Где пролегает грань между человеком и богом? Какие приключения и кошмары случается испытать живой душе в Лабиринте, чтобы обрести силу творить божественное? Кто правит миром: человек, боги или Всевышний Бог?
Роман Ярослава Астахова «Крушение Лабиринта» посвящен разгадке вечных вопросов, которые привлекают внимание мыслителей на протяжении всей истории человечества.
Гераклит: смертные бессмертны, бессмертные смертны — смертью их живут, жизнью их умирают.
Сын Божий: истинно говорю вам — вы боги.
Ницше: необходимо тройное мужество, чтобы жить в Лабиринте.
Электронная публикация представляет АВТОРСКУЮ ВЕРСИЮ романа «Крушение лабиринта» © Ярослав Астахов, авторская редакция 2015
Аз рех: бози есте.
Евангелие от Иоанна, 10:34
Книга посвящается той, без которой она не была бы написана.
Часть первая
Глава 1. Пленение
Клонящееся солнце напоминает огневой плод, который незаметно-медленно падает за грань мира. Дали бесконечной воды окрасил закатный сок…
И вот — сияющая сфера соприкасается, наконец, с огневою кромкой.
И в следующие же несколько мгновений она тихонько, как будто бы под действием своей тяжести — закатывается в ничто.
Вода и воздух изголодались, верно, по этой ночи. С такою быстротой и охотой напитываются обе эти стихии глубокой тенью. И делается по цвету почти, что не отличим от поверхности моря мыс, который напоминает, с высоты чаячьего полета, ее же, этой птицы, крыло — расправленное во взмахе.
Капризно свойство сумерек: они уменьшают видимые различья между стихиями — но ярче обозначивают границу. И эта граница… дышит, становится все более снежной в окружающей темноте: холодно кипит, пенится, вбирая в себя сияние звездной бездны, ворочается прибой…
Он видится молочного свечения зыбкой лентой, очерчивающей контур мыса. А притаившаяся внутри первозданная темнота — мертва.
И однако…
Вдруг из нее проступает… исчезла… вновь проступает — огромная как будто монета: реверс, чеканенный из огня.
Как если бы вселенские великаны играли в орел и решку — и обронили. И вот она здесь лежит — плоское усталое солнце, падшее — на расстоянии приблизительно трети от основанья мыса.
Но что бы это могло быть на самом деле?
Уж не замешано ли тут вправду солнце, которое вдруг оставило блик во времени?
Ведь оставляют же звуки свои запаздывающие блики в пространстве: эхо. А это есть эхо света — фосфен вовне?
Пожалуй, что в такое можно даже поверить, глядя на этот правильный, как очертание диска дневного светила, контур, сияющий равномерно…
Что делает его видимым?
Пламя ли замирающего пожара? Кружение огоньков сотен факелов?..
Определить невозможно, поскольку видны лишь отсветы, но остается непостижимым образом скрыт огонь, который бросает их.
Он делается все более равномерным и постоянным, сей тайный свет. Как будто бы от костра, все более разгорающегося, то есть у которого языки перестали перебегать и биться, и слились во единое пламя — в огневой ствол, вонзающийся в зенит.
Сейчас таинственный круг, освещенный ровно и мощно, напоминает амфитеатр. Его пространство словно бы покрыто все плитами, стыкованными столь плотно, что даже не различить намека на сочленения. А может — сочленений и нет, а просто этот круг высечен в монолитном теле каменного пласта, что подстилает плодородный слой почвы мыса.
Но это не амфитеатр в полном смысле. Ни хоровода арок, поддерживающих уступы. Ни самых этих уступов, которые возвышались бы вкруг арены развертывающимися все шире кольцами. Нет вообще ничего, что как-то предполагало б наличье зрителей.
Лишь сердце амфитеатра. Лишь его средоточие, смысл: АРЕНА.
Заглубленная в землю на половину человеческого роста. Широкая. Отблескивающий гранитный круг, исторгаемый светом спрятанного огня из недр ночи.
И вьется прихотливый темный узор близ внутреннего его края. Широкой полосою на одинаковом расстоянии от границы. Его слагают линии углублений, переплетающиеся, ломаные, редко округлые. Глубокие, вероятно, поскольку они везде залиты черной тенью.
Их очертания повторяются, но не в простом порядке. По-видимому, сложная система борозд образует не только лишь завораживающий орнамент: она скорей представляет некие письмена, понятные посвященным. И…
ЭТИ ПОСВЯЩЕННЫЕ ЗДЕСЬ ПРИСУТСТВУЮТ!
Мгновение назад еще не было никого: лишь озаренное и пустое пространство круга.
Теперь: череда фигур, медлительных, облаченных в долгие одинаковые одежды, обходит амфитеатр…
И совершенно немыслимое дело уже поверить, что они появились. Ведь только вот абсолютно не было ни единой живой души, а сейчас — как если бы они здесь находились всегда!
Глухие одеяния окутывают их плечи, ниспадая до пят. Становится иногда невозможно определить: они движутся — или замерли.
Их белые силуэты напоминают свечи в сиянье звезд. Но прячущееся багряное пламя изобличает все чаще плесканья складок. И намечается как будто ритм танца, которого еще нет, но который готов родиться.
И все быстрее поверх вереницы знаков скользит череда теней!
Вокруг амфитеатра непроницаемой стеной черные, колышущиеся под ветром травы. Они густы и высоки, в них легко спрятаться.
Багровый вздрагивающий отсвет выхватывает лицо — недвижное, выглянувшее из мрака трав.
На нем и восторг, и страх. И напряженное трепетное внимание, остановившее в самозабвении эти юношеские — детские почти что еще — черты.
Тайный соглядатай шепчет, опасливо прикрыв рот ладонью, не отрывая взгляда, горящего, от фигур в Круге:
Они ведь не особенно даже и выше ростом, чем люди… верно?
Нет, все-таки немного крупнее, — слышится в ответ иной шепот. — Ой!!
Шествующие по камню круга, за чертой символов — сбрасывают одежды.
Каким-то очень быстрым движеньем. Одновременным, неуловимым. Словно бы им был подан знак.
Теперь они застыли в недвижности. Женские и мужские тела — и лепка их безупречна! По крайней мере — насколько позволяет судить пульсирующая тень, которая размывает некоторые линии, но властно обнаруживает рельеф…
— Боги! — выдыхает сказавший первым. — Вы обрекаете на смерть всякого, подсматривающего за Играми. Справедливо. Ведь и за один взгляд на вас не жаль отдать жизнь!
Стремительные теневые полосы пробегают по телам замерших. Как если бы мелькало что-то меж ними и невидимым источником света. Они обнажены полностью, стоящие в Круге, и только лица скрывают маски. Глухие, не имеющие даже и прорезей. И одинаковые у всех — у мужчин и женщин. Просверкивает иногда на запястьях или на щиколотках цветной лучик. Огонь оживляет камень, вправленный в искусный браслет.
И вдруг приходит удар.
Он представляет собой всплеск звука, но очень странного. Слышимого едва — и однако чувствуемого всем телом! Наверное, это подобно гулу падения гигантского молота, приглушенного войлоком, на пустотелую наковальню.
И — как будто бешенный вихрь взбрасывает недвижные до сего тела!
Кипит музыка, воспринимаемая скорее кожей, чем слухом.
В неистовой немой пляске летят сияющие фигуры!
Игра… Вот, значит, какая она собою, эта Игра богов! Родившаяся и все не гаснущая, все продолжающаяся молния!
Живые трепеты нагих тел сливаются в одно пламя. Как чувствующий пожар!.. как пляшущее кольцо огня, обретшее прихотливый разум…
Неистовая стихия танца становится постепенно медленнее, спокойнее. И вот ее течение напоминает уже поток, ветвящийся на ручьи.
Похоже, это теперь не пляска… а это нечто уже иное! Игра перетекает в новую фазу… Два мальчика привстают, забывшись, из мрака трав.
Они заворожены новым, что происходит в Круге. Они теряют себя… и оба они теперь — лишь исступленное созерцание! Дыхание их делается учащенным, прерывистым…
И в это самое время позади из травы неслышно поднялись шесть фигур.
Их силуэты выделяются резко на фоне звездного неба. И можно различить перекатывающиеся буграми мышцы, чуть взблескивающие ремни…
Четверо из этих шести бросаются к мальчику, который стоит к ним ближе.
Двое хватают его, а другие двое, не добежав, замирают около. Чтобы, даже если вдруг пойманный сможет вырваться, перехватить и не позволить ему уйти.
Но схваченный успевает крикнуть:
— Немые!
Это позволяет его товарищу в последний миг увернуться от метнувшихся к нему рук.
Он падает, потеряв равновесие. Но сразу же и откатывается в сторону, вскакивает — и растворяется в колышущихся вокруг стеблях.
Двое немых бросаются за ним вслед.
Поодаль высится камень, темный, и очертания его различимы едва во мраке. Подобных скальных обломков немало, видимо, на пространстве мыса.
К этому камню направляется один из оставшихся охранять плененного. Становится неподвижно около. Медленно ведет раскрытой ладонью вдоль черной вертикальной поверхности.
И под его рукой возникают знаки, светящиеся белым.
Четыре руны.
Их можно истолковать как фразу: ПРИКАЗЫВАЮ — ЗНАК СМЕРТИ СХВАЧЕННОМУ.
Двое немых заламывают мальчику руки за спину.
А третий приближается в это время спереди к нему, медленно, и мальчик видит у него в руках короткую цепь.
Широкие и темные звенья, покачивающиеся, не дают блеска в свете звездного неба. Немой несет ее за концы, середина же цепи провисает, слегка позвякивая. И можно различить: там к ней крепится какой-то предмет.
Однако привлекает внимание пойманного не он, а крайние звенья цепи. Они разомкнуты. И срез их начинают светиться…
Красным.
А затем — белым.
Как будто бы два эти звена все более накаляются от невидимого огня… Но страж Игры, тем не менее, все продолжает спокойно нести в чуть разведенных руках источающие, по-видимому, нестерпимый жар звенья…
Пленник стремится вырваться.
От белого и малинового сияния подносимых срезов у него суживаются зрачки.
Грозящий металл все ближе к его глазам… стражник — вдруг резко соединяет светящиеся концы цепи за спиной мальчика, в гуще опаленных волос. И слышен легкий хлопок.
Жар исчез, как будто его и не было. Разомкнутые звенья срослись, и, слившись, они померкли.
И только лишь колкий холод разбегается теперь волнами мурашек по коже пойманного. Как если бы на нем оказалось ожерелье, только что поднятое из омута, где пролежало оно немалое время около выхода ледяного донного родника.
Истаивает облачко измороси… на груди пленника — серебряный полудиск, прикрепленный к цепи. И вспыхивает на нем, на одно мгновение, слабый свет, который обегает рисунок: скорпия, изготовившаяся к удару.
И в этот миг умирает в небесах метеор, прошив бархат бездны.
Глава 2. Смерть
Базальтовые стены колодца уходят вверх. Они отблескивают слегка в тусклом свете, влажные. По-видимому, где-то высоко есть отверстие, но его само нельзя видеть: все скрыл текучий, плавающий туман.
Пол камеры бугрист, узок. И брошено на нем тело: мальчик, пойманный этой ночью.
Он распростерт на спине, недвижен. И голова его безжизненно запрокинута, веки сомкнуты.
Но движутся под ними глаза. И губы, время от времени, начинают шептать бессвязное. И вздрагивает на груди полудиск, и бряцает иногда о гранитный пол слабо цепь.
Все тело мальчика покрывает пот, несмотря на холод.
Он обречен одиночному заключению в бесконечно высокой камере. Но заключенному здесь нелегко поверить, что он — один. Огромная белесая голова склонена над мальчиком: тяжелая, неподвижная.
То каменное изваянье быка. Свирепая бугристая морда… мощная шея…
Работа производит по началу впечатление грубой, но лаконизм ее завораживает. Как слово посвященного в Тайну, желающего не славы, а — в точности простоты передать постигнутое.
Столь мастерски вписан контур широкого загривка в излом стены, что складывается цепенящее впечатленье: лобастое чудовище замерло, наклонив рогатую голову, вот прямо в этот миг выступив из этой скалы!
Как будто бык вдруг пронизал ее насквозь…
Камера не имеет входа.
Значенья четырех рун, выгравированных на лбу каменного зверя, можно представить складывающимися во фразу: Я ДАРУЮ ТЕБЕ СТРАНСТВИЕ.
Свечение, проницающее туман, становится постепенно ярче. То где-то далеко-далеко — вне каменной этой невообразимой толщи — восходит солнце.
Приходит из недр удар.
Неслышимый, и однако настолько сильный, что вздрагивает бугристый пол. И мальчик открывает глаза.
Их взгляд, родившийся только что, оказывается немедленно поглощенным каменным, неотступным взглядом. Захвачен прицелом глаз — пустых, но как будто выталкиваемых яростью из орбит.
Из одного кошмара пробудиться во следующий!
А с глыбою, которой придана форма главы быка, начинает происходить нечто странное. Она как будто бы нагибается, клонится…
А ведь на самом деле это же она ОПРОКИДЫВАЕТСЯ, неудержимо падает!!!
Лишь в самый последний миг успевает лежащий скинуть оцепенение и откатиться в сторону.
Рога ударяют в место, где за мгновенье до этого были грудь и предплечье мальчика. Выщербленный пол вздрагивает.
Огромная голова лежит, и выглядит она теперь отсеченной.
Над ней зияет отверстие.
Его закрывала собою глыба, пока не пала.
Оно имеет вид правильной формы арки: это вход в камеру. Стоящий в нем полумрак позволяет угадать прямой коридор, уходящий вдаль; его неровные своды выхватывает, пожалуй, вздрагивающее вдалеке пламя.
И алые беспокойные блики все ярче на завитках каменного загривка…
Она казалась намертво врезанной в эту стену, рогатая голова! Готовила мне погибель, и вдруг она же — открыла потайной путь, какой невозможно было предположить из каменного мешка. Что дальше?
Поверхность огромного мраморного шарнира, державшего изваянье, обнажена и она мерцает, отполированная до блеска.
И узенькие крутые ступени вырезаны по ней, симметричные, с двух сторон.
В проеме арки являются, по двое, закутанные в багряное — и расходятся, синхронно и без единого звука спускаясь в камеру по ступеням.
На лицах алые маски. Движения уверенны и точны, несмотря на то, что прорезей для глаз нет.
В безмолвии обтекают они поникшую рогатую голову. Потрескивают в руках факелы. Вот кто-то вздергивает мальчика на ноги, и его ведут, и понуждают его подняться по тем ступеням.
Его куда-то влекут, поддерживая слегка под руки… он поднимает неуверенно голову и взглядывает исподлобья вперед — и открывается перед ним нескончаемый коридор.
Тяжелая голова становится позади на место, почти бесшумно. И отсекает свет утра… туннель однообразен и прям. Танцует от многочисленных сквозняков огонь, который несут идущие. Плывет однообразно по сторонам камень шершавых стен.
Ось коридора пряма — и при этом его ширина проема меняется с каждым шагом, волнообразно и регулярно. И это создает впечатление, будто пространство вокруг пульсирует, стены туннеля — дышат.
И появляются по сторонам иногда внезапно, через неравные промежутки, тяжелые гнезда тьмы. И невозможно понять, что это: какое-то ответвление коридора, ветвящееся и далее, может быть, или это просто слепая, хотя и основательно заглубленная в стену, ниша.
Не ВЕЧЕН ли это путь? И не он ли, один лишь он был всегда, а прочее — сны в пути?
Но занимается вдали свет. Он слаб, и однако он спокойный и белый, и… он, кажется, постепенно усиливается.
Наверное, это цель.
Багряное мерцание растворяется и смолкает пред стрельчатым высоким проемом — перед сияньем утра.
Они проходят под аркой.
Такого великолепия мальчик еще не видел! Просторный солнечный зал… мраморные округлые стены… потолка нет: сужаясь постепенно и равномерно кверху, они образуют пространство конуса, словно витая раковина.
Нигде не видно никаких окон и, несмотря на это, грудь радуется проточному, чистому, утрене прохладному воздуху. И лег на полированные плиты повсюду ровный, сияющий мягко отблеск.
Внимание мальчика привлекает неподвижный предмет, который будто парит посреди всего этого белосолнечного великолепия: массивный, темного металла широкий правильной формы диск. Мальчик, осваиваясь с изменившимся освещением, не сразу и замечает цепь, на которой подвешено это изделие непонятного назначения и никогда им прежде не виданное.
Крученые и двойные причудливого изгиба звенья уходят вверх, теряются в опрокинутой короне лучей на вершине конуса.
У диска вогнутая поверхность, идеально шлифованная. Благодаря таковой он выглядит как огромная, висящая в пустоте линза.
И мальчик в неподвижности замер, не в силах оторваться от неожиданно представшего ему зрелища: собственного своего отражения, слегка уменьшенного и перевернутого… и до неправдоподобности четкого, словно перед глазами у мальчика круглое окно и он видит за ним самого себя, подвешенного головой вниз.
Вдруг некто появляется из-за диска.
Высокий, грозный, завернутый в ниспадающее колышущимися складками до пят белое.
Ага! В таких же точно плащах и были явившиеся из пустоты в Круге, пока не начался танец!
Подходит и становится перед мальчиком.
И серые внимательные глаза изучают, вдумчиво и неспешно, поднявшееся к ним бледное осунувшееся лицо.
— Известно ли тебе, — говорит, наконец, высокий, — что именно полагается осмелившемуся смотреть на Игру богов?
— Смерть, — отвечает мальчик.
И слово, произнесенное им, бесцветно. Так выговаривается непонятный звук чуждого языка. Или — что было сказано бессчетное число раз до этого ранее.
— Хватило ли тебе ночи, чтобы проститься с жизнью?
Ответа нет. Запавшие глаза, вроде бы, устремлены на высокого, но в них осталась лишь пустота. Они смотрят сквозь.
Спросивший отступает назад. И, оказавшись вплотную к диску, выпрастывает руку из-под просторного облачения. В ней толстый металлический стержень, длиною в локоть. Отблескивающий точно так же, как диск.
По-видимому, извлеченье сего жезла служит сигналом. Багровые плащи подхватывают мальчика крепко под руки с двух сторон и влекут вперед. Он даже не обращает лицо в сторону кого-либо из них, будто и не почувствовав.
Его подводят к самому диску. И собственные глаза мальчика, опрокинутые, оказываются перед его глазами.
Высокий медленно и почти торжественно взносит жезл… и ударяет в металл, в край диска.
От этого удара зеркало не смещается, как ни странно, хотя оно и свободно подвешено на цепи. Оно как впаяно в воздух… но перевернутое изображение окружающего вдруг исчезает в нем, пройдя рябью.
Зрачки глаз мальчика, ожидавшего пустоты, взрыва небытия, — суживаются: синева неба, глубокая, исполненная непобедимого солнечного огня разверзлась перед ним вдруг… Игривый утренний бриз гонит под ясной лазурью легкие, пенящиеся волны. Вздымая брызги, вал разбивается о скалу, подобную одинокой башне, вознесшуюся отвесно вверх.
— Что это? Скала Казней? — шепчет невольно мальчик. Робкая краска жизни вновь проявляется на его лице, воскрешенная удивлением. — Как это можно видеть на расстоянии?
А диск показывает уже совсем близко красноватый неприступный утес, высящийся средь волн. И четверо в коротких синих плащах удерживают на небольшой площадке около вершины его связанного человека. Раскаты моря, бьющего в подножие скал, каким-то образом долетают сюда, ослабленные, под своды конического и замкнутого пространства.
Высокий, удовлетворенно кивнув, снова ударяет жезлом о диск.
И это такой же точно удар, как первый, коли судить по взмаху. Однако звука, обычного при столкновении металлических предметов, на сей раз нет. Взамен рождается гул, столь низкий, что воспринимается скорее не слухом, а всеми костями тела, как будто бы идущий из-под земли.
И гул переполняет пространство. И тесно делается в каменном колоколе могучей его волне… фигуры в синем на далекой скале — оглядываются.
И в следующее мгновение палачи берут связанного за голени и за плечи — и сбрасывают с площадки вниз.
Резкий предсмертный крик, несколько приглушенный, вспыхивает под сводами. Размытыми белесыми сполохами восходят в небеса чайки, вспугнутые со скал.
— Кто это?! Кто он… был? — невольно отступая от диска, спрашивает потрясенный мальчик.
И тогда страшный, что облачен в белое, остановив его блуждающие глаза непререкаемым стальным взглядом, произносит ему в ответ:
— Ты.
Глава 3. Рождение
Багряные перестают держать мальчика, они отступили к стенам.
— Вам нужно, чтобы боялись, — произносит он вдруг. — И этот ужас препятствовал даже думать прийти и подсмотреть Игры.
— Нет, — отвечает ему высокий. — Нам нужно, чтобы боялись и — вопреки страху смерти — некоторые все же приходили смотреть. Так мы распознаём своих.
И снова он поднимает жезл.
Теперь движение высокого плавней, медленней.
Перемещение жезла сопровождает какое-то потрескивание, и оно усиливается. И мальчик ощущает всей кожей как бы нарастающий колкий, стоячий ветер.
И в этот миг его палий — мятый, неопределенного цвета — вдруг сам собою начинает шевелится на нем… топорщится вокруг тела странными складками… соскальзывает внезапно с плеч, распадаясь на лоскуты… и постепенно оседает весь у ног мальчика ворохом разваливающихся лохмотьев.
Клочки обугливаются и тлеют, охваченные незримым пламенем. И воздух дрожит над ними.
Лишившийся одежды отскакивает от этого невидимого костра, хотя не ощущает ни боль ожога, ни даже жара.
И медленно кивает высокий:
— Верно. Подальше от пожаров своего прошлого. Подальше от всего, что сгорает.
— Сейчас ты видишь, — повышает он голос, — вот, это выцветает любовь твоя! А это исчезают отец и мать… впрочем — а были ли они еще таковы тебе? Уходят ветхие небеса… и ветхие земли. И выкипает море. И погибают в очищающем жаре твои враги. А также и твои друзья, родичи… Но все они теряют немного, ты мне поверь. Ведь их — никогда и не было.
— Догорает, — безжалостный высокий наводит в упор жезл на мальчика, — и самое твое имя.
Смятение и отчаяние в глазах оставшегося нагим. А только что ведь он готов был принять, без трепета, смерть телесную!
Мольба или проклятье не замедлят сорваться с дрожащих уст?
Но облаченный в белое отошел, и отвернулся чуть в сторону, и даже не смотрит более.
А в следующее мгновение мальчик замечает, как суживаются, внезапно, зрачки высокого. Стремительно, как у зверя. И мальчик невольно прослеживает направление этого излучающего разящую силу, словно меч, взгляда. И с удивлением обнаруживает, что высокий разглядывает… пустую стену.
Но мальчик замечает и то, что эта стена… меняется. На полированном камне медленно проступают, рождаясь из ничего, сероватые тоненькие прожилки. Внедряются в толщу мрамора и растут… и они ветвятся… а камень обретает при этом, кажется, какое-то разрежение. И даже — губчатость и воздушность, может быть… Все новые излучины разделяют на мелкие дольки белую, теряющую стремительно матовый блеск поверхность.
И вот уже будто это совсем и не мрамор вовсе, а это… переплетение виноградных лоз! Мозаика живых гроздьев, листьев… Их белое незаметно и вдруг уступило место зеленому… пронизанному солнечными лучами! И кое-где проступают, вздрагивающими соцветиями, тельца птиц, щебечущих меж ветвей!
Невероятное это преображение развертывается из точки, в которую устремлен взгляд высокого. Там ширится и растет, почти ослепляя глаз, пятно солнечное… Покачиваются веточки лоз, трепещущих на ветру, — и яркая небесная синева врывается между ними!
И вот — золотое зрелое утро плещется в конический зал ароматом трав, мягким светом…
Преображение замирает.
Граница места, где совершилось чудо, выглядит словно арка.
И в следующее мгновение мальчик понимает: перед ним вход, отверстие, края которого покрыты тонкой резьбой, изображающей ветвящуюся лозу с гроздьями. А за проемом арки простирается дол, где властвует, сколько хватает глаз, настоящий, живой и светящийся пьяными соками виноград…
Теперь уже ни следа отчаянья невозможно заметить на лице мальчика. Его глаза выражают лишь бескрайний восторг. И безотчетно срывается с губ его:
— Боги!.. Что это?
— День твоего Рождения, — отвечает высокий. Эхо, громкое и спокойное, сопровождает его слова. — И на закате этого дня ты возьмешь, быть может, принадлежащее тебе здесь по праву. Конечно, если будешь способен… И утром следующего дня обретешь одежду, достойную того, какой будет новая твоя жизнь.
Легкий ветерок задувает в новорожденное отверстие в мраморной стене. Высокий держит в руках, как это лишь теперь замечает мальчик, резной ларец.
Откуда бы ему взяться? Он вынул его из воздуха?
Затейливая крышка откидывается.
Глазам является нечто наподобие белой слепой змеи, которая поднимается, медленно развертывая свои кольца. И это длинное тело, плавно изгибающееся в воздухе, покидает ларец… и оно плывет, безглазое и почти что плоское, подобно невесомому пуху.
Все ближе это странное существо к лицу мальчика.
И в медленном полете становится оно еще более широким и плоским, кружась лениво вокруг продольной своей оси. И мальчик лишь теперь понимает: это — кусок материи, развертывающийся сам собою, который был сложен в ленту. Внезапно белая ткань охватывает его лицо.
Ее касание нечувствительно… мальчик с удивлением обнаруживает: он видит сквозь эту ткань, хотя материя показалась ему непроницаемою для света, плотной. И, более того, мальчик различает все окружающие предметы так в точности, как если бы перед его глазами не было вообще никакой преграды! И даже острота его зрения, кажется, несколько увеличилась.
Ткань обтекает всю голову мальчика и ее концы смыкаются на затылке.
Чувство, будто бы они там… срастаются?
В этот миг — разламывается вдруг цепь, стыкованная немыми ночью на его шее. Холодный и тяжелый знак смерти, звякнув, падает у его ног.
— Иди.
Какая-то затаенная теплота прорывается на мгновенье в голосе отрешенного повелителя.
— И помни это всегда: Тессий — не простой смертный. Тессий — такой же бог, как и все, которым поклоняется ныне Благословенный род!
— Тессий… — в недоумении повторяет мальчик произнесенное дважды имя. — Кто он такой?
И тогда, вторично за истекающее теперь и неистощимое на чудеса утро, следует ответ ему:
— Ты.
Глава 4. Предсказание
Склонение солнца к западу незаметно и тем не менее можно видеть, что середина дня минула: значительно удлинилась тень от закатных скал.
Их мощные гранитные гребни напоминают неприступные бастионы. И в точности такие высятся на востоке. И, как будто их отражения, лишь несколько измененные, глядят на полночь.
Каменное кольцо, словно крепость, воздвигнутая титанами, хранит потаенный Дол Виноградных Лоз.
Естественная эта стена разомкнута лишь на юге. Но там расселина ведет в бездну. В ее проеме стоит, как бодрый бессменный стражник, облако водных брызг, мерцающее, словно улыбкой, радугами. То низвергается в океан река, питающая долину.
Она и начинается водопадом, эта река. Сбегает по скальной кромке на головокружительной высоте, сопротивляясь там еще поначалу своему неминуемому падению.
Этот ее крутой извив глядит издали, как неподвижная и блистающая ломаная полоска. И напряженные струи ее мерцают, искрясь каждый раз по-разному в солнечных лучах, а иногда и сверкнет, чуть выбившись скачком в сторону, шалая водяная прядь…
Но нарастает уклон и река срывается. Она падает. И каменное гранитное ложе, что подстилает богатый дол, образовало тут чашу под непрестанным ее ударом.
Глубокое и ярко-синее озерцо приемлет обрывающуюся в него влагу гор. Такое свойство воды: чем более глубина, тем совершенней поверхность, которая над ней, перенимает цвет неба, — конечно, если вода прозрачна.
Широким и уже неспешным потоком покидает эту чашу река. Привольно и прихотливо петляет она затем в сокровенной земле богов, искрящейся янтарными гроздьями. И постепенно так достигает своего следующего, предельного водопада.
Речная гладь источает свежесть. Новорожденный бог, присев на прибрежный камень, рассеянно глядится в живое зеркало, несовершенное… завораживающее…
Непроизвольная улыбка сладкой истомы светится у него на лице. Он видел бы сейчас ее отражение в тихих струях, когда б ни скрывшая черты маска.
Развесистый широкий венок, сплетенный из виноградных листьев, оберегает голову Тессия от лучей солнца. Пред его глазами белые облака, опрокинутые в поток, причудливые и медленные. Принадлежащие как будто иному миру. Такими делает их отраженье в зыбкой, вздрагивающей струе.
Вдруг резкая подвижная тень перечеркивает сиянье неба.
И рыбки, что стояли спокойно против течения, бросаются врассыпную. Когда б ни сполох их серебристых тел, Тессий, может быть, так и не заметил бы тени. Настолько он ушел в грезы.
Теперь он видит новое отражение. Белый плащ… рывком воздетые руки… в них сжат клинок, нацеленный острием вниз!
И Тессий опрокидывается назад, пружиной распрямившись на камне, на котором сидел. И бьет головой в живот собиравшемуся пронзить сердце Тессия ударом между лопаток.
Горе-убийца роняет взблескивающий кинжал. И, вскрикнув, падает сам, соскальзывая по плечу Тессия.
И сваливается в поток. Вскочивший на ноги мальчик стоит над ним и уже занесен у него в руках, для отмщенья, тяжелый камень.
Однако победитель медлит разбивать голову нападавшему, всматривается в его облик… Перед ним древний, седой старик. Поток пытается сорвать с него белый плащ. Такой до странности белый, что, кажется, даже речная влага не может обороть его неземную яркость. Худое высохшее тело не сделалось еще дряблым. Оно подобно красному дереву, выгоревшему на солнце. Печальные выцветшие глаза смотрят на готовую обрушиться глыбу — и страха никакого в них нет!
Медлительные пальцы под водой скребут гальку. И старец поднимается, наконец, с тихим стоном. Садится прямо в журчащей вокруг воде — и поворачивается спиною к Тессию, уронив голову.
И победитель вдруг чувствует, к своему удивлению: а ему печально, что скрылось от его взгляда это поразительное лицо!
— Кто ты?.. Почему искал моей смерти?
— Сандрий, — звучит в ответ. — Еще меня называют боги Говорящий о будущем. Мое Искусство позволяет видеть вперед… И вот, что я увидал о тебе, новорожденный бог Тессий.
Он знает имя мое, которое не ношу и дня? Ему сказал тот, высокий, или же это правда, что он способен…
— Ты будущий убийца собственного отца. И ты — погубитель Острова… Нет горше предначертанного тебе! Я помню много печальных, которые не смогли овладеть Искусством. Я знал и овладевших слишком уж хорошо, уверовавших в себя сверх меры — и сгинувших в Лабиринте… Но эти беды просто ничто, бог Тессий, по сравнению с ожидающими тебя. Я сделал для тебя все, что мог: попытался тебя убить. Избавить от переживания такой жизни… и у меня ничего не вышло. И это тоже видел я наперед! Скажи мне, новорожденный… зачем родятся богами? Если и в этой жизни, как в прошлой, никто не властен избегнуть своей Судьбы.
Часть вторая
Глава 1. Встреча
Вечерний час. В который Тессий мог наблюдать в своей прошлой жизни, обыкновенно, касание солнца к морю. Но встречи этой не увидать из Долины Лоз.
Она погружена сейчас в тьму — вся эта великолепная виноградная чаша-раковина, обитель высших существ, сокровенная душа Острова… и выше мрака только зубцы окруживших ее неприступных скал.
Они как будто парят, подсвеченные лучами простившегося с долиной солнца.
Их очертанья колдовски соразмерны. Ветер их ваял или боги? Теперь — кто помнит? Венец неправильных пирамид врезается в глубину неба, восточного и уже темнеющего. Гранитные тела их — как языки космического огня, застывшие неподвижно.
И также недвижен Тессий. Он смотрит вдаль, и чудится новорожденному богу: от созерцания огневых фигур, стоящих над морем тьмы, — медленнее, тяжелей стучит сердце. А может, это он уже дремлет?
Нет. Это не впечатленье на грани бодрствования и сна! И это не удар крови. Это… какой-то повторяющийся ритмично гул исходит из-под земли. Но — ЧТО это?
А где-то на просторе во мгле долины рождается играющим огнем арка. Такое впечатление, что — над местом, откуда гул. И Тессий медленно поднимается, вглядываясь… и трогается вдруг в путь.
Идет на этот огонь. И у него ни малейшего представления о том, зачем ему это нужно.
Дорога Тессия пролегла сквозь трепетные, мелькающие плотными клочками тьмы листья. Сквозь маслянисто поблескивающие, полные затаенного вина гроздья…
Такое повторится потом не раз в снах его. Ночной путь. И медленный тяжелый удар, легкий шаг… И отдаленный этот огонь, что зовет к себе, подмигивая издалека, как будто бы обещая что-то. Красивый древний огонь, живущий во глубине.
Покалывают ступни скрытые во тьме травы. Порой тугие сплетшиеся лозы совсем преграждают путь. Приходится раздвигать, с усилием, переплетшиеся друг с другом стебли. Тогда по животу и груди, по бедрам перебегают влажные и прохладные пальцы скользящих ягод…
Вдруг делается сильней путеводный свет. Как если бы подбросили щедро хворосту в горящий ровно костер. И Тессий — ступив и разведя в стороны очередные спутавшиеся лозы — замирает.
Вместо одной сияющей огнем арки перед ним теперь — шесть. И расположены они в два ряда. И полукружия нижних обращены вниз, и они трепещут, как лунная дорожка на поверхности мелких волн. И слышится журчанье потока.
Прохлада веет в лицо. И Тессий понимает, что это перед ним: три входа — три отражения.
В отверстия видна пустота пещеры, высеченной в скале. А между этой отвесной гранитной стеной и Тессием — стремительное темное зеркало.
Такого места я не видал здесь днем! Хотя побродил немало по берегам реки, по прихотливым изгибам ее в долине.
Необычаен и подступ к руслу. Резные плиты, подогнанные одна к другой, выстилают путь. И в эту ясную ночь их поверхность мягко отблескивает серебряным звездным светом.
Но камень сохраняет еще тепло лучей солнечных — ощущает, ступая на него, Тессий. Искусная мостовая кладка уводит вниз. И, кажется, не останавливается у кромки, продолжаясь и под воду.
На плитах выбиты руны. Бороздки их глубоки, но, при этом, все равно полустерты. Как если бы уже очень многие прошли здесь. И можно разобрать лишь два знака. ПУТЬ и… ОСТАВИТЬ? Или — ОСТАВИВШЕГО?
Но — ЧТО?
Нога ступает в поток.
И Тессий невольно вздрагивает от ледяного его касания.
Но тело радо прохладе. Течение становится тем стремительнее, чем ближе середина реки. Но это не мешает продолжать приближение к тайнам другого берега: донные мостовые камни, все, видимо, добросовестно испещренные резной рунической вязью, надежную опору дают ступням.
Подводная тропа влечет под уклон. Холодная, сильного сплошного и непрерывного движения струя чувствуется, уже, у горла.
Шаг следующий обескураживает пустотой. Нога не ловит опоры, словно бы дно — исчезло!
От неожиданности Тессий погружается с головой и темный ледяной огонь схватывает, несет и крутит…
Но каменные плиты впереди ближе уже к поверхности. Вот ноги Тессия чувствуют, наконец, вновь борозды резных знаков… Пошатываясь, бог выбирается на противоположный берег… сердце его заходится…
А эти три арки выше, нежели показались издали!
Ко входу поднимаются веером от воды широкие, выщербленные ступени. Усиливается в округлых проемах, помаргивая слегка, свет. И обещает он Тессию тепло, желаемое так телом после ледяной ласки текущей с оснеженных высот реки.
Тессий входит.
Его глазам предстает пространство какой-то трудно определимой формы, но манящее, просторное. В каверне гладкий полированный пол и… прямо из его середины бьет мощный огневой столп! Яростно, неудержимо летящий вверх…
Сияющая огневая колонна теряется в неизмеримой выси.
Ствол огневого дерева гудит и трепещет… И капителью, кроной — тревожный слепящий облак раскаленного воздуха, вздрагивающий… Скрывающий в неистовом сиянии своем свод, и потому нельзя различить отверстия, в какое уходит жар.
Каверна Пламени… так, наверное, а не как-либо иначе называется это место!
И Тессий замечает краем сознания: она, эта самая Каверна Пламени, подразделяется в себе на две неравные части, разнящиеся чем-то неуловимым.
Широкая и черная борозда пролегает вкруг Огненного Столпа. Она единственное заглубление на поверхности идеально ровного пола, отполированного до зеркального блеска.
И линия эта замкнута, вероятно, и заключает в себе значительную — четвертую или пятую часть всей площади поверхности пола.
Но самое необыкновенное ускользает от внимания бога. Ведь положение борозды смещается, чуточку, всякий раз, как вздрагивает Огневой Столп, посылая в стороны волну жара!
Не удивительно вовсе, впрочем, что Тессий не замечает этого. Кожа бога, пошедшая мурашками после холодного купания, радостно принимает жар.
И бессознательно он подступает все ближе, ближе к его источнику. И плечи Тессия отведены чуть назад, и голова запрокинута, и вот он — делая очередной шаг — переступает вздрагивающую черту.
В глазах у него темнеет.
На краткий миг бог перестает чувствовать верх и низ. Опора под ногами исчезла… но в следующее мгновенье ступни ощущают вновь твердый, надежный камень.
Но этот камень холодный.
И тело Тессия, объятое еще секунду назад жаром огненного дыхания, — пронизывает холодок ветра. Такой неослабевающий лет прохлады возможен лишь на открытом воздухе: на пространстве, где вовсе никаких стен.
Фосфен Огневого Столпа маячит еще в глазах… но над головой Тессия — холодные далекие звезды, мерцающие из черной бездны. И краткие штришки метеоров… И — падает неподвижно в пространство тонкое нескончаемое и светящееся мириадами миров кружево — Млечный Путь.
О, боги! Да ведь это меня забросило… в амфитеатр Круга!
Оглядываясь по сторонам, Тессий не в состоянии все еще до конца поверить, что произошло это чудо. Что непостижимая сила швырнула его чрез расстояние во многие стадии, сквозь неприступные горы… Впрочем — он видел ведь уже столь много всяких чудес…
Так вот что это такое — родиться богом! Вчера (столетие ли назад?) подкрадывался, мечтая краешком глаза подсмотреть Игры. Хотя бы издали… А сегодня — похоже, что я сам уже есть и УЧАСТНИК их!
Они танцуют вокруг!
И Тессий даже и не заметил, как принял ритм.
И кружится вместе с вышними в их согласном, в их представляющемся почти невозможном танце!..
Здесь музыка слышна осязанием. И она — упругий гибкий огонь, пьянящий и растворяющий, пульсирующий во тверди Круга.
Я слышал издали чудный размер ее. Тот удар, который раздавался как бы из-под земли. В долине он показался мне поначалу даже биением собственного моего сердца. А тут слышна и МЕЛОДИЯ… И какое ж это… богатство! Какое это…
Мелодия скрывается иногда от сознания, внятная едва уху. Но тело непрерывно пробирает она всё полностью — легчайшая, как будто бы огневая кровь!
Нагие, как и сам Тессий, женщины и мужчины, объятые огневым отсветом, стремительно летят в танце. Рисунок пляски ткут словно бы золотые спицы. Простой и ясный — однако не повторяющийся и вовсе однообразно.
Танцующих облекают иногда какие-то как бы темные лоскуты. Рождаемые из ниоткуда, соскальзывающие, спустя мгновение.
А ведь это… ТЕНИ! Другие боги входят сейчас, наверное, далеко отсюда, в Каверну Пламени. Или в еще какие-то ей подобные. И ослепительный столп отбрасывает сюда их тень, через великие стадии расстояния, как он отбрасывает свой свет. И тени дальних скользят по телам танцующих…
Его догадка верна, понимает бог. И то, о чем догадался он, вряд ли представляется ему странным. Объятия этой музыки растворяют всё! Уже не существует, как будто, ни странного, ни обыденного. Нет близко и далеко. Существует лишь здесь… сейчас… этот Круг!
Под опрокинутой бездной неба.
Очерченный стеной мрака, за которой шепчутся травы…
Мерцающий сокрытым огнем. Пульсирующий под ногою как… сердце.
Единое на всех — сердце.
Все пляшущие подобны течению одного Огня.
Их лица скрывают маски, как и у Тессия. Мелькающие полоски белого кажутся огневыми клочьями в дивном свете. И — дикую, влекущую к себе силу согласованное движение придает телам! Они подобны тяжелым стеблям, колышущимся под ветром. Кружение обнаженных… единый танец, фигуры коего совершаются идеально слаженно вопреки погасившим лица слепым повязкам!
НЕ МОЖЕТ этого быть! Это — сон.
И тем не менее чувствование яви никогда не бывало еще столь остро! Происходящее совершенно невероятно, но всякое ощущение, из которых оно слагается — сильнее, достоверней и ярче, нежели когда-либо Тессию дарила действительность.
Пир длящегося СЕЙЧАС! Невозможная — родившаяся и все не гаснущая, НЕПРЕКРАЩАЮЩАЯСЯ МОЛНИЯ…
Блаженное и бездумное растворенье в несущем теперь потоке.
Захватывающая как бы извне и пьяная, деспотическая свобода!
Восстание души тела. Все чувства бодрствуют, всё восприятие текущего несказанно обострено, а душа — как будто бы на отлёте.
Или — словно б она едина, душа всех тел. Как будто ежемгновенно рождающихся и растворяющихся, летящих — без мысли, воспоминания, имени — в пульсирующей и огневой стихие…
Здесь нет границы, которая бы разделила внутреннее и внешнее, и потому невозможно судить о степени, в какой должно, а в какой не должно проявляться желаниям. И… некому рассудить! Потому что здесь лишь легкое летящее тело, радуемое теченьем танца! И будто сверхъестественно точно отображающее всякую излучинку пляски — новый завиток, дразнящий изгиб…
Мерцающее полотно движений ткется вокруг… И вот, из него рождается, иногда, какой-то повторяющийся узор: стремительная гибкая фигура рельефных контуров, как вспыхивающая в развороте!
Все ближе!
Быстрая! Высокая! Сильная! Безудержно привлекательная…
Едва ли в эти мгновенья Тессий определит место, какое занимает это пылающее чудо на шкале статей, выстроенной мужчинами. Весь мир свернулся в клубок. Являемое принимается безусловно, как вырванное за предел мер, степеней и шкал.
Парящие руки Тессия — сами, словно они какие-то отдельные существа — протягиваются и обнимают женщину. И пальцы перетекают рельефом подвижной плоти. Подобно крабу, спускающемуся с камня. И краб находит пристанище…
Танец длится. Прижавшаяся вплотную к Тессию угадывают любое его желание, предвосхищает его движения… Нет, даже и не угадывает! Она — это уже он. Он — это теперь она… так может быть лишь во сне!
И вот уже двоих нет. Оба поглощены единым, властвующим безмерно. Они пропали — слились в нововозникшее нечто, выпав из летящего вокруг танца… остановились: движения их единства более не укладываются в ритм.
Тессий и его женщина… женщина и ее Тессий — они соскальзывают, замедленно, друг по другу. И вот уже принимает их, как мягкая податливая перина, каменная плита, которая вся, насквозь — пульсирующий ритмично гул… Так, лежа — полнота обладания позволяет им снова влиться в единый ритм с окружающим.
Как будто все вокруг и внутри пронизал жидкий огонь! Растущее наслажденье воспринимается как лучи тяжелого, плавящегося шара. И притяженье этой планеты неистово, и она стремительно, неудержимо всходит над бесконечным, бурным — но неправдоподобно замершим океаном.
И океан знает: когда сияние знойного светила займет все небо… все это пространство над — придет смерть. И океан торопит ее. Он хочет… чтобы она скорее… пришла к нему… эта смерть.
Глава 2. Шаг
Солнечный луч то бел, то словно бы пропущен сквозь изумруд. И тает сновидение Тессия под переменчивым этим светом.
И вот он открывает глаза. И перед ними оказывается полог из живых листьев, которые слегка колышет утренний ветер. И водят хоровод пятна солнца и пятна тени по своду над его головой.
Проснувшийся молодой бог оглядывается, улыбаясь бездумно. Вокруг него неровная каменная стена… тесный грот.
Его внимание привлекают полукружья двух арок, расположившихся под углом. Одна из них — это свет, и листья, и ветерок, а вот за другой сумрак и вниз куда-то ведут крутые вытертые ступени.
А вся пещерка, давшая приют его сну, дышит чистотой и покоем. И даже, почему-то… уютом — хотя и никакой обстановки в ней просто нет.
За исключением разве ложа, на котором бог провел ночь. Точнее — малую оставшуюся часть упоительной этой ночи, невероятной…
И Тессий замечает около своего этого ложа белое полотно, валяющееся небрежно. Как если б это был оброненный плащ…
А что — было? Каким капризом прихотливой судьбы я теперь оказался… ЗДЕСЬ? Да и — ГДЕ я?
А между тем постепенно усиливается бриз утренний и перебирает он ветви за полукружьем арки.
Вдруг яркий луч бьет в глаза — и почему-то это вызывает смех Тессия! Он вскакивает с ложа стремительною пружинкой и распрямляется, и хрустко прогибается после того в спине.
И пальцы взброшенных его рук дотрагиваются до неровностей свода.
И тут он замечает теченье чего-то белого краем глаза.
А это по его ложу плавно скользит, сам собою, плащ…
Перемещение лоскута материи не такое вовсе, как если б его нес ветер. И Тессий с удивлением замечает: плащ движется, как… живой! Все это его белое полотно, все тело целенаправленного плаща стремится, без всяческого сомненья, к Тессию.
Материя обвивается вихрем около его ног.
Взбирается по ним выше, захлестывает колени, бедра…
Скольжение по спине…
Неслышный мягкий поток плаща перекатывается через плечи. Вот ниспадает на грудь. Защелкивается фибула — четкий звук — все так же сама собою, сверкнув пред глазами Тессия золотым блеском.
И одеяние бога замирает наконец, гордясь произведенной работой — белое, невесомое.
Нисколько не стесняющее движений.
Почти что — неощущаемое.
«И утром следующего дня обретешь одежду…»
И Тессий переменивает позу, невольно, и золотая тогда застежка, имеющая вид измененной чуть головы быка, снова взблескивает.
Какое-то мгновенье молодой бог недвижен… Затем — он раздвигает руками живую занавесь, а это ветви лозы, и взору его открывается за ними послушно… одно лишь небо.
Да где же это я все-таки? Что за место?
И Тессий осторожно переступает порог ночного пристанища. Пред его глазами каменная площадка: уступ скалы, широкий, выступающий открытой террасой далеко в море.
Слепящая поверхность воды внизу вся искрится и перемигивается на солнце. Медлительные крупные чайки кружатся в воздухе.
Я слышал эти крики сквозь сон.
Уставшие летать в небе птицы пикируют, иногда, к отдаленной кромке террасы. И там они замирают, как будто бы остановленные на высоте половины тельца от поверхности камня. На деле же это просто не видать издали тонких лапок. Через какое-то время тем чайкам надоедает оставаться недвижными и они бегут — а словно плывут над кромкой — и снова взмывают в небо.
Вдруг белая пелена застит все. И синюю бездну выси, и яркое далекое море, и кружащих над ним чаек… Но вот, через мгновение же утренняя даль видна вновь.
То разомкнулась на затылке у Тессия и отстранилась от его лица маска, о которой он успел уже позабыть. Ее широкий лоскут утаивал черты бога все те мгновения, какие он был нагим. Теперь же освободившая свой захват материя удаляется от его глаз… проделывает петлю в воздухе, сверкнув белоснежным росчерком… и возвращается, и успокаиваясь на плече Тессия.
И делается белая маска почти незаметною посреди складок материи плаща, потому что она есть точно такого цвета.
А в следующее мгновенье нет уже и «почти»! Отдельный самостоятельный от плаща лоскут вот только что был и внезапно он… растворился!
И бог не верит глазам. И осторожно ведет искательно по плечу рукой… Но также и осязание однозначно ему свидетельствует: маска исчезла.
Ее впитала эта материя… на ощупь — обыкновенная, плотная… свободной складкою ниспадающая с плеча. Ткань маски перестала существовать как нечто отдельное. Подобно чаше воды, что вылита была в озеро.
Правда ль, что я ПРОСНУЛСЯ?
Из удивленного оцепенения бога выводит звук, раздавшийся позади справа.
Ударились и хрустнули камешки — как если бы под ногой.
И в памяти немедленно вспыхивает событие дня вчерашнего: острие, взнесенное над головой Тессия — и отразившееся в потоке. И бог немедленно оборачивается.
По направлению к Тессию идет, размеренно и неспешно, некто, одетый в такой же в точности, как и у него, белый плащ.
Вот приближается на расстояние вытянутой руки. Делается заметно: зрачки у незнакомца слегка расширены… неподвижны. И странный этот неуловимый взгляд его устремлен, по-видимому, куда-то за горизонт.
Он шествует мимо Тессия размеренным и скользящим шагом, едва заметно ускоривающимся.
Не обернувшись.
Едва ли даже и вообще заметив, что не в одиночестве пребывает на этом скальном карнизе.
И запоздало проскальзывает по невольно вытянутой вослед руке Тессия край взвившегося плаща.
Идущий виден ему теперь со спины, удаляющимся. И он так прям, что представляется языком белесого пламени, постепенно гаснущего.
Он приближается уже к чайкам, замершим на уступе.
И птицы не проявляют признаков беспокойства, как это ни странно видеть. Никто из них не взмывает в воздух, испуганно. Лишь откачнулись, отплыли немножко пятнышки белоснежных телец, раздвигаясь в стороны.
Подобно как цветы хлопка на дуновенье ветра, зачем-то выросшие над бездной…
Вдруг что-то обрывается в груди Тессия.
Он сознает, внезапно, что яркий плащ — давно уж как удаляется от него по воздуху, выше кромки!
И в следующее же мгновение белая фигура, вычерчивая стремительную восходящую линию — свечой возносится в небо!..
И вот она уже только пятнышко, описывающее в голубой бездне медленные круги… Едва лишь отличимое от парящих чаек размерами, скрадываемыми расстоянием.
Необоримый восторг захлестывает, как набежавшая волна, Тессия. Его голова так и остается запрокинутой в небо, а тело все обретает, кажется, невообразимую легкость!
И в самом сердце его высвечивается вдруг переданное ему вместе с именем: «…и помни это всегда: Тессий — не простой смертный. Тессий — такой же бог, как и все, которым поклоняется ныне Благословенный род!»…
И губы одного из приоткрываются в торжествующей, дерзкой улыбке воли!
Он мчится вперед к обрыву, забыв сомнения. И вспугнутые его стремительным бегом чайки кричат и вспархивают и разлетаются, как белоснежные брызги. И отражает их удивленный крик эхо прибрежных скал.
Вот ноги оттолкнули камень обрыва и Тессий падает.
Он растворяется в безопорной бездне, раскинув руки…
Вдруг острая ледяная игла пронизывает его сердце — той легкости, которая мерещилась ему, пока он бежал, больше нет!
Беспомощно перекувырнувшись в воздухе головою вниз, он совершает путь камня, уроненного с отвесной скалы. Он чувствует нарастающее стремительно и насмешливо сопротивленье ветра!
Ленивая волна внизу обнажает медленно каменные клыки отмели… он слышит звенящий крик — собственный, отброшенный назад скалами. И вторят этому воплю мечущиеся испуганные стенанья чаек.
Тараны тверди, стремительно увеличивающиеся и влажно хищно отблескивающие, несутся прямо навстречу.
Они удерживают неуклонный прицел в лице и грудь падающего…
Внезапно крепкие руки, пройдя под мышками Тессия, смыкаются на его груди.
Его движение вниз продолжается, но замедливается. …и плавно переходит в горизонтальный, дарующий невероятное избавление от неминучей смерти полет.
Спасен?
И его сознание, успевшее стать как плоским в предельный миг, свернувшимся до размера кулака камня, готового разметать ребра — перенапряженное сознание оставляет его совсем.
…Огненные круги убегают по бесконечному коридору, темно-багровому. Вверх, постоянно вверх…
Весь мир состоит из неба. Все небо состоит из некоего текучего и ленивого, мерцающего неярко сиянья-пламени…
Сначала этот мир не имеет и горизонта, но… вот из ничего проступает слепящая полоса и медленно, неудержимо раскалывает пополам весь тусклый однообразный пурпурный вакуум. Богатый светом раскол все ширится — и вдруг вытесняет небо, и плавающие с ним кольца, мерно бегущие…
И Тессий осознает: это поднялись его веки, как будто разрешаясь оков. Он словно возвращается издали… он обнаруживает свое тело покоящимся на мелкой прибрежной гальке.
Он чувствует: играющая прохлада, время от времени, охватывает его ступни. А это, понимает очнувшийся, накатывает прибрежная утренняя волна…
Как высоко вздымается каменный утес… Где то место, с которого я только что сделал шаг?
И к Тессию наклоняется улыбающееся лицо. Медленно, словно облако. И Тессий понимает не сразу смысл одного единственного сказанного ему слова.
— Жив.
Он узнает незнакомца, который не заметил его, пройдя на расстоянии вытянутой руки.
— Зачем ты был настолько неосторожен? Тебе немыслимо повезло, что я оказался рядом. Я подхватил тебя за мгновенье до твоей смерти!
— Я думал, боги бессмертны.
— Бессмертны лишь те из нас, которые избирают это своим Искусством. Таких не очень и много… Я, Селий, предпочитаю Искусство подражать ветру. Таков мой окончательный выбор, думаю. Мне ведь уже три года — я зрелый бог!
Селий не говорит более ничего, однако его глаза и улыбка предлагают ответить на невысказанный вопрос.
— А я родился вчера. Мое имя — Тессий.
— Я догадался, что ты — рожденный совсем недавно, — улыбка собеседника делается еще шире. — Немало младенцев гибнет, не успевая даже и осознать, что, собственно, изменилось в них… Сегодня замечательный день: у меня получилось помешать богу не состояться! Уже и ради одного этого стоит практиковать Искусство… Смотри-ка, солнце-то уже как высоко! Отправимся ко мне, Тессий. Пора тебе впервые попробовать наши вино и хлеб.
Глава 3. Сила
На каменные ступени, которые ведут в покой Селия, набегают волны. Боги расположились на мраморной скамье перед входом. Чаши, наполненные вином, в их руках. И плещущийся прибой вплетает неслышные голоса в их беседу.
— Ты упомянул выбор, Селий…
— Выбор состоит в том, что всякий, рожденный богом, однажды должен решить, на что же будет в основном употреблена Сила, которую ему дают ночи Круга.
— А что ты разумеешь под словом «Сила»?
Тессий следит, как маленький, наполовину прозрачный краб выбирается на ступень. Пытается зацепиться лапами, и однако поток отступающей воды опрокидывает его и уносит. Краб, впрочем, не особенно и сопротивляется.
— Этого не пояснить в двух словах. Необходимо пониманье ряда вещей, что превышают разумение человеческое, то есть установления твоей прошлой жизни. Быть может, лучше бы мне было сказать: чувствование таких вещей.
— Что ты имеешь в виду?
— Начну с главного. Краеугольный камень всего божественного достоинства составляет один закон. Его название может показаться для тебя странным. Это — НЕСОПРИКОСНОВЕННОСТЬ ПЛАЩЕЙ И МАСОК.
Невольно Тессий подается чуть ближе к новому другу.
— Селий! Моя летучая маска впиталась в ткань моего плаща! Это произошло перед тем, как раз, как я сделал шаг, который, если б не ты, оказался бы в жизни моей последним. Большой и плотный лоскут растворился в складках, как будто это роса! Случилось это сразу же вслед за тем, как на плаще моем сама собой защелкнулась фибула.
— О том я и говорю. Ты увидал чудесное свойство нашего одеяния. Оно-то и стоит на страже закона, который только что я назвал. Развернутая формулировка такова: ЛИЦО ДА ПРЕБЫВАЕТ СОКРЫТЫМ, КОГДА ОБНАЖЕНО ТЕЛО.
И Селий продолжает, переходя почти на торжественный речитатив, хотя и с некоторой наигранною ленцой-отстраненностью.
— Во исполнение сего, Тессий, одновременно с именем новорожденный бог получает маску. Лоскут особой материи — летучей и почти что живой. Божественная маска умеет самосмыкаться и она прячется, когда нужно. Поэтому она не обременительна. Маска бога, — и Селий поднимает вверх палец, — принадлежит ему и только ему. И в этом смысле маска — как имя. Она прозрачна для глаз только того бога, которому она была дана вместе с именем. Сейчас она отдыхает, маска, сорастворенная материей твоего плаща. Плащ — это маска тела. Стоит лишь сбросить плащ — и лицевая маска отделится от его складок, словно туман от волн. Ее колдовская материя сгустится и достигнет по воздуху твоего лица (и только в эти мгновения ты можешь видеть ее) и скроет его черты.
— Вот так и совершается заповедь, — заключает Селий, — лицо да пребывает сокрытым, когда обнажено тело. Как видишь — все исполняется даже не отвлекая вниманья бога. Как если б это был природный процесс, естественное явление.
— Когда же бог пожелает снова облечься в плащ, — уточняет, желая проверить, правильно ли все понял, Тессий, — маска спадет с лица и опять растворится в складках?
— Именно! Ты понял свойство белых одежд, новорожденный. Как правило, именно это и происходит каждое утро. Лицо и тело, они… это, можно сказать, дневное и ночное светила на небесах нашего бытия. Лицо — подобие солнца. А тело — это светило ночи. Мы испиваем чашу Круга до дна, и приходит сон. И точно так же естественно, как наступает сон, Тессий, Сила переносит нас, опочивших, из амфитеатра Круга в наши обители… И так они сменяют одно другое: время плащей — время масок. Не может быть, чтобы одновременно были одеты белые плащ и маска. Как и не может быть, чтобы одновременно они отсутствовали. Благодаря-то этому и торжествует Несоприкосновенность. Мы знаем души друг друга (по крайней мере, поскольку лицо и взгляд представляют окно души). Мы знаем тела друг друга… НО МЫ НЕ ЗНАЕМ, КАКОЕ ИЗ ЭТИХ ТЕЛ ОДУШЕВЛЕНО ЛИЧНОСТЬЮ КАКОГО ИЗ НАС. Поэтому, когда рождается новый бог, мы, знакомясь, как бы узнаем лишь имя его лица. Но остается ненарушимо девственным и свободным — то есть избавленным от именования — его тело.
— Понятно. Только для чего нам все это нужно?
— А так мы получаем энергию для чудес. Благодаря Несоприкосновенности тонкое становится отделено от плотного. И вырабатывается нектар бессмертных. Так иногда мы именуем нашу Энергию, потому что благодаря ей ведь можно сделаться и бессмертным (если изберешь себе такое Искусство). Заметь: два вида соприкосновений рождают Силу. Соприкосновение душ, которые получили имя. А также — соприкосновение безымянных тел. Последним обладают все звери. И велика, Тессий, магия бессловесных тварей, хотя о том не ведомо человеку. Ведь люди и не подозревает, что, например, звери передают мысли (точнее — чувства) друг другу на расстоянии. А иногда читают и сердечный всплеск человеческий. Еще они залечивают у себя раны, какие почитаются среди людей безнадежными. А также наши братья меньшие могут предчувствовать роковые события. И определяют верное направление пути без каких-либо ориентиров. И многое еще, друг, что для человека немыслимо, легко и просто доступно им.
— Что же, все это благодаря соприкосновению безымянных тел?
— Именно. Благодаря Силе, рождающейся от соприкосновения безымянных тел. Такою магией от начала стоит и движется мир животный. Однако и у человека есть, чем похвастаться. Все умные достижения людей рождает не что иное, как соприкосновение имеющих имя душ. Звери не постигают ни языка словесного, ни искусств, ни ремесел. Они вообще не знают; их удел — лишь умение. А много ли может быть от умения радости для души, когда и оно само-то толком не сознается? Итак, вот перед нами две неполноты, Тессий: и человек лишен Силы зверя, и обделен зверь Могуществом человека. Теперь ты угадаешь легко, благодаря чему боги превзошли и звериный, и человечий род. …Итак?
— Я попробую… Наверное, бог есть тот, кто совмещает оба Могущества, сделав законом жизни, как ты сказал, несоприкосновенность одежд и масок? Помноженные одна на другую, две основные Силы, которыми стоит сущее, рождают необыкновенные чудеса, прославившие богов?
— Совершенно верно! Притом какая отточенность формулировок, мой друг! Не так уж плохо для недавнего человека. Впрочем, я думаю — это кровь. Любимая поговорка Таурия, ты знаешь, «кровь всегда сказывается»!
Тессию непонятно, конечно, при чем тут кровь. И кто такой этот Таурий, упомянутый собеседником его вскользь, как некто, само собою богам известный. Но Тессия занимают сейчас вопросы иного рода.
— Я только не понимаю, Селий, какое уж такое особенное Могущество создается союзом тел, пусть даже и безымянных? Откуда бы ему взяться?
— А ты припомни. Хоть что-нибудь об этих самых союзах. О тех, которые ты знал в прошлой жизни, то есть — будучи еще человеком.
— Там… раньше… не так уж много было запоминающегося. Впрочем… Кузнец из нашего полиса повстречал однажды на пустынном берегу мою мать. Она выходила тогда из моря после купания… Я не думаю, чтобы она или он были как-то уж особенно виноваты в том, что дальше произошло. Кровь у Благословенного рода горячая, как известно… Отец мой, декан селения, довольно жестоко избил потом этого кузнеца. В те годы отец был еще не старым и очень сильным. Едва ли он от гнева впал в исступление и страстно захотел мстить. По нраву он рассудительный и спокойный. Но мести от него ждали. Таков обычай людей. И вот… иначе бы он не был деканом! Со временем кузнец оправился от побоев. Но почему-то совершенно забросил, вдруг, свое ремесло. И сделался почти нищим. Единственная у него была радость: хотя бы иногда издали слышать голос, видеть хоть одно движение моей матери… Однажды ночью он попытался бесчестно убить моего отца. Но, слава Судьбе, проснулся и сразу же сообразил все мой брат! Он выбил у негодяя нож и собирался уже прирезать его тут же на месте. Но только вот кузнец оказался проворнее… сам бросился на нож брата!
Пузырящаяся пена скользит по ступеням лестницы, отступая… и вновь нахлестывает волна.
Примолкшие, боги наблюдают, рассеянно, за самой древней в этом мире игрою: воды и камня. И светится вино в чаше Тессия.
— Я вспомнил эту историю, Селий, — говорит он, — и… знаешь, пока рассказывал я ее тебе… понял, кажется, какая тут возникает Сила. Да и на что она у людей растрачивается!
Особенно большая волна разбивается в этот миг о ступени.
— Понял, — соглашается Селий.
— И ты созрел для следующего шага, — продолжает летучий бог, выдержав подобающую случаю паузу. — И быстро же научаешься ты ходить, младенец! Когда осознаётся тщета блуждания в лабиринте страстей — ненависти, ревности, зависти… — это значит: приходит время услышать песню о более достойном приложении Силы. Песню о Лабиринте.
Глава 4. Песня
И Селий поднимается со скамьи. Он делает рукою знак «жди», после чего скрывается в отверстии грота и вскоре появляется вновь, но уже с кифарой. Становится на ступенях…
Тессию кажется, что перед ним иной бог, как будто и не знакомый — настолько преображено лицо Селия. Но это не огонь вдохновения. Это свет, как будто бы излучаемый сейчас каждой чертою новоприобретенного его друга: какой-то несокрушимый покой, овладевший им.
Летучий смотрит за горизонт — за линию, где соприкоснулись пространства неба и моря. И словно б непроизвольно, пребывая как бы в рассеянности — перебирает струны…
Сначала Селий при этом не произносит ни единого слова. И лишь через какое-то время — тихо, ни сколько не интонируя, но как-то неправдоподобно отчетливо — напевает…
И Тессий потом не раз будет пытаться вспомнить эту песню о Лабиринте. И постоянно какая-то ее часть будет вспоминаться ему, а какая-то — нет.
Возможно, это потому что скорей он видел тогда, чем слышал, о чем ему и морю пел Селий. А виденное уж таково по своей природе: когда ты пытаешься его вспомнить во всех деталях — что-нибудь обязательно ускользает.
Песня о Лабиринте из тех, наверное, какие неповторимы. В смысле, что их нельзя воспроизвести ни в точности, то есть так, чтобы сохранялись рифмы ее и ритм, ни даже и приблизительно, ибо содержание Песни сей — безгранично.
И, тем не менее, Песня эта постоянно поется между богами. Чуть-чуть иначе всегда, в зависимости от того, кому она поется и кем. Одно из воспоминаний, которые сохранились у Тессия о том, что говорил ему под звук струн кифары на берегу моря Селий, следующее.
Слово рождает смысл.
И отражается в слове смысл, и множатся отражения.
Они лучатся наподобие света и они текут, как река.
И сталкиваются течения.
И образуются стоячие волны,
И завихрения, и согласованные потоки.
Рождается Лабиринт.
И отражается в самое себя.
И начинается так ТЕЧЕНИЕ Лабиринта.
Как целостное стремление, которое не зависит, уже,
От складывающих его потоков.
И так родится Пространство.
Но и оно отражается в самое себя — и родится Время.
А Время собирается в звезды.
И нескончаемо, тихо и равномерно
Точится тончащимся лучом из горящих бездн.
Так Лабиринт становится основанием Бездны —
Алмаза более твердого, нежели сама твердь.
И отражается Лабиринт — Бездна —
Во всех потоках, селящихся на тверди.
Поэтому глубок язык моря.
И ветер не забыл песню Первых —
И кланяются ветви деревьев,
Трепещут одеяния и струятся волосы,
И делаются бездонными небеса,
И рвется горизонт, как струна, когда поет ветер.
Но скаредна душа тверди.
Она не допускает в себя играющий Лабиринт.
И воинствует она, как завистница, против Бездны.
И всякая дорога земли — тщета.
И однако… вот посреди земли — море, посреди моря — остров.
И только посреди острова уступает Бездне земная твердь.
Гора, что в сердце его, затаила двенадцать отверстий-врат.
И они же — двенадцать отверстий-стражей.
И разветвляются, словно корни, пути от этих отверстий.
И образуют пересечения.
И ведут глубже, чем корни самого острова.
Те каменные коридоры-пути текут:
Ведь и они есть отражение Лабиринта — Бездны.
И медленное это теченье камня родит огонь.
И движутся во глубине огненные потоки.
И тесно им в тверди камня.
Ведь каждый бы из них мог лететь, словно луч.
И сталкиваются огневые реки, воюя.
И возникают яростные смешения,
И напряженные стоячие волны,
И редки согласованные потоки…
Родится новый — безумствующий и опрокинутый — лабиринт.
Во глубине же глубин самое себя выжигает ярость —
Столь велика она.
Так обнаруживается тщета ярости.
И тесное отступает.
И воскресает, во всей свободе своей, Пространство.
И так она засыпает во глубине,
Глубиною уравновешенная, земная твердь.
Там делается острие иглы тем же самым, что и все небо.
И вечный Лабиринт проступает в новорожденной Бездне.
Вновь отражая собственные пути.
И просыпается Время.
И собирается оно в звезды.
И складываются светила в рисунки смыслов,
Разбросанные по пустоте.
И смыслы возвращаются к Слову.
Аккорд рассеивается… Селий оставляет кифару и, не оглядываясь, идет по ступеням к морю. И белое одеяние покидает его само, как сброшенное на руки ветру, когда проходит он играющую полоску пены.
И Тессий устремляется вслед. А для него все продолжают звучать, пронзая бесконечную даль, струны отрешенной кифары.
Часть третья
Глава 1. Выбор
Солнце свершило треть нисходящего своего пути.
Купание возбудило голод, и был он утолен устрицами, и вот — друзья раскинулись без движенья на разогретой солнцем прибрежной гальке.
Взгляд Селия убегает в небо, доступное только ему и птицам. (Их — легкокрылых чаек — немало можно заметить парящими высоко над берегом в этот час.)
— Она подобна расплавленному металлу, — медленно произносит летучий бог, — Сила, ибо способна быть отлитою в бессчетное число форм…
И тут он умолкает, внезапно, как если б и собирался добавить к сказанному еще что-то — но вдруг вообще раздумал произносить какие-либо слова.
— Ты пел чудесную песню, — склоняется к нему Тессий, наскучив ждать продолжения оброненной фразы. — И вот я вспомнил: путь из моей прошлой жизни в теперешнюю лежал по долгому коридору. Прямому, словно струна. И отходили от него в стороны какие-то еще ходы, подобно ветвям от ствола дерева. Свет факелов не разогнал тьмы, что стояла в них, как вода в колодце… Скажи мне, Селий… так это вот он и был, воспетый тобою с такой захватывающей силой… ведь это он и был… Лабиринт?
— Ничтожная его часть! — отвечает летучий бог. — Ты видел всего лишь камень земной коры, проникнутый разветвленной сетью сопрягающихся пустот на неимоверные расстояния. Так это лишь один из уровней Лабиринта, Тессий!
— Но даже он, — прибавляет Селий, — даже и один только этот уровень простирается много далее границ Острова. Намного за пределы подводного хребта, главную из вершин которого представляет Остров… А самые отдаленные ответвления Лабиринта, друг мой, не ведомы вообще никаким богам!
— И также не известен верхний предел его, — продолжает, немного помолчав, бог. — Некоторые думают, что будто бы Лабиринт ограничен со стороны воздуха двенадцатью в него Основными входами. Заблуждение! Могу тебе засвидетельствовать: во всякий день, когда мне хватает Силы парить высоко над Островом, — пересекаю одни и те же невидимые потоки! Да, небеса имеют свои течения, как и море. И в некоторых воздух восходит — в других же его потоки устремлены вниз. Я мог бы начертить объемную карту, повествующую о том, как именно расположены над Островом незримые эти русла. Одни теченья теплы — а иные несут прохладу. И всякая такая река имеет свою особенную пульсацию, и еще — когда пересекаю я восходящие, то чувствуется отчетливо запах камня! Неповторимый — я в этом готов поклясться — в каждом отдельном случае!
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.