жестами, но что он имел ввиду, было не совсем понятно, и тогда Владимир, как смог, задал ему вопрос на английском: — У вас какие-то проблемы? Что вы хотите узнать?

Услышав знакомую речь, пусть и с сильным акцентом, танкист очень обрадовался, улыбнулся и произнёс: — Я ему говорю, вы рады новым танкам? А он молчит, ничего не говорит.

— Он видимо не понял вас. Он не знает, как будет на английском танк. Он думает, о каких баках идёт речь. — И посмотрев на танк, Владимир теперь уже сам решил спросить танкиста: — А вы сами будете участвовать на танках в бою?

— Танкист замахал рукой, отгоняя дым от сигареты: — Мы только обучим ваших танкистов ими управлять. Нет! Мы скоро обратно домой возвращаемся.

— А если подобьют, или ремонт какой понадобиться, кто их ремонтировать будет? — Владимир даже удивился. Потом посмотрел недоверчиво на англичанина и расширил свой вопрос: — А снарядов к ним много? На долго хватит?

— Хватит! Мы много привезли.

Зато Владимир знал точно, что танки пойдут в резерв на Юшунь. Там намечалось большое сражение, под руководством генерала Слащёва. Вот с ним Кнушевицкий пока не встречался. Посмотрев на часы, он понял, что пора возвращаться в город. Сев в открытый автомобиль, и бросив последний взгляд на огромные танки, он махнул шофёру, чтобы ехал в город. Уже хотелось кушать, а обед он фактически прозевал.

4.

Увидев на дороге бушующую и кричащую толпу, Слащёв приказал остановить свой автомобиль, чтобы разобраться, что случилось на улицах города. До Севастополя снаряды пока не долетали, так что в городе было относительно спокойно, если не считать разного рода агентов революционеров, которые иногда появлялись с прокламациями, или офицеры дебоширы, которые по пьяни могли и учудить не только на улицах, но и в разных заведениях. Особенно в питейных, и тем паче, в ресторанах, кои ещё работали. Красные были в районе Джанкоя и вот к Юшуни подбирались. Надо их встретить, — думал генерал, объезжая свои нехитрые владения. И вдруг толпа.

— Так что случилось? — гаркнул своим железным голосом Яков Александрович, выходя из машины. Толпа тут же расступилась, и он увидел лежащий на мостовой мужской труп в костюме. Брюки от падения задрались на правой ноге и обнажили белую, с красными прожилками кожу в сером спустившемся носке. Труп лежал лицом вниз, без головного убора. Шляпа явно куда-то укатилась в этой суматохе.

— Ну и кто тут посмел убить без моего разрешения, я вас спрашиваю? Так, всем отойти, не мешайте. Мне ответит кто-нибудь? — он сверкнул глазами и огляделся. Сбоку подошёл унтер-офицер и подтолкнул к Слащеву какого-то мутного солдата с винтовкой в руках, и отдав честь, доложил генералу:

— Господин генерал, убитый тут ругался на солдата. Они заспорили. Убитый ударил, вот он и выстрелил!

Унтер отрапортовал и ел глазами генерала, зная, что тот не любит ни расхлябанности, ни бестолковщины, и потому замер и ждал приказания.

— Что вот, так просто взял и убил из-за какого-то спора? Он что, совсем дурной? Может он украл чего? — и он снова повернул лицо к унтеру.

— Никак нет, не имею чести знать, но сам лично видел, как гражданский солдата в лицо ткнул!

— Значит было за что! Просто так не ткнул бы. Но, всё равно, гражданских трогать нельзя. Погоны беречь надо. — И тут Яков Александрович повернулся к солдату и рявкнул: — Что молчишь, отвечай!

Солдат стоял напротив Слащёва в затёртой, непонятного цвета шинели, и уже прилично стоптанных сапогах, и смотрел ему в глаза. Тот молчал и изучал своим тяжёлым взглядом так, что желваки на скулах двигались постоянно туда-сюда:

— Ты за что гражданского убил, ирод рода человеческого, а?

— За то, что он мне в морду двинул. Зато, что я жрать хочу! Чем нас кормят, генерал? Чем? Этим дерьмом, — и он кинул взгляд на рядом с трупом валявшуюся миску. Вымазанную в дорожной грязи. Рядом валялась изогнутая ложка, словно ей кого-то двинули по лбу, поэтому она и согнулась. — Что я видел на войне, в этих грязных окопах, а? Ничего! Совсем ничего! Достало уже всё, генерал!

Солдат распалялся от своей безысходности военного бытия, а Слащёв стоял и просто смотрел на него.

— Война, есть война! Снабжение плохое. Да, не ресторан «Астория»! Так что теперь, грабить и убивать надо, так что-ли? — вдруг закричал Слащёв.

— А что я видел, кроме грязных окопов, да с винтовкой в руках? Ничего! Он в ответ тоже стал кричать, и вдруг его голос взвился каким-то бешеным фальцетом: — Мне на подносе чай не приносят! А я жить хочу нормально! А не воевать который год! За что мы воюем, а, за что, генерал, ответь мне? За царя? Его нет! Расстреляли! Вот вы генерал, за что воюете?

Слащёв немного успокоился, и смотрел в глаза этому солдату. И в чём-то он его понимал. Пытался понять. Да, война много судеб поломала, исковеркала всю жизнь. И не просто война. То была война с немцами, а сейчас гражданская, когда брат на брата идёт с винтовкой наперевес. Он стоял непреклонным, молчал и слушал, потом негромко произнёс:

— За Родину! За страну я воюю, чтобы чужая нога по ней не ступала.

— Чужая? А кто свой, кто чужой сейчас, поди разбери. Немецкие рабочие, они что, сами к нам с войной пришли? Нет! Не сами! Их такие же генералы, как ты, в бой послали. А их кто спросил, они хотели воевать в России? Им может тоже лишь своя земля и своя семья интересна, а их послали воевать, твою мать. Молчишь! Или я не прав, а, генерал? А чем они виноваты? Чем? Они, такие же, как и мы жить хотят, детей растить. Им война не нужна. Мы тогда, в семнадцатом с ними общались в окопах. Они не хотели воевать. И мы не хотели. Кто прав, кто виноват в этой войне, тогда поди — разберись. Поля стонут. Сеять надо, а мы всё воюем. Нам свободная Украина нужна, чтоб ни немецкий, ни польский сапог её не топтал. Хлеб сеять! А не воевать!

— Фамилия, солдат? — вдруг спросил Слащёв.

— Его фамилия простая, и слава Богу знаю я! Ничепорук! — словно из неоткуда появился полковник Кнушевицкий, и невольно ответил на поставленный вопрос генерала. Я его ещё с мировой помню. В моём полку воевал, с немцами в окопах общался. Как они там объяснялись, не знаю, но помню тогда, несколько дней не стреляли. Белые флаги на штыки привязали, и не воевали. — Закончил полковник и поздоровался с генералом, отдал честь. — А что здесь происходит, господин генерал? — с ходу спросил, смотря то на солдата, то на Слащёва.

— С мародёром и убийцей разбираюсь по душам, — ответил Слащёв. — А вы где были, полковник?

— На станции! Танки пришли английские. Разгружали. Ох и громадные они. Ужас. А кого этот убил и за что? — и он ткнул пальцем в солдата.

— Опять смуту сеешь? Бузишь! Да? Допрыгаешься ты у меня!

Солдат его совсем не испугался: — Ты полковник, не кричи! Чай не на плацу! Здесь война, и все равны. Только вы порой ровней других. Не так что ли скажешь? И всех убить могут. Ясно? Мы — в грязных окопах гниём, а вы все по домам, да по штабным вагонам живёте, с теплой бабой под бочком, шампанское с винами пьёте, а нам не даёте. А мы чем хуже? Или рылом не вышли? Образование не то? Мы в академиях не учились. Я вот с пяти лет за плугом по полю ходил, лошадей подгонял, а твои дочки ходили полураздетыми и полуголодными с кнутом, по грязному полю за лошадьми, а? Никогда! И никогда не будут! Разные мы, а вот воевать почему-то вместе должны. Ой, как интересно… ты бы сам пожрал эту похлёбку, а я бы посмотрел. Или дочкам дай своим. Что? Молчишь, полковник! Эх, ты, войну вместе прошли, а ты мне сейчас в морду пальцем тыкаешь, дескать я убийца и мародёр. А кто меня таким сделал? Сроду не воровал, но и голодным воевать не буду! Ясно тебе! Не буду! Не на того напал. Знаю я вас.

Его глаза, нет, не глаза, а глазищи, горели огнём, и не простым, и даже не испепеляющим, а праведным огнём. За что он кровь проливал? За царя? За Родину? А где она Родина? Где она эта Родина, за которую он воевал? Нет её! Здесь немцы! Там поляки! Впереди большевики с их красным знаменем! Они вроде тоже за крестьян, за свободную землю, а сзади белые, то есть мы. И кому верить? Верить то кому? С кого спросить, когда всё это закончится? Он и сам не знал. И начальство молчало. На миг возникла тишина, и неожиданно эту тишину нарушил громкий голос Слащёва:

— Так что теперь, грабить своего ближнего надо?

— А он мне не свой, мироед проклятый! Не свой! Как воевать, так я его защищать должен, а как пожрать, так хрен допросишься! Сами жрите эту гнилую похлёбку! — и вдруг солдат перевёл свой тяжёлый взгляд на полковника, и как-то ехидно улыбнулся.

— Что, полковник, я не прав? Или может ты тоже такую же похлёбку сидя в окопе ел, а? Я что-то не припомню! Что молчишь? Сказать нечего?

— Больно ты грамотный, как я погляжу. Воевать не хочешь, зато грабить хочешь! Грабить ты горазд, ничего не скажешь!

Кнушевицкий подошёл к солдату вплотную, так что, услышал его частое дыхание, и стал в упор смотреть в его бестелесные, выжженные войной глаза.

— А я не грабил. По хорошему его попросил. А он что — упёрся рогом, словно баран: Нет, говорит! Я значит, должен за него воевать, свой жизнью рисковать, а ему, жратвы, гаду жалко, так что ли?

— И что теперь? — крикнул Слащёв. — Мародёрством надо заниматься, да? Яков Александрович аж весь закипел. Он терпеть не мог мародёров. И все это знали.

— Повесить его сукина сына, чтобы погоны русского солдата не позорил!

— А я не русский, а украинский, а вас москалей, никогда не любил!

— Тем хуже для тебя! Что, Пилсудского наслушался? Оно и видно, смрад один в башке твоей.

Кнушевицкий замер. Он не ожидал такой резкой, неоднозначной реакции от генерала. Да, солдат был и ему в данный момент неприятен, но отправить человека на виселицу, только за то, что война всем осточертела и, хотя полковник понимал, что Ничепорук не прав. Совсем не прав. Ну, отправил бы его на губу, на несколько дней. Но вешать. Вот так сразу. Он знал, что Слащёв резкий, но, чтобы вот так, взять и повесить человека…

— Что стоишь, полковник? Жалеешь? Нечего его жалеть! Таких не стоит жалеть! Выполняй приказ! И табличку на грудь ему повесьте, что он мародёр! И чтобы со столба три дня его не снимать! Ясно?

— Ясно, господин генерал! — и Кнушевицкий щёлкнул каблуками и побежал выполнять приказ.

А солдат смотрел своими колючими глазами на генерала, и пока мог говорить, произнёс:

— Нечего вам сказать, генерал. Совсем нечего. Что вы нам несёте? Что стране несёте? Какую власть, какую жизнь? Вешаете? Вешайте, как говориться, всех не перевешаете, наши дети за нас отомстят!

Глава 10. НАС ЖДЁТ ЮШУНЬ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!

Мстислав Владимирович, лихо, чуть ли не вприпрыжку подскочил к окну вагона, резко отодвинул ситцевую занавеску и глянул на улицу. Капитану даже стало интересно, как там? Было, как ни странно, тихо, и даже как-то уныло: ни тебе стрельбы, ни тебе всяких армейских передряг после боя. Какая-то непонятная тишина. Слава Богу, не стреляли. Нигде не бухало. Уже было хорошо и это радовало глаз. «Тишина, так тишина, можно и отвлечься малость! Сколько можно воевать, всё-таки война, пардон, такая гадость!» — он сам не понял, о чём подумал, или какую-то стихотворную строчку родил, или что-то в этом роде, но мысли его были устремлены куда-то совсем далеко, а может и не так, но кто его разберёт, этот полёт фантазии». Явно захотелось какой-то романтики. Эх, уж это армейское одиночество. Как женщин не хватает на войне. Хотя зачем они ему там, он и сам понять не мог. Нет, медсёстры — это понятно. А для других целей… Нет, это излишество. А может нет? — Он взял с дивана гитару, и провел по струнам. Раздался мелодичный звук, и тут он понял, что ему захотелось петь. А почему бы и нет? Он же совсем молодой парень. Офицер, это да, не отнять у него, но по жизни-то, совсем ещё вроде, как и мальчишка, даже не женатый. И так всю войну уже, или почти всю, только с генералом. Слащёв для него и Бог и царь, и просто командир от Бога. И за это он его не только ценил и уважал, а можно сказать, и боготворил. А тут так захотелось романтики, словно и не было кругом никакой войны. Он присел на диван, и перебирая струны, запел свой любимый романс:

Я встретил вас — и всё былое,

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

И сердцу стало так тепло…

И если бы не война, глядишь, может и на сцену бы решился выйти. Голос у него был приличный, баритональный, с приятным, характерным тембром, когда иногда даже появлялась очаровательная хрипотца. Это очень нравилось девушкам, он это помнил по тем временам, о да, всё это было до войны, а он был молодым мальчишкой, в курсантской форме.

В этом что-то было, но самому себе он в этом боялся признаться: всё-таки война, и какие тут концерты, ох… хотя, и на сердце сразу стало так тепло и приятно, и он уже хотел запеть второй куплет, как в это время дверь распахнулась, и в салон не вошел, а именно влетел, словно ангел на крыльях Яков Александрович Слащёв. От такой неожиданности Мезерницкий вскочил, как ошпаренный, и куда подевалась вся былая романтика души, лишь успел отложить, а не откинуть на диван свою гитару, которая только что в его руках издавала чарующие звуки любимого романса. Чарующие! И вдруг снова… совсем другое. И взгляд его уперся в генерала.

— Мстислав Владимирович! — начал резко генерал, словно не слышал никаких звуков гитары и чарующего пения своего начальника конвоя, — начав расстёгивать свою портупею, обращаясь к Мезерницкому:

— У нас в тылу процветает сепаратизм! Даже Наполеон появился! Как вам?

Вот это Мезерницкого действительно удивило. Он стоял и смотрел, не в силах ещё понять, о ком идёт речь? Кто этот Наполеон местного значения?

— Кто? — только и выпалил он.

— Капитан Орлов!

Слащёв кругами забегал по вагону, размахивая руками, и бросил свою портупею на диван, рядом с гитарой.

И тут уже удивился Мезерницкий. Он то думал, а тут, на что, тут-же заметил: — Капитан Орлов? — и воскликнул: — Помилуйте! Я думал, вы назовёте славные имена Корнилова, Деникина или Колчака… а тут…

— Очень примечательная личность, между прочим.

Мстислава Владимировича это зацепило. Он сразу вспомнил капитана, и вдруг ему в голову пришла какая-то мысль, но вслух он воскликнул:

— Что же такого сотворил этот Орлов?

Слащёв резко остановился посреди вагона, замер, и неожиданно выпалил, смотря на Мезерницкого, что от такого взгляда, тот даже ойкнул.

— Когда мы гнали красных за Перекоп, Орлов в Симферополе арестовывает коменданта, губернатора, начальника гражданской части, — и вдруг генерал резко вскинул левую руку вверх: — Даже начальника штаба войск Новороссии.

Его злости в данный момент не было предела. Он кружил по вагону, и его всего распирало от этого. Он расстегнул воротник на кителе, ему явно было жарко в тот момент.

Даже Мезерницкий был удивлён: — Всех генералов?

— Да. — Слащёв аж взвился. — Орлов хочет быть командующим в Крыму. Непостижимо. Откуда только такие Наполеоны берутся?

На что Мезерницкий, немного успокоившись, начал рассуждать:

— Крым принял тысячи беженцев из Новороссийска, Туапсе и Одессы. Я слышал, что у Орлова был мандат на формирование в Симферополе «Особого отряда обороны Крыма». Теперь, кажется, это 1-й Симферопольский добровольческий полк.

— Целый полк! Открытое восстание! Как он посмел! Арестовал Крымского губернатора от моего имени! А что я? — и он задумался, стал что-то вспоминать, хотя и понимал, что ничего такого у него, у генерала Слащёва, не могло и быть.

— Действительно отдавал такой приказ? Кажется, я вызывал его на фронт, а приказов бузить в тылу не подписывал!

Мезерницкий пытался его успокоить.

— Яков Александрович. Как вы думаете спасать положение?

— Телеграфируйте Орлову немедленно! В Симферополь! «Если не освободите арестованных, то взыщу я!».

Слащёв всё также нервно ходил по вагону. Потом вдруг застыл, как голубь на крыше, отчего даже возникла небольшая пауза, и развернувшись на Мезерницкого, продолжил: — Через полчаса вторую телеграмму: «Бывшему отряду Орлова построится на площади у вокзала для моего осмотра». Капитан Мезерницкий! Вы — начальник моего конвоя! Грузитесь в поезд! И на Симферополь!

На что Мезерницкий лишь заметил, зная, о чём говорить:

— У Орлова пятьсот человек! А если не подчинится? Будем стрелять? В своих…

Слащёв смотрел куда-то в окно, и продолжал молчать. Странно, подумал Мстислав Владимирович: — Орлов родом из Симферополя. Воевал на германском фронте в рядах 60-го Замосцкого полка. Князь Оболенский характеризует Орлова, как георгиевского кавалера, храброго и порядочного.

Слащёв аж ухмыльнулся такой оценке своего помощника. Ещё бы Мезерницкий не знал сути Орлова? Знал, ещё как знал:

— Эк вы претворялись, что Орлова не знаете?! — Запомните, капитан Орлов — неудачник! Полный! За время войны не подвинувшийся выше капитана. …Ещё один испуганный интеллигент. Конечно, правда за ним есть, — и он снова усмехнулся, и эта слащавая ухмылка где-то внутри его самого перекоробила, и сплюнув при этом, высказал свою версию заключения про противного офицера: — Восстал против произвола трусливых генералов. Генералы Шиллинг и Деникин утратили всякий авторитет. Позорная эвакуация из Одессы и Новороссийска разочаровала солдатские массы. Теперь за дело берутся капитаны. Смешно. Ей богу, смешно! — и он снова сплюнул на пол. — Только они почему-то не спешат на фронт бить красных, а разлагают наш тыл заговорами и переворотами.

И тут уже Мезерницкий попытался оправдаться перед своим непосредственным начальником, словно хотел загладить перед ним свою вину:

— Вообще Орлов вряд ли бы отважился на свою предательскую выходку, если бы не поддержка крымских начальников.

И вот тут уже взвился Слащёв:

— Кто? Назовите фамилии!

И Мезерницкий назвал, будто готовился к этому загодя, и ничуть не задумываясь над своим ответом, тут же выпалил:

— Начальник ялтинского гарнизона Зуев. Полковник Протопопов из Алушты.

Глаза у Слащёва сверкнули яркой вспышкой, словно молнией:

— Протопопова знаю! Вызовите его ко мне! С докладом!

И не смотря на юного, по его мнению, Мстислава Владимировича, всё-таки уважал этого храброго офицера, и добавил, смотря ему в глаза:

— Наши генералы и полковники не слишком крупного капитала. Сплошь из бедных монархистов. Для них война — вид обогащения. А как только красные поднажмут, бросают войска — и за границу. Мелкое офицерство протестует, и нам теперь разбираться с орловщиной…

Возможно Мезерницкий последние слова Слащёва и не принял на свой счет, но не стал чего-то ждать, и лишь спросил его:

— Разрешите идти?! — и он щёлкнул каблуками.

— Идите! Привезите мне голову Орлова или, что там от него останется… — генерала всего распирало от злости. Но надо было держать себя в руках, и он мысленно выругался, и подойдя к окну, стал молча смотреть на улицу, делая вид, что Мезерницкий ушёл, и ладно. Будет рыть землю. И тот действительно покинул вагон-кабинет, но вместо него тут же появился Морозов, который словно с листа стал выдавать информацию для генерала, хотя тот всё также продолжал смотреть в окно и о чём-то думать, вникая в смысл сказанным словам Василия Ивановича:

— Красные снова подтягивают силы в Крыму. Шумят и на Перекопе, и на Чонгаре. 34-дивизия сидит в окопах на Юшуне. Ждёт приказа.

Голова Слащёва повернулась в сторону командира 2-й бригады донцов, глаза застыли мертвенным взглядом, и будто вспоминая кого-то, спросила:

— Кто командует красными?

Морозов от неожиданности, слегка отшатнулся, и жёстко сказал, глядя в эти строгие глаза генерала:

— Павлов. — Потом подумал, и добавил, — Бывший офицер лейб-гвардии Волынского полка.

Наконец Слащёв повернулся к нему и спросил:

— Вы его знаете?

Морозов вытянулся в струнку, как на параде:

— Капитан Мезерницкий с ним вместе служил. Павлов талантлив и лично храбр. Участвовал в нашем разгроме под Орлом.

Да, лестная характеристика, подумал Яков Александрович, и улыбнулся, глядя на Морозова.

— Сколько красных пойдёт на Крым?

— Тысяч восемь. Это без кавалерии.

— А у нас? — и глаза Слащёва снова сверкнули, как яркие молнии.

— Около пяти. Вместе с отрядом Орлова.

Эта фраза, высказанная Морозовым, Слащёва аж передёрнула, и он чуть не крикнул:

— Без Орлова! — ему хотелось разорвать этого подонка. — Орлов сбежал. Бросил фронт и движется на Симферополь. Я послал за ним Мезерницкого с конвоем.

И тут в кабинет вошел Мезерницкий с бумагой в руках.

— А вот и он! Какие новости от наших крымских наполеонов?

Мезерницкий щёлкнул каблуками, отдал честь и стал докладывать генералу:

— Отряд Орлова окружён у Сарабуза. Офицеры застрелили восемь человек и бросились к пулемётам, но были схвачены. Орлов скрылся в горах. Шестнадцать офицеров Орлова приговорены к смертной казни.

И протянул Слащёву приговор.

Генерал резко взял бумагу и тут же, не раздумывая её подписал, добавив при этом:

— Расстрелять! Погоны позорить нельзя!

И молча глазами спросил, на что Мезерницкий вслух произнёс:

— Яков Александрович!

— Не тяни!

— Протопопов тоже сбежал к Орлову. Его арестовали свои же подчинённые и доставили в контрразведку. Военно-полевой суд приговорил…

— Дело сделано, Мстислав Владимирович! Давайте и его приговор. Подпишу!

И тут встрял Морозов, нервно, заартачился, пытаясь соблюсти законность приговора:

— Я считаю, нужно запросить Деникина…

У Слащёва аж брови вздёрнулись от такой решимости помощника.

— Зачем? Я утверждаю приговор.

И тут же забрал у Мезерницкого вторую бумагу и быстро, боясь, что кто-то ему мог помешать выполнить свой долг, подписал страшный приговор своему бывшему офицеру. Предателей он не любил.

Морозов попытался возразить:

— Он — убеждённый монархист. У него большие связи с крымской буржуазией.

Слащёва это повеселило.

— Замечательно!

— Его знают в ставке! — пытался достучаться до генерала Морозов, но безуспешно.

Слащёв стоял на своём.

— Прекрасно!

— Он сам из казаков.

— Великолепно! Я приказал ему выехать ко мне, а он поехал к Орлову. Открыл карты.

Слащёва уже трясло от такой наглости местного наполеончика, который возомнил из себя, Бог знает, что. Терпеть это невозможно. С такими надо расправляться немедленно, иначе в армии начнётся не просто развал, а хаос. А хаоса он допустить не мог.

— Я расстрелял в Николаеве шестьдесят большевиков. А тут, — и он сделал небольшую паузу и оглядел присутствующих своим орлиным взором, словно пытаясь понять, эти то с ним, не против? — А тут всего лишь один монархист, изменивший присяге. Это для них урок. Пусть говорят: если Слащёв так взыскивает с верхов, то что он сделает с простыми смертными? Понятно выражаюсь? А что Орлов?

Мезерницкий отчеканил:

— Прячется в горах. Выпускает прокламации.

Слащёв сплюнул:

— Вот сукин сын! Захватил в Симферополе десять миллионов и ещё пять в Ялте. А содержание не выдал, — и он прищёлкнул пальцами: — Орловцы теперь за меня.

Но Мезерницкий был явно недоволен всей сложившейся ситуацией и решил вставить своё, может и не совсем правильное, но именно своё мнение генералу:

— Мне кажется, Яков Александрович, что вы совсем недооцениваете масштаб собственной личности.

Слащёв повернулся к нему, и слегка удивлённым взглядом, вскинул брови и произнёс:

— Это вы опять про Наполеона? «Господи, как мне всё это надоело, — думал он, смотря на капитана. — Наполеоны, „наполеончики“, тоска от них. Тоска. Неужели они все так жаждут власти? Таких „наполеонов“ надо давить, как котят… Ворьё. Жаль, что так просто это сделать невозможно… Жаль».

Но, Мезерницкий, как ни в чём не бывало, лишь добавил:

— По крайней мере, стоит задуматься.

И тут Слащёв вспомнил стихи, и произнёс, немного театральным голосом: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы…». И уже спокойно произнёс: — Я лишён честолюбия. Многие меня до сих пор называют «полковник Яшин». По службе у Шкуро.

Он хмыкнул, и продолжил:

— Чтобы быть Наполеоном, нужно иметь не только военный, но и административный талант. Меня же эти тыловые вопросы абсолютно не интересуют. Нужно строить тыл. А я умею только воевать…

На что Морозов заметил, возможно вспоминая мировую историю:

— Английская революция породила Кромвеля. Французская — Наполеона…

И только Слащёва на этом было совершенно невозможно поймать в ловушку. Он даже усмехнулся, оглядел товарищей, и выдал своё заключение, очень чёткое, а главное — деловое:

— У нас что-то никого пока не видно. Даже Орлов оказался мухой.

И схватив со стола свернутую газету, со всей силы ударил ей по столу, словно пытался убить невидимую муху, которую видно видел на столе только он. Иногда ощущения сильнее бытия. И бог с ним!

— Морозов, — и повернулся к нему всем телом: — Давайте теперь думать, как разбить красных на Юшуньской позиции. Это важнее.

— Согласен. Это важнее!

И Морозов слегка усмехнулся на отчаянный жест Слащёва с газетой, но он его прекрасно понимал, и в душе конечно поддерживал. А как иначе? Он сам не любил не только разгильдяйство, но и бездарность поступков людей такого плана. И с этим действительно надо было кончать.

До 12 марта, ещё было немного времени, прежде, чем Слащёв смог просто-напросто раздавить Орлова под Юшунью. Пока же он имел возможность выжидать…

Глава 11. СИМФЕРОПОЛЬ. ЖАЛКО КРЫМ!

Степная пыль оставила свой след на всей одежде Якова Александровича, пока он из Джанкоя возвращался в Симферополь на своём раздолбанном «Фиате», где встречался с солдатами, говорил с ними по душам, общался с офицерами. Проверял, как идёт подготовка солдат, обучение. Не пошлёшь же в бой необученных солдат, особенно, если в плен попали красные. Расстрелять легче всего. А для чего? Живой человек. Может он просто не разобрался в ситуации. Не понял ради чего и почему воюет Добровольческая армия с коммунистами. Это же всё объяснять надо. Чтобы дошло, что называется, до самого забитого крестьянина, который взял в руки ружьё, то бишь винтовку. Да и за офицерами надо тоже глаз да глаз иметь, не дай Бог ещё натворят чего доброго, что потом и сам не отмоешься, как на тебе народ сразу поставит клеймо. Так что со всякими мародёрами он разбирался хоть и строго, но справедливо. Жалко Крым! Жалко!

Нина его встретила у вагона, и обняв, поцеловала:

— Всё нормально? Никого сегодня не повесил? Мародёров не было? А то до меня доходят разные слухи.

Слащёв с нежностью посмотрел на свою жену, и лишь про себя подумал — «Сколько ей приходится терпеть на войне. Слава Богу, не очерствела сердцем». В ответ, поцеловав её в щёку, тихо сказал:

— Не волнуйся! Всё хорошо. Сегодня точно спокойный день. А что-нибудь случилось?

— Да сейчас должен Кутепов подъехать, мне передали.

— Кутепов? Интересно как. Неужели опять меня будет куда-то склонять? Вот неугомонная душа, а не генерал… — и недоговорив фразу, почему-то вспомнил про попугая:

— Кеша наш сыт и здоров? Орехов хватает?

— Ему всегда мало бывает. Но, сейчас хватает.

И затушив папироску, она бросила её на землю, и аккуратно затёрла сапогом.

Послышался шум подъезжавшего автомобиля. Нина посмотрела в сторону пакгауза, и увидела, что рядом с железнодорожной веткой, на которой стоял поезд Слащёва, притормозил ещё один чёрного цвета «Фиат» и из салона вылез генерал Кутепов и направился к вагону Слащёва. Он лихо перешагивал через рельсы, рядом семенил его адъютант. Слащёв уже поднялся на вагонную площадку и открыл дверь, когда увидел спешащего генерала. Он не стал снова спускаться на землю, и лишь рукой пригласил его подниматься за ним.

— Здравия желаю! Мне уже передали, что вы приедете. Приглашаю вас Александр Павлович, в мой походный кабинет!

— Благодарю, Яков Александрович! Рад вас видеть!

Кутепов взобрался по лесенке на площадку, и они поздоровались. Слащёв пригласил Кутепова в салон-вагон, и открыв дверь, увидел форменный беспорядок: по всему салону валялись огрызки орехов. Ничего не оставалось, как схватить с дивана тряпку, и тут-же начать прибирать за противным и невоспитанным попугаем.

— Прошу прощения, Александр Павлович! У меня, как всегда бардак! И не смотря на Кутепова, лихо накрыл большую клетку тряпкой. — Это всё мой попугай. Совершенно бескультурная птица.

Кутепов не стал на это обращать внимания, и лишь заметил:

— Ничего! Я человек военный! Привык к походным условиям.

Накрыв клетку, Слащёв повернулся и пригласил Кутепова, который продолжал стоять у самой двери, лишь иногда поправляя свои пышные усы с бородой.

— Садитесь, генерал! Садитесь. Ну-с! О чём вы хотели говорить?

Александр Павлович уверенно садится на стул, закидывает ногу на ногу, и по инерции сняв со своей лысой головы, похожей на большой бильярдный шар, фуражку, водрузил её на коленку. И тут-же, без всяких предисловий заявляет: — Врангель плывёт из Константинополя. Деникин пришвартовался в Феодосии. Шиллинг — в Севастополе.

Услышав эту новость, хотя, какая это была для него новость? Он и так знал, кто и где находился, и это даже его немного смутило, и он чуть иронически спросил Кутепова:

— Куда вы метите, генерал? По привычке провели разведку. Место уже выбрали себе?

Кутепов сделал вид, что не заметил тайного подвоха генерала, и как ни в чём не бывало продолжил:

— Три главкома на один Крым — слишком тесно. Не находите ли?

— Нет! Отнюдь! — и Яков Александрович схватил рядом, стоящий венский стул, и быстро так, по-кавалерийски уселся на него. — Я каждую минуту жду приказа от Шиллинга арестовать Врангеля и от Врангеля — арестовать Шиллинга. И он усмехнулся, глядя на Кутепова.

На что Кутепов от такой неожиданности даже оторопел, но следующее действие Слащёва его развеселило ещё больше.

— Одна радость, что войск ни у того, ни у другого в Крыму нет.

И сказав это, Слащёв поскакал на стуле прямо на Кутепова. Ну точно, как дети изображают лихую атаку.

От такой неожиданности Кутепов вскочил со стула и уперся руками в спинку стула Слащёва. Игру в любой форме надо принимать, и он её принял, как никак, генерал от инфантерии: — Зато у вас есть… Имя Шиллинга неприемлемо для тех, кто эвакуировался из Одессы, а Деникина — для тех, кто эвакуировался из Новороссийска.

Слащёв понял его ход мыслей, и пересел на своём стуле:

— Остаётся Врангель…

Кутепов будто ждал этого имени от Слащёва, и сразу стал довольным и весёлым: — Да, Врангель. Пётр Николаевич блестящий кавалерийский офицер, — и чувствовалось, что Александра Павловича это имя устраивало больше всего, оно его вдохновляло, — Он порывист, нетерпелив, властен, при этом он реалист. Не чужд компромиссам… Качества вождя и диктатора у него есть.

И тут Слащёв снизу-вверх посмотрел на Кутепова и изрёк почти провидчески: — И как же Врангель станет главнокомандующим?

На что Кутепов не растерялся, и заявил:

— Принято решение провести совещание командиров корпусов и воинских частей…

Теперь удивлён был Слащёв: — Выборы? — он произнес лишь одно — это слово, но Кутепов уже в этом вопросе всё для себя определил:

— Да, выборы! Вы — против?

Кто бы мог сомневаться в другой позиции генерала Слащёва, и он сказал, как отрезал: — Я не приемлю выборного начала. Преемник Деникина должен быть назначен самим Деникиным.

Кутепов снова возразил:

— Вряд ли Антон Иванович решится назвать Врангеля своим преемником после всех тех интриг и памфлетов, которыми Врангель бомбардирует ставку.

— Значит тупик! — и Слащёв резко встал со стула и нервно заходил по вагону. Ему совершенно не нравилась вся эта суета вокруг преемника Деникина. Это его уже начинало раздражать. Однако, Кутепов продолжал гнуть свою линию:

— Армия не может быть без главкома… — и вдруг, с какой-то надеждой посмотрел на Слащёва, что ходил туда-сюда по вагону. — Вы популярны. Вы командуете Крымским корпусом. В армии Врангеля у вас останется много сторонников.

Вот этого Слащёву только и не хватало:

— Вот именно! В армии Врангеля!

И тут Кутепов сделал совершенно неожиданное предложение, которое удивило доже видавшего виды Слащёва:

— Создайте свою армию. Поведите её на Москву!

— Создать свою армию? — Слащёв резко остановился и посмотрел внимательно на Кутепова, пытаясь понять, что именно стоит, или может стоять за таким предложением именно ему? — Встать в оппозицию к тем, кто поддерживает Врангеля. Ещё один раскол? Ещё одна «орловщина»! Нам и так не хватает сил для борьбы с большевиками. Выясним, кто здесь Наполеон? Перестреляем друг друга к радости товарища Троцкого! Вы этого хотите, Александр Павлович?

И хотя Слащёв не сказал ничего другого, но чувствовалось, что он подразумевал как раз жёсткий характер Кутепова и его непростые решения, о которых не только среди военных, но и гражданских ходило слишком много нелицеприятных разговоров о том, что школьники боятся ходить по городу. Ибо везде на фонарных столбах висят повешенные по приказу генерала Кутепова. Народ возмущался, но ничего не мог с этим поделать. Врангель его в этом вопросе поддерживал. Он даже случайно вспомнил, как с официальным протестом к Врангелю явился городской голова Симферополя Сергей Александрович Усов. Но весь парадокс ситуации был в том, что ходатайство Усова успеха не только не имело, а он сам чуть не оказался повешенным уже по приказу Врангеля. Поэтому на замечание Слащёва он отреагировал несколько жёстко:

— Власть требует борьбы.

— Смотря какой! Я веду борьбу с большевиками, а не за власть.

И в этом была вся истина, вся суть Слащёва. Власть его совершенно не интересовала. Он думал о стране, а не о своём благополучии. Но Кутепов был непреклонен.

— Если во главе нашей борьбы оказался не тот человек, в этом некого винить, кроме нас самих.

— Я не буду голосовать за Врангеля, — резко и почти в ультимативной форме высказался Яков Александрович.

— Но и не станете его свергать?

— Да! Меня сейчас больше занимает десант! Нам нужен прорыв в Таврию. На Украину! Крестьяне и украинцы — это две силы, на которые мы можем опереться в борьбе с большевиками.

— А как же националисты? — подхватил Кутепов. — Украинские националисты. Они против нас. Петлюра? ЗУНР?

На что Слащёв, посмотрев на Кутепова, заметил:

— Пока мы воевали с Радой, да с грузинами за Сочи, большевики договаривались. Румыны не пустили наши части через границу. Чехи сдали Колчака. Эстонцы арестовали Юденича.

— Английская эскадра спасла Юденича, — поправил Кутепов.

— В любом случае, без союзников невозможно продолжать борьбу.

И тут Александр Павлович улыбнулся, даже обрадовался, и воскликнул:

— У нас есть союзники!

Слащёв лишь хмыкнул: — Кто? Англичане-французы?

И куда молниеносно подевалась бравада Кутепова, его огромный лоб нахмурился:

— К сожалению, англичане уже договорились с красными. Деникин получил от них ультиматум. Ему предложили обратиться к советскому правительству. Добиться амнистии.

— А что французы? — Яков Александрович всё прекрасно понимал.

— Они советуют проявить силу, чтобы склонить красных к переговорам.

Слащёв понимающе качнул головой, «О Господи!» — пронеслись у него мысли: — Красные всё равно не оставят Крым в покое… — и снова глянул Кутепову в глаза, — А знаете, чем отличается Суворов от Ушакова?

— Просветите… — И Кутепов иронически усмехнулся в свои густые, просто шикарные усы, терзая жёстким взглядом Слащёва.

— Ушакову нужны были покровители. Потёмкин и прочие… А Суворов знал себе цену. Если он не возьмёт Измаил, то никто не возьмёт Измаил.

— Значит, Яков Александрович, вы тоже знаете себе цену? — и тут Кутепов всё понял, и понял совершеннейшую бессмысленность этого разговора двух генералов, ибо, что у одного, что у другого была куча орденов за боевые заслуги, и где никто не хотел уступать другому ни капли той цены, о которой только что сказал Слащёв, и договариваться со Слащёвым, и перетащить его на свою сторону ему видно не удастся никогда. Никогда. Вопрос исчерпан. И предвещая его мысли, Слащёв только и сказал ему:

— Возможно… Свою цену нужно знать всегда… — и позвал, — Нина!

Нина моментально появилась в вагоне, словно стояла за дверью, и только ждала приказа.

— Проводи Александра Павловича!

Кутепов нахлобучил фуражку, и голова, как бильярдный шар, перестала отсвечивать, отдал честь, и вышел из вагона. Аудиенция была окончена.

Слащёв подошёл к окну, и посмотрел вслед удаляющемуся генералу, нервно кусая губу… «В общем, способный офицер, которого ценили все командующие Белого движения, и награды были боевые совсем по делу, начиная с японской, но вот его жестокость к репрессиям в отношении гражданских и лишь самые примитивные представления о политике порой отталкивали от него многих»…

Нина подошла к нему, положила руку на плечо и прижавшись к его спине спросила: — Тебя что-то терзает?

Он лишь махнул головой, и медленно так протянул, растягивая слова:

— Может быть…

Как она его понимала.

— Уступил место Врангелю?

Он лишь вздохнул, и поцарапал пальцем стекло:

…Жалко Крым! Засрут его краснопузые!

И вдруг из клетки, из-под тряпки, в какую-то щёлку, хулиган-попугай выплюнул на пол слюнявый орех. Тот ударился об пол и заскакал, завертелся, пока не остановился и не замер. И наступила тишина.

Глава 12. НЕОЖИДАННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ЛЕТОМ 1920 г.

1.

Яша поцеловал Нину, прижал к себе, потом поднял её подбородок, с нежной любовью посмотрел в её русалочьи глаза и негромко произнёс:

— Я на несколько дней смотаюсь в ставку в Джанкой. Потом на самолёте в Феодосию надо. Ты оставайся здесь, тебе сейчас лучше особо не волноваться. Я очень хочу, чтобы у нас с тобой родился ребёнок. Я тут договорился, чтобы ты пожила эти несколько дней у нашей знакомой старушки. У неё неплохой дом, сама знаешь, с едой нет проблем. Да и тишина тебе не помешает, отдохнёшь немного, зачем тебе сейчас со мной в поезде мотаться…

Нина всё понимала, любила Яшу, и эта любовь дала свои плоды. Осенью она должна была родить ребёночка. Понимала — тяжёлое время и предчувствовала непростое время родов, тем более в период войны, когда никогда не знаешь, что может с тобой произойти завтра, а может даже и сегодня.

— Хорошо Яша. Я всё понимаю. Ты не волнуйся, я буду стараться не волноваться. Агрипина Петровна хорошая женщина, я иногда к ней заходила, особенно за орехами. Самое главное, ты себя береги, и не ругайся с Врангелем. Это бесполезно.

Нина обняла Якова за шею и поцеловала. Живот уже мешал прижаться крепче к любимому мужу.

Их штабной вагон ещё стоял в железнодорожном тупике. Собрав нехитрые пожитки в кошёлку, Нина спустилась из вагона, Яков её поддержал. Они сели в машину. Штаб остались охранять часовые. Летнее солнце перевалило за полдень, и короткие тени стали медленно увеличиваться.

Соблюдая некоторую конспирацию, Яков не стал Нину высаживать у самого дома, а высадил её на соседней улице. Когда Нина через несколько минут пришла к Агрипине Петровне, то бодрая старушка её уже ждала и первым делом накормила вкусным борщом, потом поставила перед ней наваристую картошку с тушёной говядиной, зеленью и налила ароматного, холодного квасу.

— Кушай Ниночка, кушай, тебе сейчас надо очень хорошо кушать, а не воевать, сама понимаешь.

Она была очень обходительная с будущей мамой, и совсем не потому, что та была женой такого грозного генерала, хотя Агрипина Петровна не считала Якова Александровича таким уж страшным. Строгий, это да. А как ещё в армии, да ещё и на войне. Иначе нельзя. А Нина ей нравилась. И переживала она за неё от всего сердца. Храбрая женщина, хоть и молодая. Вон, даже кресты за храбрость имеет. Надо же. Не каждая решится на фронт пойти, и сестрой милосердия быть, и ординарцем, да ещё и при муже. На ребёнка вот решилась в такое сложное время. Как она с ним будет, когда родит? Ей даже представить это было трудно. Сама ещё совсем девчонка, а вот поди ж ты, всю войну прошла и мужа себе нашла и ребёнка решила завести. Действительно смелая женщина. Пусть отдохнёт у неё хоть несколько дней. А то всё война, да война.

— Яков Александрович надолго уехал, а Нина? Не боится за тебя? Хоть бы кого в охрану дал тебе.

— А зачем? Лишь внимание к себе привлекать. Так спокойнее и мне и ему, хотя он всё равно будет волноваться. Уже привык, что я всегда с ним рядом. Да и кого здесь опасаться? Кругом наши. Красных вроде нет.

— Это как сказать, Ниночка. Сегодня их нет, а завтра могут и появиться. Сама знаешь. Гражданская война она такая. Хорошо, что здесь нет никаких банд. Даже Махно и того нет.

— Будем надеяться на лучший исход. Я лучше пойду в сад покурю.

— Ниночка, ты что? Ну какое теперь курево. Тебе же совсем сейчас нельзя курить.

Агрипина Петровна аж взмахнула руками и неодобрительно посмотрела на Нину.

— Ни в коем разе, ты что родимая. Ни-ни! Нельзя сейчас. Забудь про табак.

— Да, видимо вы правы. — Нина медленно вздохнула, втягивая воздух в себя. — А я как-то совсем не предавала этому значения.

И Нина посмотрела на свой появившийся живот, и нежно погладила его рукой.

— Интересно, кто у нас родится? Мальчик или девочка?

— А сама-то, кого хочешь? Или вам с Яшей всё равно? — пожилая женщина села напротив Нины и сложив руки на столе, стала смотреть на будущую мать каким-то родным взглядом. Она смотрела, и чувствовалось, что вспоминала о чём-то своём, а может о своих детях, которые были от неё где-то очень далеко. Скорее всего тоже где-то и с кем-то воевали. Вот только Нина не стала её спрашивать об этом. И не хотела, и было неудобно. Никогда не знаешь, кто на чьей стороне. Главное, принимала её тепло, и это было намного важнее.

Плотно покушав, Нина вышла в сад. Хорошо, что дом стоял на окраине, а не в самом центре селения. Она старалась не привлекать к себе внимание. Многие её знали в лицо. Всё могло быть. Это война. Она с братом служила у белых, а её родной дядя у красных. И насколько она знала, он занимал там достаточно высокий пост, был у них начальником всей артиллерии. Служил в царской армии, а потом перешёл к красным. Благо, что и там, и там он занимался своими любимыми пушками. И слава Богу, что она с ним никак не пересекалась на фронте.

Нина сидела на скамейке под яблоней и думала об этом, разглядывая плодовый сад, огород, вишни и конечно цветы. Это всё радовало глаз и немного отвлекало от войны. А Яша уехал в ставку решать очередные проблемы. Сколько ещё продлится война, она не знала. В Крыму везде было по-разному: в одном месте могло быть совершенно спокойно, как в глубоком тылу, а в других местах, наоборот, очень жарко от боёв. Эти качели были явно непредсказуемы.

Хоть и под яблоней сидела Нина, но солнце всё равно её разморило, и она уснула прямо на скамейке, облокотившись на спинку. В таком виде её и застала Агрипина Петровна, когда вышла из дома, а тут ещё румяная соседка выскочила семечки пощёлкать, и увидев спящую на скамейке незнакомку, негромко окликнула товарку, чтобы поинтересоваться новой гостьей.

— Привет, Петровна! Смотрю, у тебя гостья, да ещё и на сносях. Это кто-же такая будет? Что-то я не видала у тебя такой родственницы? — вопросы из неё сыпались, как из рога изобилия.

Агрипина Петровна приложила палец к губам, чтобы соседка особо не шумела.

— Не шуми, разбудишь! Вишь человек устал, отдыхает.

— Да я понимаю, — она закинула очередную семечку в рот, щёлкнула и тут-же сплюнула шелуху изо рта. — А тебе она кто? Я что-то такой жинки у твоих сынков не видела.

— Дальняя сродственница, тебе не всё ли равно?

— Да мне шо? Я ж просто так, интереса ради. Не было никого и вдруг баба на сносях.

— Приехала отдохнуть, фруктов-ягод поесть. Неужели не понятно?

— Это я понимаю, что поесть приехала, — не унималась соседка. — Сейчас с продуктами везде проблема, а тут лишний рот, как никак Петровна.

— Всё то тебе интересно, Макаровна. Не ты же кормишь её, а я. Так что это моя проблема, а не твоя. Поняла?

И она неодобрительно посмотрела на соседку, слегка повысив голос.

— Да ты не переживай так.

Макаровна продолжала лузгать свои семечки, постоянно сплёвывая в кулак.

— Я ж с добрым сердцем. Девка видно молодая. Жалко, в такое время надумала рожать. Издаля она?

— Господи, — аж взмахнула Петровна руками, — да тебе не всё равно, откуда она приехала. Шла бы ты домой, а то разбудишь своими расспросами.

Агрипина Петровна ещё не ругалась, а так, ворчала, но соседка её уже притомила своими дурацкими вопросами. Вот докопалась. Всё-то ей нужно, везде свой острый нос готова сунуть.

Слава Богу, Нина этого не слышала и продолжала спать под сенью веток с наливавшимися соком яблочками. Знатный будет урожай, если только здесь всё будет тихо и спокойно.

Получив от ворот поворот, Макаровна слегка обиженная, развернулась, и сплёвывая шелуху от семечек двинулась в дом, колыхая свой цветастой, как у цыганки юбкой.

2.

Недолго музыка играла тишиной. Небольшой отряд красных ворвался на окраину селения диким вихрем, хоть и не раннее уже было утро, но всё же до солнцестояния в зените было ещё очень далеко. Человек десять в красноармейской форме, на лошадях, размахивая шашками промчались по окраине, и вдруг, словно знали куда им надо, лихо тормознули у белой хаты Петровны, и спешившись, лишь один остался сторожить лошадей, ломанулись во двор. Человека четыре стали рыскать по саду, как будто пытались там кого-то найти, а остальные сразу ворвались в хату. В сенях никого не было, и высокий, черноволосый с усами и в фуражке с красной звездой, резко распахнул дверь и ввалился в большую, освещённую нежным утренним солнцем комнату, где в углу, среди пышных подушек, под строчёным одеялом в белом, накрахмаленном пододеяльнике спала безмятежным сном Нина, и ещё не ведала, как над ней склонился, словно коршун черноволосый большевик. В комнату завалились остальные, гремя сапогами, но старший, а скорее так и было, взмахнул рукой, дескать не шуметь, остановил своих товарищей. Они сгрудились позади него, и молча наблюдали за спящей девушкой.

— Красава… — как-то с ехидцей протянув звук, заморгал один из красноармейцев, что стоял за спиной старшего. Старший, повернувшись, только успел шикнуть на него…

Вдруг сбоку, где-то в углу комнаты кто-то заворочался на кровати, и обернувшись, словно по команде, они увидели заспанное лицо старухи, которая, увидев в хате чужих, не разобравшись спросонья, вдруг заголосила:

— Ай! Караул! Помогите!

И тут черноволосый, как цыкнул на неё, что бабка чуть не подавилась от собственного крика:

— Чего орёшь! Молчи! А то пристрелю, старая перешница!

Агрипина Петровна не на шутку испугалась, и не столько за себя, сколько за Нину, возле которой стояла такая орава красных. Откуда они могли тут взяться? Их же не было. Налетели, словно коршуны, будто им кто сказанул, что именно в её хате живёт Ниночка. Неужели кто-то из соседей продал? Она лишь схватилась за голову, как тут-же услышала:

— Просыпайтесь, Нина Николаевна! Мы вас еле нашли!

Суровым голосом, не терпящем возражения, произнёс черноволосый помахивая чёрным маузером.

«Ну всё!» — подумала старушка, и охнула.

Нина спросонья, лишь только приоткрыла глаза, сначала ничего не поняла. И только через секунду догадалась, что перед ней стояли красные, а она была одна, беззащитная, в одной рубашке, ещё и без оружия. Хотя, куда тут пистолет: они бы сразу убили её. Смотря из подлобья на стоящих вокруг неё красных, она быстро оценила обстановку — они пришли явно за ней, но почему не стреляют?

— Кто вы? — чтобы как-то потянуть время, и разобраться в этой непростой обстановке, спросила видно главного, с черными, как смоль волосами и помахивающим маузером. — Что вам от меня надо?

— Все вопросы потом. Не беспокойтесь, мы вас расстреливать не собираемся. Мы знаем кто вы. Собирайтесь, можете даже позавтракать. Мы не звери аки какие, вас подождём.

— Вы знаете, кто я? — это даже немного удивило Нину. Она старалась держать себя в руках, и как можно меньше волноваться, чтобы не стало плохо. В уме она достаточно быстро стала просчитывать разные моменты.

«Откуда они могли знать, что я именно здесь нахожусь? Именно тогда, когда рядом нет Яши, и его не будет несколько дней. Пока её хватятся, может столько дней пройти. Неужели её кто-то предал из своих? Но, кто?» — она терялась в догадках. Молодые парни стояли вокруг неё и пожирали своими хитрыми глазами. «Зачем я им?» Она пока ничего не понимала.

Петровна сидела на своей кровати и тихо стонала. «Вот тебе, и набралась сил. Что я теперь Якову Александровичу то скажу, когда он явится? Убьёт ведь. Не сберегла его красотулю. Не сберегла!» — и она тихо заскулила.

— Не скули, бабка! Лучше завтрак сделай Нине Николаевне! — повернулся к ней черноволосый. — Не переживай!

Обращение по имени отчеству к своему врагу несколько обескуражило бабулю, и как это не покажется странным, немного успокоило её.

Агрипина Петровна накинула на плечи платок, и как была в ночной рубашке, засеменила на кухню.

Нина тоже удивилась такому доброму обхождению от своих злейших врагов, но промолчала, лишь старалась запомнить всех в лицо на всякий случай.

Старший пытался успокоить Нину.

— Ещё раз повторю, не переживайте. Одевайтесь. Завтракайте. Мы подождём.

И развернувшись, обратился уже к своим:

— Выходим в сени, пусть барышня оденется, — и снова повернулся к Нине, раздумывая, что сказать и добавил: — Вы лучше военную форму оденьте. Так удобней вам будет.

— Мне что, на лошади ещё скакать придётся? — удивилась Нина, и вопросительно посмотрела на черноволосого. — Мы что, далеко поедем?

— Немного придётся потерпеть, не переживайте. Мы аккуратно.

— Да кто вы, хотя бы представились, а то непонятно с кем я говорю. Получается, вы меня знаете, а я вас нет. И она стала внимательно рассматривать молодого бойца. Лет двадцать пять — двадцать семь, не больше, чем Мезерницкому, — подумала она, мысленно сравнивая их. — Мы с вами раньше нигде не встречались?

— На поле боя точно нет. Командир отдельного разведотряда Сергей Варенцов.

— Откуда вы меня знаете? — решила потянуть время Нина.

— Давайте сейчас не будем углубляться в этот вопрос. Позже всё узнаете. Одевайтесь. Мы выйдем.

Он словно отчеканил все слова, развернулся, и увёл за собой всю кавалькаду всадников.

Нина осталась в комнате одна. Выхода не было, надо одеваться. Странно всё это. Очень странно. Может её специально выследили. Но кому нужна беременная женщина? Это её волновало больше всего. Так просто ничего не бывает. И это было самое непонятное в данной ситуации. Зачем она понадобилась красным, если они не хотят её расстреливать? Очень странно. Если бы Яшу украли, она бы могла это понять. Он всё же генерал, много знает. Общается и с Врангелем, и с Кутеповым, Морозовым. И с многими другими, а она? Всего лишь ординарец. Тем более в положении.

Она стала быстро одеваться, но смутные мысли продолжали терзать её беспокойную головушку. Вот влипла! Но кто-бы мог предположить, что именно здесь её и найдут, да ещё и совершенно одну. Даже своим и то не получится сообщить. Забавное приключение, ничего не скажешь. Яша вернётся, с ума сойдёт. Он ведь с горяча может всё село перестрелять.

Одевшись, она вышла в сени, где её ждали солдаты-кавалеристы красной армии. Такого благородства от красных она не ожидала.

3.

На путях, вместо штабного поезда Слащёва, под парами стоял небольшой состав с паровозом. Какое было солнечное утро, единственное, на что обратила внимание Нина. Сам корпус Слащёва стоял в стороне, и поэтому здесь и сейчас не было никого, кто мог бы бросится спасать Нину. Некому. Одна. Совсем одна. И это было самое страшное. И нельзя волноваться.

Её посадили в отдельное купе. Одну. Потом пришёл командир красных Сергей Варенцов, и уселся напротив Нины.

— Вы хотя бы объясните, что это значит, и зачем вам я, беременная женщина?

Варенцов пока молчал и слушал Нину. Она задала ещё вопрос.

— И куда мы едем, могу я узнать?

— Можете, — успокоил её Сергей. — Тем более, ехать нам далеко, и только завтра утром мы будем на месте.

— Завтра? — удивилась Нина. — Как интересно! Чтоб расстрелять меня, далеко возить не стоит. Можно и здесь.

И она посмотрела в окно. Поезд стал набирать ход. В окне мелькали хаты и сады. Она всегда любила Крым. Это сказочная картинка словно из другой жизни убегала от неё, и скрывалась куда-то в непонятную даль всего лишь за периметром вагонного окна, на котором висели белые шторки. Стяни их, и не будет никакой сказки — здесь будет вагон, как серая пелена тумана, сквозь который не видно ни зги, а там, за окном совсем другая жизнь. Другая жизнь? А будет ли теперь у неё другая жизнь, — эта мысль уже стала терзать её мозг. Чтобы это всё значило?

— Никто вас не будет расстреливать, Нина Николаевна! Не беспокойтесь. Я вам об этом уже сказал, ещё там, в хате.

Сергей пытался говорить, как можно спокойней. Он выполнял очень ответственное задание, и перед ним сейчас сидела не просто молодая женщина, а женщина, которая была женой белого генерала, с которым ему уже приходилось сражаться, пусть и не лично лицом к лицу. Это и понятно. Генералы в атаку не ходят, так всегда ему казалось, вот только Слащёв был не тем человеком, кто мог отсиживаться в тылу, а часто именно сам вёл своих бойцов в атаку. Это Сергея и подкупало. Он уважал таких врагов. Хотя, был ли Слащёв врагом, он сам для себя пока определиться не мог. Зато он знал про него, что Яков Александрович был очень жёстким человеком, но честным и правдивым, и насколько ему было известно, в политику тот не лез. Это даже подтверждали солдаты и офицеры, кто попадал в плен. Все говорили только одно, что Слащёв сражается за Россию, а в чём у него разногласия с большевиками, никто толком и сказать не мог. Не знал этого и Варенцов. Сергей смотрел на Нину Николаевну, и пытался понять, о чём сейчас думает она. Сказать, куда и зачем её везут, он не мог. Единственное, о чём он мог с ней поделиться, это было место назначения их прибытия.

— Вы можете сказать, куда мы едем? — Нина спросила без нажима, понимая, что устраивать здесь истерику нет никакого смысла, да и здоровье ей не позволит так нервничать. Она просто, с надеждой за жизнь, посмотрела в светлые глаза Сергея. Это единственное, что в данный момент у неё осталось. Перед ней сидел обычный парень, молодой, и со стороны было трудно представить, что по своей сути, друг перед другом сидели враги, и где-нибудь на поле боя не задумываясь нажали бы на курок, а тут смотрели, не мигая глядели друг другу в глаза. Интересно, что он за человек, — подумала Нина. Комиссар? Молодой, да хваткий. И взгляд цепкий. Он не отводил своих глаз в сторону, а с достоинством и полной уверенности в своей правоте смотрел на Нину.

— Мы с вами едем в Москву. Не удивляйтесь. Так надо.

— Кому надо? — машинально задала вопрос Нина.

— К сожалению, я большего вам не могу сказать. Потерпите. Завтра вы всё узнаете.

И Нина поняла лишь одно, большего она к своему сожалению уже не сможет добиться от этого молодого парня. Она едет в Москву. А Яша даже не знает. Ничего не знает. К кому её везут? И для чего? Ну не для встречи же с дядей? Но может именно благодаря ему, с ней так благородно обращаются, в общем-то её враги. Она в плену, и чувствует себя сейчас самой обычной пленницей. Или не пленницей? С пленными так не обращаются, сделала она простое, но логическое рассуждение, и вдруг, на её пухлом лице появилась саркастическая ухмылка, и она вспомнила классику: «Карету мне, карету! А сама села в поезд, и укатила в Москву!». Хорошо, что этих мыслей не слышал ни Яша, ни этот Сергей, а то бы было явно не до смеха.

«Надо расслабиться и не о чём не думать. Завтра всё узнаем, и всё увидим». И Нина просто стала смотреть в окно, на пролетающие за стеклом такие симпатичные крымские степи.

4.

Москва жила обычной столичной жизнью. Все куда-то бежали, спешили. Работали магазины, ездили извозчики и автомобили, люди совершали покупки, ходили в рестораны, читали газеты, пили чай и кофе, и трудно было представить, что кто-то из них думал в данный момент о войне в Крыму. А ведь именно там сейчас решалась вся судьба страны. И вот Нина оказалась в самом центре столицы, в центре России. Большая площадь с огромным серым зданием. Что её ждёт за этими стенами, и самое главное, с кем ей предстоит сейчас встретиться, и о чём говорить? Она отгоняла эти мысли, которые ей напоминали назойливых мух. Будь что будет! Она совершенно спокойно отнеслась к караульным с винтовками в руках, когда входила в новое для себя здание с массивными дверями.

Ковровые дорожки смягчали шаги. Её подвели к широкой, и видно тяжёлой двери с витиеватой медной ручкой. Помощник, приложив некоторое усилие, открыл эту дверь, и Нина оказалась в огромном кабинете. Он был пустой. Кроме неё и помощника, в нём никого другого не было. В глубине стоял большой и массивный стол, отделанный зелёным сукном, к которому примыкал другой и длинный, с полированными боками. Вместе они сверху напоминали букву Т. Возле стола стояли стулья с кожаными сиденьями. Нине предложили сесть, но она отказалась. Ей очень хотелось увидеть того, ради кого её и привезли в Москву, вблизи, с расстояния шага, чтобы сразу по глазам понять, кто перед ней, добрый или злой человек?

И когда этот поджарый и худой человек в гимнастерке, перетянутым ремнём, с тонкой бородкой просто ворвался, не вошёл, а именно ворвался в кабинет, и быстрым шагом направился к ней, Нина, честно говоря, немного от такой неожиданности опешила, но успела рассмотреть его горящие и как ей показалось, добрые, с больным взглядом, но не злые глаза. Он остановился, пробежал быстрым взглядом с ног до головы, от чего Нина немного смутилась, и резко, без всякой раскачки начал:

— Будем знакомы. Меня зовут Феликс Эдмундович Дзержинский. Я возглавляю Всероссийскую Чрезвычайную комиссию, — и протянул ей руку поздороваться. И тут Нина непроизвольно заметила на запястье тёмные, синие, очень похожие на кандальные следы. Однажды, она уже не вспомнила, у кого, но видела подобные, такого же цвета. Нина в ответ протянула свою, и ощутила жёсткую мужскую кожу, но совершенно не жёсткое, а мягкое пожатие, так обычно мужчины принимают женскую руку.

Феликс Эдмундович заметил её взгляд, и опустив голову, произнёс:

— Присаживайтесь, Нина Николаевна!

Дзержинский выдвинул стул, помог Нине присесть, а сам обошёл длинный стол заседаний и сел напротив неё, скрестив руки, и тут волей-неволей она увидела на запястьях следы, тёмно-синие, которые впились в кожу видно навсегда и не желали с неё исчезать.

— Да, это следы от кандалов. Каторга не смывается никаким мылом.

Но, по его уверенному голосу она поняла, что это его нисколько не напрягает, и главное, не отвлекает от насущного, а лишь делает более уверенным в своих действиях.

Нину удивило лишь одно: откуда они все знают, как её зовут? И не смутившись, она так и спросила:

— Мне кто-нибудь объяснит, откуда вы все знаете, как меня зовут? Я не Врангель, чтобы знать меня?

Она пыталась не нервничать, но именно эта, мелкая нервозность была заметна, и не ускользала от цепкого взгляда железного Феликса.

От такого двойного вопроса на тонком лице Дзержинского промелькнула мягкая, и в данном случае, добрая улыбка.

— Я понимаю ваше удивление, но, с другой стороны, раз мы в данный период находимся по разные стороны баррикад, даже своего противника надо хорошо знать, а ещё лучше и знать в лицо. Вашего мужа мы знаем очень хорошо и давно за ним следим, в том плане — за его действиями, как он командует, как воюет. И могу сказать, он мне очень нравится. Я привык уважать умных противников. Для этого у всех и работают разведки. И у нас в том числе.

— Вам нравится Яков Александрович? — удивилась Нина.

— Конечно. А что в этом плохого? — подчеркнул свой интерес Феликс Эндмундович. — У него прекрасное образование, он умеет командовать, анализировать ситуации, и малыми силами удерживать оборону. Даже Врангель не всегда готов оценить его талант, и насколько мне известно, именно из-за этого, сильно к нему ревнует. Разве не так, Нина Николаевна?

— Вы меня поражаете своей осведомлённостью. Такое ощущение, что ваши люди проникли везде и находятся чуть ли не в одних кабинетах с генералами Белой армии? Я уже и не знаю, о чём думать. Но, с другой стороны, Яков Александрович из дворянской семьи, как и я и мне честно, пока не понятно, ведь вы же с нами боретесь на поле боя. Мы ваши враги, если уж, на то пошло. Вы же создаёте Россию без господ, а мы то господа в вашем понимании, и как мы должны к этому относиться? Честно, я не понимаю, зачем вы меня сюда, в Москву привезли, и что именно вы хотите от меня узнать? Планов обороны Крыма от Врангеля, и даже Слащёва, я не знаю. Ибо меня похитили именно в тот момент, когда Яков Александрович поехал в ставку в Джанкой. О чём они там будут договариваться и что будут решать, мне не ведомо.

— Я это знаю, что он уехал в Джанкой, а сегодня на самолёте прилетел к Врангелю в Феодосию.

— Мне кажется, от вас ничего нельзя скрыть, — Нина была удивлена такой осведомлённостью руководителя ЧК.

— Наши и ваши силы очень неравны. Разница очень большая. Но, талант Слащёва в том и заключается, что он умеет воевать малыми силами.

— И не только воевать. Когда он служил у Шкуро, он самолично проводил отличные партизанские вылазки. Я сама его дважды вытаскивала раненого с поля боя. Он вообще весь израненный.

— Про это мне тоже известно, Нина Николаевна. И все свои ордена он получил заслуженно. Я знаю, как вы его любите, и как он любит вас. Это достойный человек, поверьте мне. А я, особенно про своих врагов таких слов, просто так, не говорю.

Дзержинский говорил гладко, но его фразы были немного рубленными, отрывочными, с микропаузами, и это создавало свою, очень специфическую атмосферу разговора.

Нина всматривалась в его глаза, глаза больного человека, постоянно страдающего из-за частого недосыпа. Она всё пыталась понять тот интерес одного из главных начальников новой России, о котором ходят тоже, самые страшные слухи. И она волей-неволей стала его сравнивать с Яшей. Виселицы. Расстрелы. Всё это переплеталось в их судьбах. Каждый из них боролся со своими врагами. И каждый по-своему понимал, как он должен любить свою страну. Что, один враг может простить другого врага, ради эфемерного понимания, что он не прав? Странно это.

— Весной этого года, насколько я знаю, он предлагал Врангелю замириться с нами, чтобы вместе бить поляков. Как вы считаете, почему Врангель не пошел на мировую, и не объединился с нами, чтобы разбить общего врага?

— Для него поляки не враги. Враги вы. И чтобы вас разбить, он готов всю Россию раздать иностранцам, лишь бы они его поддержали и вооружением, и танками, и самолётами. Этим на мой взгляд Яков Александрович и отличается от барона Врангеля. Поэтому они часто и ссорятся. Зато Врангель уверен в умении Слащёва удерживать Крым, и Яша это понимает, но не одобряет. Он не воюет конкретно с вами. Он воюет за сильную и неделимую Россию. А Врангель этим пользуется.

— Вот и я об этом утверждаю, — и Дзержинский незаметно стал переводить тему разговора на более понятные для Нины моменты. — Мне кажется, Яков Александрович настоящий патриот России, и без России он долго жить не сможет. Как вы считаете, Нина Николаевна, Слащёв сейчас мог бы перейти на нашу сторону и тем самым быстрее закончить гражданскую войну, от которой все страдают в равной мере: и ваши, и наши. И никто просто так не хочет погибать на полях сражений?

— Вы хотите, чтобы Яша стал предателем? Об этом не может быть и речи. Он никогда на это не пойдёт, да и люди его не поймут, это совершенно точно. Он никогда не был предателем, и не привык предавать своих людей. Именно за такие поступки он и вешает и своих офицеров, и ваших большевиков.

— Нет, нет, Нина Николаевна. Никто его не призывает стать предателем. И мы это прекрасно понимаем.

— Вы хотите, чтобы я работала на вас, и передавала вам определённые сведения об армии и нашем корпусе?

— И снова нет. Я не хочу, чтобы вы в вашем понимании стали предателем, да ещё и своего мужа. По крайней мере сейчас.

— А когда? — Нина очень удивилась. Она в толк не могла взять, для чего её привезли к Дзержинскому, если ни её, ни Яшу никто не собирается вербовать?

— Всему своё время. Но, если у Якова Александровича возникнет такое желание, служить своей Родине, а не иностранным наёмникам, то мы поможем ему в этом вопросе.

— И простите ему всех тех расстрелянных и повешенных?

— Скажем так, он же не просто вешал и расстреливал ради удовольствия? Были объективные причины, и он вёл себя сообразно этим причинам. С другой стороны, он тоже выполнял приказы, как выполняет любой военный приказы своего командира. Армия построена на дисциплине. Без дисциплины армию можно моментально развалить, как это произошло в семнадцатом году. Не мы развалили ту армию.

— Но вы приложили к этому определённые усилия. Разве не так?

— Там были объективные причины. Они многое и решили.

— Любая война, это объективные причины, Феликс Эдмундович. И вы это прекрасно понимаете. Тем более сейчас — гражданская, когда мы русские воюем друг с другом. А ради чего? Чтобы не было богатых? Или чтобы все были счастливы в своей стране? Вы сами-то даёте себе полноценный ответ, или это просто для красного словца?

И Нина с некоторой дерзостью посмотрела Дзержинскому в его горящие глаза. Он выдержал этот взгляд. И понял для себя, что с ней можно иметь дело, только не стоит гнать телегу впереди лошади. Надо сделать передышку.

— Чаю не хотите, Нина Николаевна? — неожиданно спросил Феликс Эдмундович, и таким простым вопросом сбил несколько напряжённую атмосферу.

— Не откажусь, и не только от чая, — намекнула Нина, что ей в её положении одного чая мало.

Дзержинский всё прекрасно понимал, а чай был всего лишь веским предлогом перейти от разговора к более прозаическим вещам. Время позволяло. И они сделали перерыв.

5.

— Платон Платонович просил вам при случае передать большой привет! Так что я выполняю его просьбу, — в конце обеда произнёс Дзержинский.

Имя родного дяди услышать от самого «железного Феликса», было полной неожиданностью для Нины, и она чуть не поперхнулась, но успела взять себя в руки:

— Вы знакомы с дядей?

Это было действительно удивительно, и совсем неожиданно для неё. Она ожидала всего чего угодно, но только не этого. Да, она знала, что дядя служит у красных, но кем точно, знала лишь приблизительно, ибо не виделась с ним с конца семнадцатого года.

— Как видите, жизнь — сложная штука. Всё в ней перемешано, и так уж получилось, что Платон Платонович служит у нас, а вы служите у барона Врангеля.

Неожиданная философия для руководителя «чрезвычайки» поразила Нину. Она не знала, что и думать. Странная это была встреча. Вроде не арест, но и полной свободой это нельзя было назвать. Она смотрела своими наивными глазами на Дзержинского и молча пила чай. А Феликс Эдмундович, просто понял её немой вопрос и продолжил:

— Он занимается своим непосредственно любимым делом, чем и занимался в царской армии — артиллерией.

— Я знала, что он перешёл на вашу сторону, но не знала, чем конкретно он может быть вам полезен. Я его понимаю, и не осуждаю. Одно дело на поле боя, другое дело, в штабе планировать разные операции. Хотя мы с Яшей часто сами в них участвуем. Просто разрабатывать их ему не интересно. Он любит их воплощать в действии. И насколько я могу судить, он вам своими действиями часто доставлял очень много хлопот. Я права?

— Да, вы правы. За это я его и уважаю. Я люблю смелых и решительных людей. Если бы он был бы с нами, он мог бы много пользы принести нашему молодому государству. Его опыт и знания бесценны, а талант безграничен.

Эти слова Дзержинского в какой-то момент заставили Нину совсем другим взглядом посмотреть на «железного» Феликса.

— Вы хотите, чтобы я перетащила Якова на вашу сторону? Думаю, ничего не выйдет из этой затеи. Он никогда не был предателем, и я надеюсь, не будет. Он не сможет бросить своих солдат. И не сможет в бою повернуть оружие против своих сослуживцев и товарищей, с кем прошёл не только мировую, но и сейчас, гражданскую войну. Знаю лишь одно, что он сильно переживает по этому поводу, и часто именно из-за этого становится жестоким, но не только к красным, но и к своим. Вы должны знать, что за мародёрство он не пощадил даже любимчика Врангеля.

Нина сейчас была несколько резка, но она как могла, защищала своего Якова.

— Мы это знаем. Знаем о его жёсткости именно в таких вопросах. Даже жестокости. Поэтому, поймите меня правильно: я не собираюсь вас вербовать, и уж тем более не прошу вас передавать нам какие-либо сведения о Слащёве и его окружении. Я думаю, он сейчас на контакт с нами всё равно не пойдёт. Но, — он сделал паузу, очень внимательным взглядом посмотрел на эту, сидящую перед ним молодую женщину, и совсем не страшным голосом сказал, а точнее, это она уже поняла потом, сделал ей интересное предложение.

— У меня к вам будет совсем неожиданная просьба, Нина Николаевна. Я прекрасно понимаю и вас и вашего мужа, что сейчас вести речь о сотрудничестве с Яковом Александровичем не представляется возможным. Да и обстановка на фронтах в Крыму не располагает к этому. Могу сказать лишь одно: Слащёв когда-нибудь окончательно разругается с Врангелем. Где и когда это произойдёт — не знаю. Возможно в Крыму. Всё может быть. Но, — он опять сделал паузу, — то что война в Крыму закончится осенью этого года, в этом я нисколько не сомневаюсь.

— Яша Крым не сдаст! — вдруг возразила Нина.

— А это уже от него не будет зависеть. Решение будет за Врангелем.

— Думаете, он проиграет?

— Без Слащёва проиграет. И Слащёв ему не поможет, даже если и захочет.

— Почему вы так считаете? — Нине это даже стало интересно.

— Потому что Слащёв честный человек, и насколько я знаю, Родиной не торгует. А то, что мы сейчас с ним расходимся в понимании происходящего, то время, как известно лечит. Так вот, Нина Николаевна, не знаю, где и каким образом вы окажетесь, скажем так, через несколько месяцев, возможно в Турции, куда Врангель постоянно наведывается и общается там с Деникиным. Это уже не так важно. Крым скоро будет нашим, и я в этом нисколько не сомневаюсь. Так вот. — Он остановил свою тираду, посмотрел Нине в глаза, и продолжил: — Знайте одно, я в курсе всех ваших перемещений. И если вы окажетесь в эмиграции в Константинополе, и к вам придёт человек, и скажет, что он от меня… — он сделал паузу, секунду помолчал: — Можете ему доверится. Скажу вам честно, я приложу все свои силы, чтобы Яков Александрович в итоге вернулся в Россию. Поверьте, нам такие грамотные и умные специалисты нужны, и дело не в политических разногласиях. Имя связного я пока назвать не смогу.

— Но мы ещё в Крыму. Я имею ввиду Якова.

— Это в принципе, извините за тавтологию, не принципиально, особенно сейчас. Да, вы в Крыму, и будете сражаться до последнего. И я вас понимаю. Но, берегите себя. Это уже моя просьба. И берегите Якова Александровича. Надеюсь, его не придётся вербовать, и он сам для себя примет правильное решение. Мы сейчас уже думаем над этим, и не только для него одного, а для всех, кто захочет вернуться и служить новой Родине.

— Вы объявите амнистию? — Нину это больше всего удивило. Как же так? Непримиримые враги и вдруг амнистия? Она ничего не понимала. Это надо было всё переварить, чтобы понять. Очень странная ситуация. Ей даже расхотелось пить чай. Надо же… — Вы хотите сказать, что вы меня отпустите?

— И не только отпустим, но и доставим обратно в Крым. Откуда забрали, туда и вернём, тем более, что Слащёв пока в Феодосии находится. Одна просьба, и я думаю, вы сделаете правильные выводы — о нашей с вами встрече Слащёв не должен знать. От слова — совсем. Пусть это пока для него будет маленькой тайной. Он не должен ни о чём догадываться. Вы умная женщина, храбрая, хоть и молодая. Любите его, и с ним пойдёте и в огонь, и в воду. У вас скоро родится ребёнок — берегите его!

После этих слов Нина была совершенно обескуражена услышанным. Она сидела, и молча смотрела в эти умные, но явно хитрые глаза Дзержинского. Почему он так поступает? Уважает Якова? Ну да, она и раньше слышала, что Слащёва уважают по обе стороны — одни за храбрость, другие за честность и не подкупность. Теперь вот и она узнала, что называется, из первых уст, что сам Дзержинский интересуется Слащёвым, и готов ему всё простить. Понятно, что это политика. Просто она, как женщина, никогда не задавалась такими вопросами, а тут, за один день на неё свалилось столько информации, что голова не только у неё могла пойти кругом.

Дверь открылась, и в кабинет Дзержинского вошёл человек в гимнастерке, с широким лицом, на носу у него красовались круглые очки, а над верхней губой в виде пухлой щёточки были большие, но подстриженные усы. Нина сразу определила, что это был кто-то из помощников Дзержинского, ибо они друг к другу обращались совсем не фамильярно, а по-свойски, как старые друзья.

— Вот познакомьтесь, Нина Николаевна, с этим человеком вы вернётесь в Крым. Это Иосиф Станиславович Уншлихт. Моя правая рука.

— Ну, а левую руку, вы скоро увидите, — решил с места в карьер пошутить вошедший.

Нину это даже немного повеселило. Напряжение спало.

— Вот Юзеф, познакомься, это жена самого генерала Слащёва. Того самого. — и моментально сменил тему, — Ты сегодня возвращаешься в Минск?

— Да, сегодня, а что? — и он вопросительно посмотрел на юную и беременную женщину, которая стояла сейчас перед ним.

— У меня будет для тебя необычная просьба — надо будет незаметно для всех снова её перебросить в Крым. Кстати, Богданов ведь едет с тобой? Ему в Севастополь?

— Да, — только и выдавил из себя человек в очках. Он всё ещё продолжал смотреть на Нину, явно оценивая её внешние данные. Беременная, а стройная.

— Довезёте её до места назначения, заодно и познакомитесь поближе. Я думаю, это знакомство будет не лишним. О остальном, я надеюсь, мы с Ниной Николаевной уже договорились? — и в подтверждение своих слов, он посмотрел ей в её серо-зелёные глаза, ожидая подтверждения.

— Можете не сомневаться. Я всё поняла. И ценю ваше благородство, Феликс Эдмундович.

Мимолётом она снова глянула на его запястья, где из-под обшлага гимнастёрки тонким слоем проглядывали синие следы от каторжных кандалов. Видно эти следы останутся с ним до конца дней.

— Понимаю. Тяжело вам придётся. Но что поделаешь. Придётся потерпеть.

— Ничего, я привыкла, а терпения мне не занимать!

— Очень хорошо. Надеюсь, на этом наша встреча подошла к концу. Поезд уже ждёт, да и Агрипина Петровна вас видимо заждалась. Хорошая женщина. Только вы ничего не подумайте. Она здесь совершенно ни при чём. Просто я всё должен знать, вы уж меня простите пожалуйста.

— Вам ли извиняться? У вас служба такая, всё и про всех знать.

Нина поняла, что этот день она уже запомнит на всю оставшуюся жизнь.

6.

Интересно было любоваться, и в то же время обидно было покидать Москву. Конечно, ей хотелось погулять по её улицам, потолкаться по площадям, но видно пока не судьба. У Москвы свои дела, а у неё свои.

Она смотрела в окно. За окном мелькали моменты мирной жизни. Здесь совсем не чувствовалось войны. И ей тоже в какой-то момент захотелось тишины. Уединиться бы куда-нибудь, чтобы не слышать грохот раскатов от разрыва снарядов. Видно действительно, пока ей не судьба. И лучше, само собой, не знать Яше, где она была и с кем виделась.

Судьба — индейка, а жизнь — копейка. Да и Яше не мешало бы подлечиться, где-нибудь в тишине. Слава Богу, Крым большой. Вот только для этого должны быть очень серьёзные обстоятельства. Какие, она пока не знала, да и знать наперёд ничего не могла, кроме одного — её ждали роды и появление маленького ребёночка. Ситуация патовая.

Напротив, Нины в вагоне, рядом с Уншлихтом сидел молодой и симпатичный парень с немного авантюрным лицом. Он был неразговорчив, и тоже молча смотрел в окно. Но, на всякий случай, Нина постаралась хорошо запомнить его в лицо. Вдруг пригодится? Она вспомнила слова Дзержинского. А вдруг, через какое-то время именно с ним ей и придётся увидеться? Хотя где? Они пока в Крыму, и ни о какой эмиграции, и даже эвакуации из Крыма речи не идёт.

На дворе стояло тёплое лето, и совсем не хотелось думать о войне. Она лишь гадала, как там Яша, и чтобы только с ним ничего не случилось. Главное, чтобы он был жив и здоров. Остальное сейчас не имело значения. Она смотрела на свою охрану в лице этих строгих мужчин, и размышляла, по крайней мере, ей так казалось, что она стала что-то понимать в этой не простой игре теперь новой, чекистской разведки, в которую, волей-неволей была вовлечена и она, хотя от неё и не требовали передавать какие-либо данные о Слащёве, но всё равно, что, видно где-то там, в глубине ей пока не подвластных политических реалий начинало что-то изменяться. И уж, если она, жена непримиримого врага Советской власти спокойно ехала с охраной снова в Крым, значит в этом мире действительно что-то стало меняться. Недаром, в какой-то момент она вспомнила наставление своей любимой бабушки, которая однажды ей сказала, она и сама сейчас не могла сразу вспомнить по какому поводу, но мысль звучала так: «Ситуации в жизни могут быть разные. Главное, не попасть под горячую руку, а то и головы можно лишиться».

Видно, эта рука в данном случае как раз горячей и не была. А была холодной и рассудительной. И голова должна быть холодной. Никогда не стоит пороть горячку. И она вспомнила, как спасала Яшу из той деревни, когда он был, как раз в горячке и бреду. Бывают же такие совпадения, хотя и в мыслях? И она посмотрела в окно. Точнее, она в него и так смотрела, просто за мыслями ничего не замечала.

Поток мыслей сам врывался в её сознание и уносил куда-то далеко-далеко, в то безоблачное время, когда детство превращалось в юность, и из вихрастой озорной девчонки стала складываться сочная и стройная девица, которая обожала скакать на лошади по окрестным полям, и не давала спуску местным кавалерам, которые пытались ухаживать за юной барышней. Когда началась война, ей было всего пятнадцать лет. И жарким летом, в конце июля она купалась в реке голышом, браво мальчишек и парней постарше рядом не было, и можно было немного расслабится. Она частенько заплывала на середину реки, переворачивалась на спину, и раскинув руки и ноги в стороны, словно звезда лежала на воде. Это было похоже на какое-то волшебство. В такой момент она зажмуривала глаза, чтобы солнце её не слепило. Красота, да и только. Вода её держала, и это ей особенно нравилось. Она с удовольствием ныряла, была, как мальчишка. Конечно, если бы об этом узнала бабушка, старая дворянка, то ей бы не поздоровилось, но огромные камыши её сейчас скрывали от посторонних глаз. Течение реки было тихое, почти незаметное. Она вдоволь уже наплавалась и собиралась уже вылезать из воды, как вдруг на высоком берегу появился деревенский мальчишка, Мишка косоглазый, востроносый, длинноногий, с рыжими патлами волос, ровесник Нины, и как закричит во всё своё лужёное горло: — Нинка-а-а! Выгребай на берег! Война началась! — и замахал руками.

Нинка от неожиданного крика аж дёрнулась в воде, машинально перевернулась, и сверкнув своими юными телесами влетела в камыши, и уже оттуда, ступив ногами на песчаное дно, чуть отстранив пару стеблей камыша в сторону, прокричала, обтирая лицо рукой:

— Чего орёшь, Мишка? Какая война, ты сдурел?

— Немцы на нас напали. Одевайся. Бабуля твоя за тобой послала. Слышишь? — его взгляд метался по камышам, пытаясь найти среди них юную дворянку. Но тщетно, Нину не было видно, а голос её он слышал.

— Ладно. Хорошо. Беги домой. Скоро приду. Иди. Мне одеться надо.

Мишка ухмыльнулся, но понимая, что голой девицы ему всё равно не видать, как своих ушей, и немного раздасованный несостоявшимся зрелищем, развернулся, и затопал своими босыми ногами по пыльной тропинке, а потом подхватив на дороге хворостинку, взмахнул ей, и словно пришпорив коня, побежал в деревню.

А Нина вылезла из воды, и тонкие струйки сбегали по её юному обнажённому телу, сверкая на солнце. Такое хорошее лето, так замечательно купаться в чистой речной воде, и вдруг, нате вам — война.

Она возвращалась в усадьбу, этот одноэтажный дом с колоннами и мезонином наверху, где она любила уединяться одна и читать книжки. Лето, родители в Петербурге, а она здесь, на отдыхе. Скачет на лошади. Купается в реке. Юность бьёт ключом. Нина шла по полю, по просёлочной дороге, а справа и слева росла пшеница. Красота. И эту красоту может испортить война. Она задумалась лишь о том, как ей быть и что делать? Она ещё совсем девчонка. Юная, красивая. А толку-то? Пятнадцать лет всего, на фронт её никто не призовёт. А ей уже грезилось, как она идёт воевать, защищать Родину. Но, кто её такую малышку возьмёт воевать? Даже сестрой милосердия, и то не возьмут. Но эта мысль в неё закралась, и она стала думать, как её воплотить в жизнь. Но в том году ей эту мысль никто воплотить не дал, а на следующий год она влюбилась в молодого корнета и в шестнадцать лет вышла замуж. Мужа через некоторое время забрали в армию, так что насладится прекрасным замужеством ей не пришлось. Зато это дало ей великолепную возможность выучиться и стать сестрой милосердия. Родной брат поддержал её патриотический порыв и в итоге, они вместе ушли на фронт. Она, как вольно определяющаяся. Молодая и храбрая. Где-то даже бесшабашная. Она считала, что раз война, то она не должна отсиживаться в тылу. Рвалась в бой.

7.

Ей повезло больше, а вот молодого мужа скоро убили, и стала юная дева молодой вдовой. Тут она и закурила, хотя для сестры милосердия это было несколько не привычно. Она пыталась, как можно быстрее забыть про это, лезла в самое пекло, на передовую, таскала на себе раненых солдат, и совсем не думала о том, что она дворянка, а выносить ей приходится с поля боя не только дворян-офицеров, но и обычных солдат, бывших крестьян. Пригодилось на фронте и её умение скакать на лошади, и часто случались порой смешные моменты, когда Нина переодевалась в мужскую форму и скакала на лошади, выполняя какое-либо задание, да так здорово это у неё получалась, что через некоторое время к ней как-то само-собой прилепилось новое имя — вместо Нины, её порой стали звать Никитой, а постоянная папироска в зубах сбивала многих с панталыка — в папахе и гимнастёрке она скорее была похожа на молодого парня, нежели на юную барышню. Да и тип лица, слегка округлый и пухлые щёки, да серо-зелёные глаза, и совсем мальчишеская короткая стрижка не выдавали в ней девчонку. Она этим пользовалась. А уж когда за храбрость наградили Георгиевским крестом, её уже иначе, как Никита-ординарец и не звал никто, а из молодого пополнения многие и реально не знали, что она девица. А она росла, мужала, вот только одной порой ей было скучно. Молодая кровь давала себя знать, и ей часто с трудом давалось это неестественное удержание плоти, пока в восемнадцатом году, уже после революции, когда она оказалась в штабе у полковника Шкуро в белой армии и не познакомилась там, как это в армии порой бывает с молодым красавцем полковником и начальником штаба у Андрея Григорьевича Яшей Слащёвым.

Этот красавец сразу и бесповоротно сразил её с ума. Но как ему признаться, что она девица? Он знал её как ординарца. Лихого! Смелого, отважного. Всегда на лошади скакала, курила папироску за папироской, и тембр голоса у неё сосем не был девичьим, да и короткая стрижка со строгим пробором на голове, не выдавала в ней женщину. Гимнастёрка плотно обтягивала её утянутую грудь, а по молодости она могла и не бриться. Слащёв в тот момент особо не придавал этому хоть какого-то значения. Его больше интересовали конные вылазки, опасные и очень неожиданные рейды, после которых красные бежали от него, что называется задрав штаны.

Конечно, Яков тоже замечал ненароком подозрительные взгляды в его сторону юного ординарца, но ему и в голову не могло прийти, что это не парень, а девка. От неё больше пахло табаком, нежели французскими духами. Да и где их взять на фронте, эти самые духи, — прогонял он от себя такие мысли, пока однажды ему не намекнул Андрей Шкуро, когда они за столом в штабе обсуждали очередную партизанскую вылазку.

— Я смотрю, с тебя Никита просто глаз не сводит, так и ест тебя глазами. Хороший у тебя ординарец. Загляденье! — и вдруг Андрей Григорьевич почему-то усмехнулся, лицо как-то нервно задёргалось, потом заулыбался, посмотрел на Якова, обводя карандашом намечающееся место битвы.

— Хороший парень, ничего плохого сказать не могу. Исполнительный и храбрый.

— Жаль, только не бреется, — и он поставил точку на карте, возле одного населённого пункта.

— Так молодой ещё! — не обращая на иронию Андрея, ответил Яков.

— Так девятнадцать лет, вроде пора. Мог бы и усы отпустить, а, как считаешь, начштаба?

— Захочет — отпустит. Может они у него пока не растут по молодости. Чай не кавказских кровей молодец. Зато лихой и скачет ладно, — Слащёв, не обращая внимания, склонился над картой. — А чего ты о нём завёл разговор? Парень, как парень.

Тут Слащёв поднял от карты голову и посмотрел на Шкуро.

— Я чего-то не знаю, Андрей?

И тут раздался стук в дверь, через секунду она открылась, и на пороге стоял ординарец Слащёва Никита Нечволодов собственной персоной с пакетом в руке: — От Деникина! — коротко доложил командиру и передал пакет Шкуро. Лихо у него всё получалось, уже в который раз про себя отметил Яков Александрович, и припомнив только что сказанные слова Андрея, словно по-новому взглянул на своего ординарца, пытаясь внимательней разглядеть его тонкую и стройную фигуру с пухлыми щеками и озорными глазами.

— Задания будут? — спросил Никита, скользнув незаметно по начальнику штаба и своему непосредственному начальнику Якову Александровичу, ожидая ответа от самого полковника Шкуро. Два полковника в одном штабе, и оба, хоть куда, — видно об этом подумал Никита, ожидая ответа.

— Свободен! — бросил ему Шкуро, и хитро перевёл свой взгляд на Слащёва.

— Есть! — отчеканил ординарец, отдал честь, резко развернулся и сделал шаг в дверь, как на эту стройную фигуру совсем другими глазами посмотрел Слащёв. И смутное сомнение поселилось в его голове.

И когда ординарец вышел, Слащёв продолжил:

— Ты думаешь? — он не договорил вопросительную фразу, и как-то недоверчиво посмотрел на командира.

— Даже не сомневаюсь!

— Почему? — не понял Слащёв.

— Потому! — и Андрей отбросил свой карандаш на карту. — Потому что она в моём отряде начинала как сестра милосердия!

— А как же тогда Никита? Я ничего не понимаю, Андрей!

— Просто мало времени прошло. Ещё успеешь всё понять. Вот такой у неё характер, как у Надежды Дуровой в Отечественную с французами, если помнишь. Захотела стать ординарцем, и для всех стала Никитой. Мальчишка хоть куда! — и вдруг усмехнулся, — Хотя, какой она мальчишка, коль глаз с тебя не сводит…

— И что мне делать? Как мне быть? Она мой ординарец. Он, — и Яков чуть не поперхнулся, — парень в юбке, или, тьфу, — он даже сплюнул себе под ноги, девчонка в брюках, сапогах, на лошади, как парень скачет, и вдруг — не парень, а девица, мне что теперь…

— Теперь, осталось лишь влюбиться. Ты всё равно давно один, хоть и женат, но где жена… Без женской ласки ты давно страдаешь, и вижу Яша, как на неё глядишь.

— Господь с тобой! Вот скажешь, в грех меня так вгонишь. Не знал, что девушка она, да и не думал я об этом. Война, какая там любовь?

— А что война? Она твой ординарец. Открой ей тайну, всё скажи. Я всё пойму, препятствовать не буду. Вам вместе будет проще воевать.

— А как солдаты? — вдруг смутился Яша.

— Солдатам всё равно, кто ординарец твой, она иль он, им всё по барабану. Я — командир, а ты — начальник штаба, перечить нам никто не сможет. Никогда! Запомни это раз и навсегда!

— Вот ты меня поставил перед фактом! Вот это оборот вещей! — Слащёв горячо так говорил может быть второй раз в жизни. Первый раз остался далеко отсюда, а вот второй у него теперь маячил перед глазами. Осталось только повод найти и прояснить всю ситуацию с этим милым ординарцем, или милой… — Яков даже улыбнулся сам себе, поглядывая на прищуренные с хитрецой глаза Андрея Шкуро. Ну командир, ну ты и дал…

8.

Спать вповалку, в одной избе, вместе со всеми, не раздеваясь, было конечно не очень приятно, но что оставалось делать после очередной операции. Война есть война, и Нине приходилось терпеть эти неудобства.

Недалеко от станицы протекала речка. Не очень глубокая, зато с чистой, прозрачной водой, которая так и манила к себе, как будто уговаривала: искупайся в моих водах, освежи своё тело, забудь на время все армейские проблемы, и стань снова молодой и красивой девушкой, с тугим, упругим телом, окунись рано по утру, сбрось свою усталость, почувствуй себя опять человеком, забудь хоть на время, что ты ординарец, больше похожий на парня из-за военной формы, ибо красивые платья, что были до войны, давно остались где-то там, в несбыточных мечтах…

Стараясь никого не разбудить, Нина ранним утром вышла из дома купца, где они обитали в последние дни, и взяв с собой лишь мягкое полотенце, да кусок мыла, направилась в сторону реки.

Утреннее рыжее солнце плескалось по речной глади, прыгая на тихой воде как ленивый мячик. Подойдя к берегу, Нина резко потянулась, сбрасывая с себя остатки утреннего сна, оглядела берег, справа и слева никого не было, даже лошадей не было видно. Только крупная роса на траве, как янтарные горошины. Тишина.

Она торопливо, словно боялась не успеть насладится шикарным моментом купания, скинула с себя обмундирование, и совершенно голой, сверкая белой незагорелой кожей, особенно на упитанных ягодицах, и благо берег был пологим, быстро сбежала по натоптанной тропинке, и с разбегу прыгнула в воду. Тело юркнуло, лишь круги в разные стороны разбежались и заколыхались. Всплеск воды вышел не таким громким, и вот уже гребя двумя руками в стиле баттерфляй, Ниночка мчалась по водной глади рассекая собой серебристые узоры утренней реки. Ох, какая же это была благодать — плыть по прохладной, утренней воде одной, когда тебя никто не видит, и чувствовать себя в это время богиней, которой подвластно всё на свете. Да что там Богиня! Она была сродни русалке, которые водятся только в сказках. И от этого чувства ей хотелось в такой момент чего-то большего, чем просто плыть куда-то вдаль. Она перевернулась на спину, и от удовольствия зажмурила глаза. Солнце своими тонкими лучами скакало по её упругой груди, перебиралось на плотный живот и улетало куда-то вниз. Какие это были радостные моменты в её жизни. Жаль, что их на фронте было так мало. Именно в такие моменты совсем не хотелось думать о боях, о взрывах и летящих пулях, о том, что ты всё-таки не мужчина, а молодая женщина, и порой тебе так хочется вполне нормальной, человеческой, телесной любви, а не видеть перед глазами чьё-то развороченное взрывом тело. Любовь осталась где-то там, в каком-то неестественном мире грёз, и среди этих романтических грёз появлялся образ крепкого мужчины, который мог взять её на руки, крепко обнять, прижать к своей груди и поцеловать. Несчастная семейная идиллия не состоялась, и что ей оставалось делать, когда она даже насладится этой любовью не успела, не смогла. Она улетучилась словно утренний туман, оставшись лишь в одних воспоминаниях, воспоминаниях о той, теперь уже далёкой семье…

Она плавала в своё удовольствие, кувыркалась, переворачивалась как юркая рыбка, ныряла, и короткие волосы мокрые от воды напоминали ей какую-то необычную причёску, натянутую на голову, больше похожую на шлем, только очень прилизанный. Когда однажды, она себя такой увидела в зеркале, то долго смеялась. Вот только сейчас зеркала не было, и это всё было на уровне ощущений.

Вдоволь наплававшись, Нина вылезла из воды, достала свой походный кусок душистого мыла и стала намыливать им голову, а после головы, мыльными руками стала намыливать себя, лицо, тело, ноги. Мыльные круги расплывались у берега, и медленно уплывали вниз по течению. Натёршись мылом, и руками растирая его по всему телу, она чувствовала неземное облегчение. Казалось бы, такое простое действо — помыться, смыть с себя накопившуюся грязь, пот, а ведь получаешь от этого несравнимое удовольствие. Чистота души и тела. Прям, как в книгах об этом пишут. Она улыбалась, смотрела то на реку, то на солнце, и на душе воцарилось спокойствие. Благодать. Натирая тело, ноги, намыливая свои упругие груди, которые ей в силу обстоятельств постоянно приходилось прятать под военной гимнастёркой, в ней просыпалась снова и снова юная женщина, совсем не строгая, без жесткого взгляда, а нежная и добрая, каковой она и должна была быть. Должна. Только не сейчас, а в мирное время. А ей хотелось сейчас, а не когда-то. Она человек, а не машина, которая обязана скакать на лошади и выполнять приказы командира.

Она несколько раз окунулась в воду с головой, чтобы смыть с себя мыло, и предстать перед этим светом чистой-чистой девушкой, юной и по своему красивой. И только она вылезла из воды и взяла мягкое полотенце, чтобы вытереть тело, как закукарекал на завалинке сельский петух, оглашая округу своим громогласным голосом.

— Чего раскудахтался! — она раскрыла рот, и чуть сама с собой не засмеялась. Не буди солдат, дай людям поспать после боя. Помолчи ты нехристь! — чуть ругнулась она вполголоса и расстелив на траве со свежеутренней росой полотенце, легла на него, закинув руки за голову и закрыла глаза. Ей было совсем не холодно. Тело после купания было ещё несколько разгорячённое и какое-то неземное блаженство накатило на неё, и она отдалась во власть неповторимой неги. Нет, она не спала, но получала от такого лежания нескрываемое удовольствие. Хоть несколько минут побыть в таком неземном состоянии, и не о чём не думать. Красота, да и только. И волей-неволей она немного задремала на утреннем солнышке. Как говорят художники — картина маслом. Даная у реки в лучах утреннего солнца. И только художник, или человек с высоким художественным вкусом мог увидеть перед собой эту несравненную красоту чистого обнажённого тела, обдуваемого легким степным ветерком в лучах нежного, и такого ласкового утреннего, с тонкими лучиками солнца, на её мраморном теле.

Тонкая травинка коснулась сначала неглубокой ложбинки между маленькими и упругими грудями, потом дотронулась до нежных, но таких упругих сосков, что от этой ласки она нехотя сначала попыталась отмахнуться правой рукой, потом ненароком открыла глаза и вдруг увидела перед собой перевёрнутое лицо Якова, которое смотрело на неё очень внимательными и такими влюблёнными глазами, что от этой неожиданности Нина хотела резко вскрикнуть и не смогла. Глубокий поцелуй не позволил ей это сделать, и словно какое-то чудо с ней произошло, и на неё свалилось это счастье, о котором она лишь мечтала, о котором и думать уже перестала, а тут, вдруг, вот так, совершенно неожиданно, что она ничего не смогла с собой поделать, а отдалась во власть моментально нахлынувшей на неё любви. Она ещё даже сама себе толком не успела признаться, что ей давно уже нравится Слащёв, и что она не сводит с него своих серо-зелёных глаз, и только служба не позволяла раскрыть свои чувства перед молодым и красивым полковником, да ещё и таким талантливым. И в этот миг в ней всё перевернулось. Они целовались. Он обхватил её своими мощными руками, а его губы целовали её. И не только губы. Она закрыла глаза от нахлынувшего удовольствия. Что теперь будет, лишь пронеслось в мозгу…

— Я не смог устоять! Я не смог удержаться. Прости меня, Никита, если я тебе совсем не люб, но я просто так уже не смогу.

И тут он решился задать один, всего один, но такой важный для него вопрос, он смотрел ей прямо в глаза:

— Зачем ты прикинулась мужчиной?

— Чтобы остаться женщиной!

И она потянулась к нему.

Он обнимал, держал в руках её голову, целовал в губы, и продолжал шептать: — Я давно догадывался, но честно, боялся подойти и вот так запросто спросить тебя… Ну ты понимаешь меня…

— Я сама ходила не своя, и тоже стеснялась тебе во всём признаться, что ты мне очень нравишься… — она шептала ему на ухо, и сама не верила, что это чудо с ней свершилось. Оно свершилось! Господи, как хорошо, что они сразу поняли друг друга. Они так долго приглядывались к друг другу, да ещё эта армейская форма видно сбивала Якова и не давала ему окончательно понять, что перед ним не солдат Никита, а самая настоящая Нина. Ещё и разница в возрасте, и не только, но остальное уже было не так важно.

— И как мне звать теперь тебя, Никита? — вдруг произнёс он эти трудные для себя слова.

— Практически так же. Меня все с детства звали — Нина! — мягко, с какой-то изумительной нежностью произнесла она своё настоящее имя. И мне оно очень нравится.

— Мне тоже нравится, — и Яков на распев протянул — Нина! Ниночка! Как это нежно звучит!

— И мне нравится. Яков! А ещё можно нежно и ласково — Яша!

И Нина нежно, одним пальчиком провела по его лицу, по слегка шершавой и ещё не бритой щеке.

— Интересно, что теперь скажет Андрей Григорьевич, когда узнает, что между нами произошло, — и стала целовать Яшу в губы.

— Порадуется. У него семья есть, а мы чем хуже? — выбрав момент прошептал Яков.

— Ты теперь мой, и я тебя никому не отдам! Так и запомни это!

— Русалка! Завлекла меня в свои сети и всё!

— Это будут лучшие сети на свете!

— Твои русалочьи глаза свели давно меня с ума,

Я в эти сети угодил, надеюсь, Бог меня простил!

И он закатил глаза, чуть не засмеявшись. Яков сам не ожидал, что именно в этот момент почувствует себя не боевым и храбрым полковником, а молодым, влюблённым юношей, хотя, уже давно не был таковым, но именно сейчас, в такой трогательный момент он чувствовал себя не таким, как всегда. Он где-то там, далеко, летал в облаках, порхал влюблённой птицей… И сам не ожидал, что шепчет в рифму. С ним так бывало очень редко. Очень.

— Война войной, а любовь по расписанию…

— Я не знаю, что такое любовь по расписанию, — она слегка улыбнулась этой дурашливой шутке, и слегка щёлкнула Яшку по носу. — Она либо есть, либо её нет! Понятно, мой генерал?

— Понятно!

И она отдалась во власть всесильной любви, какая только бывает между мужчиной и женщиной. Нина наконец-то нашла именно того мужчину, о котором так давно мечтала. Кто-бы мог подумать, что такое бывает на войне. Ой, как не хотелось об этом думать. Совсем не хотелось думать о ней. Любовь была сильнее всяких предрассудков в данный момент. Ведь так хорошо было солнечным утром. Июльское утро новой любви.

А поезд всё дальше и дальше уносил её от Москвы, на юг, и от этих прекрасных воспоминаний, которые нахлынули на неё совсем неожиданно, пока она смотрела в окно, на проносящиеся пейзажи мирной жизни, с которой ей в скором времени опять, волей-неволей придётся расстаться. Пройдёт ещё немного времени, и летние пейзажи сменит осень с золотыми листьями, и закрутит их ветер, как золотые погоны в вихре бешеного вальса, когда всё сливается в одну незаконченную картину неизвестного художника…

Глава 13. ДЖАНКОЙ. ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ. Апрель 1920 Г.

1.

Ниночка наводила марафет, но не в самом салоне-вагоне, который как всегда выполнял роль передвижного штаба, а с сапогами. Она их начищала ваксой. Туда-сюда, то один сапог, то другой. На войне даже молодая женщина должна выглядеть замечательно, и совсем не важно, кринолины на тебе или самые, что ни на есть обычные шаровары армейской формы. Вот и сегодня, пока не было Яши, она решила заняться обувью, и привести свои и его сапоги в порядок, начистить их, чтоб они блестели, что называется, как пасхальные яйца. Ваксы хватало, и только щётка вжикала по сапогам, наводя блеск. Начистив свои, и поставив на пол, она немного смахнула пот со лба, и машинально перевела свой материнский взгляд на один сапог мужа. Он временно получил отставку из-за ранения в ногу, и Яша пользовал лишь один. Выдохнув, она взяла в руки этот одинокий сапог, и стала крутить его в руках, точно размышляя, чистить его или нет? Лучше почистить, а заодно и Яше сделать приятное: она макнула щётку в ваксу, и плюнув на сапог, стала его начищать, пытаясь что-то напевать себе под нос, но тут явно услышала неуверенные шаги в коридоре, и сразу догадалась — идёт Яша.

Открылась дверь вагона и в салоне сначала появилась нога, одетая в валенок, потом конец палочки, на которую в итоге и опирался Слащёв. Яков Александрович выглядел немного комично: одна нога в сапоге, другая в валенке. От своей ходьбы он шатается и чуть не падает. Увидев это, Нина отбросила сапог и щётку, вскочила со стула и бросилась к мужу помогать, чтобы усадить его на диван.

— Яша! Аккуратней! Ну разве так можно. Позвал бы меня. Совсем ты себя не бережёшь. Я ведь рядом, всегда с тобой!

Она любила его, и не важно, что была ординарцем по службе, в душе, да и не только в душе, она была его женой. Любимой женой, с которой он и в огонь, и в воду. Сколько они уже вместе прошли, и сколько она с ним по полям тащила на себе, и не просто тащила, а вытаскивала с поля боя, среди разрывов снарядов, пулемётных очередей, бессонных ночей в полевом госпитале, и даже вспомнила тот первый с ним, робкий поцелуй. Она сама не ожидала, как быстро влюбится в него. Худой, длинный красавец, и весь пробитый пулями. Только в мировую его пробило целых пять раз. Герой одним словом! Но, разве это было для неё важным? Конечно нет. Она слышала, что как командир, он был очень строгим, и где-то даже его побаивались все, и офицеры, и солдаты, хотя все, как один утверждали, что он был строг, но справедлив. Но не с ней. Лёжа в постели, он не казался ей таким уж и строгим. А уж когда увидел её не в военной форме, а в платье, да ещё в туфлях на каблуке, вся его строгость куда-то уплыла в Чёрное море, и явно не на военном корабле, а сам оказался добрым и весёлым молодым парнем, ну, если точнее молодым и красивым мужчиной в элегантной военной форме. Гражданских костюмов он сроду не носил, не считая того юношеского периода до поступления в офицерское училище. Тогда, когда её Яша увидел в платье, а это было в Севастополе, и он пригласил её в ресторан. Пара смотрелась очень впечатлительно — высокий, статный военный, в форме, и красивая невысокая девушка в платье и на каблуках. Она держала его под руку и в этот миг её глаза светились от счастья. И лицо преображалось, её, немного мальчишеское, даже больше похожее на мужское, с короткой стрижкой, вдруг становилось милым и обаятельным, таким, слегка даже круглолицым и чисто русским, и кто-бы в этом лице мог распознать дворянку благородных кровей…

Она не думала в тот момент, сделает он ей официальное предложение или нет, для неё это было не так важно. Важно то, что она его любит, и что он любит её! Он сам ей в этом признался.

— Я люблю тебя, Нина! Будь моей! — и через секунду добавил, смотря в её светло-серые глаза, — Женой!

— Я согласна!

И так сильно сжал её, точнее прижал к своей груди, что она аж ёкнула от неожиданности. Он даже испугался своей силы, а ей хоть бы хны, даже приятно стало. Не то что первый её муж, о котором ей сейчас даже вспоминать не хотелось. Их губы слились в длительном поцелуе. Она его любит. По-настоящему. И он её любит. Получится — обвенчаются! И ведь обвенчались! И стали во время войны мужем и женой, и Нина, как заправская декабристка отправилась с мужем на фронт, являясь его личным ординарцем. Дворянское происхождения давало себя знать, и скоро эту маленькую женщину за её строгих характер стали не просто бояться солдаты и офицеры, но и стали уважать. Да, да, кринолины она сменила на армейские штаны и сапоги, а тогда, в тот тёплый вечер она с ним пришла в ресторан. Официант усадил их за один столик с молодой парой. Офицер в погонах полковника. Она ещё успела подумать, такой молодой, и уже полковник, хотя мой ещё моложе, а уже генерал, а рядом с ним сидела красавица жена, это она сразу поняла. Обручальные кольца сверкали на их пальцах, и светились от счастья глаза красавицы жены. Нина сразу поняла, как они любят друг друга. Они мило общались, когда официант спросил, не будут ли они против, если к ним присоединится пара.

— Нет. Мы не против. Пожалуйста! Присаживайтесь, господа!

Поблагодарив за приглашение, Нина и Яков уселись на свободные места за столом. Полковник слегка удивился, увидев на плечах молодого офицера генеральские погоны.

— Будем знакомы, — произнесла молодая женщина, и представила гостям своего мужа — полковник Кнушевицкий Владимир Леонидович, и тот машинально опустил подбородок, представившись гостям, и в ответ представил свою супругу — Татьяна Леонидовна, моя жена и верный товарищ.

Услышав, что супруги имеют одинаковое отчество, Нина чуть не прыснула от смеха, но вовремя сдержалась, на что молодая женщина заметила:

— Ничего страшного! Многие удивляются, когда узнают, что у нас одинаковое отчество. Думали, что мы брат и сестра, и она засмеялась. Напряжённость знакомства была снята, и Нина взяла бразды правления в свои руки и представила мужа:

— Яков Александрович Слащёв! — уточнять звание она не стала, полковник и так это видел своими глазами и всё понял.

— Будем знакомы! — сказал он на представление супруги, и протянул через стол руку, и они поздоровались. И добавил, уже смотря полковнику в глаза:

— А это моя супруга и ординарец Нина Николаевна Нечволодова.

— Вы с мужем на фронте вместе? — удивилась Татьяна Леонидовна, и как-то недоверчиво посмотрела на своего супруга. Но тот на это никак не отреагировал. И она, чуть взгрустнув, произнесла:

— А меня вот на фронт не пускают! Сижу, детей воспитываю, и каждый день жду, чтобы только ничего не случилось. Сегодня он здесь, а завтра со своим полком может очутиться на другом конце полуострова.

— Это да! Война не романтическая прогулка при Луне.

Слащёв поддержал тему разговора, пока Нина рассматривала меню ресторана, но сделав заказ, она вернулась к теме разговора:

— У вас дети, и много?