Бесплатный фрагмент - Красные нити Санта-Лусии

Глава 1. «Аэропорт в пустоте»

Московский снег за окном Аэрофлота казался мне последним кусочком нормальной жизни. Я прижала ладонь к холодному стеклу, будто пытаясь удержать его от исчезновения. За спиной мама суетливо перекладывала документы в папку с надписью «Театр Санта-Лусия: Реставрация». Её руки дрожали — я видела это в отражении иллюминатора. Она говорила, что это «уникальный шанс», «возможность возродить шедевр архитектуры XIX века». Я же думала только о том, как объясню Маше, что наш последний год школы теперь разделит не только расписание, но и 4500 километров.

— Леночка, не смотри так мрачно, — мама поправила очки, которые всегда сползали на кончик носа, когда она волновалась. — Это же Испания! Солнце, море, культура! Ты сама же мечтала изучать архитектуру.

Я кивнула, не отрываясь от окна. Мечтала. В двенадцать лет. Тогда Испания ассоциировалась с плакатами из National Geographic: белоснежные домики, синие купола, улыбающиеся люди в ярких платьях. Теперь же перед глазами мелькали строки из скайп-переписки с Машей:

«Ты серьёзно бросишь всё? Тут без тебя скучать будут даже Вовка с его новой гитарой».

«Кто будет снимать тиктоки про школьные дни?»

Я ответила смайликом с плачущими глазами. Смайлик не передал того, как на самом деле сжималось сердце.

— Ты ведь понимаешь, — мама положила руку поверх моей, — без этого контракта нам пришлось бы продать квартиру после развода. Твой отец… — Она осеклась. Мы обе знали: «твой отец» означало «тот человек, который ушёл к другой женщине, оставив нас с кредитами». Мама сжала мои пальцы сильнее. — Ты талантлива, Лена. Твои эскизы театров… Они дышат. Здесь ты сможешь учиться у лучших реставраторов.

Я отвела взгляд. Её вера в меня всегда пугала больше, чем разочарование. Что, если я не оправдаю надежд? Что, если в Санта-Лусии меня ждёт не «возрождение шедевра», а серая рутина и одиночество?

Аэропорт Малаги взорвался красками. Яркие вывески «¡Bienvenidos!», запах крепкого кофе и жареных миндальных орехов, гул голосов на испанском — всё слилось в один гипнотический вихрь. Я схватилась за ручку чемодана так, будто он был моим единственным якорем в этом хаосе.

— ¡Taxi! ¡Taxi! — закричала мама, размахивая рукой перед стеклянной дверью. Чёрная «Тойота» плавно подкатила к тротуару. Водитель, пожилой мужчина с седыми усами и футболкой «Real Madrid», выскочил, чтобы помочь с багажом.

— Санта-Лусия, ¿sí? — он кивнул на наш адрес, написанный мамой на листке. — Далеко. Двадцать минут. Город спит, пока Малага гуляет.

Мама улыбнулась, но я заметила, как её брови сошлись: «спит» звучало как дурное предзнаменование для проекта, который должен был вернуть городу былую славу.

Машина покатила вдоль побережья. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая море в оттенки розового и золотого. Я смотрела в окно, пытаясь запомнить каждую деталь: пальмы вдоль дороги, старушек, сидящих на скамейках у балконов в цветах герани, звон колоколов с церковной башни вдалеке. Но сердце колотилось от одного вопроса: как жить здесь, не зная языка?

— Ты в порядке? — мама положила ладонь мне на колено.

— Да. Просто… думаю, где тут магазин с нормальным хлебом. — Я попыталась шутить, но голос дрогнул.

Она вздохнула:

— Мы найдём всё. Всё.

Но я уже видела, как её взгляд скользнул по телефону — сообщение от заказчика: «Прибытие задерживается. Документы ещё не подписаны».

Санта-Лусия встретила нас прохладой. Казалось, даже пальмы здесь росли медленнее, а воздух пах не солью, а пылью и чем-то древним, забытым. Наша временная квартира находилась на втором этаже здания с облупившейся жёлтой штукатуркой. По пути наверх мама трижды споткнулась на скрипучих ступенях.

— ¡Hola! — раздался голос из соседней двери. На пороге стояла пожилая женщина в чёрном платье и белом фартуке. Её лицо морщинистое, но глаза сияли теплом. — ¿Necesitan ayuda?

Мама заторопилась объяснять по-английски, что мы новые соседи, но я заметила, как старушка улыбнулась, услышав моё русское имя.

— Лена! — она выговорила его с лёгким акцентом, будто пела. — У меня внучка такое же имя носит. В Мадриде учится. — Она взяла мой чемодан и легко потащила его вверх по лестнице. — Зовут меня Соледад. Если нужен сахар, вино или совет — стучите. Особенно совет. В Санта-Лусии без него ни шагу.

Квартира оказалась больше, чем я ожидала: большая гостиная с французскими окнами, выходящими на узкую улочку, кухня с плитой 1970-х годов и две спальни. Но в воздухе висел запах сырости, а на стенах пятнами проступала плесень.

— Это… временно, — мама развела руками, будто извиняясь перед невидимым критиком. — Завтра начнём ремонт.

Я кивнула, разматывая шарф. Временно. Как много раз я это слышала за последние два года.

Ужинать мы отправились в кафе напротив театра — того самого, что мама должна была восстановить. Здание потемнело от времени, колонны у входа облезли, но под грязью угадывались изящные узоры. Над аркой вилась выцветшая надпись: «Teatro del Sol».

— Смотри! — мама указала на фреску над дверью. — Это «Падение Икара». Видишь, как художник передал падение? Кажется, будто крылья ещё держат воздух…

Я кивнула, но мысли были заняты другим: за углом театра, прислонившись к стене, стоял парень. Ему было около двадцати, в чёрных джинсах и потрёпанной футболке с надписью «Gaudí is not dead». В руках он держал блокнот, быстро водя карандашом по странице. Волосы цвета тёмного шоколада падали на лоб, закрывая чуть прищуренные глаза.

— Алехандро, — пробормотала Соледад, подавая нам меню. — Не обращайте внимания. Он тут каждый вечер рисует. Отец хочет, чтобы в строительной фирме работал, а он… — она махнула рукой, — предпочитает мечтать.

Мама улыбнулась:

— Искусство важнее прибыли.

— ¡Ay! — Соледад рассмеялась. — Скажите это señor Мендесу, когда он вам зарплату задержит!

Я отвлеклась от парня, когда Соледад поставила передо мной тарелку с паэльей. Но через минуту снова посмотрела на улицу. Алехандро поднял голову и случайно поймал мой взгляд. На мгновение мир замер. Его глаза — тёплые, карие, с золотистыми крапинками — заставили сердце подпрыгнуть. Но тут же он отвёл взгляд, резко закрыл блокнот и зашагал прочь.

«Грубиян», — подумала я, откусывая кусок сочной курицы. Но пальцы сами потянулись к альбому в рюкзаке. Может, он тоже рисует театры?

На следующее утро мама уехала на встречу с городскими властями, а я осталась разбирать вещи. К полудню квартира обрела видимость порядка, но тоска по Москве сжимала горло. Я достала телефон — десять пропущенных сообщений от Маши. Последнее гласило:

«Ты жива? Присылай фото испанских мачо!»

Я улыбнулась и набрала ответ:

«Пока тут только старушки и один грустный артист.»

В ответ пришёл смайлик с сердечками.

Нужно было выйти. Воздух в квартире стал душным. Я схватила блокнот и карандаш (привычка с детства — рисовать, когда тревожно) и направилась к Театру Солнца.

Под его аркой было прохладно. Я уселась на ступеньку и начала набрасывать фасад, стараясь передать игру света на треснувшей штукатурке. Через час рука устала, но душа успокоилась. Я не заметила, как кто-то остановился рядом, пока тень не упала на бумагу.

— Неплохо. Но Икар не падает — он парит, — раздался низкий голос с лёгким акцентом.

Я вздрогнула. Передо мной стоял Алехандро. Его блокнот висел на ремне через плечо, а в руке он держал два стакана с кофе. Один протянул мне.

— Cortado. Без сахара, если не ошибаюсь.

— Откуда вы…?

— Ты пришла с улицы, где ветер. Сахар бы развеялся по листу, оставив белые пятна. — Он кивнул на мой альбом. — Можно?

Я кивнула. Он присел рядом, листая страницы. Его пальцы были длинными, с тонкими шрамами от карандашей.

— Ты видишь не камни, а истории. — Он остановился на рисунке театра: я добавила в углу маленькую фигурку — девочку на колонне, машущую рукой. — Почему она там?

— Это Тея, — ответила я, сама не зная откуда взялось имя. — Она живёт между мирами. Видит всё, но никто не видит её.

Он посмотрел на меня пристально:

— Ты тоже чувствуешь себя Теей?

Щёки вспыхнули. Я отвела взгляд:

— Я просто рисую.

— А я — нет. — Алехандро вернул альбом и сделал глоток кофе. — Меня зовут Алехандро. А тебя?

— Лена.

— «Свет», — он произнёс по-испански. — Странное имя для русской.

— Почему?

— У вас же вечная зима. Откуда свет?

Я рассмеялась — нервно, но искренне:

— Мы его бережём внутри. Чтобы не замерзнуть.

Он задумался, барабаня пальцами по стакану:

— Сегодня я рисовал тебя.

— Что?

— Утром. Когда ты сидела здесь с сумкой, будто готовая сбежать при первом шуме. — Он улыбнулся, но в уголках глаз осталась грусть. — Не бойся Санта-Лусии. Она старая, но добрая. Как моя бабушка Соледад.

— Это ваша бабушка?

— Да. Она всех соседей зовёт внуками. — Он встал, поправляя рюкзак. — Завтра в два часа здесь будет рынок. Приходи. Покажу тебе город глазами Икара.

— Почему Икара?

— Потому что, — он кивнул на мою Тею, — те, кто парит выше других, всегда рискуют упасть. Но без этого нет полёта.

Он ушёл, оставив меня с пустым стаканом и бешеным сердцебиением.

6.

Дома я застала маму в слезах. Стол в гостиной был завален бумагами, а на компьютере открыт договор с красными пометками.

— Что случилось?

— Мендес… — она вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Он хочет урезать бюджет. Говорит, что реставрация — «роскошь для бедного города». Если я не соглашусь на его условия, контракт расторгнут.

Я обняла её, чувствуя, как дрожат её плечи. Она боролась за этот проект полгода. Без него мы потеряем не только деньги, но и надежду.

— Что будем делать?

— Ничего. Я найду способ. — Мама встала, поправляя волосы. — А пока… Иди гуляй. Ты же не захочешь провести день в этой сырой дыре?

Я кивнула, но уже придумывала, как можно помочь. Может, найти старые чертежи театра? Или уговорить местных поддержать проект?

Рынок в Санта-Лусии был похож на волшебный лабиринт. Под белыми тентами горками лежали сочные персики, оливки всех оттенков чёрного, связки ароматных колбас. Воздух гудел от разговоров, смеха и звонкой гитары где-то вдалеке. Я вертела в руках крошечный горшочек с лавандой, подаренный старушкой-продавщицей («Для удачи, guapa!»), когда чья-то рука закрыла мне глаза.

— Угадай, где ты?

Я узнала голос Алехандро и рассмеялась:

— В аду для аллергиков?

Он отпустил меня, улыбаясь:

— Правильно. Здесь продают даже пыльцу. Но ради этого стоит рискнуть.

Он повёл меня к лотку с churros: тонкими пончиками в сахарной пудре. Пока мы ели, он рассказывал о театре.

— В 1920-м здесь ставили пьесы Федерико Гарсиа Лорки. Говорят, в подвале до сих пор слышен его смех.

— Ты веришь в призраков?

— Я верю в то, что оставляют после себя люди. — Он показал на старый фонарь у входа на площадь. — Видишь трещину на стекле? В 1936-м здесь проходила забастовка. Солдат ударил фонарь прикладом, чтобы осветить путь раненым.

Его голос звучал так, будто он сам видел ту ночь. Я смотрела на трещину и вдруг поняла: Алехандро не просто рисует город — он слушает его.

— Почему ты не уезжаешь учиться? — спросила я, вспомнив слова Соледад. — В Барселону или Мадрид?

Тени пробежали по его лицу:

— Отец говорит, что искусство — это хобби для богатых. А я… — он пожал плечами, — должен продолжить семейное дело. Строить отели для туристов, которые даже не заметят этой трещины.

— Но твои рисунки… Они как живые.

Он усмехнулся горько:

— Живые рисунки не кормят семьи, Лена.

Мы бродили по рынку до захода солнца. Алехандро показал мне лавку с ароматическими свечами, где хозяйка, пожилая цыганка, прочитала мне будущее по ладони («Три дороги… Одна ведёт к боли, две — к любви. Выберешь самую трудную»). Он смеялся, но в его смехе слышалась тревога.

— Не верь ей. Это всё игры.

— А ты веришь? В выбор?

— Я верю, что иногда выбора нет. — Он посмотрел на часы и вздохнул. — Мне пора. Отец ждёт отчёта по стройке.

— Можешь показать мне театр изнутри?

— Завтра. В восемь утра. До восхода солнца охранник уходит пить кофе. — Он написал адрес на клочке бумаги. — Не опаздывай. Икары не ждут.

Я сжала записку в кармане, наблюдая, как он исчезает в толпе. Сердце стучало громче, чем гитара уличного музыканта.

Дома я застала маму за перепиской с Мендесом. Её лицо было бледным.

— Он требует сократить расходы на 40%. Если я не подпишу сегодня, он отдаст проект другой компании.

— Что делать?

— Не знаю. — Мама провела рукой по лицу. — Может, вернуться в Москву? Найти другую работу…

— Нет! — Я села рядом. — Мы не можем сдаться. Помнишь, как ты говорила о Театре Солнца? Это же не просто здание. Это… душа города.

Она посмотрела на меня с удивлением:

— Откуда ты знаешь?

— Алехандро рассказал. Его бабушка Соледад живёт рядом.

— Алехандро? — Мама нахмурилась. — Мендес тоже фамилия Мендес. Это его сын.

Я замерла. Отец Алехандро — тот самый Мендес, который губит наш проект?

— Он не такой, как отец, — вырвалось у меня. — Он… другой.

— Люди здесь закрытые, Лена. Не доверяй быстро. — Мама обняла меня. — Спасибо, что поддерживаешь. Но, может, тебе стоит записаться в местный колледж? Займись языком. А я разберусь с контрактом.

Я кивнула, но уже думала о завтрашнем утре. Может, Алехандро поможет? Его отец точно не знает, как много театр значит для сына.

В четыре утра я уже не спала. Луна заливала комнату серебром, смешиваясь с тревогой. Я перечитывала сообщение Маши десять раз подряд, но ответить не могла — слова будто застыли в горле.

«Ты влюбилась? Фото этого парня срочно!!!»

Влюблена ли я? Нет. Но в его глазах было что-то, чего так не хватало моей жизни: смелость парить, даже зная, что крылья растают.

Я оделась в джинсы и свитер, сунула в карман блокнот и записку Алехандро. На площади не было ни души. Ветер трепал волосы, а вдалеке мерцали огни Малаги.

Театр казался спящим зверем. Я стояла у служебного входа, считая минуты. В семь часов пятьдесят пять появился охранник: пожилой мужчина с тяжёлой походкой. Я прижалась к стене, пока он уходил, бормоча о кофе и молодости.

В восемь часов я постучала. Никто не ответил. Прошла ещё минута. Две. Сердце упало в пятки. Он не придёт.

— Опоздала на тридцать секунд. — Голос Алехандро раздался над головой. Он сидел на карнизе второго этажа, спустив ноги вниз. В руках — связка ключей.

— Как ты…?

— Я здесь рисую каждую ночь. — Он спрыгнул на землю, ловко приземлившись. — Готова увидеть Тею?

Ключ скрипнул в замке. Дверь открылась, и нас накрыла волна запахов: пыль, старое дерево, тайна.

Внутри было темнее, чем я ожидала. Алехандро включил фонарик на телефоне, и луч света выхватил из тьмы ряды потрескавшихся кресел, занавес, изъеденный молью, и сцену, где танцевали призраки прошлого.

— Смотри, — он повёл меня к боковой лестнице. — На третьем этаже есть ложа. Оттуда Икар видит всё.

Мы поднялись по узкой винтовой лестнице. На третьем этаже Алехандро открыл дверь, и я ахнула. Ложа была украшена резными деревянными панелями, а над нами сводился потолок с фреской: Икар, раскинув крылья, летел к солнцу, а внизу, на земле, его отец Дедал смотрел с горькой улыбкой.

— Это работал художник из Барселоны. Говорят, он влюбился в местную актрису и оставил часть души здесь.

— Почему театр забросили?

— После Гражданской войны. Многие ушли, многие погибли. — Алехандро провёл пальцем по пыльному подлокотнику кресла. — Мой дед пытался его восстановить. Но умер, так и не увидев конца.

— А отец…

— Отец считает это пустой тратой денег. — Он посмотрел на меня. — Но ты можешь изменить это. Твоя мама — лучший реставратор, с которым я встречался в документах отца.

— Ты читал документы?

— Я работаю в его офисе. Считаю цемент и кирпичи. — В его голосе звучала горечь. — Лена, если Мендес-старший подпишет контракт, город вернёт себе сердце. Но я не могу поговорить с ним. После мамы…

— Что случилось с твоей мамой?

Он замолчал, глядя на фреску. В луче света пылинки танцевали, словно призраки.

— Она была актрисой. Играла здесь. Отец заставил её выбрать: семья или сцена. Она выбрала сцену. Уехала во Францию. Больше не вернулась.

Слова повисли в воздухе. Я поняла, почему он так резко закрыл блокнот в первый день — боялся, что его мечты разрушат семью, как мечты матери.

— Тогда помоги нам, — тихо сказала я. — Покажи отцу, что театр — это не деньги. Это память.

Он усмехнулся:

— Ты легко говоришь о том, чего никогда не теряла.

— Я теряла дом, — вырвалось у меня. — После развода отца мы трижды переезжали. Каждый раз я оставляла друзей, школу, свою комнату. Помнишь мою Тею? Я была ею много лет.

Алехандро посмотрел на меня иначе — не как на туристку, а как на человека, который тоже знает, что такое падать.

— Хорошо, — он вздохнул. — Завтра вечером в кафе «Sol» соберутся городские власти. Я поговорю с отцом. Но обещай: если всё провалится, ты не исчезнешь, как моя мама.

— Обещаю.

Внизу нас ждала тень. Не охранник — сам señor Мендес. Он стоял у входа, скрестив руки на груди. Его лицо было каменным, но глаза, такие же карие, как у сына, сверкали гневом.

— ¿Qué haces aquí, Alejandro? — голос звучал как удар хлыста.

Алехандро встал передо мной:

— Мы просто смотрели театр, отец.

— С русской девочкой, дочерью той, кто пытается украсть мой проект? — Мендес-старший сделал шаг вперёд. — Ты знаешь, сколько я отказал ей в финансировании?

— Вы не слушали её идеи! — Алехандро говорил на испанском так быстро, что я понимала лишь половину. — Этот театр — часть истории!

— История не кормит твою сестру! — Мендес сжал кулаки. — Ты думаешь, я не знаю, как ты тратишь время? Рисунки, девчонки… Твой дед умер от нищеты, цепляясь за эти стены!

— Значит, я должен повторить твою жизнь? Работать на стройках, пока ты решаешь, что для меня лучше?

Я не могла молчать:

— Señor Мендес, я не хочу украсть ваш проект. Мама верит, что театр может объединить город. Как раньше.

Он посмотрел на меня с холодным презрением:

— Анна Соколова обещала то же самое в 2003 году. Через год она исчезла, оставив нас с долгами. Русские всегда уезжают, когда становится трудно.

Сердце сжалось. Мама никогда не рассказывала о проваленных проектах.

— Я не мама, — сказала я, стараясь говорить чётко. — И Лена не русская, не испанская… Я просто хочу помочь.

Мендес фыркнул:

— Завтра подпишу контракт с другой компанией. Уходите. Оба. И не смей показываться здесь, Алекс.

На улице было светло. Санта-Лусия просыпалась: женщины вывешивали бельё, дети бежали в школу, из кафе пахло свежим хлебом. Но внутри меня бушевала буря.

— Прости, — прошептал Алехандро, сидя на ступеньках театра. — Я думал, что смогу…

— Не твоя вина. — Я села рядом. — Твой отец боится потерять семью, как потерял твою маму.

— А я боюсь стать таким же, как он. — Алехандро достал блокнот, рисуя что-то на полях. Через минуту протянул мне страницу. На ней была я — стоящая в луче света под фреской Икара. В углу он написал: «Лена, которая учит меня дышать».

— Ты вернёшься в Москву? — спросил он тихо.

— Не знаю. Мама всё ещё надеется.

— Тогда прими мой совет. — Он записал на листке номер телефона. — Это Селия, журналистка из газеты «La Voz de Santa Lucía». Расскажи ей о театре. Пусть напишет статью. Мой отец не выдержит давления общественности.

— Ты предаёшь его?

— Я выбираю Икара. — Он встал, поправляя рюкзак. — Прощай, Лена.

— Алехандро…

— Если спасёшь театр, приходи в кафе «Sol» в полночь через неделю. Я буду ждать. — Он улыбнулся, но в глазах стояла боль. — Не заставляй меня верить в тебя второй раз.

Дома я застала маму в новом приступе отчаяния. Контракт был утерян.

— Что будем делать? — спросила я, показывая номер Селии. — Давай попробуем привлечь общественность.

— Это рискованно. Мендес может подать в суд за клевету.

— А если правда? — Я сжала её руку. — Ты столько лет работаешь реставратором. Неужели не хочешь спасти хотя бы одно место, которое помнит, как люди смеялись и плакали вместе?

Мама посмотрела на меня, и в её глазах вспыхнула искра:

— Ты очень похожа на свою бабушку. Она тоже верила в лучшее.

Через час мы сидели в редакции «La Voz». Селия оказалась женщиной лет сорока с ярко-рыжими волосами и манерой задавать неудобные вопросы. Когда я рассказала историю театра, она постучала пальцами по столу:

— Это идеальная статья. Но мне нужны доказательства: старые фото, документы, свидетели.

— Алехандро… — начала я.

— Сын Мендеса? — Селия усмехнулась. — Он рисует, а не роется в архивах. Но… — она задумалась, — бабушка Соледад дружит с сестрой Лорки. Она может рассказать о премьерах 1920-х.

Соледад открыла дверь с кастрюлей в руках. Её квартира пахла корицей и чем-то домашним.

— ¡Niñas! — она поставила кастрюлю на стол и обняла нас обеих. — Я слышала о Мендесе. Старый осёл! Его отец бы его за такое отшлёпал.

Она принесла альбом с фотографиями: чёрно-белые снимки театра в расцвете, актёры в костюмах, зрители в парадных нарядах. На одной из фотографий — молодая женщина с печальными глазами.

— Это моя сестра Кармен, — прошептала Соледад. — Она пела здесь. Её голос привёл в Санта-Лусию даже Лорку. А потом пришла война…

Селия записывала каждое слово. Когда мы уходили, Соледад сунула мне в карман пакетик с лавандой:

— Для Алехандро. Скажи, бабушка знает: иногда нужно сжечь мосты, чтобы построить новые крылья.

Через три дня статья вышла под заголовком: «Театр Солнца: Мечта, которую предало время». На первой странице — фото Соледад у фрески Икара и строки о том, как Мендес-строитель губит наследие ради прибыли.

Город взорвался. В соцсетях создали группу «Salvemos el Teatro», на улицах собирались подписи, в мэрию посыпались письма. Но самое страшное — телефонный звонок в полночь.

— Ты думаешь, я не узнаю твой почерк? — голос Мендеса дрожал от ярости. — Завтра твоя мама получит уведомление о выселении. Никаких контрактов. Никакого театра.

Я выключила телефон, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Мы проиграли.

В полночь я всё равно пришла в кафе «Sol». Алехандро сидел в углу, рисуя что-то в блокноте. Его лицо было мрачным.

— Статья ни на что не повлияла?

— Отец уволил Соледад из благотворительного фонда. Запретил мне видеться с ней. — Он посмотрел на меня. — Прости. Я не смог.

— Это не твоя вина. — Я поставила перед ним чашку с какао (Соледад научила меня готовить его по-испански). — Твоя бабушка дала мне это для тебя.

Он открыл пакетик с лавандой и глубоко вдохнул:

— Запах её кухни… — Он улыбнулся сквозь слёзы. — Спасибо.

— Что теперь?

— Я подал документы в Берлинскую академию искусств. Стипендия покрывает обучение. — Он говорил быстро, будто боялся передумать. — Уезжаю через месяц.

— Алехандро…

— Я не могу больше здесь оставаться. Отец прав: я не сын, а предатель.

— А театр?

— Ты спасёшь его. — Он положил на стол ключ. — Это от подвала. Там архив 1920-х годов. Документы о пожертвованиях, чертежи… Это докажет, что театр принадлежит городу, а не Мендесам.

— Почему ты не отдал это раньше?

— Потому что боялся. — Он смотрел на мои руки. — Но ты учишь меня дышать. Даже если это убьёт меня.

Мы вышли на площадь. Луна отражалась в фонтане, а вдали играла гитара. Алехандро остановился у апельсинового дерева.

— Когда я был ребёнком, мать показала мне здесь созвездие Лебедя. Говорила, оно ведёт потерянных домой. — Его пальцы коснулись моих. — Если я вернусь… Ты будешь ждать?

— Я не могу обещать будущее, — я сжала его руку. — Но сегодня я выбираю этот момент. Икара, который рискнул.

Он поцеловал меня. Вкус лаванды и горьких слёз.

На следующее утро мама получила письмо. Мендес отозвал угрозу о выселении, но контракт был у другого подрядчика.

— Мы не сдадимся, — сказала я, доставая ключ от подвала. — У нас есть архив.

В подвале театра мы провели целый день. Пыльные папки, старые афиши, письма от Лорки к актрисам. Но самое важное — договор 1921 года: земля под театром принадлежала муниципалитету, а Мендес-старший (дед Алехандро) был лишь арендатором.

Селия напечатала новые статьи. Городской совет созвал экстренное заседание. Мендес-старший пришёл красный от злости, но не смог опровергнуть документы.

— Контракт будет перезаключён, — объявил мэр. — С Анной Соколовой.

Три недели спустя я стояла на площади, наблюдая, как рабочие снимают доски с входа в театр. Мама смеялась, обнимая Соледад. Мендес-старший уехал в Мадрид, передав управление фирмой дяде Алехандро.

Я достала телефон. Сообщение от Алехандро пришло утром:

«Берлин прекрасен. Но небо здесь холодное. Спасибо за лаванду.»

Я ответила:

«Тея скучает по своему Икару.»

Соледад подошла, положив руку мне на плечо:

— Он вернётся. Настоящие люди всегда возвращаются домой.

— А если я не дом для него?

— Дом — это не место. Это тот, кто ждёт. — Она поцеловала меня в макушку. — А теперь иди. Твой Икар ждёт тебя в акварелях.

Я посмотрела на театр. Солнце играло на фасаде, делая трещины золотыми. И где-то высоко, в ложе на третьем этаже, я услышала смех Федерико Гарсиа Лорки.

Глава 2. «Язык сердца»

Три недели спустя после победы над Мендесом-старшим, Санта-Лусия научила меня одной истине: радость — это шумный, но короткий гость. Утром я просыпалась под звон молотков — рабочие уже сбивали старые доски у входа в Театр Солнца. Мама, как одержимая, носилась между подвалом и сценой, вычеркивая пункты из списка «СРОЧНО». А я пыталась совместить всё: помогать ей, учиться в местном колледже Instituto Cervantes и ловить сны про Алехандро.

— Сегодня твой первый день в колледже, — мама протянула мне бутерброд с pan con tomate, заглядывая в чертежи. — Не опаздывай. И… не волнуйся. Ты справишься.

Я кивнула, пряча улыбку. Она повторяла эту фразу каждое утро с тех пор, как мы приехали. Но сегодня «справишься» звучало особенно горько. Вчера вечером пришло сообщение от Алехандро:

«Первый экзамен в академии. Не спал трое суток. Берлинский дождь похож на твои слёзы — холодный, но красивый».

Я ответила смайликом с цветами, хотя сердце разрывалось. Твои слёзы. Сколько их я пролила за эти недели, пряча телефон под подушку?

Колледж разместился в старом монастыре XVI века. Каменные арки, увитые плющом, и фонтан во дворе создавали иллюзию спокойствия. Но внутри меня трясло. Я сжимала учебник «Español Básico» так, будто он мог защитить от стыда.

— ¡Hola! ¿Eres nueva? — весёлый голос за спиной заставил меня подпрыгнуть. Передо мной стояла девушка лет двадцати с короткими розовыми волосами и татуировкой компаса на шее. — Я София. Преподаватель сказал, ты из Москвы?

— Да. Лена.

— ¡Qué guay! — она увлекла меня в аудиторию. — Не бойся. Здесь все свои.

Но к концу первого урока я поняла: «свои» — это не я. Группа из 15 студентов болтала на испанском как на родном, смешивая сленг с итальянским и французским акцентами. А я сидела, красная как помидор, пытаясь перевести фразу «Мы читаем стихи Лорки». Когда профессор Рамирес попросил меня прочесть отрывок вслух, язык будто одеревенел.

— «Verde que te quiero verde…» — прошептала я, сбиваясь на каждое второе слово.

Смешки в аудитории ударили в уши громче удара молота по гвоздю. София одобрительно кивнула, но в её глазах читалась жалость.

Обеденный перерыв я провела на скамейке у фонтана, рисуя в альбоме колонны монастыря. Карандаш дрожал в руке. «Зачем я здесь?» — спрашивала я у отражения в воде. Москва казалась далёким сном: школьные коридоры, смех Маши, даже ссоры с отцом — всё это было проще, чем этот кошмар с языком.

— Ты рисуешь, как Алехандро, — раздался голос. Я подняла голову: рядом стоял парень лет двадцати пяти в поношенной куртке с эмблемой «Bauhaus». Его лицо было знакомо — он работал на стройке у театра.

— Мы виделись у Театра Солнца. Я — Пабло.

— Лена. — Я закрыла альбом, стесняясь своих каракулей.

— Не прячь. — Он сел рядом. — Алехандро показывал мне твои эскизы перед отъездом. Он говорил, ты видишь души зданий.

Сердце сжалось. Он рассказывал о мне.

— Он… часто вспоминает Санта-Лусию?

— Каждый день. — Пабло усмехнулся. — Даже в Берлине носит футболку с логотипом нашего рынка. Говорит, это его «амулет от серости».

Я рассмеялась сквозь слёзы: Алехандро ненавидел эту футболку.

— Но вернёмся к тебе, — Пабло указал на мой учебник. — Instituto Cervantes — не для новичков. Ты должна начать с уровня А1.

— Мама сказала, так быстрее.

— Твоя мама — гений реставрации, но в жизни… — он махнул рукой. — Слушай, я преподаю испанский в культурном центре «Raíces». Приходи сегодня в шесть. Бесплатно.

— Почему?

— Потому что Алехандро — мой лучший друг. И потому что… — он постучал пальцем по моему рисунку, — ты рисуешь театр так, будто он твой дом. А дом нельзя потерять из-за плохого языка.

Вечером, пока мама проверяла отчёты, я сидела на балконе с телефоном, набирая номер Алехандро. В Берлине было семь вечера — время для кофе-брейка в академии.

— ¿Diga? — его голос звучал в трубке хрипло, будто он кричал с другого конца света.

— Это я. Как экзамен?

— Отлично. Закончил раньше всех. Теперь профессор хочет, чтобы я рисовал его внучку. ¡Dios mío!

Я рассмеялась, представляя, как он корчит рожи. Но в горле стоял ком.

— Сегодня был мой первый день в колледже. Я опозорилась…

— Ты? — он замолчал, и я услышала скрип стула. — Лена, помнишь нашу Тею? Она тоже молчала сто лет, пока не нашла человека, который понял её язык.

— А если я никогда не научусь говорить?

— Ты уже говоришь. — Его голос стал тише. — Твои рисунки кричат громче, чем голос Мендеса на собрании. Расскажи мне о них.

Я описывала фонтан в монастыре, Софию с розовыми волосами, Пабло, который предложил помочь с языком. Он слушал, вставляя шутки, но в конце спросил:

— А театр? А он?

— Дышит. Но швы ещё болят.

— Хорошо. — В трубке зашумел ветер. — Мне пора. Завтра лекция по авангарду.

— Алехандро…

— Sí?

— Спасибо за Пабло.

Он засмеялся — первые искренние ноты за всё время:

— Он сам нашёл тебя. Я ему не говорил. Просто… нарисовал твой портрет в его альбоме. С пометкой: «Спаси её от скуки».

5.

Культурный центр «Raíces» оказался в подвале заброшенной часовни. Стены украшали граффити: силуэты танцоров фламенко, цитаты Лорки, карта мира с пометками «куда уехали наши». Пабло ждал меня за столом, заваленным учебниками и банками с кистями.

— Сегодня будем учить не глаголы, — он расстелил на столе карту Санта-Лусии. — А говорить сердцем.

— Как?

— Каждое место здесь имеет историю. — Его палец скользнул к площади перед театром. — Здесь в 1936 году женщины прятали книги от солдат. Говорили: «Слова важнее пуль».

Я записывала фразы в тетрадь, но Пабло отодвинул её:

— Забудь правила. Скажи мне на испанском: почему ты боишься?

— Yo… tengo miedo… — язык заплетался. — De no ser suficiente.

— ¿Para quién?

— Для Алехандро. Для мамы. Для себя.

Пабло улыбнулся:

— Ты уже. Достаточна. Даже когда молчишь.

Неделя пролетела в ритме уроков с Пабло, работы в театре и ночных звонков Алехандро. Я научилась заказывать кофе на испанском, разбирать конструкцию предложений, даже сыпать пару шуток. Но в колледже по-прежнему чувствовала себя чужой.

Однажды после занятий София пригласила меня на вечеринку в студенческий бар «El Rincón».

— Там будет Марко! — шепнула она, подмигивая. — Милый итальянец из Милана. Может, отвлечёшься от твоего испанца?

Я отказалась, но под давлением согласилась прийти на час. Бар напоминал пещеру: низкие своды, гирлянды из лампочек, запах жареных миндальных орешков. Марко оказался высоким брюнетом с идеальным английским и страстью к архитектуре.

— Ты из России? — он наклонился ко мне, перекрывая музыку. — Здорово! Я хочу построить мост между Барселоной и Москвой. Ты поможешь?

Я улыбнулась, но сердце сжалось. Мосты. Алехандро говорил, что мосты — для тех, кто не хочет летать.

Когда Марко предложил проводить меня домой, я заметила в углу Пабло. Он сидел с компанией строителей, но его взгляд был устремлён на меня. На следующий день он пришёл в «Raíces» с букетом жасмина:

— Марко хороший парень. Но он не знает, что твоё сердце уже занято другим небом.

— Откуда ты…?

— Видел, как ты рисовала силуэт моста в альбоме. — Он положил цветы на стол. — Алехандро прав: ты дышишь рисунками. Не дай никому отучить тебя от этого.

В театре дела шли хуже. Старые стены не хотели принимать новую штукатурку, а в подвале обнаружилась трещина, грозящая обрушить потолок. Мама спала по четыре часа, а я пыталась переводить технические термины для рабочих.

— Нужен инженер, — вздохнула она, разглядывая трещину. — Но бюджет…

— Пабло знаком с одним, — вырвалось у меня. — Он учит меня испанскому.

Мама нахмурилась:

— Лена, мы не можем полагаться на друзей Алехандро. Его отец ещё вернётся.

— Алехандро не его отец!

— Нет. Но кровь — это не просто вода. — Она провела рукой по лицу. — Прости. Я устала.

Я обняла её, чувствуя, как дрожат её плечи. В тот вечер я написала Алехандро:

«Трещина в подвале. Мама не спит. Мне нужен твой совет».

Ответ пришёл через два часа:

«Завтра в 6 утра по вашему времени. Звоню. Пока — спи под звёздами Лебедя».

Звонок разбудил меня в темноте. Голос Алехандро звучал хрипло, будто он курил всю ночь.

— Escucha. В подвале театра есть старый фундамент — каменная арка 1820 года. Если трещина затронула её, нужно укрепить сверху.

— Как?

— Пабло знает инженера Хуана. Он работал с моим дедом. Скажи: это от Алехандро. — Он помолчал. — А теперь слушай внимательно.

Он описывал сложные расчёты, но я ловила лишь отдельные фразы: ángulo, presión, yeso especial. Потом спросил:

— А как твой испанский?

— Учу «душой», как говорил твой Пабло.

— ¡Claro! — он рассмеялся. — Он мой учитель с десяти лет. После ухода мамы… он научил меня, что искусство — не предательство.

Я сжала телефон:

— Почему ты не сказал мне раньше?

— Потому что боялся. — Его голос стал тише. — Когда любишь кого-то, страшно показать свои раны.

Инженер Хуан оказался пожилым мужчиной с седой бородой и любовью к русской водке. Он осмотрел трещину, покачал головой, но улыбнулся, услышав имя Алехандро.

— Этот мальчик спас мой проект в Гранаде! — он похлопал меня по плечу. — За него сделаю всё бесплатно. Но… — его глаза блеснули, — в обмен научишь меня говорить «Я люблю тебя» на русском.

К вечеру трещину заделали армированной сеткой, а Хуан уехал, повторяя: «Ya lyublyu teebya… Нет, подожди!»

Мама смотрела на меня с удивлением:

— Как ты…?

— Люди здесь верят в истории. — Я показала ей телефон: переписку с Алехандро. — И в любовь, которая их связывает.

Она обняла меня:

— Я боялась за тебя. После развода… боялась, что ты разобьёшь сердце.

— Алехандро не папа.

— Нет. Но расстояние…

— Расстояние — это просто пространство между «здесь» и «там». А сердце не знает пространства.

Следующим утром в колледже случилось чудо. Профессор Рамирес дал задание: рассказать о месте, которое имеет для тебя значение. Когда я вышла к доске, руки тряслись, но я не сдалась.

— Teatro del Sol, — начала я по-испански. — Здесь моя мама возвращает душу городу. А я… я нашла свою.

Я описывала трещины в стенах, запах пыли в архивах, смех Соледад над плохим испанским. Говорила о том, как Алехандро научил меня видеть истории в камнях. Даже София аплодировала, а Рамирес кивнул:

— Tienes corazón. Ты говоришь сердцем. Это самое важное.

В обед я написала Алехандро:

«Сегодня я не опозорилась. Ты бы гордился».

Он ответил фото: его рука держала карандаш над рисунком театра. В углу надпись: «Моя Лена, которая учит меня верить».

Осень в Санта-Лусии пришла внезапно. Утром на улицах лежал туман, а в театре пахло сыростью. Я принесла с собой одеяло и термос с какао, чтобы согреть маму во время перерыва.

— Звонила Маша, — сказала она, поправляя очки. — Говорит, в Москве уже снег.

— Да?

— Она… скучает.

Я кивнула, глядя на экран телефона. Последнее сообщение от Маши было три дня назад:

«Ты даже не спросила, как у меня на собеседовании в Вышку!»

Я ответила поздно ночью, но она не отреагировала.

— Позвони ей, — мама погладила мою руку. — Настоящая дружба выдержит даже расстояние.

Я набрала номер, но голосовое письмо было занято. Вечером пришло сообщение:

«Извини, Лен. У меня новый парень. Он из Барселоны. Может, встретимся?»

Сердце упало. Барселона. Так близко, но она не сказала «приезжай», а предложила «встретимся».

Пабло застал меня в «Raíces», рисующей в альбоме силуэт Москвы.

— Маша? — он поставил на стол чашку чая.

— Откуда ты знаешь?

— Видел твои слезы на уроках. — Он сел напротив. — Дружба — как театр. Иногда занавес рвётся, но пьеса продолжается.

— Она больше не хочет быть моей Теей.

— Значит, ты найдёшь новую роль. — Он указал на рисунок. — Почему Москва серая?

— Потому что я рисую её из воспоминаний.

— Нарисуй её из мечты. С Алехандро.

— Он в Берлине.

— А ты где? — Пабло улыбнулся. — Ты в сердце Испании. Говори с ним на этом языке.

Вечером я пошла на рынок за продуктами. Соледад звала меня в свой ларёк с криком:

— ¡Lena! Mira qué tomates!

Её ладони, морщинистые от работы, держали спелые помидоры, красные как сердца.

— Садись. — Она посадила меня за столик у входа. — Алехандро звонил мне вчера.

— Что?

— Говорил, что скучает по моим tortillas. — Она подмигнула. — Но больше по твоим глазам.

Соледад налила мне вина, хотя я отказалась, сказав, что мне 18.

— ¡Ay! В моё время в 18 лет уже рожали троих детей. — Она хлопнула меня по руке. — Алехандро просил передать: любовь — это не география. Это выбор каждый день.

— Но как выбрать, когда он так далеко?

— Ты уже выбрала. — Соледад указала на браслет с красной нитью на моём запястье — подарок Алехандро в первый день. — Он видит тебя. Даже когда ты молчишь.

Дома я нашла маму с письмом от университета. Её лицо было бледным.

— Что случилось?

— Приглашение. — Она протянула конверт. — МГУ предлагает мне руководить кафедрой реставрации. Стипендия для тебя.

— Это же отлично!

— Но театр…

— Мы можем закончить проект и уехать.

— А Алехандро?

Я замолчала. В кармане зазвенел телефон. Сообщение от Алехандро:

«Мой отец вернулся. Он в Санта-Лусии».

Новый день начался с шторма. Дождь хлестал по окнам театра, а у входа стоял señor Мендес. Он оделся в строгий костюм, но глаза выдавали усталость.

— Я не здесь по делу театра, — бросил он, не здороваясь. — Мне нужен мой сын.

Мама вышла вперёд:

— Алехандро учится в Берлине.

— Он сбежал. — Мендес сжал кулаки. — Сказал, что я убил его мать. Но это она оставила нас!

— Ваша жена была актрисой, — тихо сказала мама. — Может, она боялась потерять себя, как вы боитесь потерять его?

Мендес рассмеялся горько:

— Вы, русские, всегда всё знаете. Где Алехандро?

— Не знаю. — Я шагнула вперёд. — Но он рисует вас каждую ночь. В своём альбоме — десятки портретов. Он называет их «Отец, который боится любить».

Мендес замер. Где-то в театре капала вода, отсчитывая секунды.

— Зачем ты это говоришь?

— Потому что он ждёт вашего звонка. — Я сняла браслет с запястья. — Он дал мне это перед отъездом. Сказал: «Красная нить — та, что связывает сердца, даже если пути расходятся».

Мендес взял браслет, его пальцы дрожали.

— Он в Берлине. Улица Фридрихштрассе, 45. Квартира 3Б. — Мендес повернулся к выходу. — Скажите ему… скажите, я нашёл её письма. Те, что она писала мне из Парижа. Я прятал их все эти годы.

Вечером я сидела на балконе, наблюдая, как дождь смывает пыль с улиц. Телефон зазвонил — Алехандро.

— Мой отец был у тебя?

— Да. Он… извинился.

— ¡Mierda! — Алехандро редко ругался. — Он не понимает. Не может понять.

— Он показал мне письма твоей мамы. Писала, что скучает по тебе. Просила передать: «Сын — это не мост, это крылья».

Тишина в трубке длилась целую минуту. Потом Алехандро прошептал:

— Я так устал быть Икаром. Хочу быть просто Алехандро. С тобой.

— Тогда вернись.

— Не могу. Стипендия…

— Я получила приглашение в МГУ.

— ¿Qué?

— Мы можем жить в Москве. Ты продолжишь учиться там.

— А театр?

— Его восстановят без нас.

Он помолчал:

— Ты хочешь этого?

— Я хочу тебя.

— Но ты только нашла себя здесь. — Его голос дрожал. — Не беги, Лена. Не из-за меня.

Через два дня Соледад пригласила нас на fiesta de la cosecha — праздник урожая. Площадь у театра украсили гирляндами, а на столах горой лежали блюда: paella, gazpacho, churros. Музыканты наигрывали мелодии фламенко, а дети танцевали вокруг фонтана.

— Это наш способ сказать «спасибо» театру, — сказала Соледад, подавая мне тарелку. — Сегодня ты танцуешь.

— Я не умею.

— Алехандро научил тебя севильяне под дождём. — Она подмигнула. — Помнишь?

Я покраснела. В тот вечер, когда мы впервые поцеловались, он шептал шаги прямо мне в ухо: «Сначала стопа, потом сердце, потом душа».

Когда зазвучали гитары, я вышла на площадку. Поначалу движения были скованными, но потом музыка вошла в кровь. Я танцевала не для зрителей — для себя, для Алехандро, для театра, который снова дышал. В толпе я заметила Пабло, машущего мне, и даже Хуана, хлопающего в такт. А потом увидела его.

Señor Мендес стоял в тени колонны. В руке он держал конверт — письма жены. Когда наши глаза встретились, он кивнул. Не улыбнулся. Но кивнул.

После праздника я пошла к театру. Луна освещала фасад, делая трещины золотыми. За мной кто-то шёл. Я обернулась — Марко.

— Ты была прекрасна, — он протянул мне цветы. — Почему ты не отвечаешь на мои сообщения?

— Я… занята.

— С испанцем в Берлине? — он усмехнулся. — Алехандро Мендес — не твой выбор, Лена. Он из другой жизни.

— Любовь не выбирает жизни. Она выбирает сердца.

Марко бросил цветы на землю:

— Ты такая же глупая, как его мать. Бежишь за мечтами, а реальность останется с тобой одна.

Я пошла прочь, но его слова впились в сердце как шипы.

Дома мама ждала с новостями.

— Мендес подписал документы. Театр официально принадлежит муниципалитету. Он уезжает в Мадрид.

— А Алехандро?

— Говорил с ним. Решил остаться в Берлине. — Мама обняла меня. — Прости, что вмешиваюсь. Но Маша права — у тебя есть будущее в Москве.

Я поднялась в свою комнату и открыла ноутбук. На экране — письмо от МГУ с датой зачисления. Через месяц я должна быть в Москве.

Телефон зазвонил. Алехандро.

— Я видел Марко у театра, — начал он без приветствия. — Ты должна знать: он встречался с Иреной, дочерью Мендеса-старшего. Подстроил вашу встречу.

— Зачем?

— Чтобы вернуть влияние семьи Мендес. — Алехандро вздохнул. — Лена, я не могу мешать твоему будущему. Берлин… это моя битва.

— А если я выберу тебя?

— Ты должна выбрать себя. — Его голос дрожал. — Обещай: не беги ради меня.

Утром я пришла в «Raíces». Пабло ждал с альбомом в руках.

— Алехандро прислал это для тебя.

На первой странице был рисунок: я, стоящая на крыше театра, с раскинутыми руками. Внизу надпись: «Лена, которая научилась летать». На последней странице — пустой лист.

— Он сказал: «Пусть она сама напишет конец».

Я взяла карандаш и нарисовала два силуэта на крыше. Один — с крыльями Икара, другой — с архитектурными чертежами. Между ними — красная нить.

— Что это значит? — спросил Пабло.

— Что я остаюсь. — Я закрыла альбом. — В Санта-Лусии. Для театра. Для себя.

Пабло улыбнулся:

— Он будет ждать тебя в Берлине?

— Нет. — Я посмотрела на фреску Икара над театром. — Я научу его дышать здесь.

В кармане зазвенел телефон. Сообщение от Алехандро:

«Сегодня я рисовал дождь в Берлине. Представил, что это твои слёзы. Но вспомнил: ты больше не плачешь. Ты летишь».

Я ответила фото: пустой страницы с моим рисунком. И одного слова:

«Вместе».

Где-то вдалеке, за стенами старого театра, зазвучала гитара. И я поняла: истории не заканчиваются. Они просто ждут, когда мы добавим новые краски.

Глава 3. «Секреты под апельсиновыми деревьями»

Санта-Лусия в ноябре была похожа на акварель, написанную в дождливый день. Туман цеплялся за колокольню церкви, а узкие улочки пахли влажным камнем и жареными каштанами. Я стояла у входа в Театр Солнца, поправляя воротник свитера, и смотрела, как рабочие крепят новую вывеску. Золотые буквы «Teatro del Sol — Reapertura 2026» отсвечивали в сером свете.

— ¡Cuidado! — крикнул Пабло, подбегая ко мне. — Ступенька треснула вчера под дождём.

Я отпрыгнула как раз вовремя. Старый камень под ногами раскололся, обнажив что-то тёмное и металлическое.

— Что это? — я опустилась на колени, отчищая грязь.

— Похоже на… сейф? — Пабло засмеялся. — Может, дед Мендеса прятал здесь золото?

Но когда мы отмыли грязь, стало ясно: это старинный медный ящик с замком в форме солнца. На крышке едва различимы были выгравированные буквы: Т.Л.

— Тея Луна, — прошептала я. — Актриса, о которой рассказывала Соледад.

Пабло постучал по замку:

— Нужен ключ. Или Алехандро. Он бы взломал это за пять минут.

Сердце сжалось. Алехандро не отвечал на сообщения уже три дня. Последнее, что он написал: «Экзамены. Мир рушится. Не пиши».

Мама, как всегда, спасла ситуацию. Она нашла в архивах театральные записи 1920-х годов, где упоминался «сейф Теи Луны».

— Говорят, она прятала здесь письма от Лорки, — сказала мама, листая страницы. — Но ключ утерян после её смерти.

— Может, Соледад знает? — предложила я.

Старушка встретила нас с корзиной апельсинов и загадочной улыбкой:

— Ах, ящик Теи… Я видела его в детстве. Моя мать рассказывала: ключ спрятан там, где солнце целует землю в полдень.

— Где это? — спросила я.

— В саду за театром. Но его нет уже пятьдесят лет.

Сад за театром оказался не просто заброшенным — он будто исчез с карты города. За обрушившейся стеной лежали руины: обломки фонтана, скрученные ветви гранатовых деревьев, тропинки, заросшие плющом. Но в центре, под развалинами беседки, стояло апельсиновое дерево. И в его стволе, словно влитое в кору, блестело медное кольцо.

— ¡Dios mío! — Пабло вытащил ключ. Он был покрыт зеленью, но узор солнца на конце узнавался сразу.

Когда мы вернулись к ящику, замок открылся с тихим щелчком. Внутри лежали три предмета: потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте, фотография в серебряной рамке и крошечный хрустальный браслет.

Фотография показала молодую женщину в костюме Икара. Её глаза смотрели прямо, полные страсти и печали. На обороте — дата: 15 октября 1926.

— Это Тея, — прошептала я, касаясь лица на снимке.

Тетрадь оказалась дневником. Первые страницы были на испанском, но к середине записи переходили на смесь русского и испанского. Мама перевела ключевые фразы:

«Сегодня Федерико подарил мне стихи. Он говорит, я — огонь в его сердце. Но огонь сжигает…»

«Мой сын родился под ливнем. Назвала его Лукас — „свет“. Но отец запрещает мне видеть его. Говорит, актриса не может быть матерью…»

— Она была матерью? — вскрикнула я. — Соледад говорила, Тея умерла одинокой!

— Люди прячут правду, чтобы защитить других, — тихо сказала мама.

Браслет оказался ключом к следующей загадке. На внутренней стороне была выгравирована надпись: «Para el alma gemela» — «Для родственной души». Когда я надела его на запястье, Соледад ахнула:

— Это браслет моей матери! Она носила его всегда. Говорила, это память о сестре…

— Тея была вашей тётей? — спросила я.

Старушка кивнула, слёзы катились по морщинам:

— Тея Луна — настоящая фамилия Кармен Солер. Она ушла из семьи, чтобы играть на сцене. А когда родила сына… отец выгнал её. Говорил, она позорит дом.

— Где её сын?

— Умер в Гражданскую войну. Но… — Соледад указала на фотографию в ящике. — Это не Тея. Это Ирен, дочь Мендеса-старшего. Она коллекционировала театральные реликвии.

Вечером я рисовала в альбоме портрет Теи, когда телефон зазвонил. Алехандро. Его голос звучал хрипло, будто он кричал сквозь шторм.

— Лена… Мне нужна ты.

— Что случилось?

— Отец… Он нашёл письма мамы. Не те, что показывал тебе. Настоящие. Она писала, что не могла остаться, потому что он угрожал убить меня, если она не уйдёт.

— Боже…

— Я уезжаю в Санта-Лусию. Сегодня. Но… — он помолчал. — Если ты скажешь «нет», я останусь в Берлине.

Я посмотрела на браслет на запястье. На солнечный узор в ящике. На фотографию Теи, которая тоже выбирала между любовью и долгом.

— Приезжай.

Поезд прибыл в Малагу в три часа ночи. Я ждала на платформе, дрожа от холода и нетерпения. Когда он вышел из вагона, сердце остановилось. Алехандро похудел, волосы были всклокочены, а под глазами залегли тени. Но в его карих глазах снова горел огонь.

— Hola, — прошептал он.

— Hola.

Он обнял меня так крепко, что я почувствовала, как дрожат его плечи.

— Расскажи о ящике, — попросил он в такси. — Пабло присылал фото.

Я описала находку, дневник Теи, историю её сына. Алехандро слушал молча, сжимая мой браслет с красной нитью.

— Знаешь, почему отец так ненавидит театр? — спросил он у порога нашей квартиры. — Его мать тоже была актрисой. Бабушка Соледад говорила, что она сбежала с актёром из труппы Лорки. Отец винит искусство в том, что остался без матери.

— Как Тея.

— Да. — Он посмотрел на меня. — И как моя мама.

Утром мы вернулись к ящику. Алехандро внимательно изучал дневник Теи.

— Здесь есть страницы на русском. Ты читаешь?

— Да. Но… — я замялась, — смысл теряется без контекста.

— Тогда давай найдём контекст. — Он достал из рюкзака старую карту Санта-Лусии. — В архиве Берлинской академии я нашёл документы о театральных гастролях Лорки. В 1936 году его труппа скрывалась здесь, в подвале театра.

— Но в дневнике Тея пишет о сыне в 1926-м…

— Возможно, это не её дневник. — Алехандро перевернул страницу. — Смотри: почерк меняется к концу.

Мама, проверяя текст через увеличительное стекло, подтвердила:

— Первые записи — женский почерк. Последние… мужской.

Соледад пришла к нам с коробкой старых писем.

— Это письма моей матери. — Она вынула конверт с почерком, похожим на записи в дневнике. — Кармен Солер (наша Тея) родила сына в 1925-м. Мальчика звали Лукас. Его отец был русским эмигрантом — архитектором, работавшим над театром.

— Русским? — переспросила я.

— Да. Его звали Михаил Соколов.

Мир закружился. Соколов. Фамилия мамы.

— Это невозможно, — прошептала мама. — Мой отец родился в 1940-м в Москве…

— Проверь, — Соледад протянула письмо. — Может, ваша семья тоже прячет тайны?

Дома мама часами рылась в семейных архивах. На рассвете она нашла фотографию: молодой мужчина с чёрными кудрями, в форме инженера, держит на руках ребёнка. На обороте надпись: «Михаил и Лукас. Барселона, 1926».

— Бабушка никогда не говорила о нём, — мама провела пальцем по лицу мужчины. — Она называла отца «немцем из войны»…

— Может, это правда? — спросила я. — Михаил мог погибнуть в Гражданскую войну, а бабушка вышла замуж за немца…

— Нужно найти записи о Лукасе, — сказал Алехандро. — Если он выжил, он мог вернуться в Россию.

Следующие дни превратились в детектив. Мы бегали по архивам, церквям, опрашивали старожилов. Хуан подключил друзей-историков. Пабло перевёл дневник Теи полностью. Самые шокирующие строки:

«Лукас болен. Врачи говорят, это туберкулёз. Михаил хочет увезти его в Москву, к своим родным. Но как я могу отпустить сына?»

«Сегодня Михаил ушёл. Сказал: „Если он выживет — найду тебя“. Но я знаю: границы не пропустят нас.»

— Лукас выжил, — прошептала я, глядя на фотографию Михаила и ребёнка. — Он стал моим дедом.

Всё изменилось, когда приехала Ирена Мендес.

Её «Мерседес» остановился у театра в полдень. Дочь Мендеса-старшего вышла в кремовом пальто, с сумкой из кожи крокодила. Её холодная улыбка не достигала глаз.

— Здравствуйте, Лена. Алехандро. — Она кивнула маме. — Анна Соколова. Мой отец следит за вашим проектом. Он хочет купить театр.

— Театр принадлежит городу, — сказала я.

— Не театр. Землю под ним. — Ирена достала документы. — Мой дед купил её в 1940-м. Договор подписан.

— Но мы видели архив 1921 года…

— Архивы можно подделать. — Она посмотрела на Алехандро. — Особенно когда в них замешан русский след.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Твой отец скрывал правду от тебя. — Ирена улыбнулась. — Твоя бабушка — не просто актриса. Она была советской шпионкой. Передавала секреты фалангистам через труппу Лорки.

Тишина после её слов была громче взрыва. Алехандро побледнел.

— Это ложь.