Бесплатный фрагмент - Красные стрелы

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

0

Хмурое утро обрубило канаты ярких снов своим длинным и грубым ножом. Пласты реальности расслоились, расклеились, распались. Солнечный луч прошёлся лазером по моему лицу — это было неприятно. Он словно искал что-то в порах моей кожи. Я попытался открыть глаза, но они были такими тяжёлыми, точно накрытые бетонными плитами. Не знаю, сколько времени у меня ушло на поднятие век. Возможно, пара минут, а возможно, времени и не было вовсе в этот момент, ведь оно порой замирает, останавливая свой бег, застывая отлитым в янтаре эпизодом, поставленным на паузу кадром.

Комната плыла перед моими глазами, будто находилась на палубе корабля. Всё было странным и вязким, каким-то пластилиновым, фиктивным. Я лежал на диване, справа был письменный стол и шкаф, слева — стена, а в паре метров от ног — дверь. Межкомнатная дверь. Она была испещрена сеткой царапин, точно огромные коты драли её ночью своими когтями. Дверь вдруг приотворилась, и в образовавшийся проём просунулась голова. Голова эта была маленькой и лысой. Она вплыла в комнатное пространство страшным воздушным шариком. На шарике были глаза, нарисованные чёрным углём. Они глубоко сидели в глазницах и хитро изворачивались, осматривая комнату. Глаза увидели меня, нашли моё тело своим телепатическим прожектором и замерли, усмехнулись, немного изогнув линии тёмных бровей. Следом за головой, через дверь, пролезло и тело. Оно было облачено в сахарно-белый халат цвета сладкой ваты. Больничный халат.

Человек приблизился к дивану, встал у изголовья моей постели и заглянул мне в глаза, при этом наклонившись так низко, что едва не коснулся своим клювоподобным носом моего лба.

— Спите? — поинтересовался он, изучая своими глазками моё лицо.

В ответ я лишь моргнул. Говорить я не мог, так как на горло моё давила некая невидимая сила.

— Вот и хорошо. Здоровый сон — залог долгой и счастливой жизни, — сказал докторишка и тихо рассмеялся.

— Что вам нужно? — едва слышно просипел я, силясь оторвать голову от подушки.

— Что мне нужно? — доктор замер на несколько секунд, точно истукан, рот его при этом застыл в полураскрытом положении, и я увидел ниточку слюны, что протянулась между уголками его губ. Взгляд же его сделался тупым, как у коровы. — Здоровье моих пациентов — вот что мне нужно, — ответил доктор и снова рассмеялся. — Я добиваюсь того, чтобы мои пациенты поправлялись. Понимаете, о чём я? Я действительно беспокоюсь о вас, точно о малых детях. Да вы, в сущности, и есть малые дети, которые случайно оказались во взрослых телах.

— Как вы попали в мою квартиру? — практически не двигая губами, спрашиваю я, пытаясь настроить фокус своих сонных глаз таким образом, чтобы лицо доктора стало отчётливым. Оно было мне знакомо, это лицо, но где я его раньше видел, вспомнить не удавалось.

— В вашу квартиру? Простите, если огорчу, но место, в котором мы находимся, не является вашей квартирой. Это собственность, э-э-э, больничного учреждения.

Мне стало страшно. Докторишка же принялся ходить по комнате взад-вперёд, заложив руки за спину и чуть наклонившись, словно искал что-то на полу. В этот момент он был похож на какую-то безумную сороку или гуся.

— Это частная собственность, — прохрипел я, и тут веки мои закрылись, я провалился в чёрный бездонный колодец.

— Да что вы говорите? — услышал я ехидный голос докторишки. Голос донёсся из очень далёкого места.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем мне снова удалось вынырнуть из зыбучих песков липкого сна, но доктора к тому моменту уже не было. Комната была пустой, лишь облачка пыли, поднятые с пола лучами солнца, медленно плавали по воздушному пространству, как галактики в бескрайнем космическом океане.

Я попытался подняться с кровати, но не смог, тело моё, казалось, было забетонировано. Что ж за чертовщина!

Тут дверь снова открылась. Узор царапин на ней покачнулся, как паутина под порывом ветра. Через приоткрытую дверь в комнату зашло сразу несколько человек. Первым была моя мама. На ней было зелёное, лугового цвета, платье. Я видел этот наряд в первый раз. В правой руке она держала белый пакет. Лицо у мамы было встревоженно-грустным, губы сжаты, в уголках глаз впадины морщин. Мама подошла к моей кровати и села рядом с ней на стул. Следом за ней в комнату зашёл незнакомый мне мужчина в сером твидовом пиджаке поверх чёрного вязаного свитера. Мужчина сел прямо на диван, сбоку от моих ног. Взгляд у него был чуть насмешливый и отстранённый. Он почему-то не смотрел на меня, а с деланным вниманием изучал фактуру моего шкафа.

— Как ты, Антон? — спросила заботливым голосом мама, глядя на меня так, словно вот-вот заплачет. — Я принесла тебе апельсинов, как ты и просил.

— Кто… — просипел я, пытаясь совладать с непослушным языком, — кто этот мужчина?

— Какой мужчина? О ком ты говоришь? — взгляд у мамы стал очень обеспокоенным, она посмотрела на меня как на умалишённого.

— Этот мужчина! — повторил я уже громче, указывая глазами на незнакомца в твидовом пиджаке. Незнакомец посмеивался, искоса наблюдая за происходящим.

Моя мама повернула голову в сторону мужчины, и лицо её приобрело кислый оттенок.

— Там никого нет, Антон.

Я хотел было ей ответить, но не успел. Меня опередил ехидный голос доктора-всезнайки, который вдруг вылез из моего шкафа. В зубах у него была вешалка, а из кармана халата торчала рукоятка ножа.

— У Антона, кажется, снова галлюцинации, но ничего страшного, я подобрал ему новую комбинацию лекарств, которая должна помочь, — сказал доктор. Движения его челюстей привели в движение и вешалку. Она закачалась у него в зубах, как ветка на ветру.

— Мой сын здесь уже год. Когда он пойдёт на поправку? — едва не плача спросила мама. Голос её находился на грани срыва.

— Ну-у, лечение психических заболеваний всегда долгое, тут нужно запастись терпением, — докторишка положил моей маме свою маленькую ручонку на плечо, сделал свой голос ласково-доверительным. — Самое главное для пациента — это правильно подобранные лекарства и благоприятная обстановка.

Мужчина в твидом пиджаке уже не мог сдерживать смех, он принялся буквально хохотать. Глаза его сузились, и из них полились слёзы. Он начал хлопать себя ладошками по коленям, точно ребёнок в цирке, смотрящий на красноносого клоуна, чьё лицо размалёвано идиотическим гримом, а руки заняты подбрасыванием шариков, безумным жонглированием. Шарики эти похожи на отрубленные головы. В их лицах навсегда запечатлена маска потустороннего ужаса, что свидетельствует о том, что они были убиты посредством долгих насильственных действий, пыток. Смех лился изо рта мужчины кроваво-красным ручьём какого-то дьявольского злорадства. Зубы его вдруг закрошились и посыпались белым песком на чёрные брюки, припорашивая их пепельной крошкой холодного снега.

Линии царапин на двери неожиданно стали превращаться в какие-то узоры или даже рисунки. Я видел на своей двери узкие полосы, которые вырезали длинные ножи и бритвенные лезвия.

— Что смешного? Что смешного, урод?! — закричал я на мужчину в твидовом пиджаке.

Он ничего не ответил мне, лишь его адский смех лился и лился через пустоты в дёснах: невообразимо безумный, иррациональный, принципиально нечеловеческий.

— Успокойтесь, Антон, всё будет хорошо, — доктор заботливо положил мне на голову свою влажную сахарную ладонь, прикрывая глаза мне желтовато-красной яичной пеленой. А из кармана его халата по-прежнему торчала рукоятка ножа. Она наливалась красным багрянцем, точно закатное небо, что отражается в кроваво-красных глазах наркомана.

Когда я проснулся в следующий раз, то был уже один в комнате. Справа от меня, на столе, вибрировал мобильник. Я встал, мысли в моей голове при этом покачнулись и зашатались. На телефоне было несколько пропущенных звонков от неизвестного номера. Я не стал перезванивать. Этот пугающий сон, что я видел, поселил во мне тревогу. Да это и не было похоже на сон. Скорее на галлюцинацию. Было утро, но я не ощущал его. Для меня всё ещё длилась ночь — она была густой, и само бытие в ней было вывернуто наизнанку, развёрнуто обратной, тёмной и мрачной стороной. Рука огромного потустороннего художника выводила эту картину ночи в технике импасто, что позволяло лучше показать всю глубину подвселенского ужаса, который хранят в себе массивные нуль-пространства чёрных дыр.

«Я подберу Антону соответствующее лечение», — вспомнил я слова доктора, который имел глаза убийцы, глаза демона, ибо сияло в них чистое и неприкрытое зло.

Я подошёл к окну, принялся смотреть на небо, на солнце даже, лишь бы прогнать из головы чёрные ночные сгустки параноидального бреда. Солнце, напоминающее большой раскалённый блин, застыло на призрачно-синем небе, точно висело тут всегда, точно никогда и никуда не двигалось, а само являлось недвижимым двигателем всего. Я открыл форточку и впустил в квартиру немного прохладного воздуха. Воздух этот полился по моему телу, вызывая тысячи мурашек, что замаршировали, как солдаты, по плацу моего тела, моей души. Голову вдруг пронзила острая, как стрела, мысль: «Он где-то в квартире, — подумал я, — этот страшный человек затаился где-то здесь, может быть, в другой комнате: зале, ванной или кухне. Да, затаился и поджидает меня». Воображение моё тут же нарисовало маленького лысого врача, что сжимает в своей руке длинный скальпель — эдакий меч двадцать первого века, что принадлежит вездесущей «Биг Фарме». Он прячется в ванной комнате, выглядывая через щёлочку приоткрытой двери в коридор. Он ждёт, когда уже я выйду из спальни. И вот тогда-то он меня и сцапает: выскочит из ванной, точно чёртик из табакерки, и начнёт тыкать мне скальпелем под рёбра, ища там селезёнку, печень и лёгкие.

Мысль эта была вроде бы совершенно глупой, разбивающейся в пух и прах от одного лишь дуновения со стороны здравого смысла, но… но что? Я быстро осмотрел свою комнату и не заметил никаких следов постороннего пребывания, но это ведь ещё ничего не значит. Они ведь могли и скрыть следы, пока я спал. Они, точно! Помимо доктора был и ещё один человек — мужчина в твидовом пиджаке, который смеялся надо мной. А ещё моя мама, но это уже точно была галлюцинация, потому что она мертва. Не могли же они её достать оттуда?

Я осмотрел свой стол на предмет чего-либо, что можно было бы использовать в качестве оружия. Ничего не нашёл, разве что ножницы. Зато я увидел таблетки. Мои таблетки. Зажав в руке маникюрные ножницы, я медленно направился к ведущей в коридор двери. Осторожно открыл её, выглянул в коридор. Там царил полумрак, и он был почти осязаем, напоминал гладкий прохладный шёлк, даже немного шуршал. Тихо, по-кошачьи мягко ступая по полу, я пошёл к ванной. Дверь в ванную была приоткрыта. Через узкую щёлку скользила тьма. Она была как чёрный водопад или линия прорези в материи космоса. Я принялся вглядываться в эту темноту, сжимая в потеющей ладони ножницы. Медленно двинулся к ванной. Звук шагов был громким, как гул настенных часов. Пол твёрдый и цепкий, ножницы жёсткие, острые, холодные, а стены панцирные, прочные, закостеневшие. Я шёл. Это как когда ты маленький, в деревне, идёшь ночью в туалет, с замиранием сердца ожидая, когда же на тебя прыгнет нечто из кустов. Это нечто нельзя представить или вообразить. Разве что его руки… у него длинные руки. Длинные, чёрные, растянутые в безумном возгласе руки. Они тянутся на метры в стороны, похожие на смертоносные широкие иглы шприцов, которыми протыкали тела больных проказой в тех, якобы больничных заведениях, так называемых лепрозориях.

Я прислонил своё лицо к щели между косяком и дверью. Заглянул туда глазом, а там и не было ничего. Только ванна, раковина, настенный шкафчик да крючки для одежды и полотенец. Шторка на ванне была сдвинута, поэтому спрятаться за ней доктор не мог. Но он мог сидеть в моём шкафу или на балконе. А может, он на кухне. Сволочь. Я проверяю все комнаты. Если он покажется — ему конец. Я знаю это. Я не буду медлить.

— Ну где ты, а?! — кричу я пыльному воздуху, что предательски забивает мои трахеи и лёгкие, словно хочет лишить меня кислорода, чтобы доктору было проще меня зарезать.

Никто не отзывается на мой крик. Я бегаю по квартире, как сумасшедший. А соседи-то уже косо смотрят: эта Нина из восемьдесят пятой квартиры. Общалась со мной вчера, точно с умалишённым. Повторяя вопросы, делая интонацию… Она могла и докторов вызвать. Могла. Могла! Это читалось в её взгляде так же ясно, как читается магазинная вывеска в выходной день, освещённая фальшивым солнцем, что похоже на позолоченную монету. Нина Анатольевна считала себя важной птицей: она носила исключительно строгие костюмы, а брови её почти всегда были подведены чёрным грифелем. Ей было сорок четыре, но ей этого было мало — она хотела дожить до такого возраста, при котором цифры прожитых лет совпадали бы с номером её квартиры. Такова была её цель. Я знал это, потому что подслушал её разговор с Викторией Павловной — её подругой, что когда говорила, шаркала ногами, точно прислуживала. Стены в нашем доме были тонкие, поэтому, прислонив стакан к стене, можно было многое узнать о своих соседях. Я этим иногда баловался, когда мне было невыносимо скучно.

Нина Анатольевна задавала мне вопросы: где я зарабатываю деньги на жизнь, нашёл ли себе девушку, ходил ли я к врачу, как она мне советовала уже несколько раз, ведь мой вид вызывает рвотный рефлекс. «Круги под глазами могут свидетельствовать о проблемах с печенью», — говорила она презрительным тоном, кривя свои губы уголками вниз, делая «улыбку-наоборот». «Да всё нормально у меня с печенью, не болит», — отвечал ей я, стараясь не смотреть в эти морготные серые глаза. «Печень и не должна болеть, там нет нервных окончаний, если ты не знал», — о, сколько надменности. Сколько пафоса…

Надо выпить таблеток, заварить себе чай, успокоиться. Посидеть, посмотреть телевизор. Постараться особо ни о чём не думать. От мыслей только беды. Хорошо, когда попадается какой-нибудь фильм, в котором главный герой знает, что он делает. Ведёт себя холодно и расчётливо. Посмотрев такой фильм несколько раз подряд, можно добиться следующего эффекта: в голове у тебя появится голос этого персонажа, который будет давать тебе правильные советы в трудных ситуациях. Будет успокаивать, помогать. Это будет нормальный голос, не то что те, что будят меня по ночам. Не те, что пьяно бубнят в тёмных переулках, сипло ругаясь сквозь жёлтые, прокуренные и пропитые зубы австралопитеков. Это будет адекватный голос. Голос рассудка, разума.

Есть мнение, что в людях говорят их предки. Через ДНК там или молекулы крови. Не знаю, кто говорит со мной, но это точно не мои предки. Возможно, это и не люди вовсе. Или люди, но не отсюда. С других планет, может, или с каких-нибудь космических баз. Это всё чушь, что только наша планета обитаема. В нашей Солнечной системе Земля не единственное место, где есть жизнь. Я знаю, что есть специальные базы, целые комплексы на Марсе и даже на Уране, хоть он и очень далёк от Солнца. Там построены специальные купола, под которыми всё и осуществляется. Все эти процессы. У них всё налажено: выработка кислорода, воды, есть плантации и фермы, своё производство. От простых людей это, конечно, скрывается, но те, кто хоть немного умеет мыслить, всё понимают.

Доктора в квартире нет. Я пью таблетки и немного прихожу в себя. На кухне завариваю чай. Меня очень успокаивает этот процесс. По стенке ползут часы. Тикают. Часы похожи на паука, стрелки часов — это мохнатые длинные лапки. Не люблю пауков. А на улице зима, свежий мороз. Время веселиться: кататься с горки, ну или спать пьяным в сугробе. Тут уж всё от возраста зависит. Сигарету закурил — дым по комнате поплыл. Пауку дым не понравился: он скуксился и завис в некоем недоумении, точно ужаленный огромной осой. За окном кто-то смеётся, но как ни выгляну — никого не вижу, только на ветках тополя ворона сидит, ждёт чего-то. Вспоминаются старые советские мультики про прошлогодний снег и пластилиновых ворон. Ещё можно басни Крылова вспомнить.

Чайник закипел, паром запыхтел. Я налил себе чаю. Чёрный, как смоль, как нефть. Приоткрыл форточку, чтобы не задохнуться газом. А газ закрыл, перекрыл. Сигарету докурил. Сел за стол завтракать. А время-то уже обедать. Выходит, что я сегодня пропустил один приём пищи, следовательно, остался либо без обеда, либо без завтрака. Без чего именно — вопрос философский. Сейчас время обедать, но это не обед, потому что у меня первый приём пищи сейчас. Да уж. Как всё непросто.

Поел чего-то там, попил чай. Пошёл в зал, включил телевизор. От таблеток чуть развезло. Сердце подуспокоилось. Я сел в кресло и стал смотреть цветной поток. Поток этот лился через монитор, наполняя комнату звуками и цветами. Стало как-то тихо на душе. И в квартире тоже. Призрачный смех исчез, освобождая место спокойному ничто. И я смотрел в это ничто до самого вечера. Сидел и смотрел, точно видел там что-то, хотя увидеть там ничего было нельзя. Это ведь ничто.

1

Вечером я окончательно пробудился. По-настоящему, так сказать. Недолго думая, решил выйти на улицу, прогуляться. Родной двор встретил меня как-то пренебрежительно, словно богач, отсыпавший горстку мелочи бездомному доходяге. Я немного прошёлся туда-сюда по ледяной застывшей корке снега. Белая холодная скорлупа покрыла собой землю, от неё отражались вечерние оранжевые фонари, похожие то ли на маяки, то ли на большие длинные факелы. По дворам гулял ветер, порой порывы его так усиливались, что чуть не срывали шапки с редких прохожих. Наступала зима, было первое декабря, вороны о чём-то каркали, низко летая.

Гулять одному было скучно, и я решил набрать Вадиму. Вадим ответил не сразу, я уж было подумал, что он не возьмёт трубку.

— Алло, — послышался из динамиков телефона голос, окружённый шумом ветра и близкой дороги.

— Привет, Вадим, ты гуляешь сейчас?

— Привет. Да, встретился тут с человечком одним. А ты чем маешься?

— Да вот тоже на улицу вышел.

— Один?

— Один.

Недолгая пауза.

— Ну подходи к стадиону тогда, мы там будем минут через пятнадцать.

По пути до стадиона я зашёл в магазин за пивом. Выбор мой пал на две бутылки светлого фильтрованного. В магазине я заметил старого знакомого — Дуню. Дуня пробирался к кассе, пошатываясь, его светлые волосы блестели, точно намазанные жиром, а в руке у него была бутылка джина. Странно, вроде бы сегодня не пятница. Дуня прошёл почти вплотную мимо меня, даже посмотрел в мою сторону пьяным взглядом, но не узнал. А я окликать его не стал, потому что забыл его имя, а называть его по кличке мне не хотелось. Дуня протолкался к кассе и принялся с важным видом изучать товары по акции, что расположились на стенде возле кассы. Я встал в очередь за ним. Он ни разу не обернулся. Дуня оплатил свою покупку банковской картой и направился к камерам хранения, открыл одну из ячеек и выудил из неё пластиковый пакет, в который положил бутылку джина. Когда он шёл к выходу, пакет зазвенел, видимо, бутылка там была не одна.

Оплатив своё пиво, я выбрался на свежий воздух, успев два раза поскользнуться на ступеньках и чудом не упав. Женщина в чёрной вязаной шапке попросила у меня сигарету. Я сказал ей, что не курю. Она скривила губы, словно увидела во мне противное насекомое, и сделала шаг в пустоту прохладного пространства. Туда ей и дорога.

Уже подходя к стадиону, я увидел Вадима — его было трудно не узнать. Рядом с ним шёл какой-то парень в спортивных штанах и кожаной куртке. Я догнал их, когда они уже проникали на территорию школьного стадиона через дыру в заборе. Спутника Вадима я узнал, когда он протянул мне руку, и настроение моё сразу упало. Это был Паша Нервный — двадцатитрёхлетний наркоман и отброс. Лицо его было чуть смуглым и небритым.

— О, здарова, — протянул Вадим чуть пьяным голосом, — вермут будешь?

— Что? — я поначалу не понял, что он мне такое предложил.

— Ну, вермут, вино такое, — он протянул мне длинную зелёную бутылку. Я отказался.

Мы дошли до небольшой лавочки, спрятанной в тени раскидистых тополей. На стадионе людей было мало — девчонка лет шестнадцати кидала баскетбольный мяч в кольцо на площадке, да по кругу бегали пара человек. Снег совершенно не смущал спортсменов. А ещё мужичок выгуливал собаку, несмотря на то, что на территории школьного стадиона это было запрещено. Хотя пить тут тоже было нельзя. А мы пили. Я открыл зажигалкой одну из бутылок с пивом, а вторую поставил на лавку. На неё тут же поставили и полупустую бутыль вермута.

— Что-то ты совсем исхудал, Антон, — обратился ко мне Вадим, глядя на меня чуть сверху вниз, так как был он под два метра ростом. Глаза у него были слегка прищурены, из-за чего создавалось впечатление, что он немного хитрит. На самом же деле это всё было из-за алкоголя: чем больше Вадим выпивал, тем сильнее сужались его глаза. Один раз, когда я был сильно одурманен, мне даже показалось, что у Вадима появилось третье веко, точно у кошки. — Как у тебя дела-то? — спросил он немного громче.

— Да дела нормально, — ответил я как-то невзрачно, — тоскливо только как-то.

— На работу так и не пошёл устраиваться?

— Не-а.

— Это ты зря, образование позволяет ведь.

— А ты на кого учился? — поинтересовался у меня Паша.

— Экономист-менеджер, — ответил я, делая большой глоток пива.

— А меня вот на втором курсе отчислили, — заулыбался он, скаля похожие на побитые ветром скалы зубы.

— А ты на кого учился? — спросил я.

— На инженера, наверное? — встрял Вадим, прикладываясь к бутылке вермута.

— Нет, на программиста.

— А почему бросил? — спросил уже я.

— Да я пил тогда жёстко. Ещё и отец с матерью развелись в то время, и я вообще на учёбу забил.

— А в армию призывали тебя?

— Ага, да только я откосил. Ну, как откосил, они меня сами не взяли, по сути. Я тогда уже в больницу попадал с алкогольной интоксикацией, а до этого на учёте стоял за распитие алкоголя в общественном месте: школьником попался с друзьями на улице, пиво пили. Короче говоря, всё так удачно сложилось, что в армию не пошёл я, мне диагноз «алкоголизм» поставили.

— Алкоголизм в двадцать лет — это сильно, — засмеялся Вадим.

— Да, а ты думал, если я с двенадцати лет пью? И мне тогда не двадцать было, я же на программиста в колледж пошёл. Это мне лет семнадцать только исполнилось.

— Эх-х, где мои семнадцать, — протянул Вадим, закуривая сигарету.

— А где мои пятнадцать? — гоготнул Паша.

— Почему именно пятнадцать? — спросил я и, глядя на Пашино лицо, вдруг понял, что он похож на противное насекомое, на какую-то землеройку.

— Да пятнадцать лет — это самый кайфовый возраст у меня был. Гонял в школу, бил баклуши там, родаки нормально так денег давали на жизнь, пил пивко постоянно, первая любовь была… — Паша как-то странно заулыбался, мне показалось, что у него полезло что-то чёрное изо рта.

— Выпей за свои пятнадцать, братан, и пойми, что лучшая часть твоей жизни уже позади, — Вадим протянул ему бутылку вермута, ехидно улыбаясь.

— Эх, и правда что, — Паша присосался к бутылке, и от её содержимого почти ничего не осталось. Он хотел было вернуть бутылку Вадиму, но тот сказал:

— Да допивай уже, — и отмахнулся рукой.

— Да я ещё возьму, братан, — Паша хлопнул Вадима по плечу.

— А чего вы решили вермут взять? — спросил я.

— Да он по скидке был, — Паша залпом добил бутылку и запустил её в кусты.

— Слышь, так делать не надо, — покачал головой Вадим, — не мусори здесь.

— Как скажешь, братик, — Паша подобрал бутылку и понёс её до мусорки, что была шагах в пятнадцати отсюда.

— Как ты встретил его? — спросил я полушёпотом.

— Да как, он набрал, предложил выпить, так и встретил. А что, напрягает тебя Нервный?

— Ну так, — я неопределённо пожал плечами.

— «Так» — это как? — спросил, ухмыляясь, Вадим, делая глубокую затяжку.

Я не успел ответить, как нас кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел Мишустина Колю. Он быстро пересекал стадион в нашем направлении. Коля был толстоватым и глупым тридцатилетним парнем, чей мозг навсегда застыл в янтаре самого начала пубертатного периода. На голове у него была шапка-ушанка, что добавляло какого-то комизма его и без того забавному внешнему виду. Любой нормальный человек за пару секунд понял бы, что Коля — это тот ещё дурак. Это было видно по его блинному лицу, по выпуклым матовым глазам, в которых не отражалось и тени мыслей. Он был точно сферообразная рыба, раздутая от плотной чревоугодной материи. Когда он подошёл к нам, на его лице появилась улыбка, из-за которой щёки надулись, точно у бурундука, я даже чуть не рассмеялся, хоть мне было далеко не весело.

— Сколько лет, сколько зим, Коля, — протянул Вадим, пожимая ему руку.

— Ага, особенно зим, — непонятно к чему сказал Коля и заухал, захихикал.

— Какими судьбами здесь?

— Да с работы домой шёл и решил вот через стадион срезать. А вы тут чем маетесь? Травку курите небось? — и снова хихиканье.

А тут ещё Паша вернулся, долго он до мусорки ходил, однако, наверное, ещё успел отлить за деревьями.

— Вечер добрый, Коля, — поздоровался Паша, тоже давя улыбку. Я глотнул пива.

— О-о-о, Паша, укурыш ты наш, как поживаешь? — щёки Коли снова надулись.

— Да я помираю скорее, а не поживаю, — отшутился Паша.

— Он «dead inside», братан, — засмеялся Вадим.

— Кто-кто?

— Это переводится как «мёртвый внутри», — пояснил Коле Паша.

— Типа как зомби, что ли?

— Ага.

— Ну ты тип! — Коля загоготал. — Зомбарь, блин! Ходячий мертвец, ёлы-палы.

Завязался разговор. Мне он был не особо интересен, и я принялся наблюдать за ворохом жухлых листьев, что гонял туда-сюда зимний ветер. Ветер отгонял их вначале в одну сторону, а потом в другую, из-за чего они находились в постоянном движении, не меняя при этом толком своего местоположения, они словно бы крутились по кругу. Я подумал, что в этом есть некая метафора. Всю картину дополнял оранжевый свет фонарей: он привносил этой зацикленной по кругу гонке какой-то сакральный смысл.

Паше кто-то позвонил, и он отошёл поговорить по телефону. А Коля пёр какую-то бессвязную чушь: он то вспоминал, как в детстве играл в «Super Mario» на приставке, то рассказывал о своём коллеге-токаре, который может выпить за сутки четыре литра водки, то вспоминал счастливые нулевые — времена, когда в каждом ларьке можно было купить поштучно папирос. Вадим вступил с ним в спор, принялся доказывать при помощи интернета, что такое количество алкоголя смертельно для человека. Коля же начал кричать, что жизненный опыт важнее сведений из интернета, заявил, что он и сам выпивал по три бутылки водки за вечер. Затем внимание его переключилось на российский автопром, завязался спор о машинах, в которых я, к слову, вообще не разбираюсь.

Паша тем временем с кем-то ругался по телефону: одной рукой он прижимал телефон к уху, а другой рукой размахивал, создавая на снегу причудливую тень, что напоминала мне изогнутую стрелу. Я закурил сигарету и обронил на снег немного пепла. Пепел быстро слился с белым ковром, из-за чего уже нельзя было понять: а был ли он вообще, этот пепел? Я допил первую бутылку пива и перешёл ко второй. Коля к этому моменту уже извлёк из-за пазухи чекушку водки, которую он, наверное, нёс домой. Вадим с Колей поочерёдно прикладывались к маленькой стеклянной бутылке, пробуя на вкус загадочное прозрачное зелье. Мне тоже предложили глотнуть водки, но я отказался. Из-за спин больших и высоких домов на небосвод медленно выползала луна. Она напоминала белый крейсер, корабль, что плыл по чёрному океану космоса. Я сделал глубокую затяжку и выпустил струю дыма навстречу луне.

— Мне отец звонил только что, — сказал Коля, подходя к лавке.

— Чего хотел? — спросил Вадим.

— Да шизу прогнал какую-то, у него бывает, когда перепьёт. Говорит, мол, двойное убийство произошло тут неподалёку, типа порезали кого-то, и теперь на районе оперативники работают, ищут убийцу.

— А мы при чём? — удивился Коля. Я заметил, что его шапка-ушанка чуть покосилась, точно ей передалось опьянение головы, на которой она сидела.

— Да ни при чём! Отец дурку гонит, какое на хрен убийство?! — принялся размахивать руками Паша. — Я ему говорю, что с друзьями гуляю, а он орёт, чтобы домой к нему шли, типа пару часов на улице появляться опасно.

— Хах, ну и бред, — Вадим покачал головой. — А много батя твой выпил?

— Да немало, — Паша вдруг погрустнел, нахмурился. — Я думаю, может, до дома дойти, посмотреть, что там с ним? А то он мне чушь затирал какую-то, мол, ментов под окнами видел, якобы они в клумбах снег роют, ищут следы убийцы. Боюсь, как бы он по синему делу не натворил чего.

— К бате белочка пришла и орешек принесла, — проблеял Коля и захихикал. Ему никто ничего отвечать не стал.

— Можем вместе сходить, посмотрим, что там с отцом твоим, — предложил Вадим, глядя при этом почему-то на меня.

— Ну да, у меня дом метрах в трёхстах отсюда, прямо возле стадиона, — Паша тоже посмотрел на меня, словно я был главным. Пришлось согласиться.

— Пойдём, — сказал я, думая о том, как мне не повезло, что Вадим пришёл с этим придурком.

— Мне вообще-то домой надо, но ладно, схожу с вами, — согласился Коля и опустошил одним глотком остатки водки, затем попросил у меня глоток пива, чтобы запить горечь. Когда он вернул мне бутылку, я незаметно протёр её горлышко рукавом куртки.

Мы двинулись до дома Паши. Он жил вместе с отцом в старой девятиэтажке, что находилась возле школьного стадиона. Одна из подъездных дверей высотки была открыта. В тускло-жёлтом свете подъездной лампы вырисовывалась человеческая фигура. Подойдя ближе, я понял, что это и был отец Паши. Ему было лет пятьдесят на вид, однако шапка волос на его голове уже была полностью белой, точно волосы эти состояли из снега. Он был одет в растянутые тренировочные штаны, мятую футболку с логотипом группы «Nirvana», а на ногах у мужчины были тапочки, которые, по виду, были сшиты из старого советского ковра.

— Батя, тут же холод, ты чего раздетый? — запричитал Паша.

— Да я же ненадолго вышел, я вас ждал, — когда отец Паши говорил, лицо его тряслось, словно у водителя трактора. — Меня Игорь зовут, — сказал он, протягивая нам руку.

— Ну, рассказывайте, дядя Игорь, что стряслось у вас? — заботливым тоном поинтересовался Вадим.

— У меня-то ничего, а вот у вас может кое-что и стрястись, так что быстро в дом! — Игорь схватил Колю, который стоял к нему ближе всех, за отворот куртки и попытался затолкать его в подъезд.

— Да вы чего, папаша, аккуратнее! — запротивился Коля, а его шапка покосилась ещё сильнее.

— Бать, да ты успокойся, у нас нормально всё, — принялся успокаивать отца Паша.

— Мне только что опер позвонил, сказал, что сейчас будет следствие тут проходить! Как вы не понимаете, балбесы? — Брови Игоря заходили ходуном, похожие на две чёрные радуги.

— А вы лично с оперуполномоченными сотрудниками общаетесь? — ехидно спросил Вадим.

— Послушай, паренёк, у меня связей больше, чем шлюх в борделе, понял?!

Все загоготали. Даже я коротко рассмеялся, прикладываясь к бутылке с пивом.

— Короче говоря, заходите быстрее, — Игорь снова попробовал схватить Колю за куртку, но тот, наученный горьким опытом, резво отскочил назад.

— Батя, да нормально всё, ну какие менты, какие опера, мы что, на убийц похожи, что ли? — попытался Паша успокоить отца.

— Такие! — вдруг заорал Игорь, и глаза его выпучились, став похожими на шарики для пинг-понга. — Сколько шляться можно? Тебя сейчас для проверки примут и обыщут. И что найдут в карманах, а?!

— А что там найдут? — ощетинился Паша.

— А то ты не знаешь! Что я вчера у тебя в шкафу нашёл?

— Всё, мы по делам пошли, — Паша отворачивается от отца и отходит в сторону.

— Чёртов наркоман! — вдруг начинает вопить Игорь, следуя за сыном. Я замечаю, что из окна третьего этажа за нами уже наблюдают чьи-то внимательные глаза. — Ты, хренов придурок! — продолжает кричать Игорь, раскидывая тапками снег. — И зачем ты только связался с этими проклятыми наркотиками?

Я переглядываюсь с Вадимом, он, как и я, судя по глазам, испытывает чувство неловкости и стыда. Коля же хихикает. В этот момент я хочу его убить.

— Думаешь, что тебе можно всё? А ну быстро в дом, у тебя и так условка! — орёт Пашин отец.

— Да сам иди к себе в дом, чёрт тебя подери! — оборачивается к отцу Паша.

— Опера работают на районе! — орёт в ответ Игорь, он становится, шатаясь, напротив сына.

— Какие, блядь, опера, ты перепил! Какой день ты уже водку хлещешь?!

— Ты как с отцом общаешься?

— Как хочу! — Пашу начинает потрясывать от злости.

— Я тебе как дам сейчас, — говорит Игорь, делая картинный замах правой рукой.

— Ну попробуй, попробуй, — визжит Паша.

— Ты думаешь, тебе можно всё? Хочешь до гроба доколоться, сволочь?! — Игорь толкает сына в грудь.

— Давайте все успокоимся, хорошо? — Вадим подходит к спорящим, делая примирительный жест руками.

— Я его на хрен сломаю сейчас, — шипит Игорь. — А ну-ка дай мне зажигалку! — он толкает Вадима в плечо.

— Зажигалку? — не понимает тот.

— Ага, сейчас зажигалкой его прибью. Мне зажигалки хватит. Зажигалки!

— Да он не в себе, — встревает Коля. — Дядя Игорь, идите домой, поспите.

— Не тебе говорить мне, что делать! Ты, торчок поганый! — с этими словами дядя Игорь вдруг кидается на Колю, размахивая руками.

— Ты чё, нах?! — Коля ставит руки в блок, принимая на него несколько размашистых ударов Игоря, а затем Вадим с Пашей хватают алкоголика за руки, принимаются тащить его в сторону подъездной двери. Я замечаю, что уже несколько жителей девятиэтажки наблюдают за происходящим во дворе через свои окна.

Я отхожу немного в сторону, сажусь на заснеженную лавочку и спокойно пью своё пиво. Паша и Вадим тем временем заталкивают Игоря в подъезд его дома, тот же сопротивляется и кричит обо всём сразу: ругает власть, пресловутых оперов, мусоров, Колю, которого он называет «толстым ушлёпком», своего сына, соседа из двадцать первой квартиры, жену, которая от него ушла. Я допиваю бутылку и отправляю её на дно мусорного бака, что стоит сбоку от лавки. Во двор заезжает машина, потрёпанная российскими дорогами, похожая на механического жука. Из неё вылезает полноватая женщина, лет тридцати трёх, в сером пальто, а ещё мужчина, на вид чуть старше её, с козлиной бородкой и крашеными волосами. Они, поглядывая на потасовку у подъезда, заходят в соседнюю парадную.

Коля помогает ребятам затолкнуть дядю Игоря в подъезд. Вести его до квартиры желания ни у кого нет. Поэтому дверь просто захлопывают у алкоголика перед носом. Он тут же пытается её открыть, но Коля и Вадим наваливаются на неё плечами. Игорь зло ворчит из-за двери, толкает её, стучит по ней кулаками, но быстро успокаивается и, видимо, уходит к себе домой. Когда мы уже выходим со двора, он высовывается в окно второго этажа и принимается кричать нам вслед всякий бред.

— Спасибо, что помогли этого козла старого усмирить, — говорит Паша, быстра дыша от волнения.

— Ну, не надо всё-таки говорить про отца такое, — бормочет Коля.

— Ну а как ещё его назвать? — соглашается с Пашей Вадим. — Козёл — он и в Африке козёл.

— В Африке жирафы, а не козлы, — замечает Коля и начинает хихикать.

Мы отправляемся в магазин — нужно взять ещё алкоголя. По пути Вадим достаёт из кармана пакет с травкой и пытается сунуть её под нос Коле, чтобы тот оценил её аромат, однако Коля, будучи злостным противником наркотиков, отпихивает от себя Вадима. Я иду сзади с Пашей, из-за чего мне приходится слушать его истории. Он рассказывает какой-то бред про то, что в США правительство периодически добавляет в водопроводную воду специальный психотропный наркотик, который определённым образом корректирует поведение американских граждан. Также он поведал мне о том, что в детстве, будучи семилетним мальчуганом, Паша повстречал в небольшой деревне, где он жил у бабушки, странного человека, что был одет в костюм-тройку, носил на носу очки в круглой оправе и имел, по словам Паши, идеально белые зубы, что сверкали на солнце, точно алмазы. Этот человек рассказал Паше многие вещи, про которые тогда никто не мог знать. Например, он предсказал, что страной будет править один и тот же человек на протяжении долгого периода времени, и человек этот якобы настолько ухудшит отношения России с Европой и Америкой, что страна попадёт под непрекращающиеся санкции, что в свою очередь постепенно будет формировать некий барьер между Россией и остальным миром. Сотрудничество с восточными странами тоже будет сведено к минимуму, так как Китай и Япония начнут посягать на российские леса и нефть. Всё это станет предпосылкой для изменений страны, её всё большей замкнутости на себе. Лидер, что долго властвовал, на короткий период времени сменится либеральным правителем, который ещё сильнее испортит обстановку в стране, и, когда, как многим покажется, выхода уже не будет, к власти неожиданно придут коммунисты, и начнётся проект «СССР 2.0», сутью которого станет создание социалистического общества, похожего на то, каким оно было в СССР, но без тех недостатков, что были присущи его старой версии. Слушая всё это, я многозначительно кивал и не менее многозначительно говорил: «Да-да, ну и дела!»

Когда мы дошли до пивной, я стал окончательно понимать, что мне совершенно не нравится происходящее вокруг. Мы зашли в магазин, взяли там довольно много пива. Два пластиковых пакета ломились от бутылок. Коля предложил зайти к нему. Все согласились. Я, если честно, думал только об одном. Мне хотелось покурить.

Коля жил в двухкомнатной квартирке, что расположилась внутри сталинской высотки. Мы быстро оккупировали стол на кухне, на которой вывалились бутылки с пивом, упаковки закуски: чипсы и сухарики. Пока все пили пиво, Вадим начал закручивать косяк — у него с собой была марихуана. Я старался не смотреть на травку, делая вид, что мне до неё нет никакого дела, но, если честно, я только о ней и думал сейчас. Косяк был раскурен Вадимом и запущен по кругу. Коля, конечно же, от травы отказался, а вот мы с Пашей принялись курить. По негласному правилу каждый делал по две затяжки и передавал косяк дальше. Нетрудно догадаться, что каждый из нас старался затянуться как можно глубже и максимально долго задержать дурманящий дым в лёгких.

Чем дольше я курил, тем легче мне становилось. Коля и Паша с каждой затяжкой раздражали меня всё меньше. Они казались мне по-своему интересными людьми. Я начал расспрашивать Колю про его работу. Он рассказал мне о положении дел на «Созвездии» — заводе, на котором он работал. Если пересказать то, что он говорил, вкратце, то выходило так, что начальство всё — поголовно жулики и хамы, а рабочие, станочники и мастера — это те люди, на которых и держится вся работа, всё предприятие.

Слово «завод» подсвечивалось в моём мозгу лунным металлическим светом. Я покатал это слово на языке, а потом украдкой выплюнул его в кухонную раковину. А Колю уже было не остановить: он рассказывал об одном своём коллеге, что был из Острогожска и разговаривал со смешным украинским акцентом. Коля поведал, что парень этот — звали его Стёпой — был полным дурачком, якобы он поверил Коле, когда тот сказал ему, что для того, чтобы пользоваться тележкой, что нужна для перевозки деталей между цехами, нужны специальные права, на манер водительских. Стёпа пошёл уточнять этот вопрос с вышестоящим руководством, где был жёстко высмеян.

Вадим и Паша, похихикивая, слушали истории Коли, постоянно затягиваясь травкой. Я от них не отставал. Когда кто-то слишком долго курил косяк — я ругал его про себя, ожидая момента, когда наконец-таки дойдёт моя очередь втянуть в себя отдающий землёй и соломой дым.

Когда Вадим накурился, он перенял у Коли эстафету в рассказе историй и уже сам принялся травить байки. Вадим рассказывал про свою работу на складе. Паша, который не имел к этой работе никакого отношения, вдруг принялся постоянно влезать в монолог Вадима, вставляя к месту и нет своё мнение на тот или иной вопрос.

Коля вдруг позвал меня, повёл куда-то по длинному и загадочному коридору, что был полон скрюченных теней и туманных пятен. Мы с ним зашли в просторную комнату, где почти не было мебели. Коля включил свет, и комната заполнилась желтоватым свечением. Затем он указал на несколько гирей, что притаились в углу:

— Осилишь, студент? — спросил он, беря один из снарядов в руку.

Я принял у него из руки гирю — та была довольно увесистой.

— Тут два пуда, — сказал он мне с важным видом.

— Это сколько? — я забросил гирю на плечо, невольно при этом покачнувшись.

— Тридцать два кило! — Коля оскалил свои зубы. Мне захотелось ударить по ним гирей, точно шаром для боулинга по кеглям, но я, конечно же, делать этого не стал.

Я попробовал поднять гирю над головой, помогая себе толчком ногами. Получилось не очень: мне удалось поднять гирю над головой, но выпрямить руку в локте не вышло, и я зашатался под весом снаряда, в этот момент в комнату зашли Вадим и Паша.

— Чем занимаетесь, мальчишки? — спросил Вадим. Глаза его были красные, как рубины.

— Спортом, братка, спортом, — хихикает Коля.

— Антон, аккуратно, — Вадим забирает у меня гирю. — Дай-ка батя покажет, как надо делать эту грязь. — С этими словами он поднимает гирю вверх, даже не дрогнув, — сказывается его спортивное прошлое. Затем он повторяет это действие, но уже на третьем рывке и его мышцы сдают, и он, пошатываясь и кренясь, ставит гирю на пол.

— Эх вы, слабачки! — говорит Коля.

— Сам-то поднимешь? — спрашивает Вадим, чуть тяжело дыша.

— А то!

— И сколько раз?

— Да хоть двадцать!

— Чего? Да ты в жизнь столько не сделаешь!

— Спорим?

— Спорим!

— А на что спорить будем? — на этих словах глаза у Вадима загораются хитрым огоньком.

— А на что хочешь?

— Давай так: если я выигрываю — то ты вместе с нами пробуешь траву, а если ты — то мы идём за бутылкой водки и я её выпиваю залпом. Идёт?

— Ах ты жук, ну давай! Но если я подниму гирю двадцать раз — то ты не просто 0,5 водки выпьешь, ты после этого мне ещё джигу станцуешь, идёт?

— Что станцую? Жигу?

— Джига — это такой ирландский танец, — поясняет, посмеиваясь, Паша.

— Типа польки, что ли? — не понимает Вадим.

— Нет, ты чего, это совсем разные вещи!

— А ты откуда про танцы всё знаешь? — спрашивает у Паши Коля. — Ты у нас типа танцор? Этот, как его, балерун? — и он снова мерзко смеётся.

— Я в детстве занимался танцами.

— Танцевал вальс? — Коля принялся вальсировать по комнате с воображаемой танцовщицей, зубы его при этом скалились и были донельзя жёлтыми, то ли из-за специфического света лампочек в люстре, то ли из-за плохой гигиены.

— Ладно, — Вадим замахал руками, — хорош паясничать, иди гирю поднимать!

— Да как два пальца!

Коля подошёл к снаряду, картинно поплевал на ладони и взял гирю в руку, поднял её, забросил на плечо и принялся поднимать. На третьем разе ухмылка с его лица начала куда-то сползать и исчезать. После десятого подъёма гири Коля застыл с гирей у себя на плече, беря таким образом передышку, но Вадим и Паша тут же стали ему за это предъявлять, на что Коля, вполне резонно, ответил, что когда они спорили, то не договаривались о том, за какое количество времени гирю необходимо поднять двадцать раз, а это значит, что он может отдыхать с гирей на плече столько, сколько душе его заблагорассудится.

— В таком случае и я могу пить бутылку водки хоть до утра, — парировал Вадим.

— Э, нет, брат, с тобой уговор был, что ты залпом выпьешь! — сказав это, Коля поднял гирю ещё два раза, а потом замер.

Мне надоело на это смотреть, и я пошёл на кухню, где, пока никто не видел, достал из кармана джинсов маленькую белую таблетку и выпил её вместе с хорошим глотком пива.

Из зала до меня донеслись Пашины крики:

— Руку в локте полностью разгибай, Коля, так ведь не честно!

Затем раздался голос Вадима:

— Не, братан, ты, конечно, можешь теперь сказать, что и на полную руку гирю поднимать мы не договаривались, но это уже мухлёж!

— Да в смысле? Я как надо всё сделал! — забасил, тяжело дыша, Коля.

Пока они спорили, я выпил ещё пива и стал есть чипсы. Заметил ползущего по полу таракана, тот напомнил мне Пашу. Паша, кстати, стоило про него подумать, влетел на кухню с криком: «Драка, драка, драка там! Чего сидишь, пошли смотреть!»

Я с сожалением оставил чипсы и пошёл за Пашей, перед тем как выйти из кухни, я бросил на таракана пристальный взгляд — мне вдруг показалось, что стоит мне покинуть кухню хоть на пару минут, как он тут же залезет в упаковку чипсов, а этого мне совсем не хотелось! Таракан, однако, пополз куда-то в направлении холодильника, и это меня несколько успокоило.

В зале Коля с Вадимом боролись на диване: Вадим был сверху, а Коля пытался его скинуть, отпихивал от себя руками.

— Давай, забивай! — закричал Паша, пьяно смеясь.

Ребята расцепились. Договорились так, что никто никому ничего не должен, и пошли пить дальше. Захмелевший Коля принялся рассказывать Вадиму какие-то истории про школу, где они учились вместе, правда Вадима Коля помнил как ученика младших классов, так как был старше его аж на пять лет. Истории Коли были до ужаса однообразны и, как правило, сводились либо к каким-то хулиганским проделкам, по типу взрыва унитаза в школьном туалете целой связкой петард, либо к историям любовных похождений, достоверность которых, как по мне, была весьма сомнительной. Паша, который, как и я, учился в другой школе, тоже не мог понять всех отсылок в спутанных рассказах Коли, поэтому решил поговорить со мной. Он стал мне рассказывать о том, как пил на спор палёную водку и выпил почти всю — две бутылки, залпом, как и договаривались, но не смог допить последние сто граммов, из-за того что водка вся полезла наружу. После этого эксперимента над своим организмом Паша провалялся сутки с тяжёлой интоксикацией, так ещё и должен остался. Затем он рассказал мне о том, как, проснувшись с утра в выходной день, решил съесть купленную накануне марку с ЛСД, но стоило ему её съесть, как позвонил начальник с работы и предложил выйти на половину рабочей смены за двойную оплату — у них в теплосети произошла какая-то внештатная ситуация, и срочно нужны были работники. Паша, конечно же, согласился, как он мог отказаться? В итоге, пока ещё двое сотрудников теплосети занимались ремонтом водопроводных труб на участке, Паша ползал по земле и собирал неких жуков, которые, как он тогда считал, были и не жуками вовсе, а замаскированными под насекомых роботами, выполняющими определённые задания. Он хотел их допросить и выведать у них, на кого они работают. Как нетрудно догадаться, Пашу в тот день уволили из теплосети, и ему пришлось устраиваться фасовщиком на склад, где он отбил себе все пальцы поддонами. Как именно он отбил себе ими пальцы, я не стал уточнять.

Когда на полу, сбоку от стола, собралось порядка десяти пустых пивных бутылок, Вадимом было принято решение о раскурке ещё одного косяка. Паша поддержал эту идею бурными криками, а Коля заныл, что, мол, нам-то есть чем догнаться, а он траву не курит, а пива ему мало, поэтому нужна водка. Вадим и Паша идти за водкой отказались, и Коля принялся подбивать меня, однако мне тоже не хотелось тащиться до магазина, тем более с этим придурком, я даже пьяный и обкуренный не знал, о чём мне с ним говорить, как поддержать разговор во время пути туда и обратно. Мне вспомнился философ Витгенштейн, который много времени посвятил изучению языка и его влиянию на человеческое мышление. Как ни странно, австрийский философ считал, что люди зачастую используют речь не для того, чтобы поделиться какой-то важной информацией, а по другим причинам: например, чтобы убрать чувство неловкости, которое возникает, когда два знакомых человека молча идут рядом, или чтобы привлечь к себе внимание. Хотел бы я узнать мнение Витгенштейна о том, как вести диалог с людьми типа Коли. Потому что мне в голову в таких ситуациях ничего кроме мычания и мата не приходит. Так что я отказался идти с ним за водкой. Коля заканючил и достал из глубин холодильника наполовину опустошённую бутылку какого-то дешевого портвейна.

— Если ты эту бадягу сейчас выпьешь, тебе точно крышу снесёт, — покачал головой Вадим, забивая при этом новый косяк.

— Так вы же мне не оставляете выбора, уроды! — беззлобно бросил в ответ Коля, пробуя с горла портвейн. — На этикетке написано, что по португальскому рецепту сделан! По технологии, что принята в долине Дору…

— Бормотуху ты пьёшь, из долины Дура! — захохотал Паша, Вадим тоже захихикал.

— Пошли к чёрту! — Коля саданул ещё пару больших глотков. — Это я на работе забрал у мужичка одного, он во время рабочей смены бутылочку эту распивал, сука. Под станком её держал. Ну я и забрал в этих… в назидательных целях!

— Я бы на месте этого мужика через пару дней ещё одну открытую бутылку под станком оставил, ты бы, дурачок, взял её, а там в алкоголь яд подмешанный! Ну, или слабительное, во смеху-то было бы! Наказал бы тебя, воришку, — сказал Паша, смеясь.

— Ты — щенок! — крикнул Коля, но тут же сделал большой глоток и успокоился. А потом и вовсе запел песню «Бомж» Юрия Хоя. Да уж, вечер начинал играть сюрреалистическими красками.

Мы раскурили косяк, и глаза у Вадима стали узкими, как бойницы. У Паши — наоборот, расширились, вылезли вперёд и начали расползаться по его землянистому лицу.

— Я бычок подниму, горький дым затяну, покурю и полезу домой, — надрывался Коля, — не жалейте меня, я прекрасно живу, только кушать охота порой!

— Ну ты и панк, — покачал головой Вадим, выдыхая из лёгких крепкую затяжку травки. Дым пополз по кухне и спугнул сидящего на дверце холодильника таракана — тот резко куда-то ушуршал.

— А вы Янку Дягилеву знаете? — спросил Паша. Он достал свой смартфон и принялся искать какой-то трек, затем включил его, заиграла гитара.

— Да включи Хоя лучше! — захрипел Коля.

— Да ты послушай, послушай, душевная песня! — заспорил с ним Паша.

Тем временем молодой девичий голос начал петь про опасные прогулки по трамвайным рельсам. Я вспомнил, что уже когда-то слышал эту песню. Моя первая школьная любовь была фанаткой группы «Гражданская Оборона» и всего, что было с ней связано, а Янка Дягилева, если мне не изменяет память, была участницей этой группы вместе с Егором Летовым.

Песню Янки было слушать приятней, чем пьяный бубнёж Коли, но тот не дал насладиться треком, схватил Пашу за плечо и забубнил, заканючил:

— Ну включи ты «Сектор Газа», ну или этого… кто пел «Шпану»?

— Александр Дюмин, — подсказал Вадим.

— Да, точно! Найди трек «Шпана» Дюмина, ты, сынок, — просипел Коля и влил в себя ещё немного портвейна.

Паша нашёл эту песню и включил её. Хриплый тюремный голос запел:

«Осыпается листва, наступают холода,

Но весёлая шпана не скучает никогда.

Кровь разгонит самогон, а на погоду нам чихать.

И пойдём по переулкам приключения искать».

— Что за трэш? — скривился Паша ещё сильнее. — У меня батя пьяный такое слушает порой, когда совсем в говно накидается.

— Ты, пиздючок, не понимаешь ни хрена! — Коля начал пританцовывать под раскатистые «а-на-на», лившиеся из динамика.

Я допивал своё пиво, чувствуя, как начинает клонить в сон, и думал о том, сколь различны все люди. Мне никогда не понять Колю в его праздной радости и приверженности «пацанскому», а ему никогда не понять меня. Или вот Паша… Хотя чёрт с ними со всеми! Я отошёл в туалет, а когда вернулся, Коля уже братался с Пашей и звал того летом сплавляться по реке Воронеж на байдарках. Коля рассказывал, что прошлым летом он с группой пробыл три дня на реке, днём они неспешно плыли, а к вечеру останавливались на берегу: пили водку, готовили еду на костре, курили, пели песни.

Я бы хотел сейчас переместиться в летнюю ночь, да чтобы под боком жаркий костёр и палатка, и всё это вдали от города, всё это там, где на небе звёздном виден Млечный Путь. Было бы классно!

Вадим тем временем завладел телефоном Паши и, соответственно, музыкой. Он включил какой-то мрачный рэп, и мы все погрузились в образы тёмных дворов, переулков, драк, неразделённой любви и прочего нудного бреда.

Покурили ещё немного, и я понял, что пора домой. Меня уже порядком развезло от алкоголя и травы, но в голове оставался некий «центр трезвости», в основе которого была таблетка ривела, что я съел час назад. Я бы съел ещё одну таблетку, но с собой у меня ривела не было, и это было ещё одной причиной отправиться домой.

Вдруг зазвонил телефон, конечно же, Пашин. Тот кинул взгляд на экран и раздражённо прикусил нижнюю губу. Звонил отец. Паша сбросил трубку и поставил телефон на беззвучный режим.

Неожиданно очень громко загудел холодильник. Он словно бы обратился к нам с каким-то вопросом. Вадим озадаченно посмотрел на холодильник, одним глотком добил очередную бутылку пива и сказал, что пора бы и честь знать, так как ему нужно было с утра идти на работу. У Коли завтра тоже был рабочий день, однако он не хотел прекращать веселье, его развезло, и стал рассказывать нам о том, какая сука его гражданская жена, что ушла от него месяц назад, и как бы он разбил лицо её нового ухажёра. Всё это было, конечно, интересно, но не настолько, чтобы заставить нас просидеть здесь всю ночь.

Когда мы вывалились на улицу, Паша начал лепить снежки и кидать их в разные стороны, точно радующийся первому снегу ребёнок. Вместе с ночью пришёл и мороз: воздух был шершавым и хмельным, как покрытая щетиной щека отца-алкоголика, что обнимает своё дитя, вернувшись с очередной попойки.

Мы с Вадимом проводили Пашу до дома, так как он жил совсем недалеко от Коли. Однако Паша не торопился заходить внутрь подъезда. Он начал выпрашивать у Вадима немного травки, хотел, чтобы тот отсыпал ему пару щепоток в пустую сигаретную пачку, глаза у него при этом сделались по-собачьи просящими, до тошноты жалобливыми.

— Вадим, ну отсыпь чутка, чтоб лучше спалось! — ныл Паша, заглядывая Вадиму в глаза.

Вадим укрылся от этого взгляда в ночной тени старого вяза и, не став даже ничего Паше объяснять, просто сказал ему:

— Спокойной ночи.

Когда мы уже отходили от подъезда, Паша крикнул что-то неразборчивое, но злое нам вслед, а затем грохнула подъездная дверь.

— Вот урод, уже который раз деньги не скидывает на покур, зато попрошайничает, как бродяга последний, — забурчал Вадим. Я ему поддакнул.

Мы шли по заснеженному ночному двору в обход стадиона. Оранжевые фонари думали о чём-то своём, о чём-то большем, чем эти улицы и дома. Что же было предметом их мыслительной деятельности? А о чём думали деревья? Сейчас мне казалось, что весь город жив, что он дышит, функционирует, словно один большой организм.

На углу сталинской высотки нам повстречалась чёрная собака. Она была очень похожа на пса из фильма «Сталкер» Тарковского. Я вдруг подумал, что все мы находимся в «Зоне». В месте, где много лет назад произошёл некий эксперимент, суть которого до сих пор многим плохо понятна. Да что там говорить, многие люди и не подозревают, что этот эксперимент существовал. А он был. И мы — его плоды. Эксперимент начался в 1917 году, а закончился в 90-ых. Хотя нет, начался-то он, наверное, гораздо раньше, да и сейчас, скорее всего, ещё идёт. Возможно, что этому эксперименту уже миллиарды лет. Кто знает, что привело в движение планеты и звёзды, галактики, чёрные дыры. Все эти гигантские шары материи, занятые бессмысленным движением, висящие в гравитационных коконах. Кто дал им завод для движения? Завод, завод, завод. Жизнь — это цех. Тебя всё плавят и плавят, лепят из тебя что-то. Рук, которые это делают, ты не видишь. Зато хорошо чувствуешь их прикосновения, их воздействие.

Чёрная собака проследила какое-то время за нами своими умными буддистскими глазами, а потом побежала в кусты.

Я дошёл с Вадимом до его дома, мы покурили по сигарете, стоя возле песочницы с обшарпанными низкими стенками-оградками, а затем попрощались, и дальше я уже пошёл один. Я пошёл один и что-то вдруг нашёл в этой тишине и вышине домов, что-то познал, смысл жизни вдруг приобрёл новый объём и раскрылся передо мной гигантским космическим полотном великого художника.

2

Ночью мне приснился странный, навеянный веществами и алкоголем сон. В нём я увидел своих родителей.

Мы работаем на даче: я, мои папа и мама. Убираем граблями опавшую в саду листву. Время года — осень. Солнце висит в небе, как кусок жёлтого сыра. Небо же похоже на пластилиновое. Кругом шуршит пожухлая листва, а в двух ульях, что стоят в саду, тихо жужжат жёлто-чёрные пчёлы. Тела их распухли от мёда и медленно передвигаются в прохладном октябрьском воздухе, проплывают по нему маленькими крейсерами. Я собираю граблями листву в большие кучи, затем мы относим эти кучи за дом, там мы сожжём потом всю эту листву. На моём отце смешная хипстерская панама, он всегда любил панамы, правда вкус у него был своеобразный, из-за чего они смотрелись на нём как-то несуразно. Мама была в своей старой куртке, которую она всегда использовала для работы в саду в такую погоду. Время тянулось медленно, как это всегда происходит в деревне. Ритм жизни здесь не такой быстрый и куда более размеренный, чем в городе, поэтому часов в сутках тут немного больше. Грабли мои опускаются в садовое одеяло, сотканное из травы, стеблей цветов, сорняков и опавших листьев. Грабли напоминают руки скелета, что пытается вылезти из могилы, цепляясь своими скрученными пальцами за податливую земную твердь. Странно, я вроде бы не умирал, но ощущаю себя мертвецом. Когда я делаю перерыв, чтобы покурить сигарету, то замечаю саван из чёрно-синих туч, что движется к нам с востока, отвоёвывая у пластилинового неба синюю пространственную гладь. Я курю, сидя на небольшом брёвнышке. Пчёлы крутятся возле улья, а родители о чём-то увлечённо общаются, вспоминают молодость, собирая фрагменты памяти мыслями, точно листву граблями. Ветви яблонь тихо покачиваются на ветру. Одно яблоко, красное и наливное, падает на землю, словно бомба. Раздаётся приглушённый хлопок, и маленький петардный взрыв подбрасывает листву и комочки земли вверх. Никто, кроме меня, этого не замечает.

Нас всех ограбили, думаю я, нас всех кто-то ограбил, но мы забыли то, что у нас украли. И это самое страшное. Если ты не помнишь то, что у тебя украли, то ты и в суд не сможешь обратиться. Время не такое простое, как думают многие люди. Оно нелинейно. Я делаю глубокий вдох, чтобы уйти глубже в прошлое, проникнуть туда, где ещё не было всех этих проблем, и мне это почти удаётся, но внезапно начавшийся дождь, пролитый из тяжёлых туч, как кровь из распоротого брюха свиньи, отвлекает меня, и пленительный образ детства, который по-прежнему жив в далёком уголке моей вселенной, уходит от меня, ускользает, как бумажный кораблик, попавший в быстрое течение весеннего ручья. Вот чёрт! Дождевые капли вгрызаются в землю, впиваются в неё, точно маленькие бомбочки. Деревья в нашем небольшом саду начинают отекать, неужели они и правда слеплены из пластилина, хотя почему бы и нет? В конце концов, весь наш мир — это одна большая фикция, иллюзия, игра. Я кидаю окурок на мокрую листву, и он шипит, словно змея, которой придавили хвост. Всё стекает, мои родители идут в дом и зовут меня за собой. Мы заходим на веранду, что пристроена к дому, разуваемся. Я оборачиваюсь, чтобы закрыть дверь. Вижу, что небо уже всё в тучах, словно в коконе. Сверкает молния, и в её синем свете я вижу огромного пса, что сидит возле крыльца. Я замираю в ступоре. Что за чёрт? Пёс чёрный и такой большой, что я не понимаю, как раньше его не заметил. Я смотрю на пса, а пёс на меня, и я всё понимаю, но слишком поздно. Пёс делает огромный прыжок вперёд, я толкаю дверь, но он успевает влететь в неё с обратной стороны прежде, чем я закрыл её на засов. Собака поднимается на задние лапы, и её морда оказывается на одном уровне с моей головой. Морда большая, лохматая и оскаленная. Шерсть закручена, словно лопасти пропеллера. Она не лает. Я держу дверь, но собака давит с невероятной силой. Я слышу, как в ужасе кричит мать, а затем отец подскакивает ко мне, наваливается на дверь плечом. Мы почти что закрываем дверь, но пёс такой сильный, что не даёт нам этого сделать.

— Держи дверь, папа, — кричу я и бегу на кухню.

Два ножа. Я нахожу их быстро, словно в ладонях у меня магниты. Бегу обратно через коридор. Родителей моих на веранде нет, как и чёрного пса. На веранде очень холодно, а возле раскрытой двери и чуть поодаль, у кровати, лежат две кучи праха, похожие на кучи листвы, что мы собирали граблями в саду. И тут я всё вспоминаю. Я вспоминаю, что родители мои мертвы, а сам я сплю. Я пытаюсь отмотать время назад, я не хочу просыпаться в этой квартире, я хочу уйти туда, где всё было не так уж и плохо. Уйти, уйти. Были бы ещё ноги, чтобы ходить. Да вот только ноги мои куда-то исчезли. Исчез и я сам, а потом вновь появился. Но был ли смысл в этом появлении или хотя бы замысел?

Мир собирается обратно. Кто-то включил перемотку. Капли дождя движутся реверсивно вверх, а сигарета собирается, спрессовывается, и вот никто и не курит уже. Грабли цепляют листву стальными пальцами и волочат её по земле.

— Ты знаешь меня? — спрашивает у меня кто-то из-за спины.

— А? — я поворачиваюсь и вижу склонённого к земле, горбатого, но высокого старика. Он одет в плащ. Одна рука у него обычная, а вторая очень длинная, непропорциональная, деформированная. В этой руке-коряге у него трость. Он вытягивает трость в мою сторону и повторяет свой вопрос.

— Ты знаешь меня?

— Кажется, что нет. — Я всматриваюсь в лицо старика. Оно выглядит высеченным из камня. Все черты его лица очень резкие и острые, а лоб высокий, растянутый, как полотно.

— Может, мы всё-таки когда-то были знакомы, как думаешь? — когда он говорит, то его губы широко раскрываются, словно створки раковины. Зубы серые и большие.

— Не припоминаю, — я вставляю в зубы сигарету и закуриваю. Скрученный в бумагу табак разгорается неохотно, как будто он отсырел. Я поворачиваюсь к родителям, чтобы спросить у них, знают ли они этого мужчину, но сзади никого нет.

— Ты что-то потерял? — спрашивает старик.

— Мои папа и мама, — растерянно отвечаю ему я, — они ведь были здесь. Были здесь буквально минуту назад.

— Я так не думаю.

— Что? — я удивлённо смотрю на этого незваного гостя.

— Я не видел их, пока шёл сюда.

— А кто ты, собственно, такой? — меня начинает раздражать этот противный старик, который к тому же проник на чужую частную территорию. — Ты наш сосед?

— Нет, — он вдруг тихо смеётся или, скорее, каркает, — я не ваш сосед.

— А кто ты?

— Ты можешь пострадать, — произносит он тихо и начинает приближаться ко мне. Его ноги, обутые в изношенные ботинки, едва слышно шуршат по траве.

— Чего это вдруг?

Старик садится передо мной на траву и откладывает в сторону трость, затем он достаёт из кармана плаща сигарету и закуривает. Я замечаю на его деформированной руке розовые наросты, похожие на кораллы.

— Они ищут тебя, — отвечает старик, — а ты ищешь их, хоть сам пока и не понимаешь этого. Когда вы встретитесь, произойдёт непоправимое.

— Встречусь с кем?

— С господами, — старик ехидно ухмыляется и выпускает из своего серого рта струю голубого дыма. Дым загадочно клубится в прохладном воздухе. Его завитки похожи то на серпы, то на кровавые косы.

— С какими ещё господами?

— С теми, — он указывает пальцем нормальной руки себе под ноги, — которые живут под землёй.

— Ты сумасшедший, — я качаю головой, — покинь наш сад.

— Этого сада нет.

— Что? — мне вдруг делается очень тревожно. По позвоночнику пробегают ледяные жуки.

— Этого сада нет, а Подземный Город есть. Его обитатели ищут тебя.

— Зачем они меня ищут?

— Потому что теперь всё иначе. Теперь всё иначе, — он смотрит куда-то в сторону, куда-то за меня.

— Что иначе?

— В наш мир проникло зло. Оно и раньше тут было, но действовало исключительно через людей. Теперь зло ползёт сюда напрямик. Понимаешь?

— Уйди отсюда.

Старик поднимается, оставляя на траве окурок своей папиросы.

— Если ты увидишь человека с огромным глазом, что одет в костюм-тройку, не разговаривай с ним. Он несёт угрозу.

— О ком ты говоришь?

— Он ищет тебя.

Я качаю головой и ничего не отвечаю.

— Они могут менять людей. Могут вставлять в них всякие устройства, приборы, антенны. Я могу показать тебе это. — Старик оттягивает полу плаща в сторону, и я вижу, что его оголённый торс окутан лианами проводов, а из груди выпирает иссиня-чёрная металлическая панель.

— Что… что за чёрт? — у меня кружится голова, и я падаю на траву. Она очень спокойная, эта трава. Запахи исчезают. Старик тыкает в меня тростью и говорит:

— Остерегайся их, приятель, они могут изменить тебя. Они могут вставить в тебя материал.

Старик уходит, а небо закручивается в воронку.

— Я предупредил тебя, — слышу я его голос. Шаги удаляются. Снова начинается дождь. Мимо меня пробегает большая чёрная собака. Я слышу свой собственный голос откуда-то со стороны дома. Солнце исчезает за тучей, а жизнь исчезает за смертью. Сон сменяется явью, но явь снова сменяется сном. А была ли явь чем-то отдельным или это просто ещё один эпизод из общего фильма?

Пробуждение было нервным и резким, словно меня кто-то выплюнул из мира сна обратно в реальность. Хотя что ещё было реальностью — вопрос неоднозначный. На улице ещё была ночь, время на часах — пять утра. Сердце билось быстро, словно бы я только что отплясывал под техно. Я распахнул шторы и выглянул в окно. Наступила зима, и светало теперь поздно. Двор под моим окном был пуст, покоился во сне. Темнота накрыла его чёрным саваном, как мать накрывает умершее дитя. Стало немного тревожно.

Я пошёл на кухню и заварил себе кофе. Время в пять часов утра, вне зависимости от времени года, всегда одинаково странное. Оно будто бы замедленное, вялое и холодное. Кофе не сильно согревает. Через приоткрытую форточку сквозит, и я принимаю волевое решение закрыть её.

Перекусив бутербродами, я иду к себе в комнату, сажусь за стол, включаю компьютер, захожу в социальные сети и какое-то время растворяюсь в потоке новостей, чьих-то фотографий и смеющихся смайликов.

После вчерашнего меня немного подташнивает, а голова напоминает ведро, в которое кто-то кидает камни. Или не камни. Я вспомнил, как в детстве копал с родственниками картошку на бабушкином огороде. Лопатой орудовал, как правило, мой отец, а мне же было нужно класть картофельные клубни в ведро. Кидать их было нельзя, необходимо было именно класть: аккуратно и спокойно. Это воспоминание всколыхнуло во мне кошмарный сон. Я поёжился, мой стул со спинкой показался мне вдруг ужасно неудобным. За окном было ещё темно и мрак, как будто бы прилип прямо к оконному стеклу. Он был размазан по нему, как масло по куску хлеба.

Я съел таблетку и задумался о чём-то, глядя в монитор. Через какое-то время взгляд мой съехал куда-то вниз, в темноту.

Перед тем как я заснул за своим столом, у меня случилось небольшое видение, хотя, быть может, это уже был сон. Началось всё с того, что я ощутил чьё-то присутствие, кто-то был за моей спиной. Обернуться я уже не мог, тело моё отключилось, стало парализованным. Перед тем как закрылись глаза мои, я увидел руку в белом халате, что вылезла откуда-то из-за моего плеча. В руке было сжато бритвенное лезвие. И оно было испачкано кровью. Попытка закричать не увенчалась успехом. Лезвие приблизилось к моей шее, стало неотвратимым.

3

Кто-то просыпается, а кто-то засыпает. Такова жизнь: сказка без начала и конца. Кольцевидная и длинная. Стрела, чей наконечник входит в своё же перо. Лежу и смотрю на мир. Но кто лежит и смотрит на мир? Мой мир сейчас — это кафельная стенка, похожая на черепаший панцирь. А ещё вода, ёмкость из нержавеющей стали и один метр восемьдесят два сантиметра худого тела. По ванне плавает лезвие. Оно имеет холодную и острую форму. Прямоугольное. Остроконечное. Лезвие. Я лежу и смотрю на него, выглядываю из мыльной жидкости, точно крокодил из грязной воды бразильской речки. Два глаза вытянулись, как перископ. Лезвие похоже на катер. На быстрый катер. Я ныряю под воду, задерживая дыхание в лёгких, а когда снова всплываю на поверхность — лезвия на волнах водной глади уже нет. Куда же оно делось? Тоже нырнуло? Хочется раствориться, растаять. Пусть мои молекулы рассыпятся на триллионы свободных единиц, ощутят свободу и полетят в тех направлениях, в которых сами захотят. Моё тело — темница, замок для колоссального количества клеток, всяких бактерий. Они все ждут моей смерти, потому что тогда начнётся процесс разложения и они все освободятся. Но освобожусь ли я? Буду ли я? Останется ли в мире хоть одно Я через пару тысячелетий? Конечны ли эти Я, и является ли каждое Я уникальным, или все они просто разные грани и выступы одного и того же субъекта? Как всё это понять, как всё это осмыслить простому человеку?

Я снова ныряю под воду, ухожу на глубину. Морские кораллы и рифы встречают меня тихим многовековым шёпотом. Это эхо эволюции, голос природы. Водоросли опутывают меня, сплетаясь с моими волосами, организуя причудливую структуру, симбиоз. Косяк рыб проплывает мимо. В глазах рыб я вижу мудрость, которая выражается в отсутствии мыслей. Мысль есть ложь, мысль есть предательство природы. Мудрость не в мыслях. Мудрость вне мыслей. Невозможно выразить словами ни одной жизненной истины, ибо слова не способны на конкретику. Они могут лишь обволакивать, обтекать, сверкать, сиять, кричать, хрипеть, но они не могут объяснить, не могут предоставить факт во всей его полноте и ясности. Краткость — сестра таланта. Молчание — признак мудрости. Надо быть лаконичным, собранным. Направляй свой поток в одно русло и ползи туда. Будь рыбой, черепахой, электрическим скатом.

Медуза жалит меня в руку. Больно жалит. Несколько струек крови, красных тонких ресничек, высвобождаются из моего тела, расцветая красивым красным букетом неземного цветка.

— Не бери на душу грех, — говорит мне кто-то. Голос преломляется, проходя через толщу воды, увязая в её материи, её плотном теле.

Я отталкиваюсь ногами от холодного жёсткого дна и поднимаюсь наверх. В ванной нет никого. Только я. Кто же говорил? Мочалка, пена для бритья, мыльный кирпич? Кто обращался ко мне только что, когда я плавал по бескрайнему морю? Смотрю на вытяжку. Со мной мог кто-то говорить и через неё, верно? Я замечаю кровь: она бежит по моей руке, течёт, капает, падает. Чёрт! Я порезал себе руку. Не сильно, но порезал. Вылезаю из ванны, роняя красные капли на кафель. Достаю из настенного шкафчика аптечный набор. Вооружаюсь перекисью, пластырем и бинтом. Обрабатываю шипящую рану, затем клею на неё пластырь и пытаюсь наложить себе повязку. Одной рукой этого не сделать. Приходится помогать зубами. Время плетёт вокруг меня какие-то верёвки. Тело липнет к полу и стенам. Давай, выбирайся из ванны уже. Надо пойти подстричься: зарос, как дикий лев. Что, интересно, снится бездомным собакам и кошкам? Тем, что ночуют под лавками во дворах и на городских свалках. Может быть, высокие заснеженные горы? Или алмазные реки?

Иду в свою комнату, в своё пространство. Кровь чуть сочится из-под пластыря, но порез несильный. Точнее, два пореза. И когда я успел? Вряд ли я умру от такой раны, а если и умру — то туда мне и дорога. Сажусь возле стола, привалившись плечом к письменным ящикам, беру со стола пачку сигарет, достаю одну, закуриваю, закрываю глаза. Слышу звонок телефона, беру трубку: алло, алло, алло!

— Привет, Антон! Как твои дела? — голос знакомый, но какой-то странный.

— Это ты, Андрей?

— Да. А ты не узнал меня?

— Узнал.

— Не хочешь пройтись?

— Не знаю. Может быть.

— Что-то случилось?

— Я кое-что понял об этой жизни.

— Правда? И что ты понял?

— Я понял, что основой нашей жизни являются пространство и время, потому что человек, пока он жив, всегда находится в какой-то точке пространства и в каком-то временном отрезке. А вот после смерти человек выходит за эти пределы, потому что его уже нет нигде в пространстве и нигде нет во времени. Представь, каково это: уйти туда, где нет привычной нам метрики вселенной!

— Ты опять под кайфом? — голос чуть насмешливый, и меня это злит.

— А при чём тут это?

— Просто я тоже покурил бы сейчас.

— Да что ты.

— Слушай, я отпахал двое суток на работе, так что мне сейчас не до «метрики вселенной», если честно. Я сейчас на остановке, с работы приехал только что, давай я подойду к тебе, и мы всё обсудим. Мне тоже есть что рассказать тебе.

— Ладно. Через сколько ты будешь?

— Через десять минут.

Я положил телефон. Принялся курить. Дым был каким-то едким, постоянно попадал в глаза, из-за чего те начинали слезиться. Я раздавил окурок об край столешницы, вскочил на ноги, злой и на себя, и на весь мир, а затем снова сел, снова достал сигарету из пачки и снова закурил. Мысли в голове путались, и я не мог понять, сколько же времени я провёл в ванной. Из-за таблеток голова моя работала совершенно не так, как надо, поэтому я не мог выстроить события сегодняшнего дня в правильной хронологической последовательности. Мне казалось, что я ужинал с утра, а завтракал вечером. Казалось, что я смотрел по телевизору какие-то глупые ток-шоу и периодически принимался общаться с их участниками, вступал в горячие споры с ведущими и с сидящими в студии экспертами. Самое удивительное заключалось в том, что они отвечали мне. Поворачивали свои головы в мою сторону и, глядя на меня через экран, говорили со мной, очень часто ругались и кричали. Хотя на самом деле, может быть, всего этого и не было вовсе. Может быть, это всё мне лишь приснилось. Совершенно точно я помнил лишь одно: а именно то, как проснулся в пять утра после кошмарного сна. А всё то, что происходило дальше, было невероятно размыто, точно те события были покрыты толщей мутной воды.

Я встаю на ноги, пытаюсь собраться, однако никак не могу понять, что же мне надеть, из-за чего содержимое шкафа постепенно вырастает у моих ног разноцветной тряпичной кучкой. Мне хочется начать бить кулаками стены или же разбить об стену свою собственную тупую голову. Наконец-таки я сумел надеть какие-то джинсы, какую-то футболку и какую-то кофту, даже про носки не забыл, и они оказались, на удивление, одного цвета. Затем я накинул зимнюю куртку, от которой сильно воняло дымом.

Перед выходом я беру со стола два пакетика с наркотиками: в одном лежат таблетки, а в другом гашиш. Я прячу их, но, как мне кажется, не слишком надёжно. Выхожу из квартиры, меня встречают хмурые подъездные стены, на полу банки пива и сигаретные окурки. Объявление на первом этаже, возле почтовых ящиков: «В подъезде не ссать — наведу порчу на мочу», снизу подпись: «Подъездный барабашка».

Вышел на улицу, а там вечер раскинул свои чары, как рыболов, раскинувший сети. Деревья во дворе чуть поскрипывают от ветра, наполняя воздух таинственной атмосферой предчувствия. Кажется, что ещё немного и с неба снизойдёт к людям некто великий, чьё собранное из снега лицо будет украшено доброй улыбкой, а глаза полны понимания. Андрей ждёт меня на лавке, окружённый турниками, детской горкой и песочницей. Он высокий, поэтому смотрится на этой низенькой лавке как-то неуместно. В руке у него бутылка пива. Когда я подхожу к нему, его покрытые щетиной щёки раздвигаются в улыбке.

— Как жизнь, бродяга? — спрашивает он у меня с усмешкой.

— Бывало и лучше. А чего это я бродяга?

— Да просто. — Он пожимает плечами.

Мы начинаем идти куда глаза глядят. Неспешно бредём по стареньким дворикам, мимо спящих машин и высоких, но словно бы каких-то больных домов. Я рассказываю Андрею о том, как провёл вчерашний вечер с Вадимом и двумя фриками, рассказываю про отца Паши, что поймал белку и параноил из-за того, что нас якобы ищет полиция. Затем я поведал Андрею о сущности смерти. Я, кажется, нашёл ключ к пониманию самого её механизма. Андрея, правда, метафизика смерти не слишком заботила. Он сказал, что очень устал от проблем на работе, так что размышлять о чём-то настолько далёком, как смерть, ему совершенно не хочется. Я считаю, что он просто не понимал, что смерть не является чем-то далёким, как раз таки наоборот, смерть — это самое близкое из того, что у нас есть, так как наступить она может абсолютно в любой момент. Но я не стал с ним спорить.

Андрей жалуется мне на своего начальника, а затем переходит к политике, рассказывает мне что-то о политике, об эмигрантах, которые заполонили Германию и Францию, как стая диких зверей. Мне внезапно становится очень неуютно и тоскливо, я смотрю на свою руку, из-под рукава зимней куртки следы, оставленные бритвой, конечно же, не видны, но мне почему-то кажется, что красные линии, эти красные стрелы, вот-вот проступят через ткань одежды и все узнают о том, чем я занимался дома. Мы идём, а дома вокруг нас тянутся рядами раскиданных кирпичей, наш город — неоконченная стройка, заброшенная и забытая, как детские игрушки в песочнице. Я вспоминаю, что Андрей собирался мне что-то рассказать, и спрашиваю у него об этом.

— А, да, я тут встретил кое-кого на днях, — он многозначительно почёсывает свою небритую щёку. Шорк-шорк.

— Кого же ты встретил? — снег под ногами хруст-хруст.

— Я встретил Лёшу. Помнишь его?

— Конечно, если ты про Лёху Аксёнова.

— Про него самого, — далёкий звон домофона. Блум-блум.

— Ну и что с ним? Я его около года уже не видел.

— Вот и я его давно не видел. А недавно встретил. Шёл с остановки домой после работы и встретил. Он стоял возле «Магнита» со своим этим приятелем — Никитой.

— Никита — это тот, который в общаге живёт?

— Ага. Тот самый.

— И чего они делали?

— Стояли и водку пили с горла. Они оба в невменяемом состоянии находились. У Лёхи ещё покрывало какое-то в руках было. Точнее, на одной руке, он обмотал себе руку покрывалом.

— Зачем это?

— А я почём знаю! — Шорох шин проезжающей мимо машины. Передние фары моргнули. — Он и трезвый не вполне адекватный, ты же и сам это знаешь. Не просто же так он учился в специальном интернате для детей, у которых есть нарушения психики.

— Это верно.

— Ну вот! Короче, он пьяный в сопли был. Увидел меня — обрадовался, как будто ребёнок Деду Морозу. Начал лезть обниматься и всё такое. Стал говорить, что я его старый друг. А ещё он сказал мне, что хочет кое-что рассказать, но тет-а-тет, понял?

— Ага.

— Никита был ещё более пьяный, чем Лёша. Мы его быстренько до дома проводили, а потом пошли эту самую водку допивать. Я, конечно, пить вообще не хотел, но подумал, что если Лёша один эту бутыль допьёт — то точно на проблемы нарвётся. Пришлось выручать.

— Это правильно.

— Я купил сока в магазине на запивку, и мы во дворике засели на лавке. Там он мне всё и рассказал.

— Что рассказал-то? — Идём по тротуару вдоль дороги. Машины ездят, гудят, но редко, ибо поздний вечер уже. А так, временами, дорога пустая. Застывшая конвейерная лента. Дорога похожа на школьную линейку.

— Он рассказал мне, что начал кое-каким бизнесом заниматься.

— Бизнесом?

— Ага, — Андрей смотрит на меня, хитро щуря глаза, — он начал наркотиками торговать.

— Чего?

— Того. Мы же с ним перестали общаться постепенно, с Викой он тоже расстался. Она хоть и глупая была, но добрая и ему помогала. А так остался он один, считай. Запил. А тут эти придурки и подвернулись ему. Никита и Соловей. Два долбаных барыги. Они солью торгуют. Ублюдки конченые. — Андрей зло плюёт себе под ноги на посыпанный песком тротуарный снег. Вечерний город вдруг приобретает траурный окрас. Где-то далеко звенит сирена скорой помощи. Кто б нам помог.

— А работа его? Он же работал кассиром.

— Ага, работал. Этот придурок уж не знаю как, но умудрился за день разбить сразу две бутылки дорогого коньяка на кассе.

— Шутишь, что ли?

— Нет, не шучу. Разбил две бутылки, выплатил штраф в две трети зарплаты и… уволился.

— То есть официально он сейчас нигде не работает?

— Нет. Он зарабатывает тем, что помогает этим ушлёпкам барыжить.

— Хреново это всё, — я растерянно почёсываю бровь. Шорк-шорк.

— Да, хреново. Он мне ещё пьяный плакаться начал, что все от него отвернулись, что он отброс общества, что он нашёл больше счастья в наркотиках и алкоголе, чем дома или на работе, и прочий бред… Поэтому я думаю, что мы с тобой должны встретиться с ним и поговорить. Ведь мы же были приятелями с ним когда-то. Мы же в одном дворе росли, я его помню лет с пяти, так же, как и тебя!

— Это верно, но… Что мы ему скажем?

— Попробуем объяснить, что он не ту дорогу выбрал, но время с неё свернуть ещё есть. Лёшу можно переубедить. Эти ублюдки его склонили к продаже, потому что он доверчивый, как ребёнок, блин. К тому же доверчив он почему-то по отношению к тем, кто ему зло делает. Не знаю, как это работает, но мы в любом случае должны попытаться ему помочь. Иначе он сядет в тюрьму. А в тюрьме он не вывезет. Его загнобят там эти урки, эти ублюдки! — Андрей уже начинает закипать и кричать.

Мы дошли до заброшенной стройки, ограждённой высоким синим забором. Тут был тихий дворик, раньше мы здесь часто собирались и пили пиво. Андрей присел на покосившуюся, точно старик, лавку и допил залпом остатки пива.

— Лёха сказал мне, — продолжил он, — что он не раб и не крепостной, чтобы работать за копейки на государство, поэтому теперь он будет заниматься бизнесом.

— Интересный бизнес, — хмыкнул я, присаживаясь рядом с Андреем, и незаметно для него быстро ощупал рукав кофты, проверяя, не намок ли он от крови. Кажется, что нет. Видимо, порезы были совсем не глубокие и пластырь помог. Даже странно как-то, может, я и не порезал себе руку, а лишь вообразил это?

— Ага. Это они ему в голову эту чушь вдолбили. Раньше у него таких мыслей и близко не было. Он и наркотики-то не употреблял. Разве что травку мог покурить иногда, но это же так, да?

Мимо нас пробежала кошка. И было в ней что-то странное, что-то мистическое. На мгновение она застыла возле чахлой берёзки, смерила нас презрительным взглядом и просочилась через низкую оградку в заснеженную клумбу. Я закурил сигарету. Меня крутило. Всё казалось чересчур выпуклым и объёмным: статуи деревьев, фигуры домов, клетки детских лесенок и водосток жёлтой горки. И почему все дворы в этом районе похожи один на другой как две капли воды? Рука ныла, а в голове снова начинали копошиться змеи, я чувствовал, как под ногами разворачивается бездна, поэтому поджал ноги к лавке и чуть было не рассмеялся от того, насколько я жалкий. А ещё эта история с Лёхой. Какое мне вообще до него дело? И какое до него дело Андрею?

— У тебя гашиш с собой? — спросил Андрей, перед этим воровато оглядевшись по сторонам. Как только он начал оглядываться, я понял, что именно это он и спросит.

— Да.

— Покурим?

— Угу.

Я достал из кармана кофты маленькую трубку и кусочек тёмно-зелёного камня. Андрей принялся быстро и жадно раскуривать, поглядывая при этом по сторонам, словно школьник, что курит тайком сигарету. Когда он закашлял, я взял у него трубку и докурил травяной, чуть землянистый на вкус дым, а затем спрятал трубку.

— После работы самое то, — просипел Андрей, прочищая горло.

— Ты вроде бросить хотел с концами всё, — говорю я как бы невзначай.