Бесплатный фрагмент - Кожа

Погоня

Сегодня дул необычно сухой и горячий ветер. «Сухой как английский крекер к чаю», — подумал Бобби Торнтон, удивляясь внезапно пришедшему ему на ум удачному сравнению. Прохожие спешили убраться с улицы и перейти куда-нибудь в тень, а он — ничего, вышагивал медленной походкой, сунув обе руки в карманы и лишь изредка поднимал левую к лицу — чтобы придержать шляпу. У Бобби была особая невосприимчивость к высоким температурам, и он очень этим гордился. Проще говоря, когда другие изнывали от жары и потели, он испытывал такой комфорт, который и сравнить было не с чем. Именно поэтому он выбрался на прогулку именно сегодня — погода соответствовала его вкусу.

Внезапно Бобби увидел на тротуаре десятидолларовую купюру. Несмотря на ветер, несущий пригоршни пыли и прочий городской мусор прямо в лицо, она лежала без движения, будто была приколота невидимой булавкой. Быстро оглядевшись, Бобби нагнулся, чтобы подобрать находку, но в этот момент купюра внезапно сорвалась с места и понеслась прочь. «Десять долларов на дороге не валяются», — напомнил себе Бобби, что было, однако, сомнительным утверждением, учитывая его прямое и очень материальное опровержение, которое ветер грозил унести прочь.

Не теряя времени, Бобби погнался за бумажкой. Та пролетела несколько метров, опустилась на тротуар, опять поднялась, закружилась в воздухе и опять легла. В какой-то момент рука Бобби почти подхватила желанный объект, но нет — тот опять ускользнул.

Бобби разобрала злость. Отчасти и потому, что он никогда не находил денег. Никогда-никогда. Помнится, в школе его друг, имя которого он давно выбросил из памяти, нашел целый бумажник, доверху набитый наличностью. Само по себе это не было удивительным, если бы не тот факт, что они шли вместе. А так — один смотрел вниз и нашел деньги, а второй, то есть Бобби, остался в дураках. Тогда он еще предложил другу разделить сумму пополам (мол, нашли-то вдвоем), но тот наотрез отказался. Больше они не разговаривали. Зато с тех пор Бобби стал чаще смотреть под ноги… Однако и это не помогло. Он по-прежнему ничего не находил и все закончилось тем, что Бобби стал считать себя в некотором роде неудачником. Нет, в работе ему везло. Он даже смог сделать скромную карьеру, но вот о том, чтобы найти на улице хотя бы пенни или выиграть скромную сумму в лотерею, не могло быть и речи. Именно поэтому, а не только из-за жажды легкой наживы, он преследовал бумажку, которая — как на зло, никак не хотела даваться ему в руки.

Купюра сделала в воздухе пируэт, поднялась вверх и опять легла на асфальт. Бобби пришел в бешенство. Прохожие смотрели на него как на одержимого, но это мало значило. Теперь его целью было во что бы то ни стало поймать вожделенную бумажку. И он опять ринулся в погоню. На этот раз он почти настиг ее, но, как и прежде, в самый последний момент та сорвалась с места и, кувыркаясь, лишь отлетела в сторону. Бобби делал шаг — купюра удалялась на столько же. Даже когда казалось, что вот-вот и он поймает бумажку, та умудрялась каким-то непостижимым образом ускользать от его протянутых рук.

Погоня длилась уже несколько минут. Любой другой на его месте уже давно оставил бы эту затею, однако Бобби был упрям. К тому же никаких особых усилий от него не требовалось — «десятка», если можно так сказать, была подана ему судьбой на блюдечке — оставалось лишь дотянуться и взять.

Кому-то могло показаться, что десять долларов — небольшая сумма, но для Бобби важны были не только деньги, но и принцип. Каждый из нас что-то находил и радость от любой, даже самой незначительной находки, гораздо превышала ее фактическую ценность. Так устроен мир, что десять долларов, найденные на улице, не всегда равны тем, что приходится зарабатывать. Бобби это хорошо понимал, и поэтому, выждав момент, когда ветер немного уляжется, продолжил преследование.

Теперь купюра все чаще падала на землю, будто признавая свое поражение. В какой-то момент Бобби почти нагнал ее, попытался схватить, но та, словно собрав остатки сил, все же поднялась в воздух и пролетела еще метр — два. Покружив немного в воздухе, она опять опустилась на асфальт.

Издав победный крик и забыв обо всем на свете, Бобби бросился за. В этот момент для него не существовало ничего. Снисходительные взгляды прохожих, их окрики он давно игнорировал, перестал воспринимать и гудки машин. Ветер стих. Купюра легла на асфальт лицевой стороной, так что можно было прочитать фамилию Гамильтона под портретом. Добравшись до нее одним гигантским прыжком, Бобби прижал бумажку ногой и в этот момент…

И в этот момент пассажирский автобус — пятьдесят мест, вес — семнадцать с половиной тонн, сбил его на скорости семьдесят километров в час. Бобби почувствовал толчок, а затем его тело подбросило вверх, где оно сделало немыслимый кульбит, словно тряпичная кукла, которую швырнула невидимая гигантская рука.

Еще до того, как его тело приземлилось позади автобуса, для Бобби все было кончено.

Прохожие, бывшие в этот момент свидетелями ужасной аварии, никогда не забудут вида окровавленного тела, распростертого на асфальте. И лишь немногие из них, наблюдавшие за Бобби с того момента, когда он погнался за воображаемой купюрой, будут вспоминать: «Он словно гнался за чем-то невидимым. Нагибался, хватал воздух руками и гнался опять».

Когда напитки разбавляют

Он был непомерно толстым, этот тип. Даже не толстым — огромным. И когда он прикладывал рюмку к своим пухлым губам, казалось, она исчезнет там без остатка как крохотный конферансье в складках театральных портер. Он хоть и пил много, но совсем не был похож на обычного пьяницу. Ничего из того, с чем ассоциируются алкоголики — ни тощей физиономии, ни дряблой кожи с припухлостями вокруг глаз, в нем не было. Наоборот, казалось, этот тип дышит и наслаждается жизнью.

Он сказал, его зовут Толя. Анатолий Подначарский. Правда, я так и не услышал, чем он занимается. Судя по манерам, это был мелкий управленец — один из тех, у которых в подчинении ходят несколько хлюпиков, которым нужно еще подтирать зад. Что-то властное в движении его рук навело меня на мысль, что я уже встречал подобный тип. Он мог бы стать дельцом, если бы не был неудачником. Слишком жестокий, слишком злой, слишком циничный. Таких интересуют не деньги и женщины, а количество власти, сосредоточенной в их портфелях.

Я должен был держаться от него подальше. Нет, я совсем не предвзято отношусь к людям, ведь известно: по внешности не судят. Но мест в баре больше не было, и мне пришлось устроиться рядом.

— У вас свободно? — Спросил я, придвигая стул. За соседним столиком веселилась какая-то компания и я, было, подумал, что толстяк не расслышал моего вопроса.

Спустя несколько секунд он кивнул, не поднимая взгляда от своей рюмки.

Я сел.

Что-то мрачное было в этом гиганте. Даже не мрачное — унылое. Словно кусок пластилина выложили на солнцепек в июле. Даже его голос — неровный и надрывный, звучал тихо и как-то по-детски обиженно.

Не помню, как мы разговорились, да это и не важно. Если перечислять имена всех, с кем мы подружились за рюмкой и с кем тут же разошлись, никакой жизни не хватит. А этот ничем не отличался от других — может только внешностью.

Мы стали пить вместе. Он — водку, постоянно подливая из полупустого графина, я — пиво. Пиво, правда, было разбавленным и на вкус отдавало шампунем.

— Я ведь не пьющий, — его голос был утробным и грустным, как рев кита, — Но иногда мне хочется набраться, до смерти хочется, — Он икнул. — Она ведь не даёт мне. Говорит «слаб ты на это дело»… Только сидит там и вышивает…

С каждым словом его речь становилась все более неразборчивой, но я понял о ком идет речь. Не так уж редко мне приходилось слышать как пропойцы всех возрастов жалуются на одно и то же: на жен, которые не дают им пить, на детей, которые их забыли, на работу, на которую надо ходить, даже на жизнь, которая не удовлетворяет их высоким требованиям.

— Она просто горгона, — простонал толстяк, — Все сидит там и вышивает… И ает ию… — Его речь перешла в бессмысленное бормотание.

Я заказал еще пива. Толстяк, правда, не совсем раскис. Когда подошла официантка, он поднял на нее осоловевшие глаза и заказал еще «двести пятьдесят». При этом он достал бумажник и, порывшись в нем, протянул девушке купюру довольно крупного номинала. Я заметил, что таких бумажек у него солидная пачка.

— Кто «горгона»? — Я не мог оторвать взгляда от денег.

— Моя жена! — Он взвыл так, что за соседним столиком сразу несколько человек повернули головы. — Вечно достает! Она у меня… — Тут он запнулся.

Официантка принесла выпивку и с невозмутимым видом удалилась.

— Понятно, — выдавил я из себя, все еще думая о деньгах.

Толстяк наклонился ко мне. При этом стол под ним жалобно застонал.

— Она ведь у меня из этих… ик! — богатеньких была, — он как-то странно усмехнулся, — Из кровососов этих, что в семнадцатом в расход пустили.

— Ясно.

— Столько крови у народа высосали. Даже теперь… Она у меня кровь пьет. Совсем уже замучила. А потом… Потом сидит себе вышивает. И Библию читает. А глаза… Глаза такие большущие… — Он опять стал бормотать, и я не разобрал ни слова. Кто-то за соседним столиком затянул песню и ее тут же подхватила вся компания.

— Я… ик! Уже не боюсь ее… Раньше боялся, а теперь нет… — Он опрокинул еще одну рюмку и наполнил следующую. — Не боюсь, и все.

Он продолжал нести что-то о «горгоне» и «кровопийце», но я уже не обращал внимания. Лишь один раз я отвлекся от своих мыслей — когда он внезапно перевернул рюмку и показал мне ее дно.

— Вот такие. Огромные… Смотрит на меня этими глазищами… а я не могу даже пошевелится. Аж кровь в жилах стынет.

Я начал жалеть что вообще подсел к этому типу. В глубине бара освободился столик, и я подумал, не пересесть ли мне туда. Он продолжал говорить. Что-то о своей жене — «горгоне» и «кровопийце». Спустя десять минут мне стало казаться, что я знаю их супружескую жизнь наизусть.

— Не боюсь я ее! — Его кулак опустился на стол так, что рюмка подпрыгнула, — Не боюсь и все. Не сегодня…

Неожиданно он перегнулся через стол и схватил меня за плечо. В этот момент я подносил бокал ко рту, и в итоге несколько капель пролились мне на подбородок.

— Сегодня я выпил, — он хихикнул, — А она этого не любит…

На секунду я заметил, как в его глазах промелькнуло торжество, а потом внезапно он сник. Словно передо мной был не человек из плоти и крови, а резиновая кукла, которую аккуратно прокололи иголкой. Толстяк тяжело сел и замолчал.

Признаться, мне стало его жалко. Иногда человеку нужно выговориться. Но кому, если рядом никого нету? Если оглядываешься на прошлое и видишь там лишь «горгону» и «кровопийцу»? Это как в фильме с Брюсом Уиллисом: он встречает маленького мальчика (то есть себя, только ребенком), и мальчик спрашивает: «Ты стал летчиком?» — «Нет». «А у тебя есть собака?» — «Тоже нет». «Боже, я вырос неудачником».

Последний глоток показался мне отвратительным. Если бы вдруг выяснилось, что напитки здесь разбавляют ослиной мочой, это не явилось бы новостью. Я встал. Заметив это, толстяк оживился. Он сделал попытку подняться, — еще более неудачную, чем предыдущая — и так же тяжело бухнулся на сидение.

— Надо идти домой… — простонал он. — Надо… ид…

Я подхватил его подмышки и помог встать. Кто-то за соседним столиком отколол по этому поводу шутку, но я не обратил внимания. Кое-как мы протолкались к выходу.

На улице стояла глубокая ночь. Звезд почти не было, зато луна — полная и кровавая, светила как прожектор.

— Ты где живешь? — Спросил я.

Толстяк застонал, выпрямился и разлепил наполовину прикрытые веки. Я надеялся, что свежий воздух приведет его в чувство.

— Здесь, близко… — Он опирался на меня всем своим телом. Кажется, я уже говорил, что он напомнил мне кита, только теперь было совсем другое сравнение — господи, он весил целую тонну!

Вдоль по улице стояли обыкновенные пятиэтажки. Свет горел только в некоторых окнах — вечная болезнь спальных районов. Завтра на работу и все такое. Эти дома всю жизнь напоминали мне клетки — закопченные, многолюдные и страшно сырые. Будто неумелая рука переворачивала ведерки с песком.

Все еще опираясь на мое плечо, толстяк ткнул пальцем в сторону одного из таких домов. Наверное, со стороны мы напоминали двух закадычных друзей, возвращающихся с затянувшейся пьянки.

У подъезда, доставая ключи, он вновь принялся бормотать, но я не разобрал ни слова. Мы вошли. Лифта не было и в помине, а впереди лежала темная лестница. Я глянул вверх, туда, где в пролетах между этажами должен был виднеться свет, но ничего не увидел.

Подняться на третий этаж было непростым делом. Толстяк сопел и кряхтел так, будто это он тащил меня всю дорогу, и я ровно сорок семь раз (по одному на каждую ступеньку), проклял ту минуту, когда я вообще сел с ним за один столик. На последней ступеньке я снял его руку с плеча и прислонил толстяка к стене. Прогулка на свежем воздухе и экстремальный подъем отрезвили его. Он вновь принялся бормотать…

— Она дома… Дома. Сидит там и вышивает… И читает…

Я нажал на кнопку звонка.

— Читает она Библию…

Я не сразу понял, что произошло. Дверь открылась, но света не было. Вместо этого я почувствовал как рядом возник кто-то третий. И я увидел глаза.

Огромные. Даже больше, чем донышки стакана. Словно внутрь той самой рюмки, что показывал мне толстяк, положили по светодиоду.

И, кроме того, я не просто почувствовал чье-то присутствие. Я ощутил как женские руки увлекают меня следом, а потом — дыхание и укус, чуть пониже мочки. Толстяк за моей спиной тихо захныкал: она вновь сделала это.

В этот момент я понял, почему он так усердно напивался. Ведь алкоголь всасывается в кровь, а вампиры — «кровопийцы» и вурдалаки, как впрочем, и нормальные люди, не любят, когда их напитки разбавляют…

Колумбы и звезды

— Знаешь, у меня был приятель, который вот так сошел с ума.

— Как «так»?

— Просто сидел и смотрел на небо, в точности как мы с тобой сейчас, и в конце концов, увидел.

— Что «увидел»?

— Не «что», а «кого». Пришельцев, ясно кого.

— О чем это ты?

Они сидели на крыльце и потягивали пиво из банок. Был август, середина дня — самое время, чтобы посидеть в тени и выпить чего-нибудь холодного.

— Что только не привидится со скуки.

— Это уж точно.

Оба посмотрели вверх. Небо имело необычайно голубой, даже бирюзовый оттенок. Минуту они молчали.

— А этот… приятель твой, что он увидел?

— Не знаю. Может, летающую тарелку, а может и сказочного дракона, кто его разберет.

— Тогда почему мы — ни ты, ни я, ничего не видели?

— Я же сказал: кто его разберет.

Они открыли по свежей банке и вновь погрузились в ленивую дремоту.

— Жарко сегодня.

— Ну да.

— Знаешь, я тут подумал… то есть вспомнил одну историю.

— Валяй.

— Я где-то читал, что когда корабли Колумба подплывали к берегам Америки, местные жители их не видели, только буруны на море.

— Как это — только буруны?

— Не знаю. Но только волны они и видели.

— И никаких кораблей?

— Никаких.

— Что-то я не понимаю.

— Ну, это как бы их мозг отказывался верить. Ведь кораблей они до этого в глаза не знали.

— Вроде как ПСИХОЛОГИЯ шутила.

— Точно.

— И что?

— А, может, мы тоже не видим их — как те индейцы?

— Кого — инопланетян!?

— Их самых. Может, мы тоже пока еще не в состоянии поверить? То есть я хочу сказать…

— Ладно, понял… А! Ерунда все это.

— Наверное.

Они отхлебнули еще по глотку.

— Мне домой пора.

— Давай.

— Знаешь, вот смотрю на тебя и завидую — живешь один, сам себе хозяин. Никуда торопиться не надо.

— Угу.

И они разошлись.

А позже, тем же вечером, один из них вышел на крыльцо, закурил и долго смотрел на звезды. Индейцы, Колумб, корабли. А если и вправду? Что, если, никогда не знавшие морских путешествий индейцы и в самом деле НЕ УВИДЕЛИ тех кораблей, а видели только то, к чему привыкли — синюю гладь океана, волны и буруны на море?

Небо было густым. Одна за другой вспыхивали звезды.

Докурив, он бросил окурок на порог, затоптал. Нет, ерунда все это. Нельзя видеть глазами, но не быть в состоянии поверить разумом и — следовательно, не видеть. Ну разумеется, ерунда.

Повторяя это, он уснул.

Кладбищенский вор

Вот уже два года или около того, Мершон вел бродячий образ жизни. Постоянно перебираясь с одного места на другое, и нигде подолгу не задерживаясь, он обошел таким образом пол-Европы, умудряясь при этом не умереть с голоду и даже (правда, не часто), понемногу зарабатывая. Дело в том, что Мершон обладал рядом талантов, среди которых была ловкость рук и умение подмечать что и где «плохо лежит». Он был вором. Не грабителем с большой дороги, поджидающим, пока какой-нибудь простак свернет на узкую тропинку, и даже не профессиональным преступником, а именно вором. Себя же он называл просто «искателем удачи». В доме булочника открыто окно, а на столе лежит свежевыпеченных хлеб — вот и завтрак; какая-то дама задержалась у лотка на рынке, выбирая фрукты — и несколько монет перекочевывают из ее кошелька в карман Мершона; некий господин устраивает прием — и Мершон тут как тут, выполняет роль прислуги, чтобы затем сбежать с мешком столовых приборов… Словом, ничто не могло ускользнуть от взгляда этого типа, а большинство из вещей — и от его рук. Спал он где придется, но большую часть времени шел, выбирая такой маршрут, чтобы в итоге оказаться в каком-нибудь городе или, на худой конец, деревне. Любознательным путникам он представлялся паломником, идущим из монастыря в монастырь и цитировал одну и ту же часть из Библии, в сущности, это были единственные несколько строк, которые он знал.

Однажды Мершон поднялся на залитый солнечным светом холм, и увидал перед собой гостеприимную долину, в центре которой раскинулась небольшая деревушка. Чуть поодаль он разглядел дом, отличающийся от других размерами, а с противоположной стороны, на самом отшибе — темное пятно. Видимо, это было сельское кладбище. Еще некоторое время Мершон оставался на вершине холма. Он поужинал, а с наступлением темноты решил спускаться вниз. Огни один за другим гасли по всей деревне. Осторожно, так, чтобы собаки не почуяли приближения незнакомца, Мершон обошел по краю деревни и направился на кладбище. Луны и звезд не было; небо затянули сплошные тучи. В этом мраке, никем не замеченный, Мершон пробрался к кладбищу. Еще издали он разглядел высокое строение в центре — не часовню, не церквушку, а склеп.

Ему не впервой было грабить могилы. Живым кольца и ожерелья нужнее, чем мертвым — так Мершон рассуждал. Суеверным он не был, а мертвых не боялся. Временами ему такое приходилось видеть! Однако неприятные воспоминания тут же забывались, когда в его руки попадали желаемые вещи.

Пробираясь среди крестов и надгробий, Мершон не забывал об осторожности: пригибался низко к земле и то и дело оглядывался. Издали его трудно было разглядеть, а вблизи он казался похожим на горбуна — мешок со всеми пожитками, чтобы было удобнее идти, Мершон взвалил на спину. Так, никем не замеченный, он добрался до склепа. Здесь он скинул свою ношу на землю и принялся осматривать замок. Сейчас отсутствие лунного света было весьма некстати, и Мершон потратил много времени, стараясь впотьмах нащупать запоры. Оказалось, дверь закрыта на несложный замок. Однако и это не могло остановить Мершона. Ловко орудуя отмычкой, он был весь в предвкушении предстоящих открытий, суливших немыслимые богатства. «Дураки! — думал он, вспоминая свои прошлые успехи, — Кто кладет в гроб золотые часы? А перстни? А ожерелья, чтобы они сгнили затем вместе с покойником? Нет уж, найдется кто-нибудь, кто все это заберет и распорядится с большим умом!» Мершон мечтал об ожерелье, которое он, смеясь, бросит к ногам какой-нибудь потаскушки, об орденах и медалях, снятых с тела какого-нибудь генерала, которые он затем станет продавать у ворот городского рынка, приговаривая «вот награды моего славного предка, именно он разорил наш род», о золотых застежках, резных пряжках, бриллиантовых булавках, платиновых запонках…

Спустя некоторое время замок, наконец, поддался. Мершон едва удержался от возгласа ликования. Путь был свободен. В этот момент на небе появилась луна. Ее свет залил кладбище: кресты и надгробия стояли ровными рядами, словно молчаливые покойники в ожидании Страшного суда. Стали видны и другие подробности: слегка износившаяся лепнина, обрамляющая двери склепа, пара каменных ангелов с цветами в руках, застывших по краям, скупая надпись «reguiescat in pace», что значило «покойся с миром», а над всем этим — герб, украшенный веткой лозы и лентой с единственным словом «Инвариус». Теперь Мершон знал имя того, чей склеп собирался ограбить. Он вошел внутрь.

Здесь мрак был намного гуще, но не настолько, чтобы ничего не было видно — под самым потолком на расстоянии вытянутой руки были прорублены несколько небольших зарешеченных окошек, через которые лунный свет попадал внутрь.

Мершон внес за собой мешок, притворил дверь и огляделся. Изнутри усыпальница казалась гораздо меньше, чем снаружи. По обе ее стороны располагались плиты с именами и датами смерти. Одна из этих плит разрушились от времени и обвалились: в открывшейся нише Мершон разглядел кости. В самой середине помещения располагался каменный постамент почти по пояс высотой, и Мершон предположил, что на него во время церемонии похорон ставят гроб, чтобы родственники усопшего могли проститься с ним в последний раз. Всего было шесть могил с разными именами, но каждое из них неизменно заканчивалось именем «Инвариус»: Шарлотта Пуше-Инвариус, Вильгельм Инвариус и так далее. По всему было видно, что это семейная крипта, в которой нашли покой несколько поколений одного рода; последний скончался около пяти лет назад.

Все это Мершон разглядывал несколько минут. Однако он уже и так потерял довольно много времени, пробираясь по кладбищу, чтобы позволить себе тратить его впустую. Он приступил к работе. Сперва Мершон решил исследовать ту нишу, где не было плиты, очевидно это было самое старое захоронение. Он встал на корточки, запустил внутрь руку и принялся шарить наугад, ощупывая пыльные кости. Гроб давно сгнил, как и одежда покойника, но украшения все еще должны были сохраниться. Но Мершон ничего не находил. Он почти влез в нишу с головой, шаря в потемках, но единственное, что ему посчастливилось найти — это пара оловянных пуговиц, затерявшихся среди провалившихся внутрь скелета, ребер. Бормоча проклятия себе под нос, Мершон выбрался из ниши. Однако отчаиваться он не стал — впереди его ждало еще три захоронения. Правда, при этом вставала одна проблема: с собой у него не было никаких инструментов, с помощью которых можно было бы снять каменные плиты, загораживающие вход. Мершон огляделся, подыскивая что-либо пригодное, но ничего не нашел. Он выбрал наугад одну и попытался отодрать ее пальцами, но из этого ничего не вышло — плита, закрепленная раствором, сидела крепко.

И тут его осенило! Посмеиваясь, он вернулся к первому захоронению и выбрал длинную берцовую кость, пожелтевшую от времени, но крепкую на вид. На кости кое-где остались высохшие волокна мяса, а хрящ превратился в некое подобие улиточьего панциря. Мершон поскреб его ногтем, затем подложил под ногу, обутую в сапог, и с усилием отломил. Теперь у него было орудие — острым краем вполне можно было поддеть плиту. Сначала он несколько раз провел по швам вокруг одной из плит, счищая раствор, затем, используя кость как рычаг, попытался сковырнуть плиту. Та поддалась почти сразу, обрушившись к ногам Мершона и подняв в воздух столб пыли. Грохот стоял такой, что Мершон испугался, как бы кто-нибудь не услышал. Минуту-другую он прислушивался, не донесется ли снаружи каких-нибудь звуков. Но все было тихо, и уже вскоре он вернулся к делу. Преодолевая запах разложения, Мершон, как и в первый раз, встал на корточки и, подтянувшись на руках, буквально вполз в нишу. То существо, которое он увидел перед собой спустя минуту, видимо когда-то было здоровым и сильным мужчиной, но теперь его тело съежилось и высохло как прошлогодний гриб. Все, что можно было разобрать — это скрюченные на груди пальцы и сморщенное лицо, на котором не угадывалось и следа носа.

Но внимание Мершона было занято другим — в темноте на груди мертвеца тускло поблескивали награды — медали и ордена. Мершон сорвал их все до единого, ему даже не понадобилось расстегивать булавки — то, что осталось от некогда парадного мундира, теперь было лишь парой клочков ткани. Затем настала очередь украшений. На одном из пальцев мертвеца Мершон увидел кольцо с гербовой печатью. Вот только снять его было не так-то просто. Грабитель могил и так и этак пытался разжать скрюченные пальцы трупа, но все было тщетно. Наконец, он просто по очереди отломал их все.

Точно таким же образом Мершон разделался с третьей могилой, и четвертой, и пятой. Увлеченный работой, он и не заметил, как в склепе постепенно стало светлее, а сквозь крохотные окошки вверху понемногу вырисовалось серое небо. Ночь подходила к концу. Скоро должно было взойти солнце, а оставаться на кладбище до утра не входило в планы Мершона. Но была еще одна гробница! Такой человек, как Мершон, разумеется, ни за что не упустил бы лишней возможности обогатиться.

И вновь в ход пошла кость. Счищая раствор, Мершон мимоходом бросил взгляд на имя, выбитое на плите — Бартоломеу Инвариус, и дату смерти — всего пять лет назад. Руки Мершона дрожали, и хотя пока ему ничего не угрожало, он предпочел бы исчезнуть с кладбища еще до восхода солнца. Если его поймают, то расправа будет мгновенной — казнь на месте, и это в лучшем случае. Однако куда страшней было попасть в руки инквизиции — и тогда его ждали бы пытки, одна страшнее другой…

Он спешил, как мог. С Мершона сошло семь потов, прежде чем плита, наконец, поддалась. Он уже готов бы торжествовать победу, как вдруг услышал звуки музыки. Очевидно, мелодия звучала уже какое-то время, поскольку постепенно она становилась громче. Играли, кажется, на трубе и барабанах с таким темпом и в таком размере, который не спутаешь ни с каким другим. Мершон остолбенел. Это была похоронная музыка, и она становилась все более отчетливой. Побросав вещи, он подбежал к окну, подтянулся на прутьях решетки и выглянул наружу.

По дорожке, ведущей от деревни к кладбищу, приближалась похоронная процессия. Идущих было человек двадцать; впереди шли музыканты, отбивающие все те же несколько нот, за ними четверо на плечах несли гроб. Они направлялись к склепу! Мершону понадобилось всего несколько секунд, чтобы оценить свое положение. Вот он здесь, в склепе, могилы разрушены, кости перевернуты, а в нескольких метрах на полу лежит мешок с награбленным. Такое дело не могло кончиться добром.

Первым его порывом было просто сбежать, но он решительно отмел эту мысль. Солнце уже почти встало, и его света было достаточно, чтобы ни одна человеческая фигура не ускользнула кладбища незамеченной. Его обязательно увидят, а затем лишь вопрос времени, когда местные крестьяне поймут что произошло, и снарядят погоню. По этим горам уйти не так-то просто, так что Мершону пришлось бы проделать нелегкий, хотя и короткий, путь. Нет, бегство было слишком опасным. Нужно было придумать что-то еще, где-то спрятаться…

Да, спрятаться! Бросив последний взгляд наружу, Мершон соскочил с окна и принялся убирать с пола разбросанные кости и осколки плит. Спустя минуту гробница выглядела в точности так же, как и тогда, когда он вошел сюда впервые, только последняя могила с именем Бартоломеу Инвариуса оставалась открытой. Между тем звуки музыки стали громче. Похоронная процессия подошла слишком близко и с минуты на минуту грозила оказаться рядом. Не долго думая, Мершон схватил мешок с награбленным под мышку и нырнул в нишу, где лежал Бартоломеу Инвариус. Труп его еще недостаточно разложился и источал отвратительный запах, но не это сейчас было главным. Оттеснив мертвеца к стенке, Мершон положил между ним и собой мешок, а затем кое-как дотянувшись до плиты, закрыл ею нишу.

Как раз в этот момент двери склепа распахнулись и, сопровождаемые похоронным маршем, внутрь внесли гроб. Первым шел священник, следом еще двое — нарядно и по-строгому одетые — видимо друзья или поверенные покойного, а за ними — полтора десятка разношерстного люда. Мершон затаил дыхание.

Гроб поставили на постамент в центре, затем священник отслужил короткую панихиду. Когда он закончил произносить последние слова, гроб опять подняли и понесли к ближайшей нише. Следом появился некто, кто нес в руках плиту. Мершон сквозь щель в камне прочитал надпись на ней: «Альфредо Инвариус» и дату — дата стояла сегодняшняя.

Казалось, никто не заметил, что склеп вскрыт, а замок взломан. Это немного успокоило Мершона, который каждую минуту ожидал раскрытия. Минуты томительно текли, пока рабочие устанавливали плиту на место, закрывая навсегда нишу с гробом Альфредо Инвариуса. Затем слово взял один из людей «в строгом». Он и в самом деле оказался душеприказчиком усопшего, поскольку заговорил о вещах, малопонятных Мершону. Речь шла о банковских вкладах, завещании, недвижимости и имуществе. По его словам все это, за исключением небольших подарков слугам и некоторым друзьям покойного, отходило церкви.

— А так как граф Альфредо был последним оставшимся в живых членом рода Инвариусов, — подытожил душеприказчик, — То согласно его последней воле отныне и навсегда этот склеп будет опечатан, а вход замурован.

Мершон чуть было не вскрикнул, но вовремя спохватился и зажал себе рот рукой. При этом он случайно задел труп Бартоломеу Инвариуса и тот, перевернувшись, упал на него сверху. В лицо Мершону посыпались сухие жучки и чешуйки червей.

— Что это за звук? — насторожился душеприказчик.

В этот момент Мершон был готов отдать и сделать все что угодно, терпеть любые неудобства, лишь бы не быть раскрытым.

— Наверное, крысы, — пожал плечами священник, — На кладбище их тьма.

— Понятно… Что ж, последняя воля покойного оглашена и должна быть приведена во исполнение. Господа!