Бесплатный фрагмент - Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой княжны Анастасии

1.Баден: Честный человек идет на поводу у обстоятельств и совершает поступки, о которых сожалеет

Сегодня доктору Пустовойту показалось, что людей на улице больше, чем обычно. Они смотрели на него с откровенной враждебностью. Мальчишки, выкрикивавшие заголовки газет, лишь подогревали страсти. Чтобы не встречаться с толпой, он зашел в лавку, где разливали минеральную воду, чтобы купить бутылку для жены, Валерия иногда. оставалась дома, ссылаясь на плохое самочувствие.

Горячие источники считались местной достопримечательностью. Выпив кислой воды, курортники шли гулять в парк, прогулка занимала час, после чего наставало время для чая. За столом следовали рассказы о семье, со смешными историями и фотографиями, и доктор Фишер демонстрировал карточку свой красавицы-жены, которая появилась к вечеру в сопровождении офицера; доктору Пустовойту запомнилось ее имя — Миранда и ее национальность — сербиянка.

В курзале играл маленький оркестр, хорошо слышный на улице, вдоль которой прогуливалась нарядно одетая публика. К которой Валерия пожелала присоединиться. Накинув на плечи шарф, жена доктора наслаждалась тихим вечером, который обещал быть холодным. Ее дрожь не укрыллась от супруга, и Пустовойт свернул в помещение, где музыка звучала особенно громко, но ее перекрывали голоса знакомых. Валерия сторонилась таких громких людей, но тут они встретились с фрау Фишер лицом к лицу, и она предложила проводить Валерию в туалетную комнату, а затем они виделись часто.

Вечером они не смогли отказаться от приглашения и присоединились к людям за столом, которые болтали напропалую, все уже выпили и старались друг друга перекричать. Внезапно музыка стихла, и в оглушающей тишине послышался голос фрау Фишер, которая рассказывала о делах мужа:

— … речь зайдет не только о штрафе, но и возмещении ущерба пациенту.

Доктору Пустовойту не верилось, что эта женщина обращалась к нему, но она смотрела ему прямо в глаза, словно была его любовницей. Вот она и поймала его, и теперь все осведомлены об их воображаемой связи.

Доктор Пустовойт поправил на жене шарф, который теперь закрывал ей уши. В оглушающей тишине он слышал, как участилось его сердцебиение, и опасался, что Валерия поймет причину.

На улице раздался взрыв, и все завопили от ужаса. Когда толпа вырвалась на улицу, там пахло порохом. А перед глазами распускались огненные цветы праздничных шутих.

Нынешний приезд фрау Фишер совпал с небольшим приятным событием: в тот день доктора ждал новый бобриковый китель, в который он не замедлил сейчас же обрядиться. Миранда похвалила обновку и сняла соображаемую пылинку с рукава, что выглядело слишком по-свойски, если не сказать вульгарно.

До 1914 года эта особа работала медсестрой, и она заглядывала в отель к Пустовойтам навестить бедняжку Валерию, которая перестала покидать спальню и нуждалась в мелких дамских услугах. У них нашлось много общего, потому что до замужества Валерия также работала в госпитале. Сейчас они вдвоем пытались открыть дверцу гардероба. Этот бездонный монстр высотой до потолка, казалось, поддерживал собой маленький отель, который без подпорки рассыпался бы на кирпичи. За резной дверцей скрывались цветастые платья — красота, взятая на курорт, которую Валерии не пришлось носить, и два черных мундира военного врача, их тоже Пустовойту надевать было некуда. Вот и сейчас он выбрал коричневый, с зеленоватой ниткой костюм, к которой подошла рубашка золотистого отлива — в этом наряде доктор выглядел франтом.

Миранда осыпала комплиментами мужа Валерии, утверждая, что он человек с хорошей генетикой, образец мужественности и прекрасный пример, как должен выглядеть молодой мужчина. Валерия краснела, слушая её. Они поженились недавно, и мягкий взгляд супруга до сих пор волновал её. Он нёс в себе заряд энергии, который передавался и ей. Что до породистого лица, оно было ей приятно, не более того.

Из-за сырости пальцы больной стали ледяными, и Миранда брала ее ладонь в свою, чтобы немного отогреть. В сентябре жаркая погода внезапно сменилась дождями, и белье, шторы и одежда в помещении стали влажными, поэтому в комнате Валерии ежедневно топили камин.

Осматривая свои медицинские инструменты, доктор Пустовойт обратил внимание, что на скальпеле появилось пятнышко ржавчины. Виноват в этом был он сам, когда отдал инструменты точильщику, и тот содрал защитный слой стали. При покупке его заверили, что затачивать скальпель не придется. Доктор поверил и даже отдал выгравировать свои инициалы. Буквы тоже покрылись бурым налетом. Испорченная вещь немедленно отправилась в мусорную корзину.

Нездоровье жены, сырость и ржавчина вызывали у Николая Васильевича разочарование, которое он всеми силами пытался скрывать. Возможно, жену и могла обмануть его вымученная улыбка, но консьерж встречал его сочувствующим взглядом семьянина со стажем, про свою жену он не упоминал, а рассказывал только про сына, который стал военным.

С улицы послышалось шарканье подошв, это приближался Йозеф, проживавшего в полуподвале привратницкой, куда со двора открывалась узкая дверка. Вниз вели голые каменные ступени, такие же поднимались в темный сводчатый коридор, куда выходили номера постояльцев. Не потому ли жильё сдавали столь дешево?

Снаружи отель производил впечатление уютного дома; судя по каменному вензелю и короне, он когда-то принадлежал герцогской семье, но только жильцы знали, каково там внутри — выступающая на стенах плесень, сквозняки из широких окон.

— Как вы тут умещаетесь? — спросил Пустовойт консьержа.

— Жилья не хватает, а тут крыша над головой. А к тесноте можно привыкнуть.

Из открытого окна доносились выкрики газетчиков: «Россия вступила в войну. Мобилизация австрийской империи и венгерском королевстве. Вы обязаны это прочесть!»

Ему не хотелось знать, о чем говорят те люди. Он взбежал по лестнице, дверь в квартиру оставалась открытой. Он позвал жену, но Валерия не ответила. Его сердце тревожно стучало, что-то случилось, но она не представлял, что именно. Он вбежал в спальню и увидел Валерию, занятую перебиранием своего гардероба. У нее на коленях лежало подвенечное платьем.

— Что такое? Я слышала, как ты кричал.

Доктор Пустовойт обвел взглядом выкрашенные в оливковый цвет стены. Спальня выглядела, как склеп или темница. В чашке с остатками чая кис лимон. Вино Валерия пить не пожелала, а попросилась подышать свежим воздухом. Вино она выпьет после, чтобы лучше спалось.

— Вряд ли стоит выходить на улицу, Лера, — предупредил он. — Солдат сегодня слишком много.

— Решительно возражаю против твоих домыслов. Это не фронт, а европейский город. Здесь не стреляют.

Доктор тоже на это надеялся.

— Тебе не кажется, что мы загостились? Пора домой. Ты поможешь собрать вещи?

— Да, Лера. — И Пустовойт спросил жену, когда она хочет уехать, завтра или послезавтра.

— К концу недели. — Она не стала спрашивать, как они уедут.

На вокзале билетов не продавали, но ведь и кофе в магазинах не купить, а они пили его каждое утро, как любил говорить ее муж.

— Не стоит волноваться, нам поможет Терентьев. Соотечественники за границей не оставляют друг друга.

Иван Георгиевич, случайный знакомый, намекал, что у него дипломатический статус, Терентьев вообще не стеснялся в средствах и свободно перемещался по Европе. О таком друге Пустовойт мог только мечтать. С какой легкостью он оказывал супругам услуги, ничего не требуя взамен: помог снять отель, хотя там потребовалось свидетельство о кредитоспособности и благонадежности. Терентьев всё устроил. Он твердо обещал похлопотать о билетах, так что доктор считал вопрос решенным.

— Горничной я не доверяю, — жена не могла расстаться с навязчивой мыслью. — Она с вожделением смотрит на мое подвенечное платье. Правда, что в нем я похожа на Её Императорское Высочество Анастасию?

— Да, моя любовь.

Пустовойт прикоснулся к губам жены, от которых осталась тонкая телесная оболочка. Они имели тот же химический привкус, что и лекарства на ее ночном столике.

— Возможно, нам не придется беспокоить Терентьева. Попросим Йозефа сходить на вокзал, — произнес он. — Но перед этим сделаем укол.

Валерия попросила повременить с инъекцией, и по ее просьбе Николай Васильевич открыл чемодан и вынул белое платье, шелковистые изгибы которого ей нравилось гладить, и она шелестела папиросной бумагой, которой были переложены складки, отдаваясь воспоминаниям, которые скоро канут в бездну. В то время, как ее муж перебирал медицинские инструменты, ворча на точильщика, она мечтала о доме. Германия ей не нравилась. Ну что тут за жизнь: без родных, знакомых, без любимых вещей, которые окружали с детства.

— Закрой окно, дует. — Валерия запамятовала, что просила свежего воздуха.

— В нашем положении окна нужно держать открытыми длительное время.

Николай Васильевич отвел лицо. Её расстраивало, когда он избегал на неё смотреть, и в этом усматривала признаки супружеской неверности. Кому, как медсестре не знать, что капли бронхиального секрета, которые выделяли больные туберкулезом, могли содержать заразу. Капли поступали в окружающую среду при громком разговоре, кашле и чихании. Это и объясняло осторожность доктора.

Валерия обвела его взглядом, отметив необычный костюм. Петлицу украшал цветок герани.

— Кто эта женщина? — спросила она. — Миранда? Или, может быть, горничная?

К счастью, успокоительное лекарство подействовало, и она забылась тревожным сном.

Теперь Николай Васильевич располагал свободным временем.

В доме всё затихло. В камине догорала кучка углей, зола затянула погасший костерок. От ежедневных топок в комнате чувствовался запах копоти.

Из окна открывался вид на городскую площадь, закованную камнем. По брусчатке скрипели колеса и цокали копыта извозчичьих коней. Прямо перед отелем располагался банк, похожий на храм своими высокими сводами и колоннами из гранита. Он бы полюбопытствовал взглянуть, как из этой каменной жилы извлекают золото, но еще ни разу Пустовойт не видел слитков, переводы ему выдавали в ассигнациях.

Перед зеркалом он причесался, отметив мягкие тонкие волосы и склонность к потере волос.

— Ты куда? — Веко у Леры вздрогнуло, лекарство еще не подействовало.

— Сначала в аптеку, если там ничего нет, к перекупщику.

— Зачем?

— За лекарствами.

— Дорого.

— Понимаешь, Лера, они сейчас нужнее, чем брильянты.

— Ты хочешь избавиться от меня? Скажи правду. Всякая ложь мне отвратительна.

— Давай помолимся вместе.

Усталость взяла свое, и через пять минут она уснула. Доктор покинул сумрачную квартиру первого этажа, куда доходила сырость из подвала.

Консьерж задыхался от дневной жары, которая в сочетании с влажностью сделалась нестерпимой — и это в сентябре. Все стремились уехать из города, но лечащий доктор Валерии категорически настаивал, чтобы она никуда не выезжала — доктор Фишер рекомендовал перевести ее в городскую больницу.

— Как здоровье, Йозеф? — поздоровался с консьержем жилец.

— Неважно, герр доктор. Прошу простить мне замечание, но от вас так хорошо пахнет.

— Это эфир.

— Обезболивание?

— Можно сказать и так. Как спалось, герр Регер?

— У меня бессонница. Сегодня ночью я заходил к вашей жене. Она проснулась, звала вас. Я все равно не сплю. Это не составило мне труда.

Чужой человек, которого доктор едва знал, принимал его заботы близко к сердцу.

Пустовойт дал монету Йозефу.

— Как ваша язва? Беспокоит?

— Увы. К горничной приходил брат, он служит офицером в полиции, его мобилизовали. Болит.

— Строжайшая диета. О табаке и выпивке забыть. Ничего жирного и острого. Жена уснула, а я отойду на минуту. На всякий случай не буду запирать дверь.

— Я присмотрю за ней. Чудесный аромат. Такое впечатление, что вы явились к нам из другого мира, из каких-то заморских стран.

На бульваре Пустовойт раскланялся со знакомыми. Барыга предложил морфия:

— У меня партия, будете брать?

— Нет, Мартин, уезжаю в Прагу. Кстати, к вам может обратиться мой консьерж, не пугайтесь, он не из полиции.

— В Праге у меня знакомый Шольц, занимается тем же. Можете обращаться. Я вам занесу рекомендательное письмо.

Путь доктора лежал в аптеку. Он шел по улице, жмурясь от дневного зноя, от которого его щеки приобрели медный налет. С какой бы радостью он избавился бы от костюма и надел белый халат на обнаженное тело. Ему казалось, что медсестры так и поступают, только искусно скрывают, чтобы никто не догадался.

В аптеке царила тишина и пахло лакрицей. Над прилавком висели стеклянные сосуды на столь тонких ножках, что, казалось, они парили над чистейшей скатертью.

Провизор с ним поздоровался, Пустовойт появлялся часто, и его беде молчаливо сочувствовали.

— Вас искал доктор Фишер, — объявил медик, выдавая ему заказ. — По поводу вашей супруги.

Наступила осень, а семья Пустовойтов все еще не уезжала. Будущее казалось неясным. Телеграммы из дома скорее пугали, нежели предостерегали, заклинали оставаться на месте. Доктор подумывал о том, чтобы устроиться в больницу, где ощущалась нехватка врачей, и его охотно бы взяли, но он не знал, что его ожидает завтра, поэтому и ничего не планировал.

В стеклянных колбах колыхался красный сироп, который разливали в стаканы столь тонкие, что они казались вытканными из воздуха. Вода с сиропом помогла Пустовойту успокоиться.

Теперь он собирался заглянуть в соседний дом, где располагалась антикварная лавка. По утрам здесь пел петух, и однажды доктор своими глазами видел красного красавца в жилых покоях на втором этаже. На первом находился магазин. Из-за петуха Пустовойт и зашел туда первый раз.

Интересно, антиквар наблюдает за ним? Наверняка день-деньской торчал у окна. Если и так, он не подавал вида. Когда появился клиент, продавец вышел из полутьмы (считалось, что сумрак раскрывает истинную сущность вещей) и произнес приветствие.

— Как здоровье петуха? — осведомился Пустовойт.

— Отлично, герр доктор. — Антиквар улыбнулся.

Доктор заходил довольно часто и не отрываясь смотрел на витрину, привлеченный матовым блеском металлических вещиц. Стоял и ничего не говорил, но хозяин понимал без слов.

— По поводу набора, который вас интересует, — напомнил он.

Словно в этой реальности, где на полях Европы разгоралась война и в тихом городе почтенный господин готовился похоронить жену, не нашлось ничего важнее коробочки хирургических инструментов.

Антиквар достал корзину с кокосовой соломкой, ее прикрывала льняная салфетка, точно скрывая лакомое блюдо. Дверь во внутренние помещения была приоткрыта, и оттуда доносился аромат жареного. У себя в отеле доктор питался постной пищей, соблюдая диету наравне с женой. Уловив движение ноздрей, антиквар увидел в том благоприятный для себя знак и позволил покупателю самому раскрыть коробочку, из ячеек которой тот доставал и ощупывал тонко исполненные стальные скальпели и крючки — от толстых до самых изящных.

— Я возьму. — Доктор принял решение сразу, он не любил торговаться.

— О вас говорят, что вы хороший врач. Я рад, что эти замечательные инструменты достались вам. Там сбоку клеймо. Сталь из Шеффилда, английская, не ржавеет и не поддается коррозии.

— Сейчас это большая редкость, — ответил покупатель.

С губ антиквара не сходила улыбка:

— Как я рад. Как я рад, что вы пришли, меня слушаете. Вы ведь слушаете? Здесь не хватает собеседников. Не с кем поговорить. Все предпочитают осторожничать. Разговоры ведут преимущественно о погоде. Межсезонье у нас не всегда приятно.

— Погода? — доктор хмыкнул: — Сырость, переходящая в дождь. И новости паршивые. Готовится наступление, несмотря на заверения о мире.

— Хотите кофе? Я сейчас приготовлю. А за пирожными можно послать.

— Увы, мне пора. Спасибо — за кофе, за набор инструментов. За петуха — особое спасибо. Он всегда меня радует.

Доктор положил банковский билет, сказав, что сдачи не надо. Когда он уходил, билет оставался на конторке, но антиквар уже отвлекся, занятый другим посетителем и. Доктор отвернулся, а потом посмотрел — билет исчез. Не осталось никаких признаков его пребывания в этом помещении.

Банк он оставил на потом. Он потому и приоделся, чтобы выглядеть солидно — так его наставлял друг Терентьев. Волосы намазаны бриолином, в глазах — блеск, а в довершение ко всему — новая шляпа. Себя надо демонстрировать, словно дорогую вещь. В банке его ожидала большая сумма денег, которую ему не хотели выдавать полностью, уговаривали взять часть чеками и векселями. Вообще-то перевод на имя мадам, но мадам больна, и они согласились вникнуть в положение супруга.

Консьерж Регер торчал на улице, наблюдая за штукатуром, который выравнивал на фасаде морду льва, однако наносимые им мазки не способствовали красоте настенной пластики.

— Так лучше? — спросил Йозеф у доктора.

— Вне всякого сомнения.

Зеленая филигрань плесени завладевала подножием здания, но её старались не замечать.

— Вам письмо, герр доктор. Вы слышали новости? Фронт приближается. Русским оставаться в Бадене небезопасно. Сейчас все гости уезжают, если только не уехали.

— Благодарю вас за заботу. Пошлите посыльного отправить телеграмму.

— Если ваша телеграмма по-русски, боюсь, я не смогу ее отправить. Сейчас неспокойно, герр доктор.

— Текст по-немецки. Если угодно, я вам ее прочту.

— Желательно для надежности.

Пустовойт прочел:

— Нахожусь в Германии, едем домой. Прибытие уточню позже. Ваш сын Николай.

Консьерж кивнул и с запиской прошлепал на улицу.

— И еще, мой друг, пошлите кого-нибудь на вокзал, пусть купит билеты до Праги. Я оставлю деньги, — донесся ему вслед голос доктора.

Сверху располагался черный карниз, загаженный птицами. Неожиданно пришла жара, и в доме стало душно, оттого в комнатах распахнули все окна. По улице проносились автомобили и пролетки. Постоянно хлопала дверь. Кто-то поднимался по лестнице.

— Служащий из банка обещал принести деньги, — сказал доктор на случай, если жена проснулась.

Перевод назначался госпоже Пустовойт, поэтому в банке подстраховались: человек из банка явился в пансион засвидетельствовать почтение. Не поверил доктору? Поди решили, что он карточный шулер? Валерия подписала бумаги в присутствии служащего. Порядок прежде всего, ведь речь шла о крупных денежных средствах.

Теперь она беспокоилась, как поступить с банковскими билетами, считала, что их следует зашить в подкладку пальто. Так что Пустовойту пришлось сменить пальто на легкий плащ, пока Валерия зашивала ему деньги в подкладку. Этого она не могла никому поручить. Во-первых, не доверяла, поэтому отвергла помощь горничной Софии, объяснив, что рукоделие ее успокаивает. Во-вторых, Валерия происходила из староверов, и в их семье к финансам относились с большим почтением. Не то, что Пустовойт, у которого деньги в руках никогда не задерживались.

Стало слышно, как наверху взвизгнула София, горничная-латышка, она всегда громко хихикала. Еще разговаривая с консьержем, доктор прекрасно слышал всё, что делалось в доме.

Хлопнула дверь, прозвучали шаги. Посетитель ушёл.

Кажется, там находился брат горничной, про него упоминал Регер, просто доктор пропустил мимо ушей. Какая удача, что у него есть Йозеф, надежный и удобный, как старые тапочки. Из-за больных ног слуга носил обувь из войлока, спина тоже болела, поэтому он ходил согнувшись, так легче переносить боль. Лекарства? Он человек простой, бережливый, привык экономить. К врачам не обращался. Пустовойт консультировал его, как лечить артрит.

На лестнице доктора окликнула горничная София и позвала на мансарду. Сейчас.

На минуту он заглянул к жене. Она спала.

Сырость, которую Пустовойт отметил на лестнице, проникла в спальню и выстлала фрагмент под подоконником, пометив самое сырое место. Валерия занавесила стену тяжелой шторой, а рядом устроила полку с вазочками темно-синего стекла, свои любимые. Из таких же кобальтовых чашек они пили утренний кофе. За всеми переездами кофейник куда-то подевался, и от сервиза остались две чашки и сахарница.

Нет, кофе он выпьет в другом месте.

Он спрятал портмоне под стопку рубашек. Хотел положить туда же инструменты, но потом взял с собой, захотел показать Софии. Она любила все блестящее.

К этой блондиночке он относился как к ребенку. Вот и сейчас она пробежала по лестнице так, словно хотела сама себя обогнать. Девушка отличалась страстностью, о которой доктор раньше не подозревал. Ее огненный взгляд смущал постояльцев, и доктору льстило, что из всех она выбрала его. Она призналась, что влюбилась в него с первого взгляда. Но есть и детали, обтрепанная одежда, не иначе, как с чужого плеча. Поэтому София и старалась скинуть ее под первым же предлогом. Доктор учился видеть и анализировать.

Несмотря на осень любовница встречала его в открытом платье, выставив белые пухлые плечи и туго натянутый корсаж. Объятия — невыразимая благодать. Она клялась, что сошлась с доктором не ради денег, хотя и деньги тут имели значение. Она то хохотала, то хихикала, у нее это нервное.

— У тебя здесь уютно, — похвалил Пустовойт, покривив душой.

Мансарда выглядела мрачновато, несмотря на попытки горничной её обустроить. Что ей нравилось, это собственная комнатка, от которой она получила ключи. С тех пор, как доктор снял для нее гнездышко, она больше не уходила ночевать домой.

София повесила белые кружевные занавески, которые сейчас были раздвинуты, впуская солнце — оно образовало желтый квадрат на паркете, и в этом пятне девушка порхала, как бабочка.

— Добрый день, герр доктор.

Улыбалась, она затеяла их обычную игру в больную и доктора. Она обожала притворяться, хотела стать актрисой.

— Я сегодня плохо спала, не дадите мне что-нибудь от бессонницы. И еще болел правый бок. Это опасно?

— Не более, чем обычно. Позволь я тебя осмотрю.

Накануне он удалил ей темное пятно, на которое она жаловалась. Собственно, он и зашел для контроля. София жаловалась, что у её тети на этом месте образовалась безобразная бородавка. Случилась незапланированная операция, удалось помочь. Отсюда и запах эфира, который уловил Йозеф.

— Не болит?

Она кинулась ему на грудь.

— Думала, сегодня ты не вырвешься.

Сегодня София демонстрировала декольте с определенной целью: она вбила в голову, что ей следует избавиться от большого черного пятна на шее, которое портило её красоту.

— Ты с ним родилась, так что оно неопасно, — заверял её доктор. — Гораздо больше угрозы представляет хирургическое вмешательство.

— Но ты же удалил мне родинку на губе.

— Она маленькая, к тому же на губе нет крупных кровеносных сосудов, а на шее — есть. Повторяю, это опасно.

— Я могла бы получить хорошую работу, — мечтала вслух София.

— Ты вполне могла бы носить закрытое платье, — он не видел проблемы в том, что его подруга считала неодолимым препятствием.

— Но ты не понимаешь, милый. Хорошая работа — это когда носишь глубокое декольте, а грудь у меня, слава богу, привлекательная, верно?

Против этого он не мог ничего возразить. Любовница готовилась его атаковать, и он выставил перед собой саквояж, приняв оборону.

— Ты ведешь себя, словно девяностолетний старик, — ворчала она.

Они не успели пожениться, а уже ссорились.

София залезла в саквояж, чтобы поискать вкусненькое, и нашла кожаный чехол. Хирургические инструменты показались ей забавными, и она не хотела выпускать их из рук. Она играла с ними, как с мужскими гениталиями, которые грозила отрезать в случае непослушания или если любовник будет приносить мало денег. Она демонстрировала кровожадные черты, которые Пустовойт не воспринимал всерьез.

Из опасения, что она обрежется, доктор забрал инструменты. Не игрушки.

В подарок она получила плитку шоколада.

София посчитала это за приглашение к любовной игре и начала расстегивать корсаж, ее груди зашевелились. Уловив его заинтересованный взгляд, она склонилась еще ниже, вываливая корзинку чудесных груш — мягких и теплых, которых едва удерживал полосатый корсаж. Пустовойт с любопытством следил, какие еще плоды она выгружает.

Интересно, откуда у неё шёлковое бельё, ведь он его не дарил. Она продолжала раздеваться, но доктор боялся ее голой. Вдруг застанут, бог знает, что еще могут сказать.

— А я думал, что за лисичка за мной гонится, — промолвил он и кинул её на тюфяк.

Резвушка подпрыгнула на кровати, которая заскрежетала металлическими пружинами.

— А зачем шелковое белье? — спросил он лукаво.

— А зачем нужны зенитные реактивные системы залпового огня? — в тон ей спросила она.

Задернув штору, девушка напустила в комнату мрака, в которой разобранная постель стала похожей на льдину. Сама она отличалась гибкостью, словно посещала уроки гимнастики, и двигалась красиво, ритмично, никогда не сбиваясь с такта.

Вздернутая верхняя губа открывала ее десны и зубы, но что она говорила, звучало неразборчиво. Впрочем, слова страсти у нее не менялись. При этом она хохотала и шумела так сильно, что ее слышал весь дом.

Внезапно веселье оборвалось. Послышался кашель, потом шаги. Горничную позвали.

— София Геллер! — раздался голос консьержа.

Да, ситуация нынче не благоприятствовала.

Недовольным голосом девушка ответила, что все еще убирается, но это послужило концом веселья.

— Пожалуйста, ваши вещи, герр доктор, — громко произнесла она.

Фрейлейн Геллер взяла на себя заботы о его одежде, и теперь его костюм, выстиранный и выглаженный, выглядел как новый. Доктор бросил взгляд в ее сторону. Пушистые волосы золотились на солнце. Пуговицы на черном костюме тоже светились золотом.

— Я хотела украсть что-нибудь на память о тебе.

— У тебя останется чистое лицо. Чем не память? Ступай, тебя зовут.

Он сказал Софии, что задержится в мансарде, хотелось вздремнуть в тишине, чтобы его никто не беспокоил.

— Выпей какао, я только что сварила.

От вакхического лица ничего не осталось, оно приобрело черты горничной, которая облачалась в черные и белые цвета служительницы культа чистоты.

Он знал, что его возлюбленная обожала какао. После ее ухода на столе осталось коричневое пятно, которое она не потрудилась стереть. София оказалась на редкость неаккуратной.

После её ухода Пустовойт мгновенно заснул. Девушка лечила его от бессонницы. Он не спал несколько суток.

Когда отдохнувший, он спускался с лестницы, ему снова попался консьерж и спросил:

— Как прошло обследование в больнице?

— Взяли анализы. У Валерии пошла моча.

— Это прекрасно.

Пустовойт криво улыбнулся. Разбирая саквояж, он обнаружил пропажу некоторых вещей, в частности, пузырька с морфием.

На лестнице задребезжал звонок, который шаги разбудили Валерию, и она позвала:

— Кто там пришел, Коля? Прямо стены трясутся.

— Это доставка из ресторана. Вино тебе не повредит.

Пустовойт принес ей воды, дал лекарство, подождал, пока выпьет. С улицы доносились голоса, один Софии, другой — мужской. Тот брат, о котором предупреждал консьерж.

— А сейчас — за работу!

Лера закрыла глаза, она отказывалась участвовать в неприятной процедуре. В этот день, как и в любой другой, доктор выполнял нелегкую обязанность запихнуть жену в ванну. Она не желала туда идти и застревала, как устрица в раковине. Разместиться в крошечном закутке удавалось с большим трудом. Доктор все еще занимался купанием, когда раздался звонок в дверь.

Послышались шаги на лестнице. Консьерж вошел, чтобы доложить о выполненном поручении. Он шепнул доктору:

— Вас зовут.

Пустовойт вышел в коридор и приветствовал кивком незнакомца.

— Извините, я крайне занят.

Молодой человек стал настаивать, но доктор его оборвал:

— Вы явились не к месту. Выберите другое время.

С его рук ручьем текла вода.

Лера привстала и пыталась разобрать, о чем они говорили, но тщетно.

— Кто приходил? Почтальон? Это из Сызрани? — допрашивала она.

На ночном столике стоял стакан с лимонадом, к которому она не притронулась.

Консьерж принес корреспонденцию — многочисленные телеграммы из Сызрани и Киева. Чистая после ванной Лера лежала в постели, утопая в потоке поздравлений. В отсутствие Пустовойта приходил посыльный из пекарни с пирожными на её 25-летие. От фрау Фишер.

— Кто принес напиток? — спросил доктор.

— Горничная.

Лера улыбнулась своей красивой и грустной улыбкой, которой так часто надрывала ему сердце. В коробке находились корзиночки с желе и слоеные финтифлюшки, прежде любимые Лерой, и сейчас она даже надкусила одну.

Неприятно пораженный пропажей морфия из саквояжа, доктор ломал голову, строя предположения. Придя к выводу, что это София, он страшно рассердился. Он нашел ее, схватил за локоть, как воровку, и обращался с ней довольно грубо.

— Это сделала ты?

— Это я, твоя София. Ты не узнаешь меня? — Она вырывалась и отрицала кражу пузырька.

На её виновность указывал один факт. В отсутствие доктора на столике у жены появился стакан с лимонадом, а когда доктор хотел попробовать напиток, София его унесла.

— Он уже выдохся. Я вам принесу свежий.

— Что ты туда добавила? Морфий?

— Ничего не добавляла. Клянусь! Хотела доставить мадам приятное.

Доктор строго отчитал её, наказав не давать Валерии ничего, что нарушало бы ее диету.

— Ты помнишь, что тебе нельзя ничего, кроме воды? — напомнил он еще раз жене.

Что бы ни утверждала София, он не обманывался насчет нее, упрямица не намеревалась отказываться от своих планов. Что она вбила себе в голову? Доктор пошел на хитрость и пообещал косметическую операцию на шее, но она взялась противоречить:

— Я передумала. Это может быть опасно, а я не хочу рисковать.

Лимонада в этом доме никогда не готовили, впрочем, ни за что поручиться нельзя. В последнее время все пошло кувырком. Консьерж угощался кофе из кобальтовой чашки парадного сервиза, привезенном из Москвы. У Пустовойта не хватало сил его приструнить.

— Где ты ходил, Коля? Мы тебя везде искали, даже в аптеку посылали, — раздался плаксивый голос жены.

Ее расстроило исчезновение горничной. После размолвки из-за лимонада доктор не разговаривал Софией, она также избегала его.

— Я совершил прогулку, общался с людьми. Мне ведь тоже нужна перемена обстановки, милая. — Голос у него стал вкрадчивым, он как будто просил прощения. — Мы все нуждаемся в этом.

— Почему бы мне тоже не выйти на улицу, — донёсся голос Валерии. — Устала сидеть в четырёх стенах. Так куда ты зашел после аптеки?

— К антиквару, у него хорошие инструменты на продажу. Хирургический набор из шеффилдской стали. Жаль упустить. Вчера денег при себе не оказалось, но он обещал на день попридержать.

— Поклянись, что отвезешь меня погулять.

— Клянусь, милая.

После ухода консьержа на столе осталась грязная чашка. Из мусорной корзины кое-что исчезло. Видимо, выброшенный скальпель чем-то приглянулся Йозефу.

Последний раз они гуляли в тот день, когда Валерия посещала больницу. Этот выход в свет расстроил ее до чрезвычайности. Она кричала по-русски: «Хочу видеть Колю!» Её не слышали. Ординатор спросил, как она себя чувствует, и предложил проводить к врачу.

«Это стандартный медосмотр. Сейчас сиделка возьмет анализы», — объяснял он.

Ординаторская напоминала полицейский участок, много столов и конторок, в самом конце комнаты восседал доктор Фишер. Карту фрау Пустовойт передали ему. Он обещал ее посмотреть, но так и не собрался, много дел.

Герру Пустовойту велели дожидаться в коридоре. Доктор Фишер сам выйдет к нему, когда освободится. С этим господином они обсуждали состояние больной. Супруга интересовало, всё ли они предприняли из того, что возможно. К сожалению, туберкулез уже обосновался в теле Валерии, из пленника, он стал её властителем. Оставалось только потакать чудовищу.

— Валерия — медсестра, она должна понимать, — бормотал Фишер.

Ее заболевание вызвал контакт с туберкулезным больным.

— Она заразилась на курорте? — лечащий доктор вскинул глаза, и его пенсне агрессивно блеснуло: подобная новость повредила бы репутации Бадена.

— Нет, что вы. Это случилось раньше. Здесь она лечила почки.

Кому, как не доктору знать, что туберкулез рассеивается на воздухе и под воздействием ультрафиолетовых лучей солнечного света больные излечиваются. Только люди, находящиеся в закрытом, плохо проветриваемом помещении, могут быть подвержены заразе.

— У неё активная стадия развития туберкулеза, Николас. Закрытая форма. — Фишер обильно сдобрил раздраженное горло порцией мокроты. Его кашель являлся формой страха.

Пустовойт мог бы ему рассказать, что туберкулез у взрослых людей переходит в активную фазу в течение двух лет с момента заражения, но нередко он проявляется и через десятилетия, чему способствует ухудшение общего состояние. Подобное обострение у Валерии вызвала болезнь почек.

В тот день она его напугала. Из глубины здания раздался крик, который Пустовойт узнал сразу. У него задрожали руки — от бессилия или от ярости перед дураком, но истинное положение таково, что его никакими лекарствами не поправишь. Доктор Фишер тут ни при чем. Все произойдёт без его вмешательства.

— Где жена? Почему ее не пустили? Как смели не пустить? Пропустите.

Больница служила свалочным местом для людей, потерявших надежду, и Пустовойт присоединился к их числу. Его жену вывезли на каталке, на лбу пылало влажное пятно, и эта испарина служила единственным признаком того, что она жива. Кожа стала почти бесцветной. Глаза ее были закрыты, а губы плотно сомкнуты. С убранными волосами голова казалась слишком большой.

Валерия молчала. Вопль исторгла другая больная, после чего все кинулись хлопотать вокруг неё. Лера даже не заметила, что за ней пришли.

Руки сиделки бесцеремонно выволокли ее из кресла-каталки, втиснули в шубу, нахлобучили шапку. Казалось, что весь персонал больницы набросился на несчастную женщину, ее втолкнули в машину и велели шоферу везти её домой. Валерия рыдала, вырывалась, кричала: «Они так злы из-за того, что я русская».

— Это медицинский осмотр. Он закончился. Тебе надо отдохнуть, — успокаивал её муж.

— Ты опоздал. Ты отдал меня в руки палачей.

Пустовойт опоздал из-за встречи с Мартином, который снабжал его морфием. Барыга отличался выпуклыми голубоватыми глазами, которые не мигали. Этого плута знала вся больница, но его не прогоняли, потому что его услугами пользовались многие больные. Вот и сейчас он ждал, что ему скажут.

— Произведем расчет, и на этом закончим, — сказал Пустовойт, доставая из портмоне несколько купюр.

— Я могу вам порекомендовать надежный контакт в Праге, — ответил этот малый, привязчивый, как репей.

— Мне ничего не надо.

— Никогда не угадать, — возразил тот и пообещал заглянуть к вечеру.

Дома доктора Пустовойта дожидался ещё один больной.

Консьержа Йозефа привечали из-за его услужливости. Пустовойта брала досада, когда он видел старика, тонкими руками обхватывающего чемоданы постояльцев, который тащил их по лестнице. Даже маленькие отели держали рассыльных, но тут предпочитали экономить.

— Вы, наверное, много страдали, что так хвораете? — спросил как-то у него Пустовойт.

— Как не волноваться, сударь мой, когда война, а мой сын в пехоте.

Они сидели в коморке, где консьерж сбросил пиджак и остался в одних подтяжках. Доктор оторвал его от обеда, он ел прямо со сковороды жареную картошку, сдобрив её зеленым луком, который выращивал из луковиц на окне. В кружке у него плескалась бурда, которую он готовил черти из чего — из хлеба или спитого чая — и уверял, что это полезно для здоровья.

Он стал первым пациентом Пустовойта в Бадене. Доктор удивлялся, насколько нелюбознательные здесь были люди, которые, проживая вблизи минеральных источников, не трудились лечить язву желудка, которой тут страдали повсеместно. Щелочные минеральные воды ускоряли обработку пищи и способствовали быстрому продвижению ее по желудочно-кишечному тракту. Местные жители не придавали этому значения, они умирали, как и их предки — не давая себе труда продлить жизнь.

Кое-что Йозеф и сам предпринял, чтобы разрушить здоровье: еда в сухомятку, длительные перерывы между приёмами пищи приводили к нарушению выделения желудочного сока.

— Доктор говорил, что у меня имеются какие-то дефекты, — хвастал он с гордым видом, словно особенное строение органа выделяло его среди остальных. — Что-то меня мучает изжога, вы не дадите мне лекарство. Сода не помогает.

— Вам следует пить минеральную воду, а я вас видел в ресторации с наливкой и пивом.

На лице старика появлялось выражение, как у ребёнка, которого ловили на запретном, но лукавая улыбка говорила, что он знает толк в жизни. Грех отказываться от жирной пищи, сдобренной острыми специями и алкогольными напитками. Кофе он тоже потреблял в больших количествах — пока оно оставалось доступно.

— Скоро пост, — жаловался Йозеф, как будто это объясняло желание наесться скоромной пищи до отвала.

Пустовойт кивнул, принимая довод. Он внезапно вспомнил, что так и не позавтракал, и направился в кондитерскую. Её витрина искрилась светом, и он словно окунулся в золотое озеро. Бледные стены, зеркальный потолок, окрашенный в свете солнца. Пахло кофе и шоколадом, крем благоухал ванилью, из открытого французское окна — от потолка до пола — проникали ароматы сада.

Посетители сомлевали на солнце, а горячие кофейники, доставляемые официантками в декольтированных платьях, добавляли еще больше жара.

— У вас найдется для меня чашечка венского кофе, фрейлейн? — спросил он у продавщицы. — На двоих? Давайте. Жена скоро подойдет.

Он разговаривал осторожно, словно под ногами находился лед, и вместе с другими людьми он скользил, как на коньках.

Он выпил кофе. Красивая фрейлейн выразила сожаление, что его жена не пришла, но доктор сказал, что выпьет и вторую чашку. С коньяком? Так даже лучше!

Едва прислужница отошла, как к нему приблизился официант с фруктовой корзиночкой, истекавшей сливочным кремом.

— Вам презент от фрау Фишер.

Доктору улыбнулась молодая женщина, сидевшая за дальним столиком. Перехватив его взгляд, Миранда шевельнулась, и атласный шарф заиграл светом у нее на плечах. Пурпурная помада лишь подчеркивала бледность её лица. Он встал из-за стола и подошел к ней засвидетельствовать почтение.

— Миранда, дорогая, извините, что не сразу узнал.

Перед фрау Фишер стояло блюдо с эклерами и прочей сладкой дребеденью.

— Угощайся, сокровище, — предложила она доктору. — Соскучился?

— Да, милая.

Доктор сжевал эклер, потом съел второй.

— У тебя приятная мягкая кожа, но возможна склонность к полноте, — заметила она.

Кусок застрял у него в горле.

Сама она подцепляла ложкой черную икру, к которой пристрастилась в Петербурге. Ее губы густо обсели икринки, словно мухи. Они начинали шевелиться еще прежде, чем она успевала сгрести их ложкой и отправить в рот.

— Как новое лекарство? Помогло? — спросил доктор.

Миранда имела проблемы по женской части, что объяснялось частой сменой партнеров.

«Можно сказать, Николас, любовь сожрала меня изнутри. Каждый раз думаешь, что со следующим кавалером повезет».

Когда же доктор Пустовойт начал говорить ей об опасностях, которые таят такие эксперименты, Миранда Фишер сердилась:

«Вы говорите, совсем как мой муж».

Она лукаво усмехнулась и перевела взгляд.

— Божественно. Пей чай.

Пустовойт отпил из чашки, напиток пах ягодами — в кондитерской добавляли земляничного листа для запаха. Он взял серебряные щипцы и положил два кусочка сахара.

— Читал, о чем пишут в газетах? — спросила Миранда, словно назначила здесь ему встречу с тем, чтобы поговорить о новостях.

Пустовойт вспомнил, что раньше она появлялась в обществе Терентьева, когда тот лечился на водах. Доктор так и не понял, какого характера у него заболевание, однако неподвижный взгляд соотечественника действовал на нервы. Даже после знакомства Иван Георгиевич не узнавал доктора на улице, а ведь они проводили много времени в одной компании. Как знать, может фрау Фишер и завела курортный роман с русским врачом, чтобы скрыть связь с тем офицером.

— Как поживает Терентьев? — спросил он.

— Уехал в Каринтию, его пригласили погостить в замке. Хочешь знать, с кем он общается? Это сербский офицер, Мирослав Орехович. Забудь и угощайся, я заказала это для тебя.

— Спасибо, моя благодетельница.

Он надеялся, что любовное увлечение Миранды прошло, и уже собирался сказать ей, что не видит смысла в их отношениях, как убедился, что страсть вспыхнула в ней с новой силой.

— Забери с собой. — Она обращалась с ним, как с комнатной зверюшкой.

— Подожди, у нас мало времени. У Якоба операция, он освободится к обеду.

— Он большой мастер.

— Я так не считаю.

— Странно, когда два профессионала враждуют, — заметила она. — Но меня это не удивляет.

С фрау Фишер доктор мог говорить откровенно, раньше она служила медсестрой в госпитале, где и познакомилась с мужем.

— Мы с Якобом не всегда ладим, — ответил он уклончиво. — Он, как и все люди маленького роста, придирается к тем, кто выше его. А я не подписывался ему ассистировать. Я член германского медицинского общества, это дает мне основания самостоятельно проводить консультации. К тому же на водах я часто встречаю своих пациентов, им требуются мои услуги.

— Фишер вечно в разъездах, а ты всегда под рукой, — добавила Миранда.

— И это хорошо, милая. Он опасен как хирург. Зарезал человека во время операции. Это произошло неделю назад, с тех пор оперировать ему не случалось. Никто бы не согласился лечь к нему на стол. И что же? Сегодня опять неудача.

Она ела пирожное и молчала, словно его не слышала.

— Ты лжёшь!

— Операция не самая сложная. Профессионал провёл бы чисто. Плохой доктор поцарапал или помял бы. Быстрота реакции, секунды, мгновения решали все! А этот горе-хирург со страху искромсал. Сейчас с больным работают коллеги.

Миранда не выдержала, вскочила с места и побежала в кабинет хозяина кондитерской, чтобы позвонила в больницу. Ей ответили, что операция продолжается. Возникли осложнения.

Она вернулась через короткое время.

— Иногда мне кажется, что Якоб заговаривается. Старческое слабоумие? — спросила она.

— Нет, он здоров.

— Тем хуже. Тебе надо ехать. Он на тебя донес. Сообщил, что ты связан с офицером, который шпионит в пользу русских.

Пустовойту не нравились такие разговоры: сначала они с доктором Фишером обсуждали его жену, а потом с фрау Фишер — её мужа. Разве это правильно?

Миранда отпила вина, оставив отпечаток губ на блещущем стекле бокала. Ее профиль и шляпка, отраженные во всех зеркалах кондитерской, не могли остаться незамеченным, и Пустовойту стало неловко, что их связь открылась постороннему взгляду. Ему казалось, что она нарочно подстерегает его в местах, где их могут видеть знакомые. Скинула туфельки и пробовала носком шелкового чулка мраморный пол. Доктор торопился удалиться, пока она не стала пробовать его.

— Мужчины твоего типа обычно очень привлекательны в юности, но с возрастом теряют свой шарм. Впрочем, артистизм и легкая экстравагантность тебе к лицу.

Пережидая взрыв чувств Миранды, он листал газету, просматривая статьи с полей сражения про взрывы, фотографии со взрывами. Просто не верилось, что так все обернулось. Пороховая гарь носилась в воздухе, и он задыхался от нехватки воздуха.

— Спасибо, что думаешь обо мне, однако вынужден откланяться.

Он поцеловал ей руку на прощанье, Миранда ответила ему гримаской, порочной гримаской.

Слава богу, отпустила!

Она вышла первой, взметнулись её шелковые юбки, и газета упала со стола. Пустовойт подобрал её и захватил с собой. Прислужница упаковала для него в коробку остаток пирожных.

Он вернулся домой через час и затопал на лестнице, давая знать о своем приходе, но никто не отозвался. В комнате Валерии не оказалось, и он метнулся в спальню. Постель пуста. Он снова выскочил на лестницу и там услышал голос жены. Она находилась в коморке у швейцара, смеялась его шутке:

— Вы так много сделали для меня, Йозеф. Мне неловко обременять вас еще одной просьбой.

— Какие неприятности, дорогая фрау. Кто тут говорит о неприятностях?

Доктор повел ее домой:

— Нельзя меня так пугать.

Валерия таинственно улыбалась. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что эта женщина с лицом белее мела — его жена. Пришла горничная и помогла умыться, подкрасила ей губы и подрумянила щеки. Окно, ослепленное закатом, являло торжественную картину в раме, соответствующую настроению этого момента.

— Дай мне газету, — попросила жена и, принюхавшись, уловила аромат духов: — Мерзавец!

— Какая-то дама забыла в кафе, где мы встречались с Фишером, — ответил он, даже не стараясь быть правдоподобным.

— Та женщина в кафе. У тебя с ней что-то есть?

Не иначе, София наябедничала.

— Нет, это жена моего друга. Я встретил ее случайно. Вот купил нам пирожные на праздник.

Лера отвернулась. Ей нельзя пирожных.

— Хотя бы понюхай.

Она зажала уши, чтобы его не слышать, начала молиться, потом прервалась:

— Отправь их обратно. Я все равно не могу есть. Это просто ужасно, я всех обременяю. Зачем мы сюда приехали? Ты не думаешь, Коля, что мы прокляты? Сначала моя болезнь, потом война!

Истерика жены исчерпала его терпение.

— Прости, но я голоден.

— Возьми яблоко, мне приятно смотреть как ты ешь. Я бы тоже хотела, но не могу.

Она вернулась к своему занятию, перебиранию одежды и всякой ерунды. За полгода, проведенные в Европе, они обзавелись лишним имуществом, которые не стоило везти домой. Это копание лишило ее сил, и она откинулась на подушку. Крашеная в коричневый цвет кровать с вырезанным сердечком посередине стала её пристанищем. Сам доктор спал на кожаном диване, так плотно набитом конским волосом, что он постоянно с него скатывался.

Белое белье казалось желтым от пятен, которые оставляло её немощное тело. Ей принесли букет роз, который отгонял неприятный запах, но Валерия жаловалась, что аромат вызывает у нее головокружение.

Впрочем, она чувствовала себя слишком слабой, чтобы сердиться. Память подводила её, и она сразу забывала обиды.

Когда жена заснула, он ненадолго забылся, но сон не принес ему облегчения. Пробудился он от щелчка. Кто-то взвел курок и теперь приближался к нему. Он явственно видел перед собой дуло пистолета.

Нет, это стукнула дверь. Оказалось, это заглянул консьерж:

— Приходил Мартин, представился мне. Очень симпатичный доктор. Он оставил вам письмо для господина из Праги.

— Он не доктор.

— Я ходил на вокзал сам. До Праги билетов нет, но можно уехать в Вену, — сообщил Йозеф.

…Так и не отдав распоряжения консьержу, Пустовойт отправился прогуляться. В парке он сразу сошел с мощеной дорожки и ступил на плотный травянистый ковер. Дикорастущие виды показались ему особенно мясистыми, они вытягивались под лучами солнца до каких-то невероятных размеров. Пчел осенью не наблюдалось, и вместо них появились пчеловидки. Он различил листья дурмана с его большими белыми цветами, из которых формировались семенные коробочки. Пройдя пустырь, когда-то бывший садом, он вышел к больнице.

К концу дня северные комнаты погружались в полутьму, и тогда приходилось долго разыскивать доктора Фишера, прежде чем он появлялся из-за какого-нибудь закутка, облепленный лохмами паутины. Он отговаривался занятостью в больничной аптеке, но ещё ни разу доктор Пустовойт не заставал его за составлением лекарств. Фишер обычно выходил из дальней комнаты, где запирался на ключ и спал, а, разбуженный, он выглядел помятым, с затуманившимся взором и выражал недовольство, будто его оторвали от важного занятия. Вот и сейчас он уже забыл, что посылал за Пустовойтом, чтобы поговорить. Николай Васильевич усмотрел в этом добрый знак: после попечителей Якоб Фишер считался самым влиятельным лицом в больнице. И хотя его познания в медицине оставляли желать лучшего, как администратор он не вызывал нареканий.

На этот раз его не пришлось искать долго. Доктор Фишер стоял на крыльце среди сестер милосердия, и Пустовойт признал его по бороде, черной с легкой проседью, какая бывает у шкурок благородных лисиц. Серебристая подпушка его бороды со временем обозначилась столь явно, что закралась мысль, а не подкрашивает ли он свою щетину.

Фишер ел вишню, которой в этом году собрали много, и губы его, красные от сока, казались кровавыми. Кивнув Пустовойту, Якоб вошел в коридор, давая знак, чтобы он следовал за ним. Повсюду им открывались пласты обнаженного мяса, которое деликатно скрывали бинты, вмиг намокавшие кровью. Пустовойт отстал, он кивал больным солдатам, с некоторыми разговаривал, и те отвечали ему одной и той же гримасой, которую можно было считать гримасой войны.

Он остановился у пальмы в кадке, поджидая Пустовойта. Хорошее место для разговора один на один.

— Мне передавали, что вы выражали желание работать у нас в больнице, — проговорил он торопливо, без всякого вступления, чтобы сразу покончить с важным вопросом. — К сожалению, для вас места нет, но мне достоверно известно, что в Каринтии организуется военный госпиталь, и у них скоро появится вакансия. Можете сослаться на меня, я вас с удовольствием порекомендую.

Пустовойт поблагодарил его за ненужную услугу, и Фишер наклонил голову: с делами они покончили.

Разумеется, он знал о связи с его женой, но умудренный опытом, скрывал свое знание и терпеливо ждал, когда Пустовойт уедет из города.

— Нам надо закончить дела, коллега.

Фишер достал ключ из кармана и отпер дверь в зал для заседаний, в тот же миг оазис тишины наполнился шумами из коридора. Потом звуки стихли. После уборки пол блистал мокрой поверхностью, словно уводил вглубь. Неверный шаг, и утонешь навсегда, подумал Пустовойт, раз или два поскальзываясь.

— Сюда! — вел его Фишер.

Он выбрал это прохладное место для себя, разложил на столе медицинские инструменты.

Пустовойт сразу обратил внимание на непорядок: на скальпеле явственно выступала бурая полоска прямо по лезвию. По его мнению, от такого скальпеля следовало избавиться.

— Пустяки, это кровь, надо попросить сестру отмыть. У меня так много пациентов, что я не успеваю следить за пустяками.

— Это не пустяки, — возразил Пустовойт.

— Почему ты интересуешься моим скальпелем? Тебе что, мало моей жены? Кстати, она во всем мне призналась. Сказала, что это ты совратил ее. Что уступила тебе один раз из жалости к твоей умирающей жене, и теперь ты постоянно её домогаешься.

— Это ложь. Мы оба знаем, что Миранда большая фантазерка.

— Я простил её, но не тебя, — изрёк Фишер.

— Этот скальпель не отмыть, в сталь въелась ржавчина. У меня то же самое. Бракованная партия. Тебе надо сменить инструменты, Якоб, — Пустовойт попытался уклониться от неприятной темы.

Залу убрали в белое: у окна с французскими шторами стоял белый рояль. Фишер подошел и взял ноту. Пустовойт встал рядом.

Крышка рояля упала, и в тот же миг раздалась пощечина.

Ми, запоздало подумал Пустовойт, держась за щеку.

Миранда.

Он быстро бежал по коридору. Черт бы побрал эти мокрые полы.

…Дома его ждали. У парадного стоял молодой мужчина, жмурившийся от солнца. На рукав он повязал ленту, словно носил траур, но лента имела коричневый цвет. Доктор хотел пройти мимо, но тут рассеянный взгляд человека сосредоточился, и мужчина произнес вопросительно:

— Николас Пустовойт?

Собака залаяла. Доктор замер.

Глаза незнакомца переливались изумрудами — зеленую тень давал лиственный веер банановой пальмы, которую владелец отеля выставил у подъезда. На самом деле его глаза были серыми. Легкий человек, которого прибило к чужому порогу.

— Для вас — герр доктор. Чем обязан?

— Я брат Софии Геллер.

Он стоял так близко, что стали видны рыжие щетинки на его подбородке. Он старше, но ненамного, нет и тридцати. Лицо у него одно на двоих с Софией. Блондин, мелкие кудряшки волос. Пряди начали грязниться. Доктор вспомнил, что видел его, тот промелькнул раз-другой, но тогда он не придал ему значения.

— Что скажете? — Губы мужчины благоухали вином. Это все и объясняло.

Доктор молчал, молодой человек не вызывал у него доверия.

Они отошли на двор. Там среди громадных лопухов у забора находилась мусорная куча.

— Небольшая сумма денег устроит мою сестру.

Еще ни разу София не заводила речи о деньгах. В лице ее брата доктор имел дело с бесстыдным вымогателем.

— Вы меркантильны, она — нет, — возразил Николай Васильевич.

— Сути дела это не меняет. Ты должен мне заплатить, прежде чем уедешь.

— Снижай на октаву.

Он смотрел враждебно

— Как вас звать?

— Геллер. Адальберт.

Доктор видел перед собой грабителя, который собирался отнять его деньги. Хотя нет, консьерж говорил, что он служит в полиции.

Геллер рассмеялся. Один зуб у него оказался сколотым. Пустовойту показалось соблазнительным выбить ему зуб целиком, но он ограничился одним ударом, ткнул его с тем расчётом, чтобы опрокинуть в помойку.

Парень не имел навыков в драке, и доктор с легкостью взял над ним верх. Глаза его противника засверкали — точь-в-точь, как блестящие навозные мухи. В довершение ко унижению, мальчишка испытал страх — когда он упал, из-под него выскользнула крыса. На удар Геллер не ответил, согнулся, потом с трудом распрямился. Стер юшку из носа.

— Я бы хотел все завершить полюбовно, герр доктор. Пришел к вам на дом. Осмотрел лестницу, стены, и окна, и даже шкафы. Вы тогда отсутствовали. Ваша жена не знает, где вы. А где? Таскается по бабам? — Тон звучал враждебно. — Снял квартирку, а заодно и спаленку в мансарде. Это моя сестра. А ты не очень-то виноватым себя чувствуешь? Я говорю с тобой по-немецки, понимаешь? Как еще с тобой говорить?

— По-русски, французски, на идише.

— Я хочу денег, ясно? Мне платила сестра из того пособия, что ты ей давал, но ты уезжаешь, и я лишился помощи. Выплати мне отступные, иначе я заложу тебя в полиции. У нас не любят шпионов. Требуется много, но ты найдешь денег. Ты пользовал богатых клиенток.

— И что из того?

— По какому праву офицер русской армии, находится на территории земли Баден-Вюртемберг во время военных действий?

— Ладно, закончили. Можешь идти, рядовой.

— Я не военнообязанный, герр доктор, у меня плоскостопие, — пробормотал тот.

Доктор его не слышал. Он счел его поведение бестактностью и вышел.

Консьерж подслушивал.

Он сидел в своей унылой комнате и смотрел в стену, его грудь колыхалась от быстрого бега. Он взялся сменить воду в тазу для умывания, но приход Геллера его отвлек, и помутневшая вода колыхалась в тазу. Забыв вынести помои, консьерж орудовал ножом, готовя себе обед. Перед ним лежала горка немытых овощей.

Из открытого окна доносились стоны. У жены доктора начался приступ.

— Это почечные камни. Мне надо сделать укол, — и доктор кинулся на помощь.

Когда Пустовойт вернулся, Геллера не оказалось.

— Вы его знаете? — спросил его консьерж.

— Теперь узнал. Он требует от меня денег. Иначе грозится рассказать, что у меня роман с его сестрой.

— Вам надо уезжать. Дальше будет хуже.

Йозеф Регер откинул голову, погружаясь в тень. Теперь, когда все успокоилось, можно было и вздремнуть.

Из глубинной жилы дня выступило золото. Вечер принес облегчение, жара спадала.

К вечеру позвонила Миранда узнать, понравились ли Валерии марципаны. Доктору пришлось успокаивать её.

С наступлением сумерек Пустовойт, как и обещал, вывез жену на прогулку. Сад пах осенними цветами. Он катил коляску по террасе, облицованной бурой плиткой, ей нравилось любоваться балюстрадой. Иногда Лера просилась встать, и он шел с ней рядом, пока она ковыляла маленькими шажочками. Похвалить ее он счел бестактностью и молчал, только смотрел под ноги, обходя вывалившиеся камни. Львы вталкивали обтянутые камнем плечи в постамент, их ступни лежали аккуратно, словно обутые в туфли.

Укол морфия подействовал, и Лера держалась бодро. По дороге она рассказывала, как однажды видела Её Императорское Высочество Великую княжну Анастасию в Крыму, и это напомнило ей о доме.

— Я доставлю тебя домой в целости и сохранности. Я люблю тебя, милая, — пообещал Николай Васильевич.

Она мечтала посетить могилу сызранского старца, который исцелял немощных.

— Вы заблуждаетесь, мой друг, я вовсе не больна. У меня просто слабость, она пройдет.

Пустовойт застыл от неожиданности. Что за странные фантазии. Война же.

— Христос поднимет свою длань и опустит на нечестивцев. Зачем бог забирает людей?

— Возможно, ему видно, когда человек созрел, и он отбирает его для лучшей жизни. Гнилые плоды не нужны ни здесь, ни там.

— Боже, как я счастлива! Коленька, милый, спасибо! Люблю тебя, нет сил сказать. Но как же мне жаль тебя…

У Леры протекала заключительная стадия почечной болезни, когда ее умственная деятельность полностью зависела от физического состояния, но в свой последний час она поразила его вспыхнувшей остротой ума. Много позже Пустовойт вспоминал ее догадку, в которой она разом постигла испытания, ожидавшие его.

В конце прогулки жена тронула его руку и попросила отвезти её в церковь. Та располагалась недалеко от больницы, и служка помог вкатить коляску с больной дамой в сводчатый портал и ждал, пока Пустовойт покупал и ставил свечи. Лера сама опустила монету в металлическую кружку для пожертвований и прошептала молитву. Зной, который шел от свечей, не нарушал прохладу храма, и Николай Васильевич не отказался бы побыть тут подольше, однако Лера пожаловалась, что от ладана у неё кружится голова.

Пустовойт понял, что она прощается с городом. Он предложил заехать в кафе, но жена не выразила такого желания — все еще дулась за него за газету с запахом духов. Вместо этого она попросила провезти его по пустырю, где он недавно видел дурман. Ткнув острым носком туфли большой подсолнух, выросший здесь неведомо как, она сказала, что это место немного напоминает ей Крым. Там тоже разрастались разные травы, цветы и сорняки, которые под жаром солнца становились колючками. Она все никак не могла успокоиться, пока в своих мыслях не дошла до княжны Анастасии, это воспоминание подарило ей успокоение.

В молчании они добрались до отеля. Консьерж позвал крепких парней, которые перетащили кресло в спальню. Они выглядели опрятно в белых рубашечках, их пшеничные волосы благоухали бриолином.

По возвращении их ждала коробка с марципанами от Миранды, которую Валерия передарила консьержу.

С наступлением темноты Пустовойт отлучился из дома по делам. Жена требовала его присутствия и не отпускала его, но он ждал ответа от консьержа, который еще днем обещал сбегать на почту и отослать телеграмму. Вечер тот проводил в пивной.

Точно так же, как раньше добряк Регер искренне радовался их приезду, теперь он благословлял их скорый отъезд. Увы, он мало чем мог помочь, билетов до Вены в кассе не продавали, и люди посоветовали ему обратиться к перекупщику, но тот задирал цену. Не желая иметь дело со спекулянтом, Пустовойт решил связаться со знакомым офицером. Иван Георгиевич Терентьев оставил телефонный номер, по которому предлагал оставить сообщение, но, когда доктор позвонил в гостиницу «Берлин», ему ответили, что постоялец уехал накануне и до сих пор не давал о себе знать.

К счастью, капитан оставил и другой адрес, на окраине города жил малый по имени Эрик, служивший у него связным, тот сообщил, что Терентьев задержится в Каринтии на два-три дня, и взялся выполнить поручение Пустовойта.

— Николай Васильевич, в данный момент будет лучше. если вы оставите мне деньги, а билеты я оставлю у консьержа, — сказал этот малый.

— Его зовут Йозеф.

— Знаю, фамилия Регер.

Изворотливость связного Эрика наводила на мысль, что подозрения консьержа в отношении шпионов были не столь безосновательны.

По возвращении домой доктора опять учуял аромат жареной картошки на лестнице. Йозеф готовил себе привычный ужин.

— Ваше лекарство подействовало. Вы мне оставите рецепт? — попросил консьерж.

— Сходите на бульвар. Спросите Мартина Зайца, он вам продаст. Только не злоупотребляйте.

— Спасибо. Я пришлю к вам горничную, она поможет собраться.

После драки с её братом София дулась и не показывалась доктору на глаза, так что Йозеф выступал посредником-миротворцем.

Лера поинтересовалась, кто приходил.

— Консьерж, он пытался купить билеты. Принес яблоко.

— Какое оно?

— Маленькое, твердое и горькое на вкус.

— А другого разве нет?

— Нет, моя любовь. Что поделаешь, война. Погода портится. Сезон закончился. Перебои с продовольствием.

Доктор упрекал себя, что не уехал ранее, еще до того, как в Европе начались злобные выпады против России, которые закончились войной. Не сказать, чтобы он не предвидел это, даже в курортном Бадене разгорались страсти и часто вспыхивали ссоры, именно это изменение в умонастроении побудило Пустовойта задуматься о возвращении в Россию. Он уже готовился к отъезду, как одно событие изменило его решение.

Оно произошло в маленьком сельском отеле, где постояльцы собрались за общим столом. Ненастная погода не располагала к прогулкам. У Пустовойта гостил его друг доктор Фишер, который прибыл с женой и гостем, для супругов нашлись свободные комнаты, как и для их спутника, который пожелал познакомиться с доктором из России. Так Николай Васильевич оказался вовлечен в неожиданное знакомство, которое впоследствии определило его жизнь. Новый приятель, капитан Терентьев, находился в Бадене проездом, но уже успел подружиться с Мирандой Фишер. По её словам, присутствие русского офицера скрасило поездку, предпринятую супругами не ради развлечения, но из чувства долга — Якобу Фишеру предстояло навестить пациента, который жаловался на ухудшение здоровья.

Терентьев держался спокойно, почти дружески, и это так понравилось Пустовойту, что тот, невольно подражая доброжелательству офицера, предложил полушутя-полусерьезно располагать его обществом. «Государству вы понадобитесь, вне всякого сомнения, а я здесь для того, чтобы напомнить вам долг, сохранять всюду его интересы», — произнес Терентьев с улыбкой, которая не вязалась с серьезностью его речи, отчего Пустовойт принял ее за шутку. Он так и сказал.

«А я, напротив, считаю, что вы обещали серьёзно, как и подобает военному офицеру», — возразил Терентьев.

Когда же Пустовойт принялся утверждать, что поскольку они оба находятся за границей, всякое государственное правосудие излишне, офицер заверил, что он ошибается и скоро представится случай в том убедиться.

На следующий день доктор Пустовойт забрал жену и съехал из пансиона, перебравшись в город. Терентьев оказал ему услугу с отелем, но более им не докучал.

Ухудшение здоровья Валерии застало их врасплох. В организме больной что-то произошло, и она отреагировала, как на укол, болезненным содроганием, вызвавшим обильное кровотечение. Пустовойт осознавал, что все идет к концу.

— Голова болит, не могу глаз открыть. Что ты видишь? — шептала она.

— Людей в поездах, они поют, словно едут не на фронт, а на праздник, где их ждет развлечение. Бедняги так гордятся тем, что они солдаты. Но почему ты говоришь на улице по-русски.

— Мне так хочется.

Он произнес стишок, который сочинил в первый день их встречи:

Я живу, ни о чем ни скорбя.

Здравствуй, Лера, я рад нашей встречи,

а ведь мог бы не встретить тебя!

Лера привстала и принялась задавать вопросы. «Как ты думаешь, на поезде будет безопасно? А если попробовать по воздуху? Существуют дирижабли». Почему-то в последний день жизни ее интересовали вопросы безопасности, и не существовало ничего важнее, достигнет ли мира Россия в противостоянии с европейскими державами. «Странно. Мы же поддерживали хорошие отношения с Германией. Во всем виновата Сербия, она вечно что-то затевает. Я горжусь тем, что русская. Почему ты говоришь по-немецки. Нелегко тебе будет, Николушка», — прибавила она.

Отведя доктора в сторону, Регер предложил позаботиться о гробе. Пустовойт сказал, чтобы он делал, что считает нужным.

— Прислать священника?

— Нет.

Валерия бредила. Потом тяжело дышала. Потом отошла. Как медсестра она знала, что за порогом ждать уже нечего, но у неё не хватало сил, чтобы вынести это.

Доктор закрыл ей глаза.

Его жена происходила из пензенских старообрядцев беспоповцев, дома высокого класса сызранские иконы. Доктор сам прочел молитву.

Покой Господи, душа усопшей рабы Своей Валерии, (поклон). И елика в житии сем яко человецы согрешиша. Ты же яко человеколюбец Бог прости их и помилуй (поклон). Вечныя муки избави (поклон). Небесному Царствию причастники учини (поклон). И душам нашим полезная сотвори.

Спаси Бог!

Несмотря на долгое ожидание предстоящего события, Николая Васильевича потрясла внезапной кончина жены. Хотя признаков улучшения он не наблюдал, по его расчётам, она могла прожить дольше. Он волновался и нервничал, подозревая криминальную подоплёку ее смерти, в которой винил Софию. Требовалось сделать химический анализ.

— Никого не пускайте, — наказал он консьержу перед уходом.

Он объяснил, что прикасаться к телу умершей запрещает ее религия. Ни в чем нельзя было быть уверенным, имея дело с таким боязливым стариком, как Йозеф, но к религии тот относился с почтением.

В больнице Св. Андрея доктора Пустовойта хорошо знали. Он сразу отправился в лабораторию. Его спросили, помочь ли ему. Нет, он справится сам.

В тканях жены он нашел следы рвотных орешков — семян чилибухи. Она умерла от стрихнина.

У подъезда аптеки со стеклянными шарами стоял аптекарь, он поднял глаза на Пустовойта и вопросительно замер, ожидая вопроса. Пустовойт спросил про Софию — нет, горничная сюда не заходила, потом про Миранду — нет еще раз. Лицо аптекаря изменилось. На нем появилось выражение брезгливости — он понимал, к чему клонит доктор. Уж не был ли он осведомлен о том, что после смерти жены вдовец кинулся в лабораторию делать анализ? Он открыл рот, собираясь сделать какое-то замечание, но доктор уже шагал по улице.

В эту тайну оказался посвящен только доктор Воглер, который работал в лаборатории больницы, но он занимался своей диссертацией и едва ли интересовался действиями коллеги, который часто пользовался услугами больницы, поскольку тут проходила лечение его жена.

Николай Васильевич осматривал личные вещи покойной Валерии и не мог найти ее записную книжку, которую она звала картой назначений. Ей, бывшей медицинской сестре, казалось вполне естественным записывать название лекарств, назначаемых доктором Фишером, и когда муж предлагал ей испробовать средство, которое имело хорошие отзывы, она также вносила их в свой журнал. Сам Пустовойт не раз пользовался ее записями, чтобы убедиться, являются ли совместимыми лекарства, которые принимала Валерия. Вот эта книжка нигде не находилась. Исчезнуть она не могла, в доме не появлялись посторонние, значит, записи украл кто-то свой. Пустовойт понял бы, если бы пропало что-то из посуды или ювелирных украшений, однако отсутствие карты назначений могло означать, что в последнее время Валерия приняла новый препарат, который усилил течение болезни и привел к летальному концу. Памятуя дисциплинированность Валерии, доктор предполагал, что она не забыла записать название лекарства.

Якоб Фишер, которого он расспросил о лечении, ответил, что никаких новых назначений он не делал, и дальнейшие разговоры на эту тему он пресек, объявив, что переживает смерть пациентки ничуть не меньше вдовца. Глядя на туповатое лицо с неподвижными глазами, Пустовойт мон с трудом предположить в нем глубокие чувства. Нет, его лицо ничего не выражало. Единственное чувство, которое уловил доктор, это раздражение от расспросов.

Результат своего анализа Пустовойт не решился обнародовать. Он уяснил для себя, что в этой ситуации является главным подозреваемым, и следователь не найдет оснований вникать в его версию о причастности Фишера, у которого отсутствовал мотив, тогда как у самого Николая Васильевича он выглядел очевидным. Служащий банка подтвердил бы получение значительных денежных средств на имя Валерии Львовны, которыми распоряжался ее супруг.

Для Пустовойта оставалось непонятным, зачем потребовалось умерщвлять человека, стоявшего на пороге смерти. Или эта акцию, направленная против него? Он ожидал решительных действий со стороны Фишера или еще кого-нибудь, но их не последовало. Пока у полиции не возникло к нему вопросов, следовало побыстрее покинуть город.

Консьерж сообщил, что в его отсутствие приходила фрау Фишер выразить соболезнования.

— Откуда вы ее знаете? Разве она бывала раньше?

— Да, она помогала вашей супруге отодвигать шкаф. Незадолго до смерти нашей страдалицы. Принесла ей марципан.

— Лера съела марципан? Почему вы мне об этом не сказали? Вы же мне докладываете всякую мелочь, а такую важную вещь не сообщили.

— Я боялся, что вы меня отругаете.

Доктора окружали безответственные помощники.

Соблюдая приличия, он заглянул к фрау Фишер выразить благодарность за соболезнования. Она восседала за антикварным столом с медальоном из ценных пород дерева, и перед ней лежал на блюдечке марципан. Выслушав Николая Васильевича, она встала с места и принялась расхаживать по комнате.

Доктор обратил внимание на ее неуклюжую покачивающуюся походку и решил, что у Миранды что-то со зрением: она постоянно напрягала свои глаза серовато-голубоватого оттенка, а в темноте и вовсе видела неважно.

Она положила ему ладонь на запястье, таким образом объявляя свои права на него. Ее коротенькие пальчики отличались ухоженностью, а ноготки — идеальной формой, причем для каждого пальца имелось свое кольцо.

— Теперь ты мог бы остаться. В больнице для тебя найдется место. Муж не справляется…

— Ее тело ждут в России, — резко перебил ее Пустовойт.

Миранда пожала плечами, не стоило принимать всерьез слов, сказанных сгоряча. Вечером или завтра утром он передумает. Она решила подождать.

По ее словам, что полицейский врач хотел осмотреть тело, но консьерж никого не впустил в дом. К счастью, в это время она зашла с визитом и уверила, что смерть Валерии засвидетельствовал ее супруг, доктор Фишер из больницы Св. Андрея. Йозеф Регер также подтвердил, что постоялица умерла после продолжительной болезни и находилась под постоянным наблюдением врачей из больницы.

Эти двое обращались с Пустовойтом с фамильярностью, словно они являлись заговорщики, и это доктору не нравилось.

В дверь постучала горничная София, попросила разрешения забрать одну чашку из кофейного набора. На память, объяснила она.

— Забирайте все, — крикнул доктор.

Мнению Леры он доверял, ка она говорила, что на горничную не стоит полагаться.

Пустовойт побросал в чемоданы вещи, какие не попадя. Туда же отправился пистолет. Консьерж вызвался принести тяжелые шубы со двора, где они проветривались. С рынка привели извозчика, с которым договорились на утро ехать на вокзал. Он осмотрел багаж и сказал, что сможет уместить на одну пролетку, но консьерж с ним не соглашался.

— Дайте слово не злоупотреблять кофе, — сказал доктор на прощание Йозефу, когда тот явился за чаевыми. — И помните про минеральную воду. Это ваше спасение.

В ответ консьерж только кисло улыбнулся, его улыбка не обещала ничего хорошего.

Когда маленький Коля прогуливался с матерью по улице, где так палило солнце и высокие каштаны не давали тени, то в золоте дня он постигал материнские наставления быть честным, добрым и сострадательным, а также другие законы человеческого братства. Гораздо больше его привлекали двери парадных, которые генерировали сквозняки, достигавшие кожи мальчика — их прохлада казалась божественной. Будь его воля, он бы спрятался в подъезде и оставался там до конца дня, но вместо того он вместе с матерью шагал по улице, ведущей к площади с оперным театром, по пути встречая знакомых женщин, стариков и детей, с которыми его мать раскланивалась. Таким образом Колю приобщали к сокровенной тайне Таганрога — театральной элегантности, которая была не менее важной для самочувствия, нежели мусака к завтраку и пирожные из греческой кондитерской ко дню рождения.

В эти последние дни пребывания в Бадене доктор хотел разобраться со всем, что его мучило и, разрубив узлы, почувствовать облегчение, даже если для этого требовалось повиниться. Однако все это оказалось грёзами, а действительность такова, что он и есть тот наглый порочный тип, выглядывающий из чужого парадного.

И если всей пользы от меня, что консьерж стал следовать диете, то следует признать, что прок все-таки есть, подумал Пустовойт.

Консьерж принес неутешительные известия: поезда отменены, ибо дорога занята военными эшелонами. Извозчик заломил несусветную цену и мог подать только часам к двенадцати дня. Автомобиль не везет гроб, да и грязно, распутица.

Однако человек Терентьева помог, и на следующий день на вокзал отправились две пролетки. Валерия Львовна Пустовойт следовала за ними в телеге, в гробу. В тот день впервые похолодало. Принеся вдовцу соболезнование, начальник поезда сообщил, что он найдет для его покойной супруги место в вагоне со льдом, предназначенном для бочонков с устрицами.

С собой доктор Пустовойт взял саквояж с инструментами, мундир военврача и шубу.

За хлопотами, связанными с отъездом, он не попытался уяснить причину отсутствия доктора Фишера. Якоба вызывали в полицию, чтобы ответить на вопросы, связанные со смертью Валерии Пустовойт. Основанием для допроса явился донос доктора Воглера, который изложил полиции свои подозрения в отношении лечения больной, которую постиг фатальный конец.

2. Кельштайн: крах профессионала

Офицера, с которым Пустовойт познакомился на водах, звали Иваном Георгиевичем Терентьевым и тот говорил, что, если бы он не стал капитаном, он путешественником объездил бы весь мир. «Что вам мешает начать?» — шутливо спросил доктор.

Так что Терентьев путешествовал по Каринтии налегке, в бриджах, с рюкзаком, останавливаясь на ночь на фермах. Он чувствовал себя более помещиком в неурожайный год, чем строевым офицером. Из-за загара он выглядел куда более старше своих тридцати двух лет, и серьезные глаза смотрели горько, как и у всех фронтовиков.

Когда они с доктором только познакомились, Терентьев производил впечатление человека из высшего света. Выяснилось, что ничего аристократического в нем нет, до войны он работал испытателем на московском заводе «Дукс», где производили самолеты «Вуазены». Никогда не опаздывающий Терентьев, слышали про такого? В понимании других, пилоты являлись существами другого мира, и доктор не представлял, как с ними общаться.

В Бадене капитана все считали темной лошадкой, что вызывало к нему интерес женского пола. Он в совершенстве владел немецким, прекрасно ориентировался в европейской политике, имел и другие таланты, которые хранил в секрете. Как-то раз он позволил себе высказаться: «Вам так кажется, доктор, что вы сможете избежать войны, на самом деле она является необходимым приспособлением человека к окружающему миру». Пустовойт возразил, что в таком мире человек не смог бы жить, потому что ему не к чему стремиться. Он не любил, когда его поучали.

Расспрашивал доктора о светских знакомых, Терентьев, как-то раз он обмолвился, что из болтовни дам можно извлечь ценную информацию. Пустовойт ухаживал за женой доктора Фишера, который интересовал капитана, но чем кончилось, доктор не узнал, потому что его приятель уехал.

В Каринтии казалось безопасно, но это впечатление было обманчивым. Залюбовавшись на девушек — стройных, миниатюрных, с пшеничными косами, Терентьев испытал разочарование, потому что ему пришлось иметь дело не с ними, а с солдатами. Его захватили во время прогулки в лесу и под конвоем доставили в полицию. Там придрались к его рюкзаку, и, даже обыскав его и не найдя там ничего запретного, не оставили его в покое. Когда его вели, Терентьев оступился — закачался, упал, поднявшись, он выхватил кортик, спрятанный с внешней стороны лодыжки. Его не нашли при обыске, лишь провели по бокам, проверяя нет ли при нем оружия. Увы, бежать не удалось, а кортик отобрали. Пистолета он лишился раньше, в полиции. Сверились с документами: русский. Хорошо. Дальше телеграмма: донос. Тут это отлажено. Повели в высокое здание, которое он видел на топографическом плане, по всем признакам — тюрьма, так и оказалось. Никогда не мешает знать, где находишься. Потом он разглядел дом, следы былого богатства, деревянная резьба, как паутина, следы мозаики — как пустые глазницы слепых. Прочитал над дверями девиз: «Достоин чести». У порога его ждал владелец замка, и ему представили Терентьева как специалиста по дирижаблям. Иван Георгиевич был обучен поддерживать разговор на любую тему, в том числе и о дирижаблях. А он-то думал, что его привели убивать.

Ему предоставили комнату без окна. Так и не уяснив, на правах кого он здесь находился — гостя или заключенного, он обследовал свой каменный мешок, высказав предположение, что его содержат в подвале старинного дома, наподобие замкового. В этих местах находился только один замок, Кельштайн, куда он и направлялся. Плохим решением было добираться туда пешком в одиночку.

Вскоре выяснилась забавная неприятность. За «бестактный» ответ Кюхле и «наглую» улыбку» он был посажен на сутки в тюрьму.

На следующий день его выпустили из заключения и представили хозяину замка. Тот носил небольшую бороду «эспаньолка» и усы, концы которых заканчивались в форме стрелы.

— Добро пожаловать в Кельштайн, — приветствовал он капитана. — Вам у нас понравится.

— Это вряд ли. Не люблю, когда похищают людей, уважаемый герр Кюхле. Что вы на это скажете?

— Зовите меня Агосто. На этот счет я не любопытен, делаю, что велят. Вам то же советую, господин капитан.

Терентьев скорчил недовольную гримасу:

— Вы вовремя вспомнили, что имеете дело с офицером.

Агосто протянул руку, чтобы похлопать по плечу:

— Жаль, что мы с вами не договорились. Вас проводят… на гауптвахту.

Терентьев перехватил поднятую на него руку:

— Нападение при свидетелях, а я полномочный представитель. Я имею право вас убить по законам российской императорской армии.

Всё определилось, они с Агосто повздорили. Хозяин оказался сущим дьяволом и при этом психом. Терентьева вернули в подвал, отведенная ему комната была сырой с зеленоватыми стенами, мох здесь заменял бархат. Он пытался понять, на чём он прокололся. Имелось две кандидатуры: доктор Пустовойт, с которым он разговорился на водах, и некая девица, которой он заплатил за одна делиуатное поручение. Теперь все напрасно. Даже если она выполнит поручение, никто не явится к ней, чтобы получить отчет.

Выделенная ему комната имела крепкий запор снаружи, что не оставляло надежды выбраться. Терентьев мучился догадками: отвергнув доктора Пустовойта, которого он считал честным человеком, он склонялся в пользу Миранды, она получала он него деньги за истории болезни пациентов мужа, многие из которых имели психические заболевания. Подкупленная девица не стала бы на него доносить, потому что не получила у него расчет. Эти рассуждения помогли скоротать ему время до ужина. О нем вспомнили только к вечеру, когда со слугой прислали еду. Славянское лицо слуги его заинтересовало больше, чем водянистая фасоль.

— Нижний чин? Доложитесь.

— Клецко Вениамин Ксаверьевич. Пешая дружина ГО — 484 Московская.

Через мгновение они хлопали друг друга по плечу, а потом рассказывали о себе. Расспрашивать пленника Клецко не осмеливался — сразу видно серьезного человека в чинах, а такие сообщат о себе только то, что посчитают нужным.

Самому ему скрывать было нечего, он являлся военнопленным, как и большинство других обитателей замка, и на этот вечер поступил в распоряжение гостя. Он привел в порядок мундир Терентьева и почистил ордена.

— Кто тут всем заправляет?

— Немцы.

Германцев в замке не любили, один был морфинистом, а второй — стукачом.

— А вообще, как дела? — спросил Терентьев.

— Приехал доктор Фишер, а с ним унтер-офицер. В их распоряжение предоставлено семеро человек, трое артиллеристов и четверо из малороссов, нижние чины, рабочие-торфяники. Они получили двойную порцию хлеба и колбасы.

— Кто у вас главный? — спросил Терентьев.

— Ашихмин Павел Петрович, 3-й Горно-Моздокский полк Терского КВ, ротмистр. Сейчас находится в карцере. Это он поручил мне связаться с вами под видом слуги.

— Как вы узнали обо мне? — поинтересовался Терентьев.

Он удивился, когда Клецко подал ему список фамилий. Там насчитывалось 128 человек, среди которых он нашел и себя. Эту бумагу Вениамину удалось изъять из канцелярии Кюхле, который не отличался аккуратностью.

— Пойдемте, я вам всех покажу, — предложил Клецко.

— Только сначала мне надо позвонить. Где тут есть телефон?

Один из пунктов, оборудованный телефонной связью, располагался в больничном секторе. Дождавшись, когда уйдет дежурная сестра милосердия, Терентьев позвонил связному Эрику, который доложил о том, что доктор Фишер с супругой направляются в Каринтию, упомянул он и о докторе Пустовойте и постигшей его утрате. «Я положил в его багаж два ящика нашего груза. Мой человек следует в том же поезде и изымет груз в Вене, не вызывая подозрений».

Его новость запоздала: по словам Клецко, чета Фишеров уже прибыла в замок.

— Веди меня к Ашихмину.

Теперь капитану предстояло увидеться с человеком, которому он был обязан своим освобождением. Почему Ашихмин проявлял такое участие в судьбе Терентьева, неужели и он был из своих?

На вопрос, кто такой этот Влас Александрович, провожатый отвечал, что он скоро сам все узнает.

В коридорах замка появлялись люди, которые плутали здесь некоторое время; из-за узости замковых проходов Терентьеву приходилось останавливаться и пропускать встречных, несколько раз пропускали и его. Он приветствовал знакомых по курорту, и они по-театральному раскланялись. Мало кто знал, что в подвалах замка устроена темница. С какой целью туда свозили пленников, тоже умалчивали. Все делали вид, что находятся на экскурсии.

В картинной галерее собрались гости, все в вечерних костюмах и платьях, и среди них Терентьев заметил чету Фишеров. Они обсудили погоду — резко наступившее похолодание после жары, конструкции дирижаблей и физиономии министров из нового правительства. Миранда держалась отчужденно, словно они с Терентьевым были незнакомы, а её муж, напротив, вел себя фривольно, постоянно поминая некую особу, с которой однажды застал капитана в трактире Бадена. Случай, на который он намекал, объяснялся просто: Терентьев явился передать задаток за обещанную услугу, которая не имела отношения к сердечным делам, но посвящать в это посторонних он не собирался.

Миранда познакомила Терентьева со своим другом, сербским офицером. Мирослав Орехович носил длинные волосы, которые не стриг ни при каких обстоятельствах и по торжествам душил одеколоном. С ними он выглядел как молодой греческий бог или немецкий художник Альбрехт Дюрер.

Хотя Орехович носил пиджак и брюки, военная выправка выдавала в нем офицера, и Терентьев удивился, как ему удалось сохранить такие длинные волосы, находясь на военной службе. Вероятно, он исполнял особые обязанности. Тот увел капитана с собой, обещая познакомить с потаенными уголками замка.

— Я видел, как вас доставили в замок под конвоем. К сожалению, никто из ваших соотечественников на конгрессе не присутствует, поэтому миссию вашего освобождения возложили на меня.

— Вы — сторонник России?

— Отнюдь. При всей близости языка и культуры наши страны в разладе. Сербией распоряжаются и делят как африканскую колонию.

— Какое право имеете вы ставить подобные упреки России после всего, что она сделала? — возразил Терентьев.

— Не собираюсь здесь это обсуждать. Мы знаем, что требовать от вас невозможного мы не можем, — ответил Орехович. — Я тоже ничего от вас не хочу. Просто хотел оказать услугу офицеру. Ваш орден Св. Владимира 4 степени с мечами впечатляет… Даже обер-офицеры не всегда удостаиваются такой высокой награды.

Про орден Терентьев никому в Бадене не рассказывал, значит, Орехович имел возможность ознакомиться с его досье. Задумавшись над этим, он следовал за новым товарищем в полном молчании. Теперь уже стало ясно, что разгуливают они не просто так. В дальнем конце замка находились галереи, частично спускавшиеся под землю, там и находилась тюрьма. Когда они проходили по коридору, то услышали металлические удары, это узник, заслышав шаги, бил чем-то железным по водопроводной трубе. Он был беспомощен в своем гневе.

— Это и есть Ашихмин, но его вытащить мне не удалось. Займётесь им сами.

Когда Терентьев спросил, зачем они сюда зашли, Орехович ответил, что показал ему путь отхода на экстренный случай.

— Может статься, что вам придется бежать, а меня рядом не окажется, — усмехнулся он и намекнул, что его сюда привели те же обстоятельства, что и Терентьева.

— Я обеспечиваю безопасность высокопоставленному лицу. В замке никому нельзя доверять. Будьте осторожны, даже когда вас станут угощать чаем.

Терентьеву передалось его волнение. Из досье, переданном фрау Фишер, следовало, что Агосто Кюхле — недоучившийся студент-медик, отчисленный из университета, и доктором звался без всяких оснований. Тем не менее правительство наделило Кюхле особыми полномочиями, имея в виду его медицинское образование и семейные связи. В чем заключалось выполняемое им поручение, оставалось неясно, однако Агосто не обременял себя исполнением обязанностей и прекрасно проводил время. Он носил в жилетном кармане пузырек с кокаином и «заряжался» перед каждым выходом к попечителям. Супруга доктора Фишера тоже носила порошок в пудренице. Вот почему ее раскрасневшееся лицо сияло от радости. А Терентьев принял её живость на свой счет…

Как союзники они были ненадежны.

— Есть еще, о ком мне надо знать? — поинтересовался Терентьев.

— Присмотритесь к Матильде Кюхле, она самая спокойная и вменяемая из всех. К сожалению, она не общается с друзьями своего брата, предпочитает держаться особняком.

Хозяйка замка не спешила выйти к гостям и наигрывала где-то у себя в комнате на рояле, а ведь она была незамужней девушкой на выданье, что неустанно подчеркивал ее брат. Однако она так и не появилась в картинной галерее, где был назначен общий сбор участников конгресса.

В ожидании начала мероприятия гости разглядывали картинную галерею, где были представлены портреты представителей семьи. Фамильные черты предков являли тенденцию упадка. Предок этого старинного рода имел титул барона Астрастервица и наследственную должность виночерпия герцогского двора. Семье принадлежал замок, но сейчас он перешел во владение представителю боковой ветви. Последний представитель Астрастервицей был пленён во время турецкого набега на Каринтию и скончался в плену, не оставив наследников. Агосто и Матильда являлись единственными потомками некогда многочисленного рода.

Орехович переговорил с германским офицером, дежурившим у телефона, напомнив ему, чтобы он передал ему сообщения от некоего Оскара Слеповича. Терентьев получил приказ присоединиться к обществу. Никто не сомневался в его дипломатическом иммунитете, по-видимому, все происшедшее ранее являлось злобной проказой Агосто, который на манер средневекового барона привык жестоко карать нарушителей границ своего имения. Об этом Терентьеву рассказала сестра милосердия Пфайфер, на которая опекала гостей замка.

Большинство мужчин, собравшихся на конгресс, носили военные мундиры европейских стран, которые капитан рассматривал с интересом специалиста. Здесь были представлены военно-технические, инженерные специальности, а также артиллеристы, но предмет, который собрал их всех, все еще оставался скрытым от Терентьева, и он нуждался в эксперте, чтобы составить полную картину. Он подосадовал на отсутствие доктора Пустовойта, еврейская живость которого могла бы всколыхнуть тяжелую атмосфера замка, доводившую его до уныния. Еда имела вкус водорослей и даже черные вишни, которых в этот год был неслыханный урожай, напоминали о синильной кислоте.

Глядя сверху вниз, Агосто произнес, что до изобилия далеко, но и военного бунта пока не предвидится.

— О каком бунте ты говоришь? Мы пьем вино и едим устрицы, а те люди едят баланду и кашу, — попеняла ему Матильда.

Марта Пфайфер (она здесь распоряжалась по хозяйству) покачала головой и заметила, что устрицы на исходе.

— Они скоро прибудут с поездом. Их поставляют с побережья в бочонках, которые перекладывают льдом. К нам едет целый вагон с бочонками устриц, — заверил ее Агосто.

Замок ощутимо страдал от попыток сэкономить на нем — в глаза бросалась убогая трапеза и желудевый кофе, лишь слегка побеленный молоком.

Пробираясь сквозь толпу германских лиц, мелькавших белесыми усами и бакенбардами в кулуарах европейской политики, Терентьев получил некоторые разъяснения: самому Ореховичу оказывал протекцию Слепович, личный друг убитого эрцгерцога, по поручению которого Мирослав и прибыл сюда. Сам серб предпочитал не распространяться о своих обязанностях. Что до миссии австрийского сановника, то она касалась объединения славянских народов.

— По пуговицам мундиров и монетам, которыми одаряют прислугу, можно сделать вывод о национальностях, собравшихся под одной крышей, — заметил Орехович.

Хозяева ожидали прибытия высокого гостя, который должен был появиться с минуту на минуту. Судя по напряженному лицу Агосто, он держался на пределе своих сил. Терентьев прекрасно знал причину его недомогания. Из его медицинской карты следовало, что ему назначено лечение головной боли и бессонницы, что являлось следствием заболевания сифилисом.

— Союзы между народами временны, как и брачные союзы, — рассуждал господин из Вены, захвативший место оратора.

— Только, если они не подкреплены чем-либо существенным, — высказал предположение Терентьев.

Он узнал несколько господ из высшего общества, хотя их ему не представляли, потому что обязанности контрразведчика вменяли ему в обязанность изучить их фотографии — настолько, чтобы их запомнить. Несмотря на лоск, они выглядели тревожно и всем видом выражали дух общего уныния.

— Вы ведь прибыли к нам с фронта, г-н капитан? Поделитесь впечатлениями о газовых атаках, — обратились к Терентьеву.

Журналисты снабжали газеты весьма интригующими репортажами, которые позволяли воображать жуткие картины. Вот и сейчас фронтовика взяли в оборот.

— Солдаты без оглядки бежали во время газовой атаки, едва завидя желтые или зеленоватые облака, плывущие в сторону их позиций, — рассказывал он.

— Вы говорите о русских солдатах?

— Большие потери понесли обе стороны, — ответил капитан и уклонился от спора.

Краем глаза он заметил Ореховича, когда тот пробирался через зал с блюдом на манер официанта. У него был таинственный вид.

— Рад встретить единомышленника, — сказал он Терентьеву, — и хочу закрепить нашу дружбу чем-то реальным.

Под льняной салфеткой лежали две груши, из которых хлынул сок, едва только оба надкусили фрукты. Кто бы мог подумать, что под тонкой кожицей оказалось столько влаги, которая фонтаном изливалась на темные зеркала, паркетный пол, на дубовые панели и почерневшие портреты предков. Терентьеву пришло в голову, что его друг мог знать Михаила Кузмина, ведь, по его словам, он прошел курс в Петербургском университете. Орехович подтвердил его предположение.

— Но здесь у меня скромная роль, я шофер-телохранитель без права голоса. И хотя мне не положено высказываться, интересно присутствовать при историческом событии.

Когда все гости стали рассаживаться за столом, Орехович извинился, что вынужден уйти, его ждали за столом прислуги.

— Вы образованный человек и позволяете помыкать собой, — сделал ему выговор Терентьев, на что Орехович только улыбнулся и ответил, что лишь скромность оправдывает его присутствие.

В числе господ Терентьева пригласили на ужин. Медсестру Пфайфер, которая опекала его, сменил крепкий малый по имени Клаус. Немец по происхождению, он производил впечатление образованного человека, и, хотя одежда его была мятой и поношенной, он щеголял черным галстуком, который переливался мелкими пестринами, словно брачный наряд скворца.

— В замке полно охраны и даже в парке выставлено несколько постов, — предупредил он.

Терентьев присоединился к гостям, ему назвали их имена — офицеры, врачи, профессора, достойные люди, один — психиатр. Все вышли на верхнюю веранду, где уже накрыли стол с угощением. Цветное время года отошло, и оставалось только наблюдать за звездами, рассеянными среди веток дубов с облетевшей листвой. Хозяин, не в силах сдерживать нетерпение, обещал всем зрелище, и поглядывал на часы, чтобы успеть объявить об историческом моменте.

С Ореховичем капитан встретился за рюмкой вина, когда гости наблюдали за полетом дирижабля. Словно вспомнив о существовании серба, Агосто Кюхле спросил его, не следовало ли ему выехать навстречу хозяину.

— Благодарю, но герр Слепович оставил мне распоряжение ждать его звонка, — и действительно, Орехович не отходил от телефона.

Послеобеденная пора длилась бесконечно долго, потому что они занимались ожиданием, что всегда тяготило, но потом события стали совершаться так быстро, что никто не успевал за ними. Итак, гости заняли места на внешней галерее, любуясь звездами. По осени темнело быстро, и некоторые, почувствовав сонливость, предпочли вернуться в отведенные им комнаты. Вдруг на фоне заката появилась точка, и все устремили взгляды на летящий прямо на них дирижабль. Те люди, кто не успел уйти, повернулись, чтобы лучше видеть и слышать. В числе них был и капитан Терентьев.

То, что произошло, напомнило огненную метлу, сбросившую ведьму, и озарившую полнеба.

Из-за темноты они не разглядели подробностей крушения дирижабля, увидели только пожар на станции. Несколько вагонов сошло с рельсов. Грохот и крики звучали на всю округу.

— Это на севере, — указал один офицер.

— На северо-востоке, — поправил другой. — Авиаудар.

Они судили со знанием профессиональных военных, таковыми и являлись.

— Нет, молния, — возразил третий.

Они жадно смотрели в сторону огненного облака, словно могли согреться взглядом.

И когда все испугались, что зарево выжжет вековые деревья и подберется к замку, хозяин успокоил, что опасаться нечего, поскольку взрыв произошел на железнодорожной станции в 20 км отсюда. Агосто Кюхле выглядел разочарованным. Событие, которого он ожидал, так и не произошло.

— Пришлите Клауса, пусть съездит на месте крушения. Если найдет тело Слеповича, пусть привезет сюда. Разве вы не поедете, Орехович?

— Мне приказано дежурить у телефона, — отозвался молчаливый серб.

Со стороны дороги донесся звон колокола с пожарной машины.

— Вы ведь ждали гостя из Вены. А дирижабль следовал в Вену, — заметил доктор Фишер.

Лицо серба окаменело.

— Да мы ждали гостя, и этот гость не придет. Можете не хлопотать, комната ему не понадобится, — сострил хозяин.

Раздался смех, только Клаус его поддержал.

— Господа, а ведь Слепович уверял, что дирижабль — самый безопасный транспорт. — Это кричал Агосто, а доктор Фишер держал его за запястье, считал пульс.

По распоряжению, отданному слуге, Терентьев понял, что гость, которого ожидали, и был Оскар Слепович, погибший при крушении летательного аппарата.

Горящий дирижабль так и остался в том златоблещущем дне, которым осень простилась с летом. Если дамы сразу окунулись в пучину переживаний, скорбя об участи погибших, то мужчины, все военные, надели маски стратегов, и развлекали друг друга рассуждениями о том, кто осуществил это злодеяние. Война наделила их правом говорить страшные вещи, которые становились нормой жизни.

И только Орехович высказал предположение, что имеющиеся в их распоряжении возможности помогут выяснить это непосредственно.

— Вы говорите здравые вещи, — заметил Терентьев, когда Орехович изложил свое мнение о зенитно-ракетной атаке.

— Спасибо, что вы восприняли меня всерьёз. К сожалению, никто ко мне не прислушивается.

— У вас есть машина, а мы с вами свободны этим вечером. Так почему бы нам не поискать следы этой зенитной батареи, — предложил Терентьев.

Пешие путешествия имели то преимущества, что позволяли вообразить местность гораздо лучше той пыльной доски, которую являли карты.

— Я бы посмотрел на двадцать часов, возможно там нашлось бы что-то интересное, — предположил серб, словно являлся лицом незаинтересованным. — Но у меня дежурство при телефоне.

Клецко согласился оказать эту услугу: ответить, если станут спрашивать Мирослава Ореховича, и запомнить послание.

Друзья (а после совместного поедания груш считалось, что они закрепили дружбу) взяли машину и отправились на северо-запад, но не доехали до станции Грумау, поскольку им удалось обнаружить место, где располагалась зенитная батарея — даже после уборки оставались явные следы присутствия военных. Позиция была приготовлена заранее, и гора нарезанных ветвей призвана была скрыть пушки, а колеи от грузовиков дали их приблизительное число — три. Поляна оказалась истоптана солдатскими сапогами, следы от которых остались кое-где нетронутыми, но большую часть замели вениками из березы. Это убеждало, что крушение дирижабля являлась террористической акцией, совершенной при участии войск. Что делать с этими новостями ни один из следопытов не знал.

На обратном пути они встретили мчавшуюся на большой скорости пожарную машину, от которой им едва удалось увернуться. Совершая резкий маневр, автомобиль задел на ходу извозчичью пролетку, и седок вылетел с козел.

К тому времени автомобиль успел удалиться, офицеры были слишком заняты, чтобы смотреть по сторонам.

Оставив Терентьева, загонявшего машину в сарай, Орехович поспешил в замок, чтобы узнать новости от Клецко. Тот доложил, что никаких сообщений на имя серба не поступало, но относительно самого Терентьева у него имелось поручение от Ашихмина. Терентьев последовал за ним. Пора было познакомиться с Власом Александровичем.

Хотя прием подошел к концу, большинство гостей еще не успели покинуть замок. Заключенные не нашли бы более подходящего времени, чтобы устроить акцию неповиновения. Стук по трубам прекратился, тактика Ашихмина оказалась успешной, и не в силах выносить бесконечный стук, Кюхле распорядился выпустить его из тюрьмы, взяв с него слово не появляться на господской половине замка. Терентьеву пришлось спуститься в подземелье.

Буян, который хотел повидаться с русским офицером, смотрел на него через щелки глаз и скалился в улыбке. Его желтые зубы говорили о привычке к никотину. Терентьев приветствовал его еле заметным кивком, а потом дал денег Клецко с наказом купить две пачки сигарет.

— Поговорим позже, Влас Александрович, сейчас у меня срочное дело, — сказал капитан.

Он искал герра Кюхле, надеясь получить от него объяснения случившемуся. Весь вечер хозяин ходил красный, как помидор, и никак не мог успокоиться.

— Он перед домом. Он повздорил с доктором, и Фишер уезжает.

Странно, что Ашихмин, не имея доступа на господскую половину, был прекрасно осведомлен обо всем, что там происходило.

— Что-нибудь нужно?

— Я сам справлюсь, — кивнул капитан.

Возле конюшни он увидел автомобиль «Graef & Stift», шофер начищал до блеска его металлические детали. Чуть поодаль уютно устроилась фрау Фишер, которая наблюдала за работой. И хотя в этой сцене ее супруг не углядел бы ничего для себе угрожающего, опытный взгляд контрразведчика отметил яркий румянец на щеках у дамы и её небрежный наряд, тогда как слуга и вовсе был в одной рубашке. Выпуклым горбом вздымались подтяжки — у него не оставалось времени их расправить — и эта поглощенность делом усиливала его привлекательность.

Терентьев усмехнулся.

— Если откроешь рот, я позову мужа, — произнесла женщина сквозь зубы.

С одним шофером Терентьев непременно бы справился, но он не сомневался, что Миранда закричит, а по пути сюда он некстати встретил несколько человек прислуги.

Увы, захват транспорта произвести не удалось. Раздался голос медсестры Пфайфер, которая хотела поговорить с шофером: наутро ей предстояла поездка в город на встречу с сержантом Эсперанца. Замку срочно требовались врачи. Разговор происходил в присутствии человек десяти прислуги, так что Терентьев развернулся и отправился обратно. От волнения он ошибся и выбрал неправильное направление, которое привело его на половину фрейлейн Кюхле. Дверь оказалась приоткрытой, и он заглянул внутрь.

Комната поразила его своей заброшенностью: на полу оставались кучи мусора, а со стен свисала паутина. Воздух был затхлым, окна не открывали для проветривания, и в двойных рамах стекла трещал рой мух, воскрешенных солнцем.

Он не сразу заметил хозяйку, которая неподвижно сидела в кресле, совершенно одичавшая от одиночества. В зеркале отражалось её бледное лицо в раме пышных волос. Ее глаза ничего не видели перед собой, этим и объяснялось, что вторжение гостя осталось незамеченным. Зато её руки пребывали в непрестанном движении: пальцы стискивали замок телеграфного аппарата, она передавала какое-то длинное сообщение и даже не посмотрела в сторону, хотя и услышала шаги — она не отвлекалась, чтоб не сбиться. Извинившись, Терентьев поспешил покинуть комнату, но не получил ответа.

Остаток вечера он провел у себя, а когда отправился на поиски Ореховича, ему попалась пьяная особа, слонявшаяся по коридору среди гостей, вечер не оправдал её надежд, и она желала выместить на кому-нибудь досаду.

— А вот и господин, который меня преследует, — воскликнула Миранда громче, чем следует. — Неужели не можете забыть меня с тех пор, как последний раз покинули мою постель?

«Теперь начнем о вечном, — вспомнил шутку Терентьев. — Вечно ты поддатая».

Напрасно он пытался убедить фрау Фишер, что его комплименты — лишь дань уважения, Миранда все более распалялась:

— Как я могла обманывать своего мужа, этого достойного человека. Вы воспользовались моей неопытностью, у меня никогда не было русского мужчины.

Терентьев не сдержал усмешки. Всему Бадену было известно о её романе с доктором Пустовойтом. Или Николай Васильевич считался у неё еврейским мужчиной, мелькнула у него в голове мысль, чрезвычайно его насмешившая. Его ухмылка ещё более разъярила оскорбленную женщину, и она начала размахивать кулаками, целясь в обидчика, но задевала других гостей, причем досталось и Агосто.

Хозяин сурово прикрикнул на Терентьева и увел его в свой кабинет, ожидая исповеди, но, не получив ответа, приказал идти ему к себе. Это была последняя экскурсия капитана по замку, после которой его замкнули в камере. Казалось, к сводчатой коморке узника подойдет обвинение в прелюбодеянии, но вынесенная на пограничье войны Фемида, обратила приговор в «военный шпионаж».

Когда дверь закрылась, прозвучал металлический звук, так защелкивались очень надежные замки. Так, Терентьев во второй раз стал пленником замком.

Когда кто-то постучал по металлической трубе, капитан ответил.

В это время Орехович разворачивал свой автомобиль на выездной круг, намереваясь покинуть замок. Из переданного по телефону сообщения следовало, что его миссия закончена, и попытка представителей Сербии договориться с Австрией и Германией мирным путем закончилась провалом.

3. Грумау: спасение достигается ценой несчастья других

Доктор Пустовойт выехал с запозданием, уладив формальности, связанные со смертью жены. Чиновники не торопились с выдачей свидетельства, словно еще существовала надежда, что Валерия воскреснет из мертвых. Эти несколько дней гроб простоял в рыбном погребе на льду и успел пропахнуть рыбой, так что, когда его переместили в вагон с устрицами, ничего не изменилось.

В Карлсруэ Пустовойт сел на поезд вместе с пассажирами, возвращавшимися с курорта Баден-Баден, но те ехали семьями, а этот господин следовал один с багажом и гробом.

За время отдыха все успели перезнакомиться друг с другом, но в поезде Пустовойт не поддерживал беседу со знакомыми и не распространялся о своем горе. По траурному костюму и черной повязке на рукаве все понимали, что доктор понес утрату, и выражали соболезнования. Он не посещал вагон-ресторан, не ел и не пил, и отвечал отказами, когда проводник австриец предлагал кофе. Тот принял его за итальянца. Тонкий нос придавал Пустовойту сходство с неаполитанцем, но в роду у него были греки, евреи и даже кто-то из поволжских татар.

К проводнику обращались «эй, малый», и он тут же вскакивал с продавленного дивана, где кутался под клетчатым пледом. Он не возражал против того, чтобы им помыкали, хотя этот верзила обладал большой силой. Проникшись симпатией к вдовцу, он представился: его звать Николас, и тут же принес две подушки с потертой бархатной обивкой. Проводник работал тут давно и отличался усердием. У его невесты это был первый рейс. Горничная Стефания проходила обучение и под его руководством обещала добиться успехов.

Николас докучал доктору своей любезностью, и Пустовойт уже не знал, как отделаться от долговязого увальня. То он являлся с кофейником и божился, что кофе из настоящих зерен, хотя и разбавленный. Пустовойт поблагодарил его и предложил чаевые, но тот отказывается и хлопал его по плечу, радуясь, что они тезки.

Пустовойт потирал шею, набухшую от прилива крови — после переживаний у него поднималось давление. Он так и сидел на диванчике, уподобляясь языческому божку, за которым ухаживали: носили кофе, а потом чай, в который ему клали много сахара — этот сахар и помог Пустовойту прийти в себя. Он смотрел в окно, за которым проносились поля, опалённые солнцем, в то время, как рессоры потихонечку поскрипывали и вздыхали, и в этих вздохах содержалось больше скорби, нежели у него на сердце.

Доктор чувствовал себя совершенно беспомощным в центре Европы среди незнакомых людей, из которых формировались дивизии, идущие на фронт. Его окружала толпа беженцев, и сам он только гадал, к каким из них присоединится. В его купе заглядывали рыбообразные обыватели, но, не решаясь нарушить его одиночество, отправлялись искать свободные места. Вероятно, тут постарался проводник, следивший, чтобы господину костюме с траурной повязкой никто не докучал. На перроне оставались семьи в пестрых нарядах, которые с горячностью упрашивали пустить их в поезд, а служащие их ругали и предоставляли осипших женщин с детьми своей участи. Некоторым особо упорным переселенцам удалось прорваться в первый класс, и тогда поезд стоял, ожидая, пока проводники наведут порядок, а после их изгнания приходила женщина и мыла пол.

Горничная, убиравшаяся в коридоре, выглядела привлекательной. Она явилась в столь открытом платье, и проводник Николас поспешил отослать её переодеться, объяснив. что в поезде слишком холодно. Та неохотно подчинилась и вообще вела себя вольно, стреляла глазками в пассажиров и постоянно смеялась. По ее просьбе доктор проверил пульс и сказал, что у нее слегка повышенное давление. Николас предупредил его.

— Вы привыкли иметь успех у женщин, но Стефания — моя невеста.

Пустовойт напомнил. что потерял жену и везет ее тело на родину. Николас извинился. Лицо его приняло печальное выражение, словно он сам был не женихом, а вдовцом.

Когда Николай Васильевич отлучился в багажный вагон, проводник последовал за ним, надеясь предложить свои услуги, но они не понадобились. Доктор объяснил, что идет проведать свою жену, и Николас сочувственно покивал головой. В холодильном отсеке Пустовойт некоторое время сидел у гроба, не ощущая холода, а ведь в вагоне везли бочонки с устрицами на льду. Потом он возвратился.

Состав двигался медленно, останавливаясь на перегонах и пропуская эшелоны, направлявшиеся на фронт.

Доктор Пустовойт не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны горничной. От которой он не знал куда деваться. Она сновала по коридору, постоянно заглядывая в нему купе. Пустовойт знал, что она подкрашивает половицы паркетного пола в вагоне шафраном, отчего у нее ладони стали желтыми, и Пустовойт взял её руку в свою, чтобы оттереть въевшуюся краску спиртом — ладошка оказалась маленькой, точно детская. Он сунул ей ассигнацию. Рука была неровной и твердой, как ствол дикой сирени, заросли которой они проезжали. Стефания задернула шторку на окнах, но уединиться им не удалось, в дверь постучали. Ей пришлось удалиться, но уходя она шепнула, что ждет его в устричном вагоне.

В дальнейшем она отгоняла от купе пассажиров, искавших места, и только в Мюнхене привела одного почтенного господина.

— Надеюсь, я вас не разбудил? — вежливо осведомился тот.

Доктор только что успел задремать, но не стал предъявлять претензий. Мужчина заскучал, вот он и разбудил соседа. Он прав, это общественное место, а не спальня. Пустовойт заверил его, что ненадолго задумался.

Господин из Мюнхена, красивый мужчина с великолепными усами, представлял прекрасный образец своей расы — с густыми волнистыми волосами, ясными глазами, худощавого телосложения; впрочем, лицо было вытянутым, а щеки впалыми — у него явно не хватало времени следить за питанием. Серые тени под глазами говорили о проблеме со сном. Пустовойт задавал вопросы на правах доктора, и попутчик подтвердил его наблюдение. Да, в последнее время у него накопилось много работы.

Между тем, этому господину страшно хотел поговорить. Интересы у него были специфические, а работа предполагала секретность. Надо думать, незнакомого доктора он не посчитал опасным. К тому же сам он крайне нуждался в медицинской помощи. У него на руке образовался сильный нарыв, причинявший ему боль.

— Если угодно, я вам его вскрою, инструменты при мне, — предложил Пустовойт.

— Будет любопытно испытать ваше мастерство.

Он хотел взять в руки инструменты, но доктор возражал, объяснив, что они простерилизованы. Будучи инженером по профессии, этот человек смог подтвердить, что сталь высокого качества и вполне определенно — шеффилдская.

Увы, доктора постигло разочарование. Из набора инструментов исчез один из зондов. В лавке антиквара их было три, так значилось в приложенной описи, но сейчас одна ячейка пустовала. Люди, которые его не знали, сказали бы, что Николай Васильевич слишком хладнокровен, раз способен горевать о пропаже инструмента в то время, как у него умерла жена. На самом деле доктор грустил — не сколько о зонде, сколько о том, что в мире нет совершенства.

Эту вещицу могла прихватить горничная София в качестве прощального сувенира — подобно сороке, девушка обожала все блестящее. То, что его любовница оказалась воровкой, задело Пустовойта и вязло внутри него мутью, которая лишало света ее прощальный облик. Обращаясь к инструментам, он теперь всякий раз вспоминал о том, что зонда не хватает. Лучше бы она украла что другое.

— У нас одинаковые саки. Но у меня замочек, там государственные бумаги, — заметил попутчик.

— Вы инженер? — спросил его Пустовойт, от которого не укрылась уверенность, с которой тот рассуждал о марке стали.

Сосед ничего не ответил и сделал вид, что любуется, как поезд несется на всей скорости по открытому пространству. А вот горничная боялась, что они едут слишком быстро.

Стук колес скоро перестал его занимать, и попутчик представился. Его звали Генрих Коль. То, что его сосед был молод, но успел многое пережить, вызывало у него уважение.

— Воевали?

— Да, ранен, получил отпуск.

По-немецки Пустовойт говорил с небольшим акцентом, и Коль благоразумно не стал уточнять, на чьей стороне он сражался.

— Я тоже предвкушал замечательный короткий отпуск с такой прекрасной погодой, радовался всю неделю… Приехал в Мюнхен, вечером было всё ещё сухо. Утром встаю — дождь льёт как из ведра. Облака висят низко, никаких просветлений. Да, думаю, давненько у меня такого мокрого отпуска не было.

Обсудив погоду, он переключился на железную дорогу и принялся рассказывать про вагон, оснащёнными газовым и электрическим освещением, паровым отоплением и воздушным тормозом Вестингауза. В ответ он тоже надеялся на интересную историю.

— Я заметил, что вы пользуетесь успехом у прислуги. Наша горничная явно выражает вам знаки расположения.

— Я вдовец.

— Извините.

Г-н Коль переменил тему и принялся рассказывать про своего друга, который считал перелеты на дирижаблях вообще, и цеппелинах в частности, более комфортными, чем поезда.

— У меня есть знакомый граф, он близок императору, так вот он обожает дирижабли, говорит, что ничто не сравнится с ними по удобствам, и в кают-компании для него даже установлено «облегченное» фортепиано, сделанное из авиационного сплава дюралюминия.

Потом он спросил у доктора таблетки или желудочную микстуру, пожаловавшись, что работы было так много, что он едва не лишился печени, прибавив, что тогда много пил. Как долго? На протяжении двух, нет… пяти лет.

— С тех пор меня мучают желудочные колики.

Э, да у тебя цирроз, сказал себе доктор. Отечность лица, желтые глаза, бледность кожи.

Разве могла микстура помочь его разрушенной циррозом печени?

Коль выпил капли, посчитав, что они на спиртовой основе, потом отвернулся к стене и захрапел. Вот и стало веселее, усмехнулся про себя доктор, у которого сна не осталось ни в одном глазу.

Доктор с неловкостью переносил повышенное внимание горничной к себе, но потом заметил, что к его спутнику Стефания столь же предупредительна. Однажды, выйдя из купе, чтобы в очередной раз навестить устричный вагон с гробом Валерии, Николай Васильевич застал горничную у себя в купе. Инженер спал, и она поправляла на нем плед.

Вездесущий Николас заглянул и напомнил, что инженер попросил разбудить его перед станцией. Он схватил его за плечо и принялся тормошить. Чтобы не мешать проводнику, доктор вышел в коридор. Горничная уже поджидала его, от нечего делать она играла с проводками и звоночками.

Замуж выходить ей не хотелось, но она думала о будущем, лучшие парни ушли на фронт, и приходилось брать из того, что осталось.

Продев полотенце сквозь пальцы, она спросила, чем может быть ему полезной.

Доктор поморщился. Еще немного — и она станет трепать его за уши.

На остановке случайно выяснилось, что в лице инженера они имеют дело со значительной персоной. Отправление поезда задержали из-за того, что Генрих Коль долго не мог с кем-то соединиться по телефону. Хотя машинисту это не понравилось, он ничего не мог поделать, и теперь гнал состав на большой скорости.

Инженер признался, что микстура подействовала, по этому случаю они с доктором выпили вишневой наливки, потом шнапса. Спиртное развязало языки.

— Я рад, что вам полегчало. После телефонного звонка у вас испортилось настроение, — заметил Пустовойт.

Генрих Коль признался, что неприятности преследуют его по пятам. Доктор решил, что паранойя — его профессиональное заболевание. Почти на каждой крупной станции инженер бегал к начальнику и давал телеграмму, информируя о своем передвижении и задавая вопросы о состоянии путей.

— Кому какое дело до того, приедете вы в срок или опоздаете? — не мог понять Пустовойт.

— Дело не во мне, а в этих бумагах, они стоят того, чтобы о них позаботиться.

Инженер принялся рассказывать о новом оружии. Его речь звучала бессвязно:

— Оскар Слепович. Опять нужны деньги, которых в казне нет. Вам интересно про ракеты?

— Мне, собственно, это незачем знать, впрочем, не помешает, — ответил доктор.

По словам инженера, ракетные орудия устанавливают на самолет-ракетоносец.

— У французов есть самолет «Ньюпор-16», но мы продвинулись значительно дальше.

Пустовойт пробормотал, что не знал, что в войне применяются ракеты.

— Об этом мало кому из гражданских известно. Военные применяют ракеты против бомбардировщиков. Это зенитные реактивные системы залпового огня имеют многозарядные пусковые установки на авто шасси и на станках. Используются зенитные ракеты с зажигательными боевыми частями. Досягаемость их по высоте составляет свыше 3 км, что позволяет успешно отражать налеты вражеских дирижаблей.

Доктор выразил недоумение, что дирижабли так сложно поразить.

— О, эффективность ствольной зенитной артиллерии крайне низка. Всей английской зенитной артиллерии удалось сбить только один цеппелин, — возразил инженер.

Он продолжал:

— В этом виде оружия мы далеко опередили противника. В России у военных имеется лишь концепция стрельбы зенитными ракетами на ведение прицельного огня. Самих ракет нет и в помине.

Незадолго до Зальцбурга г-н Коль стал проявлять нетерпение и настоятельно требовал у машиниста остановки, здесь не предусмотренной. Тот пытался возражать, но инженер настаивал, ссылаясь на чрезвычайные полномочия. Он перетряхнул свой багаж в поисках документов, их подтверждающих, по предъявлении которых железнодорожник вынужден был уступить.

На станции спутник доктора покинул вагон и отправился на вокзал, чтобы отослать телеграммы. Доктор обнаружил, что его саквояж, на время оставленный без присмотра, был раскрыт.

В купе заглянул проводник, который сделал объявление:

— Поезду предписано остановиться на станции Грумау, нас не пускают в Зальцбург, где готовят торжественную встречу дирижабля. Во время стоянки вы можете зайти в кафе на вокзале, оно открыто до полуночи. Только осторожней, на платформе недостаточно света.

На площади собралась толпа людей, нарядно одетых по случаю прибытия дирижабля, фотограф вел съемку. Доктор помахал ему шляпой, и тот навел на него камеру.

Пробежал по перрону Николас с чемоданчиком и устремился на поиски спекулянтов табаком, с которыми была назначена встреча. К нему присоединился Генрих Коль, выразивший желание купить сигареты. Заодно инженер решил осмотреть новые вагоны, которые размещались на подвижных тележках мюнхенской фабрики. Вслед за ним и доктор вышел на перрон. Проводник Николас оказался прав, половина фонарей не горела. Люди скользили в темноте, как рыбы на глубине.

У здания станции дежурил пышноусый фотограф с камерой на треноге, который представился:

— Фотограф-любитель, г-н Штейнбрехер.

Он направлялся в Зальцбург, но его не пустили, и тогда он решил задержаться на соседней станции, откуда тоже можно сделать фото дирижабля.

Прогулявшись, Пустовойт вернулся в свой вагон. Лучше бы он это не делал. Некстати объявилась Стефания, сластолюбие ее открылось во всей неприглядности, и она потащила доктора в устричный вагон, где бы им никто не смог помешать. Пустовойт попробовал отказаться, но она решительно увлекала его за собой, а он думал только о том, чтобы не потерять саквояж.

Очутившись в холодном вагоне, Стефания начала разоблачаться, она вообще отличалась решительностью. Она нашла пустой бочонок и велела доктору сунуть туда саквояж, чтобы не мешал.

Следовало торопиться, твердила горничная, увлекая доктора за собой. Товарный вагон выглядел не лучшим образом, самым чистым местом был гроб, закрепленный веревками между деревянными ящиками и мешками. Бочки с устрицами стояли отдельно. В проход между бочками и ящиками и нырнула Стефания, не выпуская руку доктора. Окна были забраны решетками, в которых во время движения свет то исчезал, то появлялся в такт колесам. Сейчас светлая полоса застыла — состав не двигался.

Стефания открыла объятия с бешеной горячностью, которая делала её сродни славянским беженцам, оставшимся на перронах. Она мигом скинула платье и осталась в нижнем белье. Доктор отметил, что у неё шелковая рубашка с кружевами — она надела ее недавно, когда уходила к себе. Видно. Стефания уже тогда задумала то, что сейчас намеревалась осуществить.

Пустовойт даже не успел снять шубу, как его партнёрша оказалась в одном корсете и панталонах.

— Да раздевайтесь же, — она теребила доктора за шубу.

— Прямо здесь?

— А где еще?

Она оживленно жестикулировала и уронила бочонок, тот покатился по дощатому полу, Пустовойт поставил её в ряд к остальным. Еще немного, и горничная избавится от панталон.

— Ложитесь же! — она указала любовнику на единственную ровную поверхность.

Это был гроб.

Пустовойт подчинился требованиям, испуганный её пронзительным голосом, казалось, весь поезд сюда сбежится, чтобы смотреть на них. Бочонки поскрипывали от ее бесстыдной похоти. Внезапно Стефания застыла. Они оба вслушивались в звуковые колебания, недоступные человеческому уху — приближался дирижабль. Покойная Валерия сказала бы, что это сызранский старец творил молитву.

Всё перекрыл скрежет, от которого доктору хотелось заткнуть уши, и в тот же миг на него стала опускаться крыша вагона. Первыми сплющились бочки с устрицами. Второй — Стефания. Та же сила выдавила окно, и из него вывалился гроб, на котором лежал доктор, так и не успевший избавиться от шубы. Это и спасло ему жизнь.

Все произошло очень быстро. Никто и опомниться не успел, как над площадью появился дирижабль. Вместо запланированной посадки в Зальцбурге, он вынужден был приземлиться на крохотной станции и делал это слишком быстро в нарушение правил безопасности. Авиаторы выкинули веревки, и толпа внизу разглядывала пассажиров на борту, тогда как герр Штейнбрехер, пытался поймать в объектив отдельные части дирижабля. Он снимал сериями по 2 минуты и успел запечатлеть прибытие дирижабля, а также важный момент — сброс причальных тросов. Вот пассажиры дирижабля и горожане в восторге машут друг другу руками.

Дирижабль кренился все больше, но это видел только проводник, выглянувший из окна. Николас закричал, на его лице появилась страшная гримаса. Услышав его крик, фотограф поднял голову. Прямо на его глазах летательный аппарат резко ускорил снижение и врезался в железнодорожный состав с такой силой, что столкнул поезд с рельсов. Бам! Вагоны сплющились, окна поползли к земле, и из выбитых стекол посыпались бочонки с устрицами вперемежку с глыбами льда. Следом за ними вылетел гроб.

На площади толпа нарядно одетых людей спасалась бегством, и только герр Штейнбрехер не отходил от фотоаппарата, продолжая делать снимки.

Раздался взрыв, и поезд сошел с рельс, вагоны смялись в гармошку. Землю возле станции усеяли тела людей и груды искореженного металла. Из кренившегося вагона продолжали высыпаться бочонки с устрицами и пласты льда. Среди них оказался человек в шубе. Он плакал и пытался найти какую-то вещь, погребенную под бочками.

Спотыкаясь среди тел, доктор искал бочонок, куда Стефания сунула саквояж. В парке он увидел тело Коля, которого в числе других проводники выволокли из-под обломков вагона и сложили в ряд к другим. Доктор заплакал.

— Кто вы? — спросил его фотограф. — Кем вам приходится этот мужчина?

Он не признал в этом несчастном румяного господина, махавшего ему шляпой из окна. Впрочем, доктор Пустовойт все равно не расслышал ни слова. Вследствие контузии он лишился возможности воспринимать звуки, однако не паниковал и ждал, когда все пройдет. Тишина представлялась ему передышкой среди этого хаоса.

К нему навстречу шел человек, и доктор подал ему знак. Он не слышал слов, но все понимал. Фотограф сделал снимок. Окровавленное лицо, из порезов течет, руки — сплошное месиво.

— Возьмите платок, у вас кровь, — предложил Штейнбрехер.

Слух доктора все еще не восстановился, но он ощущал вибрацию, атмосферу пронизывали вопли и плач.

Людей, ехавших в поезде, раздавил пылающий остов дирижабля, многие пассажиры поезда получили ожоги, а люди с дирижабля поломались, когда в панике прыгали на землю. Впору было посылать за гробовщиками. Сначала удалось отыскать 13 погибших, потом их число увеличилось. Очень плохо, хуже некуда. А потом оказалось, что будет еще хуже, и нет этому конца. Доктор не имел времени о чем-либо думать, просто перевязывал раненых.

Первое, что услышал Николай Васильевич, когда к нему вернулся слух, был голос начальника станции, призывавшего всех немедленно покинуть железнодорожное полотно. Когда шок прошел, доктор вместе со спасателями разгребал обломки поезда в поисках людей, оставшихся в живых. Только в отличие от добровольцев он искал мертвую, помня обещание Лере, что доставит её домой целой и невредимой. Служащие кричали ему, что здесь небезопасно находиться и следует немедленно переместиться в укромное место. Всех пугало его окровавленное лицо, но Пустовойт не чувствовал физической боли.

В сопровождении начальника станции он брел по перрону, едва освещенному газовыми фонарями. Железнодорожник жаловался, что в последнюю минуту ему приказали задержать поезд, который следовал по расписанию, и не его вина, что тот оказался на пути дирижабля в момент его прибытия.

Сегодня доктору было назначено утешать страждущих:

— Вашей вины здесь нет, голубчик. С нами ехал инженер Коль, он постоянно высаживался на каждой станции и телефонировал, у него имелись широкие полномочия, и он ими пользовался. Начальник поезда и машинист вынуждены были исполнять его приказы.

Машинист — энергичный малый, утверждал, что он всегда укладывался в расписание, но теперь. знай, что его ждет, он бы не торопился.

По просьбе начальника станции, Пустовойт осматривал тела.

— Доктор, вы найдите нам Оскара Слеповича. Это очень важная персона. Личный друг императора.

Рядом с железнодорожным начальством следовал полицейский чин, он и взял на себя разбирательство:

— …вернее, личный друг наследника престола Австро-Венгрии Франца Фердинанда. После гибели эрцгерцога сановник не доверял железной дороге и автомобилю. Он опасался покушения на свою жизнь, но ему не удалось ускользнуть от смерти.

От усталости доктор валился с ног, но он всё же обошел всех пострадавших. Раненых уносили в теплое здание вокзала, а тех, кто не мог идти сам, везли на тележке.

Трупы оттащили поодаль, и они лежали прямо на земле. Кого-то раздавила пылающая конструкция, кто-то получил несовместимые с жизнью ожоги, а некоторые разбились, когда в панике прыгали с дирижабля на землю. Погибших устраивали с возможными удобствами, словно ожидая, что каждый может вернуться в мир живых, но сколько доктор не обходил ряд мертвых, ни один из них не проявил признаков жизни.

— Николас?!

На правом виске проводника Фридемана кровоточил след от пореза оконным стеклом, но остальной покров кожи был чист, и признаков видимой травмы черепа тоже не наблюдалось. Доктор достал из кармана платок фотографа и стал обрабатывать глубокую рану, через которую прощупывалась кость.

— Ничего страшного, — отмахнулся Николас, сверкая голубыми глазами.

— У вас серьезная травма головы, Фридеман. Идите в теплое место, попросите у врача обезболивающего.

— А как же Стефания?

— Я её поищу. Обещаю вам.

Проводник не находил себе место от беспокойства, горничная куда-то исчезла, и он надеялся, что ее забрали вместе с ранеными. Он всем рассказывал, что она его невеста, и они должны будут скоро пожениться.

Вдруг раздался звериный вопль, это Николас нашел свою девушку. Он не спрашивал, почему из всей одежды на ней остались только белые штаны. Она сжимала кулачок, разогнув который жених увидел ассигнацию крупного номинала. Громко и вульгарно изрекая свои догадки, Николас озирался по сторонам в поисках человека, на которого возложил бы ответственность за её печальную судьбу.

Пустовойт не вслушивался в его дикий речитатив. Он вернулся к инженеру Колю и велел позаботиться об этом досточном человеке. Что там рассказывал его попутчик про своего друга, считавшего дирижабли безопасными?

Даже умирая, г-н Коль остался верен себе и позаботился в первую очередь о бумагах. Пустовойт поискал их поблизости, но не нашел. Оказалось, инженер накрыл их телом. Как тут не уважать профессионалов. Они могут быть тщеславными, даже параноиками, но профессионализма у них не отнимешь.

Фотограф делал снимки, фиксируя положение тела, и следовал за доктором по пятам. Этот бесцеремонный человек лез под руку, чтобы запечатлеть, что-нибудь интересное.

— Что с ним? — спросил он доктора.

— Ничего. Этот человек мертв.

Мастеру хотелось поскорее сделать снимок некоего Слеповича — важного господина в придворном мундире — и уехать.

Улучив миг, пока Штейнбрехер отвлекся, доктор шепнул начальнику станции:

— Уведите фотографа. У нас два тела с огнестрельными ранениями. Первый — инженер Коль. Второй — неизвестный господин, предположительно, Оскар Слепович. Огнестрельные ранения, и это в сотнях верст от передовой.

Фотографа увели. Доктор беседовал с полицейским чином, судя по нашивкам, в звании поручика.

— Вы можете установить, от чего он умер? — спрашивал тот.

Пустовойт попросил полотенце и горячую воду.

— Мне надо осмотреть рану в голове. — Доктор вынул из саквояжа ножницы и состриг прядь волос. Судя по расширенным зрачкам глаз, налицо была передозировка наркотиком. Где искать лабораторию, чтобы это подтвердить? Несложный анализ, он бы сделал сам, были бы химикаты.

Про отравление наркотиком доктор не стал говорить, чтобы вызывать новых расспросов. Он протер лицо, потом исследовал тело.

— Видите два отверстия от пули. Мы имеем дело с преступлением. Вас это интересует, поручик?

— Да.

После осмотра полицейский обыскал тело. Никаких бумаг не нашлось, только карточка с золотым обрезом, которую он выбросил, а доктор подобрал.

Пассажиры, оставшиеся в живых, грелись у железной печурки, побрасывая туда доски из ящиков. Тепло уносилось в воздух, но обогреваться по-другому они не придумали.

Верховодил парень в кителе железнодорожного служащего:

— Говорят, во избежание опасности немцы даже ввели на дирижабле некоторые строгие правила: у всех пассажиров и команды перед посадкой изымались зажигалки, спички и другие источники огня, а курить на судне можно было только в курилке, отделенной от остальных помещений газовыми клапанами.

— Но это не помогло тем господам, — отвечали ему.

Оторвавшись от компании, малый последовал за доктором:

— Узнаете меня, герр Пустовойт? Слава богу, вы живы. Я Эрик, друг Ивана Терентьева. Как хорошо, что я вас нашел. Мне удалось спасти ваш багаж. Прикажете принести?

Это был малый из тех, кого не воспринимаешь всерьез — мелкие черты лица, высокий тембр голоса — и суетливость незначительного человека, который в любых условиях не упустит случая подзаработать.

— О чем вы говорите… Эрик?

— От вещей мало что осталось, но ваш чемодан мне удалось найти. Тот, с парадным мундиром.

Доктор поблагодарил парня. Малый радовался, что хоть что-то удалось спасти.

К ним прибился фотограф с треногой. Он следовал за доктором по пятам, словно между ними возникла какая-то связь.

— Меня можно поздравить, герр доктор, я сделал фотографию века. Пластинки автохром продаются в Вене, но автохром хрупок, поэтому в придачу к ним я и заказал новые рессоры для экипажа. Поедемте со мной. А вашу супругу мы отвезем на подводе.

Он спешил запечатлеть в натуральных красках весь окружающий мира, который завтра станет достоянием истории.

— Остановите кровь, — доктор машинально отметил кровоточащую царапину на лбу фотографа.

На углу ждала коляска, туда и загрузился фотограф Штейнбрехер с камерой. Он уверял доктора, что может подвезти его до города Бург-ан-дер-Глан.

Фридеман и тут удружил: он стал привязывать гроб сзади коляски. Его лицо было мокрым от слез. Он повторял: «У нас горничную убило».

Перед отъездом доктор дал Николасу денег, от которых он стал отказывался — похоже, малый успел к нему привязаться. Пустовойт сунул ему ассигнации в карман. Вряд ли они встретятся в другой раз.

Штейнбрехер держал поводья лошади. Справа от него шел доктор. Третьим к ним прибился Эрик, тащивший багаж доктора.

— Расскажите, как все произошло, — допытвался он у фотографа.

Г-н Штейнбрехер оказался практичным малым. Доктор с ним разговорился. Это был местный житель, охочий до сенсаций.

— Что случилось? Этот чертов дирижабль «Оттобург». Из-за него весь переполох! Сначала он направляется в Зальцбург, но потом из-за угрозы военных действий меняет маршрут, и пассажиров высаживают на станции Грумау. С моего места все было прекрасно видно.

— …Вдруг — бам! Среди устриц летит моя Лера. Гроб погребен под бочками…

У фотографа это был первый опыт ночных съемок, и он считал огромной удачей запечатлеть кинохронику с дирижаблем. Вот поезд высаживает пассажиров на железнодорожной станции, и приятной внешности господин машет шляпой из окна. Девушки с цветами, сидящие в кафе.

Проводник вытаскивает вещи пассажиров, которые выкладывает в ряд, он хорошо помнил кому что принадлежит, это профессиональное. Потом он потерял интерес к багажу и сопровождал доктора, когда он обходил пострадавших, предлагая свою помощь. По лицу Николаса текли слезы. Он нашел тело своей невесты. Конец кинохроники.

Эрик их поторапливал:

— Полиция установила оцепление, вам лучше побыстрее уехать.

На дороге появились темные фигуры, которые направлялись в сторону поезда. Недоставало только мародеров. Герр Штейнбрехер боялся грабителей и радовался, что с ним едет пара крепких мужчин.

Эрик предложил захоронить гроб с телом в лесу. Все равно похорон не избежать, а дальнейшее путешествие покойной супруги ввергнет доктора в дополнительные расходы.

Они остановились на опушке леса, и Пустовойт выбрал подходящее место. Штейнбрехер взял на себя рытье могилы, он был не против подзаработать. От земли исходил запах сырости, который смешался с ароматом устриц, пропитавшим гроб. Пустовойт попросил открыть крышку, чтобы проститься. Штейнбрехер спросил, не сделать ли фото покойницы в гробу, однако доктор отказался. Его покинули последние силы, когда вместе с фотографом они долбили мерзлый грунт, выкапывая могилу. Он оставил жену в лесу без защиты, в которой клялся ей перед алтарем.

Г-н Штейнбрехер заверил, что может все подтвердить в полиции, если вообще понадобятся свидетельские показания. Что до Эрика, то он промолчал. Его поведение показалось доктору подозрительным, а, когда он увидел в числе своих вещей посторонние ящики, он засомневался, так ли случайно этот человек положил в пролетку чужой багаж, ошибочно посчитав, его собственностью доктора.

Задержка из-за похорон оказалась роковой. Выйди они засветло, ничего бы не произошло, однако в сгустившихся сумерках возница не заметил машины с военным грузом, которая выезжала с боковой дороги. Из соображений секретности она следовала с потушенными огнями.

Дорога была сырой, и остановить лошадь им не удалось. Навстречу ехал автомобиль с двумя седоками, он попытался разминуться с пожарной машиной, которая заняла всю дорогу. При внезапной помехе слева Штейнбрехер со страху резко натянул поводья, и кобыла завертелась волчком.

Легковой автомобиль искусно вырулил из-за пожарной машины, но миновать пролетку ему не удалось. Еще бы мгновение и удар пришелся бы по багажнику с сундуками. Но удар машины приняло на себя хрупкое человеческое тело, прижатое со всей силой к возку. В результате столкновения, пролетка перевернулась, возница и пассажиры вылетели на дорогу.

Конь волновался, всхрапывал и пятился: поводья сжимал какой-то человек, от которого шел сильный запах пороха и оружейной смазки. На другой стороне дороги остановилась военная машина, от неё отделилась фигура. Кто-то подошел к вознице и убедился, что он без сознания, потом он заглянул в пролетку и убедился, что доктор лежит с закрытыми глазами. Этот тип обошел пролетку и попинал багаж, не найдя в нем ничего подозрительного, отошел. Он не обменялся ни единым словом с человеком, державший лошадь. Они соблюдали крайнюю осторожность.

Если сначала у доктора и возникло желание попросить о помощи, он не рискнул обнаружить себя: оба мужчины держали маузеры наготове, с пальцем на курке. Они имели крайне серьезные намерения.

Все события жизни промелькнули перед Пустовойтом как один день. Жизнь. У нас их несколько. Просто одна кончилась и началась другая, думал он.

В этот тягостный день он всем приносил несчастье.

Выяснив последствия аварии, наблюдатели вернулись к себе и продолжили путь. Дождавшись, когда они скроются из вида, доктор вернулся к пролетке и обследовал Штейнбрехера. Фотограф находился без сознания, но дыхание было глубоким и отчетливым. Беда заключалась в ноге, вывернутой неестественным образом, что являлось признаком перелома. Третьего, Эрика, нигде не было видно. Вероятно, он отполз в кусты и оттуда наблюдал за происходящим.

Пустовойт имел случай убедиться в поразительных свойствах нашатырного спирта применительно к глубокому обмороку, и сейчас лекарство не подвело. Фотограф пришел в себя. Падение не причинило ему смертельных ран, в чем доктор усмотрел счастливый случай, но с ногой все обстояло отнюдь не благополучно. Доктор стал исследовать перелом, и чем дальше, тем больше он ему не понравился.

Следовало надрать лапника, чтобы зафиксировать сломанную ногу, и он рискнул углубиться в лес. Боковая дорога привела его к поляне, где отыскались следы многочасового пребывания людей, которые здесь, в лесу, чего-то ждали, а потом позаботились о том, чтобы скрыть признаки своего присутствия, затерев их ветками. Пустовойт испугался и не мог решить, что делать. Ни за что на свете он не согласился бы преследовать злоумышленников, к тому же состояние здоровья его товарища не допускало промедления. Решив никому не рассказывать, что с ними произошло, он поправил упряжь на лошади, и пролетка тронулась в путь.

Дорога была пуста, пожарная машина умчалась, автомобиль с двумя седоками тоже куда-то свернул. Раненый стонал, и чтобы Штейнбрехер не пострадал от переохлаждения, доктор снял с себя шубу и накрыл его. Здравый смысл подсказывал ему убраться отсюда да побыстрей.

Придя в себя, Штейнбрехер начал божиться, что видел машину, которая вылетела на него из леса, и грозился привлечь водителя к порядку. Он был на удивление импульсивен, но боль не позволила ему приступить к активным действиям. Скоро возбуждение прошло, и доктор смог приступить к осмотру. Чтобы отвлечь больного, он расспрашивал его о жене, и фотограф пустился в рассказ о своем семействе: у него взрослая дочь и два маленьких сына, школьника. Доктор кивал головой и продолжал задавать вопросы. Он узнал, что фрау Штейнбрехер сорок лет и лицо у нее землистое. С гораздо большей охотой фотограф рассказывал про Наоми, свою старшую.

Наскоро обработав инструменты спиртом, Пустовойт смог проникнуть зондом в рану. Речь несомненно шла об изолированном повреждении большеберцовой кости и малоберцовой кости, в полевых условиях он уже имел дело с диафизарными переломами. Линия излома располагалась поперечно длиннику кости. Открытый перелом требовал экстренного хирургического вмешательства.

К счастью, на дороге появилась повозка, и к ним пришли на помощь. Люди направлялись к месту аварии. Возницей оказался соседом Штейнбрехера, который ухаживал за Наоми, его дочерью. Доктор рассмотрел его: это тщедушный юноша Михель со слабой грудью явно не попал под мобилизацию по нездоровью. К счастью, он оказался полезным. Оставив повозку друзьям, Михель пересел на пролетку и стал править лошадью, стараясь, чтобы больного не сильно трясло на ухабах.

Доктор держал голову фотографа, который не переставал стонать. Все, что им требовалось, это теплое помещение со столом, где бы врач мог оказать ему помощь. Михель сказал, что все трактиры закрыты, но они скоро доберутся до дома.

Чтобы не уснуть, доктор вел беседу с возницей. Парень отличался острым умом и рассуждал здраво. Его интересовало, что вызвало аварию. Версия, что виноват машинист, его не устраивала.

— Приказ, отданный в последнюю минуту, никак не мог задержать поезд.

— Кто отдал приказ начальнику станции? К нему не подступишься. Телеграфиста арестовали. — У Пустовойта имелись самые последние сведения.

— Если бы поезд следовал по расписанию, его можно было перехватить на промежуточной станции, — рассуждал Михель.

— Поезд задержался, поэтому что машинист гнал состав и не смотрел в небо, — с горячностью возражал Пустовойт.

— Почему он задержался?

— Некое значительное лицо вышло на станции, чтобы дать телеграмму, из-за чего нарушилось расписание.

— Почему вы думаете, что этот человек давал телеграмму, а не получал её? — выразил очевидную мысль парень, слишком смышленый для деревенского увальня. — Получив распоряжение задержать поезд, он вынудил машиниста увеличить скорость.

И еще одно не давало покоя доктору. Если существовала опасность аварийной посадки, пилот не должен был направлять дирижабль в место скопления домов. К месту предполагаемой высадки не спешили десятки спасателей, и даже полиция прибыла с опозданием. Единственного, кого он видел на площади, был фотограф-любитель с треногой.

Штейнбрехер застонал от боли, и это вывело доктора Пустовойта из раздумий, он вернулся к осмотру раненого. Ах, как не любил он переломы со смещением, при котором травмирующая сила была особенно велика. Исследовав рану, он определил, что тяга мышц, прикрепленных к участку кости, сохранилась, что давало надежду на выздоровление. И все же он имел дело с множественным перелом на одной конечности.

Г-н Штейнбрехер любезно пригласил Пустовойта к себе домой, уверяя, что для него найдется место в доме. Жена его ждет, приготовила ужин и согрела воды. Здешняя гостиница не годилась, из-за военного времени ее заполнили беженцы, которые спали вповалку в коридорах. «Вот увидите, вам у нас будет удобно», — приговаривал он.

За разговором они и не заметили, как въехали в город, миновали церковь, которую доктор едва рассмотрел. Вознице пришлось остановить пролетку, потому что во тьме он не различал дороги, и приходилось звать на помощь редких прохожих, которым он громогласно возвещал, что везет пострадавшего. Своими криками он поднял переполох в доме на улице Кольмара, выгнав на улицу всех соседей, вплоть до малых детей.

Фотограф Штейнбрехер действительно имел прелестный двухэтажный дом — старинный, с окнами матового цвета, подсвеченными керосиновыми лампами и запотевшими изнутри. Что находится внутри — у доктора не доставало воображенья представить. Он с опаской отнесся к вторжению в незнакомое семейство, но еще большее напряжение у него вызвала переноска больного.

Им навстречу поспешала хозяйка — дородная и большая дама, рядом с которой пышноусый фотограф выглядел ребенком. Миг — и дома воцарился хаос: плачущие женщины и дети выбежали в ночных рубашках и чепчиках, так что доктор взял распоряжения на себя.

На кухне образовалась очередь: всем срочно требовалось горячей воды. Хозяйка заставила детей выпить воды с анисовым сиропом — помогает при простуде, которую тут боялись, как огня. Не меньше, чем за мужа, она переживала за свою старшую дочь Наоми.

Эта девица, вся мокрая, только что вернулась с реки, где стирала. Без возражений она следовала приказу матери и пила анисовую настойку, но её глаза блистали. Мать попросила доктора послушать её лёгкие, опасалась, что дочь простудилась. Наоми задержалась на реке дотемна и жаловалась, что скользко и как трудно было стирать.

В доме спешно накрывали на стол. К кофе подали сосиску в тесте. Пустовойт взял пирожок, но неудачно, выронил сосиску, которую сразу подобрала собачка.

— Обломилось, — захохотала деваха.

Голос у нее был хриплый, все-таки она простудилась на реке.

Хозяйка заверила гостя, что у нее найдется свободная комната, так что доктор не стал возражать и безоговорочно сдался на милость судьбы. За всеми хлопотами он упустил из вида, когда же исчез возница Михель, впрочем, все вещи из багажа остались целы.

Пустовойта пригласили остаться, одного постояльца Штейнбрехеры смогли прокормить. Похоже, на какое-то время он обрел тихую пристань и вошел в семью австрийского горожанина, оставив неизгладимый след в воспоминаниях его дочери и сыновей.

… — Здравствуйте, меня зовут Наоми.

За чаем доктор смог хорошенько разглядеть дочку фотографа, она хвостом следовала за матерью, но внешне отличалась от своих братьев. Она обладала необычными глазами медового цвета. Девушка имела способность стоять неподвижно и не моргать, тогда казалось, что она ничего не видит.

Пустовойт спросил, не боится ли она крови, и Наоми заверила его, что имеет опыт, потому что ухаживала за братьями, а потому сможет ассистировать. Она держалась холодно, но проявляла исключительную внимательность к его указаниям. Не склонная к посторонним разговорам, она с интересом выслушивала комментарии доктора, и он разговаривал с ней, как с ученицей, объясняя ей ход операции и указывая на особо важные моменты.

При переломах кости г-на Штейнбрехера смещения отломков не наблюдалось, что позволяло подвергнуть её коррекции, поскольку вторая кость оставалась целой и удерживала сломанную в относительно правильном положении. Пустовойт опасался, что при перевозке положение кости могло сместиться, но слава богу обошлось. Получив морфия, Иоганн дремал в забытьи. Это вызвало всплеск отчаяния у его супруги, возомнившей его умирающим. Смерть — на это у нее доставало воображения, а о жизни побеспокоилась ее старшая дочь Наоми, которая расстелила чистую простыню на столе и кипятила горячую воду.

Так что вселение доктора в дом Штейнбрехеров произошло весьма необычным образом.

Николай Васильевич проявил настойчивость и добился того, чтобы были созданы все условия для хирургического вмешательства. Это потребовало преобразований в старом доме: из залы мигом удалили лишняя мебель, что позволило Пустовойту со всей обстоятельностью обустроить больничную палату.

В свою очередь г-жа Штейнбрехер обставила апартаменты доктора с неслыханной пышностью: в его распоряжение предоставили столовую — темную, в бархате кресел и с золочеными обоями. В красивой люстре не хватало свечей, и ею не пользовались.

В углу стоял ночной горшок солидных размеров и грелка для постели с горячей галькой внутри. Кровать была застлана атласными простынями. В высоких во всю стены окнах гулял ветер через щели, заткнутые кусками бархатной обивки.

Адальберт Геллер прибыл на станцию Грумау позже доктора Пустовойта и раньше прибытия спасателей. Он не стал ни к кому обращаться, потому что заранее предвидел насмешки и отказ — он выглядел слишком молодо для агента Эвиденцбюро. Вместо этого он попытался самостоятельно составить картину происшедшего. Вот кафе с ресторанным меню, которое на снегу выглядело, как картина импрессионистов. Вот невостребованный багаж — ясно, что владельцам он больше не понадобится. Слишком много жертв, слишком мало полиции.

Какой-то человек лежал на снегу и смотрел в небо. Неподвижный зрачок грозил поставить точку в его расследовании. Геллер помахал рукой, глаз сдвинулся.

— Живой?

Похоже, цел и только на лице неглубокая рана, скорее ссадина. Настоящая рана находилась у него в душе.

— Фамилия?

— Фридеман.

— Очевидец? Видели дирижабль?

— Нет. А должен?

Фридемана словно разъяли на кусочки, как головоломку, и теперь приходилось его собирать, чтобы получился человеческий облик

— Помните свое имя, это хорошо, — ободрил его Геллер.

— Вы рассуждаете, как доктор. Встречал я одного мерзавца.

Геллер насторожился. Неужели он напал на след? Оставалось только выяснить фамилию доктора, но он не стал торопить собеседника. Надо дать ему высказаться.

Фридеман продолжал:

— Вам знакома такая ситуация, — глубокий вздох, — когда человек обнаруживает свою невесту, — выдох, — неземное создание, в объятиях отъявленного негодяя?

Чем дольше его слушал Геллер, тем больше сожалел, что не может выпить кофе. Белые чашки, вдребезги разбитые, уже не способны были вместить ни капли жидкости.

Геллер остановил подъехавший возок.

— Где здесь гостиница?

— В Бург-ан-дер-Глане. Поедете?

— С этим господином. Вы можете ползти? — спросил он Фридемана, не делая попытки ему помочь.

С помощью возницы тот вскарабкался на сиденье. Геллер отметил, что этот человек приходил в себя.

— Р-раньше я не имел такой п-привычки, — пробормотал Фридеман.

— Я — тоже. Пока меня не бросили в мусорную кучу, — ответил Геллер.

— Мою Стефанию он смешал с устрицами, — пожаловался Николас и заплакал.

В Бург-ан-дер-Глане они выпили кофе и съели малиновый мусс, который оказался настолько хорош, что на какое-то время примирил их с действительностью.

На следующий день доктор обговорил с хозяевами условия своего проживания. Пустовойт одобрил дом, комнату, плату за жилье и завтрак, оговорив, что не потребует платы за лечение, хотя он не только пользовал хозяина, но и всю семью, включая младших детей. Тем не менее, хозяйка, желчное создание, осталась недовольна, ей казалось, что она продешевила. Каждый день она жаловалась на дороговизну продуктов на рынке и невозможность содержать такую большую семью. Доктор осведомился об отоплении, воде, услугах и правилах распорядка, выслушал все внимательно и любезно, со всем согласился, сразу же предложил задаток, по меркам города немалый. Взамен он попросил не прописывать его в полиции, потому что терпеть не мог всяких формальностей, хождения по канцеляриям и так далее.

Г-жа Штейнбрехер выразила неудовольствие. Впрочем, вежливость и приветливость Наоми все искупали.

Предоставленная ему комната не запиралась, и доктор спал чутко, просыпаясь от каждого стука. Среди ночи в коридоре прозвучали шаги, словно кто-то скребся в дверь. Это пришла Наоми Штейнбрехер. При близком рассмотрении она поразила доктора россыпью веснушек, кожа у нее была тонкая, как бумага, и сквозь неё просвечивали кровеносные сосуды. Девушка намазалась пудрой, стесняясь своей прозрачности. Она тростинка, подумал доктор, так и расхаживает, покачиваясь на ветру.

— Я — не сосиска, так что на сей раз вам обломилось, — сказала она шутливо. — Ведь, если бы не вы, отца бы не осталось в живых.

Ничего не объясняя, Наоми юркнула в раскрытую постель, еще хранившую тепло его тела. Слабым жестом Пустовойт пытался выразить свое несогласие, но девушка проявила упорство. Широкими объятиями она вызвала потуги мужского начала, и с завидным аппетитом сметала все, что ей предлагали.

— Хочешь нуги? — спросил он.

— Хочу, но не нуги, — и она хрипло рассмеялась.

Обычно сдержанная, она старалась вознаградить себя за молчаливость и болтала не переставая.

— Вы считаете меня неорганизованной? Не то, чтобы прямо говорите, но считаете так, верно? Знаете, почему? Женщины выходят замуж, не представляя, в чём именно заключается брак. Я так не хочу. И вы, герр доктор, мне все объясните. Я хочу знать про себя всё. Хорошо?

Он ответил, что посчитал ее приход знаком особой милости и позаботится, чтобы ее не разочаровать.

Она сморгнула, было очевидно, что она не верит ни одному его слову:

— Вы меня не предадите? Дайте слово офицера.

— У нас говорится так: «Береги репутацию доверившейся тебе женщины, кем бы она ни была».

— Да, так будет хорошо.

Клятва вызвала у Наоми доверие, и она успокоилась.

Их свидания она обставляла с наилучшим комфортом.

— Не желаете ли вина, у меня есть. Абрикосовый ликер, от него внутри жжется. С вами хорошо. Взгляд мягкий, аккуратные черты лица. Мать говорит, что с возрастом вы станете полнеть и потеряете волосы, но кто сейчас думает о старости? Довольно и того, что сейчас вы очень привлекательны. Артистизм и легкая экстравагантность вам к лицу. Съешьте устриц, они приятны на вкус и необыкновенно дешевы. Вот только устричного ножа нет, боюсь, его украли.

Он хотел сказать, что будет безумцем, если согласится, но в этот момент подоспел чай и ликер, запоздавшие афродизиаки, закончившие за Наоми работу обольщения.

Пустовойт читал ей стихи, но поэзия ей не нравились. Девушка любила петь и танцевать и с удовольствием рассказывала про деревенские праздники, где ей доводилось блистать. К сожалению, свободного времени ей выпадало мало, потому что в ее обязанности входило пасти скот. Братья подрастали и скоро смогут управляться со скотиной, так что её ожидало место прислуги в богатом доме, и она претендовала на место горничной в замке.

Доктор с удовольствием слушал её болтовню, они целовались и в этот миг находились не так далеко от рая. В этом рае царила чистота.

Его удивляло, что Наоми мылась дважды, приходя на свидание, а потом — после. Сначала доктор принял это на свой счет и спросил: «Что-то не так. От меня пахнет?». — «От тебя — нет. От меня пахнет тобой. Мать унюхает», — объясняла она.

Когда он забирался в романтические бредни, Наоми обрывала его на полуслове поцелуем. Она боялась, когда он говорил о будущем.

Утром доктор лежал без движения, разглядывая её лицо без кровинки и широко открытые, немигающие детские стеклянные глаза.

— Как жаль, что я не доктор, — вздохнула Наоми.

— Я тебя выучу на медсестру.

Жильцом доктор оказался непривередливым: ел все, кроме устриц.

В будние дни Николай Васильевич мог располагать залом с большими окнами, и сквозняки отделяли его от рая на земле, которым пыталась представить Каринтию хозяйка-австриячка. Ничуть не смущаясь его пижамы, супруга фотографа входила в комнату и, подсаживалась рядом на постели, выпытывала подробности его жизни. Через четверть часа она узнала о его вдовстве, работе и финансовых обстоятельствах — достаточно, чтобы составить свое мнение, о котором вскорости дала знать.

К завтраку обе женщины — фрау Штейнбрехер и ее дочь — вышли в национальных костюмах дирндль. Наоми передала доктору приглашение проследовать к столу, хотя в доме он был единственным жильцом. Его уже ждал стакан воды с розовым сиропом — знак того, что он принят в семью, а вечером подавали свинину на ужин, и белое с розовым жиром мясо в сочетании с мозельским вином закрепили их союз. Доктор был небольшой, но крепкий и жилистый. Такие мужчины хозяйке нравились.

Наоми оказалась неплохой музыкантшей, а то, что Николай Васильевич в молодости выступал на домашних концертах с виолончелью, решило дело. Старший мальчик играл на скрипке, но его исполнение напоминало стиль уличных попрошаек, впрочем, Анталь Игнац был слишком воспитан, чтобы просить подаяние. На праздниках он считался кавалером сестры, которую родители считали совсем девчонкой, но теперь решили выдать замуж за жильца.

На следующий день концерт продолжался, и братья снова играли на скрипке и фортепиано. «Было бы очень хорошо, если бы ты сказал, что они имеют талант, — подсказала Наоми. — Потому что меня упрекают в том, что я их балую».

Анталь Игнац улучил момент, когда взрослые вышли, и они с доктором остались одни.

— Вы будете у нас жить? Позвольте взять вашу тарелку, я ее вымою. У вас нет немного денег? Мы с братом хотели бы купить нуги. Нам хватит самой малости — для меня и моего младшего брата. Бела Габриэль будет вам крайне признателен.

Малыш таращил глазенки — это и был Бела Габриэль.

Клянчили дети совсем по-европейски, тоненькими голосками, словно пели в хоре, трогательно сложив ручки.

У доктора практически не оставалось денег, что и неудивительно, если учесть оплату семейных обедов и расходы на малышей, регулярно выпрашивавших деньги. Папаша не задавал вопроса, кто оплачивает ему лекарства. Иоганн был рад собеседнику, с которым имел возможность обсудить прочитанное в газетах. Г-н Штейнбрехер был приятно поражен основательными познаниями будущего зятя в европейской политике. Расчувствовавшись, он похвастал ему приобретенным трофеем — маской, которую носил командир и водитель английского Mark I для защиты лица от осколков. Кожаная? Нет, это сталь, обмолвился он за рюмочкой рому.

К низу маски прикреплялась подвижная часть, сплетенная из колец на манер кольчуги, она прикрывала подбородок. Иоганн признался, что эту маску носил водитель, который подорвался на мине.

А когда доктор вернулся после ужина в свою комнату, он с нетерпением ожидал прихода Наоми. Она явилась в одном халате, сбросил который, осталась обнаженной. На лицо она напялила железный шлем своего отца.

Дни Пустовойт проводил в поисках работы и возвращался в свою комнату только, чтобы спать. Фрау Штейнбрехер проявляла к нему искренний интерес: она слушала его рассказы и следила за состоянием его одежды. Как же он желал, чтобы она оказалась менее внимательной.

Доктор проводил все свободное время в своей комнате, где к нему присоединялась доктором, наблюдая, как он чистит инструменты — этому занятию он отдавался дни напролет, борясь с унынием. Она нажаловалась матери на сквозняки, и тогда из кладовой были извлечены тяжелые драпировки, от которых пахло табаком от моли.

Во время семейного обеда Пустовойт лишался своего убежища, но это случалось крайне редко. Из-за инфляции цены на продукты выросли, и семья питалась жидким супом, который съедали прямо на кухне.

После вечерней трапезы, он усаживался к столу и открывал книгу из библиотеки г-на Штейнбрехера, которую выбрала для него Наоми.

— Боюсь, я не смогу уснуть.

— Тогда я принесу вам свечу.

Это был «Дон Кихот» Сервантеса.

Утром дочь фотографа триумфально проходило мимо постояльца, которому при всех не дарила ни малейшего знака своего расположения. Этим она старалась уберечь их отношения от бдительного ока матушка Штейнбрехер, и ей это удавалось. В дочери фотографа не было ничего от кокетливости девиц или неприязненной плаксивости замужних дам, сожалеющих о своем грехопадении. Однако после первого случая Наоми нечасто оставалась на ночь.

Так и случилось, что доктор обзавелся семейством, а в нем пара стариков и трое детей, старшей девятнадцать. Дети брали уроки флейты, но они больше думали о хлебе и особенно о колбасе. Они не пробовали её целую вечность.

За небольшую мзду Пустовойт сговорился с Анталем Игнацем и хранил свои вещи на чердаке с детскими игрушками. Ученики зубрили уроки, в игрушки не играли.

Родители Наоми считали Пустовойта завидной партией, и они облизывались на него, словно он был булочкой с изюмом. Его глазки-бусинки и пухлые щеки делали его похожим на сдобу, только живую и подвижную.

Ко всеобщему удивлению, Наоми заявила, что не хочет выходить замуж, а поступает служанкой в замок Кельштайн. Не сказать, чтобы у матери это вызвало радость, но во всяком случае, встретило понимание — половина жителей города была так или иначе связана с замком. Мария Габриэла Антонина уговаривала доктора спросить там работу, но Иоганн Штейнбрехер его не отпускал. Он оказался беспокойным пациентом и постоянно жаловался на боль, на всё обижаясь и упрашивая, чтобы ему дали умереть своей смертью. Доктора Пустовойта поражало малодушие иных пациентов, которые пройдя тяжкое испытание, впадали в уныние, и в силу душевного упадка страдали от телесных болей. Также доктора беспокоила отечность, которая возникла у фотографа после перелома. Причиной тому служило нарушение кровотока в области травмы или повреждение мышечной ткани. Отек мог возникнуть как сразу после получения травмы, так и через продолжительное время после неё. В случае Штейнбрехера отёк образовался сразу.

Все силы доктор бросил на борьбу с патологической подвижностью конечности. Беспокойный больной постоянно ощущал потребность вставать и барахтался в поисках опоры, но она была невозможной, и движения его сильно затруднялись. Пустовойт потребовал кожаные ремни и привязал пациента к кровати, отчего тот напоминал грешника в аду. Наряду со скелетным вытяжением доктор позаботился об иммобилизации тугой повязкой. Про гипсовую повязку в аптеке не знали, но обещали доставить ее из Вены.

Г-н Штейнбрехер, преисполненный благодарностью к врачу и сиделкам (их роль исполняли его жена и дочь), чрезвычайно тяготился суровыми условиями, в которых протекало его лечение, и это служило темой его постоянных жалоб. Приговор доктора был суров: срок ношения повязки зависел от многих факторов и мог составить 4 месяца. Больших трудов стоило заставить фотографа утихомириться, он все искал положение, в котором боль будет более-менее сносной — и так продолжалось до тех пор, пока доктор не делал ему укол морфия.

Всё это время доктору только и оставалось, что совершенствоваться в смирении. Он причислял себя к людям, которым необычайно везет на происшествия. Болезней на их век достается больше, чем остальным — из них и получаются врачи. Так и знакомство с г-ном Штейнбрехером, возникшее вследствие крушения поезда и дирижабля, переросло в крепкую дружбу из-за автодорожной аварии.

Как бы то ни было, у Николая Васильевича появилась крыша над головой, однако оставалась финансовая проблема, которая нуждалась в разрешении. Лекарства для хозяина стоили немало, а без задатка аптекари не стали бы посылать нарочного в Вену. Семейство крайне нуждалось, и ламентации хозяйки, лишившейся кормильца, раздавались по всей округе. Нечего было и думать, чтобы оставить этих людей в таком бедственном состоянии. Доктору пришлось взять на себя заботы о семействе, в лоне которого он очутился по воле случая.

За столом г-жа Штейнбрехер в который раз сетовала на дороговизну, это была ее привычная тема для разговора. Фотограф предложил договориться о поездке в банк, но, когда жилец отказался, немного обиделся. Доктор встал из-за стола голодным и до вечера обивал пороги учреждений в поисках вакансии врача. В его темных глазах тлела такая тоска, что он получал отказ почти сразу и уходил, не пытаясь возражать.

Когда надежда его оставила, ему предложили должность благодаря хлопотам Наоми, которая работала прислугой в замке у герра Кюхле.

В тот вечер г-н Штейнбрехер заявил, что чувствует себя значительно лучше, он был навеселе скорее от хорошего настроения, чем он выпитой рюмки шнапса. Мальчики хотели привлечь к себе внимания доктора, но делать этого не стоило, и они получили нагоняй от отца.

— Теперь уходите-ка вы оба, мне пока ничего не нужно. Я хочу поговорить с герром доктором наедине.

Иоганн позволил отвезти себя на тележке в комнату и в знак особого доверия показал фотографическую пластинку, на которой было запечатлено крушение дирижабля. «Оттобург» вышел из грозового фронта, работники сбросили тросы, потом раздался взрыв.

На глаза Пустовойта навернулись слеза. Очень хорошо вышло, сказал фотограф, словно это могло успокоить его друга.

Долгими вечерами они обсуждали эту аварию. Инженеры уже осознавали опасность водорода и утверждали, что полет на огромной бочке газа — невероятно рискованная затея. Тем не менее немецкие конструкторы не отступались: они предусмотрели множество систем безопасности и разработали очень дотошные протоколы управления дирижаблем. Проблема заключалась в том, что в то злополучное утро всё это намеренно проигнорировали — воздушное судно опаздывало, поэтому важные персоны на борту настаивали на скорой высадке.

Доктора, как и хозяина, занимал вопрос, почему дирижабль остановился на станции Грумау. Не потому ли, что не рассчитали запас водорода до Зальцбурга? Герр Штейнбрехер предполагал, что авария была вызвана, с одной стороны, разгерметизацией одного из баллонов с водородом, смешавшимся с воздухом, а с другой — искрой, проскочившей в этой взрывоопасной атмосфере из-за наэлектризовавшейся во влажном воздухе оболочки.

Памятуя встречу в лесу, доктор считал, что дирижабль расстреляли из зенитной батареи, однако не спешил высказывать свое мнение. Превыше всего в своем новом положении он ценил безопасность.

4. Раскрытие тайн чревато неприятными последствиями

Ранним утром Пустовойт спешил в город, чтобы приобрести лекарства для г-на Штейнбрехера. На прилавке аптеки лежали свежие газеты, и, пользуясь случаем, он пролистал одну из них в поисках новостей с фронта. Благополучно избегнув расспросов провизора, он расплатился и сунул газету в саквояж.

Он высматривал Терентьева, которого видел сидящим за столом с дедами на деревенской площади, где они потягивали домашнюю водку. Тогда Иван Георгиевич не услышал окрика, он даже не поднял глаза от бочки с картами.

В этот раз на площади никого не было. Возможно, в прошлый раз доктор обознался.

На обратном пути Николай Васильевич не преодолел искушения заглянуть в парк, которым славился, замок Кельштайн. Казалось, его миновали тяготы войны, и он переживал второе рождение. Под присмотром садовников солдаты спиливали акации и сажали новые деревья, чтобы восполнить липовую аллею, встречающую гостей на входе и сопровождающую их на всем следовании экипажей.

Если где и следовало искать Терентьева, то в замке.

Этот странный господин каждый раз приводил доктора в недоумение. При их знакомстве в Бадене вышел казус: Терентьев стоял в аллее, преграждая дорогу к источнику, но, когда доктор попросил разрешения пройти, тот и ухом не повел. Лера сочла его грубияном, но она переменила мнение. Когда фрау Фишер представила их друг другу. Он не был грубияном, как и глухим или слепым, просто он имел особенность на время выпадать из реальности.

С флегматичным поведением Терентьева не вязались многочисленные знакомства, которые он заводил на водах. Через него доктор и заполучил несколько пациентов, благодаря чему смог возобновить свою врачебную практику. Дезориентацию в пространстве капитан объяснил осколочным ранением в голову, но здесь, в Кельштайне, доктор заподозрил явный случай притворства и теперь искал случай разоблачить симулянта.

Расчет доктора оказался верным: Терентьев прогуливался по аллее в сопровождении сестры милосердия, изображая больного. Поклонившись обоим, Пустовойт отозвал Терентьева в сторону и напомнил ему о некой даме, полагая, что воспоминание вызовет у него приятные эмоции:

— Вам передает привет фрау Фишер.

Попытка привлечь внимание оказалась тщетной. Ни слова не говоря, Терентьев двинулся прочь — медленный алкоголик, который невесть что замыслил. По пути он неосторожно задел господина с курительной трубкой, тот извинился и пропустил его. Капитан продолжил путь и угодил прямиком в дерево. В следующую минуту над ним хлопотала медсестра, помогая подняться, очевидно, такое случалось с Терентьевым и раньше.

Буль Николай Васильевич посмышленей, он бы понял, что капитан не хотел афишировать их знакомство и ясно дал понять, что находится под присмотром, однако так далеко мысль Пустовойта не заходила.

Он продолжал обход окрестностей. Неподалеку протекала темная река, и мальчишки, рыбачившие на мосту, ловили на удочку черепах. Доктор наблюдал за пойманной ими добычей: пленница не могла отцепиться от крючка и устремилась прочь, волоча за собой удочку с леской, от которой ей удалось освободиться только в воде. Эти неуклюжие создание весьма ловко бегали.

Поблизости нашелся трактир, посетителей привлекала латунная вывеска в виде русалки, чья чешуя блестела на солнце. Доктор зашел узнать новости, а также прочитать газету, купленную в аптеке.

Внутри трактир оказался довольно непригляден: с убогой мебелью и убитым земляным полом. Сюда приходили веселиться, а у доктора возникло ощущение, что отсюда вызывали в преисподнюю — не очень у них весело. Он даже сверился с вывеской, все верно: «У Ганса» — так называлось заведение. Заправлял всем кабатчик Мёллер, во всех отношениях деловой господин. Он восседал за дальним столиком, отгородившись от зала занавеской, и решал таинственные дела. Монетки в чешуе русалки наводили на мысль о финансовых операциях, которыми здесь занимались. Еще аптекарь объяснил доктору, что здесь можно приобрести все, что только продается на черном рынке.

— Угодно поесть? — спросила у доктора официантка.

— Моя любимая еда — мясо. Крупным куском. Много. Способ приготовления значения не имеет.

Ему пообещали пиво и печеную рульку (вместо которой подали ребра с кусками жира), это здесь заказывали все. Один раз к нему подошел сам г-н Мёллер и, пожелав приятного аппетита, тут же изложил поручение, которое вызвался передать. Он представлял некоего господина, желавшего получить сполна за доставленные хлопоты — включая копку могилы для фрау Пустовойт и доставку герра Штейнбрехера домой. Хотя имени своего доверителя кабатчик не назвал, доктор понял, что речь идет об Эрике. Он выразил радость, что тот жив и задал несколько вопросов, но трактирщик выполнял функции посредника, не более. Он ждал денег, и доктор положил на стол пару купюр, а когда Мёллер принялся набивать цену, твердо заявил, что больше денег у него нет и после крушения поезда он сам остался почти без средств к существованию.

От доктора не укрылись быстрые взгляды, которыми при этом обменялись завсегдатаи трактира. Попивая пиво и отказавшись от гороха, доктор стал слушать разговоры, которые в этих краях заменяли чтение газеты. Люди за задним столом тихо беседовали, обделывая свои делишки, но большинство посетителей были рады покричать, дай им только повод.

В зал вошли новые люди и устроились неподалеку от него. Они начали шуметь, но доктору это не помешало — он так и сказал. Тогда они изменили тактику: стащили его со стула, выволокли из-за стола. От них воняло потом — видимо, успели потрудиться, и понятно, что у них за работа, выбивать мозги.

Овладев его саквояжем, они не стали его уносить, а высыпали содержимое на стол. Что они там увидели? Непосвященным людям хирургические инструменты напоминали орудия палача.

— Не трогайте, — прикрикнул на них Пустовойт.

— Бог с вами, доктор, я сберег ваши вещи, — какой-то тип подал ему саквояж, а сам ощупывал себя, словно проверял, не повредил ли что.

Доктор счел, что место для него неподходящее. Газет тут не читали, а разговоры крутились вокруг насущных нужд. Не успел он подняться с места, как человек, пришедший ему на помощь, перешел за его стол и уселся рядом, загораживая ему выход. Он даже не попросил выпить, напротив, сам предложил стаканчик. Сказал, что его зовут Клаус Герба.

— Хочу вас угостить в честь знакомства.

Вот при каких обстоятельствах произошло знакомство с Клаусом Гербой.

Этот тип приклеился к нему намертво и не хотел отпускать от себя. Пустовойт не выдержал:

— Я ничего не покупаю.

В ответ Герба буркнул, что розничной торговлей занимаются в другом месте.

Тем временем в зале опять стало шумно, прибыл оратор из замка, и посетители радовались развлечению.

— Я Безродов, — представился он доктору.

У юноши было округлое милое лицо воспитанника, которых во множестве выпускали из военных училищ: девичьи губ улыбались, а на лбу сохранялся завиток нежных волос. Посещая пивные, он не приобрел дурных привычек и взирал на всех с любопытством. Его ногти были аккуратно подстрижены, но манжет рубашки оказался безжалостно откромсан — то ли порвались петли для запонок, то ли он хотел избавиться от кружев, неуместных в его новой жизни. Доктор согласился с Безродовым: с той жизнью следовало покончить навсегда.

Выяснилось, что оратор из молодого человека никудышный: его речь напоминала передовицы газет.

— Мы думали, мадам, что наше время — век буржуазной сытости, праздности и непоколебимой веры в прогресс. Но вы видите обречённых на гибель солдат, в эту войну вовлечены представители всех классов. Бессмысленность и ужас войны заключается в абсолютном непонимании солдат против кого и за что они воют.

Из женщин в трактире присутствовала лишь официантка, но свою речь Безродов обращал явно не к ней.

Пустовойт заказал у Клауса папиросы для фотографа, сорок штук. Тот предложил хинджи, но доктор отказался, торговец отталкивал своей назойливостью. На прощание он стал навязываться:

— Предлагаю взять фиакр на двоих.

Словно они находились где-нибудь в Париже. Явно хотел узнать, куда Пустовойт направляется. Доктор отказался от «фиакра» и сказал, что доберется пешком.

По дороге в город его задержал полицейский, преградил путь и спросил: «Куда путь держите?» — «К пациенту. Я врач». — «Учтите, я за вами присматриваю. Если вы врач, то обязаны встать на военный учет». — С этими словами полицейский сделал отметку в своем блокноте.

Николас Фридеман оставил работу проводника и не понимал, в чем заключались его новые обязанности. Он сопутствовал Геллеру, а взамен тот заботился о транспорте, кофе и гостинице. Сейчас они сняли комнату в трактире «У Ганса» и сидели в обеденном зале, надвинув капюшоны на головы. Вместо мусса подавали яблочный пирог, и кофе был сварен из желудей.

— Вы что, монахи? — спросил их Мёллер.

Фридеман посмотрел на него через линзу очков и стал разглядывать голубые навыкате глаза, пшеничные усы, а в довершении ко всему грубую красную кожу с прыщиками.

— Ваш друг что, идиот? — спросил трактирщик.

Фридеман не понимал, что этому человеку нужно от него и что сам он тут делает, поэтому спросил об этом Геллера, когда трактирщик ушел.

— Ты здесь для того, чтобы отомстить.

— А как?

— Этот человек нам поможет.

Когда в следующий раз кабатчик к ним подошел, Геллер осведомился, не видели ли здесь человека в черном пальто. Г-н Мёллер пожал плечами. Геллер не сказал ничего лишнего, просто положил на стол скальпель. Хозяин кивнул в знак того, что понимает о ком речь.

— Измученного человека, который чудом спасся? Мне его жаль.

Фридеман ожидал крика, ведь его товарищ терпеть не мог, когда ему противоречили, однако обошлось миром:

— Этот господин убил человека, — сказал Геллер.

— Молодую девушку, — добавил Фридеман, наворачивая яблочный пирог.

— Я так понимаю, у вас личные счеты. Могу оказать содействие, только прежде помогите избавиться от Клауса. Вы — его, а я позабочусь о вашем докторе.

Уходя, они оставили задаток, но для чего он предназначался, не стали уточнять. На прощание Фридеман попросил, чтобы к их приходу испекли яблочный пирог и не забыли туда добавить побольше корицы.

Второй раз за день доктор Пустовойт встретил продавца хинджи сильно избитого, тот лежал на земле и не двигался. Доктор взгромоздил его к себе на спину и направился к замку. Там Клауса знали, но через ворота впускать отказались, посоветовав черный ход. Когда они прибыли на место, больной очухался.

— Не очень-то вы любопытны, — заметил Клаус.

— Пусть это остается вашей тайной.

— А вам не интересно? Нет?

Вид у Клауса был потрепанный, на скуле красовался багровый синяк. В кабачке он рассказывал про друга, которого убили во Франции.

— Мы тут не привыкли хныкать.

«Но он не сражался на фронте, и друзей у него нет и в помине, — потом сказал Агосто. — Поверьте, я его хорошо изучил».

Клаус с удовольствием рассказывал о своей жизни в замке, но Пустовойта интересовали новости с фронта.

— Откуда мне их знать, если я живу в Каринтии. Могу раздобыть папиросы и плитки жевательного табаку. А вам для себя?

— Нет. Один товарищ страдает без курева. А себе я бы взял небольшой револьвер вроде «Бульдога».

— Это не оружие, а ерунда. Я могу кое-что получше, устроить вас на работу в замок.

Клаус взялся выполнить поручение — съездить на станцию Грумау и доставить багаж, который там остался после аварии. Доктор описал, как выглядели вещи. Документы из саквояжа требовались ему в первую очередь, а главное — свидетельство, выданное германским медицинским обществом, которое позволяло практиковать в Европе. Увы, поездка не увенчалось успехом, зато Клаус доставил папиросы.

— Ваше имущество под замком у начальника станции. Я предоставил ему письмо с перечнем багажа, но он все равно не поверил. Зато мне удалось узнать кое-что интересное. Проводник с фамилией Фридеман… если вы не спутали имя…

— Я точно помню, как его звали Николас Фридеман.

— В таком случае, он уехал, так что не стоит на него рассчитывать. Да и мне пора, дела.

Больше он не появлялся, хотя доктор часто заходил в кабачок, но никого, кроме Безродова, не встречал. Сергей Гаврилович прибыл на фронт в числе вольноопределяющихся, но военная служба не сложилась, и через четыре месяца он попал в плен. При каких обстоятельствах это произошло, Безродов умалчивал.

— Все, что наговорил обо мне Клаус — неправда, — предупредил он.

— Откуда вы знаете, о ком мы разговаривали?

— Знаю. Как и то, что у вас с ним приватные дела. Вы ведь для того и пришли сюда, верно?

Его наблюдательность являлась следствием болезненной обидчивости, а та происходила от одиночества, которое его тяготило. В замке имелись еще соотечественники, однако он предпочитал не иметь с ними ничего общего. Так, указав на бедно одетого человека, куда-то спешащего, он сказал, что это серб Орехович, бывший учитель математики. Также попал в плен.

Пустовойт улыбнулся. Орехович, проходящий мимо, улыбнулся ему в ответ.

Серб был единственным приветливым знакомым из его нового окружения, прочие жители городка смотрели на доктора с откровенной враждебностью. Будь доктор опытней, он бы решил, что у него ждут денег. Однажды к нему пристроился оборванец, он весь день дрых в пристройке, а при виде доктора вскочил и потащился за ним по пятам. Не иначе, подглядел, когда доктор расплачивался в трактире. Там все предпочитали брать в долг, и на второй день знакомства кабатчик спросил, записать ли на его счет, видно узнал, что доктор живет у Штейнбрехера. Следовало быть осторожнее, не показывать деньги, но Пустовойта никто об этом не предупредил.

— Здорово, дядя, — сказал оборванец.

— А я раньше вас видел? — спросил Пустовойт.

— Нет.

В тот же миг сильный рывок оторвал доктора от земли, и он оказался в реке среди водоплавающих черепах, которые приплывали сюда кормиться. Пустовойта тогда интересовало, почему их никто не ловит. Теперь он это понял: эти адские создания так и норовили кого-нибудь укусить. Чудо, что у него не оттяпали палец.

Безродов спустился по мосту, как обезьяна, и вытянул его на берег.

— Не люблю холодной воды, — пробурчал он, — но прыгать пришлось.

К счастью, берег оказался пологим, и доктору удалось выбраться из воды.

— Держитесь от этих черепах подальше. Это настоящие людоеды. Тут два парня до нас купались, обоих больше не видели.

Кроме Безродова, никто не вышел на помощь. Казалось, площадь перед трактиром вымерла.

— Вы не заметили, кто столкнул меня в воду?

Безродов почесал в затылке:

— Думаете, из-за того, что мы с вами из России? Полноте, из-за этого не убивают. Тут что-то более серьезное.

На прощание Безродов спросил, нуждается ли доктор в его услугах.

— Нет, спасибо. Можете идти. Я обогреюсь в трактире, надеюсь не выгонят. И вот еще. Попросите у своих медсестер крепких ниток.

Безродов ушел, а доктор вернулся в трактир. Там уже знали о происшествии и судачили вовсю, высказывая самые невероятные догадки. Пустовойта удивляли люди, которые все переиначивали. Сейчас они говорили о вдовце-самоубийце.

Из задней двери выглянул Клаус, новость оторвала его от переговоров с Мёллером.

— Ну, рассказывайте, — потребовал он.

Он уже слышал народную версию, и она его насмешила:

— Все это чушь собачья. Вы не похожи на самоубийцу. Взять хотя бы пальто, с моста в пальто не прыгают. Кроме того, в трактире вы выпили пива и съели фасоль — видно, вас не покормили у фотографа. А за какие провинности вас столкнули, не могу знать.

— У меня здесь нет знакомых. А чужим людям я не причинил вреда.

— Я бы так не утверждал. Вы слишком много видели.

— Кого это волнует?

— Штейнбрехер разослал снимки дирижабля во все газеты. Он хочет выглядеть героем в глазах общественности — как же, ведь он пострадал. К счастью, он не упоминает ваше имя, г-н доктор. Это и объясняет, что вы все еще живы.

— Не говорите ерунду!

— А вы слепы, как котенок. Значит, придется учиться видеть. Я ведь научился.

Они возвращались в город, по очереди таща тяжелое намокшее пальто.

— А может, это из-за вас, г-н Герба? — предположил Пустовойт. — Из-за вашей хинджи?

— Вы ошибаетесь, герр доктор. Грабитель открыл бумажник, прочитал ваши карточки. Что за карточки вы храните при себе?

— Некоего Шольца из Праги.

Клаус опешил:

— Что вас нужно от моего друга Шольца из Праги?

Пустовойт коротко объяснил, с какой целью он покупает морфий.

— А не слишком ли вы храбры, молодой человек, что осмелились обратиться к этому почтенному человеку?

— Мне составил рекомендацию Мартин Заяц…

— Из Бадена, — закончил пройдоха. — Я знаком с обоими.

Доктор присел на скамью возле церкви, слушал, как гудят колокола — отдыхая, он набирался святости. Пустовойт не стал спрашивать, откуда Клаус из Каринтии знает двух барыг, сейчас это было неважно. Ему стоило усилий держаться вежливо, и он слушал колокола, а потом внимательно отнесся ко всему, что сообщил ему г-н Герба, со всем согласился, но платить отказался, ведь это не Клаус не оказал ему услугу. Что удивительно, но это утверждение подействовало.

— Успокойтесь, вы живы и здоровы. Мы сейчас пойдем домой, — подбадривал его новый приятель. — Вставайте, хватит. Ноги ходят? Я уже подумал, что-то с позвоночником.

Он нанял деревенскую повозку, потому что доктор обессилел и самостоятельно передвигаться не мог.

— Решили, это я вас сбросил? — подзуживал его Клаус, который и при печальных обстоятельствах не терял задора.

— Нет, тот был высокий, плотный такой.

— Наверняка, ревнивец. Вспомните, у кого вы увели женщину?

— Доктор Фишер.

— Ах, ты черт… Того я знаю, он бывает в замке. Он маленький, старый, с вами ему не справиться. Ещё кто под сомнением?

— Горничная в отеле. У нее есть брат, но он хрупкий такой. Боже, ничего не ясно! — В голове у доктора так гудело, словно он выпил лишнего.

— Что-нибудь еще найдётся? Из последнего? — не унимался г-н Герба.

— Горничная в поезде. Ее жених — проводник, здоровый малый.

— Это он.

— Вряд ли. Откуда ему знать? У нас со Стефанией ничего не сладилось.

— Не контактировали?

— Она только разделась. Не успели…

По пути новый друг всячески старался развлечь доктора еврейскими анекдотами, не подозревая, что в покушении на убийство ему была отведена роль подозреваемого. Здравый смысл подсказывал Пустовойту, что без Клауса тут не обошлось.

Сам он имел жалкий вид пострадавшего, с которого ручьями стекала вода — точь-в-точь, как у русалки с вывески. Ее жизнерадостный вид контрастировал с угрюмостью доктора, который затаил обиду на весь мир. Клаус не устоял перед расспросами. Осторожная улыбка прорезала лживую гримасу его веселости, и он признался, что некий человек заплатил ему, чтобы он вызвал доктора в трактир под каким-нибудь предлогом. Имени своего заказчик не назвал, заметив только, что являться к Штейнбрехерам ему не с руки. Исповедовавшись в своей слабости, которую г-н Герба извинял безденежьем, он прибавил, что тот человек так и не явился на встречу, если только не сам он поджидал его в засаде и сбросил доктора с моста без посторонней помощи.

Теперь Клаус старался всячески загладить свою вину.

— В трактире получают табак и вино от меня. Я могу достать и для вас.

— А что за добавка, которую примешивают в вино? — спросил Пустовойт.

— Не только.

— В папиросы?

Тот рассмеялся.

— Тогда точно не надо. Передайте своим людям… — настаивал доктор.

— Не все желания сразу. Кое-что мы оставим на потом.

Вспомнив оборванцев, которые внимательно разглядывали его в трактире, доктор решил, что их сил вполне хватало, чтобы сбросить его с моста, а таинственного незнакомца Клаус приплёл для красного словца; скорее всего местные пьяницы сговорились его ограбить. Предупрежденный фотографом, Пустовойт не брал с собой денег, поэтому при падении в реку пострадали, в основном, его одежда и обувь.

Адальберт Геллер изменил планы. «Яблочный пирог, безусловно, неплох, но я предпочитаю в еде разнообразие», — изрек он. Фридеман не понимал, что значит этот намек. Его товарищ вообще объяснялся туманно. Он часто менял решения, ссылаясь на то, что видит далеко вперед. Хотя Адальберт и являлся агентом Эвиденцбюро, он не походил на государственного чиновника, который к концу жизни заработает солидную пенсию.

— Мы договорились с трактирщиком, — напомнил ему Фридеман.

— Но задатка не взяли. Этот Клаус — бойкий малый. Попытаем счастья с ним.

— Ты себя слышишь? Это предательство.

Прощай, яблочный пирог с корицей!

И опять Геллер не разозлился, лишь похлопал своего подопечного по плечу:

— Ты меня разочаровываешь, дружище. Я для тебя стараюсь.

Фридеман согласился, что доктор должен понести наказание, но не знал, как это осуществить, а потому согласился слушаться Геллера. Попадет не только доктору, он отыграется на всех, но кто эти все, Адальберт не уточнял.

Дома у Штейнбрехеров уже знали о постигшем доктора несчастье, в городке новости распространялись мгновенно. Плачевный вид постояльца не укрылся от внимания Наоми, которая немедленно позвала мать, после чего Пустовойт был вызван в гостиную для конфиденциального разговора. Переодевшись в пижаму фотографа, оказавшуюся ему короткой, Николай Васильевич решительно настроился всё отрицать и утверждать, что провалился в канаву. Увы, к тому времени матушка Штейнбрехер получила подробные сведения о происшедшем, которые обогатились домыслами, как золото обретает налет патины, и вот теперь она желала отделить зерна от плевел.

Припертый к стене, доктор не стал ничего скрывать. В происшедшем обвинили Клауса, мастера на всяческие проделки, в числе которых ему вменяли и попытку ухаживать за Наоми. Сверкание глаз девушки, привлеченной к обсуждению, говорило, что предмет разговора ей небезразличен. Её решительность, подобно горячим ветрам, отметала все попытки представить репутацию Клауса сомнительной. Иронические взгляды, которые она бросала на доктора, показывали, что его-то она не считает верхом элегантности. Её резко оборвали, отослав чистить пальто и костюм доктора, и, глухо ворча, Наоми удалилась.

Потом её намерения переменились, она принесла костюм, сказав, что трудилась над ним несколько часов, отстирывая и отглаживая утюгом. И хотя в складках оставались следы грязи, доктор с благодарностью принял её услугу, за которую ему предложили немедленно расплатиться.

Он еще размышлял о том, как может доставить барышне удовольствие, но она первая сделала шаг к примирению. Он услышал тихую музыку, которая играла в его спальне, будто явившись из волшебного сна. Причина отыскалась на туалетном столике, куда кто-то поставил музыкальную шкатулку. Дети упоминали, что это любимая игрушка Наоми, и вызвались вернуть её владелице, но уже к вечеру шкатулка возвратилась на его туалетный столик, а с ней и Наоми, благоухавшая ночной прохладой и вишневым вином, которое она унесла из кладовой матери.

Она хотела выслушать историю о случае в кабачке, который закончился неудачно. Доктор признался, что рассказывать не о чем, просто его избили несколько молокососов. Неполная неделя в городке, а он уже нажил врагов.

— Лучше расскажи о русском офицере, — попросила Наоми, когда он упомянул о встрече в саду с Терентьевым.

— Да я лучше познакомлю тебя с ним. Он болен, я буду его лечить, а тебя возьму помогать.

Доктору требовалась ассистентка, а что касается Клауса, то он больше годился на роль собутыльника, к тому же постоянно лез с нравоучениями. Несмотря на неприязнь при первой встрече, доктор вскоре сошелся с этим смышленым господином, большим любителем хаиджи и политики. Они обсуждали новости в газетах, дела на фронте шли все хуже, Киев находился под угрозой захвата, и оставалась одна только надежда, что Брусилов отбросит немцев на Запад. Клаус был немцем, доктор русским, но это не мешало им найти общие интересы

За разговором, расчувствовавшись, Герба похвастался маской, которую носил водитель британского тяжелого танка Mark I для защиты лица от осколков. Пустовойт опознал вещь фотографа Пустовойта. Видимо, дела в семье обстояли неважно, и фрау Штейнбрехер потихоньку от мужа распродавала военные сувениры.

— Думаете, кожаная? — говорил Клаус. — А вот и нет, сталь. Не трогайте, пожалуйста. Это хоть и чужое, но лицо. Я снял маску с англичанина, когда тот подорвался на мине. Часть его кожи осталась на маске. А то, что внизу, подвижная часть, сплетенная из колец на манер кольчуги, прикрывает подбородок. Хотите, продам? За недорого уступлю? Не желаете? Вы правы. Счет дружбу портит. Я вам ее дарю. Примерьте.

В ответ доктор пообещал ему шляпу с механизмом, который позволял поднимать ее, когда нужно поклониться.

Дома Николая Васильевича ожидал сюрприз. За завтраком матушка Штейнбрехер, отличавшаяся словоохотливостью, принялась рассказывать, что её муж получал заказы из замка и частенько ездил по поручениям в Баден. У доктора подошла тошнота к горлу. Таков вкус предательства. И не имело значения, предавал ты или тебя. Вкус оставался. Итак, фотограф был знаком с хозяевами замка, хотя и не упоминал, что в замке ему доводилось бывать. Также он ни словом не обмолвился о своих поездках в Баден. Вероятно, поручение сопровождалось требованием сохранить его в тайне, и, если бы не болтливость супруги, квартирант об этом не узнал бы. А потом ночью пришла к нему Наоми. Не было ли это попыткой заручиться его молчанием?

Что такого случилось в Бадене? Чьи фотографические снимки поручали сделать Штейнбрехеру? Более того, не могло ли оказаться, что на станцию Грумау он также приехал по распоряжению из замка.

— Вы можете развеять мои подозрения только одним способом — покажите мне снимки, Иоганн. Я не верю, что вы не оставили для себя копии.

Штейнбрехер ничего не скрывал. После удачной съемки на станции Грумау он приобрел авторитет как мастер-документалист. Его друзья в столичных газетах пророчили ему большое будущее, говоря, что он слишком хорош для провинциальной жизни, и Иоганн грезил о том, что переберётся в Вену. Чем дольше его слушал доктор, тем более разочаровывался, его подозрения в адрес бедняги не имели основания, тот был простодушен, как дитя. Особенно красиво рассказчику удавалось описание молнии, которую он считал причиной гибели дирижабля. Пустовойт опустил голову и слушал с закрытыми глазами, представляя себе картину. Со стороны казалось, что он дремал.

— Разве задержка состава была намеренной? — вмешалась в разговор Наоми.

— Так было угодно Господу.

— Нет, не угодно, — живо возразил Пустовойт, его сонливость сразу улетучилась. — Я свидетель, что поезд совершал незапланированные остановки на станциях, откуда инженер Коль давал телеграммы. Это и послужило причиной опоздания.

— А как же авария на дороге? Тоже случайная? — Наоми проявляла слишком много любопытства для деревенской простушки.

— Нет, не считаю.

— Моя дочь как будто не рада, что мы остались целы, — посетовал Штейнбрехер.

— Нашу пролетку сбила зенитная установка, — стоял на своем доктор.

— На месте происшествия зенитной установки не оказалась, — возражал хозяин.

— Она уже уехала! — выкрикнул доктор.

Фотограф пожаловался на усталость, этот спор его утомил.

— Не советую вам лезть в политику, Николас. Поверьте, я рад сломанной ноге, потому что болезнь позволяет мне под уважительным предлогом держаться подальше от замка. Вас видели с Клаусом Гербой, мой совет, не связывайтесь с ним.

Доктор спросил, чем досадил ему этот Герба, по всей вероятности, дезертировавший с фронта. Иоганн хмыкнул:

— Напротив, он у командования на хорошем счету, даже удостоен награды: его упомянули в приказе и выдали деньги за пленных. Потом он получил отпуск. За него не беспокойтесь, он

отсюда выйдет целым и невредимым. А вот вам этого я обещать не могу.

Скоро Пустовойт свыкся с жизнью в глухой провинции, как раньше — на модном курорте. С утра он заходил в бакалею справиться, нет ли вызовов врача. В этом городке не осталось ни одного доктора, а фельдшеров из замка мобилизовали в первые дни войны. На площади он часто встречал Клауса, которого владелец замка отправлял с поручениями, но посыльный не торопился их исполнять, вместо этого он обходил всех торговцев, каждого приветствуя и узнавая новости. Его принимали с почтением. Казалось, на этого рыжего плута ложился отблеск замка, возвышавшегося на вершине холма, оба угольной черноты, как здешняя земля.

— Я бы свой замок построил, — задумчиво говорил Клаус.

По его словам, в Кельштайне не имелось ничего, кроме пустоты, обросшей сырыми камнями и водорослями, которую пытались согреть дымами из огромных каминов — по этой причине обитатели замка постоянно мерзли.

— Вы уже слышали про звонок из полиции. В соседнем городе произошла вспышка ящура. Вряд ли это по вашей части. Вряд ли вы сумеете принять роды, скажем, у коровы.

— А вы?

— Я больше спец по лошадям.

Доктор понял, что имеет дело с недоучившимся студентом ветеринаром.

— Вам нравится замок? — вопрос доктора вернул Клауса на землю.

— Ничего. Но ещё лучше мне бы подошел небольшой домик, как у Штейнбрехеров.

Доктор сразу покраснел, его смущало все, что касалось Наоми.

— Я хотел сказать, что я… Наоми. Я сожалею, что перешел вам дорогу. Короче, это не мой выбор, но я готов объясниться с вами разумно.

Клаус улыбнулся так широко, что обнажил дёсны. Доктор подозревал, что его широкая глотка могла втянуть не только домик, но и всю семью Штейнбрехеров с женщинами, детьми и фотографическим аппаратом на треноге.

— Я не обижаюсь, тут не на что обижаться, — молвил Клаус. — Потакать девушке — это лучший способ от нее отделаться. Поверьте, я знаю, это ненадолго, Николас. С вами, со мной — ненадолго. Ей нужен другой человек. Кстати, медсестра Пфайфер передает, что хозяева настоятельно выражают желание видеть вас в замке. Пойдете?

— Нет. Увольте. Мне предложили место домашнего врача у Венцелей.

От замка несло казармой, поэтому он предпочел добропорядочное семейство из имения по соседству.

Доктор Пустовойт пришелся по душе молодому Венцелю, которого он лечил от ангины, а его матери, фрау Венцель, нет. Ей не понравилось, что он аккуратист — едва вошел в дом, как попросил разрешения вымыть руки, словно брезговал ими. Потом сказал, что ему надо переодеться, он в уличной одежде. Она его наняла только потому, что не стала ждать, когда пришлют доктора из Вены. Там про нее забыли. У нового доктора была сложная фамилия, и она стала его звать Пусто. Каждый день доктор Пусто приходил и снимал уличные одежду, надевая белый халат, каждый день мыл руки — и это по нескольку раз. Это действовало старой фрау на нервы, и она ждала выздоровления сына, чтобы отказать доктору от дома.

В свободное время Николай Васильевич играл с детьми Штейнбрехеров, они разбирали чердак и рассматривали старые игрушки. Там, где стояла детская кроватка, лошадка-качалка, ночные горшки, теперь хранилась его коробка с записями и фотографиями. На чердаке никто не бывал, кроме детей — с тех пор, как Пустовойт купил им нугу, они стали его друзьями.

Что еще? У малыша выступила сыпь на щеках, словно от клубники или шоколада, которых он если и ел, то во сне. Прав был Фредерик Хопкинс, который в 1906 году предположил, что помимо белков, жиров и углеводов пища содержит ещё какие-то вещества, необходимые для человеческого организма. Пустовойт заказал в аптеке азотсодержащее соединение «витамайн».

Собравшись с духом, он написал письмо Софии Геллер и когда обратился к коробке с документами, дабы уточнить адрес. Оказалось, что ее переставили на другое место. Ничего не пропало, письма и свадебная фотография целы. Он полюбовался своей дражайшей Валерией, потом перевел взгляд на карточку Софии, прекрасной блондинки, которая была к нему добра, даже очаровательная фрау Фишер позаботилась о том, чтобы оставить ему своей портрет. Не хватало одного снимка, столь любимого Пустовойтом, на нем августейшая семья в полном составе, вместе с великой княжной Анастасией и другими детьми, позировала перед объективом.

Эту фотографию он увидел в руках фрау Штейнбрехер. Вот кто побывал на чердаке!

— Ваша семья? — строго спросила она.

Пустовойт отрицательно замотал головой. На лице хозяйки появилось выражение облегчения. Она боялась, что у него осталась большая семья на родине. У неё самой детей хватало, а заботиться о чужих она не желала.

— Вы бы поговорили с Наоми. Она не в себе, — попросила она.

Про старшую дочь в семье украдкой говорили, что она мотовка — просто потому, что она сварила кофе для двоих, истратив драгоценные зерна. Пустовойт не пил кофе, да она ему и не предложила, просто сварила для двоих. Пить вторую чашку настоящего кофе здесь считалось роскошью. Зачем же сварила для двоих?

После полученного выговора Наоми перестала являться к столу, она и завтракала теперь в замке. Мать выражала недовольство, что она уже целую вечность не заглядывала к родителям. Может, доктор знает, что с девушкой? Но доктор не будет ее выдавать. Не он ее новая симпатия. Он уже не тот, кто мог ей понравиться, хотя и не чужой человек. Он свой в доску, пьёт домашнее пиво и лечит больного фотографа, у которого нога в гипсе.

Стук молоточка — и гипс разлетелся. Какое облегчение! Г-н Штейнбрехер попытался встать и накренился — беззвучно, как пароход. Ему предстояло заново учиться ходить.

Хозяйка сложила губы в трубочку. Она решила и дальше наблюдать за жильцом и дала поручение своему старшему сыну. Теперь он следовал за сестрой по пятам.

В редкие вечера, когда Наоми бывала дома, доктор давал ей уроки медицины, которые затягивались далеко за полночь. Когда девушка вышла из комнаты доктора, она увидела парнишку, караулившего на улице. Он прильнул к окну. Рот открыт. Из уголка губ текла слюна.

— Старший немного слабоумный. Он не станет нас выдавать, — в её тоне сквозило сочувствие.

В воскресный день они собрались за столом и пили желудевый кофе. Если добавить острый перец, то вкус получался вполне приемлемый — этому фокусу девушку научили новые хозяева. И впору было радоваться хорошему вечеру, если бы его не испортил телефонный звонок, предписывавший доктору явиться в замок. Врачи подлежали мобилизации.

— Это братишка проболтался про доктора, — вздохнул Пустовойт.

Наоми не питала к ребенку зла.

— Он вообще-то добрый малый, только с мозгами у него не все в порядке.

Возможно, доктора выдал Клаус Герба.

Николаю Васильевичу стало жаль оставлять городок, замечательное тихое место с частными домами и особняками, окруженными множеством вязов. Оно было практически изолировано от безумной жизни, что воцарилась в Европе с началом войны.

Над городом возвышался замок, где содержали военнопленных, владельцу которого Штейнбрехер написал рекомендательное письмо. Пустовойт очень на него рассчитывал.

Фотограф ощущал вину за то, что отказывал от квартиры доктору, к которому он успел привязаться, однако его супруга считала, что их жилец загостился.

— Вам придется съехать, — заявил добрейший Иоганн, проявив слабохарактерность: он был не в силах противостоять г-же Штейнбрехер.

Фрау отправляла мужа в больницу, из-за чего ей становилось неудобно держать в доме, постороннего мужчину, отличавшегося хорошим аппетитом. Как любовник дочери доктор Пустовойт тоже ее не устраивал.

Перед уходом Николай Васильевич навестил своего друга. Жена отправилась на рынок, так что у них оставалось время поболтать.

Нога у Иоганна лежала в подушках, а мысли его витали далеко.

— Помните, вы спрашивали меня про замок и огорчились, когда я отказался вам рассказать.

Речь шла о дне, когда произошла авария на железной дороге. Фотографу предстоял визит в замке, но потом планы переменились, и он направился на станцию Грумау, чтобы заснять встречу дирижабля.

— В самом замке нет ничего интересного. Я и бывал там всего несколько раз. Помню, там шикарный свет, я бы сказал, рай для фотографов. Хотя на любителя, ибо мрачновато. Сами увидите, вам так и так придется туда попасть. Я там встречал одного русского офицера, и он выглядел паршиво. Может поэтому вас и вызывают.

Доктор получил от фотографа наставление не вступать в спор с Агосто, которого все терпеть не могут. «Этот наркоман может только напортачить. Обо всем следует договариваться с его сестрой Матильдой, она там и заправляет. Доктор Кюхле только важничает, а на самом деле он даже университета не окончил».

За короткое время фотограф хорошо успел узнать нрав местных баронов.

Когда в следующий раз Пустовойт зашел навестить бедного Иоганна, того дома не оказалось. Его отвезли в город. В больницу.

— Пожалуйста, не испытывайте моего терпения, — предупредила хозяйка.

Так страшно доктору еще не было. Фрау Штейнбрехер держала в руках скальпель. Она сидела в темноте, лишь из окна падал свет луны, выдавая блеск металла. Она затаилась в собственной комнате, предлагая доктору зайти, но он отказался.

В конце концов, она выставила его чемоданы к порогу. Своего скальпеля он так и не получил обратно.

Теперь детям запретили упоминать его имя. Можно представить, что ждало Наоми, когда она вернется домой. Не потому ли она там больше не показывалась?

Когда доктор уходил в замок, мальчик помахал ему рукой и запер дверь. Пустовойту отказали от дома, что ж — надо искать другое место. Через несколько шагов его догнала двуколка, которая и доставила его в замок.

Баронское гнездо Кельштайн составляло гордость Каринтии. Этот средневековый замок располагался на доломитовой скале высотой 160 м, к востоку от города Бург-ан-дер-Глан. Доктору пришлось ехать до него около часа по открытой местности, продуваемой ветрами. Высокие стены были видны с большого расстояния, и плутать не пришлось. По дороге двуколка нагнала подводу с военнопленными, которые возвращались с работ под конвоем. Ворота открылись, и вместе с подводой вошел и доктор с чемоданами.

Первым, кто его встретил, был неопрятного вида господин в фартуке и шлепанцах.

— Мне нужен хозяин замка, — обратился к нему Пустовойт.

— Хотели видеть меня? Извольте. Вы меня увидели. Что дальше?

Этому человеку нравилось приводить людей в замешательство, но он был молод, чтобы претендовать на роль Агосто, и доктор понял, что его разыгрывают.

— Я доктор Пустовойт.

— А я Лука.

Тут доктор понял, на кого попал. Описывая обитателей замка, Наоми упоминала весельчака румына. Чернявый парень выглядел добродушно, хотя и не аккуратным, халат и передник у него явно были с чужого плеча. Услышав, зачем пришел гость, он тотчас повел его за собой. Болтал он не переставая.

— Мое почтение, г-н доктор. Оккультизмом не интересуетесь? У нас Марта Пфайфер пробует себя медиумом. Она натурально перевоплощается, нагоняет жуть.

Он позвонил в колокольчик, и в дверном проеме появилась медсестра в белом фартуке с крестом на груди. Шарф под подбородком скрывал нижнюю часть лица, а широкополая шляпа — нижнюю. Ботинки у нее были мужские, запачканные в земле. Похоже, в свободное время она работала в саду.

Доктор счел нужным представиться.

— Мое почтение, сударыня. Меня зовут Пустовойт, я здесь по приглашению хозяев замка.

При этих словах шляпа доктора сама собой поднялась, а потом опустилась — и все это без каких бы то действий с его стороны. Это и была та самая знаменитая шляпа, которой он хвастал Клаусу.

— Я — сестра Пфайфер. Ступайте в зал. Надо представить вас госпоже.

Внешне производивший достойное впечатление, внутри замок казался похож на муравейник из-за множества людей и ужасной тесноты. Доктору стало не по себе, когда он представил, что ему придется здесь жить. Сам того не подозревая, он попал на ту половину замка, что отвели военнопленным. Чтобы попасть в господские покои, пришлось обойти жилые помещения военнопленных.

— Это и есть госпиталь? — спросил он сестру.

— Другого нет. Не самая легкая работа, да?

Сестра Пфайфер посоветовала смотреть в оба.

— Вытащат кошелек так, что не заметите. У самого хозяина часы украли, до сих пор не нашли. Такое тут ворье.

У одного из военнопленных доктор увидел часы и сразу подумал, что это те самые краденые, о которых упоминала Марта Пфайфер. Вмешиваться он не стал, кому надо, пусть ищут. Он усвоил, что в замке каждый за себя.

Коридоры стали узкими, и медсестра сняла свою широкополую шляпу. Из-за уродливой одежды она выглядела лет на сорок.

В замке не топили печи, отчего внутри казалось еще холоднее, чем на улице, но доктор утешал себя мыслью, что первое впечатление может быть обманчивым.

В коридорах встречалось много людей, имена которых ему называла медсестра. Доктор постоянно кланялся, и его шляпа приподнималась без всяких усилий с его стороны. Внутри нее скрывалось патентованное устройство Джеймса Бойла, специальный механизм реагировал на каждое движение. Эта забавная вещица в обществе вызывала массу расспросов, но обитатели замка приняли всё как должное.

Первой ему представили хозяйке, довольно привлекательной особе. Он ей как будто понравился.

— Николай Пустовойт, младший военный врач — к вашим услугам.

— Вы молоды?

— Мне 22 года.

— Вы откуда?

— Родом из Таганрога, проходил обучение в Киеве.

Матильда Кюхле слушала не особенно внимательно, она только что вернулась из города в расстроенных чувствах из-за отказа прислать врача. Из собственных средств ей платить было нечем. После неожиданной отставки брата их дела расстроились совершенно.

— А нельзя ли узнать, надолго ли вы к нам?

— Никаких планов у меня нет.

В этом они с Матильдой оказались похожи. В ее жизни тоже царила полная неясность. Рассчитывать на кого-либо ей не приходилось, до войны ее брат успел отсидеть в Венской тюрьме, что помешало ему преуспеть в службе, хотя родственник, занимавший место в штабе армии, обещал поспособствовать государственными субсидиями. И вот, когда она уже решила, что всё кончено, перед ней появился человек в черном мундире.

Матильда учинила доктору довольно детальный допрос. Выяснив, кто его родители, чем они занимаются, на какие средства и у кого жил Пустовойт раньше, она узнала про его медицинскую подготовку и курс в университете по медицине, после чего осведомилась, сможет ли он регулярно работать в госпитале в определенные часы и выполнять требования дежурного персонала, несмотря на то, что его труд будет оплачен лишь частично. Затем она объяснила, что его обязанности, помимо работы в госпитале, будут состоять в том, чтобы выполнять личные поручения Кюхле: ему полагалось писать и отправлять отчеты, отвечать на вопросы, и всё это помимо приёма больных.

Когда к нему присмотрятся, продолжала Матильда, он получит более ответственные задания, имеющие научное значение. В этом случае он будет вести лечение больных, выписывать и готовить им лекарства, делать им операции, перевязки и, возможно, возглавит всю работу медицинского персонала. Пустовойт выразил свое полное согласие с такой программой работ. В его положении следовало хвататься за любую возможность.

Фрейлейн Кюхле была благодарна своим родителям, которые научили ее распознавать хороших людей. В том, что перед ней один из них, она не сомневалась.

О себе она ничего не рассказала, но и того, что доктор увидел, ему хватило, чтобы составить мнение о хозяйке. Занятая делами в замке, она редко выезжала, этим объяснялась старомодная прическа «тюрбан», уместная для престарелой герцогини.

Как покраснела бы Матильда, узнав, что стала объектом пристального внимания. В то время, как доктор исследовал её скуластое лицо и сердцевидные губы, один факт остался незамеченным. В двери появился Безродов, имевший право беспрепятственно передвигаться по замку, выполняя поручения. Он перехватил взгляд доктора, указывая на некую вещицу, которую положил на комод, после чего исчез. Его кивок не оставлял сомнения, что известие следует оставить в тайне. Доктор сделал шаг к комоду, чтобы забрать вещицу, предназначенную для него. Неожиданно Матильда обернулась, ей потребовались кружевные перчатки. В следующую минуту доктор спрашивал, не может ли он позволить себе ей помочь, и вытягивал на себя ящик комода, который ей никак не поддавался. Фрейлейн Кюхле надела перчатки и подала ему руку для приветствия. Так закрепилось знакомство.

— Позвольте представить вас моему брату и его гостям.

В парадной гостиной присутствовали медсестры, которых доктор уже встречал в коридоре. По случаю приезда гостей (а доктор, сам того не думая, угодил на светский раут) эти женщины принарядились, украсив свои унылые серые платья манжетами, воротничками и фартуками, сверкавшими белизной. Сегодня они прислуживали гостям за столом.

При жизни в деревне, столь бедной на события, приемы гостей служили единственным развлечением. Балы и вечеринки помогали скоротать долгие осенние ночи. Вот и сейчас из бальной залы доносились звуки вальса. Дамы блистали драгоценностями и вечерними туалетами, мужчины носили фраки или парадные мундиры с орденами. Доктор Пустовойт отметил среди собравшихся Наоми Штейнбрехер в открытом платье, скроенном из бархатной шторы, на этот раз она пришла без ужасной треноги. Удивительно, как легко она сбросила покров простушки. По-видимому, она недолго ходила служанкой и фрейлейн Кюхле сделала ее компаньонкой.

Агосто, брат хозяйки, показался доктору малосимпатичным субъектом. Но еще более неприятной была новость, что он пригласил в замок доктора Фишера, следовательно, в новом враче они не нуждались и ждали повода, дабы выпроводить претендента под удобным предлогом.

Попасть на бал оказалось не так-то легко.

— Вы ничего не забыли? — спросил хозяин у Пустовойта. — Ваш пригласительный билет?

Фотограф Пустовойт не предупреждал его ни о чем подобном. Впрочем, об этом позаботился Сергей Безродов.

Агосто ждал. Гость передал ему картонку с золоченым теснением, и по дрогнувшим ресницам понял, что сделал так, как надо. Хозяин передал билет Клаусу Гербе, своему ассистенту, а тот — Безродову, исполнявшему при нем роль второго помощника. Матильда улыбкой приветствовала доктора Пустовойта. Ее брат поморщился при виде такой фамильярности и произнес:

— Я бы хотел задать вопрос доктору. Вы знакомы с профессором Зигмундом Фрейдом из Вены?

Доктор ответил отрицательно, и г-н Кюхле успокоился.

— Мне говорили, что в замке гостит доктор Фишер, — сказал Пустовойт.

— Вы с ним знакомы? — удивился герр Кюхле.

— Встречались в Бадене.

— Он вам даст характеристику?

— Вряд ли. Меня приглашали оперировать после того, как он… допускал ошибки.

К сожалению, он слишком поздно заметил, что старина Якоб ловит каждое его слово, и надеялся, что говорил не слишком громко.

Матильда Кюхле восседала в кресле, листая книгу с записями и делая отметки на страницах. С приходом нового гостя она поднимала голову и провожала взглядом каждого, уделив ему толику своего внимания; только доктору Пустовойту удалось насладиться блеском таинственных черных глаз, которые замерли, как две чаши весов, оценивая его. Если во взоре Матильды была чистая поэзия, ее брат олицетворял голый расчет.

Позже доктор понял, что недооценил фрейлейн. Именно она заметила ошибку.

— Откуда у вас пригласительный билет? — спросила она, обращаясь к Пустовойту.

Она держала приглашение, которое доктор при входе вручил ее брату.

— Я получил его на станции Грумау. Это было весьма неожиданное предложение, ведь раньше я не знал о вашем существовании.

Агосто перевел взгляд на сестру, которая являлась для него источником силы, вероятно, заодно она предоставляла информацию.

— Вероятно, это произошло из-за недосмотра персонала, — предположил он. — Дай им свободу, и они начинают небрежничать.

— Совершенно исключено. Я сама рассылала приглашения, — возразила Матильда.

Ее большие глаза, тихость дрожащих ресниц выражали непоколебимое упрямство, которое у брата было смягчено светскими манерами.

Агосто посетовал:

— Из соображений секретности мы всегда тщательно отбираем кандидатов. Однажды мы допустили ошибку, хотя она произошла и не по нашей вине: герр Штейнбрехер повел себя небезупречно, направив к нам вместо себя свою дочь. Впрочем, это неважно, раз она тоже фотограф. Спрашивается, зачем нам посторонний доктор, если мы наняли доктора Фишер? Возможно, вы сделали предложение своему коллеге от нашего имени, дорогой Якоб? Или же фрау Фишер могла пригласить вашего коллегу без церемоний, снабдив его вашей карточкой?

Фишер поднял тяжелые веки и подавил тяжелый вздох, который непроизвольно вырвался у него из груди при столь очевидной несправедливости. Он достал из кармана бумажник и предоставил картонку, величиной с визитную карточку

— Совершенно исключено, милый Агосто. Могу предположить, что ему передал приглашение кто-то из присутствующих. Это не вы, господин капитан?

— Нет, это не я. — Терентьев достал свою карточку и предъявил Агосто.

Тот вытянул ноздри, словно гончая, вставшая на след.

— Орехович? — вскрикнул он пронзительным голосом.

Серб молча поклонился и подал свое приглашение.

После осмотра Агосто перешел к следующему гостю. Это оказалась Наоми Штейнбрехер.

— Я проверила карточку дочери фотографа, Агосто, — подала голос Матильда.

Герр Кюхле понизил голос, теперь он шептал:

— Существует только одно объяснение: герр Пустовойт воспользовался нашим прежним приглашением, предназначенным для Оскара Слеповича.

Пришла пора доктору вступить в разговор. На него устремились глаза гостей, его признания с нетерпением ожидали.

— Да, я получил его сразу после того, как закончил с осмотром этого господина. Я как раз вымыл руки и открыл свой саквояж, чтобы достать салфетку, как наткнулся на карточку, она лежала сверху. Сначала я не принял приглашение всерьез, поскольку не имел чести знать человека, от которого оно поступило.

— Предполагаю, что вы забрали эту бумагу с тела Слеповича, — возразил Агосто.

— Зачем это делать? У меня нет обычая посещать незнакомых людей, не имея повода.

— Возможно, кое-какой смысл имелся. Вы рассчитывали, что мы вас наймем. В такие места, как замок Кельштайн невозможно попасть без рекомендации, которой вы, пусть с обманом, но заручились. Отдаю должное вашей ловкости, доктор, не исключено, что мы воспользуемся вашими услугами. Два врача лучше, чем один. Наши подопечные так взвинчены, так измучены, что совладать с ними нелегко. Да и доктор Фишер твердил мне, что ему требуется помощник.

Якоб предпочел промолчать.

— Возможно, мы могли бы нанять второго доктора, — подтвердила Матильда.

— В таком случае замку предстоит экономить. Например, обойтись без устриц, госпожа Кюхле. Впрочем, нам так и так предстоит это сделать. Поезд с запасом устриц разбомбили английские самолеты, — произнес брат. — Или у вас другое мнение, сестра Пфайфер?

От него не укрылось возмущение подчиненной.

— А я слышала, что его сшиб с рельсов дирижабль, — возразила сестра.

Кюхле напомнил, что фотограф сам был на месте происшествия и сделал фотографию катастрофы. Дирижабль разбомбили самолеты, они же вызвали крушение на железной дороге. Венский поезд сошел с рельсов.

— Вы вечно путаете, — сказал сестре Агосто Кюхле.

С Матильдой доктору сразу удалось установить отношения. Их сблизил флакон для минеральной воды. Доктор установил причину заболевания еще прежде, чем фрейлейн пожаловалась, и, что совсем невероятно, он извлек из саквояжа бутылочку голубого стекла, в котором хранил минеральную воду, и дал ей выпить. Питье избавило ее от желудочных колик, и после того случая Матильда регулярно пила воду из минерального источника (такой нашелся в деревне), что явно пошло ей на пользу.

Представившись хозяевам, доктор отправился на поиски своей комнаты, но без посторонней помощи заблудился в многочисленных коридорах и галереях. Клаус, занятый на обслуживании гостей, не мог составить ему компанию, а, не получив приглашения к обеду, Пустовойт не счел нужным остаться. С Фишером они так и не сказали друг другу ни слова, Якоб опасался более удачливого коллеги. Нет, вместе им тут не работать. Долго он тут не задержится, решил Пустовойт.

Его раздумья прервала русская речь. Какой-то человек толкал перед собой тележку. Сам того не подозревая, доктор забрел на сторону «узилища». Здешние обитатели щеголяли лохмотьями и не заботились о том, как выглядят.

— Кто вы? — спросил доктор.

— Тетёркин Иосиф Семенович, 688-го пехотного Телеханского полка рядовой чин. Скажите, какое сегодня число?

Доктор назвал.

— Сколько я в Каринтии? Семь месяцев и десять дней. Господь всемилостивый!

— Скажи на милость, молодой человек, что за глупости ты городишь? — сказал Пустовойт, обращаясь к Тетёркину. — При любых обстоятельствах российский солдат должен выглядеть бодрым.

С этими словами он сунул ему в руку газету.

Будь здесь медсестра Пфайфер, она бы сделала доктору выговор, что в его положении (которое, хотя и не равнялось господскому, но было достаточно значимым) не следовало вступать в разговоры с обслугой. Ей представился случай отметить это в другой раз. Сейчас он не открывала рта, делая вид, что ей неприятно всё, что делал доктор Пустовойт, даже смотреть на него сестра избегала. Без лишних слов она отвела его на квартиру, где доктора ждала застеленная кровать и камин с дровами. Затапливать пришлось самому. Сестры, которые следили за порядком в комнатах, небрежничали и не заправили постельное белье, также не позаботились о полотенцах. В своих черных сутанах и белых перелинах они казались безупречными, а при близком знакомстве выяснялось, что у них те же слабости, что и у прочих людей. При огромном наплыве гостей и пациентов такое поведение было извинительно.

Когда Николай Васильевич прошел мимо зеркала, оно отразило зрелого мужчину лет двадцати с лишним, обладателя темных, несколько длинных для офицера волос и пепельно-серых глаз. Он переоделся в темно-серый костюм-тройку, который достался ему недорого. На рынке мужских костюмов хватало, но не доставало мужчин, способных их носить.

«Герцогиня» Кюхле, как величали ее медсестры, была особой видной и в высшей степени аристократической, как по внешности, так и по манере себя держать. Несмотря на возраст она сохраняла красоту, изящность и стройность. Являясь дочерью высокопоставленного правительственного чиновника до того, как тот впал в немилость, она предъявляла высокие требования к поклонникам. Особым вниманием она одаряла офицеров и военных инженеров, однако никого из них в мужья не выбрала. Вспоминая о времени своей юности, она хмурилась. «Это была довольно жалкая жизнь, из которой я выросла», — говорила она.

По здравому размышлению Матильда не променяла бы свою бездумную молодость на нынешнюю участь, хотя обязанности хозяйки замка и отнимали у нее много сил. С наступлением войны замок перешел под административный контроль военных властей, и в нем насаждали порядки концентрационного лагеря. Когда военный чиновник обязал её предоставить помещения для госпиталя, она ответила отказом. Неизвестно, какие кары повлекло бы её неповиновение, но тот чиновник получил назначение в действующую армию, и вопрос остался нерешенным.

Шло наступление по всем фронтам, и среди военнопленных шло брожение. Доктор Пустовойт заходил в палаты и беседовал с больными, испытавших на себе воздействие отравляющих газов. Отвечая на вопросы, он не скрывал, что опыты небезопасны с точки зрения медицины, и у пострадавших шансы выжить невелики.

Доктору Фишеру не понравилось бы, узнай он о тайных лекциях, но до поры удавалось сохранять их в тайне. Фрейлейн Кюхле радовалась, что в замке установилось спокойствие, и тешила себя надеждой, что пленники смирились со своей участью, но доктор не заблуждался, что все кончится благополучно. Не стоило сбрасывать со счетов и капитана Терентьева, который на людях проявлял сдержанность, но иногда присылал о себе весточку. Первую он передал через Луку — того оборванца, что первым встретил доктора у ворот замка. Убрать лохмотья, и увидишь дозорного — а таковым он и являлся.

Во второй раз Терентьев дал о себе знать через Безродова, с которым прислал доктору карточку гостя. Капитану во что бы то ни стало требовалось заполучить в замок сторонника. Ни внимательной Матильде, ни подозрительному Агосто, ни одному человеку (за исключением, может быть, Клауса) не открылись манипуляции, которые были проделаны с карточкой. В то время, как по приказу хозяина капитан Терентьев предъявлял свое приглашение, сербский офицер Орехович рылся в карманах, отыскивая собственную бумагу, а доктор уже получил карточку из рук Наоми, которая уже завладела пропуском Терентьева. По тому, как порозовели ее щечки, доктор догадался о страсти, которую она питала к одному из действующих лиц. Не об этом ли обмолвился Клаус, когда намекал на её нового поклонника.

В замке этот странный человек исполнял роль санитара. При докторе он исполнял роль наперсника. Между собой они были на «ты».

— Зови меня Тедди, — попросил он.

Немецкое имя ему не нравилось, и он предпочитал, чтобы его звали на британский манер.

От Агосто не укрылась их внезапная дружба:

— Что это Тедди за тобой таскается, разве вы голубые? — Он был развязен и не стеснялся в выражениях.

— Ерунда все это. Он мне помогает, — ответил доктор.

Клаус Герба обладал обширными связями и поставлял лекарства с черного рынка. Единственным препятствием служило ограничение в передвижениях, предусмотренное для всех обитателей, поэтому Тедди увязывался за Пустовойтом в город всякий раз, когда тот выходил по делам.

— Скажи им, что я выполняю твои поручения.

Они захаживали в ресторацию, и доктор наблюдал, как быстро пропускал Клаус рюмку-другую, но по-настоящему пьяным его ни разу не видели.

— Пойдем съедим сосновое мороженое. Там сверху кладут шишку, её тоже можно съесть, но она очень сладкая.

За мороженым он и спросил, что за бумаги похитил доктор у Слеповича.

— Так утверждает г-н Кюхле, поэтому и следит за тобой. Будь уверен, что на чердаке у матушки Штейнбрехер Наоми все исследовала.

Что содержалось в бумагах, Клауса не интересовало, разве только одно: можно ли это продать и за сколько.

Третьим с ним был Безродов, который пользовался любым случаем, чтобы ускользнуть из замка. При том недоверии, которое питали к Гербе военнопленные, санитар держался настороже, но Сергея Гавриловича он мог его не опасаться, считая его простаком.

Благодаря своим помощникам Пустовойт смог наладить лечебную работу. Из-за того, что Тедди забегал к доктору раз двадцать в день, тот вынужден дать ему ключ от своей квартиры, где хранились лекарства — они требовались срочно, а время не ждет!

Если Безродова устраивала роль ассистента, то Герба предпочитал быть антрепренёром. На доктора у него появились большие планы: Николай Васильевич работал в госпитале всего неделю, а уже получил немало приглашений от больных.

Тедди разглагольствовал:

— Дойдем до бургомистра. Мне передавали, что его жена мается хворью, а её доктор ушел на фронт. Будут они у нас в кулаке.

Доктор Пустовойт принял его слова всерьез, но планы не осуществились. Скоро стало известно, что у жены бургомистра появился новый доктор, Якоб Фишер. В отличие от своего коллеги он снимал номер в гостинице, так что скоро все городские пациенты перешли к нему. В замке Фишер появлялся не каждый день, да и то являлся лишь для консультаций. Основную работу в госпитале выполнял Пустовойт, и у него не оставалось много времени для визитов.

Скоро его определили палатным врачом в лазарете с множеством комнат и нескончаемыми переходами, все они были забиты койками с больными. От стонов он постоянно вздрагивал, а когда медсестра Пфайфер заметила, что у него подрагивает веко, она погладила его по рукаву: «Вы справитесь, доктор. Они и не такое испытали, а все же выкарабкались».

Больные из изолятора для заключенных были лишены врачебного надзора и находились под надзором сестер милосердия, но хуже обстояло с обитателями подвала, где на двухъярусных железных кроватях лежали пациенты, получавшие «экспериментальное лечение». Доктор старался облегчить их участь. Военная медицина изучала воздействие химического оружия, которому отводилась важная роль на военных полях Европы. Военнопленные являлись её жертвами. Среди них попадались люди с поражением легких, заболеванием почек, также требовали лечения и военные ранения.

Плохое питание и бесконечный рабочий день подрывали силы доктора Пустовойта, и он чувствовал, что не в силах справиться с навалившейся на него работой. При организации госпиталя допущено много ошибок и несообразностей, от которых страдали больные, и не удивительно, что они находились в раздражительном состоянии. Плохие новости принесла сестра Пфайфер, которая вернулась из лазарета в ужасном виде — её белая накрахмаленная шапочка успела измяться и изгрязниться, как если по ней прошелся ботинок.

— Там бунт, г-н доктор, больные выдвинули требования. Солдат мало, они напуганы, еще немного — и откроют стрельбу.

— Будем надеяться, что все обойдется.

— Да, будем надеяться.

Оставив сестру в кабинете, Пустовойт положил в карман пистолет, «браунинг» №1, с которым он не разлучался. Он шел, выставив оружие перед собой, и перед ним разбегались люди. Через час ему удалось утихомирить пациентов, и он вытирал лоб от пота, как вдруг появился доктор Фишер, одетый в химический костюм. Его веселый вид не предвещал ничего хорошего.

— А вы здесь какими судьбами? — удивился Пустовойт.

— Хотите померить? Там и другие костюмы есть. — Яков стал рассказывать про хранилище с бочками ядовитого газа.

Раздумывал Пустовойт недолго и сразу схватил его за руку. Тот попытался сопротивляться, но в громоздком костюме его движения выходили неуклюжими.

— Что вы затеяли, Якоб? Хотите нас всех уничтожить.

— Наоборот, спасти. — Его голос был едва слышен.

— Насколько мне известно, газ применяют при военных действиях, — возразил доктор.

— Вы собираетесь убить ни в чем не повинных людей.

— Невинных нет. Идет война, значит, виновны все. Солдаты отправляются на фронт. Некому будет присматривать за пленными. Кюхле получил приказ командования. Не препятствуйте мне.

— Сейчас вы покинете замок и поедете домой. Об остальном я позабочусь. — Доктор не отводил от него «браунинг».

Будучи трусом, Фишер не посмел возражать, но как знать, сколько было человек могло пострадать от этого омерзительного заговора. Судя по направлению, в котором направлялся Фишер, начать было решено с больных в изоляторе.

Настала пора действовать. Рукояткой пистолета доктор постучал по трубам. Первым подоспел чернявый парень, у которого опухали уши. Он не отличался красотой, но у него была необычная внешность. Сколько ему лет, можно было только догадываться — от семнадцати до тридцати. Кажется, он мечтал уехать отсюда и жениться.

— Лука, очень рад. Вы мне нужны.

— А я как рад, доктор. Хочу поблагодарить вас за папиросы. Они помогли мне продержаться.

На вопрос где Клаус, он ответил, что его отправили в изолятор в наказание за изготовление хинджи.

— Возьми кого-нибудь и проводите доктора Фишера до конюшни, да проследите, чтобы он уехал из замка. Это ради вашей безопасности, Якоб. А я посмотрю, как там остальные.

Избавившись от одной головной боли, доктор Пустовойт повеселел. В конце концов, еще ничего не решено. Он спустился в подземелье. Еще никогда там не было столь тихо. Он выкрикивал имена, надеясь услышать отклик.

— Клецко, вы живы?

— Да, он жив. Это я Шумилов. Клецко с Тетёркиным, заперты. Вряд ли их получится освободить.

— Получится-получится.

По приказу доктора всех, включая тяжелых больных, вывели во двор. Там же собрались и медсестры. Лука отсутствовал. Он выполнял распоряжение доктора выдворить Фишера из замка.

Из опасения перед бунтом доктор Фишер покинул замок через черный ход на телеге поставщика провизии, укрывшись под лошадиной попоной. Старая кобыла едва тащилась, и возница шагал рядом. Доктор помахал им вслед, зная, что ему никто не ответит. От его взгляда не укрылось движение в кустах, он разглядел мрачного Ашихмина с пугачом, о назначении которого трудно было не догадаться.

— Оставьте, Влас, это не поможет, — сказал он.

Дуло дрогнуло, со стороны показалось, что это ветер пошевелил веткой. Обрез не выстрелил. Подвода продолжала катить по дороге.

— Вы все испортили, — зашипел стрелок, потерявший прицел, и стал выбирать новую позицию.

— Подождите, Влас. Нет оснований вмешиваться. — Губы доктора дрожали.

— Вы не понимаете. Они изготовили вакцину, которую будут на нас испытывать. Вы еще пожалеете, что помешали мне.

За этим происшествием Пустовойт едва не забыл позаботиться о г-не Кюхле, но тот отказался выходить из комнаты, уверяя, что способен сам за себя постоять. Судя по щелканью затворов, он собрал у себя в спальне целый арсенал.

Матильда отнеслась к сообщению доктора скептически, решив, что заключенные его обманывают. Утром они украли ключи, и сестра Пфайфер не могла зайти в погреб.

— Этот?

Пустовойт раскрыл ладонь. Вовремя он отобрал ключ у Фишера.

— Где вы его нашли?

— Торчал в замочной скважине. Забрал от греха подальше.

Доктор не мог припомнить, чтобы Марта так сердилась. Что вызвало её раздражение? Неужели ключ? Какая мелочь.

— Вечно вы за них хлопочете, а они вон, что натворили. Бросили работу. — Если что и получалось у сестры Пфайфер, так это жаловаться.

Матильда поинтересовалась, что послужило причиной беспорядков, но доктор предложил ей обратиться за расспросами к брату, который все затеял. Она отнеслась к этому недоверчиво. По ее мнению, Агосто не был способен на решительные меры.

— Брат страшно нервничает. Он засыпает в два ночи, и глажу его по голове и держу за руку. А потом он просыпается на рассвете, и снова ко мне.

Это признание казалось Пустовойту невероятным, и он мог бы приписать все фантазии Матильды, если бы не выглядела усталой. Ему давно следовало бы разобраться с Кюхле, но не предоставлялось подходящего случая. Но вот повод нашелся. Его тревожил склад бочек с отравляющим газом в замке, в котором собралось так много народа.

Он просидел в карауле и даже задремал. Его разбудили выстрелы, и скоро он стучался в дверь к Агосто. Тот вышел из спальни, где пахло пороховыми газами, и уселся на лестнице в обнимку с охотничьим ружьем, ожидая, пока проветрят помещение.

— Осторожней, ладно? — сказал ему доктор. — Один вы с этим не справитесь. Позвольте оказать вам помощь.

— У меня есть ассистент Фишер, так что без вас мы обойдемся.

Пустовойт пропустил его грубость мимо ушей. Он хотел выяснить, ради чего приезжал Фишер. Агосто утверждал, что он не посвящен в планы доктора.

— Вы лучше знаете своего приятеля. Разгадайте его, доктор, и мы останемся в живых.

Казалось, он и сам был испуган не на шутку и не до конца понимал, что происходит.

— Я попробую все устроить, — доктору пришлось брать хлопоты на себя. — Вам туда ходить не надо, госпожа Кюхле. Сестра Пфайфер, ждите здесь. Я в хранилище.

Агосто увязался за ним. Он находился под кайфом, это помогало ему справиться с опасностью. В таком состоянии он сделался несносен, болтал, не закрывая рта:

— Всё здесь — мое имущество.

— Жизнь людей принадлежит Богу. Вы похищаете то, что вам не принадлежит, — указал доктор.

— Вы разве из страховой компании? Вынужден вас огорчить, мое имущество не застраховано.

Доктор рассвирепел. У него не осталось сил смотреть, как этот шут дурачится.

— В таком случае, я вас убью, Агосто, потому что вы оказали мне сопротивление. Вы напали на меня, когда я ликвидировал утечку газа. Вы угрожали мне смертью. Поэтому я вас убью. Это подходит под понятие обороны и не наказуемо как простое убийство.

Агосто испугался, это привело его в себя.

— Успокойтесь, доктор. Я болен, проводите меня к сестре.

Он шатался, как пьяный, и нес всякую дичь. Матильда не знала, как с ним справиться:

— Вы не думаете, что ему надо привязать руки к кровати?

— Это не поможет. За ним нужно присматривать круглые сутки.

Доктор приставил к нему Безродова.

— Вам придется уделять больше времени хозяину. Он не здоров, а мы от него в полной зависимости.

Тем временем военнопленные и обслуга замка собрались на лужайке и делали перекличку. Многих не хватало, они все еще оставались в замке. Сестры милосердия отчаянно трусили, но старались этого не показывать.

Солдат с винтовкой подошел к доктору и взял под козырек. Он признал в нем главного.

— Не поворачивайтесь к ним спиной, а не то они разорвут вас на части, — посоветовал служивый, передавая ему ключи от подземелья.

Пустовойт заверил, что справится без посторонней помощи, и вернулся в коридор. В темноте он не разбирал очертания предметов, но не терял бдительности — его внимание сосредоточилось на звуках, идущих из стен. Он слышал глубокие вздохи, шепот, из которых складывались отдельные слова, это позволяло вообразить, какая жизнь протекала в подвале замка.

Проход закончился железной решеткой, доктор повернул ключ в замке и открыл клетку. Прямо на полу лежали изможденные люди. Доктора поразило состояние военнопленных. Они еле двигались — на протяжении долгого времени лишенные движения, нормальной пищи, свежего воздуха. Только глаза сияли нездоровым блеском, словно вся сила их уходила в глаза.

Он видел человека, который закачался и упал. Его обступили, поставили на ноги и вывели — к счастью, доктор был избавлен от продолжения. Он проверил, не делся ли куда больной? Нет, он остался.

Состояние большинства из них внушало тревогу, у Пустовойта не оставалось сомнения, что они получают сильные средства. Из-за войны поставки сократились, и, лишенные лекарств, они страдали.

Когда он составил отчет об инспекции госпиталя, Кюхле прочитал его и сказал, что сам не мог бы сочинить лучше.

…По случаю хорошей погоды на балконе был накрыт стол с угощением. Беда миновала. разве это был не повод повеселиться? Там и проводили время хозяева замка.

— Вы осмотрели их, доктор? Ждать ли нам бунта? — спросила фрейлейн Кюхле.

Она сидела в кресле, выпрямив спину — приличная дама в приличном обществе, а не безденежная аристократка из маленькой семьи, где проедали остатки былого благополучия.

— Нет. Они очень слабы, и, если не принять мер, у вас скоро появится гора трупов.

— Мы справимся, — последовал холодный ответ.

На его губах Агосто блуждала улыбка, и он словно не видел облупившуюся мебель и грязные полы, в его планы по-прежнему входило катание на лошадях и прогулки на лодке в компании людей, которые его любили. Он был далеко отсюда, и возвращение в новый мир не доставляло ему удовольствия.

— Насчет горы трупов вы шутите? — он улыбнулся.

— Не шучу.

— Так вот, это не ваше дело, — тон его прозвучал откровенно враждебно.

Доктор слишком беспокоился, чтобы обращать внимание на его неадекватное состояние.

— Бедственное положение вверенных вашему попечению людей привело к тому, что я назвал бы временным безумием. Им требуются лекарства и хорошая пища.

Не успел он закончить, как Кюхле прервал его — властно, энергично, как привыкший распоряжаться всем и вся вельможа.

— Как вы смеете упоминать о хорошей пище? Разве не видите, чем вынуждены питаться мы? Не думайте, что вы единственный, кто заботится о несчастных. Я тоже заглядываю к ним время от времени. Когда я был там в последний раз, они накрывали на стол. Вы знаете, что к ним поступает хинджа? Но это еще что! Вместо скатерти они постелили газету. Они в курсе того, что происходит, разве не ясно? Так что позвольте вам возразить, доктор. Это был самый настоящий бунт. Мы имеем дело с провокацией. Остается выяснить, кто принес газеты, и мы узнаем имя подстрекателя.

Тут доктор не выдержал. Настала пора открыться:

— Боюсь, что газету в замок принес я и отдал малому при входе.

— Я что-то не понял? — Кюхле назидательно ткнул указательным пальцем. Он обо всем был осведомлен, но ему нравилось валять дурака. — Вы украли приглашение Слеповича и обманом проникли в дом. Вы снабдили военнопленных газетами. Я подразумеваю умысел врага.

Доктор оторопел от такого беспардонного хамство, а ведь Кюхле показался ему неглупым человеком.

Матильда попыталась смягчить ситуацию:

— Вы посидите в своей комнате, герр доктор, и получите свободу, как только ситуация прояснится. А заодно отдохните. Будьте уверены, это делается в целях вашей безопасности.

Не успел она умолкнуть, как Клаус толкнул доктора в спину. На балконе был по-прежнему накрыт стол с угощением, но темная дверь, пропускающая участников маленького пира, замкнулась для доктора Пустовойта — тех двух минут, выделенных для приватного разговора, хватило, чтобы замкнуть его в каменном мешке. Безудержная фантазия фрейлейн и болезненно буйная — герра Кюхле побудили хозяев обойтись с гостем по примеру средневековых баронов, чьи портреты украшали картинную галерею. Позже доктор имел случай убедиться в гневливости Матильды, которой она потом стыдилась. Это выяснилось позже.

Сами хозяева растворились в полутьме коридора, воспользовавшись другим проходом, и доктору оставалось сидеть в темноте. Прошло немало времени, прежде чем он услышал шаги. Судя по бряцанью винтовки, это был солдат. Голос предложил ему следовать за ним. Отворилась дверь — маленькая, словно створка шкафа, и Пустовойт очутился в комнатке, где на столе стояла керосиновая лампа. Его тюремщик зажег лампу, вышел и захлопнул за собой дверь. От сквозняка лампа быстро погасла. Керосина оставалось на дне, не удивительно, что фитиль потух от одного порыва ветра. Доктор попробовал прикрыть крошечное окно, но рама рассохлась, и створки не сходились. Его определили на постой в нежилую часть замка. Пустовойт нашел у себя спички и зажег фитиль, и при его свете удалось рассмотреть комнату. Как он и предполагал, она была небольшая, и половину ее занимал кожаный диван с множеством подушек. За стеной раздавался женский голос.

— Вероятно, я умер и нахожусь в раю: красивые женщины и подушки везде, — произнес вслух доктор и немного успокоился, услышав звук своего голоса.

Так доктор провел несколько часов, пока о нем не вспомнили. Кто-то вежливо поскребся в дверь камеры, не хватало только вопроса, сможет ли пленник принять гостя. Доктор усмехнулся. В замке могло найтись немало народа, решившего поразвлечься за чужой счет. Как оказалось, он напрасно расстроился. То, что он принял за стук, оказалось неудачной попыткой вставить ключ в скважину.

— Какая жалость, не подходит.

— Кто вы? — спросил через дверь доктор.

— Тетёркин Иосиф Семенович. Помните меня? Вы еще дали мне газету.

— Как вы меня нашли?

— Подсказал Ашихмин.

— Тот самый, с обрезом?

— Чего уж там, дикий он человек. Не волнуйтесь, вы здесь в безопасности.

— Охрана?

— Здесь никого нет. Вам выделили хорошую комнату. Она предназначалась для Слеповича, вы про него слышали? Так что вас принимают как важного сановника. Я это знаю от Матильды, читал её телеграммы. Тут все в курсе её дел. Уверен, что вы тоже будете. Я вас научу. Они всерьез думают, что управляют замком. Политикой занимается сестра, а брат — своей наукой. Только хочу предупредить: запирайте двери на ночь. И никому не отворяйте, как бы ни просили. Мы не контролируем то, что происходит в замке ночью.

Простившись с нежданным союзником, доктор вернулся на диван. Крушение поезда не прошло для него бесследно. От пережитых волнений он вновь почувствовал сильное головокружение и тошноту.

Вторым посетителем был Клаус, который пришел его проведать. Он пожаловался, что ему не удалось стянуть ключ у Марты Пфайфер.

— Придется ждать до завтра, тогда выпустят. Не волнуйтесь, Кюхле долго не гневаются.

Пустовойт спросил, что происходит в лагере бунтовщиков.

— Неуправляемые люди. Подобных я навидался в годы войны. Слишком много солдат в первые месяцы войны кормили мясом, — выразил предположение Клаус.

— Кто такой Ашихмин?

— Мой враг. Он откровенно презирает меня за то, что я сотрудничаю с австрийцами. Называет предателем. То, что я спас ему жизнь, не имело значения. Я в друзья не навязывался. Не люблю высокомерных людей.

— Глупо представить, что мы сможем перекроить свою привычную жизнь по чьей-нибудь указке, — вздохнул Пустовойт.

— Ладно, пойду. Пришел пожелать вам спокойной ночи.

Доктор Пустовойт и не подозревал, что за один день обзавелся друзьями.

Тетёркин появился второй раз ночью, когда в замке все уснули.

— Это опять я. — На этот раз он ему удалось добыть ключ.

Доктор был счастлив, когда дверь открылась.

— Что нового, Иосиф Семенович?

— Вас выпустят завтра, это достоверно известно. А пока я зашел вас развлечь.

Тетёркин вытащил из кармана стопку фотографий, протянул одну доктору. В темноте мало что можно разглядеть, и он придвинул поближе фонарь.

— Вот, прихватил из кабинета. Брат и сестра осматривали ваши вещи, которые им доставили от Штейнбрехеров. Это ваши родные? Ах, боже мой… Прошу прощения.

Тут только Тетёркин разглядел императорскую семью.

Николай Васильевич никому, не показывал фотографию августейшего семейства, кроме фрау Штейнбрехер, да и та нашла ее у него на туалетном столике, когда неожиданно нагрянула с уборкой. Доктор хранил её в память Валерии, которая почитала великую княжну Анастасию. Ему не удалось найти карточку, где Её Высочество позирует одна. Да и не очень это красиво фронтовику таскать такое фото в кармане. Не будешь же всем рассказывать, что Анастасия напоминает ему Валерию — такую, когда она еще была здоровой, красивой, полной сил.

— Возьмете с собой, когда соберемся бежать.

Голос Иосифа Семеновича звучал довольно. Он должен кое-что показать доктору еще кое-что. Это была копия его послужного списка, которую он хранил на груди, рядом с солдатским знаком. Если приблизить фонарь, можно его прочитать. «Нижний чин Тетёркин, находясь на излечении от полученного ранения в бою 28-го января 1914 г. в Царском Селе — Дворцовом лазарете, 10 сентября 1914 г. был собственноручно перевязан Ея Императорским Величеством Государыней Императрицей Александрой Федоровной и неоднократно Их Императорскими Высочествами Великими Княжнами Ольгой Николаевной и Анастасией Николаевной. О таковой Высочайшей милости занести в его послужной список.

Основание: Надпись старшего врача Царскосельского лазарета от 25 августа с.г. за №5856».

Послышались шаги, и Тетёркин исчез в темноте.

«Когда будем бежать», — обмолвился он.

Доктор задумался. Любой солдат, попавший в плен, заслуживает шанса оттуда сбежать. Не существовало человека, который об этом не задумывался, но не все начинали строить планы, а из тех многие не доводили дело до конца. Из оставшихся большая часть терпела неудачу, к чему следовало быть готовым. И еще приходилось учитывать дорогу через всю Европу. Все это казалось слишком сложным и рискованным.

Утром сестра Пфайфер выпустила его из комнатки.

— А может, я и не умер, и это сон? — рассуждал он вслух.

— Да вы остряк. Могли бы выдумать сон получше, — раздался ответ.

Провожатая взяла у доктора лампу, и они вместе вышли на задний двор.

— Идите, — Марта легонько толкнула доктора в спину. Впереди горел костер в железной бочке, и рядом собралась компания, к которой Пустовойт в другое время не решился бы присоединиться. Громче всех кричал кудрявый молодой человек, и Николай Васильевич решил сначала, что он тут всем заправляет. Нет, просто голос у него был громкий. Он походил на дезертира, который скитался продолжительное время и весь зарос волосами. Второй, высокий, с прищуренным взглядом и узким лицом — вот, кто среди них являлся главным. Третьим был солдат, который отдыхал вместе с ними. Он прислонил винтовку к дереву и откровенно наслаждался теплом. Такие люди всегда сами по себе.

— А, это вы, доктор. Идите к нам! — крикнул Клаус.

Они играли в карты.

— Теперь моя очередь, — перекрывал всех бас кудрявого игрока. — Подвинь фонарь, Валера, ничего не видно.

— Да не орите вы, Рябов, — раздраженно заметил Клаус.

— Тише, немчура. Костя кричит, потому что плохо слышит, — объяснил высокий.

— Это последствие контузии. Мне надо его осмотреть. Разрешите, господа, — произнес Николай Васильевич.

Высокий подал руку и назвал себя:

— Валерий Шумилов.

Игра в карты неожиданно закончилась. Со стороны подземелья раздался громкий свист, следом послышался топот, хлопки в ладоши — это заключенные приступили к акции неповиновения.

— Пойдемте, вам нельзя здесь оставаться.

Клаусу были хорошо известны все проходы, и он вел доктора коротким путем, минуя стражу. Они сразу свернули в боковой тоннель и попали в сарай с автомобилем, откуда через сад вышли к парадному входу. В центральном вестибюле доктору не приходилось бывать, резная каменная лестница вела в господские хоромы, где потолки были выше, а помещения — светлее и чище. Тут Клаус покинул его, объяснив, что придется подождать. Пустовойт принялся рассматривать пол с черно-белыми плитками, выложенными в шахматном порядке, мраморные колонны, окна с видом в сад, невидимый из-за утреннего тумана.

Красота вестибюля заворожила его, и он дал себе слово вернуться сюда днем, чтобы взглянуть на французское окно с выходом в сад.

— А я вас везде искала. Где вы прятались, доктор? — спросила фрейлейн Кюхле.

Если она и думала ошеломить его, явившись незаметно, то это не удалось. Ее присутствие он заметил раньше, через зеркало на стене.

— Извините, я вас не ждал, — сухо ответил он.

Ради соблюдения приличий она делала вид, что не знала, как сурово с ним обошлись.

Они поднялись по лестнице в просторную комнату.

— Я вас видела в окне гаража, что вы там делали?

— Рассматривал вашу машину.

— Впечатляет, да? Агосто не научился водить, да я бы не желала, чтобы он рисковал, у него руки трясутся. К счастью, у нас есть свой механик, весьма надежный человек.

— А вам приходится садиться за руль? Говорят, этому нетрудно научиться, — знакомый с правилом приличия, Пустовойт поддерживал светский разговор, давая даме возможность самой высказать просьбу, а что таковая последует, он не сомневался. Доктор предполагал, что именно по ее требованию, его освободили ни свет ни заря.

— Зачем? Все, что надо, я найду в соседнем городе, а туда доберусь на двуколке. А для особых случаев у меня есть кое-что получше, голубиная почта.

— Не подозревал, что вы такой занятой человек, — доктор поклонился в знак почтения к её заботам.

— Вы даже не представляете насколько. Но ведь и у вас работа не только в замке. Я слышала, о вас поговаривают в округе. Вдова Клопп уверяет, что ваша врачебная помощь просто бесценна.

Как оказалась, в услугах доктора нуждался сам хозяин замка.

Герр Кюхле снова нанюхался своей дряни и валял дурака, при этом проводя прием больных. Для удобства он облачился в длинный фланелевый халат, который одолжил у сестры. Судя по свойской болтовне с медсестрой, он осматривал её на предмет щитовидки.

— Пощупайте её зоб, доктор. Что скажете, Пустовойт? Будем оперировать?

— Не стоит. Еще походите, фрау Пфайфер. Но не утомляйтесь.

— Сестра Пфайфер, — поправила дама.

В коридоре раздался шум. Это больные ждали приёма. Агосто раздраженно выкрикнул:

— Я не могу разорваться. Меня ждут в Вене. А вы, доктор, ступайте к ним.

Сестра Пфайфер отвела его в палату.

— Доктор Кюхле уезжает в город. Не могли бы вы осмотреть нашего санитара? У него сильные ушибы, возможно, сотрясение мозга.

За то короткое время, что они не виделись, Тедди угораздило попасть в переделку, и теперь он лежал на кровати, весь перевязанный. Клаус прикрыл веки, изображая крайнее истощение, но это не мешало ему ровно и чисто дышать. Пустовойт быстро убедился, что пациент не так болен, как хотел казаться, разве только один его глаз оплыл и наливался гематомой.

— Не тошнит? Голова кружится? — спросил Пустовойт у незадачливого гуляки, который попал в очередную историю — быть может, в том же кабачке «У Ганса», где он устраивал свои дела.

— Я осмотрю его, а вы пригласите людей, которые его доставили сюда, — сказал доктор медсестре.

После того, как Клауса уложили в постель, он затих, с ужасом наблюдая за манипуляциями доктора. Лицо у него было мертвенно-белое, не столько от понесенных ран, сколько от сильного испуга.

— Вы нашли что-то серьезное?

— Пока нет, но я найду, не сомневайтесь. Герру Кюхле будет неприятно узнать правду, — сказал он Клаусу, когда они остались одни. — Но мне можешь рассказать все.

По свойственной всем плутам привычке умалять собственную провинность, Клаус поведал половину истории. Вторую часть рассказал Костя Рябов.

— Марта велела мне прийти подсобить вам. Что надо делать?

— Помогите больному раздеться.

— Это нетрудно. Как вам моя обнова, доктор? — Рябов щеголял полосатым костюмом с мужского плеча, не иначе, как обзавелся клиенткой в деревне.

Он рассказывал, что устроился работать в велосипедной мастерской подручным у армянина. Его мастерство не осталось незамеченным, и скоро механик стал брать заказы на ремонт мотоциклов и автомобилей. Положении Кости постепенно менялось к лучшему.

— Шикарно, Костя. Что там насчет Клауса?

— Отбил его от бандитов. Опять проигрался в карты. Подержали бы вы его в постели, чтобы не бедокурил.

Совет был дельным, и доктор ему последовал.

— Большой угрозы здоровью нет, но есть небольшое сотрясение, так что больному предписан постельный режим. Вы же не хотите, чтобы он свалился с обмороком, — сказал доктор, когда Матильда Кюхле осведомилась о состоянии здоровья своего помощника.

Лишившись санитара, она всплеснула руками.

— Нам так нужны врачи, а доктора Фишера вечно нет на месте. Позвольте заверить вас, доктор Пустовойт, что вы приняты на должность. Примите извинения за причиненные вам неудобства, считайте себя членом нашей семьи.

Доктор осведомился, как отнесется к этому герр Кюхле.

— Я принимаю решения в отсутствие брата, а он будет некоторое время в Вене у своего доктора. Когда он вернется, он подтвердит мои слова. Полагаю, ему также понадобится ваша помощь с химическими опытами, которые он выполняет по распоряжению правительства. На мне лежит управление замком.

С Клаусом также удалось все уладить. После приступа активности он впал в уныние и боялся, что его выгонят из замка после драки.

— Нет, не выгонят, я сказал, что ты мой ассистент, — заверил его Пустовойт.

Клаус бросился ко нему на шею обниматься, без чего доктор вполне бы обошелся. А вечером они пили португальский портвейн. Как Клаус умудрялся доставать такие вкусности, оставалось загадкой.

Когда однажды помощник передал Пустовойту, что его хочет повидать Терентьев в тюремном отсеке, доктор удивился. Еще недавно капитан не хотел о нем знать. Выяснилось, в замке Терентьев находился на особом положении. Завтракал он в своей комнате, а в погожий день прогуливался по саду в сопровождении сиделки, которая служила ему поводырем.

— У меня слепота? — спросил он у доктора, и тот попросил рассказать, при каких обстоятельствах тот получил контузию.

Тот помотал головой. В военных действиях ему не пришлось участвовать, все дело в осложнениях после принимаемых им лекарств.

— Будем надеяться, что всё со временем пройдет. Постараемся вас вылечить, Иван Георгиевич.

Наоми взяла незрячего капитана под свое покровительство. Оставалось только посочувствовать ее терпению, потому что Терентьев был придирчивым пациентом.

— Он сильно сдал за последнее время, — печально вздыхала она.

Клаус подмигнул доктору, указывая на эту пару. Уж не ошибся ли он в предмете симпатии фрейлейн Штейнбрехер? Доктор так и сказал. Но санитар помотал головой. Она неравнодушна к Терентьеву.

Супруга фотографа беспокоилась о дочери, которая не давала о себе знать уже несколько дней и не являлась ночевать, поэтому и прислала в замок своих сыновей узнать новости. Когда Пустовойт встретил мальчиков в стенах замка, они несли узелок с пирожками.

— Что вы тут делаете, тут небезопасно, — предостерег он.

Лица пострелят выражали безграничное удовольствие: это впервые, когда они выбрались за пределы своего городка.

— Нас пропустила стража.

— Куда вы идете?

— К Наоми.

— Тогда вам нужно в другую сторону. — Доктор помнил, что днем девушка работала в палате на перевязке больных.

Ребята робко выразили несогласие, им требовалось совсем в другое место.

— Признавайтесь, к кому вы направляетесь?

Как оказалось, они хотели разыскать одну добрую тётю, которая угостила их марципанами.

— Ещё у неё есть цукаты, а мы таких не пробовали.

Кто-то сообщил Наоми о приходе братьев, и она зашла в кабинет доктора, где он болтал с мальчиками. Первым же делом она сделала ему выговор.

— Балуете вы их. Кормите нугой. Да и моя матушка спятила, когда разорилась на мясо для пирожков!

Доктор сделал попытку оправдаться:

— Я отправил ей денег. Здесь все равно тратить не на что.

— Больше так не делайте, а то дома подумают, что мы теперь невесть какие богачи.

Сетования сестры положили конец детской доверительности: словно наперед зная, что это её рассердит, братья ни словом не обмолвились о доброй тёте. Только когда Наоми удалилась, взяв с Пустовойта слово, что он отправит братьев домой, они немного приободрились. Перед уходом они решили попрощаться со своей благодетельницей.

Братья тянули Пустовойта за собой.

— Мы долго искали сестру и зашли к доброй тёте. Она печатала на машинке. Мы предложили ей пирожок, но она не стала. Поговорила с нами и сказала, где искать сестру. Надо сказать ей спасибо.

Увы, за ними пришел Клаус, чтобы проводить их из замка.

— Ступайте домой, я ей передам от вас благодарность, — пообещал доктор.

Комната Матильды находилась на половине хозяев, где ему не часто доводилось бывать. Он прошел по коридору и остановился перед дверью кабинета. Против обыкновения она оказалась не запертой.

Медсестры следили, чтобы всё запирали на ключ, иначе в комнаты проникали посторонние люди и хозяйничали. В последний раз украли чашки Петри. Их-то Пустовойт сейчас и разыскивал.

Звуки, доносившиеся изнутри, бесстыдно выдавали секреты обитательницы господских апартаментов. Доктор постучал и, не дождавшись ответа, вошел. Комната владелицы замка поражала скромностью: железная кровать, кресло с сильно потертой обивкой, туалетный столик, эмалированный таз и кувшин с водой — вот и вся обстановка. Украдкой доктор присел на кровать, чтобы проверить, насколько она мягкая. Нет, тюфяк оказался жестким. Под кроватью Пустовойт разглядел швейную машинку, а под тонким одеялом — ворох бумаг.

Внезапно дверь соседнего помещения распахнулась, и на пороге возникла Матильда.

— Извините, я отлучалась в лабораторию. — Она носила ту же широкополую шляпу, шарф, прикрывавший шею и подбородок, а на руках были уже знакомые ажурные перчатки.

— Извините не могу угостить вас даже стаканом воды, здесь небезопасно.

Шёлковый шарф соскользнул с нее и упал на пол. Доктор поднял его, но она велела бросить его в корзину для отходов.

— Агосто оставляет после себя кучу мусора, и мне приходится убираться. Свои странные сосуды он никогда не удосуживается вымыть, а поскольку прислугу сюда не допускают, кому-то приходится заниматься грязной работой.

С этими словами она двинулась в сторону чашки Петри, и доктор едва остановил ее руку, готовую смахнуть в таз с грязной водой посевы бактерий.

— Предоставьте это мне. — И с этими словами он убрал чашки в ящик.

В свое время Агосто настаивал на строгой секретности относительно того, что доктор видит и слышит в замке, поэтому доктор не стал ни о чем расспрашивать Матильду.

«Мы выполняем заказ правительства, и даже самые простые наши разговоры могут привлечь внимание шпионов. Вы знаете, нет ничего хуже германских шпионов, — говорил Агосто, усмехнувшись, — этих господ невозможно вычислить. Ими могут быть доктор Фишер или Клаус, или любой из домашних. Пока нам нечего их опасаться, но когда исследования завершатся, то начнется такая свистопляска, что кое-кто из нас не доживет до конца».

Это называлось поговорить по душам. Такими откровенными разговорами кончались вечерние попойки, после чего Агосто заваливался спать, а Пустовойт отправлялся к себе в комнату, по пути обдумывая слова и даже пробуя их на языке — они не вызывали у него доверия. Никаких доказательств у Агосто не было.

Памятуя тот разговор, доктор предупредил:

— Это опасно, фрейлейн Кюхле. Содержимое банок следует сохранить, а отходы — сжечь, после чего — сразу проверить помещение.

— Как это раньше мы без вас жили? — кокетливо усмехнулась Матильда.

Она подошла к нему так близко, что он уловил слабый химический запах, исходящий от неё. Все верно, она же занималась уборкой.

— Если мне не изменяет обоняние, от вас пахнет мясными пирожками. Значит, эти малыши нашли дорогу к сестре. Что скажете? — спросила Матильда.

— Дети передают вам свою благодарность.

— Боюсь, они застали меня в неудачную минуту, из-за крайней занятости я не смогла уделить им внимания. Пожалуй, пора нам сделать перерыв. Небось ломаете голову, чем это я тут занимаюсь. Переписка с сербами, но прежде ее надо зашифровать. Удивлены? У нас с братом мать сербиянка, но он причисляет себя к австрийцам, а я — к славянам.

Доктор удивился, как быстро он из подозреваемого сделался доверенным лицом. Нрав фрейлейн отличался взбалмошностью, но он успел убедиться, что женщина она добрая.

— Значит, Оскар Слепович направлялся к вам?

— Да. Его история подозрительна, не так ли? Мне сообщили, что вы отвергли заключение полицейского врача о естественной кончине, хотя брат ставит ваше мнение под сомнение. Я не доверяю брату как врачу. Он слабый специалист? Что скажете?

Доктор Пустовойт покраснел от её прямого вопроса, бесстыдно делающий их с Матильдой сообщниками.

— Герр Кюхле — отличный химик. Я имел честь видеть результат его экспериментов. Чашки Петри полны ценного органического материала. Я бы только посоветовал проявлять большую осторожность во избежание заражения.

Чем больше он проникал в дела этого семейства, тем тревожнее ему становилось. Чудо, как только они умудрялись оставаться в живых, обитая под одной крышей с цистернами газа и болезнетворными культурами.

Чашку Петри доктор нашел в неожиданном месте. Ашихмин собирался пить из нее водку.

— Но зачем вам чашки Петри? — допытывался он у Ашихмина.

— Доктор, это называется экспроприация.

Что за люди!

Как выяснилось, герр Кюхле проявлял интерес к области медицины, посвященной инфекционным заболеваниям. И хотя его профессиональную задачу составляло исследование воздействия отравляющего газа на людей, он едва ли занимался им в действительности, отсылая озадаченному руководству противоречивые отзывы, из которых никак нельзя было составить мнение, в чем состоит опасность горчичного газа.

Его истинный интерес составляла вакцина, которую он пытался составить из возбудителей гриппа, набиравшего силу в те годы. От прочих заболеваний этот вид отличался большой заразностью, иначе говоря контагенозностью, и давал необычно высокий процент летальных исходов. Кюхле требовал, чтобы его вызывали на каждый случай заболевания в городе и окрестных деревнях, ставя целью собрать как можно больше образцов. Он не терял надежды выделить живого возбудителя и на его основе сделать сыворотку, которая бы выработала бы у организма естественную преграду к заболеванию.

Знакомство с больницей напоминало Пустовойту перелистывание книги, страницы которой открывали всё новые секреты. На то, чтобы прочитать одну, порой хватало и минуты, но в иных случаях он застревал на долгое время.

Начать следовало с хозяина замка. Агосто Кюхле постоянно испытывал недомогание, и Пустовойт считал его самым сложным пациентом в замке. Лечение у профессора Фрейда не пошло аристократу на пользу. Николай Васильевич осведомился, от чего Агосто лечили в Вене. От нервов. В детстве он рос слабым и очень худым, поэтому семейный доктор велел его кормить сырым салом.

— Я подхватил паразитов, которые пробрались в мой мозг, — признался Кюхле.

Вот и причина его необычайной нервности: при малейшем раздражении, он впадал в ярость и бил кулаком по столу, надолго его не хватало, и он быстро уставал. Усталость или постоянная тревога — вот его обычные состояния.

Опыт подсказывал доктору Пустовойту, что дело не только в паразитах. Когда он спросил, чем его лечили в Вене, Матильда поджала губы. Её лицо окаменело, она явно не желала продолжать разговор. Тогда Пустовойт настоял на своем, и она сказала, что брату назначили новый препарат, эффективный анальгетик, способный повысить выносливость и значительно снизить утомляемость, однако побочным эффектом морфия являлось привыкание к нему. Доктора заверяли, что Агосто находится на пути к излечению, однако Матильду тревожила сложившаяся зависимость. Пустовойту хотелось утешить фрейлейн Кюхле, но единственное, что он сделать, это сопровождать её брата в борьбе с заболеванием; в этой связи его увлеченность химическими исследованиями давали надежду на благоприятный исход в этом поединке.

Не проходило и недели, чтобы Агосто не объявлял, что создал лекарство.

Его жертвой стал Терентьев, походивший на самого Кюхле худощавым телосложением и склонностью к ипохондрии. После введения лекарственного препарата его возбудимость усилилась, а после нескольких приступов нервической горячки он настолько ослаб, что не смог встать с кровати, и сестры милосердия приносили ему еду в постель, выносили за ним судно и обмывали его. Им удалось поставить его на ноги, однако зрение у Терентьева ухудшилось, и он передвигался лишь с помощью провожатого. Агосто принялся подбирать лекарства, но успехов не наблюдалось, и все решили, что капитан — не жилец.

Уезжая по своим делам, Агосто оставлял пациента на попечение нерадивого Клауса, и брошенный на произвол Терентьев оставался целыми днями один в палате. Доктор сразу поручил его заботам Тетёркина, назначил улучшенное питание и приказал выводить на прогулки.

Однажды в саду Пустовойт наткнулся на эту пару: высокого худого Терентьева, который казался огромным в сравнении с низкорослым товарищем, поддерживающим его. Только по сопровождающему доктор и опознал своего пациента. Своей смешливостью Тетёркин превосходил всех, кого Николаю Васильевичу доводилось знать. Вот и сейчас Иосиф расхохотался от всей души. Смеялся он заразительно, блистая глазами и смотря в глаза, словно хотел удостовериться, что другим тоже весело. Его хорошее настроение передалось Терентьеву, и капитан раздвинул губы, улыбаясь своему другу. Это был единственный раз, когда его удалось видеть в приподнятом настроении. Во иных случаях, когда товарищи приветствовали его смешками, побуждая выпить, а, напившись, склабились вакхическими гримасами, Терентьев сохранял невозмутимость, точь-в-точь, как каменный идол.

Если сначала доктор имел дело исключительно с сестрой Пфайфер и Клаусом, то скоро он обзавелся новыми знакомыми из числа мрачных обитателей замка. Помимо услужливого Тетёркина, он сблизился с Вениамином Ксаверьевичем Клецко, который взялся перелицевать ему костюм, к тому времени нещадно истрепавшийся. Закончив прием больных, Пустовойт шел в коморку портного, разоблачался и дремал на продавленном диванчике, ожидая окончания работы. Клецко растапливал печурку, заваривал чай, топил молочко в кастрюльке — и на доктора снисходила благодать.

Теснота, грязь, отчаянные признаки бедности в замке нисколько не смущали обитателей замка. После вечернего обхода доктор присоединялся к своим друзьям, разворачивал газету и читал вслух новости, переводя их для собеседников. По выражению лица Тетёркина трудно было понять, вникал ли он в хитросплетения мировой политики. Портной также не любил высказывать своего мнения, он вообще старался быть незаметным, принадлежа к тем людям, кто всегда находится в заднем ряду. Иногда он прерывал молчание, из его груди вырывались тихие звуки, но непонятно было, плачет он или смеется.

— Почему надо скрывать, Вениамин Ксаверьевич, что вы шьете платье для фрейлейн Кюхле?

— Я был бы признателен, если бы вы никому об этом не рассказывали. Влас считает меня предателем. Но что я могу поделать? На войне меня отравили газами, так что хочу мирной жизни.

Клецко открывал окно, впускал ветер, приносящий запах хвои. Здесь в парке росли вековые сосны.

— Кстати, в замок зачастили голуби. Что-то мне это не нравится, — сетовал он, словно на птицах лежала вина за войну.

Ко дню рождения доктора с шитьем было закончено. Именинник взглянул в большое зеркало и устыдился своего щегольства, неуместного при трауре. В костюме доктор выглядел вполне достойно. Пустовойту и в голову не приходило, что есть люди, которым он небезразличен — вот и Клецко был из их числа.

Полоски ткани в умелых руках портного обращались в изящные предметы, о которых доктор грезил, дремля в кресле — так он отдыхал от забот. Клецко шил одежду с большим мастерством, которое он приобрел на Хитровке. К удивлению доктора, Клечко оказался человеком семейным. Рассказывал он и про жену и двух дочек, которые осталась в Москве.

С началом войны его жена, полька, вернулась к своим родителям, и он пересылал деньги на варшавский адрес.

— Почему же ты не с ними?

— На войне я потерял вкус к семейной жизни, — признался Клечко. — То, что жена считает важным, о чем она пишет в письмах, кажется мне непонятным.

— А как же твои дети?

— Им требуется кто-нибудь более добродетельный, чем я. Не хочу их обманывать. Да и не умею я…

Они с доктором были похожи: семейная жизнь промелькнула, как сон, а тут они находились целую вечность.

Как-то к ним присоединился капитан Терентьев, он изменился и не в лучшую сторону: его кожа стала белее мела, а глаза выцвели, как у покойника, лишенного души. Сгибаясь от тяжести физической телесности, отличавшейся прежде крепостью, он приветствовал доктора еле слышным голосом. Хрипы в груди и еле сдерживаемый кашель наводили на мысль о внутреннем воспалении. Иван Георгиевич на вермя покинул постель, где проводил практически все время, борясь с гриппом, от которого его лечил Агосто Кюхле. Наивные микстуры, приготовленные деревенским аптекарем, и пилюли для невзыскательных домохозяек не могли справиться с жестокими приступами лихорадки. Между тем, Терентьева привела сюда отнюдь не забота о своем здоровье.

— Мне доносили, что вы в хороших отношениях с Клаусом. Толковый парень, только себе на уме, — сказал он.

— У вас тут уши везде растут, как грибы, — отвечал доктор.

Сам он никогда не задумывался, откуда Клаус берет контрабанду, а Терентьеву хватило и толики информации, чтобы сделать вывод. Газеты писали, что бандиты вскрыли в городе аптечный склад, похитив искали лекарство, которое доставили поездом из Вены. Это было не единственное ночное нападение на аптеки.

Доктор отправился проверить сведения. Клаус страдал от приступа лихорадки, лежал в лазарете и притворялся спящим. Его артистизму можно было позавидовать, и доктор похлопал в ладоши:

— Что, не спится по ночам?

— Кюхле требуют, чтобы я выходил на смену, но судите сами, какой из меня санитар! Раньше я работал помощником ветеринара. Не выдавайте меня. Скажите им, что я слаб и беспомощен. Когда я выздоровею, подыщите мне какое-нибудь непыльное место.

— Вы подкупаете караульных?

— Они любят хинджу. Знаете, что это такое? Очищенный древесный спирт, намного лучше водки. Сами гоним. Хотите, угощу? Не хотите, ладно. А если в бридж? Могу и рулетку организовать. Вы только не мешайте мне.

Пустовойт не собирался мешать кому-либо. Он и сам тут находился временно.

Проникнув в тайну Тедди, доктор получил возможность получать лекарства для Терентьева. Не сказать, что он делал это в память о прежнем знакомстве, напротив, его раздражало высокомерие Терентьева, которое возросло во время болезни. Казалось, его мучала какая-то тайна, с которой он ни с кем не мог поделиться. Их общение не заладилось и сводилось к медицинским осмотрам. Когда ночью больному стало особенно худо, доктор явился, чтобы сделать укол: жалкое состояние Терентьева вызвало у него сострадание. Сильнодействующее лекарство придало пациенту прилив бодрости, и он принялся многословно и путано излагать планы спасения, которые обдумывал на пограничье своего болезненного сознания; как и все идеи, рожденные в таком состоянии, они отличались гениальностью и неисполнимостью.

— Я это всё затеял, моя задача спасти всех, кого можно. Вы со мной?

— Моя задача лечить, значит, спасать. Что надо делать? — доктор отвечал осторожно, чтобы не подорвать у Терентьева воли к выздоровлению, но и не желая давать необдуманных обещаний.

— Для начала мы выясним, что произошло на станции Грумау. Там надо поискать кое-что. Я вам скажу, что именно.

— Не вижу, как это можно осуществить. Военнопленные лишены права выхода за территорию.

— Мы всё устроим.

Оставив его обдумывать очередной план, доктор вернулся к насущным вещам. Перемена в жизни доктора, вызванная работой в замке, возбудила любопытство г-жи Штейнбрехер. Посетив ее дома (праздновалось возвращение г-на Штейнбрехера из больницы), доктор заметил, что хозяйка повесила на стену гостиной олеографию, желая украсить семейный быт. На картине были изображены люди на плоту, потерпевшие кораблекрушение.

Фрау поинтересовалась, доволен ли доктор своей профессией. Тот ответил, что его всё удовлетворяет.

— Я вижу, что работа значит для вас больше, чем весь остальной мир, — заметила она.

Доктор подтвердил ее догадку. Избрав эту профессию, богатым не стать.

— Зато жизнь будет полна удивительного разнообразия и принесет особое удовлетворение.

Оставалось непонятно, о чем думала женщина, выбирая для дома олеографию с картины Жерико, но таким же отчаявшимся человеком на плоту «Медузы» и ощущал себя Пустовойт.

За дверью гостиной он обнаружил детей, которые поджидали его в надежде на обещанную нугу. Мальчики болтали наперебой: молочница рассказывала о летательном аппарате, который спустился к ним в деревню. Он упал на территории усадьбы мастера Дитриха, но попытки расспросить, где находится это место, не увенчалось успехом, сама лично молочница там не была и аппарата не видела.

Мария Габриэла, начищавшая латунь на дверных ручках, прислушивалась к разговору, и, хотя она не вмешивалась, но оставалась настороже. Ни мать, ни сыновья не знали, кто такой мастер Дитрих и где его искать, Штейнбрехеры предпочитали не лезть в чужие дела.

Существовал вопрос, на который Пустовойт не получил ответа. Кто в его отсутствие посещал комнату и открывал коробку с его личными вещами? Маленькие послушные мальчики в жизни бы не решились на такой серьезный проступок, да и взрослым копаться в его тайнах было незачем. Фрау вспомнила приличного господина, явившегося из магистрата по вопросам переписи, она призналась, что познакомила его с помещениями в доме, в числе прочих, он осмотрел и чердак. По просьбе доктора, герр Штейнбрехер наводил справки, никакой переписи в городке не проводилось, и господин, подходящий под описание жены, в магистрате не служил. Следовало заключить, что цель злоумышленника заключалась в похищении вещей доктора, что являлось совершенной ерундой. Вдоволь наплакавшись, хозяйка стала воспринимать претензии бывшего жильца как капризы, и возникшая между ними недоброжелательность послужила причиной тому, что доктор перевез в замок остаток своих вещей.

В перевозке ему помогал ассистент — небезызвестный Клаус, из которого вышел бы неплохой медик, если бы ни его постоянная занятость. Впрочем, никого, кроме доктора, это не занимало, дисциплины в замке не соблюдалось. Герр Кюхле вернулся из Вены совершенно здоровым, он мелькал тут и там с закрученными усами на румяном лице и пытался распоряжаться в госпитале, но доктор часто оставлял его приказы без всякого внимания. Фрейлейн Кюхле приняла сторону Пустовойта. Более толковая, нежели ее брат, она предпочитал решать все вопросы самостоятельно. Однако фрейлейн Кюхле понятия не имела о науке управления людьми. Ее приказы часто противоречили один другому, поэтому из них доктор выполнял едва ли половину. Внешне он соблюдал лояльность, не давая повода упрекнуть его в нелюбезности — оказавшись мастером по части карт, Пустовойт часто составлял компанию брату и сестре, когда они развлекали своих гостей. Он был первым, кто провожал экипаж хозяев, удалявшийся по живописной липовой аллее, и первым, кто встречал его из города.

Человек подозрительный, Агосто не доверял до конца новому служащему и приставил Клауса за ним приглядывать. К счастью, тот особо себя не утруждал. Если в практической сметке ему не было равных, то как медик он отличался небрежностью и необязательностью. Дождавшись, когда экипаж с фрейлейн Кюхле скроется за холмом, доктор с помощником отправлялись каждый по своим делам. Пустовойту не полагался экипаж, и он обходился ногами. Клаус усаживался на велосипед и катил к трактиру Мёллера.

Доктор принялся обучать себе в помощь Наоми, которая оказалась понятливой девушкой. Он называл её своим маленьким спасителем и жалел, что с тех пор, как он поселился в замке, она больше не делала попыток сблизиться с ним.

Впрочем, Пустовойт более не чувствовал себя одиноким. В Каринтии собралось немало пленных, которые работали в лазаретах наравне с австрийцами, но жалованье получали в комендатуре по особому расчету. В пределах округа они пользовались полной свободой, ходили, куда хотели, заводили знакомства, ухаживали за местными барышнями, а многие потом женились и становились австрийскими подданными. Такие браки складывались довольно часто, и в австрийских городках проживало много чехов, русинов, словаков и других славян.

Объезжая окрестности с визитами, доктор совершал долгие прогулки до ферм в надежде отыскать тот летательный аппарат, о котором случайно услышал в доме Штейнбрехера. Это стало его навязчивой идеей. В газетах об этом не писали, а расспросы местных жителей ничего не давали. В военное время в Каринтии к чужакам относились сдержанно.

Такие вылазки удавалось делать не часто, и основное время доктор проводил время в палатах, поставив целью ознакомиться со всеми пленниками.

До недавних пор герр Кюхле являлся единственным врачом, хотя это звание он носил незаслуженно, поскольку так и не закончил курса в университете. Якоб Фишер давно не показывался в Кельштайне, занятый судом по поводу летальных исходов в баденской больнице. Иногда замок посещали медицинские светила из Вены, но они не доходили до осмотра пациентов, подписывали бумаги и после сытного обеда уезжали.

Постепенно из расспросов больных у доктора сложилась картина, которая распространялась на всю карту Европы, перехлестывая границы государств и захватывая Российскую империю. Доля огнестрельных и ножевых ранений превосходила все остальные, но страшную тягость приносили инфекционные заболевания, вылечить которые доктор считал большой удачей. Больше всего его удручал рост психических заболеваний, столь тщательно скрываемых, что о ряде случаев он узнавал только случайно.

Терентьев являлся одним из самых тяжелых его пациентов, из-за неправильного лечения он ослаб и сделался крайне раздражительным. Матильда Кюхле устала от его жалоб на условия содержания, которые передавала ей прислуга, и надеялась, что доктор сможет его утихомирить.

— Доктор, вы лечите деревенских кумушек, так не откажите в помощи человеку, который ее заслуживает как никто другой.

На что доктор ответил, что может помочь только тому, кто готов принять от него помощь.

— Попытайтесь еще раз, — настаивала она.

— Хорошо. Где здесь можно вымыть руки?

Он надевал белый халат и заходил в палату. Заслышав его шаги, больной отворачивался к стене. Доктор рассмеялся: вот уж не думал он, что имеет дело с капризной барышней.

— Иван Георгиевич, вы не в тюрьме, а в больнице, — пытался его приободрить доктор.

— Если вы о том, что называете жизнью, то она меня больше не волнует. Она потеряла всякий смысл с тех пор. как я обречен гнить взаперти.

Жизнь стоила не больше, чем деньги, потерявшие всякую цену. Терентьев сердился, что доктор не мог найти в себе смелости этого признать.

— Вы рассуждаете, как солдат, — отвечал Николай Васильевич. — Солдат привык швыряться своей жизнью, не зная ее цены, но вы ведь не солдат, а путешественник, мой друг.

— У вас довольно странное толкование того, что я назвал путешествием, — отозвался Терентьев, и его губы прорезала слабая улыбка. — Впрочем, поступайте так, как подсказывает вам совесть.

Теперь их роли переменились, и доктор заводил речь о побеге.

— Вы в тюрьме, мой дорогой, но это не значит, что отсюда нельзя бежать. Когда это случится, я хочу, чтобы вы были вместе с нами и направляли наш путь.

И все сходились в мнении, что новый доктор — душка.

Нельзя было не отметить, что в обществе Пустовойта желчный капитан успокаивался. Они часто встречались и коротали время за продолжительными беседами. В частности, Терентьева интересовали последние минуты Оскара Слеповича. Кто-то в городе упорно распускал слухи, что Пустовойт был последним человеком, который застал его в живых, и даже удостоился с ним короткого разговора. Доктор отрицал эти домыслы и, в свою очередь, гадал, чем капитану интересен этот сановник. Прохаживаясь взад-вперед по палате, Терентьев читал ему лекцию об объединении славянских государств, которую готовил эрцгерцог Франц-Фердинанд и его сподвижник Слепович, хранитель государственных секретов.

— А вы как попали сюда, Иван Георгиевич? — поинтересовался Пустовойт.

В ответ он услышал шёпот:

— По приказу кайзера Вильгельма II. Не думаю, что он знал о моем существовании, но здесь я из-за него. Меня послали в Германию за Константином Константиновичем Романовым. Он находился в Бадене, где лечил почки.

— Я тоже там был, странно, что мы не встречались с Его Императорским Высочеством.

— Великий князь путешествовал инкогнито. А он о вас хорошо отзывался, вы ему оказывали помощь. Он просил передать соболезнования по поводу кончины вашей супруги.

— Благодарю вас. Что имел против великого князя кайзер Вильгельм II?

— Он принял сторону Романовых и сделал все, чтобы великий князь избежал «вечного плена». Ни к чему ему лишние хлопоты.

— Великий князь Константин обязан вам жизнью?

— Нет. Им занимались другие. Мне поручили его сына Гавриила Константиновича.

— Как же все прошло?

— Светлейший князь Ливен предоставил нам транспорт. Константин Константинович отказался бежать. Он не верил в возможность войны, поэтому пришлось действовать против его воли. Я был за рулем автомобиля.

— Но до дома вы не добрались, так понимать?

— Его Высочество уехал куда-то, чтобы встретиться с супругой. Охрану он не взял. Тогда-то нас и арестовали. Кто-то донес о великом князе, так что полиция явилась его арестовывать. Кому-то не повезло, — грустно добавил он.

Пустовойт слушал внимательно, боясь упустить хоть одно слово.

— Это произошло недалеко от русско-немецкой границы, — продолжал Терентьев. — Мы выставили часовых, немцы тоже. Чуть ли не в коридоре вагона великого князя стоял немецкий часовой, причем двери купе приказано было не закрывать. Таким образом Константин Константинович и провел ночь.

На следующий день нас всех посадили на автомобили со спущенными занавесками и перевезли через границу. По дороге, уже в России, нас высадили из автомобилей и позволили дальше идти пешком. Должно быть, немцы считали, что им самим ехать дальше небезопасно…

— А почему вас арестовали?

— Потому что началась война, а мы являлись русскими офицерами. Милость кайзера распространялась лишь на члена императорской семьи. И потом я убил офицера. Этого мне не смогли простить.

Взамен от доктора потребовали историю о знакомстве со Слеповичем.

Николай Васильевич мог поведать только то, чему сам являлся свидетелем. Он подробно описал внешность покойного сановника, к которому его подвел железнодорожник, предложив засвидетельствовать его смерть и указать причину, что доктор и сделал, составив заключение о смерти. Пустовойт описал седую бородку вельможи, сохранившую аромат одеколона, и усы с тонким никотиновым налетом — Слепович курил трубку, а зубы отбеливал. Также рассказчик не упустил и свежий маникюр покойного, и тонкие белые запястья с золотыми часами, но других личных вещей сановника не мог вспомнить, разве только что сюртук и панталоны были порваны, и кто-то шарил в чемоданах, чтобы подобрать для него более подходящую одежду, но отыскал только красный с золотым шитьем придворный мундир.

Никаких документов при погибшем не обнаружилось.

Хотя Терентьев не нашел в рассказе Николая Васильевича того, что искал, он требовал от него все новых подробностей — кого он видел на станции Грумау, с кем разговаривал, кто из пассажиров привлек его внимание. Доктор отнекивался, в тот день он насмотрелся столько лиц, что потерял способность их различать.

— Стефанию ты же не забыл, — сказал жестко Терентьев, — вспомни и других.

Совершенно точно, доктор не упоминал про горничную, разве только Терентьев мог узнать у Клауса, которому доктор доверился в минуту слабости, но между этими двумя никаких доверительных отношений не сложилось.

Воспоминания о несчастной девушке приносили мучения Пустовойту, в его памяти всплывал рассказ проводника о предстоящей свадьбе и что он сам испечет торт, потому что питает склонность к ремеслу кондитера. Описывая ингредиенты — какао, сахар, сливочное масло и ваниль — он прибавлял, что назовет свое произведение в честь невесты.

— Дался вам этот торт, — капитан нервничал.

Блестящие глаза и яркий румянец выдавали его тайну. Значит, он не поленился и навел обо мне справки, решил доктор, и это недоверие сначала его огорчило, но он решил, что имеет дело с профессионалом, поэтому глупо расстраиваться.

Из косвенных деталей Терентьев сделал вывод о романе доктора с горничной, чего не понял фотограф с его особой чувствительностью.

Доктор задумался. А может проницательность капитана объясняется совсем другим? Допустим, Стефания была известна Терентьеву раньше. Может быть, он имел с ней отношения? Когда он произнес вопрос вслух, тут же понял, что не ошибся: Иван Георгиевич скукожился, словно цветок, которого коснулась грубая рука, и ответил, что про его личные дела другим знать не положено.

В своем рассказе Пустовойт упомянул об инженере из Мюнхена, и Терентьев затребовал его словесный портрет, потому что имя Генриха Коля ему ни о чем не говорило. При среднем росте инженер выглядел полным и даже дебелым. Пунцовея от малейшего волнения, он являл облик природного блондина с тонкой кожей. Он гордо держал голову, как человек, триумфально проходивший по жизни, имевший весьма разнообразные интересы. Терентьев поморщился, этот поэтический портрет не имел для него пользы.

Примирившись с бестолковостью собеседника, капитан слушал, что говорил доктор и более его не перебивал. Тот вспоминал о беседе с Генрихом Колем, который упоминал о новом виде оружия, которое могло бы содействовать укреплению позиций славянских государств.

— Вот мы и нашли, кого искали, — прервал капитан, потирая руки. — Теперь, имея его имя и словесный портрет, мы сможем установить и все остальное.

Впрочем, он допускал, что имя, под которым мюнхенец представится попутчику, было вымышленным.

Постепенно сложилась следующая картина. Из-за боязни перед железной дорогой, Оскар Слепович следовал в замок Кельштайн на дирижабле, тогда как его помощник Коль прибыл на поезде, и на станции Грумау их судьбы трагически переплелись. Как и царедворец, инженер погиб при крушении поезда, и это предположение подтверждал сам Пустовойт, видевший Коля в числе мертвых. Что касается его чемоданчика, то тут доктор не мог сказать ничего определенного.

— Вероятно, шпион сбежал с документами, которые похитил с тела Коля. Логично предположить, что он тоже ехал на вашем поезде, — предположил Терентьев.

Доктор хотел было возразить, что никаких шпионов он там не видел, а потом вспомнил Эрика, который помогал ему уехать, а потом бесследно пропал среди леса.

Довольно странно было слушать узника, сидевшего в изоляции и строящего планы, но в больших возможностях Терентьева доктор скоро смог убедиться. Ему представился случай съездить на станцию Грумау и поискать бумаги, о которых упоминал капитан.

Это оказалась не единственная тайна, которую ему предстояло раскрыть. Однажды под утро доктор проснулся и, взяв свечу, вышел в коридор. Сестра, приготовившая ему комнату, позаботилась о ночном горшке, но не предусмотрела графина с водой. Сейчас его мучила жажда.

Николай Васильевич направился на поиски кухни. Медсестры жаловались, что замковые переходы удлиняли им дорогу, и они так уставали после рабочего дня, что валились с ног. Поэтому они предпочитали путь поверху. Однако на ночь входные двери запирали, и доктору пришлось двинуться по коридору. За время своих блужданий он сбился с пути и вместо кухни вышел к вестибюлю перед хозяйской половиной. Входная дверь распахнулась, и перед ним предстала вымокшая Матильда в платье в облипку, на лице у нее оставались потеки дождя. Видимо, она так торопилась, что забыла накинуть пальто.

— Нет ничего опаснее простуды, — заметил он.

Лна вздрогнула. Возросшая нервозность Матильды не давала покоя Николаю Васильевичу, и когда ему не спалось, он частенько гулял вокруг дома, задерживаясь под ее окнами.

— Сколько сейчас человек на вашем попечении? — ухмехнулась она, и когда он ответил, что их сто двадцать четыре, Матильда спросила, не желает ли он заполучить сто двадцать пятого.

Опасаясь за её здоровье, он отправился к себе за лекарством. Фрейлейн и раньше не обладала крепким здоровьем, и новая простуда могла её свалить с ног. С микстурой в руках он подошел к ее двери и дважды постучал.

— Входите, доктор.

Окно в спальню было распахнуто настежь. В руках Матильда держала голубка. Вот, кто ее любимец, подумал Пустовойт, стоявший у бархатной портьеры.

— Вряд ли мы с тобой увидимся, дружок, — и, поцеловав, она подкинула птичку в воздух. Голубь провалился в воздухе, закачался, потом расправил крылья и отправился в полет. Матильда плакала. Она безропотно приняла микстуру и вернулась к своим делам.

Наутро оказалось холоднее, чем обычно, и в саду он почувствовал себя неуютно. Начавшийся дождь навел его на мысль о незакрытых окнах, и он принялся исправлять промахи сестры Марты, которая со всем не успевала. Он обратил внимание, что дверь, ведущая в сад, лишь прикрыта, и уже собрался запереть ее, как из сада выпорхнула Матильда. Она сослалась на дождь, который вернул ее домой с прогулки — драматическими способностями она не отличалась, а потому доктор ей ни капли не поверил. Он отметил кровавую царапину на скуле и сбитые костяшки пальцев, как если бы ей пришлось отбиваться от преследователей.

Он уже решил узнать в чем дело и потянулся за черным зонтом, который притулился в углу, но Матильда попросила его задержаться.

— Постарайтесь не распространяться о том, что вы здесь видели. Я не желаю скандала.

Когда доктор уходил, до его слуха доносился стрекот машинки, но это была не пишущая машинка, которой он пользовался и сам. Необычный ритм напоминал работу телеграфного аппарата. Эти звуки могли доноситься из шифровальной машины (с ними доктору приходилось сталкиваться в армии). Он долго не мог уснуть и размышлял, кому Кюхле отправила письмо. Она вела замкнутый образ жизни и не имела знакомых. Зачем сообщать неизвестным людям о том, что происходит с ней?

В ту же ночь он написал обстоятельный рапорт, в котором сообщал о происшествии. Оно, несомненно, могло заинтересовать Терентьева, а Иван Георгиевич найдет способ передать рапорт своему командованию.

Донос всю ночь пролежал под стопкой рубашек в чемодане. Утром доктор порвал его на кусочки и выбросил в мусорную корзину.

Впрочем, другие заботы требовали его участия. Когда он решил, что состояние здоровья Терентьева стабилизировалось, его самочувствие резко ухудшилось. Во время утреннего осмотра доктор отметил, что его тело пожелтело, а белки глаз казались и вовсе апельсиновыми. Сыскалась и причина, стол был заставлен флаконами, содержимое которых разрушало печень. Похоже, опытное лечение Агосто состояло в том, чтобы свести в гроб пациента.

— Я принял одну пилюлю и стал красным, как апельсин, — пожаловался Терентьев.

— Выпьете еще, и станете бурым, как гречка, — и доктор велел отказаться от лекарства, не ставя в известность Кюхле и сестер.

Это были еще не все неприятности. Неожиданно среди приема за Пустовойтом пришли, его услуги требовались господам. Он предположил, что заболела Матильда, но оказалось, что речь о её подруге, Миранде Фишер. У нее случился припадок. Не наблюдая признаков эпилепсии, доктор предположил, что это связано со слабыми сосудами, и порекомендовал проветрить помещение, где находилась женщина. Видя изможденное лицо Миранды, он предположил голодный обморок, но не рискнул упоминать об этом, чтобы ненароком не обидеть Фишеров.

Сам Яков выглядел не лучше жены. За прошедшие несколько месяцев он состарился, и его невыразительное лицо несло неистребимую печать скорби. Если не считать редких улыбок (которые выглядели вынужденными), он был постоянно погружен в свои дела, нуждавшиеся в ежеминутном обдумывании. И это казалось странным, потому что в замке у него не имелось обязанностей, и они с женой находились на положении гостей.

По словам Миранды, их сюда привела нужда; после скандала Фишер не стоило оставаться в городе, да и больница расторгла с ним контракт после смерти пациентки, здоровой девушки, которой он неудачно удалил родимое пятно на шее. Судьба Софии Геллер завершилась глупо и трагично.

Семейная жизнь Фишеров открылось во всей неприглядности: ссоры из-за денег вызывали нелады между супругами, а подлости Якоба — безуспешными попытками поправить финансовое положение. Даже приезд в замок объяснялся необходимостью экономить.

Оставались загадкой отношения Матильды и Миранды, которые с трудом выносили друг друга. Сама гостья уверяла всех, что является подругой хозяйки, но это вызывало сомнения. При встрече Матильда Кюхле улыбнулась гостье не без усилий, но больше к ней не подходила.

Николая Васильевича поразило, с какой быстротой Миранда проникла в кабинет хозяйки, где стояла шифровальная машина. С тех пор, как доктор стал лечить Матильду, ему приходилось бывать на господской половине довольно часто. Здоровье хозяйки ухудшалось, и причиной тому являлось плохое питание. Пустовойт часто заносил на кухню продукты, которые получал в дар от пациентов, называя это вкладом в общий котел.

Визиты фрау Фишер (которая быстро поправила здоровье при регулярном питании) чрезвычайно тревожили его больную, но подруга продолжала посещать ее во всякое время, невзирая на ее недомогание. Если раньше доктор задумывался о том, с какой целью приезжала в замок Миранда, то теперь он мог предположить, что она являлась связной.

Со временем у жены Фишера обострилось чувство неудовлетворенности, которое она замещала желанием все контролировать — качество, которое Пустовойт, живший холостяком, считал неприемлемым. Возможно, от этого доктор Фишер чувствовал себя неуютно в ее присутствии. Сейчас Миранда пыталась завладеть Матильдой. В связи с обострением этой «дружбы», доктор сократил число посещений, полагаясь на фрау Фишер, которая имела опыт ухода за больными.

С прибытием гостей жизнь в замке изменилась. Вместе с ментоловыми бальзамами в коридорах запахло машинным маслом, поскольку доктор Фишер выезжал по вызовам на автомобиле. Предоставив ему городских больных, доктор Пустовойт обходил своих пациентов вместе с Клаусом, ступая по темным и светлым полосам тенистой галереи, как по клавишам. Они обменивались своими соображениями насчет диагнозов и благоухали хорошим табаком.

Нетрудно было соотнести периоды печали Матильды с приездом людей из города, которые запирались в ней в комнате для переговоров. Они производили впечатление вполне благополучных людей, но за их бравадой чувствовалось напряжение. По времени их прибытие совпало с отказом Матильды продолжать работу по сбору сведений.

Доктор Пустовойт обратился к Ореховичу с просьбой узнать, что им надо.

— Они хотят приблизить победу. Сейчас у нас война, если не забыли.

Миранда быстро освоилась и свободно перемещалась по замку, причем не ограничивалась хозяйской половиной и забредала в госпиталь, чтобы поболтать с земляками, а с Мирославом Ореховичем у нее завязались и вовсе приятельские отношения. Он и сообщил доктору Пустовойту о беде, которую Миранда ото всех держала в секрете. Доктор и сам подозревал неладное: пышные белокурые волосы красавицы сейчас слипались в тонкие пряди голубовато-серого оттенка, а кожа стала шершавой и шелушащейся. Все это являлось признаками нервного расстройства, которое не покидало молодую женщину, и оно высасывало из бедняжки все силы.

Доктор пообещал помочь. Миранда схватила его за руку, пальцы оказались сильными и крепко сдавливали его запястье. Он обратил внимание на ногти, которые она грызла, и это он посчитал еще одним симптомом, оно явно прогрессировало.

Доктор предложил ей пройти осмотр в более удобном месте. Прекрасно зная, с кем имеет дело, он пригласил также Наоми.

— Будете мне ассистировать.

Первым делом доктор велел обрезать пациентке ногти, из-за чего Миранда устроила спектакль. Сразу после окончания осмотра доктор отправился мыть руки, похвалив Наоми, что она вела себя достойно.

— Я так думаю, что мадам расцарапала бы вас, как кошка, — заметила она.

На несколько дней больничный распорядок был нарушен. По вечерам, закончив обход в госпитале, доктор являлся к Кюхле с докладом и уже хотел постучать в дверь, но его остановил звон часов, отбивших восемь. В это время хозяин садился ужинать, и Пустовойт решил повременить. Тем не менее в кабинете слышались голоса, и, не решаясь прервать беседу, доктор стоял у двери, не подумав, что со стороны выглядело так, будто он подслушивал.

Дверь со стуком отворилась, из комнаты выбежал Фишер. Появление доктора его смутило. А вот Кюхле закричал:

— Проходите, я вас заждался. Бог свидетель, мне не обойтись без вашей помощи.

Доктора Фишера хозяин не замечал, как если бы того тут не было.

Допущенный в спальню, где проходила пирушка, Пустовойт не стал торопиться и выразил восхищение убранством — от солидной мебели стиля модерн, включая бентвудские стулья, и заканчивая томами в книжных шкафах, принадлежавших перу светил психиатрии. Лучшим украшением комнаты служила Миранда в вечернем платье, при взгляде на которую всякий мужчина вообразил бы себя обожающим ее без памяти. Похоже, Кюхле ничего не смыслил в дамах, как и в том, что Миранда подбивала к нему клинья, как говорят в народе.

Судя по кислому виду сербиянки, немолодой аристократ не оправдывал ее ожиданий, этим и объяснялось её внезапное недомогание.

— Какое несчастье! Доктор, вы не смогли бы осмотреть нашу дорогую Миранду, — обратился он с просьбой к Пустовойту.

Нервический приступ случился, когда гостья с мужем находились у Агосто.

Врачей вокруг страдалицы оказалось в избытке, но они находились в подпитии, и доктор Пустовойт предложил проводить Миранду спальни. Чтобы сократить путь, они отправились коротким путем, но бродить в одиночку по замковым коридорам оказалось небезопасно. Им навстречу вышел человек с ножом, который напугал Миранду до полусмерти. Она попятилась, и доктор толкнул ее к себе за спину.

— Болван, это женщина, — крикнул он бандиту, замотавшему лицо черным платком.

— А по мне, так она ничуть не хуже остальных.

— Послушай, мы может договориться. Тебе нужны деньги? — предложил он.

Ему казалось важным разговорить человека, скрывавшего лицо, но тот прыгнул на него и вцепился в лацкан мундира. Доктор выбил у него из руки нож, и пока убийца искал его на полу, он отпихнул Миранду. Где-то неподалеку находился проход в гараж, и доктор молил бога, чтобы ворота были открыты. Машина стояла на месте, и доктор втолкнул внутрь Миранду, она плакала навзрыд.

— Подожди, я разберусь. Никому не открывай.

Он вернулся в коридор на поиски убийцы, но, встретив отпор, тот поспешил убраться.

Уложив бедняжку в кровать и убедившись, что дверь заперта, доктор отправился в комнату, где работали заключенные. Он спросил, не отлучался ли кто недавно, но не получил ответа.

Взяв для охраны Костю Рябова, он прошел чередой коридоров, повторив недавний путь с Мирандой, ожидая встречи с темными личностями, которые выпрыгивали из-за стены с надеждой поживиться. С Костей он чувствовал себя уверенней. Доктора удивляло, что такой высокий и сильный молодец держался скромно. Он выполнял распоряжения Кюхле, замковых надзирателей, но даже его аккуратность и мастерство служили причиной придирок. Впрочем, в случае несправедливости Рябов сохранял спокойствие, постоянные выговоры не могли его смутить, он объяснял их тем, что каждый делает свое дело. Даже тюремщик, открывавший решетку с визжащими петлями, а потом грохочущий засовом, не действовал ему на нервы — лязгающее железо напоминало ему о трамвае, который он водил у себя в Нижнем Новгороде.

Возможность схлопотать нож в живот тревожила доктора, и он шел позади, но Рябов не испытывал страха. Его тонкий слух распознавал в этом мерзком шуме посторонние звуки, и он встречал налетчика упреждающим ударом. Пустовойта обескураживало его желание обойтись без расправы: всякий раз он отстранял его руку с острым шилом, нацеленную на печень грабителя, и называл имя.

— Это же Лука Пайчук, он дохнет без курева. Не лучше ли дать ему денег на табак?

Выяснилось, что Костя знал все ходы подземелья и мог провести из одного места в другое десятком разных путей. Когда его расспрашивали о необыкновенной способности ориентироваться в потемках, он сказал, что приобрел ее на Сомме после окуривания газами — разумеется, в шутку.

Утром Пустовойт призвал на помощь медсестру и попросил подыскать для его людей мелкую работу. Подозреваемые уселись щипать корпию: собирали ветошь из мягкой ткани и выдергивали нитки из льняных лоскутов — все это шло на перевязку. Доктор внимательно смотрел на руки работников. Что он запомнил, это руки нападавшего.

— Ашихмин? Вас-то мне и надо. Поговорим? — он хлопнул молодца по плечу.

Тот послушно последовал за доктором, но в коридоре сбежал. Требовалось ли другое признание вины?

— Они тут все сошли с ума. Ждут только плохого. Не упрекайте их, доктор, — сказал Терентьев.

— Он хотел меня убить. Напал на женщину. Это бунт.

— Это не бунт. Я все сам выясню.

Вечером Лука Пайчук явился к доктору с повинной.

— На табак не хватает? — вскипел доктор, которого раздражала людская неблагодарность.

В этом мире ни на кого нельзя было положиться.

— Мне вечно не везет. Когда крал, ловили, а когда захотел убить, первый же прохожий скрутил мне руки.

— Спать идите, а утром видно будет.

Перед сном доктор навестил Миранду. Она пребывала в возбуждении, раскидала одежду из сундука и примеряла перед зеркалом белое платье.

— Я бы хотела с тобой повидаться, Николас. Больше всего на свете я хотела бы тебя видеть. Но в замке жить не смогу, это слишком опасно. Дай поцеловать тебя на прощанье. А теперь иди. Я уезжаю.

Чтобы успокоиться, Пустовойт вернулся в госпиталь. Когда Клаус помог доктору надеть белый халат, он спросил:

— Как больная?

Со стороны это напоминало контроль, маскированный под дружеское участье.

— У нее небольшое женское недомогание, которое скоро пройдет без постороннего вмешательства.

Освободившись от присутствия красавицы, доктор воспрянул духом. Как оказалось, ненадолго. Ночью в его комнату постучала сестра Пфайфер.

— Что еще опять? — воскликнул Пустовойт. — Она еще не уехала?

— Она вернулась, доктор. Бедняжка больна, и вы это знаете не хуже меня.

Доктор поспешил за посланницей. Стук каблуков сестры Пфайфер отдавался в голове у доктора. Куда это Марта собралась на ночь глядя? И с каких пор она носила модные туфли?

Им встретился Орехович, который только что вернулся из автомобильной поездки. Он и привез Миранду со станции.

— Мне угрожала опасность, а у Мирко не было при себе даже ножа, — жаловалась она.

— Если бы я хотел убить, я бы не стал вынимать нож. У нас убивают шилом, — серьезно ответил Орехович.

Доктор спросил серба, какие дела связывают его с Мирандой. Тот усмехнулся, что не вязалось с его вежливостью — к женщинам он проявлял особую предупредительность. «Мира решила уйти от мужа и хочет, чтобы я ей в этом помог, — проговорил он развязным тоном. — Только без денег об этом думать нечего, так я и сказал. Как дамочка добудет деньги, это её забота!»

Миранда лежала на кровати полуодетая, наблюдая за пламенем свечи.

— Я молилась, чтобы ты пришел. Муж грозится меня убить.

Полночи доктор просидел у ее изголовья. Только утром Фишер прикатил за женой на извозчике. Во всем происшедшем он упрекал Пустовойта.

— У моей жены нервический припадок. Она неуравновешенная женщина, и вы потакаете её капризам.

Между супругами состоялся разговор, после которого Миранда стала вести себя тише. Они скоро уехали. Прощаясь, женщина держалась с доктором Пустовойтом весьма холодно. Похоже, супругу удалось внушить ей, кто тут враг.

— Спасибо, доктор, у меня все хорошо. Есть разногласия, но мы сами разберемся.

На этом страдания доктора не кончились. К вечеру к нему в комнату наведался непрошеный визитер. По постороннему запаху он определил, что внутри кто-то есть.

— Вечер добрый, — произнес он хриплым от волнения голосом.

Ответа не последовало, если не считать лезвия, которое коснулось его горла. Чего доктор не ожидал, так это, что его придут убивать.

Ловкость ночного посетителя напомнила характерные движения серба, который без труда поднимал и переворачивал лежачий больных — теперь он собирался подтянуть штаны самому доктору.

— Смерть тебе, — прошипел он.

— Ну-ну, хорошо, будет тебе. Как видишь, я не до конца умер. Свет зажги, Орехович.

Тот послушался. Из-за сквозняка свет лампы был неровный: фитиль подрагивал и мерцал. На Пустовойта смотрел мужчина с усталым суровым лицом. Глаза у него были черные, как флаг смерти. Не иначе он накурился дряни, которой тут снабжал Клаус.

— С чего это вам вздумалось меня пугать, Орехович? И ведь не в первый раз, да? Это вы меня столкнули с моста возле трактира? — спросил Пустовойт.

— Ммм.

Похоже, в этом состоянии он не был способен на связную речь.

— А сейчас убивать пришел. Это-то зачем?

— Ты видел, как я встречаюсь с братьями. Выследил нас, шпион. Теперь всем расскажешь.

Слава богу, речь восстановилась, однако когнитивные способности оставляли желать лучшего.

— Вы шутите, Мирослав? Кому? Агосто? Его это не интересует. А Матильда сама сербиянка. Наполовину. В следующий раз, когда вам нужно будет уйти, приходите ко мне, я дам вам освобождение от работы.

Орехович не успел ответить, потому что в дверь постучали. Впервые доктор радовался приходу Клауса, который взялся донимать его в любое время с самыми неожиданными просьбами. Пустовойт оставил Ореховича в своей неотапливаемой спальне и выскочил в коридор. Любое другое место в замке его устраивало намного больше.

— Вы не спросили, куда мы идем? — удивился Клаус.

— Куда же?

— Я бы хотел, чтобы вы взглянули кое на кого, — прошептал Клаус, увлекая доктора за собой.

Пустовойт последовал за ним на хозяйскую половину и прошел через застекленную галерею, которую Клаус открыл своим ключом. Посмотреть тут была на что: оружие на стенах, картины на охотничью тематику и чучела животных. В конце прохода горел свет.

— Видите? — тихо произнес Клаус.

— Это фрейлейн Кюхле.

Клаус прошептал ему на ухо:

— Она о вас справлялась. Предупреждаю, что у хозяйки насчет вас серьезные намерения. Сделала прическу «тюрбан».

— А что там не так?

— Вы что прическу «тюрбан» не видели?

— Нет, никогда не интересовался

Фрейлейн Кюхле сменила цвет кожи на бледно-розовый, но пудра была ей только к лицу. Она вышла навстречу к ним в тонкой блузке, через которую просвечивалась кожа, и сказала:

— Я бы хотела оказать посильную помощь.

Доктор не сразу понял, что она их не видит, а обращается к зеркалу.

Гусиная кожа выдавала, что под блузкой у нее ничего не было. Тонкая кожа выдавала тайну, которую Матильда стремилась ото всех скрыть.

Клаус продолжал тянуть его за собой:

— Вижу, вас заинтересовали занятия фрейлейн.

Через стекло они видели, как Кюхле вошла в кабинет и заперла за собой дверь. Потом она открыла сейф и вынула шифровальный прибор.

— Она ведет тайную переписку с дядей, он в числе главных офицеров в генштабе. Я знаю, что он поддерживал наследника престола эрцгерцога Франца-Фердинанда против императора Франца-Иосифа. Так что Матильда и обеспечивает связь его сторонников с сербами.

— А вы шпионите за ней? Чем вы лучше? — спросил доктор.

Шпионские планы Матильды ему не нравились. Такая жизнь, хотя и наполненная духовными интересами, но все же довольно-таки беспутная, вызывала у него недоверие.

— Клаус, я вот хотел, о чем вас предупредить. Не носите ей кокаину. Зачем он ей?

— Как зачем? В этом смысл её жизни. Что еще делать? Она живет тут, как на необитаемом острове… с братом. Вы и насчет Агосто тоже переживаете?

— Нет, с ним делайте, что хотите. А её не трогайте. Лучше о себе позаботьтесь.

— А что вы обо мне знаете?

Его фиглярство надоело доктору, и он позволил себе показать зубы:

— Да так, кое-что выяснил. Чтоб ты знал, Клаус, у трактира охотились за тобой, а я оказался там по ошибке. Мы ведь за столом сидели вместе. Вот тогда один человек и показал тебя другому. А тот ошибся. В том, что мне пришлось искупаться в реке, виноват ты и никто другой!

Клаус попробовал сопротивляться:

— Э, нет, так не пойдет. Это вы у венского доктора подслушали, который лечит Агосто. А если хотите мой совет, то займитесь лучше Мирандой Фишер, которая без вас жить не может.

Еще один назойливый приятель не желал оставить доктора в покое. Он следовал за ним по пятам, а когда доктор отправился в смотровой кабинет, где он собрался выспаться, тот не отставал. Не дожидаясь приглашения. Клаус уселся на единственный стул в приемной.

— Позвольте, это мой стул, — возразил доктор.

Они стояли слишком близко друг от друга, словно собрались сидеть на одном стуле. В таком виде их и застали. Вмиг смотровой кабинет стал слишком тесным для восьмерых человек, и Клаус предпочел удалиться.

Этих людей привело сюда дело, которое они хранили в тайне. Пришел заключенный с номером 2124 Рябов, исполнявший у Кюхле обязанности шофера, и моряк Шумилов, с ними явился Влас Ашихмин, который при встрече кивнул, но и только. На возглас Терентьева: «Сдвиньтесь, господа, чтобы доктору было посвободней», Клецко отошел к двери, так что ее нельзя было открыть, а Лука Пайчук ехидно заметил, что им все равно так не сблизиться с доктором, как это получается у Клауса, на что Наоми рассмеялась, а Мирослав Орехович посетовал на Гербу, с которым вечно происходят истории. Доктор удостоверился, что за короткое время Орехович полностью пришел в себя.

Лишь присутствие восьмерых свидетелей уберегло репутацию доктора. Дверь двинулась, но не открылась, поскольку ее придерживала спина Клецко, потом пронзительный женский голос затребовал помощи — это сестре Пфайфер потребовался шофер. Доктор чуть напрягся, но с места не встал и наблюдал за легкой суматохой, вызванной отбытием Ореховича, которого отправили на станцию. После её ухода Рябов спросил, найдется ли в этой глуши что-нибудь подобное, но не имел в виду медсестру, а автомобиль, которым управлял Орехович, Костю интересовали исключительно механизмы. Доктор ответил, что из машин ему встречался разве что мотоцикл, да и то неисправный, у вдовы Клопп, и разговор перекинулся на вдову.

К концу дня доктор испытывал эпическую усталость от езды из замка до города и обратно шесть верст. Верховая езда, даже в зимних условиях, доставляла ему большое удовольствие, но он обходился велосипедом.

Узнав о его усталости, Матильда посоветовала ему обратиться к Ковальскому.

Поляк, имевший специальность телеграфиста, наладил систему из проводков, колокольчиков и звоночков, которыми он управлял хозяевами, подобно малыми детьми или дикарями. Когда трезвонил колокольчик, то следовало подавать экипаж, тогда как звоночек означал вызов автомобиля. Сам Антоний частенько отсутствовал, когда же сидел в привратницкой, то пил кофе или спал. В таких случаях он отключал колокольчик, и дозвониться можно было только Ореховичу.

Послушав, как бацает колокольчик, доктор спустился вниз. Ковальский находился на месте, но не выражал желания отступать от своего распорядка ради чьих-то потребностей.

— Крику столько, — заметил он. — Кофе будете? Момент, и я к вашим услугам. Пардон, забыл, мне еще к парикмахеру.

Утром доктор катил на пролетке. Она предназначалась для господ Кюхле, но, когда доктор исполнял поручения хозяев, он мог рассчитывать, что его подвезут.

— Привет, Ковальский, — поздоровался доктор с возницей.

— Садитесь!

Этот мрачный тип, приятель Клауса, не вызывал у доктора доверия. Санитар постоянно вертелся среди людей: поговорит с кем-то, послушает, потом снова говорит. С высоким поляком по фамилии Ковальский, он общался чаще, чем остальными. Они придвигались друг к другу и разговаривали вполголоса: «У него чеки», — докладывал Клаус. — «Главное, что документы чистые», — последовал ответ.

Пустовойт понял, что речь идет о нем. Эти двое явно собирались сбежать, но своими документами пользоваться опасались. Черт побери, что же они замышляли? Неужели задумали ограбить доктора (у него только чеки) и забрать его документы (зато паспорт чистый).

Пустовойт понял, отчего Клаус постоянно приставал к нему с предложением выпить.

— Подпоите его, Клаус. Предложите покурить своего зелья, — советовал поляк.

— Он не курит и не пьет. Ведет здоровый образ жизни. Я и сам подумываю завязать, — отвечал Клаус.

Сейчас доктор ехал в пролетке вместе с Ковальским и приглядывался к нему. У него были ясные голубые глаза и покатые девичьи плечи. Вероятно, в юношеском возрасте он отличался красотой, но сейчас он больше думал не о женщинах, а о поживе. Решительно, этот человек вызывал у доктора недоверие.

— Куда на этот раз? — осведомился поляк, словно они направлялись со светским визитом.

— К вдове Клопп по поручению сестры Пфайфер, — коротко ответил доктор.

— Почему бы и нет? — отозвался возница.

Сестра милосердия попросила навестить свою подругу Анель, и это был удобный случай обговорить условия продажи мотоцикла. Увы, вдова Клопп не выражала готовности с ним расстаться. Это память о муже, которому вряд ли понравилось бы то, как она распорядилась с его собственностью. Доктор перевел беседу на другую тему. Вдова явно хотела у него что-то спросить, но не решалась откровенничать. Судя по ее бедным и скучным описаниям, невозможно было догадаться, что ее беспокоило.

— Ну как? — спросил поляк, осведомляясь о результате переговоров.

— Никак. Напрасно съездили.

Из поездки Ковальский возвращался стриженный машинкой, а доктор Пустовойт — коротким бобриком. Возница высадил его на повороте к замку, а сам направился прямиком к трактиру. Он относился к категории военнопленных, имевших право свободно перемещаться в пределах округа, и часто исчезал на весь день, а к вечеру возвращался. Когда его спрашивали, он отвечал, что навещал земляков в соседней деревне.

Сам Ковальский всячески избегал разговора о своих отлучках, да доктор его и не расспрашивал.

Неожиданно история с вдовой получила продолжение. Как выяснилось, Анель хотела посоветоваться с доктором о сыне. В воскресенье в церкви произошла суматоха, и все из-за ее недоразвитого мальчишки, который вечно получал нарекание за дурное поведение. Из-за этого Густав редко выходил на улицу, говорили, что мать прячет его.

Когда доктор пришел, она драила пол. У порога стоял ковер, свернутый в трубку. Доктор предположил, что его прихода не ждали и помянул недобрым словом Марту Пфайфер с ее непрошенной помощью.

— Жаль, что вы не предупредили о своем приходе, я бы заварила чай, — смутилась Анель.

Доктор поинтересовался, с чего это ей заниматься уборкой в воскресенье вечером. Она сказала, что хочет отдохнуть от грустных мыслей. Весь день думала о Густаве. Чего он учудил, слышали?

Дело у нее было секретное. Они стояли в садике, ветер качал кронами, неровно светили звезды. Вдова осмеливалась выходить из дома только к ночи.

Даже чайки казались черными.

Она обнимала беспокойного ребенка, который норовил запустить руки к себе в штаны.

Рассказ вышел коротким. Утром Анель Клопп взяла ребенка в церковь. Странно, что свои жалобы она адресовала священнику, а не врачу: мальчик постоянно теребил свой писюн.

Мог бы доктор ей помочь?

Ее Густав не дурачок, это он прямо и сказал. Он бы и раньше сказал, но не заметил детского недуга, потому что Клопп если и выводила сына из дома, то только в церковь, а доктор туда не ходил.

— Созревание происходит слишком быстро?

Густав был невысок и ладно скроен, но в его сложении не наблюдалось ничего похожего на здоровяков, которые на две головы опережают сверстников. Напротив, он казался вялым и еле двигался. Нет, его заболевание его не имело ничего общего с физическим ростом.

Когда доктор предложил осмотреть мальчика, мать засомневалась. Её лицо приобрело упрямое выражение:

— Таким уж Густав родился.

Когда доктор проводил осмотр, целомудренная Анель прятала глаза. Налицо воспаление и отёк мошонки, покраснение дермы. Доктор подозревал воспаление придатков яичка с наличием всех характерных признаков.

— Болел ли он сильной простудой?

Да, недавно у Густава был сильный жар, он спал дни напролет.

— Головные боли?

— Не жаловался. Была рвота, я подумала, съел что-то в лесу. Мальчишки едят с кустов разные ягоды.

Воспаление появляется после сильных простуд, хотя не в них тут дело.

— Тут болит?

— Ммм.. э… — Все это можно приять за «да». От испуга ребенок впадал в косноязычие, но, расспросив его, можно понять, что речь идет о боли в придатках яичка, которые в свою очередь отдают в живот, поясницу и в пах.

— Как давно он болел?

— Неделю назад выздоровел.

— Присутствовала ли в моче кровь? — спросил доктор у мальчика, и тот в очередной раз смутился. Подобных вопросов ему не задавали. Он и врача видел впервые в жизни.

На грустном лице матери мелькнула слабая улыбка.

— Если я болен, можно мне не ходить в церковь? — попросил он.

— Можно, мой мальчик. Сейчас у тебя острый период, болезнь идет резко и бурно. Давайте ему настой укропа аптечного на портвейне, Анель. Это снижает воспаление.

С Анель он денег не взял:

— Вы угостили меня печеньем. Сделали мне приятное. Позвольте и мне оказать вам ответную любезность.

Густав выражал бурное веселье, но матери его было не до смеха. Предстояло везти сына в город, где у него возьмут анализ мочи и крови, и это срочно. А пока доктор предписал ему ромашковый чай и ванны. Обстоятельно объяснил, как готовить чай из скорлупы каштанов. «Заливаем горячей водой, кипятим пару минут и употребляем внутрь. Вкус напитка не очень приятный, поэтому можно добавить немного меда». Мать задумчиво кивала головой: каштаны она наберет бесплатно. Затем у них речь шла о ванной с ветками хвои. Еще тыквенные семечки. Их нужно употреблять ежедневно по 30 штук. Помогало снизить болезненность симптомов.

— Но главное, съездите в больницу. — И доктор выписал им направление на лечение.

Малыш считался дурачком, хотя его вполне здравые рассуждения доказывали обратное. Анель сидела перед доктором, уткнувшись лицом в ладони, а он утешал маленького пациента.

— Густав болен, его надо обязательно показать хирургу в городе. Тебе сделают операцию, это облегчит твои страдания. Бедняжке и без того нелегко, а его постоянно наказывают.

Анель была простая, бережливая женщина, не бросавшая слов и денег на ветер, но тут она сразу собралась. Сжимая в руках записку к хирургу, она срочно отправилась в город и проявила такое упорство, что не отступила, пока её мальцу не сделали операцию.

Через неделю доктор встретил Рябова в превосходном расположении духа. Лука Пайчук помогал ему тащить мотоцикл, который в нынешнем состоянии годится лишь для металлолома, но они поделились своими планами его отремонтировать.

— Если хотите, я вас потом прокачу, — предложил Рябов.

Дни напролет Костя проводил в гараже за ремонтом мотоцикла, когда же он привел его в рабочее состояние, Анель Клопп тут же решила его продать. На Костю стало страшно смотреть: владелица хотела денег, которых ему никогда не собрать.

На глазах доктора происходил акт несправедливости. Внешне все выглядело красиво: мощная женщина с белыми волосами садилась на мотоцикл. Прежде, чем ей успели предложить помощь, она уже крепко угнездилась в седле.

Помимо доктора, присутствовал и второй зритель — Костя Рябов, который провожал ее завистливым взором. Этот мотоцикл он отремонтировал на свои деньги. Поскольку вдова не соглашалась понесли расходы и упрекала, что её хотят надуть, Костя купил подшипники через Клауса и сотворил благое дело. Впрочем, Клопп не задумывалась о благодарности, ведь речь шла о её собственности.

Она проехала до конца аллеи, потом обратно — на этом испытания закончились, и «Харлей» отправился в сарай. Он там простоял недолго, через час Костя угнал машину.

В очередной раз возвращаясь от больного, доктор едва успел отпрыгнуть в дороги, чудом уклонившись от колес летящего на него мотоцикла. Это был Костя, сигналящий столь пронзительно, что извозчикам пришлось останавливать повозки.

Гонщик колесил по лесным дорогам, пока не закончился бензин. Потом он признался, что хотел дотянуть до дороги, а там бы попросил бы автомобилистов поделиться. Наивный тип. Топливо взлетело в цене с началом войны и сейчас стоило огромных денег.

Доктор выслушал историю Кости с непонятным концом — никто не знал, какую кару обрушит Анель Клопп на его голову. В родне у нее состоял чин из местной полиция и военный чиновник. Больших трудов стоило Пустовойту отговорить вдову заявлять в полицию. Он строго сказал, что уже много дней наблюдает за тем, как она обращается с механиком и может засвидетельствовать, что она не платит ему за труды. Даже теперь, когда мотоцикл привели в порядок, она не намерена с ним расплатиться.

Его резкость контрастировала с обычным умиротворяющим тоном, которым он обращался к больным, и это подействовало на прижимистую женщину.

— Надеюсь, вы сможете договориться, — закончил он.

В замке часто вспыхивали страсти, от которых Пустовойт предпочитал держаться подальше. Занятый в больнице, он едва успевал к концу вечернего чаепития, когда, выкурив по две папиросы на веранде, гости начинали жаловаться на прохладу и располагались возле камина.

Клаус занимал место среди господ и принимал участие в общем разговоре. Он стремился изо всего извлечь выгоду. Агосто считал его услужливым малым и приблизил его к себе, доверяя ему уборку в лаборатории. Впрочем, обращался он с помощником не слишком вежливо: «Подъем, сволочь. Иди убирайся, а потом плесни себе на морду, чтобы не воняло». По его утверждению, неприятный запах из лаборатории был связан с нечистоплотностью Клауса, но доктор считал, что уборщик был ни при чем, просто Агосто запустил свою работу и не следил за посевами бактерий в помещении.

Более всего Пустовойта тяготили наезды доктора Фишера, которые выбивали его из колеи. На кухне у него состоялся доверительный разговор с Матильдой. Она взяла на себя хлопоты по обслуживанию гостей и лихо натирала на терке яблоки для завтрашнего пирога, ее щеки нарумянились и цветом не уступали их розовой кожуре.

— Вы опять не поладили с Якобом, доктор? Какая кошка между вами пробежала?

— Мы никогда не были друзьями.

Она искренне пыталась помочь:

— Раз вы так умны, Николас, проведем расследование. Никуда ходить не надо. Вспоминайте, чего вы не поделили с Фишером.

Вздыхая, доктор перечислял разные мелочи — они жили в разных местах — он с Валерией в отеле, а Фишер в квартире при больнице. Встречаться им приходилось весьма редко, и времени для общения практически не оставалось.

— Стойте, я вспомнил, что заходил в банк. Мне требовалось получить крупную сумму. Так вот, мы встретились в банке, однако Фишер почему-то выглядел нерадостно.

— А в каком вы отеле жили?

— «Корона».

— Знаю. В Бадене ее называют «Дом герцога». Получить там номер дьявольски трудно. За вас, наверное, хлопотали.

— Да, по дипломатической линии.

— А еще спрашиваете, за что вас можно не любить. Вот и ответ на вопрос. Вы получили номер в хорошей гостинице, вы располагали свободными средствами и не от кого не зависели. Доктор Фишер вам завидовал, отсюда и причина неприязни. В замке вы столкнулись, и неприязнь усилилась.

Она рассудила справедливо, и возразить ей при всем желании доктор не мог.

В дни приезда доктора Фишера ему приходилось изображать дружелюбие. Садясь вечером за стол ужинать, они вели себя, как старые приятели, а после еды садились за карты. «Только, чтобы хозяева расслабились», как выразился Фишер. В тот вечер Агосто удалился первым, и Пустовойт решил последовать его примеру, однако доктор Фишер попросил его задержаться. Он остался сидеть за столом и, зная, что Пустовойт не большой любитель выпить, попросил передать ему бутылку. Задержав его руку в своей, Яков спросил, что он может рассказать об опытах.

— Пусть Клаус расскажет, он больше знает, — отмахнулся Николай Васильевич.

Герба не имел ничего против. Они сидели друг против друга и обсуждали подробности, составлявшие военный секрет, передавая друг другу бутылку с вином. Не выдержав глупости, доктор Пустовойт сказал, что лучше бы они лечили людей, а не занимались тем, в чем ни черта не смыслят.

— Вы, наверное, не в курсе, но формула стоит денег, — как бы шутя, заметил Фишер.

— Нет, она ничего не стоит. Формула не окончательная.

— Но ведь никто этого не знает, — медленно произнес Якоб, который уже порядком нагрузился.

Клаус отправился проводить его до спальни, тогда-то они и сговорились. Фишер ясно выразил свое намерение купить формулу, а Клаус имел доступ к рабочим записям эксперимента.

Тогда доктор Пустовойт об этом не задумывался, он отправился проведать Миранду, которая чувствовала себя настолько слабой, что не выходила к ужину. Он поднялся по лестнице, миновав три марша. Когда он постучал в дверь, Миранда встала с кровати и читала. На подоконнике ворковал голубь, который доставил письмо.

— От поклонника, — рассмеялась она.

Доктор ей не поверил, не такая уж она и мастерица вводить в заблуждение.

Несмотря на получение известия, Миранда выглядела невесело, и он поинтересовался, здорова ли она. У нее душевные переживания, пояснила фрау Фишер. Суд запретил ее мужу практиковать после смерти пациентки, которой он оперировал шею.

— Он задел сосуд. И хотя кровотечение удалось остановить, она умерла он заражения крови.

— А зачем резать шею? Я что-то не понимаю, — удивился Пустовойт.

— Девушка имела черное пятно, от которого она хотела избавиться.

— Дерьмо, — вырвалось у доктора.

— Это пятно — редкое дерьмо, — согласилась Миранда. — Сама девушка — тоже. Как ты мог на нее клюнуть, Николас?

— О чем ты, Миранда?

— Сам знаешь, о чем говорю. Я наняла сыщика следить за тобой. Он вышел на Софию Геллер.

В голове у доктора сложились начало и конец.

— Не ты ли направила Софию к Фишеру?

— Я сблизилась с ней. Сказала, что мне нужна горничная. Посетовала, что у нее такое уродливое пятно, и она призналась, что это мешает ей найти работу. Тогда я направила её к мужу. Фишер не очень хороший хирург, сам знаешь. Инструменты у него плохие. Я замечала, что он забывает их промывать.

— Какое дерьмо. — Пустовойт словно позабыл все другие слова.

— Ты не выдашь меня? — Миранда со страхом косилась на дверь: ждала мужа.

— Я не знаю, что можно для него сделать.

Она ждала не такого предложения.

— Мы придумаем. Ничего не говори Кюхле.

Доктор Пустовойт не успел возразить. Миранда подбежала и распахнула дверь. У порога застыл её муж, карауливший в коридоре. На нем был тот же серый костюм, шелковый галстук и лакированные туфли, которыми он щеголял во время ужина. На полу оставались мокрые следы. Значит, в поисках жены Якоб блуждал по парку.

— Доктор обещал мне услугу, утром он ходит с визитами к пациентам в деревню и зайдет на почту, отправит письмо в Вену.

— Это небольшая услуга, — отозвался Пустовойт.

— Доктор скромничает, — возразил Фишер.

Однако уснуть в ту ночь Николаю Васильевичу не пришлось. Миранда прибежала к нему полуодетая, причем барабанила в дверь, словно за ней гнались. Она выглядела совсем больной.

— Что с вами?

Женщина сложила руки на груди, словно это могло успокоить терзающий ее кашель.

— Я была у Матильды и там подцепила какую-то заразу. У нее спальня засвинячена. Голуби везде, верно?

— Нет, там очень чисто.

Вероятно, Пустовойту следовало признаться — если не коллеге Фишеру, то самому себе — что несчастная жена Фишера являлась пациенткой психиатра. Сам Пустовойт не годился на роль ее наперсника. Их особые отношения начались после признания, что фрау Фишер не любит мужа и это сводит ее с ума. Она спросила, какие лекарства помогут. К тому времени Миранда уже принимала кокаин, и это помогало ей видеть людей такими, какие они ей нравились. В шутку Пустовойт предложил ей завести любовника. «У меня никого нет на примете», — призналась она и предложила ему занять пустующее место. Напрасно Пустовойт уверял её, что он счастливо женат и пытался свести их отношения к дружеским, Миранда не желала признать, что поняла его неправильно.

Сейчас фрау Фишер ни словом не поминала их давний разговор, она держалась спокойно и улыбалась — так ведут себя дамы, имевшие навык общения в свете. Доктору показалось, что старая история забыта, но ему стоило вести себя более осмотрительно и не оставаться с Мирандой наедине. Сама же она выражала явное желание облегчить душу, это и привело ее в полночный час в комнату к доктору.

— Николас, я должна сделать одно признание, надеюсь, ты меня простишь. Я отравила твою жену.

Пустовойт вздохнул, списывая ее выходку на болезнь. Следовало признать, что жена Фишера была психически не здорова.

— Этому имелись причины? — холодно спросил он.

— У меня не было сил смотреть, как ты страдаешь. Теперь страдаю я. Излечи меня. Ты доктор.

— Миранда, вы опять сочиняете. Идите спать, мы поговорим утром.

Она пожаловалась на слабость и прилегла тут же на кушетку. Ее беспечное поведение ь угрожало разрушить его репутацию, но сейчас он об этом не думал. Пустовойт пытался припомнить случай, когда Миранда оставалась наедине с его женой, и, хотя она и совершала попытки проникнуть к ним в дом, ее визиты проходили на глазах у прислуги. Ему не давала покоя присланная ею коробка марципанов для Валерии. Больная фантазия слабой женщины вполне могла породить идею отравления.

Зная патологическую ревность Миранды, доктор пытался заверить ее, что он не связан узами близости с женщинами. После смерти жены Пустовойт больше не поддерживал Софию, так что это можно было считать правдой, но Миранда отказывалась ему верить и грозила вывести на чистую воду. Возможно, она и вправду наняла сыщика. Пустовойт осознавал, что ее навязчивая идея — не что иное, как признак болезни.

— Ты не должна была так поступать, — сказал он.

— Тебе лучше знать, — и она попросила воды.

Миранда поступала так, как хотела, других законов она не признавала. Вот и сейчас она только притворялась спокойной, позволяя доктору разыграть сценку ухаживания, а сама только и ждала случая, чтобы закатить сцену.

Предлогом послужила чашка из тонкого фарфора, подарок фрейлейн Кюхле, которую Пустовойт припрятал от алчных взоров Клауса. Безмятежно, как будто ни о чем не думая, ревнивица повертела ее в руках.

— Я решила тебя проведать. И вот доказательство, что ты снюхался с хозяйкой! — с этими словами фрау Фишер схватила чашку и стиснула хрупкую вещицу. Когда она разжала руку, посыпались осколки, а ее ладонь оказалась вся в кровоточащих порезах.

Она набросилась на доктора Пустовойта и потянула за ворот рубашки с такой силой, что ворот оторвался. На рубашке остались кровавые следы.

— Надо перевязать ладонь, — предложил Николай Васильевич, но она отняла у него свою руку:

— Оставьте меня в покое.

В такие минуты доктору хотелось ее убить. Миранда словно читала его мысли:

— Если убьешь, то придет следователь и произведет обыск. Он найдет окровавленную рубашку и отправит тебя на виселицу. Не думай, что тебе удастся ускользнуть!

Пока она излагала кровавые версии, доктору удалось наложить ей повязку, после чего он предложил проводить ее к себе.

— Зайдем в гостиную, там осталась вишневая наливка, — предложила Миранда.

Увы, выпить ей не удалось, в комнате они застали Матильду, которая была им не рада. Хозяйка вела себя весьма странно: погруженная в глубокие размышления, она застыла неподвижно на фоне стен, облицованных дубовыми панелями, и смотрела, не отрываясь, на картину «Урок анатомии», которая висела тут в назидание всем врачам. Когда гостья обратилась к ней с вопросом, Матильда ничего не ответила и перевела взгляд на чучело орла, которое полностью поглотило всё её внимание. Таким образом она показала, что не намерена вступать в разговор. Возможно, элегантная Миранда, с прекрасно уложенными белокурыми волосами, вызывала у неё ревность.

От этих ночных хождений по замку и переживаний у доктора не осталось сна ни в одном глазу. Когда он освободился, взошло солнце, и он решил обойти своих пациентов.

На сестринском посту никого не оказалось, зато горела керосиновая лампа. Он присел рядом, ощущая тепло от огня. Его охватила дремота, во сне ему привиделось, что на него напали, и он перехватил руку с ножом. Оказалось, что он задремал на сестринском посту. К счастью, нож ему пригрезился.

Спасение он нашел в каморке у Клецко. По своему обыкновению тот что-то шил.

— Дайте мне, — портной помог ему снять рубашку и застирал её от крови. — Если действовать быстро, то следов не остается. А прорехи я вам заштопаю так, что никто не увидит.

Из его груди доносились хриплые звуки. Еще недавно их не было.

— Вам надо чаще бывать на свежем воздухе, если не хотите туберкулеза, — посоветовал он.

— У меня срочный заказ на саваны. Пришло много хорошего льна из Польши. Простите, доктор, совсем заболтался. Вас просил зайти Клаус по поводу дезинфекции.

Доктор облачился в белый халат на голое тело и надел солдатские сапоги. В подземелье чувствовался особенный холод, продирающий до костей. Он нес ведро с карболкой. Клаус, которому полагалось делать дезинфекцию, пренебрег своими обязанностями.

Так что доктор был крайне занят.

Днем Миранда появилась в гостиной и вела себя смирно, тут не обошлось без Якоба Фишера, который нашел способ её утихомирить. Супруги встретились ему, когда Пустовойт выходил из лаборатории. Фишер был под хмельком и шел вразвалочку. Он не поздоровался с коллегой, а ведь накануне они пили чай из тоненьких чашечек и беседовали о пустяках.

— Позвольте мне вас примирить, — Матильда Кюхле взяла на себя роль посредника.

Все утро она потратила на прическу на «крыло орленка», которая делалось из завитых волос с помощью горячих щипцов и перманента. При виде ее Миранда скривилась в ехидной усмешке.

— Сразу видно, что мадам живет в провинции. Такие прически носили в Вене лет пять назад, — произнесла она громким шепотом, так что это услышал не только Пустовойт.

Он поспешил перевести разговор на другую тему. В свое время г-н Штейнбрехер рассказывал Николаю Васильевичу об оружейной, которой славился замок: фотограф с восторгом описывал шкафы с саблями, стены с алебардами, кинжалами, винтовками и пистолетами. Сам он увидел её только один раз, и это произвело на него впечатление.

Агосто Кюхле обрадовался возможности продемонстрировать свои сокровища и предложил мужчинам пострелять. Он взял со стенда «Манлихер М1903» и вложил его в руки Фишеру. Пистолет имел ударно-спусковой механизм одинарного действия, который приходилось взводить вручную за удлиненный хвостовик курка, выступающий из боковой части рамки. Фишеру эта модель была незнакома, и он действовал неловко.

— Шутите, доктор Фишер, кто же вас учил так обращаться с оружием? — восклицал Агосто, чрезвычайно довольный его промахами. — Доктор Пустовойт, возьмите у нашего Якоба пистолет и покажите, как работать.

Николай Васильевич сдвинул предохранитель и взвел курок.

— Дальше позвольте я сам, — тут же вмешался Фишер и, опередив хозяина, нажал защелку и снял коробчатый съемный магазин, располагающийся впереди спусковой скобы.

У него тряслись руки, отчего патроны выкатывались. Кюхле подставил ладонь и собрал их, после чего сам зарядил оружие и вложил его в руку Фишера.

— Стреляйте, боже правый. Только не в меня и не в доктора.

Фишер медлил, тогда Пустовойт взял из его руки «Манлихер» и произвел шесть выстрелов, все пули легли в мишень.

— Вот как надо, — похвалил Кюхле.

В оружейную явилась Матильда узнать, кто стрелял, и поздравила Пустовойта с хорошими результатами. Сама она стреляла не хуже. У неё в крови страсть к оружию, похвалился брат.

По матери они были наполовину сербами, и это служило причиной, почему в замке принимали жену Фишера, сербиянку по национальности. Матильде нравились рассказы о родине, на которой она никогда не бывала. Миранда добродушно пыталась ей угодить: восхищенно ахала, перемещаясь по комнатам, словно хотела получше разглядеть каждый гобелен и предмет обстановки. Она спросила, нельзя ли ей тоже пострелять, но получила отказ и вернулась к осмотру золоченых кресел и кушеток с обивкой из голубого гобелена.

Она была одета в белый костюм, и эта обновка раздражала Матильду, наряды который не могли сравниться по изяществу. Хотя доктор Пустовойт старался не подавать ей повода, Миранда всячески подчеркивала их близость, прижималась к Николаю Васильевичу и шептала ему на ухо нежности.

— Я не любила твое серое пальто, но теперь и его люблю, — произносила она.

Сам Фишер не отходил ни на шаг от Агосто Кюхле, словно тот являлся его пациентом.

Пользуясь удобным моментом, Пустовойт с ними распрощался, по долгу службы ему приходилось заниматься военнопленными. Агосто Кюхле даже не знал их имен и, когда он уточнял что-нибудь у Якоба, тот возражал, что его услуги простираются только на хозяина, к которому он ездил по старой памяти, а с этими людьми он не хотел иметь дела, называя их убийцами и буйно помешанными. Доктор Пустовойт получил расплывчатое указание, что больные из числа военнопленных теперь поступают полностью в его ведение, а медсестры могут дать необходимые сведения относительно их лечения, да и то, если вспомнят, потому что никаких документов не велось.

Расспросы сестер мало что не дали, зато Пустовойт получил право всякий раз посещать больничное отделение замка.

Этим утром Наоми передала ему приглашение прогуляться в саду. Капитан Терентьев выздоровел и мог совершать моцион самостоятельно, чему она радовалась:

— Прогулка позволит нагулять аппетит, а то он совсем ничего не ест.

На взгляд доктора, больной не отличался особой худобой, вот только характер у него еще больше испортился. Он осыпал доктора вопросами, хотел знать, стоит ли ему завербоваться на военную службу на стороне австрийцев. Достигнув восточной границы, он мог бы перейти на сторону русских. Доктор посоветовал капитану воздержаться от окончательного решения, пока он окончательно не окрепнет.

— Я бы просил позволения отправиться на автомобильную прогулку, Николай Васильевич.

Против поездки доктор не имел никаких возражений, и в деревню они поехали втроем, включая Ореховича, который сидел за рулем. В кафе они выпили чай и съели по булочке с тончайшим слоем крема. Это привело всех в благодушное состояние, кроме Терентьева, который плохо ел, ссылаясь на отсутствие аппетита.

Пустовойту довелось присутствовать при разговоре Терентьева с сербом. Державшийся особняком капитан на минуту позволил себе улыбнуться, когда доктор усомнился, правильно ли сделала сестра Пфайфер, когда поручила Ореховичу проверять счета поставщиков.

— Да ведь Мирослав у нас профессор математики! — воскликнул он. — Я против него…

Орехович закончил дурашливым тоном:

— …прачка!

Это замечание не только не рассердило Терентьева, но вызвало на его губах улыбку, словно напомнило ему о некоем приятном моменте, из чего доктор заключил, что у него с сербом давнее знакомство.

За исключением этого эпизода, капитан постоянно злился. Выносить его общество для доктора было выше сил, и он покинул компанию, сославшись на необходимость навестить пациента в деревне.

Обратно Пустовойта подвезли на деревенской повозке. Марта Пфайфер поджидала его у ворот.

— Г-жа Кюхле велела вам сразу идти к ней, — торопливо произнесла она.

Марта даже не имела представления о том, что произошло в замке, она находилась в госпитале, откуда Матильда вызвала её звонком, каким требуют прислугу. Пфайфер решила, что требуется ее помощь с уборкой в лаборатории, где она мыла химическую посуду. Следить за чистотой входило в ее обязанности после того, как Пустовойт отстранил от уборки Клауса. Однако на господскую половину ее не допустили, велев немедленно прислать доктора Пустовойта, едва тот вернется.

В вестибюле горели все лампы, и Матильда сразу открыла дверь, но впускать сестру не стала и велела ей заняться делами. Лгала она неумело и старалась не глядеть доктору в глаза:

— У нас несчастье. Миранда умерла.

— Полагаю, вы отправили Ореховича в город за полицией?

— Мы отправили Клауса на велосипеде. Машина нужна доктору Фишеру, который собирается покинуть нас.

— Боюсь, ему придется дождаться приезда полицейских, да и потом его задержат для выяснения всех обстоятельств. Таковы правила.

Доктора Пустовойта не позвали взглянуть на умершую, видно, сочли, что двух врачей — Кюхле и Фишера — достаточно. Судя по рассказам Матильды, смерть произошла в то время, когда сам доктор находился в деревне.

— Мне жалко, что так вышло с Мирандой, — произнесла она.

Распахнулась дверь, впуская кучу народа: первым шел Клаус, а за ним господа из полиции и даже военный чиновник.

Клаус нарочно вызвал Пустовойта в коридоре, чтобы поговорить наедине.

— Что так?

— Ну ладно, доктор, чего там. Ведь между вами что-то было? В смысле, что ты переживаешь.

— Тело еще не остыло, а вы позволяете себе….

— Я не позволяю. Я знал, что формула неокончательная, — признал Клаус. — Иначе бы не стал ее продавать Фишеру.

— При чем тут Фишер?

— Он решил испытать ее на Миранде. Ее мучил кашель. Он сделал ей укол. Мы думали, это поможет. Ведь лекарство против гриппа, да? Оно должно помогать и против кашля.

Миранда, самая красивая сербиянка, погибла по милости двух придурков.

В тот вечер Пустовойт напился пьяным. Кусок не шел ему в глотку, и Агосто понял все по-своему: «Все понятно, пей».

Элегантный костюм аристократа был испещрен химическими пятнами, в которых можно было рассмотреть мелкие дырочки — там, где твид прожгла кислота или щелочь.

— Не думайте, что вами пренебрегли, доктор Пустовойт. Вовсе нет. Просто у нас с Якобом много работы. Его жена такая чудачка, нашла тоже время умереть!

— Да, мне сообщила госпожа Кюхле. Для нас это большая потеря…

— Почему?

— Она мой друг и поддерживала меня на чужбине.

— У вас странные друзья, доктор, но это не мое дело. Я настаиваю, чтобы вы осмотрели её тело. Возьмите анализ тканей. Мне нужен полный отчет.

Испорченный костюм самого Кюхле наводил на мысль о небезопасных для здоровья экспериментах, к которым химик-самоучка не допускал посторонних.

— Спасибо за разрешение. Думаю, Миранда против этого не возражала бы.

Смерть фрау Фишер поставила доктора в тупик. Агосто обронил как само собой разумеющееся, что ждет отчета о причинах смерти несчастной женщины.

Пустовойта отвели в холодный погреб. Две сильные электрические лампы прогоняли темноту и слепили глаза. Лицо молодой женщины потеряло естественный цвет, а помутневшие глаза были лишены воспоминаний. Отведя от них взгляд и стараясь не думать о понапрасну растраченной жизни своей подруги, доктор взял несколько соскобов со слизистой оболочки и тканей. Марлевая повязка на его лице не защищала от смрадного духа, которое начало испускать тела, и доктору захотелось покурить. Он стал шарить по карманам в поисках трубки, ожидая. Пока сестра Пфайфер разденет покойницу и прикроет ее простыней.

Потом доктор осматривал тело, попыхивая трубкой, а сестра разбирала одежду.

— Что это?

В кармане платья она нащупала что-то твердое и, подумав, что этот пустячок покойнице больше не понадобится, взяла его себе. Она показала сверток, завернутый в батистовый платок, который еще хранил запах духов.

— Разверните, — велел доктор.

— Здесь написано на иностранном языке, — заметила Марта, пролистывая тонкую записную книжку с загнутыми уголками страниц. — Может, вы разберете?

Пустовойт не мог предположить, что найдет записи своей покойной жены в столь неожиданном месте. Это был дневник медицинских назначений, пропавший в день ее смерти. Аккуратным почерком Валерия внесла последнее назначение доктора Фишера — лекарство, составленное им собственноручно.

Отстранив Марту, он извлек из свертка скальпель с монограммой — тот самый, от которого он избавился в Баден-Бадене. На нём можно было различить пятнышко ржавчины.

Закончив с осмотром, доктор велел Марте позвать сестер и обрядить тело. У себя в кабинете он вымылся и переоделся, однако не мог избавиться от неприятного запаха. Ему нравился одеколон Матильды, и он решил попросить побрызгаться. Из гостиной доносились звуки печальной мелодии, которую исполняла фрейлейн Кюхле. В комнате, помимо неё, находился доктор Фишер, который лежал на диване и курил, он встал, когда вошел Пустовойт.

— Агосто разговаривает с полицией. Вам тоже придется с ними пообщаться.

Пустовойт пожал руку вдовцу и проговорил слова соболезнования, вспомнил об одеколоне, и Матильда подушила его из своего флакончика.

— Позвольте вас на пару слов, Николас. По поводу некоего печального события, — шепнул Фишер.

— Нет, Якоб. В смысле, не печальный случай, а намеренное убийство. Его расследование займет у полиции некоторое время. Полагаю, вы и сами дадите следователю необходимые комментарии.

На этом Николай Васильевич посчитал свою миссию выполненной. Фишер хотел было упрекнуть его, но призадумался: он ведь сам лечил свою жену. Почему в его голове сложилось, что именно Пустовойт должен понести наказание за эту смерть, было неясно, но он уже строил план, как сквитаться со своим соперником. Пока же Якоб отводил душу, понося ужасные условия замка, темные комнаты которого считал сосредоточием сквозняков и сырости, из-за чего Миранда и подхватила простуду. Это не вызвало понимания хозяев, и, хотя они прощали ему выходку, но оба с трудом выносили его присутствие.

Слова доктора Пустовойта об убийстве еще более разозлили Фишера:

— Скажите, какие у вас основания утверждать, что моя жена убита! Не потому ли, что вы отравили Миранду?

— А ведь и верно! — Агосто надеялся обратить все в шутку. — Налицо жертва и врач-отравитель.

Доктор Пустовойт не сомневался, что эта смерть не последняя. В одном он признавал правоту Фишера, этот замок являлся идеальным местом для убийств.

— Не обижайтесь, — заступилась за брата Матильда. — В старинных семьях особые отношения с загробным существованием. Никто не относится к нему так легко, как мы.

— Вот именно, — засмеялся Фишер. — А теперь спросите своего прислужника, не он ли спровадил на тот свет свою жену?

Еще никогда он не решался высказать это обвинение вслух.

— Разве у вас есть доказательства, Якоб, что вы смеете выдвигать обвинения? — вскипел Пустовойт. — Моя бедная Валерия не была образцом здоровья, но она боролась, как могла, и разве посмел бы я встать против нее на сторону смерти?

После того разговора они рассорились окончательно и прекратили всякое общение. Когда обязанности вынуждали Пустовойта посещать место, где находился Фишер, оба они демонстративно расходились в разные стороны.

Вряд ли Якоб знал, что ни для кого не представляет секрета его роль в смерти этой пациентки, но Миранда, стремившаяся шантажом получить развод, явно наговорила мужу много лишнего. И все же Николай Васильевич пытался оправдать коллегу. Именно безрассудство послужило причиной скоропостижной смерти Миранды: отказываясь слушать советов, она простудилась, когда после горячей ванной отправилась в сад. Казалось невероятным, что она сгорела после скоротечной лихорадки, и несчастный вдовец был склонен обвинять весь мир в ее смерти.

— Уверен, это дело рук любовника. — Фишер не нашел в себе силы обнародовать имя подозреваемого, но все понимали, о ком идет речь.

Ни для кого не оставалось секретом, что в последнее время у доктора Пустовойта с Мирандой испортились отношения, а ведь прежде они считались друзьями.

Когда прибыл следователь, он вызвал обоих врачей и предложил им вынести свой вердикт. Сам он склонялся к версии Фишера, что его жена умерла от лихорадки. В пользу этого говорил измученный вид покойницы, которая настрадалась перед смертью.

Фишер не спускал тоскующих глаз с доктора Пустовойта, ожидая, когда он изречет свое мнение.

— Миранда скончалась вовсе не от простуды, с нею она бы справилась. Полагаю, она пренебрегла мерами предосторожностями и была инфицирована. Вот видите, порез на пальце. Если вы расспросите коллег доктора Фишера, они подтвердят, что он пренебрегал гигиеной. Полагаю, непосредственно перед своей кончиной она по неосторожности имела контакт с активным веществом, который доктор Кюхле культивирует у себя в лаборатории.

Он мог бы уточнить, что Миранда подобрала зараженный скальпель, найденный на ее теле, но вряд ли ему удалось бы правдоподобно объяснить, откуда в замке взялся инструмент с его инициалами. Пустовойт и сам этого не понимал.

Как ни странно, но Агосто Кюхле поддержал версию смерти вследствие неосторожности.

— В самом деле, Якоб, бедная Миранда весьма интересовалась моими опытами. Однажды я видел ее выходящей из лаборатории, когда там никого не было.

Следователь нашел писанину избыточной для простого случая, и расследование обошлось одним днем. Тело Миранды положили в ящик, который Пустовойт не рекомендовал вскрывать. Более того, он настоятельно требовал, чтобы тело сожгли, указывая на большую вероятность распространения заразы. Тем же вечером доктор Фишер покинул замок, не дождавшись похорон.

Пустовойт собирался провести еще анализ тканей и попросил разрешения у Агосто воспользоваться его лабораторией. Когда он узнал результат, тот его ошеломил.

— Что-то доктор у нас растерянный? Не нагляделись на смерть?

Вопрос был задан во время чаепития с господами Кюхле, за столом присутствовали в качестве гостей офицеры Терентьев и Орехович. Их одежда мало походила на светские костюмы и не вязалась с фраком хозяина, но это был не повод отвергать приглашение.

Терентьев получал удовольствие от таких вечеров, но его пронзительный взор пугал доктора: казалось, что в такие часы он мысленно впитывает всем, что говорят за столом. Сам он мало разговаривал, за что его считали туповатым малым.

«Матильда — не простой человек, с характером», — говорил он доктору.

«Да тут все не ангелы. Но ее занятия шифровками — выше всего», — сокрушенно качал головой Пустовойт.

«Может, замок потому и на плаву, что она работает на правительство?»

Как выяснилось, на этот раз офицеров пригласили в роли свидетелей.

— Итак, если молва не врет, Пустовойт, вы состояли в связи с Мирандой Фишер? — Кюхле говорил спокойно, войдя в роль судьи.

Он не имел против доктора никакой вражды и теперь занимался разгадыванием логической загадки.

Терентьев взял слово. По его мнению, причины у Фишера ненавидеть доктора Пустовойта было две: насильственная смерть Валерии и репутация женолюба, которая сложилась у доктора в Бадене. Слухи распускал консьерж Йозеф Регер, который за деньги рассказывал журналистам о супружеских изменах своего жильца.

— Не сомневайтесь, этот пройдоха поведает еще много интересного. А чего он не знает, то сочинит.

Николай Васильевич почувствовал, что все ждут его признания.

— Могу сказать одно: я никогда не лечил Миранду, она не являлась моей пациенткой. Если вы привыкли называть дружеское участие между женщиной и мужчиной любовью, тогда не буду спорить: фрау Фишер могла на меня рассчитывать, — признался доктор. — Наша связь осуществлялась по обоюдному согласию.

— Что вызвало ваше сближение? — спросила Матильда.

— Сходство вкусов: эта прекрасная женщина, как и я, терпеть не могла доктора Фишера. Мое положение было сложнее, нежели её, поскольку он являлся лечащим врачом моей Валерии. И если от его расположения зависела репутация Миранды, то в моем случае — жизнь Валерии.

— Доктор Фишер — деспот, как мне говорили. А вы имели смелость осуждать методы его лечения, — продолжала фрейлейн Кюхле.

— Могу заверить вас, что я не сделал ничего против моей совести.

— В таком случае, смерть вашей жены произошла естественным путем?

— Валерия скончалась после продолжительной болезни, и доктор Фишер подтвердил мой диагноз. У нас не возникло разногласий по поводу причины ее смерти.

Ясные серые глаза капитана в упор смотрели на доктора Пустовойта. Терентьев, наконец, решился заговорить:

— В Бадене я имел честь стать доверенным лицом фрау Фишер. Меня интересовали вопросы медицины, на которые отвечала мне удивительно толково.

Доктор Пустовойт кивнул:

— Миранда имела подготовку медсестры, но практиковала сравнительно недолго. Но вы правы: ее мнению в медицинских вопросах можно доверять.

— Довольно и того, что я доверяю вам, — прервал их Кюхле. — Фишер возвращаться сюда не собирается, и это хорошо. Здесь его никто не ждет. Теперь вы будете помогать мне с опытами, Пустовойт. Я рад, что мы обзавелись хорошим врачом и достойным другом. Вот все и решилось.

Несмотря на вынесенный вердикт, доктор Пустовойт так и не смог установить причину смерти Миранды. Якоб Фишер выдвигал версию простуды, намекая на нанесенное жене оскорбление, из-за которого она после совместной трапезы бежала в сад и час бродила под дождем. Но если кто и мог почувствовать себя виноватым, то только человек, незнакомый с нравом фрау Фишер. Доктор подозревал, что она воспользовалась моментом, чтобы отлучиться из замка по частному делу, однако расспросы в гараже ничего не дали. Орехович не мог припомнить, чтобы в тот вечер брали машину. «Ничего не помню, был пьян», — отвечал он.

Вероятно, это всё его домыслы, возражал себе врач, и она заразилась от проклятой вакцины. Эту мысль Николай Васильевич высказал Терентьеву, прибавив, что постарается доказать свою версию.

— Попробуйте, все равно ничего не добьётесь, — усмехнулся он, словно знал ответы на все вопросы и лишь проверял знания Пустовойта по предмету: — Кто вложил в голову этой женщины, весьма недалекой, идею продать вакцину? Да и не могла она сама это сделать. Тут нужна профессорская голова, связи в мире науки.

Он имел в виду вовсе не Клауса, которого доктор держал за второго подозреваемого.

— Нет, не его, а человека, который хотел освободиться от Миранды. Он был с ней связан, потому что они были соотечественниками.

Орехович выбежал из комнаты.

— И давно вы это знали?

— Про Миранду? Не берите в голову, Николай Васильевич. Не ваше это дело в шпионов играть. Ступайте, лечите людей.

Про Ореховича было известно, что он с отличием закончил университет, имел научный склад ума, и ему пророчили блестящее будущее. Этих сведений не хватало для того, чтобы подозревать его в убийстве Миранды.

Восстановление репутации честного человека не принесло Николаю Васильевичу долгожданной радости. Он вспоминал последний раз, когда видел Миранду. Лишившись её общества, доктор впадал в тоску, и только повседневные обязанности помогали ему отрешиться от тихого бормотания прошлого, которое перечисляло его грехи — Валерию, Софию и Стефанию. Теперь к ним прибавилась Миранда.

В отсутствие фрау Фишер замок казался пустым и безжизненным, но вместе с тем из отношений людей исчезла напряженность, и здоровье Матильды явно улучшилось.

С отъездом доктора Фишера на Николая Васильевича возложили обязанность ассистировать Кюхле в лаборатории. В помещении было холодно, там специально не топили, поддерживая оптимальные условия для размножения живых организмов, которые питались веществами из растворов. Увлеченный своими занятиями Агосто до полуночи проводил время в лаборатории, громогласно требуя то одного, то другого. Когда силы оставляли его, он падал в кресло, оттуда доктору пришлось его переносить в спальню. Матильда не одобряла такого экстравагантного поведения, но ничего поделать не могла.

— Это придает его жизни смысл.

Просматривая деловую переписку, что тоже входило в его обязанности, Пустовойт выяснил, что работы над вакциной щедро субсидировались.

Не прошло и недели, как он нашел подтверждение тайного назначения замка: госпиталь являлся базой, где на заключенных испытывали воздействие препаратов, созданные Кюхле в своей лаборатории. Впрочем, его деятельность в последнее время затухла, поскольку его врачи-ассистенты получили направление на фронт.

Это оказались еще не все сюрпризы замка.

При воротах теперь дежурили военнопленные из поляков. Их положение считалось более благоприятным, поскольку они принадлежали к обслуге и могли располагать свободным временем. Ковальский все дни проводил с ними, теперь он рассказывал о своей знакомой Анель, которой недавно дал отставку.

Услышав знакомое имя, доктор осведомился, имел ли он в виду вдову Клопп.

— Ага. Той самой, что продает мотоцикл.

Ковальский умел быть нежным и жестоким.

По его словам, вдова просила доктора зайти к ней.

— Вижу вам нравится мотоцикл. Ведь по вашему указанию разные оборванцы таскаются за мной весь день?

И когда Пустовойт в шутку подхватил это замечание и рассмеялся, она не нашла это странным и усмехнулась в знак того, что уловила его мысль.

— Только продать его я, к сожалению, не могу. Он принадлежит моей семье, это единственное мое имущество.

Доктор попрощался и ушел.

Вечером Анель явилась в замок сама и потребовала доктора.

— А сколько вы дадите?

Цена мотоцикла не превышала стоимость козы. Не прошло и часа, как вдова вернулась домой, одна, а Костя Рябов вкатил мотоцикл в гараж.

С тех пор военнопленные взирали на доктора с почтением, а что касается Ашихмина, однажды при встрече тот подмигнул доктору в знак перемирия.

— Я ничего не стал говорить о красавице, которая побывала в вашей комнате ночью. Агосто об этом знать необязательно.

Николай Васильевич не пошел на поводу у шантажиста и оставил без ответа его выпад. Мотоцикл оказался более интересным предметом для обсуждения.

Когда он впервые заглянул в гараж, то не удержался от кашля. Непосвященный человек не смог бы вынести высокой концентрации бензиновых паров, вот и доктор выскочил оттуда на свежий воздух. Следом за ним вышли восьмеро других. К своему удивлению, доктор застал там Терентьева: едва оправившись от болезни и получив возможность передвигаться, он днями напролет пропадал в гараже, что не шло на пользу его здоровью.

Последним вышел Ашихмин.

— Хотите посмотреть, как я чиню механизмы? — спросил он.

— Нет, я пришел узнать, давно ты тут мошенничаешь? — ответил доктор.

— Тут все честно. Мотор заржавел, машина стояла во дворе. Я отмыл в бензине, отчистил. Еще походит или я ничего не понимаю в механизмах. Давайте я буду возить вас к пациентам?

— Доберусь пешком, тут близко.

— Ну, тогда как угодно. — и Ашихмин оправился в гараже.

Существовала причина, которая собрала в гараже столько разных людей.

— Это что же тут, заговор? — удивлялся Пустовойт.

— Лучше бы вам вспомнить о воинском долге, и поскорее! Иначе вы рискуете лишиться репутации, а потом и головы! — подмигнул поляк, из чего доктор заключил, что и он связан с заговорщиками.

Наблюдения показали, что недовольных в замке много, обыкновенно они собирались группами и обсуждали ход военных действий. Газеты позволяли им находиться в курсе событий. Один раз доктор заметил, что Наоми передала в госпиталь сверток газет, которые прочитал Агосто. За завтраком он сокрушался, что пора навести в комнате порядок, а то он не может найти старых газет.

Наоми прислуживала за столом и слушала все разговоры хозяев. Она утверждала, что им о заговоре ничего не известно. Доктор взглянул на нее с любопытством:

— Так ты тоже с ними?

— А вы разве нет?

— Я сам по себе, — ответил Пустовойт.

Агосто обычно завтракал со своей сестрой Матильдой. Что до доктора, то у него редко находилось время сесть за общий стол, потому что всю работу Кюхле взвалил на него. Впрочем, еда была скудной, да и хозяин держался по-домашнему, расхаживая по доме в халате и науснике. Отстраненный от дел, он придирчиво расспрашивал сестру:

— Что там случилось, Тиля?

Она ответила, что решила все вопросы.

— Спасибо, Матильда. Ты добра ко мне. Вот начало женской эмансипации. Женщины принимают решения. Мужчины выполняют. Бедный век!

Иногда Агосто удостаивал вниманием и Наоми Штейнбрехер:

— А как наш старый добряк Иоганн? Все еще носит кожаные штаны ледерхозен?

Когда Агосто находился под кайфом, он цеплялся ко всем, и девушка пыталась ускользнуть из столовой. Даже Клаус раздражал его по мелочам.

— Почему у моего слуги модный итальянский галстук, который я не могу себе позволить? Тиля, правда у него галстук красивый? Пестрины, как у скворца.

Последнее время брат и сестра ссорились чаще обычного. Поводом могли послужить государственные флаги, которая Матильда приказывала вывешивать в память об эрцгерцоге.

«Довольно глупостей! Прикажи снять флаги с трауром. Сколько времени прошло со смерти наследника». — «Ты знаешь, скольким наша семья обязана Францу-Фердинанду». — «Мне больше нравится 27-летний эрцгерцог Карл».

Во избежание стычек с хозяином Пустовойт старался бывать на господской половине как можно реже. Матильда Кюхле не раз пыталась пригласить доктора на кофе с пирожными, но тот отказывался.

— Извините, сегодня у меня срочная операция. Зайду позже.

Когда он освободился, было уже поздно, но памятуя свое обещание, он заглянул к Матильде. Все в замке легли спать, но в ее комнате горел свет, и он отправился пожелать ей спокойной ночи.

В коридоре ему встретился Ашихмин, который что-то выстукивал по трубе. Если вы не знали азбуку Морзе, вы ничего не могли бы разобрать в этих стуках, а доктор Пустовойт был обучен морзянке.

— Проверяю трубы, — объяснил Ашихмин. — Так и скажите, если вас спросят.

— Почему вы считаете, что я на вашей стороне? — удивился Пустовойт.

— За вас поручился Терентьев. Вы ведь Николай Васильевич, если не ошибаюсь?

— Военврач Пустовойт. Выпускник медицинского факультета Киевского университета. 139 сводный эвакуационный госпиталь.

— А почему у вас нет университетского знака? Вы зауряд-врач?

— Точно вы все вычислили.

Ашихмин подмигнул.

— Я офицер первой роты 206-го пехотного Сальянского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича великого князя Алексея Николаевича полка. Был ранен шрапнелью и контужен во время одного из боев Люблин-Холмской операции. В карточке ранения так и написано — «…за Холмом».

— Как вы оказались в Каринтии? Места в других лагерях закончились?

Тот усмехнулся.

— Вы обратили внимание, доктор, на этой войне используются технические новинки. Аэропланы, из заоблачной выси осыпающие бомбами людей. Субмарины, незаметно подплывающие к пароходу и пускающие его ко дну. 42-сантиметровые орудия. Удушливые газы. На этом человеческий гений не остановится. Придумают в ходе войны и новые, более грозные средства разрушения! Вот я и чиню механизмы, чтобы скоротать время. Грузовик «Даймлер Мариенфельде» видите? Краденый ли он? Да, угадали. Где я его взял? Не ваше дело. Зачем он мне? Скоро узнаете. Еще вопросы будут?

— Откуда вы родом?

— Что так смотрите? Лицо не понравилось? У нас в Оренбургской области все такие плосколицые, с узкими глазами. Мы — сыны свободы.

— С каких это пор офицер стал механиком.

— Если он авиатор, это просто. Вынужденная посадка на вражеской территории после неудачной атаки на немецкий ангар дирижаблей в Гумбиннене. Биплан застрял на дереве, выбраться самому не удалось. Аэроплан британский RAF BE-2. Меня посчитали британским пилотом. Сейчас я в обслуге. Не хочу стать подопытной крысой. Вы меня не сдадите?

Он не успел ответить. Надо было не слушать, а смотреть за ним. Он шагнул и оказался слишком близко.

Пустовойт успел перехватить разящую длань.

На пол упал тонкий нож для колки льда.

— Остыньте, вам нечего меня бояться, — заверил доктор.

— Вам направо. Там ждут, — указал Ашихмин.

Он повернулся и отправился по своим делам. Вслед ему доносились звуки. Кто-то выстукивал ответ по трубе.

Доктор ощупал лицо руками: со лба струился пот, и руки сразу вымокли. Он едва передвигал ноги, заставляя себя идти. Наконец, он приблизился к стеклянной двери с надписью: «Матильда Кюхле». Лампа отбрасывала на пол тень от букв.

Он открыл дверь и сел, не дожидаясь приглашения.

— Добрый вечер… Позвольте перевести дух…

Матильда обрадовалась его приходу:

— Как вам мой новый кабинет?

— Далековато… Простите, я заблудился в коридорах.

— Я вам сделаю чаю.

Фрейлейн Кюхле занималась бумагами, которых накопилось великое множество — тут и счета от поставщиков, и заказы, и ответы на запросы из столицы. Пока она работала, Пустовойт пил чай и внимательно осматривал барышню. Сегодня Матильда носила седой парик а ля Мария Антуанетта, в котором выглядела, как актриса варьете. Как же они тут одичали, подумал доктор.

Несмотря на поздний час у нее сидела Марта Пфайфер, с которой они обсуждали финансовые вопросы. Сейчас в госпитале работали восемь медсестер. Жалованье им выплачивали ежедневно. Из-за инфляции деньги обесценивались.

— Что с вами, доктор? — от медсестры не укрылась его бледность. — Похоже, вы устали. Не пора ли вам в кровать?

— Спасибо, я сам найду дорогу, — ответил он.

Матильда словно не слышала их короткого разговора.

— Марта, все свои деньги и все деньги из ящика брата я отдала на больницу. У меня просто уже ничего не осталось. Мое состояние ухудшается. Я с трудом встаю. Пожалуйста, оформите через банк на себя доверенность в получении залога за имение. Я им позвоню. Полученную сумму доплачивайте медсестрам.

Под ее диктовку Марта оформила доверенность. Зарплата медсестрам была обеспечена.

Матильда кивком отпустила сестру и спросила доктора, не нужен ли ему помощник.

Ее перебила Марта:

— Нам не нужен новый доктор, госпожа. Я акушерка, училась у Земмельвейса и смогу выполнять обязанности врача в госпитале, — предложила она

— Оставайтесь на своем месте, у вас и без того хватает дел, — прикрикнула на неё фрейлейн Кюхле.

Та ушла, хлопнув дверью. Доктор покачал головой и сказал, что из-за перегрузки нервы у всех никуда не годятся.

— Простите, что напугал вас своим видом.

В хорошие дни брат и сестра Кюхле представляли собой красивую семью, и доктор получал удовольствие от беседы с ними, но при близком знакомстве выяснились особенности. Так, Агосто изъяснялся с некоторыми затруднениями, спотыкался на именах и датах, которые Матильда ему услужливо подсказывала. Он всегда долго раскачивался, и ему требовалось время, чтобы принять решение. Вначале доктор думал, что он так делает из предусмотрительности, но потом понял, что дело в забывчивости, и взял себе за правило записывать просьбы в его записную книжку.

Что касается сестры, то она действовала мгновенно, и будь ее власть, она бы все организовала лучшим образом. К сожалению, средствами распоряжался Агосто. Если в замке не доставлялось провизии, это значило, что он не торопился расплатиться с поставщиком. Из-за этого обед начинали готовить с запозданием. Кюхле это не смущало.

— Давайте, я вам сыграю что-нибудь веселое, — и вместо обеда они наслаждались концертом.

Памятуя эту привычку, доктор никогда не спешил в столовую, и Матильда часто заходила в его больницу пожаловаться на брата.

— Он опять играет что-то веселое, а у нас совершенно нет времени. Мы уже бог сколько не платим по счетам.

Когда они с Матильдой оставались одни, неловкости между ними не было. Пустовойт привык относиться к женщинам, как к своим пациенткам.

— Вы что-то говорили о слабости. Позвольте, я вас осмотрю. Что беспокоит? Упадок сил? Головокружение? Учащенное сердцебиение?

Из расспросов выяснилось, что Матильда очень напряженно и много работала, ела плохо, не подкреплялся ничем, кроме утреннего кофе из желудей, а накануне легла спать в три часа ночи.

— Ну разве можно так относиться к себе? — посетовал он.

— Неважно. Лучше расскажите о себе.

Когда-то по дому сновала уйма челяди, теперь их заменили военнопленные разных наций, многие из которых не понимали по-немецки. Матильда жаловалась, что порой не с кем словом перемолвиться.

— Про настоящее вы сами знаете, — говорил доктор, — а прошлое никого не интересует. Призван на фронт. Был ранен, отправлен в отпуск по болезни. С супругой путешествовали на воды, она надеялась на целительную силу. К сожалению, ее болезнь прогрессировала.

В коридоре трезвонил телефон. Матильда сама взяла трубку.

— Алло, это замок Кельштайн? — раздался настойчивый голос.

— Говорит г-жа Кюхле. Кто это так поздно?

Звонили из полиции.

— У вас там доктор. Передайте ему, чтобы он зашел к нам. Как все военнообязанные он подлежит мобилизации.

Фрейлейн положила трубку.

Второе предупреждение последовало в полдень, когда все обедали. За день доктор проголодался и набивал брюхо фасолью с салом, поэтому игнорировал звонок, и к телефону подошла сестра Пфайфер. Дзинь. Она сразу положила трубку.

— Это наверняка из полиции. Они хотят забрать нашего доктора.

В конце обеда подавали кофе, и это служила сигналом для начала доверительного разговора. Доктора попросили поделиться впечатлениями от его пребывания в замке:

— Работа и дамы — эти два обстоятельства делают для меня настоящую жизнь не только терпимой, но в известном смысле даже и приятной.

В следующий раз фрейлейн Кюхле сама отправилась в полицию на переговоры. Она прибегла к хитрости и пожаловалась, что в замке вышла из строя телефонная линия. Постоянные помехи мешали получать сообщения.

Наутро к ним прислали военных связистов, которые протянули новый провод. Все они оказались новичками в деле, и руководство над ними взял Антоний Ковальский, служивший до плена связистом при штабе.

С утра в замке снова затрезвонил телефон. Секретарь магистрата прислал запрос на работников для похоронной команды, которую следовало направить в распоряжение начальника железнодорожной станции Грумау. Учитывая недоразумение с телефонной связью, в замок прислали нарочного от военного коменданта с тем же приказом, и в нем содержалось предписание для доктора Пустовойта сопровождать рабочих и осуществлять надзор.

Об этом доктор сообщил Терентьеву.

— Ваш саквояж в конторе, и только вы сможете уладить недоразумение. Удобный случай забрать бумаги.

— А что, если я этого не сделаю? Подошлете Ашихмина с ножом?

Терентьев сделал вид, что не расслышал.

— Это был бы для нас успех. Мы — небольшая организация и не имеем серьезных успехов.

— О чем вы, капитан?

— Кое-что знаю я, а что-то вы, Николай Васильевич. Пусть каждый держит свою тайну при себе. Когда мы принесем свой трофей на родину, тогда можно будет и соединить наши знания в одно целое.

По случаю перезахоронения останков погибших в катастрофе была проведена траурная церемония, а на станции Грумау и в городе Бург-ан-дер-Глан вывесили государственные флаги Австро-Венгрии с траурными лентами. Маленькая деревня стала последним пристанищем для погибших пассажиров. В первые дни после трагедии жители не успевали обрядить трупы и выкопать могилы, поэтому заполнили телами овраг. Для перезахоронения прислали команду землекопов, гробы и саваны.

После шести часов напряженного труда землекопы устали долбить мерзлую землю и возроптали:

— Еще чего. Мы не нанимались. Нам не платят денег.

Доктор знал, что Матильда выдала Клаусу довольствие, включая шнапс, но тот их прикарманил и был готов прирезать любого, кто напомнил бы об этом. Увещевать его было пустым делом, а Пустовойту хватало и без него забот. Начальник станции слег с горячкой, глава городской управы уехал в неизвестном направлении, и доктору пришлось взять организацию погребения в свои руки. Во дворе горели костры, возле которых сидели заключенные, и только чудо могло поднять их на работу.

— Позвоните в колокол, — распорядился доктор.

— Разве мы ждем поезд?

Станционный смотритель отказывался звонить, и работа стояла.

— Сделайте что-нибудь, — просил он доктора.

— Звоните в колокол, — велел он.

Поезда шли на фронт и миновали станцию без остановки.

В конторе Пустовойта ждал полицейский инспектор, который вел расследование о похищение тела Слеповича, исчезнувшее из ледника.

— Я не стал им рассказывать, где зарыли тело вашей жены, чтобы не беспокоили её прах, — заверил доктора фотограф Штейнбрехер.

Полиция высказывало предположение, что в лесу тайно захоронили Слеповича, и, хотя эту версию ничего не подтверждало, они упрямо придерживались её. По пятам доктора следовали полицейские, чему он радовался, в этом скопище народа опасно было оставаться одному.

На время разбирательства доктор назначил Ашихмина вместо себя руководить рабочими, и тот прислал человека с сообщением, что вольнонаёмные землекопы взбунтовались, когда обещанная подвода с горячей пищей от муниципалитета не пришла. Работники побросали ломы, которыми долбили лед, а потом и вовсе ушли со станции.

Только военнопленные продолжали орудовать ломами и мотыгами, вскрывая могильник. Время от времени Пустовойт открывал рогожу и осматривал тела. Его сопровождал Ковальский, который отворачивался от покойников. «Нельзя смотреть на тела, — предупредил он. — Ночью приснятся».

Перед тем, как помещать мертвецов в могилы, землекопы обыскивали их на предмет ценных вещей — обручального кольца или медальона, и доктор им не препятствовал, полая это небольшой платой за их труд. Про себя он решил, что тоже не вышел бы по доброй воле на такую работу, но сейчас он рассчитывал найти Слеповича. Он продолжал обход, осматривая погибших, удостоверяя личности, диктуя описание и причину смерти писцу, роль которого исполнял Лука Пайчук. Через некоторое время к ним присоединился Костя Рябов.

— Нам предстоит раскрыть военную тайну, — предложил доктор своим подручным.

Он поведал им историю про инженера Коля и его саквояж, прикованный к руке, про взрыв дирижабля, и то, как они с фотографом видели в лесу зенитную батарею, и та столкнула их повозку. Про саквояж знали все, но полагали, что он хранится в несгораемом ящике на станции. Увы, эти вещи принадлежали случайному пассажиру, а не инженеру Колю.

— Убийца находится здесь. Он ждет, пока мы найдем бумаги Коля, и тогда их заберет.

Подал голос Рябов. Он вообще не привык долго размышлять:

— Значит, мы должны найти их раньше.

Что касается Луки, то он обратил тяжелую работу в забавную игру, неуместную в окружении мертвых тел, и сам выступал ее заводилой. Он выуживал из ям грязные мешки и сумки и таскал их доктору Пустовойту. Благодаря его энтузиазму дело пошло побыстрее. Этот весельчак и мошенник, воспользовался расположением матрон, и одна из них презентовала ему старый халат. Парня трудно было назвать красавцем: фигура плотная без признаков талии, лицо круглое, острый подбородок. Завернувшись в длинный фланелевый шлафрок, который он находил изящным, Лука спасался от холода. Впрочем, и остальные выглядели не лучше.

— Как вы попали в плен, Пайчук? — поинтересовался Пустовойт во время перерыва на обед.

— Очень просто, доктор. Стырил вино в церкви, потом уснул на поле боя. Проснулся и не вижу, где свои, где нет. В этой войне вообще ничего не разобрать.

На шее у него болталась бирка с номером 2124, выданная в лагере. Когда он только поступил в замок, то всем показывал позолоченный медальон с фотографией, но те потом куда-то делись. Видно, потерял или украли.

— Это тебя так наказали! — смеялся над ним Рябов.

— Чего меня наказывать? Я хороший солдат.

— А как же церковь?

— Она лютеранская

— Церковь есть церковь.

— Я просто выпил вина. Пить сильно хотелось.

— А до войны кем был? — выспрашивал доктор.

— Сезонным рабочим. Так много бродил по Европе, что и сам не знаю, где мое отечество.

Халат мало спасал от мороза, Лука заиндевел и напоминал чайную бабу на самоваре, а когда ему указали на сходство, он принялся корчить из себя барыню. Все перестали копать и стучали заступами в знак восторга, когда Луке подносили угощение, и он гримасничал, лохмотьями изображая трепет мотылька, и притворялся, что хочет мёду.

— Фантастично! — хвалил он.

— Другого не держим.

Появление мрачного Ашихмина положило конец балагану. Его несгибаемая спина, прочно зашитая лубяным заморозком в шинель, и кожаные сапоги, которые он снял с покойника, делали его самого восставшим из ледяного ада.

— Песенки, да? Боюсь, вам это не понравится, но взглянуть придется, — он обращался к доктору.

В мерзлой траншее доктор увидел бочонки, поврежденные при падении, их содержимое испортилось, и по этой причине их не растащили мародеры. Вместе с парой работников, вооруженных ломами, они переворачивали бочонки, которые содержали тухлятину, сопровождая каждую бочку проклятиями, однако доктор неумолимо настаивал на продолжении работы.

Доктор вызвал санитаров, и те взгромоздили на носилки тело и потащили его к месту упокоения, сам же он смущенно потирал пальцы, подступаясь к саквояжу Коля, который он углядел на дне бочонка. Никто не заметил, что он обзавелся багажом, только Лука спросил, не испугался ли он, когда свалился в траншею.

Траншея закончилась, и его подопечные рады были ускользнуть. Доктор взял лом и направился искать другие места, не представляя, как справляться с этим в одиночку. Бочонки лежали вперемежку с трупами и со всем, что принадлежало пассажирам.

Предоставленный сам себе Лука тем временем разгуливал среди траншей, подбирая, что плохо лежит, и комментировал увиденное:

— А это для господина с дырочкой.

— Что ты несешь?

— У него на лбу.

— Грешно смеяться над мертвым господином, Лука. Скажи-ка лучше цитату.

Все знали, что он неисчерпаемый кладезь побасенок и притч, которым научился в детстве от священника, прислуживая в церкви.

Лука начал:

«Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…»

— Стой! — и следом раздался выстрел.

Кто-то подобрал в траншее пистолет и решил его опробовать, это оказался один из искренних друзей Луки, который разглядел на его халате цепочку от золотых часов и прилюдно стал упрекать его в краже. Работники набросились на своего удачливого собрата, но тот выскользнул из их рук. Многие присоединились к погоне, и развлечение отвлекало от утомительной работы.

Лука оставил далеко позади преследователей и бежал по ледяной дороге, поскальзывался, падал, поднимался и снова падал. Идущий навстречу автомобиль резко затормозил, и его развернуло штопором. Земля под колесами горела — это лед играл на солнце.

Впопыхах беглец споткнулся о мертвого, которого выволокли из траншеи, да так и оставили на поверхности. Доктор помог подняться упавшему:

— Держите руку, Пайчук!

Лука издал победную руладу, но доктор не обращал внимания на его мурлыканье. Он внимательно рассматривал мертвого господина, у которого был прикрыт левый глаз. Генрих Коль смотрел в никуда.

— Этот господин мне нужен.

Лука был рад стараться, он перевернул мертвого инженера и обшарил его карманы. Из саквояжа, порядком распотрошенного предыдущими могильщиками, доктор извлек бумаги. Они были в полной сохранности.

Внезапно Луку сбили с ног.

— А где часы? — к нему рвались преследователи, которых только присутствие доктора сдерживало от решительной расправы.

— Не знаю никаких часов! — вопил Лука, снова пускаясь наутек.

Они бегали, чтобы согреться. В тот день стоял дьявольский холод.

И бегали, и работали быстро — команда растесывала рвы, в которых опускали тела погибших после крушения, но могилы выходили неглубокими. Сербы особым усердием не отличались.

Человек, который копал могилу, выкрикнул по-немецки. Запрет приближаться. «Свои», — ответил ему Орехович.

— У них еще один с огнестрельным, — обратился серб к доктору. — Занести его в погреб?

Доктор велел оставить все, как есть. Дневной свет позволил разглядеть небольшое пулевое отверстие. Покойника извлекли из ямы и положили на носилки. Доктор осторожно обошел тело, и его самодельные подковки на сапогах тихонько цокали, как копыта осторожного скакуна. Фиолетовое лицо покойника подтверждало то, что он и так знал.

— Пулевые трупы так не смердят, — ворчал Ашихмин.

— Люди вдохнули газа при разгрузке ящиков с ёмкостями, — объяснил доктор.

Он не стал говорить, что химическое вещество предназначалось для замка Кельштайн, лишь запретил спускаться в ров без лишней надобности. Серб выслушал его спокойно, потом вернулся к могиле. Копать предстояло много.

Но это еще было не всё.

— Эй, Орехович! Где у вас с пулевыми? — крикнул Ашихмин.

— Сейчас покажу.

Серб не участвовал в земляных работах, а присматривал за их ходом и бродил среди траншей. Во время блужданий из кармана у него выпала некая вещица, которую он не терял надежды отыскать. Он признался, что ищет фотографию, на которой они снялись в Загребе с университетским другом Владимиром Чопичем перед уходом на фронт. В пятнадцатом году этот друг попал в плен, и что с ним стало, серб не знал.

Эту фотографию ему так и не удалось найти.

Ашихмин проследил, чтобы расстрелянных людей переписали поименно.

— Вы нашли, что искали? — Орехович отметил в руке доктора саквояж.

Внешне он напоминал тот, с которым Пустовойт обычно ходил на вызовы, но при досмотре там нашли мундир, расшитый галунами и документы. Очевидно, они принадлежали высокопоставленному пассажиру дирижабля Оскару Слеповичу.

— Сохраните эти вещи, — велел доктор Ореховичу, а сам обратился к следующему кургану, который вскрыли землекопы.

Перед ним предстало захоронение людей, убитых штыковым ударом в спину. Тела переплелись и смерзлись, так что их извлекали все вместе. Пришлось звать на помощь Костю Рябова. При переноске он не ждал, когда освободятся носилки, а закидывал на спину сразу несколько оледенивших трупов. Говорили, что по нескольку человек он выносил на плечах с поля боя на Сомме.

Его уважали за немеряную силу и считали героем.

Пустовойт пытался ничего не упустить. После осмотра жертв отравления, их идентификации, следовало собрать образцы тканей, чтобы в лаборатории установить тип отравляющего вещества. Среди рабочих распространился слух, что трупы заразные, и могильщики стали покидать ямы и наотрез отказывались находиться вместе с мертвецами.

Доктор Пустовойт сидел в сторожке смотрителя и вел записи. Шинель плохо согревала, но холод препятствовал распространению отравляющих веществ.

— Доктор, я взял на станции кипятка, — к нему подошел Клаус.

— Спасибо, Тедди.

Напиток оказался горьковатым на вкус. У Пустовойта сразу закружилась голова.

— Что вы туда добавили?

— Немного тонизирующего. Вам понравилось?

— На вкус даже приятно.

— Тогда не стану говорить, каково содержимое.

Они пустились в бесконечную беседу не о чем, перебирая все странности, которые им довелось наблюдать. Клаус вспомнил про девушку, найденную обнаженной, которую похоронил проводник поезда. Доктор беседы не поддержал:

— Ладно, я пойду.

Теперь Николай Васильевич по-иному оценивал поведение Стефании, симпатию которой он принял на свой счет. Ах, не случайно она вертелась вокруг инженера и даже в последние минуты жизни беспокоилась о судьбе саквояжа.

Когда через некоторое время Пустовойта не увидели на месте, все решили, что он закончил. Потом его стали искать и, не найдя, принялись разрывать яму, где видели его в последний раз. Там он и лежал, присыпанный свежей землей.

— Обопритесь на меня, — кричал ему Рябов и тащил его на себе.

Когда Пустовойт очнулся, он находился на станции и лежал на кожаном диване. Под него подложили тулуп, чтобы не простудился.

— Клаус, что было? Ты не поверишь…

— Как раз поверю. Я вам дал кое-чего попробовать. С непривычки люди отключаются…

Рядом бродили рабочие. Не у одного Клауса возникла мысль о том, что пора согреться.

— Сколько трупов. Доктор, признайтесь, это ваших рук дело? — даже тут Лука не мог не веселиться.

— Скорее, Клауса. Он еще всех нас уморит своим зельем, — ответил Ашихмин.

Никто не задавал вопроса, почему доктор свалился в ледяную траншею, прямо на мертвые тела. Любой мог проявить неловкость и поскользнуться. Версия, что на него напали, казалась невероятной, однако именно она и подтвердилась. Тот, кто хотел избавиться от Пустовойта, забросал его комьями земли.

Сделал это свой, чужих на поле не допускали. Но какие у злоумышленника имелись причины, чтобы избавиться от доктора, оставалось неясно.

Влас Ашихмин отнесся к происшествию серьезно и начал опрос землекопов: его интересовало, чем кто из них занимался. Его настойчивость вызвала возмущение у товарищей, и только вмешательство Ореховича сдвинуло разбирательство с мертвой точки. Выяснилось, что никто не видел на работе Клауса, сам Герба тоже не мог сообщить, чем он занимался. Этот, казалось бы, очевидный факт был единогласно отвергнут остальными. Работники готовы были подтвердить, что покупали у Клауса папиросы, и поручиться за его порядочность. Совершенно невозможно, чтобы он решился на такую подлость.

— А ведь это вы сами виноваты, — шепнул серб доктору Пустовойту. — Мой совет, станут спрашивать о крушении дирижабля, отвечайте, что не помните.

Случайно или нет, но покушение произошло сразу же, как только доктор упомянул имя Генриха Коля.

— Фотограф знал, кого я осматривали. Он имел сведения о дирижабле, среди пассажиров был высокопоставленный чиновник. Он сделал его посмертный портрет.

— Вы говорите про Слеповича? — уточнил Орехович. — Забудьте это имя.

Его советы казались слишком мудреными для того, кто ничего не понимал в хитросплетениях балканской политики. Доктор решил поискать кого-нибудь, кто объясняет более понятно. Он улучил возможность поговорить со своим спасителем с глаза на глаз.

— Я хотел бы поблагодарить вас за спасение, Рябов.

— Константин Андреевич Рябов, к вашим услугам. Пешая дружина ГО — 474 Екатеринославская, прапорщик-зауряд.

— Константин Андреевич, а вы каким образом очутились в Каринтии?

— Из-за передвижной «баррикады», господин доктор.

Интересная у них подобралась компания. Капитан попал в немилость из-за императорской семьи, Лука — из-за вина, а Рябов — из-за железяки.

— Позвольте пояснить, что такое передвижная «баррикада», — продолжал нижегородец.

— Знаю, Константин Андреевич. Тяжелый железный щит. Меня в этих конструкциях всегда интересовало: как их по грязи-то волочили?

— А что это была такая редкость? — вмешался Ашихмин.

— К началу войны в войсках находилась 10 тысяч щитов. Планировали увеличить их число в двадцать раз, — объяснил Орехович.

Судя по тому, что он владел статистикой, не иначе служил при штабе.

— Тогда почему ты так из-за него беспокоился, Костя? — удивился Ашихмин.

— Просто я люблю всякую технику.

За разговорами доктор едва успевал заполнять журнал медицинского осмотра. Пулевое. Штыковое. Отравление газами. Словно он имел дело не с мирным пассажирским составом до Вены, а бронепоездом, идущим с передовой.

Лишь когда с осмотром закончили, их отпустило напряжение.

— Надо помянуть усопших, — высказал общее желание Лука Пайчук.

— Прошу извинить, мне пора, — сказал доктор.

Агосто Кюхле махал доктору из окна экипажа, и вместе они наблюдали, как работала похоронная команда. К телам на носилках, закрытых брезентом, присоединились другие, и скоро их уже насчитывалось больше сотни.

К вечеру из-за снега в воздухе не стало видно построек. Наметало сугробы высотой со стену. Снежный туман и тьма заволокли окрестности, и только желтые огни указывали на то, что это обитаемые места. Поскольку приказа расходиться не поступало, люди разбрелись по ближним домам. Доктор прибился к одной группе, где собрались преимущественно южане, итальянцы или румыны, представители теплолюбивых наций, особенно страдавших от холода. Длинноносые наследники галлов пили кислое австрийское вино и ругали Агосто Кюхле.

К ночи мороз усилился, и землю сковал лед, невидимый под снегом. Агосто угодил в ледяную ловушку и стоял, по пояс заваленный снегом, из которого ему помогли выбраться. Только после этого он согласился вернуться в замок. Следовало признаться, что тело Слеповича им найти не удалось.

— Мы забираем Генриха Коля, чтобы похоронить на кладбище, — наконец, распорядился Пустовойт.

Тело инженера поместили в гроб. На ту же подводу положили ценные вещи и саквояж с красно-желтым мундиром сановника, чтобы передать полиции. В этом снежном хаосе доктор припрятал у себя бумаги инженера, и, как выяснилось, поступил предусмотрительно.

Со станции в замок они возвращались несколькими отрядами и находились на полпути к замку, когда их нагнали конные жандармы.

— А кого вы везете и куда?

— Это инженер Коль, его тело будет отправлено в Вену.

Насчет инженера у жандармов имелись указания, поэтому они выгрузили на дорогу гроб с телом и багаж. Доктор не стал их дожидаться, памятуя приказ вернуться как можно быстрее.

Терентьев собственной персоной встречал доктора у ворот замка, приплясывая от нетерпения. Ради этого случая он встал с кровати.

— Разве вам сделали послабление в режиме? — удивился доктор.

— Когда нужно, я умею быть приятным. Вижу ваша поездка увенчалась успехом, раз вы привезли чужой саквояж.

— Но это мой.

— Нет, у этого застежка новая, а ваш выглядел более потрёпанным. Надеюсь, вы не оставили жандармам записную книжку с вашей фамилией.

Доктор отметил, что Терентьев оживлен и даже пытался острить.

Бумаги инженера Коля отправились на хранение в замковый подвал, где устроили морг для военнопленных, умерших в замке. Из-за холода, царившего в подвале (там едва ли было теплее, чем на улице), их никто не хоронил. Когда доктор впервые доложил об этом Агосто, тот отмахнулся и сказал, что дожидается врача из Вены, который должен освидетельствовать погибших. Кюхле рассуждал о смерти спокойно, и доктор вспомнил, как пленные называют владельца замка упырем. В его облике прослеживалось что-то общее с нечистой силой.

Так что Пустовойт устроил тайник для бумаг в одном из пустых гробов. Сохранить это в тайне не удалось, и, прознав про документы, Агосто объявил, что сам займется архивом и выяснит, имеет ли он военную ценность. Доктор повел его в подвал, чтобы предъявить вещи. Их сопровождали два крепких парня из тех, что умели держать язык за зубами.

— Вот этот, — доктор указал на гроб.

— Можно открыть, — разрешил Агосто, которому не терпелось прикоснуться к тайне.

Он задержался перед гробом и заглянул туда. Вместо бумаг там находился дородный мертвец в одном белье.

— Это кто-то из пленных, — разочарованно произнес владелец замка и распорядился обрядить покойного в саван и поместить в общую могилу.

Подвал произвел на него гнетущее впечатление, и он не желал оставаться там ни минуты лишней.

— Вам всюду мерещатся тайны, доктор. И если вам нечего мне больше показать, я хотел бы уйти, скверно себя чувствую.

Его хныканье вывело доктора из себя.

— Вы полностью здоровы, герр Кюхле. Давление в норме, и вы вполне можете вести расследование.

— А вы параноик, доктор, вечно вам что-то мерещится.

Обменявшись колкостями, больше к этой теме они не возвращались.

Пустовойт винил себя в том, что вещи инженера украли, потому что слишком приметное место он выбрал для тайника. Терентьев так бы не прокололся. К сожалению, капитану назначили новые лекарства, он опять почувствовал себя неважно и не покидал палаты. Казалось, Агосто взялся его извести, и, если бы не Наоми, не отходившая от Терентьева ни на шаг, его жизнь оборвалась бы значительно прежде времени.

От доктора не укрылась симпатия новой сестры милосердия к своему пациенту. Девушка разговаривала с Пустовойтом с вызывающей дерзостью, укоряя, что доктор слишком занят проблемами семейства Кюхле и не уделяет должного внимания больным.

Заверив её, что у Ивана Георгиевича процесс восстановления идет нормально, доктор отправился на осмотр дормитория, который нашел в состоянии крайне неудовлетворительном с точки зрения гигиены. Нары, на которых спали военнопленные, были завалены матрасами, из которых торчало сено. По указу доктора были выброшены все грязные тряпки и объедки. Среди тряпья нашлось много оружия, и даже пистолет модели «Ланкастер».

Работы в больнице было много, и Николай Васильевич по очереди с г-ном Кюхле вели прием и назначали лечение, однако Пустовойту приходилось делать операции, поскольку у Агосто усилился тремор. После нескольких (постоянных) ошибок в диагнозах доктор отстранил незадачливого медика и от первичного осмотра, и Агосто переключился на ведение документации, в чем ему содействовала Матильда. Николай Васильевич удивлялся, каким образом от властей не укрылись жалкие результаты врачебной деятельности Агосто, пока г-жа Кюхле не объяснила, что их учреждение имеет экспериментальный характер, и под руководством ее брата здесь применяли новейшие методы лечения — в том числе и реабилитация после отравления газами.

Сначала Агосто регулярно обходил военнопленных, но со временем он сократил число обходов, а потом и вовсе прекратил их. Он отдался тому, к чему лежала его душа — бездельному существованию сеньора (в прошлом Кюхле имели баронский титул, которого лишились).

Для пациентов госпиталя это имело ужасные последствия. Когда доктор Пустовойт поинтересовался смертностью среди больных, она оказалась непомерно высокой. Считалось большой неудачей попасть к Агосто на операцию, и не удивительно, что обитатели замка предпочитали скрывать свои болячки. Этим и объяснялось, что при обходе они скрывали недомогание, зато потом у Пустовойта отбоя от пациентов не было.

Сегодня первым на осмотр явился Шумилов с явным намерением поговорить, и ему пришлось занять очередь еще с ночи. Доктор чувствовал к нему симпатию. Манера держаться выдавала в нем моряка, о том же свидетельствовала и его болезнь — цинга. До того, как стать военным моряком, он работал в торговом флоте и теперь страдал от слабости и частых головокружений. Прописав ему гемостатические препараты и назначив строгую диету, Пустовойт отпустил больного, не прекращая думать, чем еще можно облегчить его состояние в условии нехватки лекарств.

Вениамина Клецко, который жаловался на боли в спине, доктор встретил как дорого друга. За время плена волосы у портного отросли и были собраны в пучок, завязанный суровой нитью. Просьба его отличалась невзыскательностью, он просил мазь, чтобы растирать поясницу, что и получил вместе с советом избегать сырых помещений.

За ним последовал Клаус, у него с утра раскалывается голова. Санитар доставлял Пустовойту немало хлопот. Он постоянно попадал в передряги и был уверен, что испытания, в которых рискуешь шкурой, убеждают тебя в том, что ты живешь. И хотя доктор пытался убедить его, что существует иная жизнь, в которой не нужно подвергаться опасности, Клаус был уверен, что это не для него.

«Не будешь пить разную дрянь», — с этими словами доктор выставил его вон.

Некоторое время его смущало угнетенное состояние Наоми, которая взвалила на себя кучу работы. Когда доктор приглашал пройтись с ним в парке. она неизменно отказывалась:

— Не могу, у меня столько обязанностей. — Сознававшая свою привлекательность, дочь фотографа полыхала, как маков цвет.

И только Терентьев, постоянная депрессия которого подавляла жизненные силы организма, оставался неподвластным лечению Пустовойта. Уже в том, как спокойно принимает тот советы и лекарства, чувствовалась ненормальность. Доктору так бы и не открылась причина пессимизма, если бы не замечание Власа Ашихмина:

— Ревнует он тебя, Коля.

Как же они все заблуждались. Доктор успел разочароваться в чувствах Наоми, которая совершенно охладела к нему. Один случай позволил в этом удостовериться. Однажды в подземелье произошло короткое замыкание, и она попросила его починить электричество. Пустовойт решил, что это часть игры, и, когда девушка повела его темным коридором, попытался сорвать у нее с губ поцелуй. Наоми оттолкнула его и сделала выговор за грубое нарушение приличий.

Возможно, Клаус оказался прав, утверждая, что кавалерам не удалось разбудить в ней чувственность. Сердечные дела и поцелуи не доставляли ей удовольствия, и она лишь позволяла мужчинам обозревать свое красивое тело.

Роман с Наоми сошел на нет, и он получил отставку — точно также, как в свое время Клаус.

Имея привычку расспрашивать людей, которых он лечил, Николай Васильевич внимательно выслушал рассказ мамаши Штейнбрехер о вечере, когда произошла авария на железной дороге. Крушение дирижабля она почитала причиной всех бед, включая и перелом ноги у мужа. В тот день Иоганн Штейнбрехер был приглашен в замок, чтобы запечатлеть для истории некое мероприятие, но получив другое задание, отправил вместо себя Наоми, поскольку нанимать ассистента фотографу было не по карману. Не тогда ли она познакомилась с Терентьевым?

В момент откровенности Наоми призналась, что в тот день ей довелось впервые побывать в замке Кельштайн. Сдвинув брови, она рассказывала про высокопоставленных господ, которые обращались с ней, как с прислугой. Однако она с улыбкой вспоминала одного офицера (имя его Наоми не называла), который держался обособленно от сборища, когда же Наоми прошла близко от него, он прошептал: «Помоги мне, дитя».

Напрашивался вопрос, не потому ли она привела в замок доктора, что Терентьев (а доктор не сомневался, что это был он) попросил о помощи. А раз так, отчего же она не уведомила спасителя, в чем заключается его роль и как ему следует действовать.

И тогда доктор задал вопрос, что за человек Терентьев, если его включило в число приглашенных. Услышав его, Наоми рассмеялась и сказала, что Ивана Георгиевича следовало считать пленником, потому что его фотокарточку отправили в столицу.

— Отправить-то письмо отправили, да только до почтальона оно не дошло, — усмехнулась девица, что и говорить, решимости ей было не занимать.

Её симпатия не вызывала одобрения доктора, считавшего, что капитан Терентьев годился в качестве предмета обожания хуже, чем любой другой. Погруженный в собственные думы, тот ни словом, ни жестом он не выражал радости от прихода Наоми, которая всячески потакала его капризам.

Тем более удивительно было доктору услышать от него вопрос, что он думает про Наоми.

— Несомненно, она сделает счастливым человека, который пробудит ее чувственность. А пока ее поведение беспечно, как у любой девушки, ищущей мужа, — ответил Пустовойт.

— Конечно, это вам не Миранда. Вы ведь привыкли, чтобы женщины падали вам в постель. Ладно, не сердитесь.

Доктор ответил, что не имеет обыкновения обсуждать женщин с посторонними, и сделал исключение лишь для Терентьева, поскольку считал его близким другом. Иван Георгиевич хлопнул его по спине. Мир между ними был восстановлен.

Вскоре поведение Терентьева получила объяснение. По косвенным признакам доктор узнал, что Терентьев затевает побег и вербовал себе сторонников. Однажды он сам сообщил об этом:

— Мне поручено передать вам предложение сражаться в добровольческих войсках сербов. Сами мы отсюда не выберемся. Сербы вытащат нас. Мы поддерживаем с ними связь через нашего товарища. Надо подождать удобный момент, когда они поднимут бунт, и уйти вместе с ними.

Доктор не успевал за стремительно летящий за мыслью Терентьева, но уже видел фатальные последствия:

— Разве это не погубит вас?

— Мы сохраним приготовления в тайне…

В палате у Терентьева доктор неоднократно заставал серба. Хотя Орехович прибыл с фронта и еще не оправился после ранения, он еще ни разу не обращался за медицинской помощью.

На осмотре у врача он старался скрыть слабость и сказывался пьяным. Спирт он не пил, хинджу не употреблял, но ему удавалось добывать вино в городке, где оно встречалось только в церкви, а туда Орехович не ходил.

Диалог с Агосто начинался одинаково. Какой бы он ни задавал вопрос, ответ был один:

— Не помню, был пьян.

— Опять бухал?

— Бухал.

— Последнее предупреждение, — следовала угроза, и Мирослав кивал в знак того, что понял.

Доктор отметил, что сегодня серб выглядел особенно усталым. Его образ жизни мало подходил для больного, выздоравливавшего после ранения. Когда Пустовойт попенял ему, то услышал:

— Сербы здесь, чтобы умереть, но государство еще не решило, какой вид казни им назначить.

Обитая в неотапливаемом помещении из тех соображений, что холод избавит его от инфекций, Орехович скоро слег с пневмонией, и без вмешательства доктора он бы не выкарабкался. Только к концу месяца он избавился от тяжелых хрипов и смог встать на ноги.

За время болезни они долго разговаривали. Сербу довелось немало постранствовать.

— В Австрии я частый гость. Сначала попал в концлагерь для военнопленных, там лютовали венгры, но к нам пришли на выручку русские. В составе Российского экспедиционного корпуса я отправился во Францию, но не дошел. Для меня нашлось занятие поважнее. Боюсь, дальше вам будет неинтересно. Вы не поймете, чем мы тут занимаемся.

— Будьте любезны, просветите меня, — попросил доктор.

Терентьев взял на себя этот труд.

— Это касается европейской политики, к которой вы, кажется, равнодушны, Николай Васильевич. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что незадолго до трагической гибели эрцгерцог Франц Фердинанд образовал собственную «канцелярию» в своей венской резиденции — Бельведерском дворце. Там он собрал советников: графа Чернина, генерала Конрада фон Гетцендорфа и других. Политики разных национальностей занимались разработкой планов реформирования империи.

— Оскар Слепович также относился к партии Бельведер, — добавил Орехович. — Он был другом эрцгерцога, из числа особо доверенных лиц. И что же? Его жена умерла при таинственных обстоятельствах, а потом и сам он погиб при взрыве заминированного дирижабля.

— К чему вы это клоните? — удивился Пустовойт.

— По словам начальника станции, вы беседовали со Слеповичем незадолго до смерти. И после всего этого вы удивляетесь, что секретные службы проявляют интерес к вашей особе?

Если раньше доктор предполагал, что Терентьев — параноик, теперь он был в этом уверен. С такими людьми следовало обращаться осторожно, ведь стоило только позволить намек, что в них сомневаешься, и прощай откровенность! Посему доктор позволил себе продолжить тему:

— А ведь герр Штейнбрехер видел, как я осматривал тело и срезал прядь волос. После этого он предложил отвезти меня в свой город и поселил у себя дома.

— Надеялся, что вы поделитесь своими сведениями, — кивнул Терентьев. — Значит, наш добрый дядюшка Иоганн тоже в деле. Я и не сомневался.

Паранойя оказалась вещью заразной. Доктор и сам задумывался, что со Слеповичем не все понятно, и даже взял с тела образцы для анализа. Впоследствии эти образцы не удалось отыскать, хотя доктор перерыл всю свою комнату. Ему казалось, что сестра Марта Пфайфер как-то особенно пристально за ним наблюдала.

После оказанного доверия доктор согласился присоединиться к побегу, и его пригласили познакомиться с людьми, о которых упоминал капитан Терентьев. Встреча состоялась в подземелье, куда посторонние не заглядывали. Лишь часовой поинтересовался, что доктор тут делает, и, даже распрощавшись с ним, доктор не мог отделаться от ощущения, что из темноты за ним кто-то наблюдает. В конце коридора горел свет, и он направился туда.

Он как раз стоял перед дверью, подсвечивая себе фонарем, как неожиданно его толкнули в бок, и шеи коснулось лезвие.

— Осторожнее повернитесь. Руки вверх. Что вы тут ищете? — раздался голос.

Доктор отметил характерный запах, который ему доводилось встречать. Он сопутствовал больным цингой.

— Не кричите, Шумилов. Я по делу. Отведи лучше меня к Терентьеву.

В это время в комнатушке собралось несколько человек, помимо капитана и Наоми, там находился силач Костя, который также явился по приглашению.

— А я все думаю, где же я вас видел, — они с Терентьевым держались, как старые приятели. — Наконец, вспомнил. На полигоне Офицерской стрелковой школы. Ораниенбаум, октябрь 1916 г.

— Вы там были? На испытании серийного бронеавтомобиля «Джеффери»? — обрадовался Иван Георгиевич.

— Ижорского завода. Кажется, нагрузка на переднюю ось оказалась велика — броневик застрял в грязи. Вы как раз выходили из кабины.

— Ошибаетесь, Костя. В кабине находился конструктор Поплавко.

— А я не думаю, что это Поплавко. Он носил усы и в общем не похож на этого персонажа, что был в кабине.

— Вас не проведешь!

Доктор только пожал плечами. И как эти господа из контрразведки всюду успевают!

— Мне передали, у вас состоялась беседа с Кюхле? О чем? — тут Терентьев обратился к доктору.

— Вернее, о ком. О Слеповиче.

— Я тоже сделал кое-какие такие выводы. Барончик лгал (из презрения капитан звал Агосто «барончиком»), когда называл Слеповича своим другом, между ними существовали серьезные разногласия. Перейду сразу к делу. Предмет спора заключался в ракете с небывалой дальностью поражения, которая должна была поступить на вооружение армии. Слепович приобрел у германцев документацию, которую хранил у надежного человека. Само изделие перевозили на пассажирском поезде в контейнерах с фальшивой маркировкой, но, когда венский состав обыскали, там не оказалось ни изделия, ни документов.

— Маркировка для отравляющих газов? — уточнил доктор.

Терентьев кивнул.

— Вопрос, где это находится, — изрек Рябов.

Вот как, он тоже в курсе!

— Все верно. Сановник передал документы инженеру Колю, — сказал Пустовойт. — Я сам видел саквояж, который тот приковал к руке цепью.

Воцарилось долгое молчание, которое прервал Терентьев:

— А теперь, доктор, признавайтесь, зачем вы сунулись в замок.

— Сюда направлялся инженер Коль, который скончался у меня на руках. После него остались бумаги, которые он должен был передать Слеповичу. Я решил доставить в замок его документы, полагая их особую ценность, но, столкнувшись со столькими смертями, переменил мнение.

С этими словами Пустовойт вытащил из кармана плотный сверток, обернутый полотном.

— А мы обыскали все гробы, — простодушно веселился Костя. — Нашли там кучу старых рецептов.

— Позвольте передать бумаги мне, — приказал капитан.

Возможно, на подчиненных такой тон подействовал бы, но доктор, человек с характером, привык самостоятельно принимать решения. В том, что следует выполнять приказ Терентьева, он был не уверен.

— Это целиком моя забота. Я не рассчитывал на вашу помощь, когда их брал.

— Вы вообще понятия не имели во что ввязываетесь. Вы же не инженер.

— Ваша правда. Я взрослый самостоятельный человек и сам отвечаю за свои поступки. А теперь принимайте лекарства и выздоравливайте. Вы мешаете мне работать.

— Отдайте бумаги Слеповича. За ними идет охота, — настаивал капитан.

— Лучше они останутся у меня. Огнестрельные и ножевые ранения дают основания полагать, что не менее десятка людей погибли из-за них, и это без учета сопутствующих жертв. Я тут лицо случайное и не вызову подозрений, тогда как вы, капитан, находились в замке, значит, лицо вовлеченное.

— Клянусь вам, я не повинен в смерти этих людей. — Терентьев поцеловал руку Наоми, заклиная ее стать свидетелем.

— Ну так убьете еще. — Наоми бесстыдно улыбалась. На детском лице обозначились привлекательные припухлости, в которых проступали ямочки.

Капитан выхватил у доктора документы, но не имея выучки, не смог продвинуться дальше пояснительной записки. Они не имели для него никакой практической пользы, да и держать их у себя он не имел возможности, поэтому вернул их Пустовойту.

— Пусть будет, как вы предлагаете: бумаги останутся у вас, и вы станете их хранителем.

Наоми смотрела на них, поблескивая глазами. Причастность к тайне делало её значительным лицом. Вряд ли она представляла последствия своего приключения, но пока оно ей нравилось. А вот доктору её участие в заговоре пришлось не по душе.

— Наоми, вас искала сестра Пфайфер.

Продолжение разговора не предназначалось для ее ушей. Доктора интересовало, откуда в Каринтии появились сербы и как они замешаны в этой истории.

— Они приехали на встречу со Слеповичем. Речь шла об образовании союза славянских государств.

— В обход России?

— Да.

— А в чем интерес Ореховича?

— Он входил в свиту Слеповича, который контролировал договорной процесс.

— Так, хорошо. А каковы ваши действия, Иван Георгиевич?

— В этой ситуации я обеспечивал безопасность представителя России.

— Великий князь?

— Он уполномочил действовать меня от его имени.

— Откуда в этой истории Миранда Фишер?

— Я держал через нее связь с сербами через. Она по рождению сербиянка. Я ей доверял.

Терентьев был непривычен в роли дамского угодника, но шпионы к ней всегда прибегают, и доктор не собирался его осуждать.

— Вы были любовниками?

— Сначала. Потом я платил ей и хорошо, обоих это устраивало. Со смертью Миранды моя связь с товарищами оборвалась. Я пробовали договориться с Мёллером, но люди в деревне настроены против чужаков.

Какая разница, куда отправятся бумаги, подумал доктор — в Сербию, Россию или на луну.

Развеселившийся Терентьев предсказывал будущее Европы, в которой главенствующее место займут славянские народы. Наоми ожидала, когда он переведёт на неё взгляд. Чужая любовь действовала доктору на нервы, возможно, это и называлось ревностью.

Теперь при случае Терентьев не упускал случая уколоть неудачливого соперника:

— Что, Николай Васильевич, сложности с девицами?

— Нет у меня никаких девиц, — отвечал тот.

Он лгал. Накануне вечером к нему прислали гонца. Лука Пайчук кинул камешек к нему в окно, но не дождавшись ответа, стал стучать в дверь.

— Доктор, вы срочно нужны!

За помощью прислала г-жа Кюхле. В последнее время она ей требовались услуги доктора довольно часто.

5. Угрозы побуждают героя действовать

Всю ночь доктор Пустовойт приводил документацию госпиталя в порядок, что не встретило понимания у сестер, которые сетовали на загруженность. Впрочем, кое-кто не оставил его старания без внимания. Марта Пфайфер следила за каждым его шагом, ей доставляло удовольствие, когда доктор получал выговоры.

— Вы чертыхались, — отмечала она всякий раз, когда он позволял себе лишнее.

— Прошу простить. — Пустовойт не видел ничего ужасного в том, чтобы извиниться перед дамами. — Я действительно чертыхался.

— И на здоровье, г-н доктор, если это помогает вам работать, — заступалась за него Матильда.

— Я имела в виду другое. Вы чертыхнулись, когда получили счет и отправили вместо себя серба. Вам не следовало посылать на закупки Ореховича. Военнопленные — ненадежные люди.

К такому разговору Пустовойт заранее подготовился.

— Я уточнил в полиции его статус, сестра Пфайфер.

— Вот как?

— Он из числа лиц, которым дозволено селиться под надзором полиции. Разумеется, полицейские чиновники в курсе. А теперь ступайте, мне надо сосредоточиться.

Из-за бумажной работы Николай Васильевич лег в четвертом часу, но выспаться ему не удалось. С рассветом к нему в дверь постучалась Матильда. Выяснилось, что ее брат пропал, он так и не ложился. Агосто нашелся в лаборатории, где всю ночь. На этот раз фрейлейн Кюхле позволила себе поделиться своими опасениями с доктором.

— Боюсь, он не справляется, Николас. Он сейчас в таком состоянии, что самого впору спасать.

Агосто предстал перед ними в клеенчатом фартуке с ожогами от химикатов, его руки тоже были по локоть в темных пятнах. Обессиленный, он едва стоял на ногах. Его помощник Клаус держал большую коробку из-под маргарина, в которой могло находиться все, что угодно — от медицинских сосудов до перевязочных средств (там оказалось и то и другое — позже доктор использовал коробку для медицинских отходов, которые он приучил сестер сжигать). Столь явная антисанитария не так потрясла Пустовойта, как дрожавшие руки герра Кюхле, который плохо владел собой. Ему предстояло дежурство, но справиться с осмотром больных он не мог.

— Вы не могли бы осмотреть моего пациента. Это серб с ножевым ранением. Дальше вы уж сами, — пробормотал Агосто.

Пустовойт кликнул сестер, чтобы помогли ему облачиться в белый халат. Он осмотрел пациента. Сестра Пфайфер продезинфицировала спиртом область ножевого ранения. Она прекрасно справлялась со своей работой.

— Всё серьезно? — поинтересовался Орехович.

Доктор сказал, что не стоит беспокоиться.

Тот усмехнулся:

— Вспомнил про Баден. Сначала ты танцуешь до трех или четырех утра, а потом идешь в кафе есть гуляш.

С запозданием явился Клаус, он не походил на себя и постоянно пребывал в движении –жестикулировал, дергался и корчил гримасы — верные признаки, что находится под кайфом.

— Извините, герр доктор. Наш хозяин не очень хорошо себя чувствует, мне пришлось его сопровождать.

— Это связано как-то с Ореховичем?

— Нет. Его принесли с улицы. Рябов отбил его от цыган и принес в замок. Хотя не уверен, что это были цыгане.

Взглянув на грязные руки Клауса, доктор отослал его мыться.

Пустовойт изучать раскромсанный бок. По правилам, все детали приходилось записывать в формуляр больного.

— Я в порядке, — возразил Орехович. — Дайте мне мой формуляр. И еще очки. — Серб водрузил на переносицу круглые очки в черной оправе.

— Хорошо. Я не буду ничего писать, просто расскажите, что произошло. — Доктор склонился над ним и приняся чистить рану.

Мирослав признался, что посещал своих земляков. В суматошной и безумной жизни, которая установилась в Европе с началом войны, в городке Бург-ан-дер-Глан обосновалось несколько его соотечественников. Им удалось выкупить себе право свободно перемещаться по городу, и в поисках пропитания они занимались всем, до чего удалось дотянуться. Некоторые из них сколотили немалое состояние, включающее в себя не только имущество, но и кое-какие наличные. К ним и обратился Орехович в надежде на помощь.

— В данный момент у меня больше свободы, чем у вас, но и я не могу покинуть замок, — покачал головой Пустовойт.

— Были бы деньги. С ними можно все.

Явился Клаус с обезболивающим. После мытья он не стал чище, но вполне годился для того, чтобы держать лампу. Сестра Марта вопросительно взглянула на доктора, тот кивнул, и она сделала инъекцию.

Орехович продолжал говорить, у него оказался на удивление крепкий организм, и морфий подействовал не сразу. Потом слова стали обрывочными:

— Еще раньше я подозревал, что тот человек — провокатор, но теперь есть доказательства. Я сбежал, но другие товарищи приняли его предложение, и теперь мои братья в плену, их отправят в печь. — После чего он впал в забытье.

— Потребуется больше света, — распорядился доктор.

Клаус старался изо всех сил, направляя свою лампу, на его лбу выступили капельки пота.

Проникнув в рану, доктор нащупал твердый осколок, который пропустил при первичном осмотре.

— Длинные тонкие щипцы, корнцанги.

— Что это может быть, герр доктор? — спросила Марта.

— Полагаю, часть лезвия. Нож сломался о ребро. Теперь осталось зашить.

Марта Пфайфер оказалась достойной ученицей Земмельвейса и отличной помощницей, и они с доктором Пустовойтом трудились бок о бок целый час.

— Скальпель. Зажимы. Тампон. Спасибо, Марта.

— Как вы доктор?

— В полном порядке. На фронте мне встречались мастера, которые оперировали сутками напролет, пока не падали от усталости.

Он с ног валился от усталости, а его ожидал второй пациент. К счастью, состояние Агосто не вызывало тревоги. Бессонница отступила, и ему удалось забыться. Он замер в странной позе, словно сон застал его при попытке к бегству, и не отзывался на все попытки его разбудить.

— Не беспокойте его, он позавтракает позже.

Отогнув веки, доктор отметил красные прожилки в глазах, а после того, как освободил его от сорочки — исколотые иглами вены. Матильда с ужасом следила за его манипуляциями.

Он попросил кофе покрепче, который выпил сам, после чего приступил к осмотру больных, особое внимание уделив тем, которых накануне оперировал Агосто.

Уже при пальпации выяснилось, что у одного бедняги в чреве зашита тряпка. К счастью, доктор её вовремя извлек и дезинфицировал рану, так что воспаления удалось избежать. Марта объяснила, что таким тряпками (сестры изготавливали салфетки из стираных бинтов), Агосто останавливал кровь.

Пустовойт так устал от чужой глупости, что не удержался и выплеснул свои претензии. На его выговор Кюхле не обратил внимания, потребовал еще морфию, встретил отпор со стороны доктора, и тут уж Пустовойт позволил себе поскандалить.

Не случалось дня, чтобы они не конфликтовали. Николай Васильевич не привык возражать людям, избегая всякого конфликта, но теперь его тянуло выразить несогласие. Число больных в госпитале увеличилось, и Агосто вернулся к практике. Проверяя за ним истории болезней, доктор убедился, что горе хирург дает волю безудержной фантазии и сочиняет весьма замысловатые истории.

Пустовойт нещадно критиковал его записи. «Вот смотрите, герр Агосто, вы пишете про огнестрел». — «Ну да, всё верно». — «Но в анамнезе есть упоминание, что пациент страдал от депрессии». — «Я не вижу, как эти два постулата могут противоречить?» — «Они расходятся с вашим выводом: причина смерти, предположительно, утопление».

Кюхле утверждал, что, получив доступ к документам военного архива, он был свидетелем и не таких выводов, и в Вене никто не ставил их под сомнение, тем более в военное время.

— Позвольте, но это не все. Вы постоянно путаете больных, — возражал Пустовойт. — Вот смотрите, у вас идет речь о некоем Михаэле Шварце. Потом он у вас Теодор Шварц, а через страницу Теодор Браун.

Кюхле не помнил своих больных по фамилиям, и медсестры часто не знали, кому предназначались его предписания, обращаясь за помощью к Пустовойту.

Работа госпиталя продолжалась в обычном порядке. Утром доктор Пустовойт вел прием больных, днем делал операции, а перед сном записывал свои наблюдения за больным в медицинский журнал, делая исключение для особо сложных заболеваний, (к которым он причислял случай капитана Терентьева) — им он посвятил отдельную тетрадь. Её он вложил в отдельный конверт, но еще не знал, куда направить.

Пользуясь доверием Клауса, доктор попросил его разузнать о драке, в которой пострадал Орехович.

— Позвольте, я сам сообщу об этом инциденте начальству. А вас, доктор, прошу держать язык за зубами. Мы живем здесь на пороховой бочке, — Клаус прижал палец к губам.

После того разговора доктор обнаружил, что медицинский журнал исчез. Сначала он решил, что не обошлось без вмешательства сестру Пфайфер, которая приносила ему чистое белье, но потом сообразил, что тут замешан Клаус.

Тот расхохотался, когда доктор об этом обмолвился:

— Вас искали и нигде не нашли. Я должен доложить полиции, но ведь я могу и не докладывать.

Пустовойт ответил, что он волен поступать как угодно, и выразил надежду, что он примет верное решение. Клаус только ухмылялся. На его месте любой бы засмущался, если б его застигли с поличным, но санитару все сходило с рук.

Доктор и сам не мог объяснить причину того безотчетного расположения, которое питал к Ореховичу. К счастью, послеоперационных осложнений не возникло, и Орехович встретил доктора слабой улыбкой, выражающей радость и беспомощное волнение. Сверх обычных забот добавились и экстраординарные: пока Мирослав находился без сознания, у него украли часы Waltham. Кто их украл, оставалось загадкой. Терентьев устроил, чтобы около больного серба нес дежурство кто-нибудь. Первым пришел Безродов, которого доктор принял за посыльного г-на Кюхле и даже хотел закрыть перед ним дверь.

— Сережа, представься г-ну доктору по форме, — попросил Орехович. — А то он тебе не очень-то доверяет.

— Безродов Сергей Гаврилович, вольноопределяющийся. Московский университет. 485 Московская Пешая дружины ГО.

Ни за что бы не подумать, что такой молодой — и уже воевал.

— Мы виделись в Грумау, — напомнил Безродов. — Я тогда помогал Ковальскому.

Мирослав вручил Николаю Васильевичу газету со словами, что ему будет интересно ознакомиться.

Пустовойт развернул «Берлинский вестник», и его внимание привлекло объявление фармацевтического концерна о найме добровольцев для испытания препарата д-ра Кюхле. Это означало, что лабораторный период испытаний кончился, и препарат готовили к массовому производству. Следовало ждать новостей из Вены со дня на день.

Теперь доктору стало понятно многое из того, что он принимал за ошибки Агосто. Речь шла не о чем другом, как об подтасовке данных. Германские фармацевты принимали во внимание многие факторы. Они позаботились, чтобы состав испытуемых был многонациональный, поэтому Кюхле собрал в замке военнопленных всех наций. Из этих же соображений он произвольно переименовывал больных.

Наставив Безродова в несложных премудростях ухода за больным, доктор отправился к Кюхле, который уже дважды присылал за ним Клауса. Если Агосто и продолжал дуться на доктора еще какое-то время, но, во всяком случае, об разногласиях он не стал напоминать, а предложил выпить у себя в кабинете. Встрепанные волосы и небрежность в одежде говорили о том, что он не стал дожидаться прихода гостя.

— В честь успешно проведенной операции. У нас «хаиджа».

Очищенный древесный спирт доктор забраковал, хотя Клаус и ручался за качество поставки. Агосто был занят тем, что подмешивал в водку таблетки, но доктор отказался и от них, как и от вымоченные в опиуме «пьяных» папирос, которыми также снабжал Клаус.

Пустовойт долго пытался понять, зачем он понадобился Кюхле, но потом понял, что тому захотелось выговориться. Он жаловался, что вынужден жить с сумасшедшими.

— Моя сестра работает на сербов, вообразила себя спасительницей славянских народов. В подвале сидит моряк, который никогда не видел моря. А возницей у меня безумный гонщик автомобилей. Только вы добросовестно выполняете свои обязанности. Я устал и хочу уйти.

Нельзя было не заметить, что Агосто уставал слишком быстро, явный признак того, что он увеличивал дозы. Странно, что его сестра никак не препятствовала его пагубному увлечению.

— У меня есть задание к вам, — он обращался к доктору. — Позаботьтесь о моей лаборатории, Николас. Ее требуется содержать в чистоте, а сестры глупы и не понимают, с какой ценностью имеют дело. Вы ведь знаете Роберта Коха? (Пустовойт не имел чести быть с ним знакомым). По его примеру я культивирую колонии микроорганизмов. Пойдемте, я покажу, как всё устроено. Сначала мы заполним чашку слоем питательной среды, на который произведем посев культуры микроорганизмов.

Исследователь поднял глаза и посмотрел серьезно; когда он говорил о деле, то сразу становился сосредоточенным. С каким удовольствием Агосто остался на всю жизнь в своей лаборатории, но это требовало сил, а они были на исходе, поэтому ему требовался преемник.

— Стеклянные чашки — многоразовые, но требуют стерилизации перед повторным посевом. Вы будете поддерживать в чистоте рабочее помещение, страшно подумать, если эта зараза выйдет наружу.

После короткого инструктажа он счел свою миссию выполненной и отправился на покой. Судя по нынешнему состоянию здоровья, жить ему осталось недолго. В этой ситуации доктору требовалась вся помощь, которая имелась.

Оставив Агосто в одиночестве (Безродов дежурил у кровати серба), доктор, передал через сестру Пфайфер просьбу к Клаусу зайти. Она тотчас привела его. Возможно, сестра обладала даром медиума, потому что знала, где находится каждый из людей в замке.

— Чем вы тут занимаетесь? Сколачиваете банду? В ваших интересах объясниться, потому что в полиции с вами церемониться не будут.

— О чём это вы? — Клаус захлопал ресницами.

— Знаете про кого речь. Темные волосы, светлые глаза.

Точное определение Власа Ашихмина. Только что встретился им на лестнице.

— Нет, не он. — Клаус вообще много чего знал, но имен не называл, чтобы случайно не сболтнуть лишнее.

— А кто всем заправляет?

Клаус вздохнул, мол приходится растолковывать простейшие вещи.

— Наш общий друг. У него есть женщина, которая живет на одной тихой улице, они встречаются у неё дома или в церкви. Он не пропускает воскресной мессы. Даже когда он опаздывает, она терпеливо ждет его у церкви. Кстати, она католичка, как и он.

Из всех католиков доктору был известен только Антоний Ковальский, состоявший при Матильде кем-то вроде лакея. Вряд ли он мог возглавить заговор против семейства Кюхле. А то, что у него имелась зазноба, ничего удивительного, у такого-то красавчика. Что же, у всех свои секреты. Вот и Клаус дурачился, скрывая свои.

Именно поляк спросил доктора, сможет ли он вылечить Агосто от наркомании. Такова была просьба Матильды. Пустовойт не стал ей объяснять, что она запоздала. Он устал вот мрачного пациента и с удовольствие переложил бы бремя забот на других.

— Я бы посоветовал начать с физических упражнений на свежем воздухе.

Матильда Кюхле продолжала вести себя, словно ничего не происходило, она даже взяла за правило появляться в госпитале раза два или три в неделю, всегда одетая с изысканной простотой. Когда она расспрашивала доктора о новостях, крупные матовые жемчужины подрагивали в ее ушах, и Пустовойт не отрывал от них взгляд. После обхода палат, побеседовав с больными и выслушивав их жалобы, фрейлейн долго совещалась с сестрами. Николай Васильевич имел случай обратиться к ней напрямую с просьбой, и она удостаивала его кивком. Он получил благодарность за удачно проведенную операцию. Кюхле держалась, как герцогиня, и Пустовойту сразу захотелось снять шляпу, если бы такая у него была.

Хозяйка замка вела обширную переписку, заставляя богачей расщедриться, умела добыть нужный инвентарь и медикаменты. Ее правой рукой являлся Якоб Фишер, который в замке показывался крайне редко, но выполнял ее поручения в Вене. В свои короткие приезды столичная знаменитость прогуливалась по саду в обществе владельца замка. Пустовойт наблюдал за ними из окна своей спальни. Агосто Кюхле ненавидел прогулки, предпочитая сидеть в замке, но Фишер убеждал его в пользе моциона. Однажды Агосто всех удивил, когда вышел в сад в одних белых трусах, словно собирался заняться плаванием.

Клаус следовал за хозяином с купальным халатом, он-то и пересказал Пустовойту разговор между доктором Фишером и г-ном Кюхле.

— Вы доверяете своему новому служащему? — Фишер волновался, вероятно, из-за предстоящей мобилизации, предстоявшей врачам.

— А вы? Не по вашей ли протекции я принял его к себе?

Агосто не дождался ответа и перешел к комплексу упражнений, который выбрал для себя сам, считая их полезными: прыжки, хлопки в воздухе, растягивание. Мобилизация лично ему не грозила, на фронт призывали практикующих врачей, а он не имел диплома. Нервозность доктора Фишера его смешила, как и его зависть к коллеге — Пустовойт не принадлежал к подданным австро-венгерской империи и мобилизации не подлежал. Кюхле ко всему относился легко.

— Именно поэтому мой долг предупредить вас: Пустовойт — чрезвычайно умный человек и манипулятор. Ему нравится подчинять своему влиянию людей. Просто удивительно, как быстро он втерся к вам в доверие, — заметил Фишер.

Прыжок. Хлопок. Снова прыжок. Агосто следил за дыханием.

— У него умерла жена. Считают, он к этому причастен, — продолжал венец.

Кивок послужил знаком того, что его слушают.

— Я был её лечащим врачом. А знаете, какую болезнь он ей придумал? Почки. В то время, как мы лечили ее от туберкулеза. У меня имеются неоспоримые данные, что он ввел нас в заблуждение.

— Почему это должно меня волновать?

Для того, чтобы произнести эту фразу, Агосто пришлось остановиться. Впрочем, он уже устал, и на лбу выступила толстая вена голубоватого цвета. Доктор Фишер решил, что это — наряду с одышкой и быстрой утомляемостью — признак хронической болезни.

— Вы уведомили полицию, Яков. Считайте свой долг исполненным.

— Боюсь, у вашего русского доктора большие связи. Он всюду имеет сторонников. Горничная из отеля воровала для него секреты. Он уже тогда действовал как агент. Я наводил справки, и мои худшие опасения подтвердились.

— Почему это должно меня волновать? — повторил Агосто.

— А что, если Пустовойт собирается вас убить?

Фишер и сам не понял, почему он это сказал. Возможно, невыразительное лицо Кюхле со скошенным лбом и недоразвитыми ушами наводили на мысль о вырождении. Несмотря на молодость — его верхняя губа и щеки были практически лишены растительности, Агосто выглядел значительно старше своего возраста. Его старила шершавая серая кожа и глубокие складки на щеках.

— Я принял к сведению. Но вот, что меня интересует. Нет ли в вашей аттестации коллеги личных мотивов? — усмехнулся Агосто.

— Я понял ваш намек. Не знаю, чем я навлек на себя ваши подозрения. У меня только одна просьба. Предупредите нашу дорогую Матильду.

— Спасибо, Якоб. Я поговорю с сестрой. Ей будет интересно узнать, что ее протеже собирается меня убить.

Агосто рассмеялся, он ничего не принимал близко к сердцу. Выполнив комплекс упражнений, он чувствовал усталость и мечтал о теплой ванне. Фишер мог болтать часами напролет, а на улице по утрам было зябко.

Следовало признать, что физические нагрузки на свежем воздухе пошли на благо больному. Агосто Кюхле чудесным образом успокоился и смог сосредоточился на важных вещах. Доктор Пустовойт в сферу его интересов не попадал. Доктор Фишер — тоже.

В тот день в оранжерее зацвел розовый куст, и Пустовойт попросил позволения нарезать букет. Все гадали, какой из сестер, он их преподнесет, но он так и не решился сделать выбор и поставил букет в вестибюле. Сестры строили догадки, какой из них он отдал предпочтение.

Скоро выяснилось, что владелец замка выполнил просьбу Фишера и поделился с сестрой сомнениями относительно Пустовойта. Стоя одной ногой на персидском ковре перед камином, другую поставив на диван, Агосто стриг на ноге ногти. Сестра присматривала за ним, словно за маленьким.

— Если это так, мы стали жертвой обмана, — заключил он.

Матильде потребовались объяснения, и получить их она могла только в одном месте. Она вбежала в кабинет Пустовойта без стука. Её бледность обеспокоила доктора, и он предложил ей какао, который подогревал на спиртовке. Молча он выслушал ее бурный, сбивчивый рассказ и заметил:

— Эта ложь прилипла ко мне сразу после смерти жены. Среди врачей существует конкуренция, иногда они бывают безжалостными. Вы не спросили себя, почему вас брат принял эту версию. Он одержим темой смерти. Согласитесь, его опыты не удачны, слишком много летальных случаев. Не удивительно, что существование доктора, убившего свою жену, оправдывает то, что делает он.

— Это серьезное обвинение, — заметила Матильда.

— Я веду статистику.

— Дайте мне посмотреть ваш журнал.

— Он в кабинете у Агосто. Его невозможно получить без разрешения.

Около часа ночи в дверь к Пустовойту постучали. Это снова была Матильда, встревоженная больше прежнего.

— Я искала вас в спальне. Почему вы ночуете здесь?

— Там холодно. Что случилось? — ответил он, с трудом прерывая дремоту.

— В кабинет Агосто вломились, все бумаги перерыли. Журнал украден. Нас подслушали.

— Вы можете справиться у сестер.

— Сестры не ведут отчетность. Все бумаги подписываете вы. Вы и Агосто.

— Совершенно верно.

— Доктор, признайтесь, вы убили свою жену?

Пустовойт захлопнул перед ней дверь.

Всю ночь фрейлейн Кюхле не знала покоя, она бродила по замку как потерянная. Доктор не выдержал и вышел ей навстречу. Они встретились возле вентиляционной шахты, но Матильда разговаривать не стала и ушла. Потом еще раз они увиделись возле люка, после чего Пустовойт потерял ее из вида, пока не услышал ее голос из библиотеки. Брат и сестра опять ссорились.

Доктор выбросил цветы из вазы в мусорную кучу.

Матильду мучили подозрения. Как уверенно держался доктор. Почему же ей все неясно?

Она отправилась в лабораторию — взяла ключи, надела халат и полотняные туфли на резиновом ходу — так одевались медсестры. Речь шла о летальных исходах, а источник заразы мог взяться только из лаборатории.

Она обыскала все шкафчики, вытаскивала ящики из столов. Что-то звякнуло и покатилось: это оказался стеклянный флакон с притертой пробкой, ярлычка на нем не было. Вздор какой-то. Вот чаши Петри с культурами бактерий. Вот халат доктора Пустовойта, с вышитыми инициалами. А ведь Николас, не участвовал в работе над выращиванием посевов. Никто не должен знать про культуры. Поручение министерства здравоохранения предполагало полную секретность.

Значит, доктор Пустовойт всерьез интересовался опытами Кюхле. Матильда вспомнила слова Фишера: «Он мастер втираться в доверие». Неужели он воспользовался ею, чтобы держаться поближе к Агосто? Ей не хотелось об этом думать.

Терзания Матильды усугублял брат, окончательно запустивший дела. Обучив Пустовойта делопроизводству, которое почитал важным для организации лечения, он взвалил на помощника переписку с высшей инстанцией и полностью отстранился от работы в лаборатории, как раньше — от госпиталя.

Все чаще он уезжал в Вену — его присутствия требовали дела службы или требовалось повидаться с родственниками. Жизнь в замке ему опостылела, он жаловался, что здесь ему угрожает опасность. Однажды он решил, что по его душу явился агент, по приказу наркоторговцев взыскивающий с должников.

— Может, он меня с вами спутал, — сообщил он доктору. — Какой-то Николаус. Я так и не понял цель его визита, но как же он был зол.

Доктор поспешил успокоить его, предложив разобраться с этим посетителем. Он поклялся, что людей с таким именем он не знает, однако Агосто стоял на своем.

— Я точно помню, что вас спрашивал некто по имени Николаус, он назвал вас другом и сказал, вы ему обрадуетесь, но я велел гнать его прочь. — Агосто всюду мерещились полицейские шпики, которых он недолюбливал.

Иногда им овладевал приступ бурной деятельности, он удалялся в свою комнату и писал письма. К счастью, доктор перехватывал его послания и передавал их Матильде.

Отлучки Агосто совпадали с поступлением денег из Вены. Проследив однажды за ним, сестра выяснила, что он проводит время в казино, где просаживает секретные фонды министерства внутренних дел. Матильда написала об этом дяде, после чего Агосто лишили права распоряжения деньгами, да и в казино его перестали пускать.

После одного из удачных загулов в Вене Агосто вернулся в длиннополом пальто, сшитом по последнему слову моды, которое вызвало насмешки со стороны его сестры. Будучи худым и малорослым, Кюхле выглядел смешным, когда отправлялся фланировать по аллеям парка. Элегантное пальто перекочевало доктору Пустовойту, которому оно пришлось вполне в пору. Его меховое пальто было отставлено и снесено в чулан, откуда таинственным образом исчезло — то ли его увел Клаус, то ли выбросила одна из сестер милосердия, посчитав негигиеничным.

Под предлогом мигреней, которые препятствовали его научной деятельности, Кюхле окончательно отстранился от работы, и тогда доктору Пустовойту приходилось заменять его в лаборатории. В такие дни он не показывался в лечебном отделении. В бытность студентом ему удавалось проводить исследования образцов под микроскопом, то это происходило урывками, поскольку отнимало время от практических занятий. Теперь Николай Васильевич сожалел о потерянном времени. Цейсовский микроскоп открыл ему новую область жизни. Не доверяя Клаусу — его небрежность к стерильности испортила несколько образцов и едва ли не стала основанием для неверных выводов, Пустовойт готовил препараты самостоятельно: фрагменты тканей, разложенные по предметным стеклам, обладали для него ни с чем не сравнимой притягательностью. Когда Наоми, неотразимая в своем белом халате, наклонялась над микроскопом, чтобы рассмотреть тайное сокровище, доктор под благовидным предлогом удалял ее прочь. Мысль о том, что посторонний предмет — перхоть, ороговевшая частичка кожи или волос — могут повредить образец, приводила его в отчаяние.

А по стене тянулись шкафы с застекленными полками, полные банок с содержимом — было от чего прийти в восторг.

Однажды Агосто предложил доктору:

— Хочу проверить, какой из вас физиономист.

Они вышли во двор замка, где выстроились военнопленные. Агосто намеревался найти украденные у Ореховича часы. Сам он подозревал малого с бесстрастным лицом, прямые волосы которого делали его похожим на анархиста.

Сестры предварительно обыскали вещи военнопленных и ничего не нашли, значит, похищенные часы находились у самого вора. Агосто уже заранее злорадствовал, представляя, как откроет преступника, но Пустовойт его опередил.

— Позвольте мне осмотреть больного, — с этими словами доктор вытолкнул Ашихмина из строя.

— Как вас зовут? — спросил у него Агосто.

— Владимир. — Ашихмин солгал, не моргнув глазом.

Доктор взял его за руку, пощупал пульс. На запястье открылась татуировка «Влас».

— Давайте мне это сюда, — прошептал он.

В его карман упали часы.

Доктор спросил:

— Очевидно, они ваши?

— Нет, моего командира лейтенанта, марки Waltham. Часы серба Клаус давно продал. Он кокаинист.

— Это я понял. Что у вас еще есть? Оружие?

Прямо глядя на него светлыми глазами, Ашихмин посоветовал ему сверился с уставом: там было записано, что офицерам вне строя револьверы носить не положено. Доктор настаивал, и тогда нарушитель вывернул карманы, где нашлись кортик и «браунинг» №1. На вопрос, как он это раздобыл, ответил, что приобрел у Клауса. Доктор осведомился о ценах. Вполне сходные цены.

— Он вполне здоров, — объявил доктор, возвращая Ашихмина в строй.

Тот поправил волосы, причесался пятерней и присоединился к своим. Больше ему ничего не грозило.

— Что с ним было? — осведомился Агосто.

— Полагаю, желудочные колики — от нездоровой пищи.

Владелец замка не пользовался популярностью в окрестных городках, поэтому в обходах его сопровождал санитар Клаус. В том, что его опасения небеспочвенные, Пустовойт имел случай убедиться. К нему обратился по-русски один из землекопов, страстный курильщик, жаловался, что у него опухают уши без табака, и он не может думать ни о чем другом.

«Агосто запретил Дануцу торговать табаком. Он не возражал, чтобы этим занимался Клаус. А мы опухаем без папирос, и ему на нас наплевать».

Дело это добром не кончилось. Обиженный поспорил с товарищами, что выстрелит в спину торговцу табаком. Над ним посмеялись, мол на словах все горазды воевать. Курильщик выбрал момент, когда с обходом прибыл Агосто Кюхле с телохранителем. Австриец сильно хромал, он сильно обжег ногу, поэтому двигались они медленно.

Выждав момент, военнопленный набросился на санитара, оба сцепились и покатились по земле, молотя кулаками и пытаясь добраться до шеи другого, но тяжелые шинели сковывали движения. С опозданием их разняли, обыскали Дануцу (это он и был), но никакого оружия при нем не нашли.

Доктор распорядился доставить в лазарет пострадавшего курильщика.

После драки Клаус приуныл и жаловался доктору: «Мне не дадут тут спокойного житья».

От нечего делать Агосто забавлялся подобными историями. Поиграв в сыщика, он отдался невинным сельским забавам, выразив желание пострелять уток. Объявив о своем решении, Кюхле забрал у сестры ключи от оружейной комнаты. Она назвала это нелепой прихотью, поскольку весной охота не разрешалась, и ответила отказом, но ее брат не унимался, и она заметила, что не видела ключей с тех пор, как он сам их у нее забрал. Агосто не терпел противоречия и вышел, хлопнув дверью. После отъезда Фишера он явно был не в себе, и доктор Пустовойт получил приказ присматривать за ним.

Ключи отыскались в старом халате. Кюхле объявил, что собирает компанию охотников и предложил Пустовойту взять что-нибудь из шкафа, где хранились ружья от старинных до современных. Выбор охотничьих принадлежностей оказался впечатляющим. Вкладом доктора стал порох, который он принес от Штейнбрехера, и вместе с Кюхле они набили патроны. Вернее, это делал Пустовойт, у Агосто все из рук валилось, он извинился, мол нервы пошаливают.

Так доктор вынужденно попал на охоту. Чуда не произошло, и Кюхле постоянно мазал, приписывая это волнению и отсутствию сноровки. Он жаловался, что не охотился целую вечность. Сам доктор стрелять отказался. Держа в руках двустволку, Пустовойт вглядывался в черные точки на белом небе — это перелетные гуси снижались на озеро, чувствуя зов родины.

Вывалив на льняную скатерть содержимое корзины, приготовленной для пикника, слуга (его роль исполнял один из военнопленных, Тетёркин) расставлял миски белого фарфора, в которых утиное мясо и печень, смешанное со специями и пряностями, составило паштет, превосходящий вкусом и питательностью все известные блюда. Агосто в очередной раз нажимал на курок, а потом убеждался, что выпущенная из дула дробь прошла мимо птицы. Неудачу он запивал вином из фляжки.

Пустовойт смотрел в небо, мимо проплывали звериные морды, отражались в озере и уходили прочь.

Внезапно он вскинул винтовку и направил прямо на Агосто.

— Кабан! — вскрикнул он, словно увидел василиска.

Кюхле отправил глоток в рот и сильно раскашлялся. Доктор похлопал его по спине.

Его негромкий голос гудел тромбоном:

— Вам надо оставить… испытания на людях.

Агосто расплескал содержимое фляжки.

— Благодарю вас, любезный. Только прошу вас впредь не лезть в мои чистые опыты.

— Не такие чистые, герр Агосто. Вы погубили много людей.

— Зато впоследствии вакцина спасет миллионы. Откуда здесь кабан?

— Я вижу, что утки.

— Не хотите хинджи? Крепкая, зараза.

— Предпочитаю бездымный порох, — ответил Пустовойт.

Над голубой водой выплыло облако, поразительное своей белизной.

Агосто согласился переменить тему, дабы не провести остаток дня в молчании.

— Похоже, аэростат сбежал из имения инженера Венцеля, — и он тут же вспомнил, что давно хотел нанести соседу визит.

В тот день они вернулись без добычи.

С наступлением весны в замке словно стало свободней дышать. Даже доктор, постоянно занятый в больнице, чувствовал тепло, разлитое в воздухе. Даже капитану Терентьеву вышло послабление режима, и Кюхле постоянно приглашал его на прогулку. Вместе с ними следовал нижний полицейский чин с винтовкой, конвойный. Агосто тараторил, у него постоянно рождались мысли, которыми он жаждал поделиться. Возможно, он являлся гением. В его мозгах черт знает, что творилось.

Кем ему не суждено было стать, это доктором.

После его лечения капитан Терентьев приобрел ужасный вид, желтоватая бледность наводила на мысль об испорченной печени. Когда с ним разговаривали о здоровье, на лице Терентьева проступило выражение отчужденности. Единственное, что его могло интересовать, это дирижабли. В этом он сходился с Кюхле.

— Поправишься, пойдем их искать. Дети видели летательный аппарат на ферме, — подбадривал его доктор.

— Это отличные цели для зениток.

— Вот и отлично!

А на следующий день Терентьев предложил доктору съездить в соседнюю деревню и осмотреть дирижабль. Из-за сильной слабости Иван Георгиевич не мог передвигаться самостоятельно, и пришлось нанять повозку в деревне. Наоми отправилась вместе с ними, по дороге она поглаживала коленку Терентьева. Тот терпел ужасные боли, но отказывался от морфия, опасаясь привыкания. Очутившись на природе, он обрел подъем сил, настроение у него переменилось, в глазах появился блеск и даже голос зазвучал громче. Он всерьез раздумывал о приобретении этой огромной штуковины.

— Вдова инженера продаст его недорого.

По пути им встретился одинокий велосипедист с фонарем, а затем извозчик без седока. По словам Терентьева, эти люди тоже вели поиски дирижабля. Конкуренты укрепили его намерение завладеть аэростатом, и лишь ценой невероятных усилий и чудес изворотливости доктору удалось отложить покупку.

— Кому он нужен? — дивился Пустовойт.

— Немцам. Надеются на скорую оккупацию Европы. Если все пойдет так, как я думаю, нас ждет порядочная мерзость.

В первый раз им попасть на ферму не удалось. Возница остановил лошадь у двери, но на стук никто не отзывался. Доктор попробовал перелезть через забор, но тот оказался затянут колючей проволокой. Во второй раз хозяева тоже отсутствовали, однако им удалось прорезать проход в колючей проволоке и забраться в сарай с аэростатом. Ашихмин орудовал резаком по металлу, а Костю Рябову взяли в качестве эксперта, доктор исполнял роль наводчика. Теснота не позволяла рассмотреть аэростат во всех деталях, поэтому о повреждениях можно только предполагать. Зато Костя постарался зарисовал гондолу с максимальной точностью.

О плане Терентьева никто не имел понятия даже приблизительно, потому что он держал его в тайне. Никто не понял значение его слов: «За летательными аппаратами будущее, я всегда верил, несмотря ни на что». Зато теперь они точно знали, как устроен аэростат. У того, что хранился у Венцелей, имелось несколько баллонет в кормовой и носовой части судна. Терентьев сказал, что это дает дополнительное пространство для маневра: команда может, накачивая баллонеты, наклонять воздушное судно либо «вперед», либо «назад». Вскоре выяснилось, что сам Иван Георгиевич никогда с воздухоплавательными аппаратами дела не имел, хотя поднимался несколько раз на аэроплане. Так что все понимали, что управление аэростатом — дело непростое. Команде предстояло следить за наполнением оболочки и баллонет, обеспечивать работу двигателей и управляться с кучей других вещей. Что до доктора, возня с аппаратом помогала ему отвлечься от основной работы, но он имел возражения против того, чтобы применять это устройство на практике.

Терентьев очень смеялся, когда он пытался это объяснить. С капитан был настроен крайне решительно:

— Вы ведь хотели вернуться домой, доктор. очему бы нам не улететь отсюда по воздуху?

Пустовойт чувствовал симпатию к выдумщикам, но не мог понять, как Терентьев станет осуществлять этот план: не могут же они взять и привезти в замок аэростат на извозчике.

— Нет, с пролеткой не получится, возница разболтает всё в пивной, — отверг его мысль Терентьев.

Особого времени размышлять над этим у доктора не оставалось, все его время уходило на частную практику. Позже, когда он вспоминал Каринтию, расстояния казались ему огромными — часто он преодолевал за день тридцать с лишним верст на велосипеде. Страна задыхалась в тисках небывалой экономической депрессии, многие люди не могли позволить себе визит к врачу, а тех, кто обращался, приходилось лечить за полцены. Зато к нему стекались новости со всей округи.

Скоро выяснилось, что воздухоплавательный аппарат Венцелей являлся не единственным в округе. Однажды на ферме «Маргарита», куда его вызвали к больному юноше, хозяйка похвасталась доктору остатками аэростата. Фермерша сказала, что этот хлам притащил её муж, который сейчас находится на фронте. Уловив интерес, она спросила, можно ли за это что-нибудь выручить. Доктор выразил желание взглянуть, и она привела его в сарай.

Пустовойт мечтал увидеть нечто вроде воздушного монстра, однако этот аппарат казался громоздким и неуклюжим. Хозяйка поводила рукой по шелковистой ткани, что-то говоря. Заметив выражение его лица, она потрепала гостя по плечу и сказал: «Ладно, вы славный человек, доктор, и я вам уступлю».

Она давно хотела продать свою находку, ей требовались деньги. На кухне они выпили по две рюмки анисовой водки.

— Чего не знаю, того не знаю, — пожал плечами доктор.

Когда он проведал фермершу во второй раз, чтобы убедиться, что её сын оправился от ангины, то к разговору об аэростате не возвращался. Однако он упомянул об этом в разговоре с Агосто как о наиболее несуразной и бесполезной вещи, которую ему предлагали купить.

Охладев к охоте, Агосто Кюхле переключился на коллекцию механизмов и даже поставил себе целью составить музей, для чего ездил по деревням и покупал металлолом. У него везде имелись соглядатаи, которые доносили, что у одной вдовы есть приличный грузовик на ходу (она отказывалась его продать), а у фермера — почти целый аэроплан, вывезенный с поля сражения. Он спросил у доктора, кто из военнопленных разбирается в технике, а когда Пустовойт назвал несколько имен, закапризничал: ему требовался чин не ниже ефрейтора.

— Возьмите Ашихмина.

Агосто рассмеялся:

— Неужели вы и вправду подумали, что он способен управлять летательным аппаратом?

Однажды Ашихмину довелось видеть крушение аэроплана, застрявшего в кроне дереве, его авиатор погиб. Этим его знакомство с аппаратами исчерпывалось. Доктор спросил, откуда Кюхле про это знает. Кажется, ему рассказывал про это Штейнбрехер, у него еще хранится маска того пилота.

Доктор припомнил Ашихмину эту ложь.

— Все остальное вы тоже выдумали? — спросил он.

Влас презрительно оттянул челюсть. Нижняя часть у него ходила ходуном наподобие выдвижных ящиков комода. Это служило разминкой перед дракой, которая и последовала незамедлительно. С тех пор, как доктор попал в Каринтию, ему приходилось часто драться, и он усвоил, что нельзя драться вполсилы.

Когда их разняли, Ашихмина определили на гауптвахту. В отличие от фрейлейн Кюхле, которая называла учреждение госпиталем, Агосто подчеркивал его статус — лагерь для военнопленных. Ашихмин имел незавидное положение, и Пустовойт встал на сторону драчуна, заявив, что речь у них шла о дружеской перепалке.

— Это и дракой назвать нельзя, — презрительно отозвался Влас. — Доктор не дерется, а валяет дурака.

Пустовойту удалось его вызволить, но взамен пришлось выслушать поучение от Агосто Кюхле. Тот поделился с ним жизненным опытом: когда он учился на медицинском факультете, ему приходилось участвовать в потасовках.

— Вы, доктора, привыкли посвящать жизнь больным, но деремся мы от своего имени.