Бесплатный фрагмент - Крестовый поход теней

Глава 1. Монах с мечом

Бог покинул это место задолго до того, как последний гвоздь вошел в стропила. Этьен де Монфор ощущал это не как богослов, а как каменщик, чувствующий трещину в стене. Воздух в таверне «Кривой Петух» был густым от человеческого дыхания и дыма сальных свечей, но пустота в нем была оглушительной.

Он сидел в самом темном углу, за столом, липким от десятилетий пролитого эля. Ряса из грубого сукна, жесткая и чужая, скрывала широкие плечи. Капюшон, наброшенный на голову, прятал лицо, но не взгляд. Этьен смотрел на людей, и его разум, натренированный на поиске ереси и лжи, бесстрастно препарировал их души.

Вот купец из Руана, толстый и мягкий, как дрожжевое тесто. Его пальцы, унизанные дешевыми перстнями, нервно теребили кожаный кошель на поясе, пока глаза жадно следили за пышногрудой служанкой. Молится Мадонне, мечтает о девке.

Вот два крестьянина, чьи лица были неотличимы от комьев земли, которую они пахали. Они пили кислое вино, и их смех был коротким, лающим, полным отчаяния, которое можно было лишь на время утопить, но не утолить.

Смех женщины за соседним столом, острый, как битое стекло, заставил Этьена на мгновение прикрыть глаза. Театр Господень. Пьеса одна, меняются лишь актеры.

Под его столом рыжий пес, тощий, с выпирающими ребрами, остервенело выкусывал блох, коротко взвизгивая от усердия. Этот звук был, пожалуй, самым честным во всей таверне.

Дверь протестующе скрипнула, впуская внутрь трех новых актеров. Они не вошли — они влились, как грязная вода в чистый ручей, заставляя тихий гомон на мгновение стихнуть. Трое мужчин в потертой коже, с ножами на поясах, слишком длинными для охоты. Их предводитель, высокий и жилистый, с лицом, похожим на старую карту, где шрамы обозначали реки, обвел таверну тяжелым взглядом. Взгляд задержался на купце. Остановился.

Этьен медленно отставил свою деревянную кружку. Он знал эту сцену наизусть.

Разбойники, не таясь, подошли к столу торговца. Предводитель лениво оперся о столешницу, его ухмылка обнажила нехватку нескольких зубов.

— Добрый вечер, почтенный, — голос его был скрежещущим, как непромасленное колесо. — Путь был долгим? Кошель, поди, отяжелел.

Купец побледнел, его пухлые щеки обвисли.

— Я… я простой торговец. У меня почти ничего нет.

— Мы поможем тебе облегчить твою ношу, — вмешался один из его спутников. — Этот кошель слишком тяжел для твоей богобоязненной души.

Этьен поднялся. Движение было плавным, бесшумным, лишенным суеты. Он сделал несколько шагов и остановился рядом со столом. Капюшон все так же скрывал его лицо.

— Мир вам, братья, — его голос был ровным и спокойным, голос монаха, привыкшего к проповедям. — Этот человек находится под защитой Господа. Как и все мы в этом доме.

Предводитель медленно повернул голову. Он окинул Этьена презрительным взглядом с ног до головы, оценивая грубую рясу и стоптанные сандалии.

— А, еще один святоша, — усмехнулся он. — Бог твой далеко, монах. А мы здесь. И мы голодны.

— Даже у самого отчаянного греха есть своя цена, — так же спокойно продолжил Этьен. — Вы уверены, что готовы заплатить ее сегодня?

На мгновение в глазах разбойника промелькнуло суеверное сомнение. Но оно тут же утонуло в наглости.

— Моя цена — вот этот кошель, — он ткнул пальцем в сторону купца. — А ты, святой отец, проваливай, пока я не сделал в твоей рясе лишнюю дырку для вентиляции.

Он оттолкнул Этьена плечом — не сильно, но унизительно — и сделал шаг к выходу, поманив своих людей следовать за ним. Они не собирались грабить здесь. Они собирались сделать это снаружи, в темноте.

Слово проиграло. Время стали еще не пришло. Но оно было близко.

***

Ночная прохлада ударила в лицо, смывая душный воздух таверны. Под ногами чавкнула грязь, перемешанная с гнилой соломой. Задний двор был узким колодцем, зажатым между стеной трактира и высоким забором, тусклый свет из единственного окна выхватывал из темноты бочки с дождевой водой и гору пустых бутылей.

Разбойники уже работали. Двое держали купца, прижав к шершавым доскам, пока их предводитель неторопливо, с наслаждением, срезал ножом кошель с его пояса. Толстяк не кричал, лишь тихо, прерывисто всхлипывал, его тело сотрясалось от ужаса.

Тень отделилась от стены. Этьен шагнул в полосу света, его появление было таким же тихим, как падение осеннего листа.

— Я же просил оставить его, — голос монаха был спокоен, но в нем не осталось и следа смирения.

Предводитель обернулся, его лицо скривилось в гримасе раздражения.

— Я смотрю, ты ищешь мученической смерти, святоша. Так я тебе ее устрою.

Один из его подручных, самый массивный, отпустил купца и, хрустнув костяшками пальцев, двинулся на Этьена. Он не доставал ножа, полагаясь на грубую силу. Удар его кулака, тяжелого, как молот, просвистел в воздухе, нацеленный прямо в лицо под капюшоном.

Этьен не отступил, а шагнул навстречу, уходя с линии атаки. Его тело развернулось на пятке, словно в танце. Левая рука, вылетев из-под рясы, не блокировала, а подхватила летящий кулак снизу, направляя его мимо себя. Правая же, ладонью, ударила точно в локоть нападавшего. Сухой, отвратительный хруст потонул в коротком, удивленном вскрике. Разбойник рухнул на колени, обнимая свою руку, вывернутую под неестественным углом.

Второй действовал умнее. Блеснула сталь. Он бросился вперед низко, целясь ножом в живот.

Движение бывшего рыцаря было текучим, экономным. Он отбил лезвие предплечьем, обмотанным для плотности веревкой под рясой. Звякнула сталь. В то же мгновение его пальцы сомкнулись на запястье противника. Рывок на себя, резкий поворот кисти — и в ночной тишине раздался звонкий щелчок. Нож выпал из парализованной руки. Этьен не остановился. Он толкнул мужчину плечом, заставив того развернуться, и завершил движение ударом колена в подколенный сгиб. Второй разбойник рухнул рядом с первым, воя от боли в вывихнутом плече.

Все произошло за время, нужное человеку, чтобы дважды моргнуть.

Предводитель стоял неподвижно, его рука так и замерла с кошелем купца. Он смотрел не на своих поверженных людей. Он смотрел на фигуру в рясе, на то, как она двигалась, на эту холодную, смертоносную эффективность.

— Ты не монах, — прохрипел он, отступая на шаг.

— Я тот, кто просил тебя уйти с миром, — ответил Этьен, сбрасывая капюшон.

Свет из окна упал на его лицо — резкие скулы, коротко стриженные темные волосы и глаза, в которых не было ни гнева, ни жалости. Только ледяная усталость.

Предводитель выхватил свой нож. Но это был жест отчаяния. Этьен сделал шаг вперед, его сандалия ударила в опорную ногу разбойника, в колено. Тот потерял равновесие. Этьен поймал его за шиворот, развернул и с силой приложил лицом в самую глубокую лужу грязи. Хлюпнуло.

Он держал его так несколько долгих секунд, пока тело под его рукой не перестало дергаться. Потом отпустил.

Купец, освобожденный и спасенный, смотрел на него с благоговейным ужасом. Он торопливо вытащил из кошеля несколько серебряных монет, протягивая их своему защитнику.

Этьен посмотрел на монеты, потом на купца. Он молча покачал головой, натянул капюшон и, не глядя на трех корчащихся в грязи мужчин, повернулся, чтобы уйти.

— Но… как мне отблагодарить вас, святой отец? — пролепетал торговец ему в спину.

Этьен остановился, но не обернулся.

— Просто помолитесь за мою душу. Ей это нужнее, чем вашему кошелю.

***

Комната под крышей была клеткой. Низкий потолок давил, а единственное, затянутое бычьим пузырем оконце пропускало лишь мутный, призрачный свет луны. Воздух был холодным, пахнущим старой пылью и одиночеством. Этьен запер дверь на тяжелый деревянный засов. Щелчок прозвучал в тишине оглушительно, отсекая его от мира живых.

Он сбросил с себя рясу. Под ней, на простой льняной рубахе, висела перевязь, но не с мечом. На ней, в простом кожаном чехле, покоилась его ноша. Его проклятие.

Этьен сел на край узкой кровати, набитой жесткой соломой. Его движения были медленными, почти ритуальными. Он достал из чехла небольшой, обернутый в ветхую ткань сверток. Развернул его.

На его ладони лежал кусок дерева. Темного, почти черного, испещренного трещинами, как лицо старика. Не больше ладони в длину. Он не светился, не излучал тепла. Он просто был. Фрагмент, щепка, украденная из сокровищницы, пока мир вокруг рушился в огне. Часть Креста Господня. Или так говорили.

Он держал его в руке, и мир начал меняться. Не резко. Сначала едва уловимо. Тени в углах комнаты сгустились, стали глубже, словно наливаясь тьмой. Тишина перестала быть просто отсутствием звука, она начала давить на уши.

Иуда.

Шепот был не в комнате. Он родился прямо в его черепе. Знакомый. Голос брата Гийома, его наставника.

Этьен крепче сжал реликвию. Он знал, что сейчас начнется. Он ждал этого. И боялся.

Стена напротив перестала быть стеной. Она пошла рябью, как вода, в которую бросили камень. Из этой ряби начали проступать фигуры. Сначала полупрозрачные, как дым, потом все плотнее, реальнее.

Тамплиеры. Его братья.

Они стояли молча, глядя на него. Не те гордые воины, какими он их помнил. А те, какими он видел их в последний раз. В обрывках черных, сожженных плащах. С пустыми глазницами на обугленных лицах. На их шеях виднелись темные следы от веревок палача.

Ты оставил нас.

Голос Жака де Моле, Великого Магистра, прогрохотал в его голове, заставив Этьена согнуться, словно от удара.

Он не кричал. Он не мог. Его горло сдавил ледяной спазм. Он просто смотрел на них, и каждая деталь этого видения впечатывалась в его мозг, как клеймо. Он видел расплавленный металл крестов, вплавившийся в их грудь. Видел, как один из призраков, брат Пьер, с которым они вместе штурмовали стены Акры, протягивает к нему обугленную руку.

Ты сбежал с нашей святыней. Предал клятву.

— Я спасал ее, — прошептал Этьен, его губы едва шевелились.

Видение не ответило. Оно просто смотрело. И в этом молчаливом взгляде было больше осуждения, чем в любом крике.

Этьен зажмурился. Это не они. Это артефакт. Это моя вина, обретшая плоть. Он повторял это как молитву, но это не помогало. Для него они были реальны.

Он заставил себя разжать пальцы. Реликвия упала на пол с тихим, деревянным стуком. Видение дрогнуло. Фигуры начали таять, растворяясь в тенях, из которых пришли. Стена снова стала просто стеной.

Тишина вернулась. Но теперь она была наполнена их безмолвным укором.

Этьен лежал на кровати, не двигаясь, глядя в потолок. Он не будет спать этой ночью. Он никогда не спал, когда они приходили. Он просто ждал рассвета, молясь не Богу, а лишь о том, чтобы ночь закончилась быстрее.

Глава 2. Фальшивое чудо

Деревня умирала от святости. Это было первое, что понял Этьен, ступив на ее единственную, вытоптанную сотнями ног улицу. Дома, покосившиеся и серые, как черепа, казалось, съежились под тяжестью благочестия, охватившего их обитателей. Никто не работал. В кузнице молчал молот, на полях стояли брошенные плуги, а у реки гнили на берегу рыбацкие сети. Все жители были здесь, на площади перед маленькой, вросшей в землю церковью.

Они стояли плотной, колышущейся массой, их лица были обращены к паперти. Лица, изможденные голодом, но с глазами, горящими лихорадочным, нездоровым огнем. Они не просто слушали. Они впитывали каждое слово, как сухая земля впитывает первую каплю дождя.

Этьен держался в тени старого вяза, его фигура в рясе растворялась среди других странников и нищих, притянутых слухами о чуде. Он не смотрел на проповедника. Он смотрел на толпу. И видел то, чего не видели они.

У края площади, возле колодца, стоял человек в одежде зажиточного горожанина. Он не молился. Его цепкий, быстрый взгляд скользил по толпе, оценивая, направляя. Когда воодушевление начинало спадать, он делал незаметный знак двум другим, стоявшим в разных концах толпы. Те тут же начинали громко выкрикивать слова одобрения, бить себя в грудь, и волна экстаза снова поднималась. Пастухи. А толпа — их овцы.

Еще один, одетый как винодел, прохаживался за спинами крестьян, нашептывая что-то на ухо самым крепким мужикам, указывая подбородком на тех, кто выказывал сомнение. Тонкая, почти невидимая работа по управлению хаосом.

Этьен перевел взгляд на паперть. Там, на возвышении, стоял мальчик. Ему было не больше шестнадцати. Босой, в грубой рубахе, с копной светлых, выгоревших на солнце волос. Он говорил, и его голос, еще не сломавшийся, звенел над площадью, как колокол.

— …И сказала мне Пречистая Дева, — вещал пастух Жан, воздев руки к небу, — «Собери армию невинных, дитя мое! Ибо не мечом и сталью, но верой и чистотой вернете вы Гроб Господень!»

Старая женщина у самых ступеней рухнула на колени, ее беззубый рот шептал молитву. Мужчина рядом, с лицом воина, покрытым шрамами, плакал, не стыдясь своих слез.

Этьен почувствовал, как к горлу подступает холодная, горькая тошнота. Он видел это раньше. В Иерусалиме. В Акре. Он знал, чем заканчивается такая вера. Кровью. И разочарованием.

Он отступил еще глубже в тень. Он был здесь не как паломник. Он был здесь как охотник, выслеживающий зверя. И зверь этот был куда страшнее любого волка или медведя. Это был зверь, рожденный из отчаяния и вскормленный ложью.

***

День клонился к вечеру, окрашивая небо в цвета застарелого синяка. Этьен нашел свое укрытие на сеновале заброшенного сарая, на самом краю деревни. Сквозь широкую щель в прогнивших досках площадь была видна как на ладони. Сухая, колючая солома впивалась в спину сквозь рясу, но бывший рыцарь не замечал неудобства. Он превратился в зрение и слух.

Проповедь закончилась. Толпа не расходилась, она разбилась на гудящие, возбужденные группы. Агенты, которых Этьен заметил ранее, теперь работали в открытую. Тот, что в одежде горожанина, раздавал хлеб — немного, по куску, но для голодных людей это было равносильно чуду. Сначала хлеб для тела, потом яд для души.

Мальчик-пророк, Жан, спустился с паперти. Он выглядел изможденным, его глаза лихорадочно блестели. Его тут же окружила плотная стена из самых крепких мужиков, тех самых, которых обрабатывал «винодел». Личная гвардия. Они не столько защищали его, сколько изолировали, не давая никому подойти слишком близко.

Этьен сосредоточил все свое внимание на Жане. Наблюдал за его жестами, за тем, как он вздрагивает от прикосновений, как его взгляд блуждает, не в силах сфокусироваться. Он не лжец. Он верит. Эта мысль пришла с холодной, почти медицинской ясностью. Мальчик был не кукловодом, а марионеткой. Искренней в своем заблуждении, а потому — вдвойне опасной.

Его слова… Этьен прокручивал их в памяти, анализируя, как алхимик анализирует состав вещества. Обороты речи, метафоры. Они были слишком сложными для простого пастуха. «Армия невинных», «вера чище стали». Это были не слова мальчика, видевшего только овец и небо. Это были формулировки, отточенные в монастырских скрипториях или в замковых залах. Кто-то вложил их ему в голову, как кукушка вкладывает яйца в чужое гнездо.

Солнце коснулось горизонта. В центре площади зажгли костер. Пламя взметнулось вверх, вырывая из сумерек лица, искаженные экстатическими гримасами. Кто-то затянул гимн. Пение было нестройным, диким, больше похожим на вой.

Агенты снова пришли в движение. Они подводили к Жану калек и больных. Мальчик возлагал на них руки, его губы шептали молитвы. И некоторые, подхваченные общим порывом, действительно пытались встать, распрямить скрюченные пальцы. Сила веры. Или сила безумия. Для толпы разницы не было.

Этьен смотрел на это представление с ледяным спокойствием. Он видел не божественное вмешательство, а идеально разыгранный спектакль. Каждый актер знал свою роль. Каждый жест был выверен. И целью этого спектакля было не спасение душ. Целью была власть.

Он отстранился от щели. В сарае стало совсем темно. Нужно было уходить, пока деревню окончательно не поглотила ночь. Он знал достаточно. Теперь предстояло сложить эти обрывки в единую картину. И понять, кто был тем кукловодом, что дергал за ниточки этого кровавого театра.

***

Лес принял его в свои холодные, безразличные объятия. Этьен отошел от деревни на несколько лиг, пока хоровое пение не превратилось в едва слышный комариный писк, а потом и вовсе не утонуло в шелесте ночной листвы. Он остановился у ручья, чья вода была черной под светом редких звезд.

Он не разводил огня. Холод был его союзником, он прояснял мысли, замораживая эмоции. Этьен опустился на замшелый валун у самой воды, положив рядом свой дорожный посох.

Теперь можно было думать.

Картина, увиденная в деревне, распалась в его сознании на отдельные фрагменты, как мозаика, которую разбили ударом молота. Он начал собирать ее заново, без спешки, находя место для каждого осколка.

Первый осколок: мальчик. Жан. Искренний, доведенный до исступления. Голод — идеальная почва для видений. Но его речь… слишком гладкая, слишком книжная. Кто-то учил его. Долго. Терпеливо.

Второй осколок: агенты. Профессионалы. Один — организатор, раздающий хлеб и приказы. Другие — провокаторы, подхватывающие толпу. Третьи — вербовщики, работающие с отдельными людьми. Это не просто группа энтузиастов. Это слаженная сеть, требующая денег и центрального командования.

Третий осколок: цель. Не Иерусалим. Это было очевидно. Ни один здравомыслящий лорд не отправил бы армию босоногих крестьян через полмира. Значит, цель была ближе. Гораздо ближе. Во Франции. Армия фанатиков, ведомая «пророком» — идеальный инструмент для создания хаоса. Для ослабления власти. Чьей власти?

Короля. Филипп V. Человек, унаследовавший трон после череды внезапных смертей в королевской семье. Его власть была шаткой, знать роптала. Многим не нравился его курс на укрепление центральной власти, его новые налоги.

Этьен поднял с земли гладкий плоский камень и с силой швырнул его в воду. Камень несколько раз прыгнул по черной поверхности, прежде чем исчезнуть. Круги на воде.

Вот оно. Недовольный дворянин. Кто-то достаточно богатый, чтобы содержать сеть агентов, и достаточно умный, чтобы оставаться в тени. Он находит идеального кандидата — экзальтированного, голодного подростка. Внушает ему идею о «божественной миссии». Затем выводит его на публику, подкрепляя «чудо» организованной поддержкой и раздачей хлеба.

Толпа, измученная голодом и безверием, отчаянно хочет чуда. И она его получает. Движение начинает расти, как снежный ком, катящийся с горы. Оно покатится по дорогам Франции, сметая все на своем пути, сея хаос и беззаконие. И когда страна будет достаточно ослаблена, когда король будет выглядеть беспомощным правителем, не способным навести порядок, — тогда кукловод выйдет из тени. Чтобы «спасти» королевство. И потребовать свою цену.

Этьен поднялся. Холод пробрал его до костей, но теперь он знал, с чем имеет дело. Это был не религиозный экстаз. Это был государственный заговор, облеченный в рясу благочестия. И он, волею судьбы, оказался в самом его центре.

Он должен был уйти. Исчезнуть. Продолжить свой путь в никуда. Это было самое разумное решение.

Но перед его глазами снова встало лицо мальчика-пастуха. Искреннее. Обреченное. И сотни других лиц из толпы, жаждущих веры. Идущих на бойню, как овцы за своим пастырем.

Бывший рыцарь Храма не мог их спасти. Но монах Этьен, возможно, мог попытаться.

Глава 3. Пленник святости

Солнце едва поднялось над верхушками деревьев, когда Этьен вернулся. Деревня еще спала тревожным, лихорадочным сном, но у церкви уже кипела жизнь. Жан, окруженный своей «гвардией», раздавал благословения первым паломникам, прибывшим за ночь. Его лицо было бледным, под глазами залегли темные тени, но он держался прямо, подпитываемый верой окружающих.

Этьен влился в небольшую очередь из калек и страждущих. Он низко опустил капюшон, ссутулил плечи, превратившись в одного из многих безликих просителей. Его план был прост и опасен. Он должен был подобраться к мальчику. Поговорить. Попытаться посеять в его душе зерно сомнения, пока оно не успело окаменеть.

Очередь двигалась медленно. Перед ним хромой старик со слезами на глазах целовал край рубахи Жана. Девушка с родимым пятном на пол-лица просила избавить ее от «печати дьявола». Они не просят исцеления. Они просят надежды.

Наконец, настала его очередь. Этьен шагнул вперед и опустился на одно колено, склонив голову, как того требовал ритуал.

— Что привело тебя ко мне, святой отец? — голос Жана был уставшим, но в нем звучала искренняя забота.

— Сомнения, дитя мое, — тихо ответил Этьен, не поднимая глаз. — Моя душа в смятении. Я ищу знак. Подтверждение того, что путь, который ты указываешь, истинен.

Жан на мгновение замялся. Это была не та просьба, к которым он привык. Его гвардейцы напряглись, один из них положил руку на рукоять ножа.

— Мой путь — это путь Пречистой Девы, — с новой силой произнес пастух. — Какой еще знак тебе нужен, кроме слова Ее?

— Слово можно исказить, — так же тихо продолжил Этьен. — Человеческая гордыня может принять свои мечты за божественное откровение. Я молю лишь о малой толике уверенности…

Он говорил, и его слова были как тонкий стилет, ищущий щель в броне. Он не обвинял. Он сомневался. И это было заразно. Несколько человек в толпе, стоявшие рядом, перестали молиться и начали прислушиваться. Гудение на площади стало тише.

Один из агентов, тот самый «горожанин», быстро подошел к охранникам Жана и что-то прошипел им на ухо. Лица гвардейцев стали жесткими.

— Довольно! — голос Жана дрогнул от неуверенности и гнева. — Твои речи пахнут ересью, монах! Кто ты такой, чтобы сомневаться в воле Небес?

Толпа заволновалась. Воздух наэлектризовался. Люди, еще минуту назад видевшие в Этьене собрата по вере, теперь смотрели на него с подозрением, с зарождающейся ненавистью. Слово «ересь» было искрой, брошенной в пороховой погреб.

Этьен понял, что проиграл. Он переоценил мальчика и недооценил тех, кто стоял за ним. Он хотел посеять сомнение, а вместо этого посеял враждебность.

— Простите меня, — сказал он, поднимаясь. — Я не хотел…

Но было уже поздно. Толпа сжимала кольцо. Из задних рядов уже неслись выкрики: «Иуда!», «Посланник дьявола!».

Он оказался в ловушке. И в этот самый момент он почувствовал это. Легкое, едва уловимое тепло, исходящее от сумки на его боку.

Реликвия просыпалась.

***

Тепло от реликвии стало настойчивее, превратившись в ощутимый жар, который проникал сквозь кожу и слои одежды. Этьен знал этот жар. Артефакт впитывал в себя эмоции толпы — ее гнев, ее страх, ее слепую веру, — и готовился выплеснуть их обратно, преломив через себя, как солнечный луч через кривое стекло.

Нет. Не сейчас. Не здесь.

Он попытался отступить, пробиться сквозь сжимавшуюся стену людей, но было поздно. Толпа, подстрекаемая криками агентов, уже превратилась в зверя, ищущего жертву.

И зверь нашел другую цель.

Жан, стоявший на паперти, вдруг замер. Его гневное, покрасневшее лицо резко побледнело. Глаза мальчика расширились, взгляд сфокусировался на чем-то за спиной Этьена, на том, чего не видел никто другой. Он открыл рот, но вместо слов из его горла вырвался лишь сдавленный, изумленный вздох.

— Крест… — прошептал он.

Слово пронеслось над толпой, и гневные крики стихли, сменившись недоуменным ропотом. Все взгляды обратились к Жану.

— Сияющий крест! — выкрикнул пастух, его голос дрожал от потрясения. Он указывал дрожащим пальцем прямо на Этьена, или, вернее, на сумку на его боку. — Я вижу его! Знак! Это знак от Господа!

Этьен обернулся. За его спиной не было ничего, кроме лиц людей, искаженных изумлением. Он понял, что произошло. Реликвия нашла самый восприимчивый разум. Она ударила прямо в мозг мальчика, создав для него одного видение, сотканное из его собственной фанатичной веры.

Агент в одежде горожанина на мгновение растерялся. Этого не было в сценарии. Но он был профессионалом. Он тут же оправился и первым рухнул на колени.

— Чудо! — взревел он, его голос перекрыл гул толпы. — Господь явил нам чудо через своего смиренного слугу! Он послал нам святого, чтобы подтвердить слова пророка!

Эффект был мгновенным. Толпа, секунду назад готовая разорвать Этьена на куски, теперь смотрела на него с благоговейным ужасом. Люди падали на колени один за другим, словно подкошенные косой. Они крестились, плакали, тянули к нему руки. Их ненависть, усиленная реликвией, превратилась в обожание. Такое же слепое. Такое же опасное.

Этьен стоял неподвижно, оглушенный этим внезапным, чудовищным поворотом. Он видел перед собой море склоненных голов. Слышал, как его имя передают из уст в уста, смешивая со словами «святой», «посланник», «чудотворец».

Это не я. Это кусок дерева. Это их собственное безумие, вернувшееся к ним.

Он посмотрел на Жана. Мальчик стоял, все еще глядя на него восторженными, полными слез глазами. Он больше не видел в Этьене еретика. Он видел подтверждение своей миссии. Он видел святого.

Вся ирония ситуации, горькая, как полынь, обожгла Этьена изнутри. Он, беглый тамплиер, несший на себе проклятие, презирающий ложь и манипуляцию верой, только что, против своей воли, сотворил фальшивое чудо. И стал его заложником.

***

Благоговение толпы было тяжелее ее ненависти. Оно давило, лишало воздуха. Этьен стоял на паперти, куда его почти на руках внесли восторженные крестьяне, и чувствовал себя идолом, вырезанным из камня. Каждое его движение, каждый вздох рассматривались сотнями глаз, ища в них знак, подтверждение его святости.

Он не мог уйти. Любая попытка бегства теперь была бы расценена как гордыня, как отказ от божественной миссии. Любое слово против — как ересь. Ловушка захлопнулась. Он был пленником чужого чуда.

Жан, оправившись от потрясения, теперь держался рядом, глядя на Этьена с щенячьей преданностью. Мальчик полностью уверовал в то, что перед ним — посланник Небес, пришедший наставить его.

— Святой отец, — прошептал он, его голос дрожал от волнения, — Пречистая Дева услышала мои молитвы! Она послала вас мне в помощь!

Этьен молчал. Любой ответ, кроме согласия, был невозможен.

Агенты, кукловоды этого театра, быстро адаптировались к новой реальности. Они не пытались разоблачить «чудо». Наоборот, они использовали его. Теперь их движение получило то, чего ему не хватало — официальное «божественное» подтверждение. Незапланированный козырь оказался сильнее всех тех, что были у них в рукаве.

«Горожанин», взявший на себя роль распорядителя, подошел к ним. Его лицо выражало смирение и почтение, но в глазах плясали холодные, расчетливые огоньки.

— Отче, народ жаждет услышать ваше слово, — сказал он, склоняя голову. — Мы должны немедля отправиться в путь. Наш крестовый поход начался. Мы не можем медлить.

Он не спрашивал. Он объявлял. Теперь Этьен был не просто пленником толпы. Он был знаменем, которое они собирались нести впереди своей армии.

Вечером, когда уставшая деревня погрузилась в сон, для него ничего не изменилось. Ему выделили лучшую комнату в доме старосты, но у двери встали двое «почетных стражей» из гвардии Жана. Не для защиты. Для надзора.

Этьен сидел на лавке, глядя на пляшущий огонек свечи. Реликвия, лежавшая в сумке, остыла, снова превратившись в безжизненный кусок дерева. Она сделала свое дело.

Он прокручивал в голове события дня, пытаясь найти выход. Но выхода не было. Он был заперт в роли, которую презирал. Вынужден был идти во главе движения, которое считал гибельным. Его попытка остановить безумие привела лишь к тому, что он сам стал его центром.

Иногда, чтобы победить зверя, нужно самому войти в его клетку.

Мысль пришла неожиданно, ясная и холодная. Он не мог бороться с этим движением снаружи. Но, находясь внутри, рядом с Жаном, в самом сердце заговора, он, возможно, сможет направить его. Или разрушить изнутри.

Это был единственный путь. Опасный, почти самоубийственный. Но другой дороги у него не было.

Он поднялся и подошел к окну. Сквозь мутный бычий пузырь виднелись огни костров, вокруг которых спали первые солдаты этой безумной армии. Завтра они пойдут за ним. За святым, которого сами себе создали.

И он поведет их. Прямо в пасть льву.

Глава 4. Союз по принуждению

Ночь была безлунной и густой, как деготь. Лагерь, раскинувшийся за околицей деревни, спал. Лишь редкие костры бросали дрожащие отсветы на сотни спящих тел, укрытых рогожами и ветхими плащами. Тишину нарушал лишь треск углей да беспокойное бормотание кого-то, видящего во сне обещанный Иерусалим.

Этьен не спал. Он сидел на поваленном дереве у края лагеря, его фигура в темной рясе сливалась с ночными тенями. Его «почетная стража» дремала у входа в шатер, который ему выделили, — двое дюжих парней, уверенных, что святой не способен на побег. Они ошибались. Этьен мог бы исчезнуть задолго до рассвета. Но он оставался. Он принял решение.

Шорох за его спиной был почти неслышен. Легче, чем шаг лисицы. Но Этьен услышал. Его тело не напряглось, но каждый мускул был готов к действию. Он не повернул головы.

— Если ты пришел перерезать мне горло, — сказал он в темноту, его голос был тихим, — то выбирай нож поострее. Ряса — плохая защита.

Фигура отделилась от ствола старого дуба. Это была женщина. Вернее, силуэт женщины, закутанный в темный дорожный плащ. Она двигалась с грацией, которая не вязалась с образом простой паломницы.

— Я ценю совет, святой отец, — голос ее был низким, с легкой, едва уловимой насмешкой. — Но сегодня моя сталь останется в ножнах.

Она подошла ближе и остановилась в нескольких шагах, оставаясь в полутени. Свет от догорающего костра выхватил лишь очертания ее подбородка и упрямо сжатые губы.

— Кто ты? — спросил Этьен.

— Такая же паломница, как и вы — монах, — ответила она. Ее взгляд скользнул по его плечам, по тому, как он сидел — не расслабленно, а собранно, как зверь, готовый к прыжку. — Я видела, как вы усмирили тех троих за таверной. Монахи из моего аббатства так не умеют.

Этьен промолчал. Она знала. Она видела.

— И я видела, что случилось на площади, — продолжила женщина. — Это было впечатляющее чудо. Особенно для того, кто в них не верит.

Она знала не только то, что он не монах. Она знала и то, что он не святой. Этот разговор перестал быть случайным.

— Что тебе нужно? — спросил Этьен прямо.

Женщина сделала еще один шаг, выходя из тени. Теперь он мог разглядеть ее лицо. Молодое, волевое, с высокими скулами и глазами, которые в полумраке казались почти черными. Изабель. Он запомнил ее имя, услышав, как один из агентов обращался к ней накануне с едва скрываемым почтением.

— Мне нужен союзник, — ответила она. — А вам, Этьен де Монфор, нужна жизнь.

Она назвала его имя. Не монаха. Бывшего тамплиера.

***

Воздух между ними стал плотным, как застывающая смола. Имя, которое Этьен считал похороненным под руинами Ордена, прозвучало в ночном лесу, и каждый звук был ударом молота по набату. Он не вскочил, не схватился за оружие. Он лишь медленно выпрямился, и в его силуэте появилось что-то от сжатой пружины.

— Ты много знаешь для простой паломницы, — голос бывшего рыцаря стал холодным, как ручейная вода.

— Я умею слушать, — парировала Изабель. Она не отступила, ее поза выражала не угрозу, а деловую уверенность. — Я слышала, как отец говорил о вас. О тамплиере, который исчез вместе с одной из реликвий во время разгрома. Он был уверен, что вы мертвы. Какое разочарование для него.

«Отец». Ключевое слово. Этьен смотрел на нее, и кусочки головоломки начали складываться в новую, куда более опасную картину.

— Твой отец, — произнес он медленно, — это тот самый кукловод.

— Барон де Вильнёв, — уточнила она с ледяной точностью, словно называя титул, а не имя близкого человека. — И да, этот кровавый театр — его постановка. А мальчик Жан — его главная марионетка.

Этьен молчал, давая ей говорить.

— Мой отец мечтает ослабить короля. Он собрал вокруг себя таких же недовольных. Этот «крестовый поход» — лишь таран, которым он собирается проломить ворота. — В ее голосе не было дочерней любви, только горькая, холодная ярость. — Он использует веру этих несчастных, чтобы утолить свою жажду власти. Он готов сжечь пол-Франции, лишь бы сесть ближе к трону.

— И ты решила ему помешать? — в вопросе Этьена сквозил цинизм. — Почему? Семейная ссора?

Щеки Изабель на мгновение тронул румянец.

— Скажем так, у меня свои счеты с методами моего отца. И я не хочу, чтобы этот мальчик, Жан, закончил свою жизнь на виселице как самозванец. Он — невинная жертва.

— Благородно, — усмехнулся Этьен. — Но при чем здесь я?

Изабель подошла еще ближе. Теперь их разделяло не больше двух шагов.

— А при том, Этьен де Монфор, что вы — непредсказуемый элемент. Ваше «чудо» спутало отцу все карты. Но оно же сделало вас центром этого движения. Вы — их святой. И вы можете либо повести их на убой, либо… помочь мне.

— Помочь тебе? — Этьен поднял бровь. — Почему я должен?

Взгляд Изабель стал жестким, как сталь.

— Потому что сейчас я могу подойти к вашей «страже», — она кивнула в сторону шатра, — и рассказать им, кто вы на самом деле. Беглый тамплиер, еретик, разыскиваемый короной и церковью. Как думаете, что эта благочестивая толпа сделает со своим «святым», узнав правду?

Шантаж. Прямой. Безжалостный.

— Ты предлагаешь мне сделку, — констатировал Этьен. В его голосе не было страха, лишь холодный интерес игрока, которому объявили правила.

— Я предлагаю вам жизнь, — поправила она. — В обмен на сотрудничество. Я буду снабжать вас информацией о планах отца. Вы, находясь рядом с Жаном, поможете мне саботировать его приказы. И главное — вы поможете мне защитить мальчика, когда все это рухнет.

Она протянула ему руку, не для рукопожатия, а ладонью вверх, словно предлагая взвесить ее слова.

— Итак, бывший рыцарь Храма, — ее голос снова наполнился легкой иронией, — мы союзники?

Этьен смотрел на ее раскрытую ладонь. Он был пойман. Между яростью толпы и шантажом этой женщины. Между своим прошлым и чужой войной. У него не было выбора. И, возможно, именно это и было своего рода свободой.

***

Этьен не коснулся ее руки. Он просто кивнул, медленно, один раз. Этого было достаточно. Союз, скрепленный не клятвой, а угрозой, был заключен.

— Хорошо, — голос Изабель снова стал деловым, лишенным иронии. Она опустила руку. — Тогда слушай. Первая цель — Париж. Отец хочет, чтобы толпа подошла к стенам и потребовала аудиенции у короля. Это демонстрация силы. Он уверен, что Филипп испугается и пойдет на уступки.

— Он ошибается, — ровно произнес Этьен. — Филипп V не из пугливых. Он скорее выведет на стены арбалетчиков, чем начнет переговоры с чернью.

— Я знаю. Но мой отец ослеплен своей гордыней. — Изабель на мгновение замолчала, ее взгляд устремился в темноту, словно она видела там стены далекой столицы. — В Париже у меня есть свои люди. Не много, но они на ключевых постах. Нам нужно будет связаться с ними.

Она шагнула к поваленному дереву, на котором он сидел, и кончиком сапога начертила на влажной земле грубый знак — круг с двумя пересекающимися линиями.

— Запомни. Это знак Гильдии Переписчиков. Увидишь его на двери дома или на рукаве одежды — значит, этому человеку можно доверять. Он передаст тебе мои сообщения или примет твои.

Этьен смотрел на простой символ, хранящий в себе нити заговора и контрзаговора. Все усложнялось с каждой минутой.

— Как мы будем общаться друг с другом? — спросил он. — Мы не можем встречаться так каждую ночь. Рано или поздно нас заметят.

— Верно. — Изабель достала из-за пояса маленький, туго свернутый свиток пергамента. — Здесь — шифр. Простой, основанный на Псалтыре. Ты ведь знаешь Псалтырь, отец?

Легкая насмешка в ее голосе заставила Этьена едва заметно стиснуть зубы. Она играла с ним, постоянно напоминая о его уязвимости.

— Я сумею прочесть, — коротко ответил он, забирая свиток. Пергамент был холодным и гладким, как кожа змеи.

— Мы будем общаться через исповедь, — продолжила она, и в ее глазах блеснули озорные огоньки. — Ты — святой. Жан — пророк. Вы будете принимать исповеди у паломников. Я буду приходить к тебе, как и другие. И под видом покаяния в грехах передавать то, что нужно. Никто ничего не заподозрит. Идеально, не находишь?

Этьен не мог не признать изящества ее плана. И его чудовищного цинизма. Использовать таинство исповеди для передачи шпионских донесений… Эта женщина была опаснее своего отца. Она была умнее.

— У тебя все продумано, — констатировал он.

— Я давно готовилась к этой войне, — ответила Изабель. Ее лицо снова стало серьезным. — Отец не оставил мне выбора. А теперь у меня нет выбора и подавно.

Она снова отступила в тень, ее фигура начала растворяться в ночном мраке.

— Будь осторожен, тамплиер. Агенты моего отца следят за тобой. Они тебе не доверяют. И правильно делают.

С этими словами она исчезла, оставив Этьена одного. Он еще долго сидел неподвижно, глядя на то место, где она только что стояла. В руке он сжимал холодный свиток.

Он вошел в клетку зверя. Но теперь он знал, что в этой клетке есть еще один хищник. И было совершенно неясно, кто из них опаснее.

Глава 5. Река безумия

Река тронулась. То, что было ручейком в маленькой нормандской деревне, за несколько дней пути превратилось в полноводный, мутный поток, несущий на юг тысячи человеческих жизней. К «армии» Жана присоединялись все, кто потерял надежду: крестьяне, бежавшие от голода, разорившиеся ремесленники, нищие, калеки, женщины с пустыми глазами, ведущие за руки чумазых, молчаливых детей. Они шли, и их молчание было страшнее любого боевого клича.

Этьен и Изабель ехали в простой крестьянской повозке, запряженной одной тощей клячей. Этот транспорт, реквизированный для «святого» и его благочестивой спутницы, стал их плавучим островом посреди моря хаоса. Вокруг них колыхалась толпа, а они сидели на жестких досках, разделенные лишь футом пространства, но целой пропастью недоверия.

— Они похожи на саранчу, — тихо сказала Изабель, ее взгляд скользил по нескончаемому потоку людей. — Уничтожат все на своем пути и умрут от голода, когда еда кончится.

— Они ищут Царствие Небесное, — возразил Этьен, его голос был ровным, лишенным эмоций. — А находят лишь пыль под ногами и пустоту в желудке.

Он смотрел на Жана, который шел впереди, опираясь на посох, увенчанный грубо вырезанным крестом. Мальчик изменился. Постоянное обожание толпы питало его, придавало сил. Он уже не выглядел испуганным пастухом. Теперь в его осанке была гордость, в голосе — металл. Он становится своим собственным идолом.

— Твой отец доволен? — спросил Этьен, не поворачивая головы.

— Более чем, — в голосе Изабель прозвучала горечь. — Его агенты докладывают, что к нам присоединяются люди из других провинций. Он считает, что держит Бога за бороду. Глупец. Он создал чудовище, которое скоро перестанет его слушаться.

Повозка дернулась и остановилась. Дорогу им преградила группа мужчин, чьи лица были темнее грозовой тучи. Это были местные, из городка, к которому они подошли. В руках у них были вилы и топоры.

— Куда прете, попрошайки? — прорычал их предводитель, коренастый мужик с бородой, похожей на веник. — В нашем городе вам не место! Убирайтесь!

Из толпы паломников тут же вышли «гвардейцы» Жана.

— С дороги, пес! — рявкнул один из них. — Дорогу святым людям!

Напряжение повисло в воздухе, готовое взорваться. Этьен уже приготовился спрыгнуть с повозки.

Но вмешался Жан. Он подошел к ощетинившимся горожанам, и в его глазах не было страха, только упрек.

— Братья, зачем вы беретесь за оружие? — голос его звенел. — Мы несем не войну, а слово Божье! Опустите вилы и присоединяйтесь к нам!

На мгновение показалось, что это сработает. Предводитель горожан заколебался. Но в этот момент из-за его спины вылетел камень и ударил одного из паломников в висок. Тот молча рухнул на землю.

И река вышла из берегов.

***

Глухой звук удара камня о кость стал той искрой, что подожгла сухой хворост. Толпа паломников, до этого момента сдерживаемая подобием благочестия, взорвалась единым, яростным ревом. Это был рев голода, отчаяния и слепой веры, обращенной в ненависть.