Женька лежала ничком на мягком сене деревенского сеновала, подложив под свое лицо обе руки, и горько плакала. Она выговаривала в свои мокрые ладони непонятные слова в сторону своей матери. Ее спина периодически поднималась от глубокого дыхания. Тонкое ситцевое платье с небольшими заплатками облегало тело девушки, повторяя ее стройную, красивую фигуру. Русые волнистые волосы закрывали заплаканное лицо и руки. Женька была похожа на мать, но ее молодая бархатная кожа была чуть смуглее. Эта особенность ей передалась от отца, который погиб на фронте. От него ей достались и сияющие глаза серого цвета. Они совершенно сужались, когда она улыбалась или смеялась. А если уж заливалась звонким заразительным смехом, то их совсем не было видно. С ней рядом всегда было весело и интересно, она обладала удивительным чувством юмора, была приветлива и улыбчива. Многие деревенские девчонки и мальчишки с удивительной легкостью тянулись к ней и хотели дружить, общаться и просто разговаривать, гуляя по хаотично расположенным улочкам родной деревни. Женька радовалась их общению. Ее волнистые русые волосы подпрыгивали, словно были на маленьких пружинках, когда она быстро шагала по коротким улочкам. Женьку в деревне любили и уважали за скромный и веселый характер, трудолюбие и улыбчивость. Многие жалели девушку за то, что мать часто била ее за малейшую провинность. Мать Женьки была суровой женщиной и методов воспитания не выбирала. Метод был единственный — лошадиные вожжи.

В тот год стояло жаркое лето. Деревня Андреевка располагалась на совершенно открытом месте, среди волжских степей, поэтому трава в этих краях была абсолютно сухой, просто выжженной солнцем. Ветра суховеи дули часто и длительное время. Солнце палило беспощадно. Поэтому иногда было достаточно нескольких часов, чтобы степная пыль, перемешанная с крепким солнечным загаром, густо покрыла детскую кожу. Местные ребятишки всегда были загорелыми от макушки до босых пят. Они целями днями и летними вечерами находились на улице: купались в речке и помогали родителям в садах и огородах. Дети с малого возраста были приучены к тяжелому труду. Десятилетний ребенок мог выполнять работу за взрослого мужчину. Но только так, работая и помогая своим родителям, они могли рассчитывать на сытный деревенский ужин, вечерние прогулки, редкие покупки одежды и сладкие гостинцы.

В деревенском сеновале летали и жужжали осы. Пахло свежим сеном и полевой пылью. Сейчас Женьке казалось, что это было единственным местом, где можно укрыться от всех, просто проплакаться и постараться успокоиться. Она лежала на пышном сене босая. Трудолюбивые и выносливые ноги были загорелыми от широких бедер до самых пальцев. Небольшие крепкие стопы, грязные от земли и пыли, были все в маленьких трещинках. Побитые вожжами ноги Женька от сильной боли старалась согнуть под себя. Эти совсем еще детские ноги месили глину с соломой для обмазывания изгороди возле дома, управляли домашним скотом и практически все время были босыми. Кроме этого в их деревянном доме был земляной пол. Да, земляной, на котором не было деревянных досок. Никаких: ни крашеных, ни беленых. Земляной пол не мыли. И хотя он был черным от цвета земли, но всегда чистым. Сора или мусора там никогда не было. Если на полу появлялись белые крошки, его просто подметали веником из степных трав, в основном из полыни. Для тепла на пол клали вязаные половики или плетеные коврики. А под коврики клали сухую полынь, так как по поверью полынь изгоняла из дома злых духов. Также трава убивала блох и мошкару, которые часто встречались в волжских степях и приносились в дом с обувью. Уличную обувь не снимали вовсе, когда на улице было сухо. Земля в доме была уже сильно притоптана и представляла собой черное каменное полотно. И вот по черному этому полу ступали босые Женькины ноги.

Юношеское крепкое тело выдавало тяжелую повседневную работу по дому и хозяйству. Ей было всего тринадцать лет, но выглядела она взрослой и уже сформированной девушкой.

После ссоры с матерью она долго лежала на сеновале и все пыталась успокоиться. Но сделать это ей не удавалось. Слезы катились сами по себе, независимо уже от желания Женьки, они лились на ладони, закрывавшие лицо.

Вдруг девушку потревожил звук скрипучих ворот сеновала. Это была мать. Она открыла тяжелые ворота и уверенно вошла внутрь. В ее руках были лошадиные вожжи, которыми она и наказывала, как правило, свою дочь. Женька вздрогнула, подняла голову, чтобы слухом убедиться в том, что она уже не одна. Она быстро села, поджав под себя босые ноги, виновато опустила голову к коленям и услышала знакомый жесткий голос с недовольной интонацией:

— Ты шо тут сыдышь, вставай и иды работать, — грозно произнесла мать с украинским акцентом.

Дочь подняла на нее глаза и, сидя, попятилась назад. Она испугалась, что мать вновь замахнется на нее вожжами.

— Мама, не надо, пожалуйста, не надо, прошу тебя, — умоляла Женька строгую мать. — Я сейчас пойду, пойду.

После этих слов мать резко бросила вожжи в сено, поджав свои узкие губы, и вышла во двор. Женька сползла на землю и, потирая ноги, медленно направилась за матерью.

Женька делала по дому всю тяжелую работу, потому что она была ей обучена с раннего детства. Но мать была всегда и всем недовольна. Ее не устраивало ничего. Она могла несколько раз проверить, как ее дочь сделала уборку в доме, чистое ли белье. Обязательно находился повод поссориться. Женька практически всегда молчала. Возражала очень редко, надеясь, что мать успокоится. Но если Женька открывала рот, произнося слова в свою защиту, мать словно впадала в приступ ярости.

Вожжи. Этот предмет использовался, когда запрягали лошадей. Они представляли собой часть упряжки — ремень, который прикреплялся к удилам. С их помощью управляли лошадьми. Лошадей у Серафимы с дочерью не было. Но эти необходимые в хозяйстве домашние животные были у родителей Серафимы. Они были зажиточными крестьянами и часто помогали своей дочери с внучкой. Вот, Серафима однажды и принесла эти проклятые вожжи в дом. Этот предмет наказания был очень тяжелый. Одним только ударом можно было сразу нанести синяки и повреждения кожи до крови. За многие годы Женьке бы уже привыкнуть к этому, ведь мать била ее с самого раннего детства, но привыкнуть Женька не могла. Каждый раз после такого наказания она была настроена убежать из дома, куда глаза глядят. После каждого наказания матери Женька горько рыдала: сначала от дикой жгучей боли, а затем от глубокой душевной обиды, которую терпеть было куда сложнее, чем физическую. Женька страдала от горькой обиды и не могла понять, почему же мать так относится к ней. Для молодой девушки это было унижением и самым ярким проявления нелюбви матери к ней. Но она старалась не злиться и не обижаться.

Дочь Серафимы росла послушной девчонкой. Она часто задавала сама себе вопрос: «За что?» За что наказывали ее, которая хорошо училась в школе и все делала по дому, помогая своей маме, водилась с младшим братиком и вообще была простым веселым ребенком. Ответа на свои вопросы она не получала.

Загорелые от волжского палящего солнца ноги и бедра девушки были всегда в синяках от материнских побоев. Женька стыдилась этого, но никогда и нигде не рассказывала о своих проблемах в семье. Только соседи знали об этом, как Серафима устраивала громкие воспитательные уроки для своей несовершеннолетней дочки, и сильно жалели девчонку. Иногда вступались за нее, если Женька выбегала из дома и громко кричала, плакала и просила о помощи. Но это было крайне редко. Чаще всего она терпела боль молча.

В наказание за очередную провинность Женьке нужно было выполнить еще более сложную работу по дому. Ей это делать было нетрудно. Беспокоило другое. Девчонке было стыдно за синяки и те скандалы, которые устраивала мать. Обида и слезы душили ее каждый раз от того унижения, которое испытывала молодая девушка.

Как-то раз Женька перепрыгнула через невысокий забор и убежала к соседям, чтобы укрыться от очередного избиения, но потом было еще хуже. Мать таскала дочь за волосы по двору и приговаривала:

— Будэшь еще бихать к сосидам? Будэшь? Ховоры, сучка!

Она кричала и волоком тащила дочь к порогу родного дома по камням и птичьему помету, ища глазами вожжи. Женькины ноги ударялись о небольшие камни. От боли она стонала. Колени были все в крови и в помете. Одежда была испорчена. После такой истерики дочка беспрекословно слушала и исполняла все указания матери. Ее покорность на некоторое время усмиряла мать, но вскоре все начиналось с самого начала.

Серафима

После этой истории Женька долгое время не бегала к соседям. Так как понимала, что лучше перетерпеть, и вся истерика мамы пройдет, после чего можно будет по-доброму с ней общаться. Но все повторялось вновь. Девушке казалось порой, что в ее матери находятся два разных человека. Одна женщина проявляла заботу, а другая словно ненавидела свою дочь и именно за это и наказывала. Очередное наказание было за то, что Женька не принесла воды в дом до прихода матери с колхозной фермы. А Женька в этот день много работала и решила прилечь отдохнуть на небольшую лавочку, которая стояла возле самого окна. Поэтому и не успела принести воды с деревенского колодца. Ее детский организм уставал и не выдерживал такой физической нагрузки. Подобные наказания были частыми. Соседи, видя отношение Серафимы к своей родной дочери, часто обращались к ней с разговорами:

— Серафима! Уж больно ты строго с Женькой. Она же дивчина золотая у тебя. Послушная, работящая, ладная да красивая дивчина. Что же ты ее хлещешь-то все время?

На что Серафима всегда отвечала одной и той же фразой очень гордо, надменно, с улыбкой и с украинским акцентом:

— Лучше будэт!

Серафима любила свою дочь и действительно считала, что она станет лучше, если ее наказывать. Она сама выросла в многодетной семье, где у родителей было восемь детей. Женщина сама часто получала от своей матери в детстве за малейшее непослушание. Никто не учил ее, как нужно любить свое дитя. Серафима не умела выражать положительные эмоции и чувства, никогда не обнимала дочь и не целовала. Жизнь у нее была суровой и сложной, и она стала такой же.

Но материнское чувство у Серафимы было. Как любая мать она старалась уберечь свое дитя от горя и болезней. Так во время войны она прятала свою дочь в доме, не разрешала Женьке выходить на улицу. Причиной было то, что в период войны в поволжских деревнях свирепствовал тиф. И чтобы сохранить здоровье и жизнь своему ребенку, мать применяла такую меру. Серафима очень боялась, что дочка погибнет, если заразится от других детей этой опасной болезнью. Девочка оставалась дома одна на целый день. А было Женьке тогда всего пять лет. Она сильно хотела кушать, но порой в хате еды не было. Была война. Серафима работала в колхозе сутками. Женька находила за печкой ведро с зерном и целый день таскала эти зернышки, долго жевала. От этого во рту появлялась мучная клейкая масса, которая насыщала детский желудок. Нажевавшись зерен, девочка засыпала.

Все методы воспитания Серафимы сводились к запретам. Именно так она себе представляла правильное воспитание. Разговаривать с дочкой времени не было. Слово родителей в те непростые времена было законом, не выполнить который дети даже и не помышляли. Интересно то, что дочь не озлоблялась на свою мать и была добрым и приветливым человечком с детства.

— Ой, да если бы был жив Павел, не дал бы он так издеваться над девчонкой! — с горечью вспоминали соседи Павла Марганова, отца Женьки, добрым словом.

Эти слова еще больше злили одинокую овдовевшую женщину. Все жители Андреевки рассказывали с огромной благодарностью о Павле. Вспоминали о его простом характере и добром отношении к людям, так как Павла в деревне любили и уважали. Жители шептались, что они с Серафимой вообще не подходили друг другу. Она жесткого нрава и крепкого телосложения. Павел же, ее супруг, был среднего роста, с мягким и добрым характером. Он всегда помогал людям, которые к нему часто обращались с любой просьбой. Серафима же все время ворчала на мужа:

— Вот и ходють, и ходють людыны к нам. Одним дай, друхим, помохи. Сами-то не нажили, а к нам ходють.

Павел не обращал внимания на такие слова, да только радовался от того, что может помочь. Он был спокойным, мудрым и рассудительным человеком. Никогда не повышал голос на свою жену и маленькую дочь. Лучше стерпит и промолчит. Женька была такая же — вся в отца характером: терпеливая, верная и бесконечно добрая.

Павел Марганов погиб в 1942 году под Москвой. Эта информация была получена семьей намного позднее, лет через тридцать после войны. С сентября 1941 года по апрель 1942 года под Москвой шли тяжелые бои, многие полегли там, не вернувшись к своим родителям, женам и детям. Только в 1944 году семья получила извещение о том, что Павел пропал без вести.

Дочка Серафимы и Павла с самого детства знала о том, что ее отец погиб, защищая свою страну. Она была единственной дочкой от их совместного брака. Остальные дети, младшие ее братики, были уже от других мужчин Серафимы.

Женька от всей души любила своих братьев. Водилась с ними. Кормила, гуляла с ними и укладывала спать с собой на печку. Но вот мужчины Серафимы не сумели стать отцами ее дочке, потому что заменить отца было невозможно. Общения не получалось. Девчонка так и росла без материнской ласки и отцовской заботы.

Женя родилась в 1938 году. В те годы такое имя в далекой волжской деревне было большой редкостью. Это имя впервые Павел услышал еще в своем детстве, после революции, когда со своими родителями ездил в город Самару. Там он увидел девочку, которая сидела на руках у отца. Они прохаживались всей семьей по улочкам города, а девочку отец называл «Женька». Девочка показалась ему, тогда маленькому мальчику, очень красивой, но ее имя привлекло его больше. Павел запомнил эту удивительную встречу на всю жизнь. Когда у Серафимы и Павла родилась дочка, то он без доли сомнения назвал ее именем Евгения. Но все в деревне, родные и знакомые называли ее по-простому: Женька. Вообще в деревне всех звали по именам как-то по-хулигански: Серафиму называли Симка, Анастасию — Наська, Любовь — Любка, Анну — Нюрка, А вот Павла Марганова с нежностью все называли Павлушка.

Серафима Марганова работала дояркой в местном колхозе. Она была знатной колхозницей, всегда в передовиках. Умела она работать. У нее было много почетных грамот и знаков отличия за труд. Однажды она в составе районной делегации была направлена на выставку ВДНХ в Москву за выполнение плана надоев молока с колхозных коров. Это событие Серафима помнила всю свою жизнь. Рассказывала потом своим внукам и правнукам в старости об этом с гордостью и интересом. Часто показывала дорогие для нее грамоты и благодарственные письма. Казалось, этими заслугами женщина гордилась намного больше, чем своей дочерью и внуками. Даже когда Серафима в очень преклонном возрасте жила у дочери и уже практически не могла двигаться и ухаживать за собой и за ней ухаживала дочь, Серафима же всегда находила повод для того, чтобы выразить свое недовольство по любому поводу. Всегда норовила обвинить Женьку в том, что она так и не научилась ни чему в жизни. Ворчала и не слушала свою уже очень взрослую дочь.

Когда Женька была еще ребенком, Серафима работала одна. Ей было трудно. Но эта позиция противостояния любым жизненным трудностям была для нее обычным делом. Весь ее образ выражал характер исконно русской женщины, лишь украинский говор выдавал ее происхождение. Она была крепкой и сильной женщиной высокого роста. Ее руки были натренированы тяжелой крестьянской работой так, что она могла поднять самый большой навильник сена или соломы, погрузив его на телегу с лошадью. Серафима могла поднять домашнюю овечку, перетащив ее с одного места на другое. Она грузила дрова, тяжелые сырые доски, выполняла самую сложную работу так легко, что никто и никогда не мог и подумать, что она испытывает какие либо трудности или боль. Тяжелая работа была ее жизнью. И с самого раннего детства все женщины много трудилась или, как они говорили в Андреевке, «ворочала».

Серафима хотела, чтобы ее дочь росла такой же трудолюбивой и умела делать все, что связано с домашним хозяйством. Она иногда брала Женьку с собой на работу и на своем примере показывала, как должна «ворочать» каждая деревенская женщина, которая была порой похожа на настоящего мужика. После войны, как и во время нее, женщинам в колхозах надеяться было не на кого. Вся тяжелая работа легла на плечи детей, стариков и женщин.

Несмотря на тяжелую жизнь и изнурительную работу, Серафима была привлекательной и очень милой, улыбчивой женщиной. Светлые длинные волосы, которые придавали ей красоту и женственность, часто выбивались из-под платка, в котором Серафима ходила постоянно. У нее было круглое лицо с красивым ярким румянцем на пухлых щеках. Она заразительно смеялась, запрокидывая назад голову. Тело тряслось от затяжного смеха. Глаза при этом она прищуривала так, что их совершенно не было видно. Этот миловидный прищур передался и Женьке, а потом и ее детям. Фигура Серафимы была статная, красивая, узкая талия и широкие бедра также придавали ей женственность.

Украинский говор достался ей от родителей, которые хорошо знали свой родной язык. Они бережно хранили его и передавали из поколения в поколение. Понять Серафиму было несложно. Большинство слов произносились практически на русском, только добавлялись некоторые иные буквы с украинского. Таким образом, получался смешанный диалект русского с украинским. Русскоязычное население, живя столетия с украинцами, уже научились понимать многие слова, фразы и выражения. И даже сами употребляли отдельные украинские слова в потоке русской речи.

В хозяйстве Серафимы были корова, телята, овцы, куры, гуси, индюки. Женька должна была ухаживать за домашними животными: кормить, поить, убирать за ними. Она это делала всегда исправно, но мать никогда не хвалила ее, не поддерживала и не благодарила за помощь. Она только лишь кричала и часто избивала дочь тем, что попадало под руку. В домашней обстановке Серафима всегда была нервная, вспыльчивая и крикливая.

Все братья и сестры Серафимы «ворочали» с раннего детства и к своим сорока годам были уже изработанные. У теток Женьки были такие же крепкие фигуры, как и у матери. Крупные руки и ноги говорили об изнурительном каждодневном тяжелом труде. Но только так, работая не покладая рук, можно было выжить в тяжелых крестьянских условиях. Родные тетки и дяди по матери, зная характер своей сестры Серафимы, жалели Женьку, старались ей помочь. Женькины отношения с ними складывались намного лучше, душевнее и добрее, чем с родной матерью. Они отдавали ей старые вещи, угощали сладостями, общались с ней, приглашали к себе в гости.

Двоюродных братьев и сестер у Женьки было очень много — порядка двадцати человек. Со всеми она поддерживала добрые отношения в отличие от своей матери. Серафима ревностно относилась к этому и порой ограждала Женьку от родни.

С такой же ревностью Серафима относилась к общению и дружбе Женьки с соседями. А Женька их любила. Одна из таких соседок была тетка Елизавета Фролова. Она больше походила на бабушку. У нее были исключительно седые волосы, но никто, кроме ее родных и Женьки, никогда не видел этого. Эта бабушка была хорошо образованной городской жительницей, которая когда-то покинула шумный город и поселилась со своей семьей в глухой деревушке. Елизавета Фролова была очень спокойной и доброжелательной женщиной. Всегда поздоровается с улыбкой и приветливым словом, несмотря на то, что к Серафиме относилась настороженно и осудительно.

С Женькой Елизавета дружила, часто приглашала ее к себе в гости. После каждой ссоры с матерью Женька приходила к соседке как к близкой подруге и могла просто посидеть с ней в обнимку и поплакать. Елизавета отличалась грамотной речью, знала много стихов, рассказов известных поэтов и писателей. Поэтому в деревне все называли ее уважительно полным именем — Елизавета, и никто не мог допустить себе, назвать ее по-иному. При встрече с Женькой она с радостью обнимала ее и все время пыталась накормить чем-нибудь вкусным.

Из-за такого доброго и теплого отношения к своей дочери Серафима не любила соседку. Кроме этого однажды Лизавета решила поговорить с Серафимой по поводу ее грубого отношения к дочке. И даже намекнула, что может забрать девочку себе на воспитание. Уже несколько раз Лизавета заводила с соседкой такой разговор, когда та была в саду:

— Серафима! Не любишь ты дочь свою. Отдай лучше мне ее, чем хлестать ее все время. Она у тебя такая дивчина, работящая, умная. Что же ты над ней издеваешься? Смотри, и загон побелила, и скотину управила. Старается угодить тебе. Что же ты так к ней относишься??? У меня, вот, жизнь забрала моих детей. Трое у меня их было, а теперь вот нет никого, — Елизавета, махнув рукой, заплакала, вытирая уголком платка слезы со старого лица.

— Хто би ховорыл! — тихо, стиснув губы, буркнула, отворачиваясь от соседки, Серафима.

Она еще больше злилась, но в открытый конфликт с соседями не вступала. Потому что с детства родители учили ее, что с соседями нужно жить дружно и относиться к ним уважительно. Помогать и почитать. Да и понимала мать Женьки, что соседка ее Елизавета была несчастной женщиной, так как жила без детей и без мужа, со своей снохой Аннушкой. А сноха, овдовев, жила давно с другим человеком. Сын Елизаветы погиб во время Великой Отечественной войны в мае 1943 года. Вот так и жили они вместе — свекровь и сноха с новым мужем. Елизавета относилась к ним как к своим родным. Воспитывала их детей как своих внуков. Своими детьми сын с невесткой не успели обзавестись до войны.

Серафима ревновала дочь к соседке. Но в тоже время и жалела Лизавету, зная ее трагическую судьбу. Оставалась у нее только одна радость — общение с Женькой и неродными внуками от бывшей снохи, с которой она проживала.

Роковая ошибка

Трагическая судьба Елизаветы началась в 1937 году. В этом году был арестован ее муж Николай Фролов. Они жили в Самаре. Хотя город за два года до этого был переименован в Куйбышев, Самарой его называли все местные жители по привычке. Муж Елизаветы был священником в одном из старых храмов города. Он был арестован как «враг народа» и отправлен в лагеря без права переписки, как и многие другие священнослужители в те годы.

В тот первый вечер, когда молодая женщина осталась одна, она долго смотрела на своих спящих детей. Старшему сыну недавно исполнилось четырнадцать лет, а малышам было четыре и пять. Женщина долго смотрела на них сквозь призму женской слезы, и ужас охватывал ее: «А как же мы сейчас будем жить?» Этот вопрос стучал в ее голове уже несколько часов и потом часто не давал ей покоя.

Шло время. Но от мужа вестей не было. Прошло еще несколько месяцев. Лизавета ждала своего супруга. Ей казалось, что он должен поговорить с представителями власти и все им объяснить. Объяснить, что он не виновен, что он всего лишь служил церкви и Богу. Она надеялась на то, что супруг будет просить освобождения ради троих детей, которые остались без отца. Но все сложилось по-другому. По ночам, когда все дети спали, она часто прислушивалась к каждому шороху. Все эти месяцы Лизавете по ночам казалось, что муж вернулся и пытается открыть своим ключом входную дверь. Иногда ей казалось, что он стучит и просит запустить его в родную квартиру. Но это ей всего лишь казалось.

Мысли о том, что ей одной не поднять троих детей, не давали покоя. К ее мыслям прибавились еще и бессонные ночи. Вопросы в ее голове сводили с ума: «Как же сейчас будут жить наши дети? Их отец арестован, теперь, вероятнее всего, будут преследовать и меня», — думала Елизавета.

«А с кем же они останутся? Саша уже большой, а Коленька и Варенька?! Как же они? Их будут дразнить и издеваться в городе, что их отец арестован, их отец „враг народа“…» Женщина думала о том, что и детей потом будут преследовать. Она вспомнила, что Александру в школе уже намекнули на арест отца. Мысли путались в ее голове. Она безжалостно выстраивала ужасные картины их дальнейшей судьбы: не трудно было представить, что же будет с детьми «врага народа». Но больше всего Лиза думала о том, что она не сможет их прокормить, что они обречены на голодную гибель и травлю за родного отца.

Безумие

Пришло время, когда Елизавета приняла на тот момент единственное правильное решение. Она была уверена в своих планах.. Однажды она оставила маленьких ребятишек со старшим сыном Сашей. Сама же, пошла просто по городу, в надежде встретить кого-нибудь из священнослужителей и что-нибудь узнать о судьбе своего мужа. Она направилась в небольшую часовню, где служили знакомые батюшки, которые часто общались с отцом Николаем. Подходя к часовне, Елизавета услышала звон колоколов, подняла голову в сторону звонницы и перекрестилась. А затем, наклоняя голову перед храмом, она вдруг увидела, как из ворот часовни выводят двух арестованных священников. Лизавета испугалась. Она резко отвернулась от храма и пошла быстрыми шагами совершенно в противоположную сторону. И вдруг Елизавета поняла, что ее муж не вернется. Она поняла и то, что произошло с ее мужем это не случайно, раз идут массовые аресты священников и других церковнослужителей.

Она быстро шла по городу почти в забытьи и не поняла сама, как дорога ее привела к железнодорожной станции. Народу было много. Женщины и мужчины, дети, старики. Один поезд приходит, другой уходит. Стучат железные колеса, раздаются гудки паровозов. Елизавета вышла на перрон и резко остановилась. Поезд летел мимо женщины. Ветер трепал ее темные волосы, которые выглядывали из-под платка. Безумные ее глаза быстро провожали один вагон за другим.

Домой она пришла уже поздно вечером, заплаканная и совершенно потерянная. Ее глаза ничего не выражали. Она зашла в квартиру и медленно опустилась на стул в прихожей. Дети ждали мать. Как обычно они встречали ее возле порога. Елизавета медленно со стула спустилась на колени и долго-долго целовала своих малышей. А в кармане ее старенького пальто уже лежали три билета на поезд.

С вечера Елизавета, как обычно, искупала детей в большой оцинкованной ванной. Они купались вместе, брызгались и смеялись. Затем Лизавета надела на своих детей чистую одежду, напоила чаем и уложила спать. Саша, не отводя глаз, смотрел на мать. Он понимал, что-то с ней происходит, но спросить не хватало смелости. Перед самым сном убаюкивая дочь и сыночка, она все обещала дрожащим голосом:

— К сестре моей поедем, в Москву, завтра. Поедем на поезде. Паровозик чух — чух — чух. И билетики я уже купила. А ты подожди нас дома, — сказала Лиза, обращаясь к старшему сыну. — Большой ты уже, Саша. Валюша за тобой присмотрит. Помнишь Валю, соседку?

— Да, я помню Валю, только, мама, зачем же вы к тетке поедете?

— Надо нам, Сашенька, надо. Проведаем сестру и вернемся. Мы быстро.

Наступило утро. Дети были готовы к поездке. Елизавета надела свое выходное платье и накинула новый платок на свои худые плечи. Дрожащими руками она взяла за ручки малышей, и все вместе быстро вышли из дома. До железнодорожной станции добрались пешком. До прибытия поезда оставалось несколько минут. Они остановились на перроне в ожидании. Варя начала плакать от усталости и проситься на руки к матери. Елизавета схватила дочку и посадила на одну руку. Вдалеке послышались гудки приближавшегося поезда. Он сбавил ход и стучал колесами все медленнее и все громче. Елизавете казалось, что этот грохот разорвет ей голову. Наконец, поезд остановился. Перед ними стоял пустой вагон с надписью «Куйбышев — Москва». Елизавета сначала подняла на ступеньку поезда Николеньку, затем Вареньку, и сама поднялась за ними. Все вместе они прошли в вагон, нашли свои места и сели. Нервно дрожащим голосом Лиза попросила детей посидеть тут и сказала, что она сейчас быстро вернется:

— Николенька, Варенька! Посидите немного тут, подождите меня, я сейчас быстро, забыла на перроне сумку. Я сейчас приду, мои хорошие.

Лиза еще раз посмотрела на детей, поцеловала их и быстро вышла из вагона поезда. Рядом с детьми осталась пожилая женщина, которая пообещала присмотреть за ними, пока мать ходит за сумкой. Лиза, выскочив из вагона, быстро зашагала вдоль перрона, затем завернула на привокзальную многолюдную улицу и несколько минут безоглядно бежала вдоль нее, натыкаясь на прохожих. Вдруг она услышала медленный стук уходящего поезда с ее детьми. Она остановилась, опустив голову, и уже просто быстрым шагом пошла в сторону дома. Вдруг слева от себя она услышала голос маленькой девочки, которая обращалась к своей маме:

— Мама, мама! А ты купишь мне новые ботиночки?

Лиза резко остановилась и посмотрела в сторону этого голоса. Ей казалось, что это к ней обращается ее Варенька. Повернув голову, она увидела небольшую девочку, которая дергала мать за подол платья. И вдруг Лизу словно что-то озарило. Она резко повернула назад и, невзирая на прохожих, расталкивая их, побежала изо всех сил в сторону железнодорожной станции. С момента прихода поезда на перрон прошло не больше пяти минут, но женщине казалось, что прошел час этого безумия. Она не поняла, как оказалась на перроне. Только увидела уходивший вдаль поезд. Раздался неистовый материнский крик:

— Дети!!! Варенька! Николенька! — Лиза кричала что было сил, держась обеими руками за обезумевшую голову, на шее от крика надулись вены так, что казалась, могут разорваться. — Помогите! Помогите! — кричала она, падая на колени у металлических рельсов.

К женщине подбежали люди. Они спрашивали:

— Что случилось? Что произошло?

Лиза могла произнести обессиленным голосом только одно слово:

— Дети!..

Двое незнакомых мужчин, подбежавшие к ней, взяли обезумевшую женщину под руки. Стоять на ногах она не могла. Она все оборачивалась в сторону уходящего вдаль последнего вагона поезда. Все поняли, что мать отстала от поезда. Но никто не мог и подумать, что она это сделала сама, думая о том, что так она спасет своих детей. Немного придя в себя, она поняла, что совершила роковую ошибку. Елизавета хотела все повернуть обратно и забрать детей, но было уже поздно. Следующий поезд до Москвы был только на следующий день.

После трагедии

Придя домой уже под вечер, Лиза плакала несколько часов, объясняя всем, что дети потерялись. Она рассказывала, вставая с места, потом обратно садилась на стул. Женщина ходила из одной комнаты в другую и вновь, схватив голову обеими руками, плакала и продолжала свой сбивчивый рассказ. Ночью она спать не могла. Мысли жгли ей тело и голову. Все думала только о том, где же ее деточки сейчас. Она не находила себе места и все время рыдала. От перенапряжения у нее пошла носом кровь.

На следующее утро Елизавета вышла из своей комнаты в цветастом платке с кистями. Он был плотно повязан на ее голове. Саша смотрел на нее и не узнавал свою милую мамочку. В дверном проеме стояла старая худая женщина, которая совершенно не походила на себя.

В этот же день Лиза вновь пошла на железнодорожную станцию. Саша отправился с ней. С ними пошла и соседка Валюша. Они подошли к кассе. Лизавета купила билеты. Время до поезда шло очень медленно. Лизавете казалось, что время не движется вовсе. На проходящих детей с родителями женщина просто бросалась, пристально вглядываясь в детские глаза. В каждом ребенке она видела своих малышей. Глаза Лизаветы бегали и пристально всматривались в лица людей. Ей слышались голоса и детский смех. Наконец, дождавшись поезда, все трое сели в вагон. В поезде женщина немного успокоилась. Все остальное время она ехала молча возле окна и смотрела в никуда.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.