Бесплатный фрагмент - Космос Крым

Космос Крым

Курортная поэма

…Здесь, в печальной Тавриде,

куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем…

О. Мандельштам

День первый. Исход

Участь моя решена: я лечу в Коктебель. Там уже тринадцать лет ежегодно проходит Международный литературный фестиваль, а меня ещё не было! Пора мне исправить это досадное недоразумение.

Мировая литература ждёт меня! Будущее — за мной! Расступитесь, Пушкины и Толстые, — сибиряк Тузиков идёт!

………………………………………………………………………………….

Эти слова вертелись у меня в голове осенью 2013 года, когда я готовился лететь в первое в своей жизни заграничное путешествие. Впервые за рубеж лететь — дело, конечно, волнительное, у любого дурака голова закружится…

Естественно, как только я принял героическое решение отправиться в круиз, начались неприятности. Мой лучший друг, поэт, вместе с которым я должен был лететь, в аккурат перед вылетом напился и с диагнозом «белая горячка» угодил в психиатрическую больницу.

Его родные решили: если поэт сам не может вылететь, а билеты уже куплены и номер в гостинице забронирован, вместо него со мной в Крым должна полететь его бывшая жена, Даша.

Такое экстравагантное решение было продиктовано, возможно, тем, что родня моего друга мечтала как-то отвадить от него приставучую Дашу и отвлечь её внимание на меня.

Я же перед вылетом ещё считал Дашу интересной женщиной и был не против с ней отправиться в отпуск, чтобы присмотреться к ней на случай возможного брака.

Как горько я потом раскаивался в этом…

Но обо всем — по порядку.

………………………………………………………………………………….

Перед полётом я ночевал у Даши.

Перед приездом Даша позвонила мне с просьбой купить минералку и яблоки — отвезти в Крым. (Зачем ей это было надо, мне до сих пор неизвестно). Что ж, воля женщины — закон… Покупаю. Приезжаю к Даше. Она встречает меня, пытливо принюхиваясь к исходящим от меня ароматам, и почти сразу заявляет:

— Пахнет от тебя не по-международному… Срочно ступай в ванную, вымойся! Лететь с таким — позора не оберешься…

Я встаю по стойке «смирно» и так направляюсь в ванную. Моясь, «от чувств-с» ломаю водопроводный кран. Даша, узнав об этом, молчит.

Ночую у Даши на диване в гостиной. Недовольная Даша на весь дом храпит за стеной. Я делаю вид, что не замечаю.

В два часа ночи, перед выездом, просыпается Дашина дочь Алёнка, устраивает скандал. Даша не реагирует: «Не может без меня, значит, любит. Всё хорошо!» — и безмятежно продолжает собираться.

Прибыв в аэропорт, первым делом выбрасываем яблоки и минералку: с ними лететь нельзя.

…………………………………………………………………………………..

Прямых рейсов из Омска в Крым в 2013 году не было. Мы полетели в Симферополь с пересадкой — через Петербург.

В Питер прилетели к 8 утра. Взяли такси в аэропорту, чтобы прокатиться по городу, посмотреть достопримечательности. Таксист — низенький толстенький крепыш лет сорока, чем-то похожий на Карлсона — пытается завести с нами беседу:

— В первый раз в Питере? Надолго ли? С какой целью?

Узнав, что мы — литераторы и летим в Крым, таксист-Карлсон решает блеснуть перед нами своими познаниями:

— Вот я тоже литературу люблю. Недавно прочитал у Асадова такое — не в бровь, а в глаз, как говорится! «Как много тех, с кем можно лечь в постель, как мало тех, с кем хочется проснуться!» Супер! А?

Даша вся невольно съёживается от упоминания о постели и лепечет:

— Ну зачем такие стихи писать. Это ж неприлично. Ни на утреннике не прочитать, ни на концерте… Кому это нужно?

— А вы что пишете? — интересуется Карлсон.

— Хотите, прочитаю что-нибудь из своего, старого, — предлагаю я и декламирую «Охоту на волков» (прости меня, Высоцкий!).

— А прочитайте своё что-нибудь, — предлагает ей таксист.

— Я своё не читаю. Купите книгу, если хотите.

От покупки таксист отказывается.

…………………………………………………………………………………..

Спустя полчаса мы выходим из машины у Русского музея. Я устраиваю экскурсию для Даши, провожу её мимо картин Брюллова, Сурикова, Репина, сам подолгу стою перед Филоновым. Даша, к моему удивлению, оказывается почти слепой: она на расстоянии метра не видит разницы между Брюлловым и Кандинским. Единственным её желанием в музее было сфотографироваться перед какой-нибудь знаменитой картиной. Я дождался, пока экскурсовод отвернулась, и сфоткал её на фоне «Чёрного квадрата». Пустота на фоне пустоты — интересное сочетание…

Возвращаясь из музея в аэропорт, мы с Дашей чуть не заблудились. Чтобы найти дорогу, Даша посоветовала обратиться за помощью к местному жителю. «А то мы из этого колодца до ночи не вылезем», — сказала она, глядя на стены узкого питерского дворика, куда мы каким-то макаром забрели.

Вергилием, вызволившим грешные души наши из колодца петербургского двора, оказался симпатичный высокий горожанин лет пятидесяти, стоявший у подъезда и оживленно беседовавший с кем-то по телефону. Когда мы попросили его указать нам путь истинный к аэропорту, он мгновенно прервал свой разговор, отключил телефон и спросил, откуда мы приехали. Узнав, что мы из Сибири, чуть не прослезился: «Земляки! Я сам из Томска!» — и предложил лично сопроводить нас на станцию метро. Доведя нас до станции, он спустился с нами вниз, купил жетоны, провез нас через половину города, отвел на остановку маршруток, идущих в Пулково, и за свой счет усадил в нужную машину. Даша при этом не переставая болтала о своем месте в омской культуре. При расставании она дала ему автограф и свой телефон.

— Зачем тебе это? — спросил я, когда машина тронулась.

— Мало ли что. Потом позвонит, познакомимся. Глядишь, к нему в Питер жить перееду…

— Ты его знаешь, да?

— Нет. А что такое? Он наверняка в меня влюбился. С первого взгляда. А почему он тогда так заботился обо мне?

Крым — международная здравница

Крым с запада и юга омывается Черным морем, с востока — Азовским морем и Керченским проливом. Редко можно встретить другой такой регион, где на сравнительно небольшой территории наблюдалось бы подобное многообразие климатов, рельефов, почв, растительности

Природа щедро предоставила человеку здесь все, что необходимо ему для восстановления сил и здоровья. Обилие солнечных дней (в Ялте солнце сияет 2250 часов в году, в Евпатории — 2459, тогда как в Кисловодске — 2106, а в Сочи — 1980 часов), ласковое теплое море (среднегодовая температура +14,30С) с многочисленными отличными пляжами (на полуострове их насчитывается более трехсот), целебный, с умеренной влажностью воздух, насыщенный солями моря и настоянный на хвое лесистых гор и травах степей, прекрасные минеральные источники, эффективные лечебные грязи, обилие фруктов, винограда…

Все это поставлено на службу человека. И, конечно, здравницы, лучшие из которых не уступают по комфорту западным. Белоснежные корпуса их, рассыпанные по побережью, утопают в зелени изумительных по красоте парков.

Крым — край удивительной красоты, не оставляющий равнодушным никого, кто хотя бы раз побывал на этой приветливой земле. «Волшебный край, очей отрада!» — восхищался молодой Пушкин. «Краем вечного сиянья» называла Крым Леся Украинка, а Адам Мицкевич — одной из прекраснейших местностей в мире. Многие поэты, прозаики, художники, композиторы воспели красоту древней Тавриды.

Крым — уникальный историко-культурный заповедник, где в многочисленных памятниках отражены исторические события и культура разных эпох и разных народов и народностей. Находясь в Крыму, вы словно побываете в богатейшем естественном музее, который, по словам А. С. Грибоедова, «хранит тайны тысячелетий». Здесь можно познакомиться со всеми этапами эволюции человека, начиная с древнейших времён.

(Из туристического проспекта)

День второй. Земля обетованная

На самолете, летевшем из Петербурга в Симферополь, Даша 3 часа беседовала с соседкой — интеллигентной петербурженкой, направлявшейся на отдых в Феодосию.

— Ваш Питер — город хороший. Не то что наше болото… У нас в городе всё по-дурацки. Только у нас улицу могли назвать «Линия». У вас ведь не так, правда? Во-о-т. Омск-то знают только потому, что я там живу. Слышали мои песни на радио? Ну, в «Шуршалочке», есть такая передача… то есть была, лет восемь назад. Там мою песню однажды прокрутили. Какую? Ну, я же вам в самолете петь не буду… А? Текст? Текст прочитаю. Вот послушайте:

Я люблю свой город,

он мне очень дорог.

Здесь живут мои друзья,

Папа, мама, брат и я…

Классно ведь, правда? Хорошо? Во-о-т, и я так же думаю. А летим мы на фестиваль в Коктебель. Мы бы и у вас в Феодосии остановились, на квартире, да ездить, говорят, далековато… Что? Вы и так нас у себя разместить не можете? Ничего, ничего… Дайте я лучше вам ещё почитаю…

Эта декламация длилась всё время, пока мы летели.

После прилета мы снова взяли такси в аэропорту. Высокие цены на такси в Крыму, однако, — 100 км за десять тысяч рублей проехали. И то едва таксиста уговорили… Причудливый он был мужик. Всю дорогу расспрашивал нас о литературе (оказалось, что Даша ничего не знает о Волошине, я один отвечал на его вопросы). В промежутках между высокоучеными беседами таксист спел «для двух поэтов» песню о себе самом (собственного сочинения), накормил нас в придорожном кафе (за наш счет, разумеется), сам поел, сводил нас к местному монастырю, показал, где монашки по ночам купаются. В общем, культурная программа была весьма разнообразной. Самым же ярким впечатлением моим стал тот обнаружившийся по приезде в гостиницу факт, что бесплатное такси от отеля ждало нас всю ночь в аэропорту.

Обилие впечатлений вдохновило меня, и фонтан словесного творчества, находившийся у меня во рту, прорвало. Самым натуральным образом. ещё бы — битый час ночью в тряском «жигулёнке» по горам прыгать… Что поделаешь — естество такое.

Еще в такси я сразил водителя фразой: «Водитель должен любить свою машину, как женщину, но не должен ездить на женщине, как на машине». Он эти слова записал на бумажке. А вид первого коктебельца, шедшего навстречу нашему авто, вдохновил меня на экспромт:

Когда человек знает,

Что движет звёздами,

Ему всё равно,

Есть на нём штаны

Или нет.

В гостинице, глядя на мирно дремлющий персонал, я сложил ещё один верлибрик:

Коктебель — это город,

Который невозможно завоевать.

Нельзя поставить на колени

Того, кто живёт,

Лёжа на боку!

Всё-таки атмосфера здесь, в Крыму, для творчества хорошая.

День третий. Град светлый

Рано утром, пока Даша безмятежно похрапывала в номере, я совершил первую прогулку по городу. Коктебель был подобен книжке с яркими картинками, которые невозможно забыть. Так, у входа в город сидело трое нищих с табличками: «Нищий», «Настоящий нищий», «Реально настоящий нищий». Вот так бы сделать в Союзе писателей…

Проходя по набережной, я наткнулся на классический образец черноморского джентльмена: парень лет двадцати пяти шел по улице в черном пиджаке, брюках, белой рубашке и шляпе, но — босиком. В руке он нес старые кеды. Увидев меня, юноша манерно поклонился до земли и прозмеил: «Здрас-сь-те!» Видимо, почувствовал во мне приезжего. Я и сам вскоре научился мгновенно отличать местных жителей от отдыхающих — по взгляду: у туристов он — бессмысленно торжествующий, а у коктебельцев — нагло выпрашивающий.

В центре я долго глядел на столовую с интригующим названием «Кафе Икс» и рекламным слоганом на вывеске: «Заиксуй у нас!» Посмеявшись вдоволь, я решил перекусить здесь. Для этого потребовались украинские гривны. Я спросил у прохожего, где здесь банкоматы. «Да на каждом углу!» — воскликнул он. Это было правдой: банкоматы находились на каждом из трех углов треугольного в плане города, и дойти до них было трудновато. Но я все-таки раздобыл гривен и купил себе и Даше на завтрак большую пиццу с морепродуктами. В целом утро удалось.

Формула Крыма

Море — это бывшее небо,

сброшенное на землю

за излишнюю синеву.

Синие леса на склонах гор —

это бывшее небо,

упавшее семенами дождя

и проросшее сквозь землю.

Облака в вышине —

это бывшее небо,

сгустившееся, как мороженое.

И человек здесь —

это тоже бескрайнее небо,

еле-еле поместившееся

в теле обезьяны.

Вечером состоялось торжественное открытие фестиваля. Я пришел на него один, оставив Дашу в гостинце и накупив ей еды: не хотел, чтобы меня заметили на открытии с чужой женой, непонятным мне самому образом ко мне прибившейся. Но Даша каким-то образом сама нашла дорогу к Волошинскому дому. Я заметил её присутствие не сразу, а только тогда, когда во время исполнения музыкантами «Гностического гимна Деве Марии» за спиной у меня послышался шёпот: «Боже мой, что за галиматья!» Из гостей фестиваля такое могла сказать только Даша, в жизни не прочитавшая ни строчки из Волошина.

После открытия фестиваля был назначен банкет. Мне удалось занять место за столом напротив моего тёзки, знаменитого Андрея Критова. Я воспользовался этим шансом, чтобы завязать знакомство. И завязал. Крепче Гордиева узла. С помощью развязавшегося языка. За 15 минут я произнес для Критова десятка три тостов, при этом Критов пил знаменитый местный коньяк, а я — вишневый сок, по цвету от коньяка не отличавшийся. Я предполагал, что таким образом сохраню над собой контроль, и меня весьма удивило то, что после тостов мне с трудом удалось встать на ноги. Более того, в голове раздавался какой-то странный шум, и мне хотелось обнять весь мир. По причине необъятности последнего обнял я только какую-то черноволосую красотку, сидевшую рядом. И только после этого, как порядочный мужчина, спросил, как её зовут. Оказалось — Яна. «И меня, как янычары, покорили Яны чары», — вспомнил я строки одного омского поэта. Прокричал их на весь ресторан. Помню, что Яне это вроде бы понравилось… Больше не помню ничего. Утром, проснувшись в своем гостиничном номере, я нашел у себя в постели листок со стихами, написанными, по-видимому, ночью:

КОКТЕБЕЛЬСКИЙ НОКТЮРН

1

В тёплом море тлеет

Звездопадаль. Дикий виноград

Жмется к стенам, словно писатель,

Возвращающийся с пирушки.

Ветер —

Ангел, посланный в ад

И изгнанный оттуда

За дурное поведение —

Придавлен к городу небосклоном.

Одиночество звенит,

Как цикада, в летней траве. Фонари

Подмигивают звездам. И хрустальный воздух

Разбит на осколки человеческим

Голосом.

Настает ночь. Ночь признаний,

Ночь воспоминаний о жизни.

Это — время, когда душа раскрывает все

В ней потаенное. Говори. Говори обо всем,

Что ты знал, чувствовал и пережил — и неважно,

Услышит ли тебя кто-то.

Говори — с пустотой. Говори в пустоту.

Говори правду.

Там она будет услышана,

Ибо в пустоте — её

Родина.

2

Ночь размывает очертания предметов

Под ногами. И время,

Подобно колесу обозрения,

Поднимает меня над простором прошлого,

И я могу обозревать с высоты лета его противоречивый

Ландшафт: сначала — сухие степи детства, солончаки, пустыня,

Где ещё почти нет людей, красок, голосов;

Чуть южнее — буйные леса юности, сады, парки,

Дворцы вельмож, ныне пришедшие в запустение; а ещё

Дальше —

Горы, скалистые и высокие, еле заселенные

Чувствами. Такова карта жизни,

С высоты полета памяти увиденная.

Эта панорама воспоминаний и зовётся в просторечии

Человеком. Бог создал человека не из глины,

А из воспоминаний. Что мы помним —

Тем и живем. Ибо человек —

Это память,

В плоть облечённая.

3

Говори, память. Говори —

Обо всём на свете. О пустяках. Например,

О жизни и смерти. О любви. О злобе,

Ещё более безответной, чем любовь.

О навязчивости света.

О прозрачности тьмы. О воспоминаниях,

В которых люди барахтаются,

Как в воде, не умея плавать.

О волнах прошлого,

Набегающих на берег настоящего, уносящих

Накопившийся за день мусор и оставляющих

Раковины, пену и соль.

Соль,

Которой всякая жертва осолится.

Соль,

Которая обжигает кожу земли.

Соль,

Которая ночью блестит ярче далеких и неподвижных

Звёзд.

4

Говори.

Ночь признаний

Лучше Люмьера прокрутит перед глазами

Старинную плёнку, именуемую жизнью.

Вот садовник поливает цветы, а мальчишка

Наступает на шланг; вот поезд,

Приближающийся к вокзалу, распугивает

Зрителей синематографа. Вечные сюжеты,

Вечные черно-белые картины

Первой встречи юности и старости,

Техники и человека, иллюзии

И реальности; прошлого

И настоящего. Приезжай снова,

Как сто лет назад, старый поезд

Воспоминания; я больше не испугаюсь тебя.

5

Что наши жизни,

Жизни человеческие? Только створки

Некоей одушевлённой раковины,

Тёмною волной разбитые.

Мы уже не можем звучать,

И между нами уже не зародится

Жемчужина. Но нас может подобрать

Бродящий по песку ребенок,

Забытый родителями, или заплутавший в мироздании

Неприкаянный ангел.

Счастье не вернется к нам,

Как бумеранг, бьющий по голове каждого,

Кто запускает его в пространство —

По-видимому, в отместку

За нарушение покоя. Счастье не возвращается,

Ибо оно недостаточно криво, чтобы летать

По кругу. Но и для смерти

Этот маленький космос слишком груб.

Соль не сходит с губ

Омываемого приливом берега. Ангел

Бродит босиком по пляжу,

Всматриваясь в даль. Ночь

Медленно перетекает с неба

В море.

6

Седина полыни

Серебрится около дома,

Где жил поэт. Тёмная волна

Памяти опьянена неизбывно

Горечью песка, песчинок человеческих,

Пересыпающихся на побережье

Жизни моей. На побережье,

На границе счастья

И пустыни человеческой,

Как и тысячелетия назад,

Возвышается ночь.

Ночь — собор всей твари,

Ночь — единение прошлого и настоящего,

Ночь воспоминаний,

Чаша,

До конца мною испитая.

М-да. Стихи, найденные в постели, как правило, интереснее найденных в архиве. Жалко только, что я их нашел, а не Яну. Что ж, такова сексуальная ориентация многих поэтов — любить стихи и спать с книжками. А я — ещё и библиотекарь. Что уж тут поделаешь…

День четвёртый. Страшный Суд

На следующий день с утра начался семинар авангардной поэзии. Жюри выглядело очень внушительно: седовласый Андрей Фрицман величественно возвышался на костылях в центре расколдобленного ремонтом волошинского дворика и озирал окрестности орлиным взором, поэтесса Лиля Хафизова — красивая, в длинной юбке с разрезом, в шляпке с вуалью — сидела на стуле, закинув ногу на ногу, и меланхолично помахивала в воздухе дымящейся длинной сигареткой в руке, облаченной в прозрачную перчатку по локоть, а рядом дремал знаменитый литературовед Павел Альтинский, пьяный вдрабодан. Жюри старалось не привлекать к нему внимания. Впрочем, этот человек оставаться в тени не мог.

Перед обсуждением текстов Альтинский глубокомысленно заявил, растягивая слова и болтая головой в воздухе: «Я счастлив… что вы… все… здесь. А меня… здесь… нет. Я… на небе. И с удвово..воль… ствие мотве-ве-чу на ваши во..вопросы. Ик!»

Тут он дернул рукой, закрыл глаза и заснул.

Фрицман прокомментировал: «Вы видите этого человека? Вообще-то это выдающийся критик. Он большой мыслитель. Вот он какой». Впрочем, это и так было понятно.

Атмосфера благоприятствовала поэзии. Оплевание… то есть — обсуждение стихов проходило быстро, профессионально. Мои стихи разобрали тогда, когда Альтинский окончательно утратил над собой контроль, — разобрали нервно и хорошо. Я даже прямо на обсуждении экспромты выдал:

Итоговый отчет Союза писателей мира за последние 500 лет

В чём главная беда

Современного писателя?

Он пишет так много,

Что ему катастрофически не хватает бумаги

И читателей

Талант и земельный вопрос

(крик души)

Добрые люди и писатели,

Объясните,

Зачем нам даются таланты,

Если их даже зарыть негде?

Поэт о себе

Я — человек чмокнутый:

Когда я родился,

Господь поцеловал меня в темечко,

Чтобы я стал поэтом,

И — сразу стукнул,

Чтобы я не гордился.

После обсуждения меня попросили оставить стихи для публикации. Я направился к Дому писателя с сотрудницей музея, которая должна была перебросить тексты с моей флешки на свою. Неожиданно вдалеке показалась зловещая темная шатающаяся фигура… Она удалялась куда-то в голубые дали за городом… Забыв обо всем, сотрудница Дома Поэта побежала за ней. При этом у музейщицы зазвонил телефон, и я услышал, как она кричит в трубку: «Лиля? А? У тебя в музее скандал? Там Альтинский пьяный? А у меня Махнов трезвый, это похуже! Он убредет, куда Макар телят не гонял, а мне потом отвечать!»

Оказывается, Махнов — глава прозаического жюри фестиваля — «главенствовал» на конкурсе под присмотром двух нянечек, которые следили, как бы он не оказался на улице один, ибо именитый писатель не умел ориентироваться в пространстве и мог заблудиться, оставшись без контроля. К сожалению, именно это и произошло. Знаменитый писатель сбежал от присмотра и убрел куда-то в горы. Его нашли через несколько часов, но в работе фестиваля он уже не мог принимать участие. Хорошо, что хоть документы все подписал…

Погода благоприятствовала поэзии. Шагая домой по узким улочкам, мимо увитых диким виноградом стен деревянных домишек, я складывал в уме первое с прибытия в Крым рифмованное стихотворение.

Разноцветна листва над аллеей,

Небосвод бесконечно высок,

Солнце в небе, как персик, алеет,

И течёт нежный солнечный сок.

Осень царствует в листьев расцветке,

По-осеннему плачут ручьи,

И державное яблоко с ветки

Упадает в ладони мои.

Скоро счастье, уставшее плакать,

Отразится, как в речке, в судьбе,

И мелькнет чьё-то белое платье

Меж теней на осенней тропе.

И, небес вековой собеседник,

Я забуду всё прежнее зло.

Я пойму: просто Август-наследник

Нам последнее дарит тепло.

Просто солнце на небе устало

И решило в пути отдохнуть.

Просто сердце глядит в небывалый,

Бесконечный, космический путь.

Просто скоро закончится лето,

Просто, видно, земле повезло…

И я выпью небесного света

За последнее в жизни тепло.

……………………………………………………………………….

Вернувшись в отель, я рассказал Даше о произошедшем.

— Да, забавные они, поэты… Андрей, расскажи мне, что они пишут? Прочитай, а? Интересно же, — попросила моя смешная спутница.

Я раскрыл купленный недавно «Арион» на первой попавшейся странице и прочел трехстишие:

Похолодало. Носки в шкафу
Зашевелились.

— Это что, стихи?

— Это минимализм, Даша.

— Это галиматья! Я лучше пишу, — заявила моя спутница. — Вот послушай:

Никогда не повешаю котика,

Потому что я человек.

Никогда не позволю наркотики,

Потому что я человек…

И ещё полчаса она читала стихи примерно в том же духе.

— Отдай их на Волошинскую премию. Если там мужики толковые, меня наградят.

— Ну а вдруг не наградят? Все ведь бывает…

— Увидишь! Отдай.

— Ну, предложи их жюри сама. Увидишь, что скажут.

— Я не могу, я записать их не сумею. Запиши, отнеси в музей, пусть посмотрят.

— Ну не могу я, Даша!…

— А ты смоги!

Долгая беседа кончилась тем, что я за полчаса написал десяток стихотворений за Дашу и предложил отдать их на конкурс от её имени. Она с радостью согласилась. Чем бы дитя не тешилось, как говорится…

День пятый. Венец славы

Следующее утро я начал с принятия душа. (Море было рядом, но я не додумался сходить на пляж. Чем больше у человека голова, тем крупнее в ней тараканы). Выходя из душевой комнаты, я стал свидетелем незабываемого зрелища — Даши, лежащей полуголой в постели и вслух вспоминающей о своих мужчинах: как ей было с ними хорошо и какие они все козлы, что её бросили. Я ложусь рядом и часа два выслушиваю её, никак не реагируя, затем говорю: «Да-а… Чувствую, тебе мужа надо. Я тебе его найду. Обещаю». Даша замолкает: по-видимому, она все поняла.

Днём начинается «Турнир поэтов» — состязание в написании экспромтов. К сожалению, по каким-то фарш-обжорным обстоятельствам соревнования открываются на час раньше назначенного времени, поэтому я, придя точь-в-точь в указанное в расписании время, успеваю только ко второму туру. Записаться в участники уже нельзя. Поздно.

Сижу в зале, жду, пока за отведенные жюри полчаса конкурсанты пишут экспромты на заданную тему: «Пусть удивляется курортная Европа». Я за полчаса создаю восемь экспромтов. Прочесть их со сцены мне не позволяют. После того, как участники прочитали свои творения, я без разрешения залезаю на сцену и ору в микрофон:

Пусть удивляется курортная Европа,

Нам удивляться нечему уже:

Мы видели, как здесь по крымским тропам

Гуляет Макс Волошин… неглиже!

Пусть удивляется курортная Европа,

Пусть мирно спит торговая Европа,

Пусть злобствует военная Европа,

Но Коктебель мы им не отдадим!

Пусть удивляется курортная Европа,

Как много наш турист способен слопать.

Он из широких достаёт штанин,

А итальянец достаёт из узких.

Смотри, Евросоюза гражданин,

Не провоцируй справедливых русских!

На этом стихотворении один из организаторов турнира наконец-то выпихивает меня со сцены, просит у зала прощения и присуждает главный приз автору трехстишия:

Пусть удивляется курортная Европа,

Как вы хотите слышать рифму «…опа»,

Но — хренушки!

Ведь я — не матерюсь!

Итак, диплом «Турнира поэтов» мной не получен. Но не из таковских я, чтобы сдаваться! Возвращаясь домой, по дороге покупаю для себя, любимого, с десяток почетных грамот в канцелярском магазине. Всю ночь думаю: в какой номинации себя наградить? Учреждаю целый ряд новых премий:

— премия им. Эраста Фандорина «За литературное воровство в неприлично малых размерах» — вручается Андрею Тузикову за кражу конфетки из кармана Павла Альтинского!

— премия им. матроса-партизана Железняка — вручается Андрею Тузикову за то, что он, прилетев в Крым, пошёл на Одессу и вышел к Херсону!

— премия «Лучший мистификатор» им. Черубины де Габриак — вручается Андрею Тузикову за то, что он выдумал самого себя и всё остальное!

— премия «Золотой Дуранте» — вручается Андрею Тузикову за самую божественную комедию собственной жизни!

— премия им. Чеширского кота — вручается Андрею Тузикову за незримое присутствие в литературе!

— премия им. Аполлона Безобразова — вручается Андрею Тузикову за аполлонову безобразовость!

— психиатрическая премия им. Наполеона — вручается Андрею Тузикову за присуждение самому себе всех вышеперечисленных премий!

Все дипломы по причине временного отсутствия Господа Бога в Коктебеле подписываю себе сам. Основатель фестиваля Бровин подписывать их отказался. Однако… Я надеялся, что с чувством юмора у него дела обстоят получше.

День шестой. Песнь восхождения

Сегодня — последний день фестиваля. Я с утра присутствую на выступлении лауреатов волошинской премии. Победители сидят в музейном дворике, слушают музыку, читают свои стихи. Мне неохота скучать на долгой и утомительной официальной церемонии. Лучше посвятить день прощанию с поэтом, его городом, его Домом…

Получив разрешение руководителей музея, я поднимаюсь на башню Волошина, чтобы взглянуть — хоть раз — с высоты на Коктебель, Карадаг, Черное море, на всю кипящую вокруг бесконечную, блистающую красками жизнь.

Стою один, смотрю на море, вспоминаю стихи Максимилиана.

Небосвод выгнут, подобно увеличительному стеклу. Кажется, сквозь него можно рассмотреть собственную душу, такую же огромную и яркую… Море, действительно черное, зыблется тихо. Волна настигает волну в вечной своей гонке к побережью…

Где-то раздаются звуки музыки. С башни я вижу соседние улицы: музыкант, сидя по-турецки на циновке у стены покосившегося домика, поёт под гитару:

Под небом гол-лубым

Есть город зол-лотой…

Женщина, возвращающаяся с пляжа, как была, в купальнике, накинув только плед на загорелые, почти медные плечи, тихо подпевает ему. Мужчина рядом с ней подхватывает песню, она улыбается в ответ…

…С прекрасными воротами

И яркою звездой.

Откуда-то доносится детский смех. Мальчишки играют в мяч на морском побережье.

Песня продолжает звучать…

Кто любит, тот любим.

Кто светел, тот и свят…

Пускай ведёт звезда тебя

Дорогой в дивный сад.

Я стою на волошинской башне. Прикрываю ладонью сверху усталые глаза, всматриваюсь в морской горизонт… В памяти всплывают строки:

Выйди на кровлю. Склонись на четыре

Стороны света, простерши ладонь…

Солнце… Вода… Облака… Огонь…

Всё, что есть прекрасного в мире…

Небо над Карадагом начинает алеть. Багровые облачные стрелы ползут по небосклону. Кроны деревьев колышутся под порывами ветра, то возрастающими, то ослабевающими… Море дышит. Воздух пьянит меня, заставляет голову кружиться. Сердце бьется в груди в такт порывам ветра….

Удар… ещё удар…

Гаснут во времени, тонут в пространстве

Люди, событья, мечты, корабли…

Почему-то вспоминается Сибирь, золото сентябрьских листьев, клонящаяся под ветром береза у моего дома… Таким же ясным осенним утром лет десять назад я шёл в школу, повторяя про себя впервые прочитанные строки поэта:

Я уношу в своё странствие странствий

Лучшее из наваждений земли…

А ветер становится все сильнее. Кара-Даг, черный на фоне багровых облаков, начинает приобретать грозный вид… Снизу, из двора Волошинского дома, доносится гнусавое чтение стихов:

— У коктебельских девчонок — самые длинные пальцы! У коктебельских юношей — самые крепкие яйцы! Они за прилавком стоят, прохожим твердят: «Нет сдачи, нет сдачи. Смерти нет. Мама на даче!»

Раздаются аплодисменты.

В моей опьяненной закатом голове возникает мысль: не прыгнуть ли мне сейчас с волошинской башни на голову чтецу? Хорошая смерть, достойная поэта… А к чему ещё стремиться?

Ветер бьет в лицо. Довольно, хватит с меня безумных переживаний. Так терять контроль над собой нельзя…

Медленно спускаюсь с башни по винтовой лестнице. Грозные тучи набухают в небе… Наверное, будет гроза.

Как это описывалось в «Слове о полку»:

«Спозаранок кровяные зори свет возвещают;

чёрные тучи с моря идут,

хотят прикрыть четыре солнца,

а в них трепещут синие молнии.

Быть грому великому,

пойти дождю стрелами с Дона великого!»

Здесь ведь рядом, над Сурожем, гремела крыльями Обида-дева… Здесь это происходило, в Крыму. В Киммерии древней. У моря Черного…

О Русская земля! Уже ты за холмом!

День седьмой. Аз воздам

Вечером мы с Дашей едем в аэропорт. Там, в зале ожидания, сталкиваемся с гостем фестиваля, нефтяным магнатом из иракского отделения «Газпрома», по совместительству — поэтом и известным меценатом. В ожидании рейса завожу с ним беседу. Напоминаю, что поэзия в большой нужде. Описываю, какие проекты я мог бы провернуть в Сибири, будь у меня средства… Меценат хладнокровно достает чековую книжку, выписывает мне чек на тысячу долларов и идет на свой самолет. Мы с Дашей, довольные донельзя, вылетаем в Питер.

В Петербурге мы оказались к ночи. Надо где-то остановиться. Даша всю дорогу хвалилась: «У меня в Питере есть друзья, у них заночуем». Но, когда с аэропорта она позвонила друзьям, оказалось, что это вовсе не друзья, а случайные знакомые (один раз они были на концерте самодеятельности, где выступала Дашина дочка, и обменялись с Дашей телефонами), что они живут не в Петербурге, а в Выборге и сейчас находятся на даче.

— Ну ничего, — спокойно заявляет Даша. — Деньги у нас есть, поедем в отель. Такси-и-и! Где тут таксисты? Вы таксист? Нам в отель надо. В какой? Да все равно, какой получше.

Нанятый Дашей таксист отвез нас в пятизвездочную гостиницу «Рэдиссон Пулковская», где одна ночь стоит двенадцать тысяч. Ничего, заплачу. Чем бы дитя не тешилось…

Номер оказался большой, просторный, с камином. За окном — Петербург, белая ночь. Вдалеке сквозь дымку проступают очертания старинных зданий над Невой… Я сижу в кресле, смотрю на огонь… Сами собой складываются стихи.

У камина

Хотел ты жизнь познать сполна:

Вместить в себя явленья сна,

И прорастание зерна,

И дальний путь комет.

И вот — ты одинок, как Бог.

И дом твой пуст. И сон глубок.

В камине тлеет уголёк

И дарит слабый свет.

Ты всё познал, во всё проник,

Ты так же мал, как и велик,

И твой предсмертный хриплый крик

Поэзией сочтут.

Всё, что в душе твоей цвело,

Давно метелью замело,

Но где-то в мире есть тепло —

Там, где тебя не ждут.

Всё кончилось, — любовь, тоска, —

Но бьётся жилка у виска,

А цель, как прежде, далека.

В дому твоём темно.

Открой окно, вдохни простор, —

Ты с небом начинаешь спор,

А на столе, судьбе в укор,

Не хлеб и не вино.

Что было, то навек прошло.

Зло и добро, добро и зло

Влекут то в холод, то в тепло,

И вечна их печать.

И ветром ночи дышит грудь,

Но ты всё ждешь кого-нибудь,

Чтоб дверь пошире распахнуть

И вместе путь начать.

К себе ты строг. И вот — итог

Теперь ты одинок, как Бог.

Но всё ж ты смог из вечных строк

Создать звучащий храм.

Но вдруг волненье стиснет грудь:

Твоей души коснулся чуть

Тот, кто последний вечный путь

Указывает нам.

Даша быстро уснула. Мне же не спалось, и я — в одной лёгкой рубашке под дождем — пошел гулять по ночному городу.

Я иду по широкому проспекту. Веет легким ветром с Невы. Холодок чувствуется. Время от времени я повожу озябшими плечами. Ощущение холода только обостряет у меня чувство неподдельности происходящего… За ночь я прохожу полгорода, ни разу не заблудившись: я знал все петербургские маршруты ещё в Омске, по книгам, по фотографиям. Иногда от холода и волнения тело охватывает мелкая дрожь. Мне холодно, значит, я существую… Значит, это все — не мираж!

Утро встречаю у дома Пушкина на Мойке. Рядом с квартирой, где умер Пушкин, находится пивная «Пушка» и отель «Пушка-Инн». Снуют автомобили. Гуляют туристы. Звучит гортанная французская речь.

Я прохожу во внутренний двор дома на Мойке. Там ещё царит спокойствие и безмятежность северного утра. Из-под серых камней, по которым ходил Пушкин, пробивается зеленая травка. Двери музея закрыты. Посетителей ещё нет.

В утренней тишине я подхожу к памятнику Пушкину.

Преклоняю колени.

Молюсь на памятник:

Вот, стою перед тобой и молюсь:

Услышь меня, Солнце наше, слово русское.

Прости нам грехи наши,

ибо не ведаем мы, что творим.

Велики грехи наши, но не от злобы,

а по слепоте только совершены они.

Прости нам, Солнце, что не видим тебя.

Прости, как и мы прощаем должниками нашим.

Отвечает мне только тишина.

………………………………………………………………………………………………

Помолившись Пушкину, с чувством исполненного долга я иду в соседнее корейское кафе — «Шилла».

Хозяйка — кореянка, судя по всему, недавно поселившаяся в России — подходит ко мне, спрашивает:

— Визасранч? Ви засранч?

С трудом понимаю, что это в её устах означает: «Бизнес ланч?» По-видимому, «великий и могучий» не всегда соизволит сразу покоряться иностранцам…

Заказываю «визасранч». Спокойно ем. Вдруг раздается звонок из отеля:

— Это господин Тузиков?

— Да.

— Вы должны немедленно расплатиться за вашу жену, иначе с вас будет взыскан штраф.

О Господи!… Откуда у меня могла появиться жена?

Срочно хватаю на улице такси и мчусь в гостиницу. Там выясняется, что Дашенька в мое отсутствие проснулась, проголодалась и, представившись моей женой, позавтракала в ресторане «Пауланер» при отеле и прошла полный курс спа-процедур — за мой счет.

Я отдаю почти все полученные от нефтяного магната деньги сотруднице отеля, лепечущей: «Дарья Анатольевна, какой у вас муж заботливый, все для вас, ничего для себя!» Даша поддакивает: «Да, он у меня такой».

— Ну что, теперь твоя душенька довольна? — иронически спрашиваю я.

— Нет, лапочка, — серьезно отвечает Даша. — Я хочу ещё мяса Вагью отведать.

Оказывается, ей кто-то в гостинице рассказал, что неподалеку в фешенебельном ресторане готовят такое австралийское деликатесное блюдо. Я беспрекословно веду Дашу в ресторан, заказываю блюдо и выхожу — якобы к ближайшему орешнику… т.е. банкомату — за деньгами. Оказавшись на свободе, сажусь в первый попавшийся автобус и еду, куда глаза глядят. У меня в кармане — Дашин паспорт, деньги, билеты на самолет.

Ездил я по городу часа три, пока не стемнело. Вернувшись в ресторан, обнаружил Дашу неподвижно сидящей над тарелкой с драгоценным стейком. «Андрюша, я мясо сохранила для тебя», — пролепетала она, увидев меня.

Я спокойно расплатился с официантом, демонстративно выбросил деликатесный стейк в мусорное ведро и под ручку увел Дашу из ресторана к машине, готовой отвезти нас в аэропорт.

Всю дорогу домой никто из нас не сомкнул глаз и не сказал ни слова.

Зато у меня написались стихи — о возвращении домой, конечно.

* * *

Это время настанет, — настанет, поверь, —

Постучишься ты в дом, позабытый в скитаньях,

И откроют старинную грубую дверь

Руки матери, старые, в тёплом сиянье.

Ты войдёшь, снимешь жизнь, словно плащ, в тишине,

Снег стряхнешь с неё, белый, как волосы мамы,

Позабудешь о боли, о жизни-войне,

Помня только о ласке, о трепетной самой.

И ладонь, — так тепла, и стара, и мягка, —

Прикоснётся к тебе… Ты уснешь, убаюкан,

Съев лишь хлеба ломоть и испив молока, —

Ты уснёшь, сжав ладонями мамину руку…

Только ночью ты вдруг зарыдаешь во сне,

Горько, дико рванёшься ты прочь из потёмок, —

Дети ведь не смеются во сне, в тишине,

Только плачут… А ты — ты почти как ребёнок!

И как будто волненьем не стиснута грудь,

И дорога не пройдена до половины,

И в тумане кремнистый не светится путь,

И не ждут в Гефсимании, плача, маслины…

Только когда мы прилетели в Омск, обнаружилось, что мой багаж был доставлен вместе с нашим рейсом, а Дашина огромная сумка, которую она за всю неделю ни разу при мне не открыла, по ошибке была отправлена из Питера куда-то в Тьмутаракань.

И тут я испытал ликующее чувство полного отмщения за все понесенные мной финансовые и моральные утраты. Под сводами аэропорта раздался пронзительный Дашин крик:

— Андрей, у меня украли чемодан с прокладками-и-и!

Но радость была недолгой. Через несколько минут я уже писал под Дашину диктовку текст телеграммы в Пулково: «19.09.2013 у меня, Тузикова Андрея Вячеславовича, в аэропорту Пулково был украден чемодан с прокладками с надписью „Шугаева Дарья“ на бирке. Прошу доставить его в Омск на почтовый адрес Дулаковой Дарьи Анатольевны»…

Кто из нас двоих дурнее — если честно, не знаю. В любом случае, доставили Даше чемодан или нет — знает один Бог. Я более в её гостеприимный дом не заходил. Слишком много счастья для меня одного…

Все счастливые писатели похожи друг на друга, каждый несчастный писатель несчастен по-своему.

Это конец.

Аз воздам

Городская повесть

* * *

Не пришло ещё время пробуждения, и спала земля, хотя ржавая позолота рассвета уже расцвечивала стены городских зданий. Желтовато-серый, растрёпанный, невыспавшийся сентябрь лежал за окном, и ветер ворочался в небе, разминая затёкшие мускулы.

Предстоял долгий, полный трудов и забот день, но спал ещё город, досматривая последние утренние сны.

Яркий луч, пробившись сквозь шторы, скользнул по глазам Алексея Темникова. Алексей поморщился от солнечной щекотки и потянулся в своей постели, смакуя в памяти остатки ночных сновидений, вспоминая их вкус и аромат, — так мирно потягивается со сна откормленный кот, лениво вытягивая лапы и выпуская острые коготки. Идти на работу в библиотеку не надо было, — Алексей находился в двухнедельном отпуске. Можно отдыхать, сколько душе угодно.

Сны сменяли друг друга неспешно, как контуры утренних облаков в розовой луже за окном… Вдруг Алексея вывел из забытья резкий, громкий звук за окном, как будто пробка вылетела из бутылки с шампанским. Через минуту за стеной раздался крик — громкий, пронзительный. Алексей узнал голос Любови Григорьевны, своей матери. «Что случилось?» — забеспокоился он, быстро вскочил с постели, точным движением сунул босые ноги в шлепанцы и побежал к матери.

Дверь в квартиру была распахнута. Мать — грузная пятидесятилетняя женщина со стёртым, неприметным лицом, на котором выделялись большие, выцветшие сине-серые глаза с набрякшими веками — лежала у входа без сознания. На пальцах её рук виднелись следы крови.

Алексей выскочил за дверь. На лестничной площадке лежало мертвое тело его отца, Дмитрия Александровича. На белой рубашке небольшим кровавым пятном алела свежая рана.

Кто сделал это?

И почему?

…Времени рассуждать у Алексея не было. Он вздрогнул, метнулся, быстро сбежал по узкой лестнице на улицу. Убийца, по-видимому, не мог уйти далеко… Но у входа в подъезд никого не было, только вдалеке маячила чья-то коренастая фигура в серой куртке. Алексей крикнул, но человек уже прыгнул в приблизившуюся машину, которая скрылась за поворотом.

Алексей стоял у подъезда в пижаме и шлёпанцах на босу ногу, не ощущая сентябрьского ветра. В его голове не вертелось ни одной сколько-либо отчетливой мысли: думать было больше не о чем.

Отец был убит.

Убит…

Непонятно, за что и ради чего…

Но надо было жить дальше, заботиться о матери, искать убийц…

Впрочем, они, скорее всего, и так известны всему городу, — вот уже около года как банда некоего Николая Сапогова держала под контролем весь небольшой город, где жил Алексей, собирая деньги со всех крупных предпринимателей и уничтожая любого, кто пытался бороться с ними.

Алексей припомнил, что отец в последнее время часто отлучался из дома без причины, совершал странные поступки, вёл себя так, словно за ним следили. Вероятно, он, научный сотрудник местного университета, предпринимал попытки сбросить Сапоговых… и за это поплатился жизнью.

Алексей не помнил, как поднялся по лестнице, как вошёл в квартиру, как привёл в сознание мать и вызвал милицию (что было совершенно бесполезно — её сотрудники были запуганы Сапоговым и могли возбудить дело только формальности ради, чтобы потом отложить его в долгий ящик. Найти настоящего убийцу и покарать его никто был не в силах).

Слава Богу, что в ближайшем отделении милиции работали хорошо известные Алексею люди, — они не работали на мафии. и не могли завершить устранение семьи Темниковых. Но облегчения это не приносило.

Пока милиция изучала место преступления, пока выносили труп, мать Алексея сидела в кресле в своей комнате, глядя в одну точку. Она не отвечала на вопросы следователя, невысокого коренастого мужчины с тоненькими усиками над жирной верхней губой, чем явно доставляла ему большое облегчение. В конце концов милиция удалилась, труп увезли в морг, а Алексей и его мать остались сидеть в своей квартире молча.

Алексей знал, что в таком состоянии любого толчка будет достаточно, чтобы спровоцировать истерику. Поэтому, когда после ухода милиции он нашел в коридоре обручальное кольцо отца, видимо, свалившееся с его пальца, когда тело выносили, он не стал показывать находку Любови Григорьевне, а молча спрятал её.

Только к вечеру он смог передать свои мысли и чувства дневнику — такому опасному, но порой необходимому другу.

Из дневника Алексея Темникова

Отец погиб…

Как легко я написал эти слова!

А легко ли это — умирать?

И трудно ли убийце стрелять в человека?

Смерть страшна не потому, что трудна, а потому, что легка. Делаешь выстрел — человек падает и умирает. Так вот просто… И страшно.

А когда умирает человечность? Это ещё страшнее… Если бы человечность отца осталась с нами — всё было бы хорошо! Но вместе с отцом убито что-то во мне… меньше человеческого во мне стало. И этого уже не вернуть.

Отец ушёл от нас… Но ушёл ли? Умереть и уйти из жизни — не одно и то же. Часто после смерти человек начинает играть в жизни более важную роль, — мелочи не уже мешают видеть главное в нём. И он помогает людям больше, чем при жизни. Поэтому некоторые, только умерев, приходят в жизнь. Так было и с моим отцом…